Музыкальная шкатулка Анны Монс

– Перевертень, – с затаенным удовольствием прочитал он фамилию истца. – А это что значит?

Игнат ткнул в метку, поставленную Ксюшей.

– Это значит, что дело закрыто за смертью истца. Ну, то есть человека, чьи интересы мы представляли. Такое порою случается.

– Помнишь это дело?

Ксюша пожала плечами: немного. На самом деле она далека от юриспруденции, и многие разговоры, которые в офисе ведутся, ей совершенно непонятны. Но вот истца она помнила распрекрасно. И Стасово нежелание связываться с этим делом… и еще что-то было.

– Тогда пошли, – Игнат выкатил Ксюшин стул из-за стола прямо с ней, сидевшей в нем.

– Куда?

– Обедать. Я тебе – обед. Ты мне – рассказ. Идет?

Вряд ли это было удобно и этично – обедать с начальством, но Ксюша представила, как вернется домой и будет бродить по квартире туда-сюда, размышляя о том, виновата ли она в смерти Стаса или нет?

– Согласна.

– Вот и умница.

Он захватил очередной свой ужасный пиджак, на сей раз – какого-то уныло-болотного оттенка, с желтыми пуговицами и желтой же оторочкой на карманах. Хотелось бы знать, где Игнат их берет!

И запретить ему заглядывать в это страшное место!

Но какое Ксюше дело? У него невеста есть, пусть она о внешнем виде жениха и заботится.

– Какую кухню предпочитаешь? – поинтересовался Игнат.

А машина у него была солидной, какой-то гладкой, обтекаемой и сияющей, словно только-только с конвейера сошла. Ксюша ничего в машинах не понимала, но ее собственный «Матиз» рядом с этим монстром выглядел детской игрушкой.

– Мне все равно.

– Не кокетничай.

Она не кокетничает, ей действительно все равно. Но если он спрашивает, то…

– Главное, чтобы не жирно и без извращений.

Игнат только хмыкнул.

В итальянском ресторанчике, несмотря на раннее время, царил романтический полумрак. На столах стояли свечи и живые цветы в полукруглых вазах. Пахло свежим хлебом и еще специями, деревом и вином.

От вина Ксюша отказалась.

Она сок будет. И суп какой-нибудь… и пасту, которую он ей посоветует. Она верит, что плохого ей не посоветуют. А еще – десерт. И не надо на нее так смотреть, она – нормальный человек, у которого день с утра не задался.

– Не на диете, значит, – сказал Игнат.

А что, по его представлению, все женщины должны на диетах сидеть? Чушь какая! И вообще, лучше бы он по делу вопросы задавал.

Ксюша закрыла глаза – бабушка говорила, что так воспоминания легче зацепить, – и представила себе человека со смешной фамилией Перевертень. Он возник в конторе за полчаса до открытия. Ксюша уже пришла, ей часто доводилось на работе появляться пораньше. Кажется, в тот день она собиралась заняться цветами… или еще чем-то в этом духе. Но, главное, она была одна. И очень испугалась, когда дверь в приемную вдруг открылась. Ксюша не слышала ни скрипа той, другой двери, ни голоса, который бы спросил, есть ли кто на месте, ни даже шагов.

И вот она подняла взгляд и увидела перед собой человека в поношенном сером плаще. Еще – пуговицы на плаще были огромными, костяными, кажется. А на рукавах пестрели черные пятна. В руке человек держал зонт, с которого на палас стекала вода.

– Здравствуйте, – сказал он очень тихим голосом.

– Здравствуйте, – Ксюша попыталась улыбнуться. – А вы к кому?

– Федоренко здесь работает?

У него было блеклое лицо, совершенно невыразительное, а сейчас и вовсе стершееся из ее памяти.

– Мне юрист нужен, – пояснил гость, перевешивая зонт с левой руки на правую. – Хороший. Мне сказали, что он – хороший.

