Мутные воды Меконга

12 СОЛНЦЕ

Мы оказались на перепутье. Тонкая ниточка шоссе № 14 на карте тянулась по прямой к северу до Контума и дальше, превращаясь в тропку, по которой способны пройти лишь горные велосипеды да водяные буйволы. Разглядывая эту волнистую пунктирную линию, я думала о деревушках, расположенных по обе ее стороны, – они манили меня, но были недоступны. Я думала также о нашем мотоцикле, каждая составная часть которого успела прийти в негодность хотя бы однажды и который намерен был продолжать в том же духе, о белых полицейских дубинках, грязных синих стенах и негостеприимных ночлежках. Пора было взглянуть реальности в лицо. Пройти по тропе Хошимина невозможно. Все мои планы и приготовления оказались бесполезным сотрясением воздуха. Если я хочу увидеть во Вьетнаме нечто большее, чем стены полицейских участков и разбитые дороги, я должна свернуть с шоссе № 14.

Но куда? Я вдруг вспомнила засаленного дядьку с рюкзаком, который пересек границу с Китаем и доехал до Сайгона автостопом. Что он тогда сказал? «Полицейские боятся ступить в те места. Они боятся горных племен – считают их дикарями». Племена. Они жили в Тонкинских Альпах вдоль китайской границы. Ханой был пропуском в те горы. Я могла бы начать оттуда и затеряться среди сотен деревень горных народностей, разбросанных по плодородным холмам, как рисовые зернышки. И не возвращаться в столицу, пока не увижу настоящий Вьетнам.

– По горам не так легко проехать, да? – спросила я Джея.

Он не ответил, погруженный в изучение карты какой-то страны, подозрительно напоминающей Лаос.

Я снова взглянула на свою карту. К востоку от Буонметхуота шла другая линия, потолще, – она вела к побережью. В голове возникла благостная картина: восход солнца над океаном. Уже двенадцать дней подряд дождь шел не переставая.

И вот, не успели мы опомниться, как уже мчались по гладкой – гладкой! – дороге к побережью, распугивая стаи уток и флегматичных свиней, дремлющих на теплом асфальте. Мы пронеслись мимо орудийных башен с сыплющейся кладкой, выглядывавших из кустов, и я почувствовала, как узел в груди ослаб. Я была уверена, что вдали от пагубного влияния города даже «зверь» не сломается.

Дорога была забита, но не четырехколесным транспортом, а разными деревенскими артефактами. Пятнистые серо-рыжие собаки лежали на потрескавшемся асфальте, растянувшись во весь рост; их внимательные уши четко различали разницу между мотором верткого «Минска» и двухтонного грузовика. Россыпи кофе, измельченной маниоки и нечищеного риса сушились на солнце, огороженные от колес грузовиков стульями, расставленными с интервалами. Рядом клевали носом старики, которые отгоняли мародеров-свиней и кур, помахивая бамбуковыми прутьями над сохнущим урожаем. Когда они просыпались и принимались усердно сметать зерна в кучки, мы знали, что пришло время остановиться и надеть пончо: надвигался дождь.

И лил он не на шутку. Утрамбованные земляные дорожки превращались в серебристые потоки, змейками струившиеся через сады и поля. Цвета становились ярче; новые рисовые саженцы и мокрые листья сияли бриллиантовой зеленью. Растрескавшиеся глинобитные стены становились гладкими, а весь скот окрашивался в цвет грязи.

Мы достигли пересечения с прибрежным шоссе № 1, как раз когда солнце скрылось за горизонтом, ненадолго выглянув из-за туч. Нас тут же окружили нищие и дети, предлагающие купить браслеты с солдатскими бирками и гравированные зажигалки. Одна женщина попыталась вложить мне в руку поддельный швейцарский нож. Другая повисла на моей руке, расхваливая свой частный гестхауз. Мы вернулись на туристическую дорогу.

Покрытое кратерами рытвин и испещренное разваливающимися довоенными мостами, шоссе № 1, тем не менее, было единственной дорогой, которая тянулась через весь Вьетнам.

