Мы - хлопцы живучие. Повесть

И НАС ПРОВОЖАЛИ С ПЕСНЯМИ

Приезжий фотограф снял наш класс на память об окончании семилетки.

Целую неделю мы с нетерпением дожидались карточек. Особенно волновались девчата. Но, по секрету сказать, и нам с Санькой не терпелось посмотреть, что мы там за красавцы.

И вот посмотрели.

Лучше всех вышли девчата. У каждой, как это говорится, губки бантиком. Сонька выпустила на лоб симпатичный завиток, у Кати откуда-то родинка на щеке взялась - просто так, не на фотографии, ее среди веснушек и не заметишь. Ганка выставила напоказ руку с сестриными часами. Умеют пустить пыль в глаза.

А хлопцы, хлопцы! Каждый словно аршин проглотил: такие важные, такие строгие. Смык, как сыч, надулся.

Хлопцы стоят, девчата сидят пониже, в центре - учителя, а мы с Санькой лежим голова к голове и своим несерьезным видом сводим на нет торжественность момента. Мы забыли намочить водой чубы, и волосы торчат во все стороны.

Санька, чтобы не расхохотаться, состроил такую мину, будто зеленую антоновку надкусил, а у меня все зубы блестят на солнце. На нас напал дурной смех. Когда фотограф спрятался под черную материю за аппаратом, мы вспомнили, как наш Глыжка, когда был малыш-малышом, прятался от козы-дерезы под бабушкин фартук.

Одним словом, была бы хорошая фотография, если б не мы с Санькой. Бабушка дома на нее досмотрела и покачала головой:

- Все люди как люди, а вы и тут ветрогоны.

А отец, удовлетворенно хмыкая, долго изучал мое свидетельство. Пусть, пусть читает - там ни одной тройки, кроме как по пению, потому что, когда я запою, кажется, что барана режут. Да ведь мне в певцы не идти.

- Садись, сын, потолкуем, - наконец пригласил меня отец за стол, и по тому, как это было сказано, как нервно барабанили по столу его пальцы, я понял, что разговор будет мужской.

Отец, должно быть, не знал, с чего ему начать разговор, рее вертел в руках бумагу, кашлял в кулак, наконец бросил на меня из-под густых бровей быстрый взгляд и спросил!

- Ну, куда думаешь дальше подаваться?

Куда податься, мы с Санькой уже давно решили. Разумеется, не в восьмой класс. Об этом и говорить нечего.

Плакала из-за войны наша десятилеточка. Когда ее теперь откроют - неизвестно. Да если б и открыли, что толку? Из всего нашего большого села и вдобавок из многих поселков на фотокарточке седьмого класса всего шестнадцать человек. И эти разбегутся кто куда. Некому у нас учиться в восьмом классе, открывай его - не открывай. А в город не набегаешься: ни брюк приличных, ни обуви. Да и не вековать же век на отцовской шее.

- Ты послушай меня, глупого, - снова заговорил отец. - Сам я всего три зимы в церковно-приходскую школу походил, а на четвертую твой покойный дед меня не пустил. «Хватит, говорит, лапти драть». Тогда время такое было: учись - не учись, а если ты от косы, так к косе и вернешься. Теперь, как в песне поется, молодым везде у нас дорога. Только что за дороги после войны, ты сам знаешь. И достаток наш видишь: что у нас, то и на нас. Кабанчика продали, потому как на корову нужно разживаться. Крутись как знаешь… Вот я тебе и советую. Не гоню в шею, а совет даю: иди пока что работать. Заработаешь себе на какой-никакой костюм - мне и то легче. А там гармонь захочешь. Я понимаю, хлопцу нужно. Заработаешь - покупай. А когда в солдаты пойдешь, оно само видно будет… Пойдешь учиться - учись. Только прямо тебе скажу - помочь не смогу. Мелкий у меня карман. И вон его еще нужно и растить, и учить, - кивнул отец на Глыжку. А потом на бабушку: - И она уже не работник.

- Ты по мне особо не печалься, - отозвалась бабушка от печи. Отец промолчал.

Костюм и гармошка - это очень хорошо. Важной был бы персоной на гулянках у Язепихи. Но мы с Санькой пойдем учиться на офицеров.

- На офицеров? - удивился отец.

- На офицеров.

- Что ж, ладно, - согласился отец. - Только гляди: военная служба - не дружба. Думаешь, нацепил погоны - и ты уже пан-барон? Нет, брат, доведется и с мозолями походить, и потом умыться, и начальству уважить. Одно скажу - будешь человеком. - А потом не то в шутку, не то всерьез попросил:

- Выбьешься в чины, в полковники или в генералы, так не забывай уж и нас, грешных, с бабкой.

- Не бойся, не забуду, - заверил я.

- А-а, - махнул рукой отец, - все так говорят, а потом не успеет иной землю из-под ногтей выковырять, уже отца с матерью не узнает. А соседа и подавно…

«Наше» училище недалеко, в городе, где раньше был сыпно-тифозный госпиталь. И идем мы туда еще не насовсем, а только сдавать экзамены. Потому и проводов особых не было. Может, еще назад прибежим. Бабушка из нового хлеба испекла мне лепешек и завернула в чистую тряпицу. Это на дорогу. Да и там, поди, нас еще особыми лакомствами угощать не будут. Санька набил противогазную сумку яблоками.

