Музейный экспонат

5. Четвертый…

Станислав Александрович сидел на скамейке против бывшего генерал-губернаторского особняка. Он смотрел на забранные изнутри решеткой окна первого этажа и подводил итоги этого необычного дела.

Рядом с музейной башенкой дрожало круглое и гладкое, как яичный желток, сентябрьское солнце. Ласковый, но с ощутимой льдинкой внутри, ветерок шевелил кроны старых тополей у входа. Листья на них только начали желтеть, но шелестели они уже не по-летнему мягко, а жестко, словно они были сделаны из жести, царапались друг о друга.

Вчера Стас добросовестно проверил версию о хищении музейного экспоната через неблокированный охранной сигнализацией выход в генерал-губернаторский сад. Для этого ему пришлось внимательно исследовать старый особняк.

Построенный в середине прошлого века, в памятный для России год отмены крепостного права, он пережил не одно поколение своих хозяев. До самой революции дворец оставался резиденцией краевых генерал-губернаторов. В феврале семнадцатого в нем на несколько месяцев поселился присланный из Петрограда верховный комиссар Временного правительства. А в октябре аристократичный особняк наполнился гулом зычных голосов, и его металлические ступеньки загудели под крепкими шагами. Он стал Домом Республики, в котором разместился штаб Рабочей Красной гвардии. И над его плоской башенкой заплескался на ветру сатиновый красный флаг.

В мае восемнадцатого белочехи свергли Советскую власть на всем протяжении железной дороги от Самары до Владивостока. И под охраной чешских легионеров и желтолампасного сибирского казачества во дворце поселился колчаковский наместник.

В декабре двадцатого года в город вошла Красная Армия. Дом Республики стал штабом командарма Тухачевского. Но вскоре особняк снова сменил жильцов. Новая власть решила открыть в лучшем здании города художественный музей.

Приспосабливаясь к требованиям сменяющих друг друга обитателей, здание перестраивалось не один раз. Замуровывались старые ходы. Залы загораживались фанерными стенками, а в них прорезались новые двери…

Чтобы попасть к неблокированному входу, нужно было миновать узенький коридорчик, проходящий мимо кабинета главного хранителя, и попасть в крохотную комнатку, которая когда-то служила лестничной клеткой. Хозяйственные смотрительницы залов устроили здесь нечто среднее между комнатой отдыха и кухней. Широкий подоконник окна был уставлен баночками с вареньем, чашками и блюдцами. В одной из стен этой комнатки была прорезана дврь, которая открывалась сразу на узкую, круто падающую вниз спиральную лестницу.

Посередине ступеней из старого посеревшего гранита с желтоватыми зернами человеческие ноги за многие годы проточили ощутимую впадину. Лестница была зажата между двумя глухими стенами. Даже страшно было задирать голову, чтобы увидеть потолок: вдруг потеряешь равновесие и покатишься по каменной спирали вниз.

Стас спустился по лестнице, осторожно нащупывая ногой каждую новую ступеньку. На одном из витков он увидел замурованный проем двери. Несколькими витками ниже в стене была большая полукруглая ниша.

«Интересно, для чего она служила? — задал себе вопрос Стас. — Может быть, в ней стоял какой-нибудь светильник? Но почему тогда она только одна? Одной лампы было бы мало на всю лестницу…»

Еще ниже из стены торчало несколько стальных стержней с шарообразными металлическими головками. Стас коснулся их ладонью: шары были гладко отполированы, как это бывает от частого прикосновения человеческих рук.

Лестница вывела на небольшую площадку под каменной аркой. Площадка была чисто подметена. У одной из стен стоял деревянный, обитый железом сундук. На полукруглой крышке его лежала перевязанная шпагатом стопка каких-то важных пожелтевших бумаг с едва различимыми типографскими буквами.

Стас подошел к сундуку, снял стопку, почему-то немного помедлил и открыл крышку. Сундук был пуст. И Стас неожиданно поймал себя на том, что испытал чувство разочарования. «Смешно, ты что, хотел обнаружить там древний клад или украденный Рог? — спросил он себя. — Прямо как мальчишка…»

Дверь в глубине под аркой была крест-накрест заложена широкими железными полосами. Их концы имели специальные ушки, через которые в кирпичи были вбиты штыри с большими плоскими шляпками. Он потрогал штыри, попытался их раскачать и даже, уперевшись в стену ногой, выдернуть, но не смог уловить ни малейшего колебания. Они словно вросли в стену.