Благодаря этому в непопулярном среди туристов Вьетнаме оно стало проторенной дорожкой для тех путешественников, которые стремились увидеть вьетнамскую экзотику, но не хотели лишаться удобств в виде меню на английском и пунктов обмена дорожных чеков. Типичный двухнедельный маршрут начинался в Сайгоне или Ханое и шел по местам скопления туристов, передвигавшихся на микроавтобусе или железнодорожном экспрессе; места эти были знакомы любому, кто читал путеводитель. Дорогой курорт Далат – мекка богатых вьетнамцев и иностранных туристов; Нячанг – город пляжей, неотличимых от курортов Средиземноморья, где вдоль прибоя бродят старухи, предлагая жесткий массаж и грейпфруты, разрезанные на половинки; и Хюэ с его недавно отремонтированным императорским дворцом, дюжиной достопримечательностей помельче и ярко раскрашенными лодками-драконами, курсирующими вверх-вниз по мутным водам Ароматной реки.

Мы пересекли шоссе, проехав примерно половину пути до демилитаризованной зоны – исторической границы между старым Севером и Югом. Джей был рад свернуть с тропы Хошимина: он оживленно листал свой «Лоунли Планет» в поисках отзывов о лучших ночных клубах на побережье и уминал за обе щеки блюдо из свежих морепродуктов, которые мы ели впервые после отъезда из Сайгона. Я же пребывала в замешательстве. Тропа Хошимина исчезла из виду за стеной дождя, окутавшего горы к западу. Мне предстояло решить, сесть ли в автобус и вернуться в Сайгон или остаться с Джеем и отправиться на север, двигаясь по шоссе вдоль берега. И главным камнем преткновения было вовсе не то, что Джей беспрерывно курил, наполняя мою комнату в гестхаузе ядовитыми клубами едкого дыма. И не его переменчивое настроение, которое порой становилось черным, как грозовые тучи, что каждый день сгущались над нашей головой. Все дело было в камере.

Его увлеченность новой игрушкой быстро сошла на нет, теперь он предпочитал возиться с мотоциклом. Я так обрадовалась, что нашла опытного оператора, однако стоило мне увидеть, как он поворачивает камеру наискосок и снимает, как восторги поутихли. Указания, которые мне дал мой знакомый перед отъездом: следи за происходящим в кадре, не пытайся навести увеличение и не води камеру за людьми, – оказалось невозможно выполнить в нашей ситуации. Джей намеренно игнорировал все мои попытки мотивировать его предложениями помочь, типа «вот, давай я сама установлю штатив». Стоило заметить, что дым от его сигареты затуманивает объектив, как у него на целый день портилось настроение и он неделю отказывался подступаться к камере. Но хуже всего было то, что Джей отказывался снимать самое главное – меня. Он так и сказал:

– Тебя снимать не интересно.

– Я знаю, что не интересно, – ответила я. – Но это необходимо. Всего пару раз, в промежутках между основной съемкой. Прошу тебя.

Я произвела подсчеты. Мне нужно было присутствовать в кадре всего две минуты в неделю. Семнадцать секунд в день. Джей не мог снять даже столько.

Я ответственно выполнила свою часть сделки. На мне лежали почти все переговоры с местным населением – достать бензин, спросить дорогу, найти закусочную, торговаться за ночлег. Джей тем временем стоял в сторонке и присматривал за мотоциклом. К вечеру я была совершенно вымотана, у меня едва оставались силы, чтобы постирать белье на полу в ванной, почистить камеры, сделать запись в дневнике и рухнуть в постель.

В конце концов я поняла, что пусть лучше у меня будет оператор, который все время отлынивает, чем его не будет вообще. И решила ехать с Джеем, а добравшись до Ханоя, поискать более активного попутчика.

Путешествие на север пронеслось мимо одним сплошным пятном, серией разрозненных вспышек на фоне долгих часов езды по неровному бетону и бесконечного ливня, сводившего меня с ума.

900 км. Жемчужно-белый пляж и кристально-голубая вода в Шахюинь, крошечной рыбацкой деревушке, расположенной вдали от маршрута железнодорожного экспресса и потому незнакомой туристам. Я спустилась к морю, подальше от лодочников, сколачивающих свои суденышки, и гвалта двухсот детей, жаждущих внимания неожиданно свалившейся на них иностранки. У самой кромки прилива лежали несколько розовых спиралевидных раковин, их грациозные углубления были до краев полны засиженными мухами экскрементами. Видимо, я набрела на деревенскую уборную. Я тихонько просеменила мимо старухи, присевшей на корточки в песке, старательно отворачивая глаза от ее утреннего туалета. А старуха вдруг улыбнулась, показала мне поднятый кверху большой палец и прокричала:

– Америка номер один! – прежде чем снова вернуться к своим делам.

