Мы искали друг друга

Глава 1. Желтоглазая ночь

Максим Шведов был из породы невезучих — все шишки на него. Вот и в тот раз: вывезли их на сельхозработы, собирать хлопок — и на тебе. Со всего курса заразу эту, вирусный гепатит, подцепил один Макс.

Тогда еще не было таких мрачных болезней, как «ласковый убийца» импортный гепатит «Цэ». Люди недужили нормальным гепатитом «А», нашей отечественной болезнью Боткина. В инфекционной больнице, известной в народе под именем «Заразка», студента встретили как родного. Там привыкли: каждый год, по окончании хлопковой компании, некоторое количество студентов неизбежно попадает к ним с болезнью, в просторечии именуемой «желтухой».

Экзотическая внешность Макса, особенно глаза цвета спелого лимона (взглянув на них, прохожие на улице в ужасе шарахались в стороны), здесь никого не удивила. Без долгих разговоров желтоглазика сунули под душ, обрядили в больничное белье и уложили на кровать под капельницу.

Медицинская сестричка приклеила куском пластыря к руке Макса иглу, торчащую из вены, строго наказала не вставать, вышла. Так тоскливо стало Максу — впору завыть. Тоскливо и страшно. Угнетали голые, обшарпанные стены, грубые, как в армейской казарме, железные койки; пугали мертвенно-бледные, подернутые желтизной лица обитателей палаты — лики оживших покойников из фильма ужасов.

— А ничего у тебя видок, — подал голос один из «мертвяков» с соседней койки. — За китайца сойдешь.

Макс сердито покосился на насмешника. Тот улыбался приветливо, без тени издевки, и уже не выглядел монстром — нормальный парень, симпатичный даже, такие, наверное, бабам нравятся.

— Да и ты тоже, желтолицый брат, — отпарировал шутку Макс.

Сосед поднялся с кровати, подошел, протянул руку.

— Рудольф, можно Рудик.

— Максим, можно Макс.

Пожали руки, благо правая у Макса была свободна. Он невольно задержал взгляд на руке нового знакомого, точнее на его мизинце, чуть искривленном и комично оттопыривающимся в сторону. (Наверное, неправильно сросся после перелома).

— А это Рустик и Тоха, представил двух других сокоешников Рудик. Пацаны-таджики, игравшие на койке у окна в «подкидного», кивнули Максу. — Они из политехникума. Я из пединститута. А ты, служивый, откуда будешь?

— Универ, мехмат, — кратко ответил Макс.

Постепенно разговорились. Макса, разумеется, более всего интересовало, чем и как тут лечат, и долго ли придется «загорать» на этой койке. Рудик, на правах ветерана принялся просвещать новичка.

Унылая открылась перспектива: мало того, что Максу, при самом благоприятном стечении обстоятельств, предстояло провести здесь не менее трех недель на строжайшей диете, но и по выздоровлении предписывалось полгода воздерживаться от жареного, жирного, острого и, — боже упаси, — спиртного.

— Кефир, клистир, сортир, — подытожил Рудик. — Ну, а летом, если доживем, водка, лодка, молодка.

Максу сразу же захотелось, чтобы быстрее наступило лето. Не то что бы он был большим любителем выпивки и лодочных прогулок, просто сидеть полгода на кашах и кефире — весьма сомнительное удовольствие. Что же касается пессимистичного «если доживем», то Макс, со свойственной его возрасту самонадеянностью, исключал для себя возможность другого исхода.

Здешняя обстановка давила, особенно на новичков. В коридорах больницы вечно царил полумрак, — должно быть, экономили на электричестве, — и от того гляделись они и вовсе безрадостными. Усиливали тоску развешенные повсюду плакаты «Вирусный гепатит — опасное инфекционное заболевание». Какая, скажите на милость, нужда, напоминать об этом уже заразившимся людям? В туалете Макса охватывал страх при виде собственной мочи, окрасившейся в темно-коричневый цвет. Чувствовал он себя прескверно: беспокоила печень, отсутствовал аппетит, ощущалась разбитость во всем теле.

Зато «ветераны», из числа поступивших ранее, вовсе не производили впечатления несчастных и развлекались всеми доступными средствами: травили день-деньской анекдоты, подкалывали друг друга, перекидывались в картишки, заигрывали с молоденькими медсестрами и желтоглазо-желтолицыми девицами-пациентками: отделение было смешанным. Самым причудливым образом переплелись здесь уныние и праздность.

Палата Макса была четырехместной, но их уплотнили, внесли пятую койку, на которую поместили нового бедолагу — молодожена Вову. С этим парнем, студентом последнего курса химфака, судьба сыграла ту еще шутку: он умудрился попасть в больницу на третий день после свадьбы и теперь проводил здесь медовый месяц.

Каждый день Вову навещала молодая жена. Она жутко краснела под откровенно любопытными взглядами сокоешников мужа — тот вставал, несмотря на протесты супруги, и шел с ней во двор, где они подолгу сидели на лавочке, держась за руки. Вова возвращался в палату хмурым, молчал, не отзывался на непристойные шуточки и советы, сыпавшиеся со всех сторон.

В беседах студентов преобладала «женская тема». О чем бы ни начинался разговор, в итоге он всегда сводился к бабам. Главным экспертом по сексуальным проблемам выступал Рудик. Он был избалован женщинами.

— Нас всего двое мужиков на курсе, — похвалялся Рудик, — и тридцать баб.

Однокурсницы проведывали его, чуть не ежедневно, то по одиночке, то целыми делегациями, но Рудику, видимо, этого было мало — он и в больнице не пропускал ни одной юбки, даже к строгой старшей медсестре Тамаре подбивал клинья. Когда дежурила Тамара, умолкали все любители громко поболтать после отбоя, только в палате Максима позволяли себе продолжать разговоры и смешки. Рудик шутками-прибаутками отводил гнев медсестры — та просила хотя бы не мешать соседям.

А еще у Рудика была мечта. Огромная, как океан. И столь же недоступная. Раз, укладываясь спать, Рудик поведал сокоешникам:

— Знаете, о чем я мечтаю больше всего, мужики? Негритянку трахнуть… Эх! Во сне даже вижу.

И столько неподдельной страстности было в его голосе, что всем обитателям палаты стало ясно: это не блажь пресытившегося донжуана, а настоящая Большая Мечта. У каждого, как известно, свое хобби; иными словами, каждый сходит с ума по-своему.

— Назвать тебя, Рудик сексуальным психопатом — это слишком мягко будет сказано. Ты маньяк, — поставил сокоешнику диагноз Вова.

— Молчи ты, жертва доктора Боткина, молодожен-неудачник. Не зря говорят: ранний брак морально кастрирует мужчину. Ты — смирный домашний ослик. Я — вольный скакун, дикий мустанг!

— Скачи, скачи, жеребчик. Смотри только, как бы не поймать тебе приключений на детородный орган. Будешь в венерической больнице лечиться от какой-нибудь птичьей болезни, типа «три пера»…

Видать «достали» Вову постоянные подколки, вот и решил он пустить в ход против насмешника его же оружие.

Слушая перебранку сокоешников, Макс думал о своем. Ему, как всегда, не везло. Даже Ирина, его пассия не появилась ни разу. Ну, вышла между ними размолвка, и отношениям их, скорее всего, пришел конец — могла б, хоть приличия ради, навестить болящего.

А лечили здесь простыми, но достаточно эффективными средствами: во-первых, само собою, диета: жиденькая кашка утром и вечером, в обед жиденький супчик и паровая котлетка; во-вторых, капельница — по литру глюкозы за один прием; в-третьих, о, только не это! — ежедневная очистительная клизма. Как говориться, чтобы служба медом не казалась.

Был пик разгулявшейся заразы — мест в палатах не хватало, койки ставили прямо в коридорах.

Макс за неделю, проведенную в больнице, пообвыкся, да и чувствовал себя куда как лучше. Клизму, — о, радость! — ему отменили; правда, капельницу оставили.

Самая большая больничная проблема — убить время. Доступные развлечения, книги, карты, анекдоты решают эту задачу лишь отчасти; все равно, времени остается вагон и тележка. А молодая кровь, даже подпорченная инфекцией, бурлит. И желтенькие мордашки соседок по «боткинскому» корпусу не пугают вовсе, а напротив, кажутся очень даже миленькими. А тут еще погода установилась, — хотя по календарю шла последняя декада осени, — на дворе бабье лето. В прозрачной синеве летали белые паутины, сизые дымки поднимались от куч с сжигаемыми листьями. Усидеть в палате уже не было никакой возможности. Пациенты «Заразки» большую часть времени старались проводить во дворе, наслаждаясь нежарким ласковым солнцем. По вечерам на крыльце собиралась теплая компания; тихонько пели про «желтоглазую ночь» под бог знает где раздобытую гитару. Песня Петреките стала здесь настоящим хитом.

В том, что именно в больнице Макс повстречал Александру, ничего удивительного не было. Где бы еще он, безнадежный неудачник, мог познакомиться с такой девушкой? Ее Макс заприметил в первые дни больничного заточения, но тогда было не до знакомств. Какие, к дьяволу, девушки, когда тебя ведут на промывание кишечника! Потом кладут в койку — постельный, блин, режим, и закачивают через капельницу литр глюкозы. Словно мимолетное виденье (это определение Макс сам придумал, причем тут Пушкин), — явилась ему хрупкая, сотканная из лунного света (Макс никогда не писал стихов, но теперь на ум приходили именно такие сравнения) девушка. Серый больничный халат и цыплячья желтизна худенького личика не смогли умалить в глазах студента ее неземной красоты. Эх, молодость, молодость…

Они прогуливались под руку во дворе — две серые мышки, подруги по несчастью. Макс мучительно выдумывал предлог для начала разговора, но на ум ничего не шло, и он стоял, ковыряя носком туфли трещину в асфальте. Выручил Рудик, как нельзя более кстати, оказавшийся поблизости.

— Что, Макс, хочешь к тем красоткам подкатиться?

От его проницательного взора ничего укрыться не могло.

— Давай вместе. Которая твоя, слева? Нет, мне та, что слева, а тебе правая, идет? Пошли!

— Да подожди, ты! — слегка опешил Макс от напористости этого волокиты.

— Чего ждать… Э-э, вижу — толку от тебя… Ладно, стой здесь, я сейчас.

Легкой уверенной походкой направился Рудик к незнакомкам. Через пару минут он уже энергично с ними беседовал и махал рукой Максу — давай, сюда!

— Мой друг, Максим, — представил Рудик сокоешника. — Познакомься Макс — это Таня, а это — Саша. Макс у нас математик и, к тому же, большой специалист по юридическим наукам: на днях получил за курсовую по уголовному праву четверку.

Рудик намекал на выполненную Максом, за Тамариного жениха, юриста-заочника, курсовую работу. Студент отбрыкивался, как мог, — он же на мехмате, а не на юрфаке учится, — но Тамара уговорила. Она принесла программку и кучу книг по уголовному праву — Макс как проклятый корпел над курсовой для балбеса-юриста. Получилось. Тамара рассказала, что жениху за работу поставили четыре балла. Чудеса, да и только!

Новые знакомые были явно озадачены. Таня глянула на Макса лукаво, поинтересовалась:

— Это как? Юрист-математик, что ли?

— По совместительству, — не давая раскрыть приятелю рта, тараторил Рудик. — Он вам все потом объяснит. Девочки, давайте прогуляемся. Погода какая стоит, а! Ташкент! Я вам одно место покажу — райский уголок.

Девушки переглянулись и прыснули — балаболку Рудика невозможно было принимать всерьез, чем, нередко, пользовался коварный соблазнитель, исподволь затягивая в сети потерявшую бдительность жертву.

— Райские сады здесь, в «Заразке»? О-очень любопытно! Давайте посмотрим, — согласилась за обеих Таня. Мнением Макса, похоже, вообще никто не интересовался.

Рудик повел компанию в глубь обширного больничного двора. Рот у него не закрывался: тары-бары, где живем, учимся; какой факультет, курс… Рудик ненавязчиво, с обычными своими шуточками, расспросил девушек. Татьяна оказалась студенткой третьего курса иняза, Саша — второго, геофака.

— Будущий геолог? — удивился Рудик.

— А что, не похожа?

Макс тоже был поражен: такая хрупкая девушка, и вдруг — геолог. Не важно, что будущий. В представлении Макса люди этой профессии, все как один, здоровые бородатые мужики.

В «тандеме» девушек Татьяна явно была ведущей. Бойкая, из тех, что за словом в карман не лезут, она и внешне, пожалуй, выигрывала у Саши. По идее Макс должен бы «запасть» на Таню — так ведь сердцу не прикажешь…

«Райский уголок» оказался просто скамейкой, стоящей в стороне от аллеи, за раскидистым карагачем. Здесь и впрямь было красиво, — вокруг кусты шиповника, усеянные подсохшими ярко-оранжевыми ягодами, — даже странно, что место оказалось не занятым.

Рудик, жестом радушного хозяина предложил присаживаться: «Ну, вот, прошу», и уселся сам. Он умолк, видимо выдохся. Сразу же повисла долгая пауза.

— Максим, — сказала, наконец, Таня, — поясните нам, пожалуйста, как это вы совмещаете юриспруденцию с математикой.

— Как ужа с ежом, — ответил Макс, довольный, что и ему дали слово. — Если их скрестить, получится метр колючей проволоки.

Все рассмеялись. Неважно, что шутка не новая, главное к месту.

— Ну, а все-таки, — продолжала допытываться Татьяна, — про четверку за курсовую — это правда?

Пришлось Максу поведать о том, как помог Тамариному милиционеру ликвидировать «хвост». Рассказ произвел впечатление.

— Вот какие дубы, оказывается, на юридическом, ха-ха! — расхохоталась Татьяна. — А мне говорили, там конкурс двадцать человек на место.

— Жених Тамары на заочном. Он в милиции работает, их, наверное, без конкурса берут.

Саша то ли решила подколоть Макса, то ли похвалила:

— Вы прямо Шерлок Холмс. Тот тоже и юрист, и скрипач и химией, кажется, занимался.

— Скорее уж профессор Мориарти, — уточнил всезнайка Рудик, — он у них был математиком, вроде бы. Да, кстати, перестаньте нам «выкать». Переходим на «ты»!

— Выпьем на брудершафт?

Рудик состроил кислую мину:

— Не трави душу, Танечка. Крепче газировки в ближайшие полгода нам ничего не светит. Выдумал товарищ Боткин болезнь на нашу голову.

