Мы были бабочками...

Жесткая антиутопия Олдриджа — наглядная демонстрация того, как политики могут извратить даже самые гуманные идеи, используя их для своих целей. Я против наркотиков. Однако когда борьба с наркотиками превращается в лозунг для войны… Слишком просто сколотить политический капитал, преследуя евреев, наркоманов или велосипедистов. В принципе, все равно, кого травить, конец всегда один — километры колючей проволоки в истощенной стране…

На второй день песчаной бури Роб Оуэн уже почти умер. Легкие старика сгнили от вдыхания радиоактивной пыли фосфатных рудников. Мы были заперты в бараке до тех пор, пока буря не закончится, так что я не мог привести лагерных врачей. Впрочем, это было не важно, они бы только дали ему снотворного.

Приступ кашля занял его на некоторое время. Меня пугали клокочущие звуки, которые он издавал. Я был на двадцать лет моложе Оуэна, но почти так же болен — сколько мне еще осталось, прежде чем я утону в собственном разлагающемся теле?

Он наконец отдышался.

— Знаешь, Джон, мы ведь не все были чудовищами. Можешь себе представить, иногда нас было не отличить от настоящих людей.

— Да? — я вытер пот с его лица.

— Спасибо, — сказал он. — Ты так добр ко мне.

— Не за что, — ответил я.

— Нет-нет, это многого стоит, — он изо всех сил старался говорить. — Я когда-нибудь тебе рассказывал, как мы с моей первой женой ходили в гости к Человеку-Батарее?

Это было в Денвере, знаешь… там неплохо жилось до Большой Суши — все было так свежо, так авантюрно… нас переполняло чувство, что возможно все. А может, я был просто молод…

Так вот, был у меня друг… такой маленький, тощий недотепа… да уж, прыщавый, с писклявым голосом и с претензией на популярность… но у Роберта были хорошие связи, к которым он обращался каждый раз, когда я его просил.

Роберт рассказывал нам про Человека-Батарею — он по слухам был самым крупным оптовиком кислоты в Денвере. «Хочешь познакомиться? — спросил Роберт однажды вечером, — крутой чувак.»

Мэнди — моя первая жена — не очень этого хотела. Забавно: она могла глотать, курить или нюхать практически что угодно, но в ней не было физической храбрости. Однажды, когда мы пошли в поход в пустыню, я увидел гремучую змею в сухой старице. Я некоторое время наблюдал за ней с безопасного расстояния. Занятная тварь, но я, правда, был угашен… И все это время, пока я там стоял — не меньше, чем в десяти футах от змеи — Мэнди вопила так, что легкие разрывались.

Оуэн замолчал, закашлялся, сплюнул на пол коричневую мокроту, кисло улыбнулся.

— В переносном смысле, — добавил он, скривив губы, и продолжил. — В те времена все доставали дурь у друзей, так что я никогда не встречал знаменитого дилера. Это были почти легендарные фигуры, особенно те, кто продавал кислоту, всего на ступеньку ниже тех, кто ее делал, то есть всего на две ступеньки ниже Бога.

В конце концов, мы забрались в мой старый грузовичок и отправились в район покосившихся домов по соседству, позади скотных дворов.

Дом оказался просто лачугой, одной из полудюжины хибарок, теснившихся в конце темного переулка. Может быть, давным-давно это были коттеджи для туристов. Но внутри все выглядело очень мило — фальшивые гобелены на стенах и множество деревянных безделушек.

Человек-Батарея был не слишком рад Роберту, тем более что тот оказался так глуп, что привел к нему домой двух чужаков. Человек-Батарея отвечал нам односложно: «да, ага, так». Он оказался невысоким жилистым парнем с полуприкрытыми глазами и остроконечной черной бородой. Роберт был явно испуган, и я от этого тоже начал нервничать.

С другой стороны, подружку Человека-Батареи я нашел ужасно симпатичной. Это была высокая, сильная блондинка с великолепными большими грудями, которые виднелись сквозь блузку, особенно когда она проходила между мною и свечкой — а свечи горели повсюду. Я вроде как разрывался между страхом перед Человеком-Батареей и желанием смотреть на сиськи его подруги.

Оуэн задохнулся, прервался. Я безуспешно пытался представить его похотливым молодым человеком.

Он продолжил густым, хриплым голосом.

— Наверное, я был так очарован еще и потому, что Мэнди была малость плоскогрудой. У нее была роскошная задница, круглая, зрелая и гладкая как персик, но эти сиськи, больше похожие на прыщики…

Старик замолчал, и я подумал, что он, наверное, уснул, но через минуту он заворочался, как будто увидел сон.

— Так или иначе, мы пугались все больше, и тут подруга вызвалась приготовить для нас глинтвейн. Мы все кивнули, а я глядел на нее во все глаза. «Пойдемте на кухню», сказала она, и я вскочил и припустил за ней. У меня, наверное, язык свешивался. Мэнди была рядом со мной, она обеими руками держалась за мою руку.