– Извините, но пока его нет…

Ксюша еще подумала, что надо бы запирать двери, когда она приходит в офис, а то мало ли…

– Подождите, пожалуйста, – она попыталась скрыть дрожь в руках. – Вот там, на диванчике. Хотите, я вам чаю сделаю? На улице дождь, и вы, наверное, замерзли…

Когда Ксюша сильно волновалась, она много говорила. А сейчас она волновалась сильно, и с каждой минутой волнение ее лишь возрастало. Ну вот почему посетитель молчит? Вдруг он – маньяк? И думает не о своих проблемах, а о том, как бы половчее Ксюше горло перерезать?

Однако гость послушно направился к диванчику, зонт, правда, оставлять в стойке для зонтов он отказался. И плащ не снял, так и сидел, нахохлившись, будто мокрый сыч.

И Эллочкино появление никак не сгладило неловкую ситуацию, хотя Эллочка и старалась, но гость ее не замечал, лишь попросил:

– Мне бы именно Федоренко…

Ну, а затем пришел Стас, и Эллочка с преогромным удовольствием перепоручила гостя ему.

Ксюша рассказывала и ела, а Игнат смотрел на ее рыжую макушку и думал вовсе не о том, о чем должен был бы. Забавная у него секретарша! Рыжие косички торчат в стороны, рыжие завитки выбились из прически и касаются щек. И ресницы тоже рыжие, длинные.

Ленке секретарша не понравится, тут и гадать нечего. По Ленкиному глубочайшему убеждению, секретарю надлежит быть или старой бабой, или страшной бабой, а лучше, если и то, и другое сразу. Ксюша была молоденькой и симпатичной. Какой-то гладкой, ладно скроенной, правильной. И в то же время очень яркой. Белокожая, синеглазая, она не стеснялась демонстрировать эмоции. И ела, не разыгрывая спектакль о потере аппетита и великом одолжении миру. И почему-то, глядя на Ксюшу, Игнат успокаивался. Хотя какое тут спокойствие?

Понедельник. Похмелье. Труп в кабинете. В его, Игната, кабинете! Нагло восседавший на его, Игната, стуле. И с его, Игната, ножом в груди.

Папочка! Дело-то пропащее!

Странность на странности и странностью погоняет. А Ксюша знай себе ложку уже не облизывает – грызет.

– Стас сразу сказал, что шансов нет, бесполезно в суд подавать. А этот – уперся. И платить был готов, – на ее лбу нарисовалась складочка. – Он так и сказал, что, мол, деньги – не вопрос, он любые заплатит. И вообще ему вся доля от наследства не нужна…

– А что нужно?

– Музыкальная шкатулка.

– Что?! – Игнат готов был услышать про дом, или предприятие, или еще о чем-то серьезном, но вот… музыкальная шкатулка?! Это вроде из тех, что на рынке продают? Крышку подымаешь, а оттуда песенка пиликает.

– Шкатулка, – повторила Ксюша, принимаясь за десерт. Она сняла с пирожного черную ежевичину и отправила ее в рот. – Музыкальная. Старинная.

А, если старинная, тогда понятно. Небось стоит немереные деньги. И, соответственно, та, другая сторона со шкатулкой расставаться – что закономерно – не желала.

– Это вроде бы подарок его матери… а той – от ее матери досталось… и вообще, долго ее передавали из рук в руки. Он еще говорил, что дал ее бывшей супруге на хранение… – Ксюша нахмурилась. – Да, точно. Стас еще ворчал, что надо было в банке ее хранить, а не в серванте у жены, к тому же бывшей. И без расписки. И теперь Перевертень свою шкатулку вряд ли назад получит.

– А что с женой его случилось?

– Умерла, – ответила Ксюша. – Точно! С этого и началось! Он уезжал куда-то… не Стас, а клиент. И шкатулку доверил жене. Не хотел оставлять ее в квартире, боялся, что обворуют его. А жена возьми и умри. И получилось, что он на это наследство никакого права не имеет.