И вот мы выходим на улицу. Бабушка у калитки за рукав придержала.

- Не увидимся мы с тобой больше, внучек, - принялась она сморкаться в свой замусоленный фартук. - Помру я нынешним летом, хоть на похороны приезжай…

- Что ты, баб, - удивился я. - Увидимся. Я же только на экзамены. Глядишь, к вечеру дома буду, если не сдам.

- Сдашь, сдашь, - успокоила меня старая. - Ты все сдашь, ты крутомозгий.

- И не умрешь ты вовсе, - перебил я ее.

- А что мне тут больше делать? - спросила бабушка, - Ты на свой хлеб идешь, Гришке я уже тоже не нужна, батька женится не сегодня-завтра. А я… я все свое на этой земле сделала. Только юбкой еще на смертный час не обзавелась… - и уже не попросила, а строго наказала: - Гляди же, если сразу назад не отпустят, как услышишь про меня, чтоб приехал.

Отец подогнал подводу. Он сегодня снопы в колхозе возит, да кнут дома забыл.

- Ну, садитесь, - пригласил он нас с Санькой, - подвезу до околицы.

А Глыжка без приглашения сел.

- Так гляди же! - крикнула бабушка вслед.

Резво бежит Буянчик, хлещет себя по бокам хвостом, отгоняя оводов. Мягкую, как зола, пыль из-под колес ветер стелет на придорожную траву.

Телегу подбрасывает на выбоинах, и голос отца от этого дрожит.

- Ишь ты его! - подгоняет он Буянчика. - Характер показывает, волчье мясо. Выскребся из чесотки, задрал хвост.

Мне помнится, каким был Буянчик три года назад. Такой уж доходяга, глядеть не на что. А теперь, как говорит отец, выскребся. Добрый конь. Повозили мы с ним, попахали, хотя и не вышло из него скакуна.

Отец не спешит сворачивать, и мы едем той же дорогой, по которой я вез когда-то из больницы дядю Андрея. Вот около этих верб мы тогда с Буянчиком хлебнули горя. Вербы тоже подросли, стали кудрявыми, густыми.

- Так смотрите же там, - наставляет нас с Санькой отец, как сдавать экзамены. - Горячки не порите. Подумай хорошенько, а потом уже рот открывай. И главное - смелее.

За околицей мы повстречали Катю. Она шла из города с кошелкой за плечами. Нынче они купили корову, так, должно быть, носила на базар молоко. Увидав нас, Катя отчего-то растерялась, покраснела, опустила голову и даже глаз не подняла. Так и простояла на обочине, пока мы не проехали.

- Поганых людей встретите - не заводите дружбы. Видите, что на худое дело подбивает, - в сторонку от него, - продолжал наставлять нас отец. - Словом, не будьте тюхами-матюхами, а головой подумайте, как жить, чтоб и тебе было хорошо, и товарищу.

Я думаю головой, но не о том, о чем говорит отец, а о Кате.

Так и не проводил ее ни разу домой. Все собирался-собирался, и не получилось. Хотя бы здесь проститься надо было, а то, глядишь, и впрямь назад не приеду. Да как ты простишься, когда отец рядом?

Тайком ото всех я оглянулся. Катя уже на пригорке. Заслонив рукой глаза от солнца, она смотрит нам вслед. Но стоило мне повернуть голову - словно испугалась, подкинула ловчей на плечо кошелку и заторопилась, чуть ли не бегом побежала.

Долго я видел ее белую косынку и линялое платьице, которое ей подарили еще в школе.

Если меня примут учиться на офицера, я оттуда ей обязательно напишу. А потом, как Юрка, на каникулы приеду. Тогда уже не побоюсь проводить.

- Ну, бывайте, - сказал наконец отец. - Не сдадите, так не больно горюйте. Возвращайтесь домой. На хлеб заработаем.

Свою ручонку в цыпках, как большой, протянул по очереди нам с Санькой и Глыжка. Долговязый, загорелый, он совсем вырос из штанов. Ему, как и бабушке, должно быть, не верится, что мы еще вернемся, потому он повесил нос и хочет заплакать.

Так и поехал назад с отцом, насупленный и чем-то вроде обиженный. Не горюй, брат, пусть только тебя кто-нибудь пальцем тронет - приду домой в форме, будет он знать!

Наше село осталось за бугром, но еще видны верхушки школьных тополей и старых лип на погосте, где лежит моя мать. Все дальше и дальше пылит подвода.

Вот уже скрылась в несжатой ржи выгоревшая отцовская фуражка. Мы с Санькой разулись, чтоб легче было идти, связав шнурками, перекинули ботинки через плечо и зашагали туда, где виднелась громада элеватора. Придем в училище, там и обуемся.

А вскоре нас провожали снова. Только на этот раз, как и в солдаты, с песнями.