Я беспокойно заворочался, и Оуэн взглянул на меня, запавшие глаза слабо блеснули.

— Ладно, Джон, я уже подхожу к главному. На этом белом эмалированном столе лежало с полбушеля пстрых кислотных пилюлек, тысячи таблеток, высыпающихся из большого пластикового пакета. Для нас это было, как мешок с золотом, и они, может быть, и ценились на вес золота.

Подруга вдруг заволновалась, как будто только что осознала, что она чересчур гостеприимна. Неосторожна. Я взглянул на Человека-Батарею, и оказалось, что он напрягся. Я как будто мог видеть черные мысли в его глазах. Мэнди сжимала мою руку, теперь больше от страха, чем от ревности, и Роберт побледнел под своими прыщами. Некоторое время все молчали, потом Человек-Батарея прочистил горло и предложил всем вернуться в гостиную, пока глинтвейн не будет готов. «Конечно», — ответили мы очень быстро. Я чувствовал, как какой-то опасный приказ исходит от Человека-Батареи к его подруге — и она соглашается.

Так что мы вернулись в гостиную, уселись на краешки кресел, и все молчали. Человек-Батарея следит за нами, как будто мы мясо на решетке для гриля. Подруга зовет. «Помоги мне принести поднос с печеньем, дорогой». Как только он уходит, я шепчу Мэнди на ухо: «Не пей глинтвейн, не ешь печенье». Она кивает. Роберт оглядывает нас, как будто не понимает, что происходит, но я не говорю ему ни слова. Он нас в это втянул — пусть его и отравят смертельной дозой.

Но что же дальше, Джон? Нам пришлось съесть печенье и выпить глинтвейн, потому что они оба следили за нами как ястребы. Глинтвейн оказался очень вкусным — в чашках плавали кусочки корицы — как и домашнее печенье, что-то вроде ирисок.

Наши уши гудели от приступа паранойи, у меня уже кружилась голова, и я думал: «Что бы они не подсыпали, оно начинает действовать». Но это была просто паника, Джон.

Оуэн неожиданно сильно ухватился за мою руку и немного приподнялся.

— Вот в чем дело, вот в чем. Что бы случилось в таком фильме, какое вы все время снимали? А? Нас бы изнасиловали, изуродовали и убили. Копы нашли бы наши тела, завернутые в кровавые тряпки, ноги торчали бы из мусорного ящика в каком-нибудь тупике. Так? Так?

Он отпустил меня и упал обратно на койку.

— А на самом деле мы всего лишь пошли домой, наевшись печенья и напившись глинтвейна. — Его голос звучал мягко.

Через некоторое время его глаза закрылись и он уснул.

Я подумал об истории старика. Я вспомнил начало дороги, которая привела меня сюда.

Я сидел перед телевизором и смотрел новости. Шел обычный репортаж о приближении Большой Суши, а потом репортаж про Абдула Хамида, крупного торговца крэком и носителя СПИДа. Я смотрел, как копы в белых защитных костюмах выводят его из пентхауса. На нем не было рубашки, он выглядел крепким и мускулистым, вовсе не умирающим. Казалось, его переполняет темная энергия, как будто он может взорвать свои наручники и улететь. Его большие красивые глаза блестели. Он ухмыльнулся, продемонстрировав крепкие белые зубы.

Голос диктора объяснил, Хамид был арестован за торговлю крэком и умышленное распространение инфекции. Он признал, что продавал наркотики в обмен на секс. В его записной книжке нашли имена двух сотен молодых женщин. Вторичное заражение оценивалось тысячами.

Я посмотрел на свою дочь, которая играла с погремушками в манеже, и меня пронизала дрожь праведного гнева.

Именно тогда я и решил согласиться на работу спичрайтера для Стюарта Карла, который баллотировался в конгресс на платформе борьбы с наркотиками. Хамид умер прежде, чем его успели казнить, но он пережил многих своих жертв.

Ночью Оуэн проснулся в бреду. Он метался со сверхъестественной энергией, нападая на невидимых врагов. Он взывал к ним без слов заискивающим голосом, как будто просил пощады. Его старческое лицо было похоже на кипящую кашу, его глаза были полны безнадежной мольбы. Он вряд ли видел меня.

Через некоторое время он затих и его дыхание выровнялось.

Стюарт Карл предложил мне писать для него слова, потому что собственных у него не было.

Стюарт Карл — пустое место, и неважно, что он забрался так высоко. У него было правильное лицо, правильный «язык тела» — он хорошо смотрелся в телевизоре — и именно поэтому он сейчас глава исполнительной власти Соединенных Штатов. Надо полагать, он до самой смерти останется на этом посту. Не могу себе представить, что Стюарт однажды проснется и решит, что Чрезвычайная Ситуация закончилась.

Думаю, он проживет долго. У него нет пороков.