— Ну, конечно, Боткин им виноват! Так вам и надо — меньше будете бормотухи жрать.

— Нам так и надо, а вам?

Рудику и Татьяне, как видно, доставляло удовольствие пикироваться.

— Меня выпивка не колышет. А вот как я без блинчиков буду! Мне мама по утрам всегда блинчики печет, — капризно протянула Таня.

— С маслицем или со сметанкой предпочитаете? — съехидничал Рудик. — А может, лучше шашлычок, или цыпленка-табака? Под водочку-с.

Стало ясно, что подошло время обеда.

С девушками приятели расстались возле бокса — небольшой, на два места, пристройке с выходом во двор.

— Во, кучеряво живут! — восхитился Рудик. У него явно созрел дерзкий план. — Макс, нам, кажется, повезло! Ты просек? Мы же можем там…. По очереди.

Макс покачал головой.

— Как ты это себе представляешь?

— Не боись. Все продуманно. Один вечер вы с Сашей гуляете во дворе, другой — мы. Ты ведь на Сашу, глаз положил? Но… я не настаиваю — бери, если хочешь, Татьяну… Нет, не хочешь?

Макса покоробил столь откровенный цинизм. Он, конечно не ханжа, однако… А вот ловеласу Рудику, похоже, было все равно, где и за кем волочиться. Тот не видел особой разницы между инфекционной больницей и курортным пансионатом, в котором соседи по номеру договариваются о графике любовных свиданий.

— А если зайдет кто?

Макс пытался отговорить приятеля от явной авантюры.

— Если, если…. Что ты заранее усложняешь. Никто вечером туда не заходит. Ну, можно придумать, как дверь запереть… Макс, не желаешь сам — не надо, ты только Сашу вытащи погулять.

После ужина, когда сгущаются романтические сумерки, зажигаются фонари и на окна ложатся дырчатые тени от деревьев с еще не полностью облетевшей листвой, жизнь в корпусах «Заразки» замирает. В это пограничное время пациенты острее переживают разлуку с родным домом, наиболее чувствительные шмыгают носами, отворачиваются к стене или считают на потолке трещины. Разговаривать никто не хочет, читать или резаться в карты тоже. Так проходит час. И… жизнь берет свое: начинается движение, кто-то, в двадцатый раз, вспоминает любимую хохмочку, остальные подхватывают — пошло-поехало!

Рудик чуть не за шиворот вытащил Мака из палаты:

— Проводим разведку боем!

Вздыхая и чувствуя себя вызванным к доске двоечником, Максим покорно поплелся за приятелем.

— Посидим с часик у них, а там по обстановке…. Если все на мази будет, я тебе подам знак — предложишь Саше прогуляться, ну и…

— Они же всегда вместе гуляют, — возразил Макс.

Рудик отмахнулся:

— Ты думаешь, они друг другу не надоели еще? За столько дней.

Максим не нашелся, что ответить. Ему ужасно не хотелось выглядеть недотепой в глазах Рудика, но вот так, сходу…

— Ты решил, что я сразу в койку ее потащу? — Рудик усмехнулся. — Это не тот контингент. Тут время нужно… Думаю, двух дней хватит.

В боксе было уютно. Даже спрессованный запах карболки, которым за долгие годы пропитались здешние стены, в сочетании с ароматом яблок (больничные палаты всегда пахнут карболкой и почему-то яблоками) не портил впечатления. Вероятно, дело тут было не столько в самом помещении, сколько в его обитательницах.

Они сидели тет-а-тет, на своих кроватях: яркая блондинка Татьяна и шатенка Саша — не столь эффектная, но… Да, чего там! В любой женщине есть нечто, а в девятнадцать лет — тем более. У каждой на подушке лежала раскрытая книга, переплетом вверх. Макс машинально отметил, что читают их новые знакомые: «Отель. Аэропорт» Хейли у Тани, «Скажи смерти нет» Кьюсак — у Саши. Название второй книги и фамилия автора Максу ни о чем не говорили.

— Привет, привет! Вы нас не ждали, а мы вот они! — в обычной своей манере тараторил Рудик, по-хозяйски оглядывая помещение. — Грандотель! Макс, почему нас с тобой в сарае держат, а другим — такие хоромы?

— Заходите, присаживайтесь, — пригласила приятелей Татьяна. — Хоромы, конечно, царские. Наверное, мы с Сэнди особенно заразные, вот нас и изолировали. Не боитесь?

— Зараза к заразе не пристанет, — ответил Рудик и плюхнулся рядом с Таней. — Макс, ты чего как не родной! Садись!

— Садитесь, Максим, — сказала Саша, пододвигаясь к краю.

— Мы же договорились, никаких «выканий», — укорил ее Рудик.

За подругу ответила Татьяна:

— Тогда придется выпить на брудершафт.

Она достала из тумбочки двухлитровую банку абрикосового сока:

— Вот!

— О, если не ошибаюсь — это бургонское урожая тысяча восемьсот… дремучего года! — дурашливо воскликнул Рудик.

— Что Вы, сударь! Станем мы предлагать Вашей милости такую дрянь! — сразу же включилась в игру Татьяна. — Как Вы могли о нас так плохо подумать! Это гораздо лучшее вино: бордо одна тысяча… Его подавали еще к столу самого Луи… забыла только порядковый номер монарха.

Все дружно расхохотались. Стараниями Рудика и Татьяны в больничной палате воцарилась атмосфера студенческой вечеринки. Сок из граненых стаканов выпили по всем правилам брудершафта. Сначала Таня с Рудиком стоя переплели руки и отхлебнули «королевского вина», скрепив узы дружбы символическим поцелуем. При этом, Татьяна попыталась подставить щечку, но настырный Рудик, все же чмокнул ее в губы.

Поднялись и Максим с Сашей. Макс от волнения едва не расплескал сок. Девушка почти касалась щекой его щеки, он ощутил горячее дыхание на своей шее, а когда она повернулась для поцелуя, неловко, с размаху ткнулся губами в кончик ее носа.

Процедуру повторили, поменявшись партнерами.

Рудик был в ударе: сыпал остротами, над которыми первый и хохотал. Макс старался не отставать. Невероятно, но, не употребив и капли спиртного, студент опьянел. Да и вся компания тоже. Молодые люди, которых инфекция загнала в «чумной барак», не поддались, бросили вызов болезни, издевались над заразой. Она перекрасила их, да, но «играть по ее правилам» — вот уж, фиг!

В самый разгар веселья за дверью, выходящей в коридор (у бокса было две двери), послышалось шарканье швабры и недовольное бормотание «технички».

— Сейчас здесь будут полы мыть, — объявила Татьяна, поднимаясь. — Давайте выметаться.

Оказавшись на дворе, Макс не заметил, как исчезли Рудик и Таня.

Они с Сашей стояли под фонарем, и Макс впервые, наверное, внимательно рассмотрел девушку. В его представлении, хотя студент и был убежденным атеистом, именно так должны выглядеть ангелы: хрупкость, эфемерность, какая-то «нездешность» — она была явно чужой в этом грубом, приземленном мире…

Макс начал опять мыслить поэтическими категориями. Определенно от вынужденного безделья у студента стали мозги набекрень.

— Что, страшная я, да? — спросила Саша, невольно поежившись под пристальным взглядом.

— Нет, нет, — забормотал кавалер-неумеха. — Ты такая…

Он чуть было не брякнул, что ей идет едва заметная желтизна; вовремя спохватился и, неожиданно для себя, выдал:

Саша сразу даже и не поняла, что Макс цитирует «Желтоглазую ночь»; а он продолжил:

Они смотрели друг на друга, отчего-то растерянные и смущенные, не понимая еще, что прямо сейчас между ними возник тот, особого рода невидимый и неосязаемый контакт, о котором говорят: заставляет сердца стучать в унисон. Замешательство длилось всего мгновение. Девушка вздохнула и улыбнулась печально.

— Наверное, эту песню про нас сочинили, про желтоглазиков.

Максу опять сделалось ужасно неловко: поведал о своих чувствах чужими стихами. Чтобы побороть смущение решил сменить тему.

— Саша, а что у тебя за книга? Кью…

— Макс, ты называй меня Сэнди, или Алекс, хорошо?.. Так меня друзья зовут. А книга Димфны Кьюсак, австралийки. Тоже про нас. Почти. Молодая девушка болеет туберкулезом; ее парень, он только с войны вернулся, пытается ее спасти, но… Я второй раз перечитываю и реву, честное слово. — Она вдруг нахмурилась. — Надоело! Кругом о болезнях. Не хочу! Меня даже родители не смогли заставить в мединститут поступать.

— Родители?

— Да. Они оба геологи у меня. По горам мотаются. Ну, муля в последние годы не ездит, а пэпс — постоянно.

Увидев непонимающий взгляд Макса, она уточнила:

— Это я так маму с папой называю. Они меня отговаривали на геофак поступать. Заявили: должен быть хоть один нормальный человек в семье. Сестра Галка тоже геолог.

— А ты?

— Ни в какую. Вы меня сами приучили, говорю, каждое лето я с вами в горах, так что теперь не жалуйтесь.

Разговорились. Преодолев дурацкую застенчивость, Макс оживленно болтал, в основном о пустяках, рассказал о несчастном молодожене Вове. Саша пожалела новобрачную, оставшуюся без супруга в медовый месяц.

— Ну, ей проще. Она дома, — возразил Макс.

— Ты думаешь? По-моему, ужасно, когда болеет кто-то из близких. Уж лучше самой… Опять мы про эту заразу, проклятую! Не смей напоминать мне о болезнях.

— Хорошо, не буду, — пообещал студент, а про себя подумал: «А куда от них денешься. Здесь, в „Заразке“».

За разговорами время летело незаметно.

— Макс! Ты представляешь, что будет, если нас кто-нибудь из медперсонала хватится? — взглянув на часы, воскликнула девушка. — Мы же злостно режим нарушаем.

Макс пробовал уговорить Сашу не спешить, но тщетно.

— Я совсем замерзла. Не хватает еще простудиться тут.

Пришлось подчиниться.

В окнах бокса горел яркий свет. Это был условный знак, означающий: «можно», темные окна сигнализировали бы просьбу «не мешать».

Прощаясь, Макс обнял, было, Сашу, но та не позволила, отстранилась.

— Не надо.

А затем сама коснулась губами его губ.

Словно перышком провела.

Утром, выйдя из «умывальной», Макс лоб в лоб столкнулся с Татьяной.

— Привет! — похоже, обрадовалась встрече новая знакомая.

— Здравствуй.

Таня, в сравнение с подругой, излучала здоровье. Кожа лица чистая, белая, без признаков желтухи, только в уголках глаз легкая желтизна. Если Александра почти невесомая, субтильная, то Татьяна, напротив, крепкая, цветущая — олицетворение грубой чувственности.

— Куда вы вчера сбежали? — спросила девушка, придвинувшись, будто ненароком, к Максу вплотную, почти прижав его к стене.

— Мы? — Максим сконфузился, оказавшись в опасной близости от ее груди, полноту и упругость которой не смогло скрыть даже убогое больничное одеяние.

— Да, ты и Сэнди.

Ее явно забавляла растерянность студента. Макс увидел идущую в их сторону по коридору Сашу и совсем стушевался. Он постарался отодвинуться от напиравшей девицы и изобразил подобие улыбки. Саша прошла мимо, сделав вид, что не замечает ухажера, оказавшегося почти в объятиях подруги. Татьяна проводила ее глазами и плотоядно ухмыльнулась.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Никуда мы не сбегали, прогуливались по аллее. А вот куда вы делись?

— Ха! Лично я одна в палате сидела. Рудик тоже испарился куда-то. — Таня наконец-то выпустила свою жертву. — Ладно. Хоть это и свинство, с вашей стороны — оставлять бедную девушку одну…

«Чего на нее нашло, — размышлял студент, направляясь в свою палату. — А Рудик? Куда он-то сбежал?». Накануне, вернувшись с прогулки, Макс застал приятеля уже спящим, чему очень удивился. Утром Рудик на все вопросы отвечал в обычной своей манере, и понять шутит он или нет, не было никакой возможности.

После завтрака в «Заразке» врачебный обход. Врач Людмила Яковлевна прощупывает печени у своих подопечных, смотрит склеры глаз, язык и выслушивает один и тот же вопрос:

— Ну, когда уже выпишите?

— Володя, деточка, ты же знаешь, минимальный срок двадцать один день. Потом все будет от анализов зависеть.

Каждого она называет по имени, для каждого найдется доброе слово, но суть одна: три недели минимум, потом — по обстоятельствам. Редко кому удается выйти, отбыв положенный срок, обычно два — три дня, но добавят.

Закончив с медицинской частью, врач перешла к пункту «разное».

— Шведов и Шехтман, на вас опять жаловались! Почему нарушаете режим? Отбой в десять ноль-ноль, потом хождения не допускаются.

— И в туалет? — прикинулся дурачком Макс.

— Максим, — укоризненно покачала головой Людмила Яковлевна, — ты прекрасно знаешь, что я имею в виду: не разрешается выходить на улицу… и по чужим палатам шастать, тоже.

— Людмила Яковлевна, — попытался оправдаться Рудик, — мы просто подышать свежим воздухом выходили. Душно здесь.

— А, с тобой, Рудольф, особый разговор. На тебя уже из соседних корпусов жалуются. Ты зачем во второй заходил? Там с дизентерией лежат. Тебе мало одной болезни? В общем, смотри — будешь у меня еще месяц валяться!

Устроив нарушителям разнос и выслушав заверения «больше не будем», врач ушла.

После обхода Рудик уселся играть в нарды. Он, похоже, и думать забыл о сердечных делах.

— Ты куда слинял вчера? Татьяна пожаловалась, что оставил ее одну.

Максим решил выпытать у приятеля правду.

— Куда, куда… Техничка-кайфоломщица. Только мы зашли в палату — заглядывает! Ну, все, думаю, теперь пасти будет. Взял и ушел, по-английски… А, да ладно. Все равно меня через два дня должны выписать.

В палату заглянул незнакомый парень в очках.

— Шведов, есть такой? Там к тебе пришли.

«Родители, наверное, — подумал Макс. — Странно, мать вчера была». Он накинул теплый халат, вышел во двор и был, неприятно удивлен — это оказалась Ирина.

— Здравствуй. Все собиралась зайти к тебе, да как-то не получалось.

«Долго же ты собиралась», — раздраженно подумал Макс, а вслух сказал:

— Да чего там. Могла бы и не торопиться, меня уже выпишут скоро.