820 км. Грядки с рисовыми саженцами такого яркого, насыщенного зеленого цвета, что все остальные цвета рядом с ними кажутся поблекшими, серыми. Ветер развевает шестидюймовые стебли, как будто сотни зверьков роют в них норы или мягкие волны перекатываются по морю странного цвета.

743 км. У входа в антикварную лавку в Хойане стояла молодая женщина, зазывая покупателей поддельного антиквариата мелодичным голосом и грациозными жестами. Она была не замужем, а весь ее жалкий доход уходил на содержание шестерых младших братьев, которые учились в школе. Отец служил администратором в южновьетнамской армии, потом прошел перевоспитание в лагере, где его превратили в идиота, и сейчас занимался изготовлением рисовой бумаги для рыночных забегаловок. Несмотря на смышленость и явные способности к языкам, ей отказали при поступлении в университет из-за семейных грехов. Она готова была простить коммунистам все их притеснения, кроме одного: в школьные годы ей не разрешили вступить в молодежную группу, где завоевывали медали из дешевого пластика в награду за спортивные и общественные достижения. Она была проституткой.

В темном переулке в Хойане жарким безветренным днем я столкнулась лоб в лоб с Хомяком. Он тут же надавал мне кучу советов, попутно нещадно разнося Вьетнам и все вьетнамское на все лады. В Сайгоне он нашел попутчика, шведа со сломанными зубами, который согласился поехать с ним в Камбоджу на автобусе. В городке у самой границы они вышли погулять по улицам поздней ночью и наткнулись на шайку пьяных, которые явно напрашивались на драку. С достойной восхищения стойкостью им удалось избежать столкновения, и они заторопились обратно в гостиницу. Хозяин как раз опускал тяжелую железную решетку, защищавшую входную дверь, когда появились те пьяницы, вооруженные автоматами. Оказалось, это были солдаты не при исполнении; они рвали и метали от бешенства.

– Один из них направил автомат мне в грудь и уже собирался спустить курок, – рассказывал Хомячок. Его прошиб пот при одном воспоминании. – Хорошо, что предохранитель сработал прежде, чем он спустил курок.

Хозяин гостиницы вызвал полицейских, которые приехали и немедленно арестовали двух западных туристов, нарушителей спокойствия. Их отвели в участок и оштрафовали на двести долларов, после чего им было приказано вернуться в Сайгон. Побоявшись ночевать в той гостинице, они надели рюкзаки и пешком побрели прочь из города, пока не нашли тихое местечко, где и провели ужасную ночь под дождем. А утром обнаружили, что делили ночлег с крысами на местной мусорной свалке.

– Хватит с меня! – заявил он во всеуслышание. – Ноги моей больше здесь не будет! И если у тебя есть хоть капля здравого смысла, – он ткнул мне в грудь толстым пальцем, точно стволом пистолета, – ты тоже уедешь.

630 км. Мы продолжили путь и очутились в Хюэ, древней столице Вьетнама, которая до сих пор является пристанищем множества гробниц, пагод и дворцов. Пока все бегали от одного памятника к другому, я открыла для себя местный йогурт. У него был резкий жалящий вкус неразбавленной кислоты, его подавали с прожилками сахарного сиропа в крошечных пластиковых стаканчиках. Вскоре передо мной скопилась дюжина пустых чашечек. Четверо мужчин, пьющих пиво за соседним столиком, со смехом подивились моему аппетиту и сравняли счет – их бутылка на мой стакан.