Никаких следов снятия железных полос ему обнаружить не удалось.

Для очистки совести он решил осмотреть дверь снаружи Задняя стена особняка, куда выходила дверь, имела вид далеко не парадный. Толстые куски штукатурки, состоящие из многолетних разноцветных слоев, от собственной тяжести во многих местах отвалились, обнажив старую темно-малиновую кирпичную кладку. Две покрытые трещинами ступени заросли густой, начинающей желтеть травой. Из травы выступал меловой, чисто вымытый дождями обломок какой-то статуи — кисть руки со жатыми в кулак пальцами Чуть поодаль высился поставленный набок деревянный ящик. Стас нагнулся и ногой раздвинул траву. На усыпанном сухими желтыми семенами земле лежала пустая водочная бутылка и стоял целехонький, мохнатый от пыли, граненый стакан. Классического детективного окурка на земле не было.

На бывшей двери в исчезнувший генерал-губернаторский сад висел огромный ржавый замок. На его клепаном корпусе отчетливо виднелась выдавленная полукругом надпись: «Заводъ Бр. Бергъ, 1916 г.». Ключей от этого замка в музее, разумеется, давно уже не было. После самого тщательного, разве только без пробы на зуб, осмотра Стас понял: отправить замок на экспертизу для oбнаружения свежих следов можно лишь вместе с дверью, да то если ее саму удастся снять с вмурованных в стены петель.

Да и к чему экспертиза?

Дверь открывалась внутрь, и поэтому прибитые крест-накрест широкие железные полосы на внутренней стороне двери решительно перечеркивали версию о проникновении преступника через неблокированный сигнализацией вход. И, значит, на данный момент перед ним оставалась только одна версия, вернее, группа версий — «Кто-то из троих».

— Кто-то из троих… Но кто? — в который раз спрашивал себя Стас.

Ирина Викторовна Полякова. Тридцать два года. На излете молодости. Красива, но личная жизнь пока не складывалась… Причиной является, вероятно, характер. Такие или вообще не выходят замуж, — мужчины, как правило, их просто боятся, хотя поначалу и влюбляются, — или превращают мужей в вечных ответчиков за свою недостаточно удачную судьбу. Впрочем, наверное, таким любая судьба кажется недостаточно удачной. Пушкинскую старуху из сказки о золотой рыбке в молодости вполне могли звать Ирина Викторовна Полякова. Кстати, самозванка Елизавета, упорно стремящаяся завоевать все более высокое положение в этом мире, видимо, тоже была из этой неугомонной семейки. И тоже получила свое разбитое корыто в виде персонального места в Алексеевском равелине Петропавловской крепости.

Ирина Викторовна любит модно одеваться. Но, спрашивается, кто из женщин этого не любит? Так-то так. Но все любят, да не все могут: мода — подруга дорогая. А младший научный сотрудник Полякова при заработной плате в сто десять рублей может. Хотя живет одна, помогать ей как будто некому. Отец умер. Мать проживает со второй, младшей дочерью, тоже незамужней, в Москве. Вряд ли они могут оказывать Ирине Викторовне существенную денежную помощь. В Москве бывает довольно часто. В том числе и в командировках. Только в этом году была в столице три раза. Дважды — в музеях: плановая стажировка и работа в архиве музея имени Пушкина. Летала к матери в связи с ухудшением ее здоровья. Из Москвы часто привозит дефицитные дамские вещи, демонстрирует их подругам в музее. В спекулятивной перепродаже их не фиксировалась…

Да не слишком ли много поездок в столицу? Москва, Москва…

Да, Москва дает возможность прямого выхода на любителей искусства, которые имеются среди аккредитованных в столице дипломатов и представителей западных фирм.

Но, если уж придавать такое значение выходу на Москву, другими словами, на международный рынок произведений искусства, то Самсон Сергеевич Белобокое подходит на роль подозреваемого в еще большей степени, поскольку бывает в столице чаще. И как главный хранитель музея, и по делам, связанным с защитой кандидатской диссертации. В этом году уже пробыл там в общей сложности почти полтора месяца. Имеет обширные знакомства среди столичных искусствоведов и коллекционеров, в том числе и с небезупречной репутацией. Знает некоторых, регулярно бывающих у нас граждан западных стран, интересующихся искусством, чего и не скрывает. И даже дважды выступал консультантом представителей фирмы «Сотби» во время приобретения ими в Москве альбомов русского искусства XVIII века. Значит, авторитетом Белобокое у них пользуется, и связи с ними у Самсона Сергеевича достаточно крепкие.