То есть некоторое время тому назад возник клиент, желавший подать в суд на наследников покойной супруги, с тем чтобы вернуть в собственность старинную музыкальную шкатулку?

Уже интересно!

И шансов было мало, но… суд – это прежде всего время. И репутация. Ни один приличный аукцион не свяжется с вещью, право на владение которой оспаривается в суде. Значит, этот Перевертень просто-напросто перекрыл наследничкам доступ к реальным деньгам.

– А шкатулка дорогая была?

– Не знаю, – пожала плечами Ксюша. – Реликвия.

Дорогая, из-за дешевой нет смысла огород городить. Но Перевертень умер, и дело закрыли. Убрали в архив. Вероятно, вычеркнули его из памяти.

А Стас вдруг заинтересовался его обстоятельствами – если, конечно, он искал в папке именно эти данные – и погиб. Вряд ли суть в совпадении или в том, что Стасу понадобилось какое-то другое дело, и именно тогда, когда убийца вытащил из папки нужное ему… Значит, Перевертень и шкатулка.

– Вы тоже думаете, что из-за шкатулки его и убили? – поинтересовалась Ксюша, собирая мизинцем крем с пирожного. – А почему сейчас? Не раньше?

Потому что имело место некое событие, о котором Игнат пока не знает, но событие это сделало старое дело вновь актуальным.

В любом случае копнуть стоит, только от Ксюши надо избавиться…

– Давай я тебя до дому подкину?

Она все поняла правильно.

– Лучше до стоянки. И… Игнат, Элла тогда Стасу помогала. Они вообще дружили… ну, просто дружили. У них общего много. Если спросить ее…

Спросить-то можно, но Игнату Эллочка-людоедочка вряд ли что-то ответит.

– Я могу.

Добровольческая дружина готова к подвигу. Отказаться? Это глупо, поскольку вряд ли рыжая его послушает, все равно сделает по-своему. Согласиться? А если Эллочка нож в грудь давнему дружку и воткнула? И тогда лезть к ней с вопросами – небезопасно.

– Только если по телефону, – Игнат принял-таки решение.

– Вы и Эллочку подозреваете?

Он всех подозревает. Ну или почти.

– Ксюшенька, – он проникновенно посмотрел ей в глаза. – Девочка моя…

Она порозовела и потупилась.

– Мне одного трупа в конторе более чем достаточно! И если тебе охота посплетничать – пожалуйста. Но вот нарываться на неприятности не стоит. Возвращайся домой. И не высовывайся без особой на то надобности и охраны…

Спорить не стала, насупилась только, наверное, хотела что-то сказать, умное, колкое, но все же – передумала. И умница.

Ксюшу Игнат высадил на стоянке. И дождался, пока ее машинка, игрушечная и яркая, как и сама секретарша, покинет паркинг.

Остальное – дело техники.

Перевертень в списке покойников числился в единственном числе. Зато он имел совершеннолетнюю дочь, двадцати шести лет от роду, обитавшую не так уж и далеко от конторы.

Игнат не стал ей звонить, решил наведаться сюрпризом.

Светлана Перевертень жила на проспекте Космонавтов, который застраивался в пятидесятые годы прошлого века. Впрочем, дом номер один выделялся среди прочих еще большей дряхлостью и своим внешним видом, который никак не вписывался в концепцию социалистического конструктивизма. Это двухэтажное здание с деревянными колоннами, деревянными же, изуродованными статуями львов и парадной лестницей, вымощенной современной плиткой ядовито-зеленого колера, давно уже разменяло добрую сотню лет, а то и полторы, но держалось с прежним, пусть и подутерянным, апломбом.

В просторном холле нашлось место для кадки с фикусом, десятка колясок, велосипеда, тачки и старой стремянки, к которой привязывали входную дверь.