— Не сердись, Макс. У меня, правда, ни минуты свободной не было.

Видя, что просто так от бывшей подруги ему не отделаться, Макс, скрепя сердце, повел ее по аллее, ведущей к больничным воротам. Больше всего ему не хотелось, чтобы Саша увидела их вместе.

Ирина сразу выложила ворох институтских новостей, затем принялась расспрашивать Макса о здоровье. Он отвечал рассеянно, мечтая выпроводить ее поскорее. Но Ирина, остановившись возле свободной скамейки, попросила:

— Давай посидим немного.

Сидел Макс как на тлеющих углях, поглядывая то в сторону ворот, то на больничный корпус.

Ну, так и есть! Она шла сюда! Саша была не одна, а под руку с какой-то женщиной, видимо, «мулей» — нынче был день сюрпризов и визитов, однозначно. Студенту осталось лишь выругаться про себя, сетуя на обычную невезучесть. Поравнявшись с ними, Саша бросила взор на Макса, затем на Ирину и отвернулась. Ирина моментально перехватила ее взгляд.

— Это твоя знакомая? — спросила она с едва уловимым оттенком досады.

Макс не ответил. Ирина взяла его за руку.

— Перестань сердиться…

— Ты не боишься? Моя болезнь заразная.

— Ну и что. Вон, эти тоже не боятся.

Она показала глазами на лавочку, где сидели, обнявшись, Вова и его молодая супруга.

— Ей положено, — сухо ответил Макс. — Она его жена.

— А-а, — протянула Ирина, — ясно. А мне, значит, не положено. Ладно, Макс, поправляйся. Пойду.

К вечеру резко похолодало. Зашумело, закапало. Потом повалил снег.

В коридоре Максим встретил Татьяну.

— А нас выперли из бокса! В общую палату, — пожаловалась Таня. — Техничка, стерва, настучала, что мы, якобы, чуть ли не бардаки устраиваем, представляешь!

Макс сочувствующе кивнул. Замялся. Попросить, чтобы позвала подругу? Неловко, как-то. Татьяна сама все поняла.

— Хочешь, чтобы Сэнди позвала? Сейчас.

Саша появилась не сразу. Макс весь измаялся, ожидаючи в коридоре.

— Здравствуй, — равнодушно ответила девушка на его приветствие. — Ты что-то хотел?

— Я…так просто…Соскучился.

— Ну, если у тебя ко мне нет ничего, я пойду.

— Подожди, — Макс попытался удержать ее.

— У меня голова болит, Максим. Пойду, лягу.

Прошло три томительных дня. Макс весь извелся.

Дурацкое недоразумение, глупое стечение обстоятельств создало тупиковую ситуацию. Саша его отшила, теперь самолюбие не позволяло Максу навязываться.

Макс сидел в палате затворником, выходил только в столовую; и то сказать — погода не располагала к прогулкам.

Двух пацанов, Тоху и Рустика выписали, их места заняли угрюмые немолодые мужики. Настала очередь Рудика. Переодевшись в цивильное, тот сделался сразу чужим, неуместным в больничной палате. Похлопав приятеля по плечу, сказал:

— Не унывай, Макс. Прорвемся. Кланяйся нашим приятельницам, — и, обращаясь к остальным, — Пока, болезные! Поправляйтесь.

Макс с тоской глядел в окно на засыпанные снегом кусты.

«Будь, что будет. Поговорю с ней», — решил воздыхатель. Сидеть, занимаясь самокопанием, было уже невмоготу.

Толстая растрепанная тетка из женской палаты переспросила:

— Александра? Это которая, светленькая, что ли? Сейчас позову.

Вместо Саши к нему вышла Татьяна. Похоже, и она пребывала в скверном настроении.

— А, Макс, привет. Саши нет: выписали сегодня.

— Как, — изумился студент, — у нее же…

— Вот так! Анализы у нее в порядке, а мне написали черте что: свертываемость крови пониженная…. Свинство! На неопределенный срок задержали.

Макс стоял, как мешком ушибленный. Такого удара судьбы даже он, хронический неудачник, не мог предвидеть.

— Рудика тоже выписали, — сообщил Макс и вздохнул.

— Давай на улицу выйдем, — предложила Татьяна. — Не замерзнешь?

Они направились в сторону «райского уголка». Садиться не стали — холодно; стояли, переминаясь с ноги на ногу. С веток карагача то и дело осыпался снег, норовил попасть за шиворот, старался прогнать незадачливых гулён: нечего им делать здесь в такую погоду. Они и сами затруднились бы ответить, какая нелегкая принесла их сюда.

— Макс, ты не куришь? — спросила Таня.

— Нет. Бросил, перед больницей. Такое отвращение было к табачному запаху….

— У меня тоже. Сейчас прошло, вроде бы. Попроси сигарету вон у тех мужиков.

Макс принес для нее сигарету. Пока она курила, молчали. Девушка неожиданно всхлипнула — ручьем потекли слезы. Макс совершенно растерялся: вид плачущей женщины для него хуже зубной боли.

— Тань, что случилось… Ну, прошу тебя, не надо… Тебя тоже выпишут. День, два… больше они не задерживают.

Девушка достала из кармана платочек, промокнула слезы.

— Извини. Разревелась как дура. — Таня улыбнулась, смущенно. — Не понимаешь ты ничего, Макс. На, держи.

Она сунула ему в руку сложенный тетрадный листок.

— Ее телефон…

Глава 2 Зима

Саша Вершинина, сколько себя помнила, лето проводила в горах. Родителям не с кем было оставлять дочку, вот и приходилось им брать ее с собой.

Маленькой девочке все казалось замечательным: палатки вместо домов, постоянные переезды, костры по вечерам — такое подобие цыганского табора. Еще до школы Саша познакомилась со всеми видами транспорта. Для нее не в диковинку были и грузовик-внедорожник, и вертолет; даже на лошадь садилась (правда, вместе с мамой) без страха. Кроме двух любимых кукол (одну звали Машка, другую, кривоногую растрепу, Чувырла), игрушками Саши были окаменелые раковины и кораллы девонского периода — создания, жившие 400 миллионов лет назад.

В горах столько интересного. Для ребенка попасть из «бетонных джунглей» города в практически не тронутые цивилизацией места — настоящий праздник.

И все бы хорошо, но… там не было сверстников Саши, ее окружали взрослые дяди и тети — ни поиграть с ними, ни секретами поделиться. Впрочем, два сезона подряд папин начальник брал в горы своего сына Вадима, очень серьезного и умного (так, во всяком случае, считала Саша) мальчика.

Для пацана, перешедшего уже в шестой класс, восьмилетняя малявка не самая желанная компания, но выбирать не приходилось. Саша буквально приклеилась к Вадику и бродила за ним хвостом.

Сильнейшее впечатление на Сашу произвели обширные познания ее нового друга. Одной из любимых книжек девочки был «Малый атлас мира» — очень интересно разглядывать карты далеких стран и читать диковинные названия; она всюду таскала томик, даже в поездки брала. Вадик, увидев книгу, сказал, что география его «конек» и предложил Саше устроить «экзамен». Она с удовольствием согласилась.

Начали со столиц. Вадик без запинки называл главные города любой европейской страны. Саша сверялась с атласом — все верно! Перешли к Азии — тот же результат. Саша вошла во вкус.

— Какая столица Мексики?

= Мехико, — ни секунды не думая, ответил Вадик.

— А Бразилии?

Он назвал.

— А Перу?

Он назвал!

— Австралии?

Запросто!

Чуть срезался Вадик на некоторых африканских странах, но это же так, мелочь. Не каждый взрослый назовет сходу столицу Сьерра-Леоне или Кот-д, Ивуара, далеко не каждый! Зато вопросы, где находится остров Пасхи, или какая самая высокая гора в Южной Америке, затруднений у Вадика не вызвали. Да чего там, даже вулкан Попокатепетль (выговорить невозможно!) оказался по зубам юному знатоку.

Саша влюбилась. Первый раз в жизни.

Самый умный — это он, Вадик. И самый красивый. И самый добрый, храбрый и сильный — всё он, ее друг!

Девочка, конечно, нафантазировала себе идеальный образ возлюбленного, наделив его чертами Вадика. Не отличался тот особой красотой: невысокий, толстенький, нос картошкой; силой и смелостью тоже. Но это не имело никакого значения, главное — Саша видела в нем свой идеал.

Детская влюбленность тем и хороша, что уходит так же быстро и незаметно, как и приходит.

В пятом или шестом классе за Сашей пытался ухаживать Витька Первухин, известный в школе задирала. Этот обалдуй оказывал «даме сердца» весьма своеобразные знаки внимания: при встрече норовил толкнуть, якобы нечаянно, или наступить на ногу, корчил рожи, ржал лошадью, словом — валял дурака. Хорошо еще, руки не распускал, не пытался «зажать» и сделать непристойное предложение, подкрепляя его характерными телодвижениями: попадались в их школе и такие уроды. Однажды, набравшись смелости (или наглости), Первухин прислал ей записку примерно такого содержания: «Дорогая Александра! Я в тебя влюблен. Я хочу, чтобы ты стала моей женой». Ни дать, ни взять — сюжет для «Ералаша».

Саша демонстративно, на глазах у «поклонника», порвала любовное послание. Больше Первухин не приставал.

Любовь приходит и уходит… Были у Саши-школьницы мимолетные увлечения, как и у любой девочки, да стоит ли о них вспоминать?

Макс… Тут все не просто. Нельзя утверждать будто бы Александра сразу «запала» на, в общем-то, симпатичного парня, который всегда глядел на нее, как… как… (сравнить, даже, не с кем), пожалуй так взирал принц датский Гамлет на тень своего папы-короля — с ужасом и, одновременно с… любовью? Другое дело его приятель Рудольф. С тем было предельно ясно: Рудик на любую особь женского пола смотрел глазами мартовского гуляки кота. Макс же, когда они остались вдвоем, таращился, словно на редкостного зверя какого: и погладить охота, и страшно — вдруг укусит. Затем «Желтоглазую ночь» вспомнил, и… что-то екнуло у Саши. Не слова поднадоевшего уже шлягера взволновали девушку, а то, как они были сказаны. На мгновенье Саша даже поверила, что это его слова.

Макс едва все не испортил — полез (а ведь она не давала повода) обниматься. Саша оттолкнула его. Пожалуй, резче, чем следовало бы. Тут же пожалела, и сама, неожиданно, поцеловала.

На другое утро, наткнувшись в коридоре на Макса с Татьяной, она ощутила укол ревности. Расстроилась, но не надолго. Все еще было поправимо. До того момента, когда Саша увидела своего воздыхателя в обществе незнакомой девицы. По взгляду, брошенному незнакомкой, она поняла: это девушка Макса. Не просто знакомая, а его девушка!

Все перевернулось в душе у Саши.

Был долгий декабрьский вечер.

Саша, истосковавшаяся в больнице по домашнему уюту, который день отходила, отогревалась в прямом и переносном смыслах. На улице темно, зябко, слякотно, и от того дома, возле горячей батареи, под розовым абажуром торшера еще уютнее; из кухни текут вкусные запахи, и кошка Глаша трется в ногах. Маленьким мещанским счастьем назвал бы теперешнее Сашино настроение университетский комсорг Дятлов, фарисействующий дуболом, лицемер и демагог.

Саша читала, забравшись с ногами на диван, когда в прихожей засвистал, подражая то ли российскому соловью, то ли австралийской птице-пересмешнику, телефон, аппарат венгерского производства, модная игрушка, с электронной свиристелкой вместо нормального звонка.

Девушка соскочила, было, с дивана, но тут же села опять — вдруг это он звонит, Макс.

Телефон продолжал выводить трели.

— Саша, возьми трубку! — крикнула из кухни мама.

— Мулечка, я не могу, — откликнулась дочка.

— Что такое? — обеспокоилась мама, и заглянула к Саше в комнату. — Почему не можешь?

— Ну… Возьми, пожалуйста, сама. Если меня — спроси кто.

Мама проворчала что-то, но подошла к надрывающемуся телефону.

— Алло?.. Здравствуйте… Сашу? А кто спрашивает? — Она прикрыла ладонью микрофон. — Говорит — Максим.

Александра сделала знак рукой: меня нет. Мама покачала, укоризненно, головой.

— Знаете, а Саши нет дома… Может, что передать?.. — Положила трубку. — Приятный голос, вежливый. Он кто, твой однокурсник?

— Нет… так, знакомый, — изображая безразличие, ответила Саша.

— Ну, ну…

Мама вернулась на кухню. Саша взяла отложенную книгу.

«…Он поссорился с Гуриным. Пока вся партия занималась шурфовкой, Гурин ходил в маршруты, в своей персональной альпинистской пуховке, с персональной облегченной палаткой типа „гималайка“. Гурин был чист, свеж. Все остальные бродили с головы до пяток вымазанными в желтой глине. „Когда партия горит, то, черт возьми, надо быть всем одинаковыми. И работягам, и инженерам“, — сказал Жора. „Стадный инстинкт у меня ослаблен“, — ответил Гурин…»* Саша скользила глазами по строчкам механически; смысл прочитанного уходил мимо сознания. Почему, ну почему она не взяла трубку!? Надо было хотя бы выслушать, а уж потом принимать решение. Макс, конечно же, понял, что Александра просто не хочет с ним разговаривать, и, само собою, обиделся. Что она наделала… Нет, все правильно. Только так! Отрезать. Сразу. Навсегда… Или, все-таки… Ну зачем она вообще встретила этого… юриста-математика. — ---------------- *) Прим. О.Куваев «Территория». Эта книга имела огромную популярность среди геологов бывшего Союза. Кстати, слово «сокоешник» позаимствовано мною у Куваева (авт.)

Саша уже не знала, радоваться ей или плакать — Максим, похоже, не станет впредь доставать ее звонками. Вот только, хотела ли она этого на самом деле?..

Мы привыкли усложнять себе жизнь надуманными проблемами, искать скрытый смысл там, где его нет, пытаться читать между строк, ловить черных кошек в темной комнате, в которой их отродясь не водилось, а пуще того — делать из мухи слона. И в то же самое время мы, иной раз, готовы открыть душу совершенно незнакомому человеку — лишь бы тот согласился выслушать, верим первому встречному проходимцу, вешающему на уши откровенную лапшу, наивны бываем, что малые дети. Такое вот гегелевское единство противоположностей.