Вспоминаю — с горьким сожалением — тот день, когда старый рыбак попытался его убить.

Стюарт был тогда всего лишь младшим конгрессменом, подошла середина его первого срока. Несколько месяцев назад ему с помощью протекции удалось добиться определенного влияния — он стал одним из шести соавторов Акта Финансового Наказания Преступлений, Связанных с Наркотиками. Этот документ существенно расширил права федерального правительства на конфискацию.

Мы со Стюартом отмечали это за моим рабочим столом. У меня была целая кипа газетных вырезок с поздравлениями. Много хвалили смелость Акта, своевременность Акта, необходимость Акта. Сопутствующие заметки подробно описывали непристойно роскошную жизнь разных жиреющих колумбийских магнатов. Северный район Флориды, от которого Стюарт был избран, пребывал в экстазе, они приветствовали Стюарта как великого государственного деятеля, который сражается с либеральными слюнтяями за сердца и умы заблудших детей Америки.

У меня тогда еще не было собственного секретаря, так что маленький человечек вошел без предупреждения. Он неуверенно заглянул в комнату и увидел, как Стюарт поднимает бокал шампанского. «Мистер Карл?» — уточнил он — хотя я уверен, что он узнал Стюарта. Тот нахмурился, опустил шампанское. «Да?»

Рыбак был одет в старомодный костюм, немного лоснящийся на локтях и коленях, наверное, он надевал его только на похорны. Его лицо было обветренным от жизни у моря.

Проходя в дверь, старик вытянул руку, встряхнул ею, и стержень с толстым цилиндром на конце выпал у него из рукава в ладонь. С холодной решимостью он двинулся к Стюарту, явно намереваясь совершить убийство. Его оружие оказалось обрезанной взрывной острогой, приспособлением, которым ныряльщики убивают акул — только дерево и пластик высокой плотности с керамическим зарядом, невидимые для детекторов.

Стюарт заверещал. Старик приблизился, и Стюарт метнулся за мою спину. Рыбак попытался дотянуться туда острогой, но я ударил по ней, отшвырнул ее, и она взорвалась на углу моего стола. Несколько осколков вонзились в мою икру, один задел ступню Стюарта.

Стюарт все-таки проявил себя: как только старик сделал свой единственный выстрел, наш конгрессмен превратился во льва. Он перепрыгнул через стол, повалил старика на пол и несколько раз ударил его здоровой ногой.

В суде над рыбаком было засвидетельствовано, что его матроса арестовали за хранение каннабиса. Руководствуясь положением АФНПН о «подразумеваемом согласии», несмотря на то, что матрос никогда не проносил наркотики на борт судна своего хозяина, суд конфисковал лодку старика, принимая во внимание то, что он должен был знать, что его служащий участвует в продаже и потреблении запрещенных веществ. «Это несправедливо, — сказал тогда старик, — несправедливо уничтожать человека за его глупость».

Я был на суде в качестве свидетеля обвинения. Все это выбило меня из колеи. Старик произнес свое слово с трепетным достоинством: Стюарт был его конгрессменом, однако не только выдвинул закон, по которому забрали лодку, но и отказался помочь после кофискации. «Что мне еще оставалось делать?» — спросил он присяжных, пожимая плечами.

Его приговорили к смерти, как предписывал новый Акт о Злостных Преступлениях, Связанных с Наркотиками. Когда приговор зачитывали, он стоял с опущенной головой, истратив весь запас боевого духа.

Храбрость Стюарта при захвате этого убийцы широко освещалась в прессе — и это позволило ему баллотироваться в сенат три года спустя. Союзники Стюарта в Реформированном Федеральном Уголовном Подразделении приурочили казнь рыбака к избирательной кампании Стюарта — великолепный гвоздь новостей помог ему взять верх.

Оуэн проснулся до рассвета, ему было лучше. Звук его движений вскоре разбудил и меня — я больше не могу спать крепко.

Его голос звучал чище, и мне ненадолго показалось, что дела старика пошли на поправку.

— Джон, — попросил он, — не мог бы ты принести мне попить, сделай такую милость.

Я подал ему чашку мутной воды.

— Спасибо, Джон.

Он снова откинулся на узел тряпья, который служил ему подушкой.

— А завтрак сегодня дадут, Джон? — спросил он бодро.

Я прислушался к визгу бури.

— Нет, вряд ли, Охранники не делают обходов во время бури — слишком изнашивается их снаряжение.

— Вот как, — он выглядел не слишком разочарованным. — Ну что ж, жаль. Тогда я расскажу тебе еще историю, чтобы скоротать время до обеда.

— Ты ведь слышал про Вудсток, — он растянул рот в беззубой улыбке. — Наверняка слышал. Все старики говорят, что были там, все, кроме нас с тобой.

Ну, ты знаешь, что на самом деле они там не были. Но они видели фильм и думают, будто знают достаточно, чтобы притворяться. Или они так хотели там быть, что теперь сами в это верят. Я там не был, я в это время пытался стать контрабандистом в Мексике. Но это уже другая история.