За вход в гробницу императора Ты Дыка плату не взимали – видимо, потому, что ее стены давно рассыпались в щебень на поле с пасущимися коровами. Я думала, что захоронение заброшено – забытые завалы полуразрушенных арок и покрытых шрамами трещин каменных барельефов, – но вдруг появился шаркающий смотритель и пригласил меня внутрь. Он был худой, как птичка, сгорбленный и такой же старый и ветхий, как сама гробница. На правой руке не хватало двух пальцев – напоминание о тех днях, когда он был солдатом, и плата за гарантированное трудоустройство среди руин прошлого. Он подробно рассказал о каждом фонарике, фотографии и бронзовой безделушке, а я лишь через несколько минут сообразила, что он показывает на предметы несуществующими пальцами. Время от времени он медленно проводил рукой по всей длине своей клочковатой бороды и теми же отсутствующими пальцами распутывал воображаемые узелки в пяти оставшихся волосках. Когда я ушла, он мирно сидел на каменных ступенях и плевал в траву. Я понадеялась, что когда его время придет, то и для него найдется место рядом с императором: ведь он был одним из его самых преданных слуг.

585 км. Демилитаризованная зона, некогда огороженная колючей проволокой, минными полями и автоматчиками, теперь не проявляла себя ничем, кроме разве что крошечной таблички и знаков отличия другого цвета на рукавах вездесущих стражей порядка. Я надеялась, что у нас получится ненадолго завернуть в Кхешань, где находилась табличка, обозначающая начало тропы Хошимина. Может, я просто начала не с того конца? И не все еще потеряно.

Но дождь лил сплошным потоком, и даже местные качали головами при мысли о путешествии в Кхешань – шестьдесят километров по скользкой размытой дороге. Мы пали духом и на время прекратили гонку, отправившись на поиски теплого местечка, где можно было бы обдумать планы.

Мы нашли уютное кафе, где я села, мрачно уставившись в окно, и стала пить кофе и безуспешно пытаться заставить пробегающего официанта дать мне более утешительный метеопрогноз. Австралиец за соседним столиком услышал наш с Джеем разговор и вмешался:

– Кхешань? Забудьте, ребята. Я только что оттуда.

– Дорога нормальная? – с надеждой спросила я.

– К черту дорогу! Копы – вот кого надо бояться.

Он взял напрокат мотоцикл и проводника всего на один день, прихватив камеру и несколько пленок.

– Я снимал только по разрешению проводника, – уверил нас австралиец, – но тут вдруг какой-то коп начал орать, и вот я уже в каталажке.

Его обвинили в шпионаже и уничтожили не только отснятую, но и все непроявленные пленки. Его держали в участке более четырех часов, грозили конфисковать фотоаппарат, а проводника оштрафовали на кругленькую сумму.

– Просто забудьте об этом месте. Все равно там смотреть нечего, грязь одна.

Я приуныла. Мой рюкзак был забит принадлежностями для съемки больше чем наполовину – пять кило батареек, видеопленки на двадцать пять часов, сорок фотопленок, две камеры и штатив. У полиции будет праздник.

– Езжайте на север, – сказал австралиец и пожал плечами. – Все говорят, там намного проще.

Он был прав. Я исчезну в Тонкинских Альпах, как и планировала. Хоть я там никогда и не была, но почему-то знала точно, что горные крестьяне будут мне рады. Два года в филиппинской деревне научили меня свято верить в щедрость азиатских крестьян, даже если те жили на неурожайной земле и в трудные времена. Традиции гостеприимства уходили корнями гораздо глубже, чем политика и цвет кожи.

Где-то во Вьетнаме я обязательно найду то место, где могла бы пожить среди людей, куда не доберутся ни полиция, ни коммунисты.

Кажется, правительство твердо вознамерилось стереть с лица земли все следы бывшей демилитаризованной зоны, и мы покинули ее так же незаметно, как и въехали. Хотя на первый взгляд политические различия между Севером и Югом сгладились, дорога свидетельствовала о другом. Мало того что северное шоссе в Ханой в свое время пострадало от интенсивных бомбардировок, даже спустя несколько десятилетий его так толком и не отремонтировали. Сплошной поток перегруженных грузовиков лишь усугублял ситуацию. Рытвины появились даже внутри рытвин, и наш мотоцикл взбрыкивал и подскакивал на неровном асфальте. Шоссе № 1 к югу от демаркационной черты скоро превратилось в чудесное воспоминание.