С неделю после того злополучного звонка Саша пребывала, что называется, не в своей тарелке. Мучила мысль о совершенной ею непоправимой (да, именно такой!) глупости: «Боже, какая же я дура». Старалась отвлечься: телик, кино, книги, друзья-подруги, учеба, в конце концов. Именно последнему пункту следовало уделить особое внимание — второй курс геофака, это вам не хухры-мухры. Опять же — сессия на носу (экзамены у геологов начинаются раньше, чем на других факультетах, в декабре), а она месяц, считай, «прогуляла».

— Вершинина, может вам лучше взять академический? Вы пропустили много занятий.

Это Юнус Раджабович, куратор. Студенты, да и некоторые преподаватели, за глаза называли его Саксофоном. Откуда взялось необычное прозвище, — ведь не был тот никогда ни саксофонистом, ни даже любителем джазовой музыки, — загадка. Вероятно, долговязая сухопарая фигура преподавателя и его привычка сутулиться, напомнили кому-то похожий на трубку-«носогрейку» музыкальный инструмент. Как бы там ни было, но кличка приклеилась — не отодрать.

— Я нагоню, Юнус Раджабович.

Александре совсем не импонировало терять целый год.

— Ну, как знаете. Только потом не жалуйтесь, если нахватаете «хвостов».

Саксофон двинулся дальше по коридору, а к Александре подлетела Ленка Куракина.

— Сэнди, чего Саксу понадобилось от тебя?

— Предлагал «академичку» взять.

— А ты?

— Оно мне надо? Отказалась.

Ленка состроила неодобрительную гримасу.

— У-у-у. Ну и зря. Я бы не прочь годик пожить в своё удовольствие. Куда спешить — успеем еще напахаться.

Саша лишь пожала плечами: мол, каждый сам решает, что для него лучше: закончить быстрее надоевшую учебу, или оставаться лишний год студентом.

— Пойдем после лекций в «Ватан» на «Вокзал для двоих», — неожиданно сменила тему подруга, — там Басилашвили с Гурченко.

— Пойдем, — легко согласилась Саша.

Необходимость наверстывать упущенное в учебе — не причина отказывать себе в маленьких удовольствиях, коих она так долго была лишена. Тем более, Олег Басилашвили — её любимый артист (разве можно в него не влюбиться!?). Всем известно, что «от сессии до сессии живут студенты весело».

Занятия на геофаке начинались после обеда и заканчивались поздно вечером. Да еще фильм оказался двухсерийным. Домой Саша заявилась в двенадцатом часу ночи.

Мама с порога напустилась на дочь:

— Ты где гуляешь!? Мы тут с ума сходим. Знаешь, сколько сейчас времени!?

— Ну, муль, чего ты. Я в кино была.

— А предупредить не могла? Позвонить тебе трудно, мать успокоить?

Присоединился и папа.

— Шурка, ты не забыла: у тебя экзамены на носу.

Александра капризно топнула ногой.

— Что вы со мной, как с маленькой! Я совершеннолетняя!!

— Выйдешь замуж, тогда и делай что хочешь, — закончила воспитательную беседу мама.

«Вот, блин, — мысленно бранилась Саша, укладываясь спать, — им бы только замуж меня сплавить. Делай, тогда, что хочешь… Как же! Сначала родители, потом муж начнет воспитывать: то нельзя, это не разрешается…». Уже засыпая, она размечталась: «Найду себе такого, чтобы на руках носил, пылинки с меня сдувал… и в мои дела не лез». Девушка попыталась представить облик ее будущего «принца» — перед мысленным взором тут же возникло лицо Макса. «Исчезни», — приказала Саша.

На столе громко тикали часы. Из спальни родителей, через тонкую стену доносилось двухголосое похрапывание.

— Алло! Танюш, ты? Привет… Да, я. Как живешь? Рассказывай.

Подруге по больнице Саша позвонила дней через десять после выписки. Собиралась раньше — что-то её останавливало; неловкость какую-то ощущала: получалось — вроде навязывается она Татьяне; у той — своя жизнь, свои интересы, свой круг общения.

— Да, рассказывать-то, пока, нечего. Меня через три дня после тебя отпустили. Прописали викасол — чтобы кровь лучше свертывалась… Что еще… Учеба, лекции — скука. Блинчики, мои любимые, не ем, воздерживаюсь. Все больше творог да каша, хе-хе, пища наша…

Особой радости по поводу звонка в голосе Татьяны Саша не услышала. Все верно: с глаз долой — из сердца вон.

А ведь поначалу казалось: сдружились они за три недели больничного заточения, и теперь подруги — не разлей вода; задушевные беседы вели, делились самым сокровенным. Впрочем, если посмотреть свежим взглядом, становилось очевидным, что, в отличие от Саши, Татьяна вовсе не собиралась безоглядно пускать себе в душу новую подругу; раскрывалась ровно настолько, насколько необходимо для поддержания приятельских отношений с человеком, в обществе которого пребываешь двадцать четыре часа в сутки.

Они перебросились еще двумя-тремя ни к чему не обязывающими фразами; всё, разговор можно заканчивать, вежливо попрощаться, сказать напоследок: звони, мол, не забывай…

— Сэнди… а Макс не объявлялся? Я дала ему твой телефон, ты уж не сердись…

— Да, он звонил, — прервала подругу Саша. — Я не сержусь, только…

— Что?

— Нет, ничего, это я так… Не обращай внимания. Ладно, звони, Танюш, не забывай. Пока.

— Хорошо. Пока. Не болей, Сашунь.

Попрощалась Татьяна всё тем же равнодушным голосом. Сашуней, почему-то, назвала… Один только раз уловила Саша нотку интереса в ее словах: когда Татьяна спросила про Макса. Неспроста, ох — неспроста.

Опять этот Макс! Привязался.

Саша не хотела сознаться даже себе: позвонила-то она, главным образом, чтобы выведать, нет ли у Татьяны его телефона; однако, стоило подруге обмолвиться о Максе, поторопилась закруглить разговор.

Почему, ну почему она в последнее время делает все назло!? По большей части — назло самой себе.

Зиму Александра не любила. Собственно, здесь это время года и не зима вовсе, а чистой воды недоразумение. Иной раз весь декабрь солнце жарит, хоть загорай. Человек, прибывший сюда откуда-нибудь из Заполярья, запросто может решить: в Австралию угодил встречать Новый год. Разве что моря здесь нет, да и купаться, конечно, при плюс пятнадцати-семнадцати никому не придет в голову.

В этот год декабрь выдался холоднее обычного, и мокрее, ветренее, одним словом — противнее. А тут еще сессия — как снег на голову. Никого не волнует, что праздник: зачетку на стол, выбирай билет, и… да поможет тебе бог (это не вслух, разумеется).

Тридцать первого с утра моросило — осень вернулась, однозначно. Впрочем, оставалась надежда, что к вечеру дождь смениться снегом — будет хоть на Новый год похоже. Саша, встав перед трюмо, подмазюкалась: голубую тень на веки, тушь на ресницы, помаду на губы — порядок; влезла в любимую свою белую куртку-пуховку и югославские (120 рэ!) коричневые сапожки, покатила в университет, сдавать зачет по физколлоидной химии.

Людей на улице пруд пруди, хотя рабочий день еще не закончился: кто в магазин торопится, кто домой, некоторые представительные дамы — в парикмахерскую, успеть прическу сделать, чтобы вечером в гостях выглядеть на все сто. У людей праздник, а тут… Мало того, что на диету посадили, так еще химию приходится сдавать за несколько часов до Нового года (на кой черт вообще нужна геологам физколлоидная химия!?).

Саша издали заприметила пацанов с их группы: те, как обычно, кучковались перед университетскими воротами, покуривали, трепались, должно быть, о чем-то, весьма далеком от химических формул. Справа, из парадного входа Главного корпуса повалил народ: закончились занятия на истфаке (а может, у математиков?). Саша чуть замедлила шаг, ей показалось — в толпе мелькнуло знакомое лицо. Саша остановилась, сделав вид, что обронила какую-то вещь, оглядывалась, «высматривая пропажу».

— Девушка, вы что-то потеряли? — участливо спросил незнакомый парень.

— Нет, нет… всё в порядке, пробормотала Саша, оставаясь на месте.

Она не ошиблась. Макс, — это был он, — отделившись от компании друзей, направился в ее сторону. Сердцебиение девушки участилось, она едва справлялась с волнением.

До сих пор Саша видела Максима только в нелепом больничном одеянии, в серовато-зеленых вельветовых штанах мешком и того же унылого материала кургузой курточке. Впрочем, сама Александра выглядела ничуть не лучше. Это было неизбежным злом, и не имело особого значения. А сейчас… Как все-таки меняет человека одежда: сейчас перед Сашей стоял не тот, простецкого вида паренек, вчерашний мальчишка, каким она его запомнила. Теперь это был уверенный в себе (так она определила), модный парень: стально-серое пальто реглан, тонкие кожаные перчатки, черный шарф; он даже стал, как будто выше ростом и в плечах пошире.

— Привет, Сэнди. Что ищешь?

— Здравствуй, Макс. Ничего… показалось: зачетку уронила… Нет, вот она, на месте… Показалось.

«Боже, что я несу!»

Макс улыбнулся.

— Ты, часом, не начала уже… праздновать?

«Издеваешься, да?».

— Кефир крепкий попался, — отпарировала девушка.

Повисла пауза. Будто столкнулись на улице старые знакомые, вроде и рады встрече, а говорить не о чем; «привет», «как дела?», и — разбежались.

— Как живешь? — задал «дежурный вопрос» Макс.

— Все путем.

Саша видела: Максиму хочется сказать что-то… важное? Но она своей ершистостью сбивает его, вынуждает говорить банальности. Надо бы сменить тон…

— Ладно, Сэнди, пока. С наступающим тебя.

— Спасибо, и тебя тоже, — машинально ответила Саша.

Добавить она ничего не успела, Макс, чуть не бегом бросился к остановке и заскочил в подошедший автобус.

Химичка, слава богу, не стала мучить ни в чем не повинных студентов-геологов вопросами «чем истинный раствор отличается от коллоидного?» и «что такое осмос? (не путать с космосом)»; собрала зачетки, расписалась и отпустила всех с миром, не забыв поздравить.

Дома Сашу встретила вся семья в сборе: мама, папа, сестра Галка, зять Виктор и Сашин тезка пятиилетний племянник Шурик. Это был сюрприз: в последнее время члены Галкиного семейства здесь появлялись не часто.

Мама постаралась угодить всем: праздничный стол ломился от закусок; отдельно для дочери она приготовила не травмирующие печень разные вкусности. Под бой курантов из телевизора Саше даже налили (чисто символически) шампанского.

А за полчаса до Нового года вдруг повалил крупными, чуть не с ладонь размером, хлопьями, снег, добавивший праздничного настроения.

На самом деле сессия не так страшна, как пугают первокурсников. Откуда-то появляется уйма свободного времени. Нет, к экзаменам готовиться нужно: читать, писать «шпоры» — без этого никак. Но! На лекции не ходишь — это раз; второе — домашние относятся с пониманием, стараются не напрягать родное чадо, освобождают от походов по магазинам, стояния в очередях, уборки, глажки, и прочих малопривлекательных занятий. Как же — у ребенка экзамены! А тут еще: ребенок, переболевший гепатитом.

Да и экзамены, в этот раз — так себе. Ну, математика. Предмет, конечно, серьезный — не забалуешься. Но и преподаватели, — тоже ведь люди, — понимают, что будущим геологам все эти производные с интегралами — пятое колесо телеге. Что там еще? История КПСС? Да, запросто! Главное — не забыть поругать проклятых империалистов и иудушку Троцкого, вкупе с Каменевыми-Зиновьевыми и прочими оппортунистами-ревизионистами. Правда, есть сложность: к экзамену допускают только по предъявлении конспекта «первоисточников» — трудов дедушки Ленина, разных там апрельских тезисов. Но и студенты — народ не промах, умудряются подсунуть конспекты, бог знает какими предшественниками написанные, и передающиеся от одного поколения второкурсников другому.

Саша проснулась в десятом часу, но вставать не торопилась, валялась в свое удовольствие в постели, благо никто не мешает. Дома, кроме нее, не души, даже Глаша где-то гуляет, по подвалам, небось, лазает. Завтра — последний экзамен, впереди еще десяток свободных дней. А сейчас надо бы полистать учебник — на свежую голову.

Однако, совладать с ленью было не так-то просто. Чтобы разогнать навевающую сон тишину Саша, не вылезая из-под одеяла, дотянулось рукой до «Спидолы» на письменном столе. Старенький аппарат в черно-желтом корпусе считался семейной реликвией. Пэпс купил его еще будучи молодым специалистом, после первого полевого сезона, получив неплохие, по тем временам, деньги. Тогда делали на совесть: приемник исправно работал уже четверть века, и, без сомнения, проработает еще не один год.

Под звуки нестареющего вальса из фильма «Мой ласковый и нежный зверь» Саша встала и направилась в ванную — завела привычку принимать по утрам ванну. Напустила воды, подумала, добавила пенной жидкости: захотелось примерить на себя роль киношных героинь (их, если показывают купающимися, то непременно в «облаке» пены).

В ванне Саша провела битый час — едва не заснула в воде. Вспомнив, что «хорошего — понемногу», сделала над собой усилие, вылезла. С удовольствием растерлась банным полотенцем и, как была, голышом, прошлась по квартире; остановилась у трюмо. Из зеркала на нее смотрела в целом неплохо сложенная (так виделось самой Александре) девушка. Все на месте: шея, плечи, грудь… Хм, пожалуй, это громко сказано — грудь; так, сисечки, но ладненькие, аккуратненькие. Живот тоже ничего — ни унции лишнего жира; бедра, ноги — все при ней. Саша повалилась на кровать, раскинув руки. Здорово было валяться совершенно голой. Так и лежала она, пока не начала мерзнуть. Пришлось одеться.

Сидя на кухне со стаканом молока, булкой и раскрытым учебником (дурная привычка, читать во время еды), Саша вспомнила вчерашнюю встречу: по дороге из университета, она наткнулась на ту, знакомую Максима, что приходила в больницу. Девица была не одна, а в обществе смазливого паренька, похоже — ухажера. Да и какая разница, кто он такой, главное — это был не Макс. И значит, она, Александра, просто дура набитая, раз приревновала Максима к этой фифе. Саша в сердцах захлопнула учебник.

В соседней комнате пела по радио Пугачева: «А знаешь, все еще будет…». В окна колотился ветер, швырял тяжелыми каплями.