Скрипучая лестница вывела его на второй этаж.

Светлана была у себя.

– Здравствуйте, – сказала она, распахнув дверь.

– Здравствуйте. А вы всегда так беспечны?

Светлана лишь пожала плечами: мол, какая разница? Брать у нее все равно нечего.

– Вы по делу?

– По поводу вашего отца…

На миг ему показалось – сейчас она захлопнет дверь, но нет, Светлана явно умела сдерживать свои порывы. Она посторонилась и велела:

– Проходите. Только переобуйтесь, я полы вымыла.

Тапочки были старыми и чистыми.

– Отцовские, – сказала она. – Ему уже все равно. А у меня денег нет на новые.

За дверью начиналась комната, узкая и длинная. Желтая тряпичная занавеска, сдвинутая в сторону, формально отделяла часть комнатушки под коридор. Окно на той стороне было далеким и каким-то обрезанным. А потом Игнат понял, что оно и вправду обрезанное – комнату разделили пополам гипсовой перегородкой.

– Это папа придумал, когда я подросла, – Светлана поправила кружевную шаль, лежавшую на плечах. – Ее сломать надо бы, да некогда… ну, и мало ли что.

С первого взгляда становилось ясно, что брать в квартире действительно нечего.

Выцветшие обои. Посеревшие от возраста гардины, на которых кое-где проступал исконный набивной рисунок. Затертый до дыр ковер на полу. И мебель – древняя, не антикварная, а просто разваливающаяся в силу возраста.

– Садись куда-нибудь, – Светлана плюхнулась в кресло и закинула ногу на ногу. Подол дешевого халатика задрался, но в позе этой не было ничего эротичного. – И говори, чего надо. Если шкатулку, то у меня ее нет. – Она как-то сразу перешла на «ты».

– А у кого есть?

Из кармана халата появились сигареты, тонкие, длинные, с ванилью.

Не из дешевых.

– Девки в клубе подогнали, – ответила на незаданный вопрос о сигаретах Светлана. – А шкатулка… или у Виолки, или у Германа, или у бабки…

– Это – твои…

– Сестрица с братцем, – Светлана скривилась. – От второго брака. А бабка у нас общая, только они – любимые-разлюбимые внуки, я же – так, жертва обстоятельств. И вообще, не будь меня, маменька не стала бы с папенькой связываться, он же неудачник.

Светлана откинулась на спинку кресла, прикрыла веки и начала рассказывать.

На свет она появилась в местном роддоме, из которого переехала вот в эту самую квартирку, где и живет по сей день. Помимо Светки, в квартире обитали мама и папа.

Детство ее было обыкновенным: ясли, сад и семейные вечера с семейными же ссорами. Мать уставала, отец тоже, они ругались, точнее, ругалась всегда она, требуя чего-то, а он вздыхал и хмурился.

Потом в квартире стала появляться женщина, очень красивая, как показалось Светке, но злая. В первый раз она вошла, брезгливо отодвинув краем сумочки занавеску, осмотрелась и сказала:

– Вот, значит, до чего ты докатилась. А я ведь тебя, Оленька, предупреждала!

Оленькой звали Светкину маму. И гостье она отнюдь не обрадовалась.

– Зачем ты здесь?

– Пришла взглянуть на внучку. Или запретишь?

Женщина смотрела на маму с вызовом и откровенной насмешкой.

– Смотри.

Светка сидела на горшке и грызла пластмассовый совок. Нет, она, конечно, не так отчетливо все помнит, скорее уж ей потом все рассказали, а воображение дорисовало все остальное. И веревки, натянутые от стены до стены, и детскую одежду, которая никак не просыхала, потому что в доме было сыро. И лук на подоконнике…

– В ней нет ничего от тебя, – острый ноготок женщины уперся в Светкин подбородок. – Обычно маленькие дети красивы, но эта… по-моему, на редкость невыразительна.

– Мама, перестань!