Когда вышел фильм, я был во Вьетнаме, загружал напалм в самолеты. Когда он шел в одном из кинотеатров Дананга, я ходил на него раз шесть. Во сне и наяву я мечтал вернуться в Мир. Я выходил на взлетную полосу под палящее солнце и поворачивал кепи так, что козырек прикрывал шею. И у моей тени как будто были длинные волосы, ниже плеч. Я смотрел на тень и представлял себя в другом месте. Другим человеком.

Но эта история на самом деле не про и не про Вьетнам. Всего за пару недель до того, как я вышел на дембель, умер Джими Хендрикс. Я услышал разговор нескольких черных братьев — они стояли, курили ментоловые сигареты, сдобренные героином, и говорили друг другу, что это не может быть правдой, что Джими не мог умереть. Их голоса прямо-таки сочились маковым спокойствием. Слушая их, я почти верил, что его смерть была просто рекламным трюком.

За месяц до этого один парень, которого я едва знал, купил пузырек «жидкого опия» — на самом деле просто осадка — у вьетнамского солдата, который болтался у бараков. В тот вечер в столовке он демонстрировал его всем, гордый как павлин, а на следующее утро, когда его сосед вернулся из караула, парень был уже холодным. Захлебнулся рвотой, в точности, как Хендрикс…

Заплетающийся голос старика повышался и понижался. Он часто замолкал, чтобы восстановить дыхание.

— Ну вот, а потом я вернулся в Мир и поехал навестить родных — и «Вудсток» показывали в местном кинотеатре для автомобилистов. Мой младший брат очень хотел его посмотреть — когда фильм только вышел, родители ему не разрешили. Ладно, сказал я отцу, что это отличная картина и Билли она не повредит. Я уговорил его отпустить Билли в кино со мной. В последний момент отец решил поехать с нами, а то вдруг это окажется безбожная коммунистическая пропаганда или хипповская порнуха, которая может повредить неокрепшему мозгу малыша.

По-моему, отцу понравилось. Билли уснул на заднем сиденье прежде, чем фильм кончился, но отец смотрел во все глаза. Его потрясло выступление Хендрикса, помнишь, в конце, когда звучат эти монументальные, грохочущие аккорды. С неземной силой.

Старик задрожал, его глаза засветились от давно прошедшего удовольствия. Одно мгновение он выглядел значительно моложе, и мне почти захотелось испытать его чувства. Он вздохнул и продолжил свой рассказ.

«А как же он производит такие звуки?» — спросил отец. «Просто гитарой». — «Ух ты», — пробормотал он. «Он ведь уже умер», — добавил я для поддержания разговора. — «А от чего?» — «Передоз Был так обдолбан, что, когда его вырвало, он все это вдохнул и захлебнулся». «Ох ты», — отец был расстроен и от того, что ушел такой великий талант — потому что невозможно услышать эту музыку и не проникнуться ее величием — и от того, каким образом он умер. «Нелепая случайность», — вздохнул он. «Наверное, — мне всегда хотелось с ним спорить, — Но это все равно, что мечом живешь — от меча и погибнешь». — «Да что ты хочешь мне сказать?» — «Ну, пап… Я имею в виду… ведь «Purple Haze» — это музыка кайфа. Думаешь, разве смог бы Хендрикс сыграть что-нибудь в таком роде, если бы никогда не пробовал кислоту? Конечно, не торчи Джими, он все равно бы стал хорошим музыкантом, но это была бы не та музыка». Отец странно на меня посмотрел, так, как будто немного стыдился меня и сказал: «По-твоему, оно того стоило?» Он отвернулся и замолчал, и я тоже не сказал ни слова.

Но Джон, оно и правда того стоило. Я вспоминаю того паренька с опием, который умер просто так — вот это была бессмысленная смерть. Хендрикс кое-что получил от наркотиков: он смог творить, смог создать такое великолепие, какое никогда не появилось бы, будь он пай-мальчиком. Конечно его смерть была отвратительной, и лучше бы он не умирал, но мы ведь все однажды умрем.

Он разгорячился, выпучил глаза, и по его подбородку стекала розовая струйка слюны. Грудь тяжело вздымалась, дыхание было свистящим. Его губы подернулись синевой, и я подумал, что он сейчас умрет. Но тогда он не умер.

— Ты на что намекаешь? — наконец спросил я, когда ему стало чуть лучше.

— Я намекаю, я намекаю… Джон, мы ведь с тобой тоже умираем из-за наркотиков. Я — в общем, как Хендрикс. Я кое-что получил: странную и прекрасную жизнь, совсем не такую, какую вел бы, будь я больше похож на тебя. У меня остались тысячи чудесных воспоминаний…

Но ты, Джон, что ты получил? Ты, как тот несчастный солдатик, который помер в казарме, прежде чем что-нибудь почувствовал. Я хочу сказать, это несправедливо по отношению к тебе… Другие думают, будто ты заслуживаешь того, что получил. Но ты этого не заслужил. Я просто хочу сказать, что мне тебя жаль.