473 км. Вскоре пейзаж стал блеклым и удручающим, как и сама погода. На песчаной почве не росло ничего, кроме острых могильных камней, усыпавших склоны холмов. У кромки полей лежали груды источенных водой булыжников, похожих на выбеленные кости. Тут и там сгорбленные фигуры разбрасывали в огородах пригоршни скользких водорослей с рисовых полей, чтобы хоть как-то удобрить неплодородную землю. Дорогу испещряли странные круглые углубления. В некоторых поселились рыбки. Другие, заполненные песком и с бахромкой травы по краям, напоминали песчаные ловушки на ухоженном поле для гольфа. Это были кратеры от бомб, и они попадались на каждом шагу.

У обочины появился сутулый старик, босой и завернутый в тонкий лист целлофана. Он протягивал перед собой перевернутую тростниковую шляпу, тихонько покачивая ею вниз и вверх; ладони были сложены, как для молитвы. Он был первым из длинной вереницы нищих, добывающих жалкое пропитание на дороге. Центральные провинции Вьетнама были беднейшими, а нищета столь отчаянной, что порой местным жителям подавали милостыню даже пассажиры внутренних автобусов.

352 км. «Зверь» все пыхтел, выплевывая запчасти, и с регулярными интервалами обрастал все новыми и все более оригинальными недомоганиями. Мой запас вьетнамских слов продолжал расти и пополнился такими словами, как «поршневое кольцо», «карбюратор» и «акселераторная цепь».

Мы провели на дороге восемь часов под очередным ливнем, собрав все силы, чтобы успеть в Винь, когда мотор заурчал, закашлялся и стих. Пока Джей возился с проводками свечи зажигания, я осмотрительно молчала, потом прокралась под крышу соседней хижины. Несмотря на приобретенные потом и кровью навыки механика, я давно научилась держаться подальше от Джея, когда тот ковыряется в своем многострадальном мотоцикле. Мы постоянно ссорились; груда счетов за ремонт росла, а сколько времени и нервов было потрачено, и вовсе не сосчитать. Я предложила продать «зверя» первому же отъявленному мерзавцу, что попадется нам на пути, или хотя бы спустить его с утеса, освободив тем самым от страданий. Джей неохотно согласился с тем, что его классический мотоцикл утратил определенную долю первоначального обаяния, но по-прежнему отказывался избавляться от него, не столько из-за сентиментальной привязанности, сколько из-за потенциального удара по карману. Оптимистичное намерение доехать до Ханоя и выгодно продать мотоцикл рассыпалось в прах. Лучшее, на что Джей мог надеяться, – вернуть свои деньги, да и это удалось бы лишь с условием, что он починит его, залатает трещины и продаст другому такому же бестолковому туристу, лелеющему наивные надежды о мотопробеге по шоссе № 1. Ради этого он должен был добраться до Ханоя – верхом на мотоцикле, или толкая его перед собой, или пиная ногами, или волоком.

На этот раз мотоцикл пришлось толкать. Джей развернул «зверя» на сто восемьдесят градусов и провез мимо меня, нарочно не глядя в сторону хижины, под крышей которой я стояла. Я уже расспросила ее дружелюбных хозяев и выяснила, что как раз в конце улицы живет механик.

Старуха, которая вышла посмотреть, на кого разлаялись собаки, пожалела нас, промокших и несчастных под дождем, и позвала мужа. Тот приказал Джею закатить мотоцикл под крышу, переходящую в навес, надел очки со стеклами, как бутылочные донышки, и осмотрел «зверя». Я знала, что рано или поздно мотор просохнет и, скорее всего, заведется сам по себе, но сейчас у меня зубы стучали от холода, а ледяной ветер пробирал до костей сквозь тонкую мокрую рубашку. Старуха еще раз сжалилась надо мной и проводила в пустую комнату в глубине дома, где в очаге теплились угли. Там я и осталась, пытаясь заставить угасающие угли вспыхнуть пламенем. Дрова – связки сучковатых корешков, сырые от налипшей земли, – бесконечно дымили, пока я дула и дула до обморока, доводя лежавшую рядом свинью до медленного удушья.