Характер, на первый взгляд, не из сильных. Хищение Рога повергло его чуть ли не в прострацию. Но, если приглядеться, все его слова во время беседы были хорошо продуманы. Этак ненавязчиво отвел подозрения от себя: дескать, это же он персонально отвечает за сохранность Рога, хищение грозит ему служебными неприятностями, сам он похитителем быть никак не может. Наоборот, он — жертва, против которой и направлено преступление. Заявил, что подозрений на чей-нибудь счет у него нет, однако подчеркнул: инициатором поспешного вынесения Рога из сейфа в витрину без датчика был директор. И походя, между делом, его весьма нелестно охарактеризовал. Одним словом, в эмоциональной обертке своего, на первый взгляд, совершенно расстроенного душевного состояния, преподнес по сути готовую, хорошо продуманную версию. Вот так.

Ну, и о чем это говорит? Ни о чем…

Остается еще директор — Демич Александр Михайлович. Но этот случай…

Додумать до конца свою мысль о директоре музея Стас не успел. Он был настолько погружен в себя, что даже вздрогнул, когда неожиданно услышал над собой глубокое концертное меццо-сопрано:

— Товарищ следователь! Я вам не помешаю?

Стас поднял голову. Прямо перед ним стояла придворная статс-дама. Не какая-нибудь юная фрейлина, тоненькая капитанская дочка, а именно дама во второй половине своей бурной жизни: погрузневшая, но еще далеко не утратившая юной энергии. На голове у нее гордо топорщился гигантский ядовито-зеленый бархатный берет, похожий на переспевший гриб-обабок с торчащей вверх маленькой бессильной ножкой. Дама в упор смотрела на Стаса горящими желтыми тигриными глазами.

— Прошу вас, — указал Стас на место рядом.

Дама с достоинством и остатками былого шарма разместила свое внушительное тело в черном шелковом платье так, чтобы на скамейке между ней и Стасом осталось приличное расстояние, и затем повернулась к нему всем своим солидным корпусом. Стас был вынужден сделать то же самое. Таким образом, еще не начав беседу, они уже оказались в положении людей, ведущих заинтересованный разговор. Стас оценил этот маневр. Дама положила ногу на ногу, достала сигарету и выжидательно посмотрела на Стаса. Он полез было в карман за спичками, но из огромной дамской сумки с бесчисленным количеством красноатласных перегородок была извлечена розовая французская зажигалка-столбик и величаво протянута в его сторону.

— Прошу вас, следователь.

Стас принял зажигалку из большой теплой ладони и щелкнул колесиком. Статс-дама глубоко, по-мужски, затянулась, выдохнула длинную струю дыма и энергично помахала рукой, разгоняя синие нити, повисшие в легком осеннем воздухе.

— Делопроизводитель музея Ада Львовна Курочкина, — с графским достоинством произнесла она и, многозначительно взглянув на Стаса, добавила:

— Деловая переписка, особые поручения, приказы по личному составу… Но сейчас речь не обо мне! Это он, Белобокое.

Ада Львовна выдохнула новую мощную струю дыма и замолчала, устремив взгляд на какие-то иные миры, с видом человека, разгадавшего тайну.

— Что — Белобоков? — после довольно продолжительного молчания спросил Стас, возвращая даме зажигалку.

— Белобоков виноват во всем этом! Он один. О-о-о! — вдруг гневно воскликнула Курочкина. — Это — хитрец, скажу я вам! Это — Мазарини! Это — ходок! Вы даже не представляете, какой это ходок! Это просто агрессор какой-то! Следователь, я расскажу вам все! — Ада Львовна блеснула своими тигриными глазами и ожесточенно затянулась несколько раз подряд.

— Это именно он отбил Ирину у Василия. Если бы не Белобоков, она давно бы стала его женой! Конечно, Ирку я тоже не оправдываю… Чем соблазнилась? Ну, скажите мне, чем? Должностью? Конечно, в наше время это кое-что значит… Женщина должна иметь мужа с положением! Но главный хранитель провинциального музея — это еще не бог весть что такое! Диссертация? Но еще неизвестно, допустят ли его к защите… Это еще бабушка надвое сказала, это мы еще посмотрим! — грозно покачала она перед носом Стаса своим внушительным пальцем.