Его глаза лихорадочно блестели, как будто он действительно чувствовал сожаление. Через секунду он опустил веки и снова сосредоточился на своей боли. Он корчился на своей койке, временами негромко постанывая. Вообще-то, он был очень приличным соседом — другой бы на его месте кричал и плакал.

Наконец он уснул.

Я оглядел барак, мой взгляд привычно скользил по убогой обстановке. Внутреннние стены сделаны из застывшей пены, грязно-серые и изрытые; крыша — из рифленого железа. В нашем отсеке, восемь на восемь футов, есть две койки, две тумбочки и стул. В центре потолка гудит вентилятор — воздух, который он несет, слегка чище и холоднее, и это позволяет нам в течение какого-то времени выживать и работать. Внешние стены сделаны из стали, дверь — тоже. Над парашей подвешен маленький телевизор. Странно, что нам предоставили это развлечение — уж очень не соответствует образу «лагерей смерти». Надо полагать, это недорогой способ поддерживать наше спокойствие, пока мы умираем.

Единственный канал телевидения показывает только невинные старые фильмы. Я посмотрел кино про освободительную войну на Филиппинах во время Второй Мировой войны. Из-за шума бури звук было не разобрать, но я не стал включать его громче.

Один из партизан в фильме носил черную повязку на правом глазу, и я подумал, что ему должно быть очень неудобно — он не смог бы целиться, как обычно, с правого плеча…

Но затем последовала перестрелка, и я увидел, как он легко ведет огонь с повязкой на левом глазу.

После боя он сердито (судя по выражению лица) разговаривал с полковником. Повязка снова переместилась направо.

В следующей засаде повязка опять закрывала его левый глаз.

Секунду, всего секунду я был совершенно уверен, что это больше, чем просто совпадение или халатность — что в этом есть какой-то особый смысл, который я должен был, но не смог воспринять.

Но смысла не было, разве что он таков: они правильно о нас думают. Наши испорченные умы попадают во власть опасных фантазий. Мы придаем значение тому, чего попросту нет.

Я крепко зажмурился. Медленно текли слезы. Через некоторое время я выключил телевизор и лег.

Мне снилась моя прошлая жизнь. Я не запомнил подробностей, только ощущение ускользающего счастья. Моя жизнь во многом удалась. У меня была красивая и умная жена, она сделала наш дом милым и уютным. Мои две дочери росли не по годам быстро. У меня была важная и ответственная работа, должность главного помошника сенатора Карла.

Стюарт вошел в Комитет Сената по Новым Подходам, мощное оружие Конгресса против растущей наркотической угрозы. Эта проблема предоставляла удачную платформу для амбициозных политиков и Стюарту посчастливилось первым занять очередь.

В тот первый год Стюарт по моему совету ринулся в бой и был замечен. Мы метались между Капитолием и самыми страшными полями битвы, какие только могли найти. Мы отправлялись в «экспедиции по расследованию фактов» под камерами полдюжины самых отчаянных репортеров.

В Тампа мы ворвались в дом торговца крэком и нашли холодильник, забитый трупами. В один прекрасный день пушер задушил свою сожительницу и двоих маленьких сыновей, а потом аккуратно сложил, чтобы они поместились в морозильную камеру. Всем, кто видел сюжет по телевизору в прайм-тайм, самым странным показалось то, что он прятал товар под трупами, как будто там он сохранился бы лучше, чем под морожеными овощами или котлетами. Стюарта сняли отлично — вот его побледневшее красивое лицо склоняется над заледенелым переплетением черно-синих конечностей, выражая смесь недоверия и ужаса. Насколько я мог судить, его чувства были подлинными, но про Стюарта никогда этого не знаешь наверняка.

В Сиэтле мы учавствовали в аресте содержательницы притона, где извращенные богачи могли раскумариться и убить кого-нибудь. Большинством жертв были нелегальные иммигранты-латиноамериканцы, выкупленные у церкви-убежища по соседству. О том, что я видел там, даже вспоминать не хочется.

В Южном Бронксе — братская могила, полная трупов деловых конкурентов одного местного ковбоя.

В Детройте — новый культ, в котором святыми дарами были героин и человеческая кровь.

Стюарт был там. Нас показывали по телевидению. Его влияние росло с каждым днем, ему приписывали изобретение многих действенных приемов ведения Праведной Войны, как ее стали называть. На самом деле все его достижения принадлежат мне, Стюарт в жизни не высказал оригинальной мысли.