Должно быть, хозяева заметили клубы дыма, просочившиеся сквозь плетеную стену кухни, потому что отправили младшую дочь проверить, что я успела натворить. Та принялась за дело с виртуозным изяществом, и через мгновение среди пепла затанцевали веселые язычки. Не дождавшись благодарности, она встала и ушла. Непонятно, куда она так торопилась. За окном по-прежнему шел ливень, а для романтических свиданий лет ей было маловато. Мне стало любопытно, и я покинула теплое местечко у очага и прокралась к двери в гостиную, чтобы понаблюдать.

Все жители квартала в абсолютной тишине сидели на полу, изумленно взирая на экранчик самого маленького черно-белого телевизора, который мне доводилось видеть. Хоть изображение и было искажено помехами, я поняла, что показывают семейную драму из сельской жизни; действие происходило на скотоводческой ферме в Австралии. Печальная девочка с развевающимися хвостиками и в грязной юбке бегала на экране туда-сюда, за ней следовали красивый священник с понимающим лицом и ее мама, которая постоянно плакала. Озвучку на вьетнамском осуществляла одна актриса, поэтому у девочки голос был удивительно взрослый, а священник звучал, прямо скажем, странновато. В оригинале язык был явно немецкий, хотя титры были английские и актеры – англичане. К тому моменту, когда в последний раз показали обнимающихся влюбленных на фоне бескрайних холмов, от попыток уследить за зернистой картинкой и непрерывными монологами я окосела и сидела с раскрытым ртом. Но я была совершенно не готова к тому, что случилось потом, когда три поколения огромной семьи ринулись к очагу, чтобы взглянуть на вторую самую интересную вещь в комнате после телевизора – меня.

Они засыпали меня вопросами о фильме. Почему герои не сажали овощи на зеленых полях? Видно же, что поля способны произвести хороший урожай маниоки или горного риса. Почему они не зажгли благовония, когда умер маленький мальчик, и не помогли ему воссоединиться с предками? Моя мама тоже так часто плачет? Сколько коров у моей семьи? Я отчаянно пыталась ответить на бесконечные вопросы и удовлетворить любопытство всех нетерпеливо тянущих меня за рукав, хотя почти не понимала ни слова и могла разобрать лишь речь одной маленькой девочки. В конце концов возмущенная моим равнодушием пожилая тетка наклонилась вперед и прокричала мне в ухо:

– Лао! Лао!

Я посмотрела на девочку; та рассмеялась и показала на бабушку.

– Кампучия, – проговорила она и указала на тетку и других родственников, – лао.

Все они, объяснила она, приехали во Вьетнам недавно: эмигрировали из Лаоса, спасаясь от смертельных полей родной Камбоджи. Бабушка, которая все еще не могла забыть спелый урожай кукурузы, оставленный на растерзание красным кхмерам, отказывалась учить вьетнамский и теперь мечтала лишь о том, чтобы ее похоронили на семейном кладбище, за непреодолимую тысячу миль. Второе поколение успешно овладело лаосским, но сил на освоение еще одного иностранного языка не хватило. Единственным средством связи с внешним миром для них была малышка, проучившаяся в местной школе всего год. Она сидела, не обращая внимания на требовательные выкрики и щипки, и переводила мои слова одновременно на лаосский и камбоджийский, демонстрируя самые блистательные лингвистические навыки из когда-либо виденных мной. Когда я надолго задумалась, подыскивая слово, она тихонько вытянула у меня словарь, угадала, что именно я ищу, нашла слово по-вьетнамски и показала мне его английский аналог.

В комнату вошел Джей, мрачный и в плохом настроении после долгих часов в компании сломанного «зверя». Механики хотели отбуксировать нас в Винь, за шестьдесят километров. Я уговаривала их не оставлять попыток завести мотор, однако прыгать вверх и вниз на педали стартера после нескольких сотен повторов было уже не так весело. Тогда я оттолкнула мужчин в сторонку и сама нажала педаль несколько раз; ко всеобщему изумлению, мотор завелся с громким треском и серией взрывных выхлопов. Треск издала педаль газа: почти разломившись пополам, теперь она лежала в грязи между колес. Но ничего, хоть мотор заработал. Я сунула обломки в карман, и мы оседлали мотоцикл, попрощавшись с публикой, которая уже потеряла к нам интерес: по телевизору начался очередной сериал, и даже старик исчез из виду, усевшись перед серым экраном, чтобы слушать голос, который он не понимал, и придумывать вопросы, на которые у него не было ответа.