Лето придет не скоро.

Глава 3. От сессии до сессии

Максим никогда не был отличником. Впрочем, и двоечником тоже. Учеба давалась ему легко, и если б не изрядная ленца, то… Только что толку в сослагательном наклонении — Макс, он такой, как есть, не лучше и не хуже.

Математику Макс не любил (а за что ее любить?), более того, запустил так, что в девятом классе, когда учителя перестали давать поблажки, едва не съехал на безнадежные двойки. Выручала соседка по парте Оля Синицына, щелкавшая уравнения и неравенства что семечки; она успевала делать контрольные и за себя и за Макса. Трудно сказать, были ли у Оли какие-то чувства к нему, скорее нет, просто она, как человек отзывчивый, не умела отказывать, чем Макс беззастенчиво пользовался.

В десятом классе с Максом произошла удивительная метаморфоза. Этому способствовали два обстоятельства. Во-первых, Оля, вместе с родителями уехала в другой город, во-вторых, перед незадачливым учеником встал вопрос: что дальше? В смысле, куда податься после школы? С первым пунктом Макс ничего поделать не мог: замены Оле не нашлось. Чтобы решить вторую проблему, он приобрел в книжном киоске «Справочник для поступающих в вузы». И обнаружил, что практически всюду нужно сдавать математику. А где не нужно — туда Макс не хотел.

Тогда Максим Шведов, не самый прилежный ученик 10 «б» решил взяться за ум. Самостоятельно. Собственноручно, так сказать.

Результат не заставил себя ждать — с математикой у Макса наладилось. То, что прежде казалось ему китайской грамотой, стало простым и понятным. Даже математичка Анна Павловна отметила:

— Шведов наконец-то перестал валять дурака и надеяться на чужие подсказки. Если так пойдет дальше, он, глядишь, осилит вступительные в вуз.

Дальше — больше. Макс решил: математика — его призвание. А что, профессия эта сейчас востребована, идет настоящий математический бум; всюду, куда не глянь, появляются вычислительные центры, математики и программисты — нарасхват. При всем при том, конкурсы на математические отделения вузов остались прежними: народ не очень-то дружит с этой наукой. «Не боги горшки обжигают», — решил Макс и отнес документы на мехмат.

Вот тут-то и сказалась его вечная невезуха. На специальность «оператор ЭВМ» Макса не взяли — не хватило баллов. Однако, по специальности «математика» был недобор, Шведова воткнули туда, туманно пообещав возможный перевод по ходу учебы. Теоретически такая вероятность существовала, вот, практически… Перевестись мечтали все… ну, почти все, а сумели лишь самые пронырливые, из тех, что без мыла в… известное место залезут. Перед Максом замаячила малоинтересная перспектива вернуться в родные школьные стены, теперь уже учителем математики. То-то смеху будет со стороны Анны Павловны! Впрочем, за три года учебы, что оставались впереди, все еще могло перемениться.

Макс, вопреки обстоятельствам, верил в свою счастливую звезду.

Леха Трофимов, однокурсник и приятель Макса решил совершить огромную глупость — собрался жениться. Вдобавок, захотел приурочить свадьбу к Новому году. Это ж надо додуматься! А Леха всегда был… с приветом, вроде «не от мира сего». Стихи писал, бардовские песни; сам же исполнял — с гитарой он был на «ты». Одно время Леха серьезно занимался горным туризмом, поэтому тематика его песен тоже была «горная».

Каково, а? Не Высоцкий, конечно, и не Визбор. Но что-то в Лехиной поэзии было, одержимость какая-то. Да он и сам такой, этот Трофимов — все наперекор делал.

Тридцатого Леха раздал приятелям-однокурсникам пригласительные карточки и объявил, что завтра, к семи, ждет всех в «Согдиане».

Макс сначала не хотел идти. Что за удовольствие торчать трезвому среди выпивающих и закусывающих, — без разбору, жирным ли, жареным, — людей; им-то по барабану, как отразится на печени такое застолье. Лучше уж в новогоднюю ночь перед теликом посидеть в кругу семьи. С другой стороны, Леха может обидеться…

Решение пойти возникло спонтанно. Поводом, как ни странно, явилась случайная встреча с Александрой возле их «альма-матер».

После больницы Макс пребывал в полном душевном раздрыге. Ирина, как и следовало ожидать, быстро подыскала ему замену. Хотя Макс и настраивал себя на положительное восприятие, муторно было — кому понравиться статус брошенного за ненадобностью. И с Александрой, похоже, вышел ему облом: не захотела подойти к телефону. Ведь была дома. Была!

Ну и пусть, решил тогда Макс, значит не судьба. Да только решить — одно, а вот как выполнить? Как выкинуть из головы, не дающие покою мысли?

И тут еще эта встреча. Не похоже, что Саша сильно обрадовалась, увидев Макса. Он не рассчитывал, конечно, что девушка кинется ему на шею, но все же… Наверное, не до него ей было — может, ждала кого-то. Раз так, подумал Макс, то и ему не о чем с ней говорить, и вообще, нужно поторопиться, чтобы не опоздать на Лехину свадьбу — не каждый же день женятся друзья, совершая, конечно, не самый умный поступок.

Кто-то сказал: «Глупые женятся, а умные выходят замуж». Тонко подмечено, интересно, кто автор этого афоризма, мужчина или женщина? Наверное, все же, мужик. (Сильная половина человечества более самокритична, нежели прекрасная его часть).

Только не всегда крылатые фразы согласуются с жизнью, в чем Макс лишний раз убедился, когда впервые увидел Валентину. Лехина невеста была хороша собой. Очень. Похоже, именно она совершила глупость, выбрав Леху — какой из него муж. Такая красотка могла бы подыскать себе более подходящего спутника жизни.

Трофимов лучился счастьем (еще бы), но держался с достоинством, не терял лица. Молодец, он оказался не из тех, кто глупеет, делаясь счастливее. Молодая жена не сводила с него влюбленных глаз, Леха поблескивал толстыми линзами очков, что-то нашептывал Валентине на ушко, та цвела маковым цветом, тихонько хихикала (Леха, похоже, говорил скабрезности).

Свадьба была как свадьба, обычная, средней руки: гостей до полусотни, выпить-закусить, музыка-танцы, речи-тосты, «горько» — все, как положено. Ключей от квартиры или машины молодым никто не дарил, и в воздух не стреляли (такое только на кавказских свадьбах бывает). Сначала родители пожелали новобрачным «совета да любви», затем тамадить взялся Стас Романовский, Лехин и Максов приятель, отменный балагур, душа любой компании. Стасик отлично справлялся. Он вообще умел всюду создать непринужденную обстановку: когда надо — пошутит, выдаст экспромт или «домашнюю заготовку», процитирует Омара Хайяма, речь толкнет торжественную, но без пафоса, словом — прирожденный тамада. Упреждая банальные пожелания, типа «родить футбольную команду», Стас провозгласил тост:

— За «расширенное воспроизводство»! Плодитесь и размножайтесь.

К окончанию застолья, будучи уже изрядно под шафе, Стасик сказал, обращаясь к Лехе:

— Спи спокойно, дорогой товарищ. Мы за тебя отомстим.

Леха устало улыбался. Видать, ему до смерти надоела свадебная канитель, не терпелось остаться вдвоем с молодой женой, возлечь, так сказать, на брачное ложе. Уже все тосты прозвучали, проводили Старый год и встретили Новый; гости, наконец-то, начали потихоньку расползаться.

Макс и рад и не рад был, что пришел на свадьбу. Можно, конечно, веселиться вместе со всеми, будучи абсолютно трезвым в компании подвыпивших. Можно. С другой стороны, Новый год, все-таки, семейный праздник. Мать стол накрыла и теперь они, с отцом вдвоем, скучают возле телевизора… Впрочем, останься Макс дома, ничего не изменилось бы. Праздники у них в семье проходили однообразно скучно, без гостей и шумных застолий. Кроме того, по окончании школы Макс получил от родителей значительную степень свободы: поводок, на котором его держали, стал куда как длиннее. Так что, дома отнеслись с пониманием, когда Максим, придя с лекций, заявил о намерении отправиться на Лехину свадьбу. Мама обеспокоилась лишь, как бы сынуля не нарушил диету, особенно по части спиртного.

— Смотри, не пей там, — повторила мама, помогая сыну завязать галстук. — И не задерживайся долго.

— Как получится, — отмахнулся Макс.

— Что значит, «как получится»!? Новый год ты там собираешься встречать?

— Ну, да, — неуверенно ответил Макс.

Он и сам еще не знал, останется на свадьбе до конца, или смоется пораньше. Думал, сначала, посидеть с часик, и свалить «по-английски», да как-то само собою вышло — подзадержался.

Впрочем, «само собою», это еще, с какой стороны посмотреть. Не долго скучал Макс: уже после первого тоста чокался рюмкой с минералкой (каждому устанешь объяснять, что водки ему нельзя), вместе со всеми кричал «горько», танцевал, флиртовал с подружками невесты (без особого, правда, успеха). На Макса, в свою очередь, «положили глаз». Он заметил, что на него все время поглядывает рыжеволосая женщина, из невестиной, похоже, родни. Пригласил её на танец. Потом еще. Потом они вместе выходили покурить. Там и познакомились.

Антонина на свадьбе одна была, без спутника, да и вообще, оказалась матерью-одиночкой, воспитывала сына семи лет.

— А пацан твой с кем остался? — поинтересовался Макс.

— С бабкой, — ответила Тоня и пояснила. — С моей бабушкой.

«Сколько же лет ее бабульке? Восемьдесят, наверное, не меньше», — мысленно прикинул Макс. Тоня выглядела лет на тридцать. Невысокая, склонная к полноте, но пока еще не проигравшая окончательно битву с лишним весом, не красавица, и не уродина, с крашеными хной и старательно уложенными волосами.

Максим не знал, как вести себя с Тоней. Знакомы пять минут всего, а она… чуть не виснет на нем; не то, чтобы совсем пьяная была, но явно захмелела, «тормоза ослаблены». Макс смущался: впервые ему столь откровенно навязывалась женщина. Да еще и разница в возрасте: у Тони сынишка уже в школу пошел, а Макс сам вчерашний школьник.

— Ты вместе с Алексеем в Университете? — спросила Антонина. — Я тоже училась, на заочном, правда. В Политехническом… Не потянула: контрольные, сессии, а тут Мишка родился…

«Ага, сам собой — ветром надуло», — мысленно прокомментировал Макс. Ох уж это наивно-лукавое «родился», так нашкодившие малыши оправдываются: «Стакан сам разбился». Тоня, отчего-то, показалась Максу большим ребенком, захотелось приголубить ее, но и пожурить по-отечески. Впервые Макс ощутил себя взрослым, умудренным мужиком, словно не Тоня была старше, а он.

Ближе к часу ночи Тоня собралась уходить. Максим тоже решил: пора и честь знать.

— Проводишь меня до дома, ладно, — беря Макса под руку, скорее констатировала, чем попросила, Антонина. — Я тут рядом живу, в двух шагах.

На улице их ждал сюрприз: заходили в ресторан, осень была слякотная, мерзопакостная; вышли — зима, снег под фонарями поблескивает, народ подвыпивший высыпал, все радуются, как дети.

— Ой! — воскликнула Тоня. — Новый год настоящий, а я в туфлях. Как в песне, «по морозу босиком…».

Антонина теснее прижалась к своему кавалеру — Максу пришлось обнять ее одной рукой. В такой неудобной позе они и побрели, переулками.

В любом среднеазиатском городе, стоит свернуть с «парадной» улицы вбок, попадаешь в район стихийной застройки, по здешнему — «киблаи». Это еще не трущобы (хотя и их в городе полным-полно), но уже особый мирок, со своим жизненным укладом, типичное захолустье. Здесь все друг друга знают, но никто никому не навязывается, живут каждый сам по себе.

Антонина с Максом шли вдоль дощатых, в рост человека, заборов. Иногда доносилась приглушенная музыка и людской гомон, большинство же домов мирно спало: их обитатели, люди, преимущественно, пожилые, даже на Новый год не засиживались после полуночи.

— Пришли, — сказала Тоня, толкнув незапертую калитку, не отпуская, при этом, руку провожатого.

— Тонь, я пойду, наверное, — пробормотал Макс, неуверенно. — Там бабуля твоя…

— Да они с Мишкой дрыхнут уже, без задних ног, — оборвала его женщина. — Пойдем.

Макс покорно прошел к дому, где, судя по темным окнам, спали. Тоня открыла дверь ключом.

— Заходи.

Включила свет. Макс вошел и оказался на небольшой застекленной веранде (она же прихожая, она же кухня). Огляделся: мойка, газовая плита, холодильник, кухонный столик, полки с посудой. Все более чем скромно, свободного места ровно столько, чтобы поместиться, не толкаясь, двоим, ну, максимум троим. Даже вешалки для верхней одежды не было, только в углу, на гвозде висел огромных размеров тулуп, и стояли две пары (взрослая и детская) резиновых сапог.

Антонина тотчас же, едва закрыв за собой дверь, заключила гостя в объятия и одарила долгим жарким поцелуем. Макс ощущал себя как на минном поле: одно неосторожное движение и они что-нибудь непременно здесь опрокинут, наделают шуму, переполошат и бабушку с правнуком и всех соседей… Он не готов был к столь бурному проявлению необузданной страсти, но не находил в себе сил (да и желания) противиться.

— Пойдем, — прошептала Тоня.

Не снимая пальто, они прошли через небольшую комнату, где в темноте угадывались очертания дивана, на котором кто-то спал, вошли в комнатку еще меньших размеров. Здесь поместились только платяной шкаф, тумбочка и большая железная кровать, украшенная никелированными чашечками-шишечками. Обстановку Макс разглядел, когда хозяйка включила настольную лампу-ночник; впрочем, гостю было не до того, чтобы глазеть по сторонам.

Наконец-то они освободились от пальто, скинув их на стул. Дверь Тоня заперла на шпингалет. Она буквально пылала, и, обняв Макса, обдала его жаром своего, как видно истосковавшегося по мужской ласке, тела. Они повалились на кровать, заскрипевшую, обиженно, старыми пружинами. Рука Макса запуталась в медно-рыжих волосах…

В этот момент в дверь постучали.