– Я принесла тебе деньги, – женщина вытащила из сумочки конверт и положила на стол. – Решила – понадобятся. Все-таки ты моя дочь. И если бы ты дала себе труд тогда подумать…

– Прекрати!

– Нет, дорогая, ты послушай! Конечно, Степан Витальевич старше тебя. И не так уж он хорош… Но я решительно не понимаю, чем тебя привлекло вот это твое ничтожество? Но – пускай. Тебе нравится здесь жить? Только будь добра сказать правду! Не нравится? Верно? Тебе надоела нищета. И вечная грязь. И ты уже понимаешь, что никогда отсюда не вырвешься.

– Ты за этим пришла?

– Я решила, что ты уже достаточно натерпелась, чтобы образумиться. Конечно, Степан Витальевич не забудет обиды, но… на нем свет клином не сошелся. Молодой красивой женщине не составит труда найти себе достойного супруга… надо лишь избавиться от лишнего.

Позже Светка узнает, что лишней была она и еще – папа.

Когда-то у родителей случилась любовь, большая и чистая, такая, которая «на всю жизнь». И мама из-за этой любви рассорилась с собственной мамой, у которой были совсем другие планы. В них никак не входили нищий зять и ребенок.

Светкина бабушка предлагала проблему решить, но мама не послушалась… и в результате оказалась в этом древнем доме, в комнате в двадцать квадратных метров, с совмещенным санузлом, где всего-то и помещались что унитаз да умывальник. Нет, сначала все было замечательно, с милым и в шалаше рай, но чем дальше, тем тяжелее в раю этом жилось.

Мыться в тазике. Воду греть в общей кухне, где вечно занята плита, а если и нет, то стоит поставить бадью, как появляется соседка с причитаниями, что людям готовить надо… И денег вечно не хватает. Светкин папа старался, но он категорически зарабатывать не умел. А маме хотелось быть красивой.

И туфли новые. И помаду. И прическу. И вообще, чтобы на женщину быть похожей…

Нет, она по-прежнему хорошо относилась к мужу, но… однажды уехала.

– Не сердись на нее, – сказал папа, пытаясь накормить дочь подгоревшей манкой. – Она хорошая, просто для нее материальное важнее духовного.

Сам отец был бы рад жить исключительно духовной пищей. Светка рано поняла, что он действительно не от мира сего, обретается где-то в вышних эмпиреях, беседуя с давно умершими философами, восторгаясь изяществом позабытых идей, и не понимает, отчего это люди такие меркантильные.

Он преподавал. И был любим начальством за неконфликтность, а студентами – за искреннюю преданность своему делу, но ни то, ни другое не приносило денег. И, пожалуй, если бы не периодические отчисления Светкиной мамы, которая время от времени вспоминала о своей первой семье, было бы им совсем худо.

С десяти лет Светка умела готовить, убирать квартиру, а также знала, когда надо вносить квартплату, как считать за свет, газ и воду… и что папашу в день зарплаты надо ловить. Нет, он не пил, все было куда хуже – он имел преотвратную привычку заглядывать к букинистам и частенько возвращался без денег, но с новой находкой.

– Ты посмотри! – Он сиял от восторга, потрясая в воздухе очередным пыльным томиком. – Ты посмотри, какая прелесть…

И Светке оставалось лишь вздыхать, вытряхивать из его кошелька остатки денег – а порою случалось, что отец и в долги влезал, – и планировать расходы, в очередной раз отодвигая покупку новых ботинок.

Зарабатывать она стала рано, благо с учебой у нее все ладилось, вот и решала она контрольные за себя и еще – за соседа. «Домашку» делала. Потом разносила газеты… отец не понимал, зачем. А у мамы была новая семья и двое детей. Светке позволили с ними познакомиться, и она, попав в чудесный дом, где у каждого была собственная комната, нормальная, а не узкий закуток с занавесочкой, не спала потом всю ночь. Вспоминала мягкие ковры и обои с переводными картинками, детскую, почти кукольную мебель розового цвета, игрушки, наряды… полный холодильник.