Всего за семьдесят миль до Ханоя мы вдруг обнаружили то, что я меньше всего рассчитывала увидеть во Вьетнаме, – национальный парк.

Кукфыонг разочаровывал на первый взгляд: браконьеры так постарались, что парк мало что мог предложить посетителям, кроме кусачих муравьев и непомерной платы за вход. Мы уже собрались дать обратный ход, когда наткнулись на соседний заповедник обезьян, финансируемый немцами, и его директора, немногословного Тило Надлера. Это был высокий сутулый мужчина с аккуратной черной бородкой и в очках в роговой оправе. Он не мог выговорить букву «w» и часто замолкал, не договорив предложение до конца. Его помощница Мануэла (кроме нее и Надлера, европейцев на станции не было) уехала в Германию на месяц, и от недостатка общения директор был настроен к туристам чуть дружелюбнее, чем обычно.

Он печально усмехнулся, когда я захотела посмотреть на редкие виды животных в национальном парке.

– Хотите увидеть редкие виды? Поищите лучше на нелегальных рынках Хайфона и Сайгона, – ответил он, но потом подобрел и предложил показать животных, которых ему удалось собрать на станции.

Мы остановились у клетки с гиббонами, глядя, как они прыгают с ветки на ветку, цепляясь руками-лианами, и впервые суровое лицо Тило смягчилось, потеплело, окрасилось почти родительскими чувствами. За два года бесчисленных полуночных рейдов ему удалось конфисковать шесть молодых гиббонов; пять выживших были последней надеждой этого вида на выживание.

Лангуры[7] из соседней клетки находились в еще более отчаянном положении.

– Их пищеварительная система предназначена только для переваривания листьев и зелени; дайте им бананы или человеческую пищу, и они начнут угасать, – пояснил Тило. Браконьеры, которые ловили молодых лангуров для торговли животными, не знали ничего о той пище, которая им требуется, и до отвала кормили их печеньем и фруктами. Через день-два лангуры заболевали, и даже если Тило удавалось забрать их к себе, редко у кого получалось выкарабкаться. Тило пожал плечами, его суровость вернулась к нему.

– Через пять – десять лет в дикой природе их уже не останется. Вьетнамцы и китайцы слишком верят в чудодейственность обезьяньего жаркого, которое якобы лечит все болезни.

Мы провели в заповеднике несколько дней и в последний вечер пришли на ужин, обнаружив Тило в глубоких раздумьях за третьей бутылкой пива. Он только что вернулся с местного рынка, где видел двух шестинедельных детенышей дымчатого леопарда, выставленных на продажу. Бросился обратно в парк за рейнджерами, чтобы организовать официальный рейд и конфискацию, понимая, что детеныши и их владелец в этот момент исчезают в противоположном направлении с той же скоростью. Но, вернувшись во всеоружии, он обнаружил пустой прилавок и прохожих, которые ничего не знали и не видели.

– Они уже на полпути в Китай, – мрачно заключил он и открыл очередную бутылку.

Я спросила, зачем он вообще пошел за ними. Тило был на голову выше среднего вьетнамца, и одна его борода бросалась в глаза за пятьдесят миль. Такого трудно не заметить. Если он видел детенышей, владелец лавки наверняка видел и его. Почему он просто не конфисковал их на месте?

– Нужно иметь официальное подкрепление. Таков закон.

С немцем спорить бесполезно. Я прибегла к другой тактике. Почему бы просто не выкупить малышей?

– Их нужно конфисковать! Так мы научим их не ловить животных на продажу!

Идеализм, достойный восхищения, однако черный рынок и так уже процветает, и отсутствие интереса со стороны национального парка вряд ли создаст повсеместное падение спроса.

– Уже слишком поздно, – сокрушался Тило.

Наутро я расспросила местных, как пройти на рынок, оставила Джея со «зверем» в забегаловке на углу и пошла покупать детенышей леопарда.

В лавке было пусто и грязно. С потолка свисали несколько запыленных орхидей, а со сломанного кирпича на меня взирало плохо сработанное чучело черепахи. Я села и стала ждать.

В конце концов штора отдернулась, и в помещение вошел жилистый мужчина. У него был такой же пыльный вид, как и у орхидей, сажа вьелась в морщины на лице, а манжеты изношенной рубашки давно оторвались и нашли себе иное применение.