Антонина заругалась сквозь стиснутые зубы, рывком встала. Вышла, прикрыв за собой дверь. До Макса донеся шум и негромкая перебранка: «чего ты мне жить не даешь…», «… совсем стыд потеряла», «да пошла ты…». Макс торопливо надел пальто. Заниматься сексом в такой обстановке… нет уж, увольте; Рудик, его больничный приятель, и тот не рискнул бы.

Тоня пыталась удержать Макса, правда, не слишком настойчиво, поняв, что не судьба им, нынче, заняться любовью…

Новый год по московскому времени Максим встретил дома, в кругу семьи.

Жизнь — это не те дни, что прошли, а те, что запомнились.

Новогоднее приключение Макс пожелал бы забыть, вычеркнуть из жизни. Очень уж незавидна роль юнца, которого соблазнила и собиралась затащить в постель зрелая женщина, и которому ничего не обломилось. Ну, за что такая непруха?

Зацикливаться на неудачах — последнее дело. Подсознательно Макс понимал: заниженная самооценка — верный способ остаться неудачником до конца дней своих. Понимал и старался смотреть на жизнь с оптимизмом. Только не всегда у него получалось.

Зимняя сессия далась Максиму тяжело, можно сказать, еле-еле. Обошлось без «хвостов», и то, слава богу.

В феврале заметно потеплело, зацвел урюк. Зима огрызалась еще редкими холодными дождями, переходящими в снег, но окончательный приход тепла был не за горами.

Вместе с запахом весны в воздухе витала тревога. По городу ползли слухи: готовиться что-то страшное, чуть ли не массовая резня. Участились уличные стычки. Их можно было бы списать на обычные разборки подростковых группировок, если б не бросалась в глаза явная националистическая окраска. Кто-то старательно подогревал антирусские настроения в молодежной среде.

Восток — дело тонкое. А где тонко, там и рвется. Здесь бытовой конфликт, обычная свара между соседями может спровоцировать настоящую бойню.

В то воскресенье все началось с банальной драки у кинотеатра. Показывали индийского «Танцора диско». У касс, разумеется, вавилонское столпотворение — всем известна любовь азиатского населения к индийскому кино, проявляющаяся столь бурно, что на её фоне меркнут киношные страсти. Билеты брались буквально с боем, оторванные пуговицы и рукава никто в расчет не брал. У кого-то сдали нервы: ответил на толчок пинком, а на удар ударом. Ножом.

На мгновенье стих гомон толпы, она расступилась вокруг распластавшегося на асфальте тела, страшась поверить в реальность происходящего. Вид багрового пятна, расплывающегося по белой рубашке, вогнал людей в ступор.

Гнетущая тишина взорвалась криками. От кинотеатра волнами пошли хаос и насилие. Окрестные улицы мгновенно оказались во власти бесчинствующей толпы, избивающей «европейцев», всех, кто только попадался под руку, не разбирая правых и виноватых.

Несколько дней город гудел растревоженным ульем. Постепенно все вернулось на круги своя. Но в людях поселились страх и недоверие.

В целом мире никто не догадывался, что огромная страна уже вступила на путь, который через каких-то семь лет приведет к ее распаду.

В Средней Азии основной строительный материал — глина. Из нее не одно тысячелетие возводились и селения и целые города. Постройки со временем ветшали, рассыпались, возвращаясь к исходному состоянию, к глине, которая, в свою очередь, служила строительным материалом для новых сооружений. Затем все повторялось снова и снова. Среднеазиатские города, таким образом, в буквальном смысле, возникли из праха, дабы в прах обратиться. Даже в самых древних из них, за редким исключением, не сохранилось старинных зданий.

Родной город Максима был относительно молод, построен в советское время и до шестидесятого года именовался Сталинобадом. Тогда это был небольшой уютный городок, перенесенный сюда, казалось, из российской глубинки: точно такие же домики с палисадниками, сидящие на лавочках у ворот старушки ничем не отличались от своих сверстниц откуда-нибудь из Борисоглебска или Старого Оскола. Во дворах двухэтажек русские мужики так же «забивали козла», по пути с работы заскакивали попить пивка или «пропустить соточку» в забегаловку — «американку». Всех и отличий — текущие вдоль дорог арыки (чисто азиатский элемент городской инфраструктуры), да еще высоченные пирамидальные тополя по обочинам.

Город рос. Росли и проблемы. Пресловутый квартирный вопрос испортил не только москвичей. Душанбинцы, «дети понедельника» (душанбе, по-таджикски — понедельник) все чаще стали задумываться: не про них ли написана песенка «Остров невезения»?

Появились чемоданные настроения.

На Главную площадь вышли десятка два пенсионеров из здешних немцев, развернули плакат «Отпустите нас на родину». Сначала на них никто не обратил внимания; прохожие равнодушно читали воззвание, проходили не задерживаясь. Милиция появилась через четверть часа, когда стали собираться зеваки. Демонстрантов оттеснили и препроводили в ближайший участок, где строгого вида «человек в штатском» потребовал предъявить документы. Немцы спокойно достали паспорта, отдали «гебисту». Тот долго и внимательно их изучал, затем сложил аккуратной стопкой на столе; жестко глянул в глаза представительного немца, держащегося уверенней остальных, явно лидера группы.

— Зачем порядок нарушаем, граждане?

— Мы ничего не нарушили. Мы… — начал, было, немец, но «гебист» перебил:

— Зачем вам, — сделал ударение, — неприятности? Существует порядок выезда на постоянное место жительства в ФРГ, и вам он известен. Со всеми вопросами обращайтесь в Москву, в посольство.

Пенсионеров отпустили по домам, с наказом впредь воздерживаться от публичных акций. В тот же день радио «Немецкая волна» сообщила, что «в Душанбе немцы протестуют против чинимых властями препятствий их выезду на родину».

А уехать хотели многие, и не только немцы. Просто тем было куда ехать. Максу пришло письмо из Ганновера от бывшего соседа и одноклассника Витьки Мюллера. Витька после школы поступал в Политехнический, не прошел по конкурсу; в армию он тоже оказался не годён — белобилетник, и вместе с родителями укатил в Германию. В конверт было вложено несколько красивых цветных фото: Витька в модном джинсовом прикиде на фоне старинного замка, семейство Мюллер на фоне собственного дома, семейство за столом с випивоном-закусоном и огромной вазой, нагруженной бананами, ананасами и еще какими-то неопознанными тропическими диковинами. Знай, мол, наших!

— Жуй ананасы, проклятый буржуй, — шутливо-беззлобно прокомментировал Макс, ни сколько не завидуя Витьке.

Он решил, что со временем тоже уедет. И непременно в Австралию. Почему именно туда? А куда еще — не в Израиль же. В Австралию многие едут (по слухам), страна открыта для иммигрантов, опять-таки природа там необычная, красиво — земной рай.

Пока же надо было закончить учебу, получить диплом, начать жить самостоятельно.

Удобнее всего мечты складывать в будущее. Как бы не била нас жизнь, каким бы местом не поворачивалась к нам судьба, мы продолжаем верить, что «завтра будет лучше, чем вчера». Даже когда убеждаем всех (и себя, в том числе), что не верим в перемены к лучшему, в душе все-таки остаемся оптимистами. Иначе существование наше просто потеряет смысл.

Макс верил в счастливую фортуну, хотя и не желал палец о палец ударить, чтобы привлечь эту капризную даму на свою сторону, плыл по течению — куда вынесет.

В городе безобразничала весна. Погода в марте давно стала притчей во языцех. «Марток оставит без порток» — это про среднеазиатский климат. Уже, бывало, пригреет так, что людям кажется: ну всё, лето пришло, зимнюю одежду — по шкафам, извлекаем оттуда купленные еще осенью босоножки… Как вдруг, бац — снег на голову (в буквальном смысле). Каждый год одна и та же история.

Макс ехал с занятий в переполненном автобусе, страдая от духоты: с утра пальто надел, да зря, как оказалось; к тому же встал он в неудобном месте, в проходе, где самая толкотня.

«Не забываем оплачивать проезд, граждане пассажиры. Пробиваем талончики. У кого не имеется — приобретаем в кабине водителя. Не дожидаемся проверки…», — гудел над головой динамик.

То и дело Макса трогали за плечо, совали «пятнашки» и двугривенные, бубнили: «Передайте». Макс послушно отправлял монеты дальше по цепочке. Когда его тронули в очередной раз, даже не оглянулся, протянул руку за деньгами.

— Привет, — услышал Макс и вздрогнул от неожиданности.

Рядом стояла Татьяна, «боткинская» приятельница (не называть же ее подругой по «Заразке»), еще более похорошевшая за то время, что они не виделись.

— Здравствуй. Долго жить будешь — только что тебя вспоминал.

— Правда? — спросила Таня не без лукавства.

— Да, — не очень уверенно ответил Макс.

Теперь слукавил он: вспоминать-то вспоминал, да только другую; Татьяна присутствовала в его мыслях вроде как с боку припека.

— Ой, ли? — не поверила девушка. — Не парься, Макс. Знаю я о ком ты думал… Но, все равно приятно, что не забыл.

Поговорили о том, о сём, о здоровье, конечно. (Здесь все было в порядке). Пожаловались друг другу, что «диета вот уже где», и повинились, дескать, нарушают ее постоянно…

— А как там наша Александра? — неожиданно спросила Таня.

— Не знаю, — честно ответил Макс. — Давно не видел её… Да мы один раз только и виделись, перед Новым годом еще.

— Чего так?.. А Сэнди мне говорила, что ты звонил ей.

— Как? — опешил Макс. — А, ну да… Звонил.

«Так и знал — дома она была тогда. Не стала разговаривать. Да еще Татьяне натрепалась: достал, мол, этот юрист-математик, названивает… Нет, быть того не может. Наверное „муля“ ей передала, что спрашивал Максим какой-то».

Не хотелось Максу верить в Сашино «предательство».

Татьяна не стала выпытывать, что да как — все на лице у Макса написано было; промолчала тактично. Расставаясь, Макс спросил ее телефон. Так, на всякий случай. Татьяна как-то странно хмыкнула, но номер назвала.

Черная кошка, что в свое время пробежала между Максимом и Сашей, продолжала показывать острые коготки.

Глава 4. Позвони, мне позвони

Любому студенту технарю известна поговорка: «Сдал сопромат — можешь жениться». Пресловутое «сопротивление материалов» — это некий рубеж, высота, если хотите, взяв которую, студент с большой долей уверенности может рассчитывать на успешное окончание учебы. У будущих геологов тоже есть такая планка. Называется она минералогией.

Достаточно полистать увесистый томик «Курса минералогии» Бетехтина, чтобы сразу же стало ясно: науку эту нахрапом не одолеть.

У всякого геолога-второкурсника, будь он даже семи пядей во лбу, при мысли о летней сессии начинали дрожать поджилки — минералогию сдавать! О-о, это не для слабонервных.

Нервозную атмосферу подогревали рассказы бывалых, уже изведавших (многие и не по одному разу) на себе, что такое сдавать минералогию. Ходили слухи, практически легенды, о черном мешочке Профессора, последнем, и якобы самом серьезном испытании. Ведь можно зазубрить учебник. Можно. Заучить наизусть названия всех минералов из учебной коллекции. Написать шпоры с химическими формулами минералов и их свойствами: твердостью по шкале Мооса, плотностью, цветом, блеском, спайностью, сингонией кристаллов… Все это, в принципе, можно сделать заранее. Но, когда Профессор достанет свой черный мешочек, этот «ящик Пандоры», и извлечет из него камешек, который видишь впервые, а ты должен будешь сходу определить, что это за минерал, то…

Меж тем сессия надвигалась неумолимо. Как всегда, ее начало было отмечено появлением, без санкции начальства, в университетском вестибюле самодельного плаката со знакомой по учебникам истории фигурой красноармейца, указывающего пальцем. Только, вместо привычного «Ты записался добровольцем?», воин вопрошал: «Ты сдал посуду за прошлый семестр?».

Как обычно, плакат провисел лишь полдня, пока не попался на глаза бдительному комсоргу Дятлову.

Шутки шутками, а минералогию никто не отменял.

Саша отчаянно трусила, готовясь к экзамену. Смотрела в учебник, и чувствовала себя последней тупицей: нет, никогда ей не одолеть сей премудрости. Мыслимое ли дело, запомнить всё это?! Родители вздыхали, глядя, как мучается их чадо.

— Не надрывайся ты так, Шурка. И не бойся — на экзамене все вспомнишь, — попытался успокоить дочку папа.

Саша лишь рукой махнула: уйди, мол, не до тебя.

Удивительно, но папа оказался прав.

К экзамену Саша перегорела, страх ушел куда-то, сменившись полной апатией. С утра пораньше она заглянула, было, в учебник, но тут же отложила книгу. «Перед смертью не надышишься», — сказала Александра сама себе и преспокойно отправилась на экзамен.

Волнение вернулось, едва Саша взялась за ручку двери экзаменационной аудитории. а когда тянула билет, пульс ее подскочил, должно быть, до 200 ударов в минуту, а то и более. Но потом, все встало на свои места: Саша легко вспомнила нужную информацию (а чего не вспомнила — подглядела в шпаргалке). Черный мешочек оказался не таким уж страшным испытанием. Профессор держал там очень хорошие, практически эталонные, образчики минералов, легко узнаваемых по характерным признакам. Вот угольно-черный кристалл с сечением в форме сферического треугольника — ну, конечно, турмалин, друза нежно-голубых кристалликов — целестин, а мутно-белый кубик — да это же просто соль, по-научному — галит. Чтобы убедиться, Саша лизнула камешек — соленый. Профессор укорил, спросив:

— А не облизывая, нельзя разве определить галит?

Еще пара-тройка вопросов, и Александра вольной птицей выпорхнула из аудитории, радостно размахивая зачеткой со свежей записью «минералогия — хор».

— Сэнди, как?! — услышала она, едва только оказалась в коридоре.

Зуля и Ленка Куракина ждали подругу, чтобы поздравить с успехом. Или утешить, в случае провала. Сами-то они уже отмучились: Зуля сдала на «хорошо», а Ленка была безмерно счастлива, что отделалась «трояком». Саша от избытка чувств обняла по очереди обеих.

— Четверка!

— Молодец! — похвалила Куракина.

— С тебя причитается, — добавила Зуля.

— Конечно. С тебя тоже.

Решили: такое событие, как сдача минералогии, не отпраздновать просто грех.

— Поехали ко мне, девчонки, — предложила Ленка. — Суббота, мои на дачу укатили.

Согласились, разумеется. По пути затоварились в гастрономе, взяли колбасного сыра и три бутылки сухого «Душанбе». Зуля осталась недовольной.