Мы создали Акт об Исключениях из Конституции, который дал возможность в ускоренном темпе проводить расследования и выносить обвинения по Преступлениям, Связанным с Наркотиками. Он действовал исключительно эффективно. Вскоре тюрьмы оказались переполненными. Это привело к принятию положения о Домашнем Аресте, которое основывалось на новейших технологиях. На преступника надевали ошейник с радиомаяком, приводящем в действие взрывное устройство, если тот посмеет выйти из дома до окончания действия приговора. Если он мог в таких условиях заработать на жизнь, или его родственники и друзья вносил за него квартплату и обеспечивали его всем необходимым, он вполне мог выжить. Но после окончания действия приговора такой человек вряд ли был способен найти работу, потому что работодатели не хотели лишний раз попасть под новые, ужесточенные положения Акта Финансового Наказания Преступлений, связанных с Наркотиками.

Поначалу окончательные выселения показывали по всем каналам. Но вскоре они стали заурядным событием, недостойным внимания прессы.

Кривая употребления наркотиков резко пошла вниз, но все же еще многие наркоманы игнорировали наши усилия. Потом наконец обеспокоились наркобароны, которые до этого приветствовали наши усилия, помогающие поднять цену. Надо полагать, они верили. что различные Управления по Борьбе и Искоренению всегда будут их союзниками, всегда будут стремиться сохранить такие удобные символические отношения. Но теперь Управления сражались в Праведной Войне со священным безумием, не думая о том, чем займутся их люди, когда война будет окончена. Наркобароны наосили ответные удары, убивая агентов, судей и прокуроров.

Это были чудесные времена для нас со Стюартом. Все шло так, как мы хотели.

Мы разработали Сети Соседского Оповещения, в которых в качестве стимула использовались еженедельные премии. Мы использовали новейшие технологические достижения — в форме недорогих миниатюрных датчиков, которые мы в конце концов установили на каждом фонарном столбе, в каждой телефонной будке, — и они заставили последних потребителей наркотиков уйти глубоко в подполье.

Мы закрыли границы. ВВС бомбили плантации коки, мака и канабиса. Секретные Силы Агенства по борьбе с наркотиками заказывали наемным убийцам ликвидацию наркобаронов.

Мы победили в Праведной Войне.

Но дела шли неважно — наверное, они никогда не идут идеально. Слишком много ресурсов ушло на войну. Большая Сушь набирала полную силу, и продуктов не хватало. Уровень моря подымался уже быстрее, чем прибрежные города успевали строить дамбы. Эпидемия СПИДа снова бушевала после очередной мутации.

Хуже всего было то, что мы уже использовали всех козлов отпущения. По крайней мере, так мне казалось.

Я проспал какое-то время. Когда я проснулся, было темно и буря почти затихла. Роб Оуэн уставился в ржавый потолок, как будто там показывали что-то интересное.

Старик лежал так тихо, что мне показалось, что он уже умер. Потом он заговорил:

— Джон, как мои дела?

Я решил, что он снова бредит, но это было просто его странное чувство юмора, потому что он продолжил:

— Не очень, да? Ну лет через сто это будет неважно.

Я сел на койке, чтобы откашляться от пыли и слизи. Он повернулся ко мне.

— Джон, — сказал он, — если ты принесешь мне попить, у меня, кажется, найдется для тебя еще одна история. — Он хихикнул — слабый свистящий звук. — Но, боюсь я упустил последнюю возможность поесть — не то это было бы чем-то исключительным.

Я принес чашку.

Он отпил немного и посмотрел на меня почти весело.

— Ну ладно, история, — сказал он, — Можешь себе представить? У меня есть еще миллион историй, которых ты никогда не слышал — и уже не услышишь. Но последняя обязательно должна быть про кайф. Кайф нас сюда и завел.

Голос старика перешел в непривычно гладкий речитатив, как будто он много раз репетироавл эти слова.

— В молодости я пробовал любую дурь, какая только была, — сказал он. — Я не особенно любил «спид» — хотя однажды, в Мексике, я съел целую горсть бифетаминов и написал бывшей подружке письмо на пятидесяти страницах. Я всегда любил траву, но она ведь не переворачивает мир, если ты понимаешь, о чем я. И вредно для легких. — Старик закашлялся и горько улыбнулся.

— Мака я всегда боялся. Ничего нет лучше опиума, когда тебе плохо и грустно. Но беда в том, что он слишком хорош. Очень скоро ты придумываешь, как все время быть грустным и опустошенным. Поэтому я решил его избегать.

Никогда не мог понять, в чем привлекательность кокса. Тебя здорово торкает на несколько минут — чувствуешь себя Кинг-Конгом, но когда кайф проходит, ты знаешь, что тебе только показалось. И он так дорого стоил: за те же деньги, которых стоил получасовой коксовый приход, можно отправиться в трип, который полностью изменит твой взгляд на жизнь.

Кислота — вот, то что надо.

Об этом-то я и хочу тебе рассказать, Джон: о трипе, в который мы с Мэнди отправились вдвоем однажды вечером. Да, я видел холодильник с трупами — я смотрел новости. Но это только одна сторона медали, твоя сторона, но была ведь еще и другая, настолько же прекрасная, насколько твоя была ужасна.