Я представилась скупщицей опиума, бриллиантов и редких животных – единственные три нелегальных товара, название которых смогла вспомнить по-вьетнамски. И предположила, что у него могло бы найтись кое-что интересненькое мне на продажу.

– Опиум? – Его глаза загорелись.

Черт. Я еще раз обмозговала свою стратегию, пока он разливал чай. Заморосил дождь.

Через полчаса мне удалось перевести тему с опиума на орхидеи, и я уже готовилась ввернуть речь про леопардов. Чай закончился, и его место занял самогон.

– Нет, – ответил он.

Нет у него дымчатых леопардов, но он знает, где их добыть. Мне надо прийти в понедельник.

Я дала ему понять, что в понедельник буду уже в Китае, осыпая китайцев американскими долларами.

– Сколько долларов? – оживился он.

В такой близости от национального парка рыночная цена двух детенышей леопардов не могла превышать сотни. Я удвоила цену, надеясь тем самым отвадить возможных конкурентов. Это сработало.

Торговец аж подскочил и тут же предложил отвести меня к ним – в хижину в поселке за несколько миль.

– На чем вы приехали? – оглядываясь, спросил он.

Нагруженный двумя рюкзаками «зверь», кое-как работающий на одном цилиндре, был по-прежнему припаркован у забегаловки (по крайней мере, я надеялась на это). Джей, прямо скажем, не пришел в восторг от моей затеи купить детенышей.

– Разумеется, – сказала я торговцу, – я буду рада поехать с вами, и мой спутник тоже. У вас случайно нет собственного мотоцикла? Нет? Тогда мы можем взять его с собой.

Джей не обрадовался моему новому знакомому, и еще меньше перспективе ехать на мотоцикле втроем.

– Если Тило нужны леопарды, – сказал он, – пусть едет и забирает их сам.

– Нет проблем, – сказала я. – Ты посиди с рюкзаками, а я возьму мотоцикл и поеду за детенышами.

Джей затянулся, раздавил сигарету в грязи и сел на мотоцикл. Дождь зарядил сильнее.

– Ты еще пожалеешь, – сказал он.

Через час дорога превратилась в усыпанную гравием колею и, наконец, в узкую пешеходную тропинку, петляющую среди рисовых полей и промокших лачуг. Торговец упрямо молчал и махал рукой, чтобы ехали дальше, стоило мне указать на хижину, в которой теоретически могли бы скрываться леопарды.

В конце концов он приказал нам остановиться и исчез в шалаше с протекающей крышей. Я тем временем размышляла о том, могут ли леопарды подхватить простуду и уместятся ли они под моей курткой, чтобы проделать долгий путь до Кукфыонга и теплой подогреваемой клетки для малышей в заповеднике Тило. Торговец вышел и жестом показал, что надо ехать дальше.

Прошел еще час. Мотоцикл несколько раз погружался в грязь по самые крылья, два глушителя полностью исчезали в склизкой жиже. Торговец подпрыгивал на сиденье, как взбесившийся сверчок, его голос становился все визгливее по мере того, как он давал все новые и новые неверные указания. Я сидела, втиснувшись между двумя мужчинами; мне было холодно и мокро, но я испытывала нездоровое удовольствие от того, что другой человек, к тому же вьетнамец, тоже не может расшифровать деревенские адреса, с которыми я мучилась несколько недель.

Наконец одна из самых жалких лачуг показалась дилеру знакомой, и он бросился внутрь. Когда он появился на пороге, лицо его было угрюмым; он приказал нам разворачиваться одним резким взмахом ладони.

– Уже продали, – бросил он.

Я ощутила пустоту под курткой, там, где должны были лежать два меховых комочка. Вместо того чтобы ехать со мной, им предстоит провести жизнь в тесной клетке на задворках вьетнамской автомастерской или закончить свои дни заспиртованными в пыльной бутылке виски в китайской аптеке.

И тогда, на том самом месте, я дала себе клятву. Не важно где и не важно как, но я обязательно поучаствую в спасении немногих оставшихся редких животных во Вьетнаме.

С тяжелым сердцем я покинула Кукфыонг.