— На фига нам эта кислятина, водки надо было взять.

— Ну тебя, Зулька! Мне вообще водки нельзя, — возразила Саша.

— А вино, что, можно?

— Можно. Немного. Диета моя на днях благополучно закончилась.

— Зуля, как ты только ее пьешь, водку. Фу, гадость! — поддержала подругу Куракина.

— Много вы понимаете, — буркнула Зуля. — От водки меньше вреда, чем от всякого го…

Впрочем, настаивать она не стала. Да и напрасно клеветала Зуля на «Душанбинку» — приятное легкое вино, и, что немаловажно, не бьет по карману.

На улице — жарища, а ведь только начало лета, что-то в середине будет! Пока добрались до Ленкиного дома, запарились. Зуля, та вся вымокла — пот с неё в три ручья лил.

— Залезай под душ, — предложила хозяйка.

Уговаривать Зулю не пришлось. Оставив Ленку с Сашей собирать на стол, она скрылась в ванной, откуда тотчас же послышался шум льющейся воды и восторженные Зулины вскрики.

— Лен, у тебя халатик мне найдется? — спросила она, наплескавшись вволю, выйдя из ванной в одних трусиках, с полотенцем на голове.

— У меня они в стирке… о-о! — осеклась Ленка, уставившись на Зулин бюст. — Ну, ты, мать!..

Посмотреть было на что: две спелых, аппетитных дыни, пятого, не меньше, размера, увенчанные багровыми вишнями, плавно покачивались, подобно огромным медузам на невысокой волне — даже на девчонок это зрелище произвело впечатление; мужики — те попадали бы на месте. Или истекли бы слюной, однозначно.

— Рубенс отдыхает. — хихикнула Саша, дурашливо прикрывая глаза ладонью.

— Вы чего? — не поняла, сначала, Зуля. — А, это… Завидно, да?

— Да уж. Отпад! — согласилась Ленка. — Под одеждой они у тебя не так эффектно смотрятся. Только как такую тяжесть все время таскать?!

— Чего вы прицепились к моим сисям. Ленка, дай хоть рубашку какую-нибудь, пока обе не поумирали от зависти. Я в своем зажарилась, не могу больше.

Она бросила на спинку стула свое голубое, с множеством украшений в виде рюшечек-воланчиков, платье и внушительных размеров бюстгальтер (назвать такую солидную вещь лифчиком — проявить неуважение). Ленка принесла ей футболку, натянув которую, Зуля не столько спрятала, сколько подчеркнула собственные роскошества.

— Ну что, девчонки, обмоем минералогию, — предложила хозяйка, разлив вино в бокалы.

— И за окончание моей диеты, — добавила Саша, чокаясь с подругами.

Выпили. Зулька картинно поморщилась, осушила бокал одним махом, Ленка смаковала, тянула вино, сложив губы трубочкой, Саша осторожно прихлебывала, словно горячий чай, заново привыкая к забытому вкусу.

— Слава богу, минералогия позади. Отмучились. — Еще раз порадовалась Куракина. — Я, когда билет взяла, глянула — ой, мамочка, думаю, пропала!

— Фи! — небрежно бросила Зуля. — Ты просто не умеешь обращаться с «преподами». Они же, все, кобели. Им бы только на голые коленки поглазеть, да в вырез платья залезть зенками.

— Куда уж нам с тобой тягаться! Ты их наповал убиваешь… Хи-хи, — усмехнулась Ленка. — Как наставишь два своих орудия, они тут же сдаются. Так?

— А-а, фиг! Профессор, старый хрен, пялился на сиськи, пялился, ну, думаю — пять баллов обеспечено… Вот паразит — я ему и ответила всё! А он: Деникаева, я вам не могу поставить «отлично», знания у вас поверхностные. Ну, не гадство?!

Зулька, надо отдать должное, на экзаменах отвечала блестяще, что удивительно — при её-то непутевости. Красивая девка, татарка по отцу, по матери украинка, Земфира Деникаева (так звалась она согласно паспорту) могла, что называется, отмочить номер. Взять, хотя бы, такое её признание: как-то раз попала Зуля в одну веселую компанию, «перебрала» и отрубилась напрочь, а наутро обнаружила, что…. как бы помягче выразиться, лишилась невинности. «И ты на них не заявила?», — удивилась Ленка. «Да, ну… Я же ничего не помнила. Обидно только: самый волнующий в жизни момент пропустила». Зуля так легко и непринужденно поведала о своем «грехопадении», что воспринималось оно досадным казусом, не более.

— Значит, два события отмечаем, — обратилась Зулька к Александре, — минералогию и окончание твоей диеты? Как ты, бедная, выдержала?

— Нормально. Ко всему привыкаешь… А, если честно, нет-нет, да не устоишь: тортика кусочек, картошечки жареной…

— Винца рюмочку, — добавила Зуля.

— Кто о чем, а вшивый о бане, — засмеялась Саша.

Зуля отмахнулась.

— Ну, тебя… А я тоже болела желтухой. Давно, в детстве. Лет пять мне тогда было, или шесть… Только я не в «Заразке» лежала, а в Детской инфекционной… знаете, да? Нет? Повезло вам, значит. Помню: нас заставляли постельный режим соблюдать, а кто не слушался — нянечка грозилась трусы отобрать.

— Как это?

— Вот так. Снимут с тебя трусики, и будешь лежать под одеялом, как миленькая. Не станешь же с голой жо… по палате бегать… Ха-ха-ха.

Все трое покатились со смеху. Саша представила себе Зулю, не ту, пятилетнюю, а сегодняшнюю, бегающую нагишом…

— Ну, Зулька! Уморила.

Саша с трудом одолела хохот, вытерла слезы.

— К нам, слава богу, таких мер не применяли.

— Напрасно. На вас, поди, управы не нашлось. Шастали, небось, к мужикам. А? Я заметила, там имелись симпатичные мальчики.

Зуля, вместе с Куракиной, пару раз навестили подругу в больнице. Деникаева, неугомонная, и в «Заразке» строила глазки мужичкам-пациентам.

Ты, подруга, давай колись: были у тебя там шуры-муры? По глазам вижу — были!

— И как ты догадалась, — не стала отрицать Саша.

Ей, вдруг, мучительно захотелось рассказать девчонкам о Максе — вино, похоже, сделало свое дело, развязало язык. Только, о чем, собственно, рассказывать? Если разобраться, ничего ведь и не было…

Беседа подруг прервалась самым неожиданным образом: хлопнула входная дверь. Девчонки испуганно посмотрели на Ленку: родители?!

— У нас гости?

В комнату вошел высокий парень.

У подруг отлегло от сердца — это же Ленкин брат, Борис.

— Привет, — поздоровался с девушками Боря. — Празднуем? По какому случаю?

— Мы минералогию спихнули, — ответила Ленка. — А ты, почему не на даче? Я думала, вы все уехали…

— Ага, размечталась! — Борис подмигнул Саше и Зульке. — Работы полно, какая нафиг дача… Кузов одному хмырю рихтовали, надо было срочно закончить.

Борис работал на СТО автослесарем, а по выходным, иногда, шабашил. Он был на два года старше Ленки, и уже отслужил в армии. Кроме того, учился на заочном. Самостоятельный человек. И всегда при деньгах.

— Меня возьмете в компанию? — продолжил Борис, подошел к столу, взял в руки бутылку, повертел. — Такую ерунду пьете!

— Я им говорила, — подхватила Зуля.

Борис хотел что-то сказать, но взгляд его остановился, на Зулиной груди, и… слова застряли в горле. Зулька сидела все равно, что голая, футболка не в счет — скорее раздевает, нежели одевает…

— М-м, — промычал Боря нечленораздельно. — Один момент!

Он вышел в прихожую, и тут же вернулся с пакетом, из которого достал бутылку с лейтенантскими звездочками на «погончике».

— О! — оживилась Зулька. — От це, дило, як каже моя мамо.

Саша приуныла. Коньяк, да еще в сочетании с вином, не входил в ее программу. Нельзя так резко нагружать печень. А станешь отказываться, скажут: ломается. Кроме того, единственный, как с неба свалившийся кавалер, будет, ясное дело, на Зульку пялиться, а ей — ноль внимания. В общем, пора смываться. Надо же и честь знать…

Жизнь опять становилась легкой и радостной. Висевшая дамокловым мечом минералогия не отравляла больше существование. Сессия еще не закончилась, но уже можно было дать себе послабление, отдохнуть от зубрежки, переключить мозги с формул на что-нибудь более приятное.

Летом Саша просыпалась рано, вставала, пока еще не жарило сумасшедшее солнце.

Легкий ветерок из распахнутого настежь окна надувал занавески, щебетала и чирикала птичья мелочь, слышалось ритмичное шарканье метлы дворника. Саша сладко потянулась, встала, подошла к окну — наслаждалась утренней прохладой. В сонной тишине двора гулко звучал, доносившийся с улицы, шум редких машин, подвывание троллейбусов — звуки просыпающегося города.

На кухне — было слышно — лилась вода; мама уже встала, набирала чайник, собиралась готовить завтрак. Саша прошла в ванную — умываться.

— Ты чего в такую рань? Не спится? — окликнула ее мама.

— Доброе утро, мулечка, — промурлыкала в ответ дочка.

— Доброе, — подтвердила муля. — Раз уж встала, сходишь за молоком, ладно? Сейчас приедет «корова».

Сине-желтый молоковоз, прозванный «коровой», появлялся каждое утро в восьмом часу, оповещая жильцов оглушительным гудением рожка; тот час же выстраивалась длиннющая очередь с бидонами и трехлитровыми стеклянными банками. Шофер, тучный носатый осетин Гриша в неизменной фуражке-«аэродроме», обслуживал быстро, споро наполнял тару, принимал рубли и трешки, подгонял нерасторопных покупателей:

— Нэ задерживай, прахади!

Успевал переброситься шутками с бойкими бабенками, постоянными клиентками:

— Маруся, как дэла?

— Еще не родила, — с усмешкой отвечала Машка-шалава из первого подъезда.

— Ха-ха. А когда родишь?

— Как только, так сразу. Мужика подходящего найду… Вот ты, Гриша, сколько раз… можешь?

— Восэмь, — не задумываясь, отвечал шофер.

— Ну, да!? — удивлялась Машка, — неужели восемь?

— Туда-сюда, — уточнял Гриша.

Очередь надсаживалась хохотом. И смех и грех. Жильцы привыкли к соленым шуткам веселого молочника; хохмочки давно стали обязательной частью «программы».

Когда-то Александра, в то время школьница, конфузилась, слыша подобные непристойности. Потом приобвыкла. Народ в окрестных домах и общагах обитал сплошь языкастый, и не слишком щепетильный по части грубых выражений: в основном строительные рабочие, а на стройке, известное дело, изящная словесность не в ходу.

Получив с утра заряд «казарменного юмора», Саша вернулась домой. Поставила молоко в холодильник. Там со вчерашнего дня оставалось еще больше половины банки продукта.

— Муль, у нас полно молока! Прокиснет же…

— Ничего, на блины пойдет. Вечером блинов напеку, — отозвалась мама, и продолжила, размышляя вслух. — Масло у нас кончилось, не забыть купить. На рынок еще нужно сходить…

— Давай я схожу, — предложила дочь.

Муля удивилась: ужасно не любила Саша ходить за покупками, толкаться в очередях.

— У тебя же экзамен завтра.

— Послезавтра, — поправила Саша. — Ты не волнуйся, успею подготовиться. Что купить на рынке?

— Картошки на рубль, помидоры… — начала перечислять мама, довольная, что ей не придется тащиться после работы на рынок. — Да, купи еще сала килограмм, отец просил — с собой возьмет, для маршрутов.

У папы начинался полевой сезон: готовился со дня на день отбыть на Дарваз.

— Хорошо, куплю.

Все-таки, приятно быть полезной — самооценка повышается. «Почему бы и не прогуляться до базара? — подумала Саша, — Все лучше, чем дома торчать». Уже потом, выйдя с рынка с битком набитыми сумками, изменила свое мнение. Предстояло еще дотащить всё это до дому. В этакую-то жарищу. Что ж, сама вызвалась…

— Саша! — услышала она со стороны дороги знакомый голос. Из притормозившего у обочины автомобиля ее окликнул Боря Куракин. — Давай, подвезу.

Саша мельком оглядела машину, — таких она здесь еще не видела, — с длинным, остро скошенным передком, без характерного выступа багажника сзади («зубило», да и только).

— Привет, — поздоровалась Саша, обрадованная и удивленная одновременно.

— Давай сумки, — сказал Боря, выйдя из машины, открывая торцевую дверь. — Садись. Куда везти?

— Это твоя машина? — спросила Саша, удобно устроившись в кресле.

— Ха! Скажешь тоже. Мне такая не по зубам.

— А как она называется?

— «Восьмерка», — ответил Борис, и уточнил. — Ваз двадцать один ноль восемь. Их только-только начали выпускать. У нас в городе таких три-четыре всего. Эта — стеклотарщика одного, Махмуда.

— ?..

— Украл, — ответил Боря на немой вопрос девушки. — Ха-ха. Шучу. Махмуд умудрился ее в первый же день ударить. Ездить-то не умеет — права, наверное, вместе с машиной купил. Сдавал задом, и в столб въехал! Вот мы ему кузов и рихтовали. Он мне доверенность дал, чтобы пригнал ему тачку, когда закончим. Договорились, что через пять дней будет готова, а мы за три управились.

Боря весело трепался, крутя баранку. Доехали моментом, не успели и поболтать толком.

— Саш, хочешь, прокатимся за город? — неожиданно предложил Борис. — Занесем твои сумки…

Александра опять удивилась, но не подала виду. Спросила только:

— А стеклотарщик знает, что ты на его машине катаешься?

— Да, знает, — отмахнулся Боря. — Сам мне сказал: если надо, можешь ездить пока.

— Тогда ладно, — согласилась Саша. Вырваться, хотя бы на час, из душного города — совсем не плохая идея.

Сказано — сделано. Через четверть часа они уже катили по трассе «Север — юг», в сторону Варзобского ущелья. Ветер задувал в открытые окна. Играл приятный музон: салон стеклотарщиковой машины был оборудован японской стереосистемой. Аль Бано и Ромина Пауэр пели про итальянское счастье — феличиту.

— Саш, а чего ты так резко исчезла позавчера? — спросил Борис, имея в виду неожиданный уход Александры с посиделок у Куракиной.