– Это все ерунда, – отмахнулся отец, когда Светка заикнулась о том, что надо бы попросить у мамы денег. А лучше – подать в суд, чтобы она алименты платила. Алименты ведь – по закону. И деньги эти – на Светку, а значит, она сама и станет ими распоряжаться. – Материальное – это пыль…

И тогда Светка не выдержала. Высказала ему все, что думала: про пыль, про отцовскую безалаберность, про то, что над нею все смеются, нищенкой ее обзывают, про надоевшие макароны и картошку, заправленную подсолнечным маслом. Про нормальную жизнь, которой Светку лишили!

Отец смотрел на дочь, хлопал глазами и вздыхал.

– Не понимаю, – сказал он, – откуда в тебе эта меркантильность? Наверное, это Оленькины гены… надо с ними бороться.

Зачем?

– Дорогая моя, – папенька называл так Светку, когда намеревался провести с ней внеочередную воспитательную беседу. – Ты ведешь себя недостойно нашей фамилии. Да, наш род вынужден переживать не самые лучшие времена. К сожалению, удача отвернулась от нас…

Так Светка узнала, что принадлежит она к древнему роду, в котором течет кровь Петра Великого, и это налагает на Светку определенные обязательства. В частности, ей надлежит вести себя подобающим образом, а не как разорившейся купчихе.

И – да, некогда род их был богат и известен. Не так широко, конечно, как Денисовы или Нарышкины, но все же благосостояние его исчислялось многими тысячами, которые щедро тратились на благие дела. К примеру, на строительство сиротских приютов, бесплатных школ…

Отец рассказывал вдохновенно, пытаясь воздействовать на неразумную дщерь примером своих – и ее – славных предков, а Светка думала, что лучше бы эти самые предки взяли да перевели капиталы в золотишко, а потом его припрятали бы до поры до времени. Или и вовсе вывезли бы за рубеж, обустроились… и родилась бы тогда Светка во Франции. Или в Англии. Или еще где-нибудь, а не в этом родовом поистрепавшемся гнезде.

– Этот особняк принадлежал твоему прапрадеду, – патетически вещал отец, обводя рукой комнатушку. Интересно, в ней раньше жила горничная прапрадеда или его любимая собачка? – И добро, сотворенное им, позволило сохранить нашей семье жизнь!

Ну да: не расстреляли, не отправили в ссылку, просто отобрали все, что было, оставив им одну комнатушку. И этим вот гордиться?!

Да и вообще, стоит ли всему верить?

Отец – знатный сказочник.

Он же, уловив Светкины сомнения, удалился в собственный кабинет – так называлась большая часть комнаты – и вернулся со шкатулкой.

– Смотри, – отец поставил шкатулку на подоконник. – Это – бесценное сокровище! Подарок Петра своей первой любви… и любовнице – Анне Монс.

Бедноватый подарочек. Темное дерево с потертыми уголками, ни золота, ни серебра, ни драгоценных камней. Из украшений – лишь крупный замок, сделанный, кажется, из бронзы.

Отец снял с шеи веревочку, на которой висел ключ.

Светке он его не доверил. Ключ поворачивал медленно, с видом до того торжественным, что Светка поняла – внутри какая-то ерундень, вроде любовного письма столетней давности. Ну, или прабабкиного портрета. Но нет, все оказалось еще банальнее: зеркальце, имитировавшее озерную гладь, лодочка и фарфоровая куколка со стертым лицом.

– Мой прапрадед уверял, что Петр собственноручно сделал эту шкатулку.

Ну и дурак! Лучше бы ожерелье любовнице подарил. Или там сережки с алмазами. Или браслет… что-нибудь и вправду ценное. А тут – шкатулка! Старая. И заедает небось.