Ада Львовна замолчала, как будто потеряв нить разговора, но тут же подняла глаза к небу и стенающим голосом продолжала:

— Но Василий! Василий! Господи! Ведь он любит ее! И без нее просто пропадет! Вы знаете, ведь я как мать ему, ну, прямо как мать! Ведь он же сирота! Кроме Аделаиды Игоревны Доманской у него никого нет. Она приходится ему теткой, да и то, по-моему, не родной…

Ада Львовна порылась в царстве матерчатых отделений своей бездонной сумки, достала маленький кружевной платочек и приложила его к глазам. Но в следующую секунду она взмахнула им, словно боевым знаменем:

— Но рано или поздно правда восторжествует! Я уверена, я просто уверена в этом!

И она грозно встряхнула своей несколько выцветшей и поредевшей, но еще вполне львиной гривой прически.

— Простите, о каком Василии вы говорите? — спросил Стас, чтобы что-то спросить. От гражданки Курочкиной с ее запутанной любовной проблематикой у него понемногу начинало трещать в голове.

— О Василии Маркуше, конечно! Нашем фотографе! — с видом крайнего удивления непонятливостью собеседника воскликнула Ада Львовна.

— Но ведь теперь он в музее не работает? — попытался выплыть из этой безнадежной путаницы Стас.

— Да! И это тоже подстроил он, Белобокое! — гневно сверкнула своими тигриными глазами статс-дама. — Это он подстроил так, чтобы Демич уволил Василия. Ну, выпил на работе? Ну, с кем не бывает? Господи! О, низкий человек! О, сластолюбец! Иезуит! Он сделал это из ревности! А Василий? Бедный Василий! Как же теперь он? Ведь он просто пропадет! На наших глазах гибнет человек! И все, буквально все молчат! Никто не хочет осадить этого беспринципного карьериста, по трупам ближних идущего наверх! — патетически воскликнула Ада Львовна и на этот раз уже погрозила Стасу кулаком.

Стас понял, что перед ним одна из тех переполненных жизненной силой натур слабого пола, которые просто не смогут существовать, если не будут выплескивать часть переполняющей их эмоциональной энергии для обличения одних и обожания других. И то и другое у них чрезмерно, а зачастую и беспричинно. Но если бы они не делали этого, то, скорее всего, просто взорвались бы изнутри.

Их колоссальное эмоциональное поле, как правило, искажает объективную картину мира до неузнаваемости. В результате этого ценность выдаваемой ими информации близка к нулю. Ее нужно проверять и перепроверять.

Стас хотел уже, сославшись на занятость, покинуть гражданку Курочкину и найти свободную скамейку где-нибудь подальше, но почему-то не сделал этого. Через очень непродолжительное время он искренне похвалил себя за выдержку.

— Знаете, позавчера, это было как раз накануне похищения, когда они с Василием выходили из музея, я просто залюбовалась этой парой… — доверительно дотрагиваясь до руки Стаса своей большой теплой ладонью, сказала Ада Львовна. Теперь она обращалась к нему, как к старому знакомому и союзнику по борьбе:

— Я даже хотела подойти и сказать ей: «Иришунчик, посмотри, кто перед тобой! Прекрасный молодой человек! Ты будешь с ним счастлива! И я позавидую тебе, как женщина — женщине!..».

И тут что-то щелкнуло в мозгу у следователя Алексина: «Что значит — вместе выходили из музея? Что значит «вместе»?

— Выходили вместе после работы? — ощущая внезапный холодок в груди, спросил он.

— Ну да! — выдохнула дым Курочкина. — Василий и Ирочка… Я сидела как раз на этой лавочке и ждала свою приятельницу, с которой…

Дальше Стас уже не слышал.

Но ведь Ирина Викторовна утверждала, что к концу рабочего дня в музее, кроме троих — ее самой, директора и Белобокова, — никого не было!… Значит, был еще и четвертый!

— Большое вам спасибо! — сказал он статс-даме, поднимаясь.

— Ну что вы… — потупилась она, — долг каждого честного человека помочь следствию. Я знала: вы поймете, что во всем виноват он, Белобокое! Я почувствовала это сразу. Вы — наш! Можете и дальше рассчитывать на мою помощь!..

И она величаво протянула ему свою полную, несколько увядшую руку. Как сообразил Стас, для прощального поцелуя.