Той осенью самой модной кислотой были «оранжевые баррели», не такие крутые как «саншайн», но все же чертовски крутые. Мы вэяли четыре порции и поделили их в своей однокомнатной квартире на Линкольн-стрит, вдвоем, прямо перед тем, как стемнело. Господи, вот это было круто, Джон. Такой мощный удар, какой бывает у самой лучшей дури. У нас на стене напротив кровати висел плакат группы «Cream» — у них были курчавые волосы и пестрые рубашки — и когда узоры зашевелились, мы поняли, что вставило. Узоры плавали, как миллионы маленьких рыбок, а глаза Джинджера Бейкера утоноли в его черепе, он был похож на скелет. — Старик говорил быстро и задыхался от спешки.

Меня внезапно пронзила зависть: у него было столько воспоминаний, к которым он мог возвращаться, воспоминаний настолько ярких, что он мог забыть о своем разрушенном теле, оказаться далеко отсюда.

— Ты никогда не пробовал кислоту, Джон, так что я не могу объяснить тебе, на что это похоже, но все-таки попробую. Мир пульсирует, видения приходят к тебе волнами — прибой на берегах восприятия. Я сказал Мэнди: «Господи, надо было еще раз разделить, уж очень они сильные».

Комната была полна дешевых хипповских украшений: всевидящее око, свечи, плакаты, расписные платки — и вот теперь она становилась чужой, с другой стороны неба.

У нас был пес, белый метис лайки по имени Кекс — он был странно насторожен, его усы торчали как иголки, глаза блестели от удивления. Кекс, видимо, почувствовал неестественность нашего внимания и испугался, но я истолковал его напряжение в более опасном ключе, так что мне пришлось встать и запереть беднягу в кухонной нише.

Прибой грохотал, Джон, прибой ревел. Меня никогда так не пропирало, ни до, ни после. Наше окно выходило на пожарную лестницу, которая нависала над переулком позади стрип-бара. Я смотрел, как пьяный вываливается из двери кабака и ползет сквозь сумерки к стене, за которую сможет ухватиться, — и это казалось мне эпическим походом, тысячелетней борьбой на фоне сине-серых сумерек и старого кирпича. Я так восхитился его настойчивостью, что готов был заплакать.

Оуэн повернулся ко мне с легкой улыбкой.

— Я знаю, Джон, это глупость, безумие. Но ты не можешь представить себе, что это было такое.

— Нет, — ответил я, и меня пронзило сожаление.

— Жаль, — протянул он, — так вот, когда я отвернулся от окна, Мэнди уже разделась и лежала на кровати. Она была похожа на нагого ангела, нарисованного Боттичелли. Она улыбнулась, накрыла ладонью одну грудь, потом медленно провела по животу красивыми длинными пальцами. Пульсирующее зрение каждый миг преподносило мне новую, еще более совершенную картину ее прелести.

Когда я подошел к ней, то, наверное, был похож на Кекса — каждый волосок стоял дыбом.

Это могло продолжаться вечно — каждое движение, каждое прикосновение было наполнено восторгом… Не знаю, как сказать. Я не знал, где Мэнди, а где Роб, отдаюсь я или мне отдаются. Границы наших «я» больше не имели значения… Я не знаю, сколько раз мы этим занимались, но на следующий день у нас все ныло.

Это была кульминация, и дальше мы уже знали, что выживем. Если кислота хорошая, то в какой-то момент всегда понимаешь, что сейчас умрешь, но в этот раз мы растворили свой страх в маленькой смерти.

Итак, у нас еще оставалось семь или восемь часов кайфа. Мы слушали музыку, мы смеялись до хрипоты, мы пекли печенье на завтра, мы делились друг с другом своими галлюцинациями.

Я помню, как просматривал книжку про дикие растения с нежными, мечтательными акварельными иллюстрациями. Я раскрыл ее на изображении пассифлоры — и это оказалось мандалой, заводящей меня все глубже и глубже в неисследованные области моего ума. Я утонул в этой картине — не могу даже объяснить, что я узнал.

Несколько лет спустя, я гулял по целому полю пассифлор, но не один из этих реальных цветков не мог сравниться с тем, что я видел тогда.

У старика запали щеки, кожа обтянула кости. Ему не хватало воздуха.

— Ты можешь рассказать продолжение потом, — сказал я, хотя на самом деле мне не хотелось, чтобы он замолчал. Я хотел получить это воспоминание целиком, хотя оно и было чужим.

— Никакого «потом» уже не будет, Джон. Мне надо спешить. На рассвете у нас наступил отходняк. Вот что плохо в кислоте — тоска, которая приходит вместе с физической усталостью. В таких случаях лучше всего уйти из дома и заняться чем-нибудь, что поглотит твое внимание, заставит тебя собраться. Поэтому мы решили пойти в «Сейфаэй» на Колфакс и купить что-нибудь на завтрак.

Когда мы были на полпути, пошел снег. Все еще слегка угашенные, мы шли сквозь парящие снежинки и встретили старушку с маленькой собачкой. Казалось, что у них одинаковые мордочки, морщинистые и желтые — прелестные старинные безделушки. Бесконечно прелестные. Господи…

Он замолчал. Единственная лампочка в бараке потускнела, но его лицо сияло собственным светом. Бесконечно долгую секунду его грудь не поднималась.

Я встал над ним, и тут свет погас, и он начал кричать.

— Да, холодильники, набитые трупами, Джон, и кое-что похуже, и, может быть, прекратить все это было необходимо — важнее, чем открывать новые миры. Может быть. Но я все равно в это не поверю!

Грудь старика клокотала, как барахлящий двигатель, он дрожал, хрипел, его рот наполнился кровью. Он широко распахнул глаза, как будто хотел увидеть все, но возможно, он просто изо всех сил пытался оттянуть момент, когда его веки закроются сами. Я сказал:

— Тебе надо отдохнуть.

Он затих, так что его дыхание напоминало уже не всхлипы, а легкие вздохи.

— Да, — наконец ответил он. — Я отдохну.

Я для него уже ничего не значил. Каким-то чудом он не умер прямо тогда, но я думаю, что он уже больше не приходил в сознание.

Теперь я возвращаюсь к собственному воспоминанию, хотя с его рассказами оно не сравнится.

Мне было восемнадцать, и я был так же беспечен как все остальные в этом возрасте. Меня пригласили на вечеринку в городе, и я выпил слишком много пива. Я как раз опьянел настолько, что перед глазами все плыло. Девчонка взяла меня за руку и повела в заднюю комнату.

Я думал, что забыл все это. Но оказалось, что воспоминание не потускнело, оно гораздо ярче, чем вчерашние или позавчерашние или воспоминания о любом из бесконечной череды дней, которые я провел в лагере.

Наверное, она была хорошенькая. У нее были длинные черные волосы, а из блузки выглядывали мягкие белые груди. Она прижалась к моей груди, прикосновение было таким приятным, что я задрожал.

Когда я потянулся к молнии на ее джинсах, она засмеялась и оттолкнула мою руку. Девушка достала из кармана мятую сигарету, зажгла ее и глубоко затянулась.

Ее рот был большим и красным, влажный и жадный рот. Она сказала: «Вдохни» и приникла губами к моим губам. Я знал, что она делает, но не отказался.

На следующий день я был безумно перепуган, и не из-за дури — я был слишком пьян, чтобы запомнить слабые перемены в сознании — а из-за того, что не мог вспомнить, воспользовался ли я презервативом. Я всегда был осторожным, даже в детстве. Когда анализ оказался отрицательным, я возблагодарил Бога и выкинул этот эпизод из памяти.

Я забыл его больше, чем на двадцать лет. Я работал на благо общества и содержал семью. Я даже не сознавал, что когда-то попробовал запрещенное вещество.

Однажды я спросил Роба Оуэна, как ему удавалось так долго избегать ареста, раз уж он признавался в долгом использовании наркотиков. Тогда он был хотя и стар, но еще здоров и силен, и можно было подумать, что он переживет всех заключенных моложе себя. Он улыбнулся и похлопал меня по плечу. «Ну, Джон, в конце я стал похож на тебя. Я женился во второй раз, завел свое дело. У нас были дети, два сына и дочка. Я превратился в Правильного Парня. Я слишком многое боялся потерять, боялся за своих близких. Черт, да я за двадцать с лишним лет не выкурил ни джойнта».

Нам были нужны козлы отпущения, просто необходимы. В стране начиналась разруха. Подавляющее большинство рабочих мест предоставляло правительство, и из них значительную часть занимали Праведные Воины, в которых больше не было нужды.

Технология снова сыграла на руку Стюарту, который наверняка должен был попасть в Белый Дом, если только начнет еще один крестовый поход.

Какой-то яйцеголовый обнаружил, что память сохраняется в рецепторах мозга, что они навсегда остаются искаженными от соприкосновения с недозволенными молекулами. Яйцеголовый разработал простой тест.

Стало возможным определить, принимал ли человек запрещенные вещества хоть раз в жизни.

По инициативе Стюарта вся его команда прошла тест. У большинства результат оказался положительным, и Стюарт обратил это потрясение в Акт о Перемещении Ненадежных Лиц.

И вот мы здесь.

Охранники в зеркальных защитных костюмах пришли, чтобы унести тело. Они положили его в тесный серый мешок на молнии, так что оно стало похожим на окуклившуюся личинку.

Я вспомнил, что он сказал мне вскоре после того, как я попал в лагерь. «Мы были бабочками — пробормотал он голосом, полным грустного удивления, — но потом — не знаю уж, как — превратились обратно в гусениц».