— Я думала, ты не заметил, — усмехнулась девушка, — Зулькой был занят.

— Ха! Ваша Зуля, конечно… это что-то! Только она не в моем вкусе.

Последнюю фразу Борис произнес серьезно, и мельком так глянул на Сашу, что та смутилась — неужели у него есть что-то к ней? Саша скосила глаз: Боря смотрел на дорогу, улыбался чему-то, насвистывал мотив «Феличиты». Саша посмотрела на него еще раз — оценивающе. Высокий, плечистый, блондин, лицо простецкое, открытое — хороший парень, и она бы не прочь завязать с ним отношения, вот только… Что «только»? Ох, Саша и сама не знала.

Боря остановился у загородного ресторанчика с открытой террасой. Внизу шумела речка, от которой веяло прохладой, дымился мангал с шашлыком, но все столики были свободны.

— По шашлычку? — предложил Борис.

Саша начала было отнекиваться, но Боря не стал слушать возражения, провел спутницу к столику, заказал две порции. К шашлыку Боря взял еще бутылку болгарского вина для Саши и минералки — себе.

Зачем? — опять попыталась возразить Саша. — Что, я буду пить одна?

— Ничего. Считай, что мы вдвоем выпиваем. К мясу — красное вино. Так классики советуют.

— Ты с ума сошел Боря, я же упьюсь!

— Я не заставляю тебя всю бутылку выпить. Чуточку — для аппетита. А что останется, с собою заберем.

С Борисом трудно было спорить, на все у него ответ имелся. При этом он не навязывался, держался по-джентельменски, не делая ни малейшего намека, что ожидает от Саши чего-то в благодарность за угощение. И все-таки, девушка ощущала неловкость: ведь, как ни крути, а она принимает ухаживание парня, давая ему тем самым повод надеяться на близкие отношения в дальнейшем. И не так он прост, этот Боря. Шмотки у него, — адидасовские кроссовки, светлые брюки из тонкой «плащевки», бежевая рубашка с коротким рукавом, — явно не из магазина; на безымянном пальце массивный перстень-печатка — знак принадлежности к миру «деловых».

Но, как бы там ни было, а на свежем воздухе у Саши разыгрался аппетит, заставив отложить в сторону душевные сомнения. А шашлык в сочетании с красным вином оказался очень даже не плох.

Саша сидела спиной к дороге и не видела, как из подъехавшего микроавтобуса высыпала группа молодых людей, решивших тоже «вдарить по шашлыку».

— Сэнди! — услышала Александра и обернулась.

— Таня?

Татьяна, — это была она, подруга по больнице, — подошла к столику, поздоровалась.

— Привет, — ответила Саша, опять смутившись, сама не зная почему. Борис сдержанно кивнул.

Татьяна стрельнула глазами на Борю, лукаво улыбнулась подруге: ага, у тебя новый кавалер!

— Как дела Сэнди? Диета, вижу, закончилась.

— Да, вот… — пробормотала Саша.

— Ну, ладно, не буду вам мешать.

Саша была раздосадована этой встречей. И не потому, что окончательно стало ясно: их дружба, на самом деле, шапочное знакомство, не более. Своим появлением Татьяна заставила Сашу вспомнить о Максе, и одновременно, как бы, укорила.

Садясь в машину, Саша вновь поймала на себе любопытный взгляд бывшей подруги. «Ого! Богатенького отхватила себе ухажера. Кто же он такой?».

Настроение у Саши окончательно испортилось. Борис недоумевал, но с расспросами не лез, на обратном пути тактично молчал, только мурлыкал что-то под нос. Остановив машину у Сашиного дома, он выжидающе посмотрел на девушку; та натянуто улыбнулась, сдержанно поблагодарила, и, попрощавшись, ушла.

Горы были, что называется, рукой подать. С любой точки города, куда ни глянь — горы. Даже из Сашиного окна виден Гиссарский хребет, возвышающийся синевато-серой громадой над грязно-желтыми холмами предгорий.

Здесь, в городе, в разгаре лето: раскаленный асфальт, дрожащий от зноя воздух, душная хмарь. Там, в горах, бушевала весна, качали «лисьими хвостами» огромные, выше человеческого роста, эремурусы, волнами разливался аромат цветущего югана.

Саша упаковывала рюкзак: ботинки-«вибрамы», свитер, две пары шерстяных носков, сменные рубашки, крем для рук, крем для лица, зеркальце, косметичку… Не забыть бы ничего. «В горах любая мелочь важна», — поучал дочку папа — старый геологический волк. В отдельный пакет Саша уложила вкладыши для спального мешка, бельишко, купальник. Ну, кажется всё. Завтра — «прощай любимый город», и — «вперед и вверх». Начинается летняя учебная практика.

Как всегда, волнительно немного и грустно. Саша, несмотря на богатый опыт кочевой жизни, была, в сущности, домашним ребенком. Диван, интересная книга, мамины пироги — это для нее; а подъем ни свет ни заря, отбой в 11–00, ежедневные маршруты — что называется, на любителя. Хотя… поднадоел город за зиму, хочется сменить обстановку.

«Так и буду всю жизнь мотаться: город — горы, горы — город. Выбрала профессию… Может, зря не послушалась родителей, не пошла на медицинский? Зубрила бы сейчас анатомию, ни о каких горах не думала бы… Там на лекциях все в белых халатах, провонявшие формалином аудитории… Ужас!».

Саша прилегла на диван, закинув руки за голову, прикрыла глаза. Накатило, вдруг, защемило сердце, захотелось уткнуться в подушку и зареветь. Не оттого, что разлучается с родным домом, это — пустяк. Не на век расстается — на какие-то два месяца, да и не на край света едет. Мучило другое. Где-то глубоко, может быть даже в подсознании, сидело ощущение недоделанности чего-то важного, грозившего невосполнимой потерей; упустишь сейчас — потом не поймаешь.

Из гостиной доносилась музыка. Пели: «Позвони мне, позвони…». По телику показывали «Карнавал» с Ириной Муравьевой. Фильм Саша уже видела раньше — тогда не зацепил; песня тоже. Вот, теперь…

«Позвони, — еще долго крутилось в голове заевшей пластинкой, — позвони мне, ради бога…». Нет, не позвонит он. Теперь точно не позвонит.

Некоторое время Саша лежала, закрыв глаза.

«Наплюй на свою гордыню — звони сама», — приказал внутренний голос. «А номер?». «Попробуй узнать у Татьяны», «Нет. Не стану ей звонить». Саша прервала внутренний диалог, стала вспоминать. Ведь что-то Макс рассказывал о себе…

«…У меня в роду шведы, наверное, были; фамилия — Шведов». Точно, Шведов!

Саша рывком встала, подошла к книжному шкафу, порылась, достала телефонный справочник. Раскрыла на «Ш». Шведовых было трое, и еще одна Шведова. Который из них? Отчества Макса она не знала. Припомнила: он говорил, что живет на «МЖК». Ага, вот — Шведов Н.А., ул. Маяковского… Подходит.

Саша перенесла телефон из прихожей в свою комнату: длина шнура позволяла таскать аппарат по всей квартире; прикрыла дверь.

Волнуясь, как абитуриентка на первом экзамене, набрала номер. Ответили сразу:

— Да.

Голос показался Александре знакомым, но решила уточнить:

— Можно Максима?

— Я слушаю.

— Здравствуй.

— Сэнди? Привет!

В голосе Макса слышались и удивление и… радость? Господи, неужели он и вправду рад ее слышать?!

— Откуда у тебя мой номер?

— Сорока принесла. На хвосте, — привычно отшутилась Саша. — Рассказывай, как живешь-можешь?

— Не жалуюсь. А ты?

— Я тоже.

Вот и поговорили… Боже ты мой, ну что она как жвачку жует. Опять ведь расстанутся, не сказав ничего.

— Максим!

— Саша!

Прозвучало синхронно, и — опять пауза. Молчание первым нарушил Макс:

— Я думал о тебе.

— И я.

— Давай завтра встретимся.

Саша чуть не разревелась — идиотка, ну что бы ей раньше позвонить!

— Я завтра уезжаю, — пролепетала она жалобно, — на практику.

— А-а. — Макс был явно разочарован. — А когда приедешь?

— Не знаю. Постараюсь в этом месяце вырваться на день-два…

— Позвонишь?

— Ага. — Саша вздохнула. — Я скучала по тебе, Макс.

— Правда? И я…

Спать Саша укладывалась счастливая и грустная, одновременно.

Так она и заснула — с печальной улыбкой.

Участок, где располагался университетский лагерь, на геологическом языке именовался Зиддинским грабеном. Несмотря на пугающее название, то была довольно симпатичная местность. Здесь имелись изумрудно-зеленые холмы и скальные обрывы, стремительная речка и тополиная роща над обрывом.

Лагерь: три ряда палаток, столовая под навесом, походная кухня. Вечером, для освещения, заводили движок-электрогенератор, его треск сливался с шумом реки — своеобразная замена сверчку.

Конец июня. Лето добралось и сюда. Днем пекло, камни накалялись — не притронешься, но стоило солнцу зайти, становилось свежо. Под утро и вовсе колотун: с реки сыростью тянуло, вылезать из теплого спальника — и думать не охота, а куда денешься. Вот уже дежурный дурным голосом орет: «Подъем!», молотит по подвешенному рельсу железякой; полусонный народ бредет к речке умываться… Будни. Рутина. Маршрутные дни, камеральные дни…

Чтобы как-то разнообразить бытие, Александра сотоварищи сходили на минеральный источник, нарзанчику попить. Полдня туда шлепали, полдня обратно, ноги посбивали — такой путь отломить, да по крутым склонам… Вот, ведь — охота пуще неволи. Тут главное — уйти от однообразия лагерной жизни. А то, получается как в анекдоте: «Начальник пионерлагеря построил пионеров и говорит:

— Запомните, здесь, прежде всего — лагерь, а уже потом — пионерский».

Монотонное течение дней нарушило необычайное происшествие. С перевала спустилась группа туристов-дикарей: двое мужчин и две женщины, по виду явно не здешние. Оказались — немцы. Один из них, кое-как изъяснявшийся по-русски, вежливо поинтересовался у дежурного, где им можно поставить палатки. Тот показал рукой в сторону обширной поляны за лагерем:

— Да, вон — места много. Ставьте, где захотите.

Немцы разбили бивак не так, чтобы вплотную, но и не слишком далеко, в пределах видимости. Установили палатки, наладили костерок, сварганили что-то на обед, а пока варилось, решили позагорать и поиграть в волейбол. Взорам изумленных геологов предстали худощавые, длинноногие и абсолютно лишенные комплексов (ну, еще бы — заграница!) люди: джентльмены в «костюме Адама», дамы — в «платье Евы», соответственно.

На горном склоне, по-над речкою, притулились три небольших кишлака: Насруд, Пасруд и Намозга. Пожалуй, все их население высыпало посмотреть на необычное представление, устроенное путешественниками-нудистами. Таким образом, зрителями в партере оказались геологи, а на галерке — кишлачные жители.

Для кого развлечение, а кому — головная боль. Лагерное начальство в лице Юнуса Раджабовича (Саксофона), было чрезвычайно шокировано неподобающим поведением иностранцев, забывших, что находятся они не у себя дома, на каком-нибудь диком пляже, а на нашей, советской земле. Саксофон дважды протер очи, прежде чем поверил в реальность увиденного. Стоя на возвышении, откуда великолепно просматривалась поляна, он поднес, было, к глазам восьмикратный бинокль, носимый им постоянно, но тут же опустил, решив: могут неправильно понять. Некоторое время Саксофон пребывал в полной растерянности: что предпринять? Как разговаривать с немцами, когда они в таком… непотребном виде? Иностранные граждане, к тому же… Не наломать бы дров. Саксофон призвал в помощники Тимура Бекназаровича, прозванного Дуче (когда наденет шляпу свою — Муссолини, один в один; точнее — копия экранного образа диктатора из «Освобождения»), имевшего какой-никакой опыт общения с иностранцами. Посовещавшись, оба, — Саксофон впереди, в парадной белой рубашке, но при этом, в брезентовых штанах и геологических сапогах, Дуче за ним, в своем неподражаемом котелке, — отправились на переговоры.

Дуче потом рассказывал в узком кругу, как проходило дипломатическое рандеву. Немцы, увидев столь представительную делегацию, усовестились: трое из них скрылись в палатке, а оставшийся, прежде чем начать разговор, соизволил таки надеть спортивные трусы. Это был долговязый парень, с огненно-рыжей шевелюрой и улыбкой «шесть на девять».

— Здра-вствуй-те, — выговорил по слогам немец.

— Гут морген, — поздоровался глава делегации, хотя правильнее было бы сказать «гутен таг».

Используя все свои познания в немецком, Саксофон попытался изложить суть имеющихся у «советской стороны» претензий:

— Вир хабен… э-э, протест. Зи нарушайт мораль. Вир волен… э-э… Зи мюссен прекращать стриптиз!

Слово «стриптиз» он выговорил с подчеркнутой брезгливостью.

Немец продолжал скалиться, демонстрирую лошадиные зубы.

— Гово-рит-те по-рюски пожа-луй-сто.

Переговоры длились недолго. Иностранцам было предложено на выбор: а) впредь не смущать студентов и местных жителей, появлением в обнаженном виде; б) покинуть окрестности лагеря.

Немцы выбрали второе.

Бессмертной фразе «В нашей стране секса нет» еще только предстояло прозвучать через пяток лет с телемоста «Познер — Донахью». Но и теперь, в советской глубинке, граждане строго блюли мораль, заявляя решительное «нет» всяческим «стриптизам-нудизмам».

Впрочем, те же самые граждане нередко оказывались посетителями подпольных видеосалонов, где за «чирик с рыла» можно было посмотреть отменную «клубничку».

У Саши занозой сидело в голове: удрать в город. В принципе, можно было отпроситься на денек-другой, только веская причина нужна, а ей ничего на ум не приходило, кроме банального «к стоматологу». На зубную боль здесь жаловался каждый второй «сачок», досаждая начальству стереотипными просьбами. Не желая множить число симулянтов, получивших отказ, Саша решила прибегнуть к древнему как мир способу — самоволке. Тут и выдумывать ничего не надо, схема отработана: утром выходишь на трассу, ловишь попутку до города, вечером — обратно. За вычетом времени на дорогу, у «самоходчика» на всё про всё остается пять — шесть часов. Не бог весь что, разумеется, да ничего не попишешь — довольствуйся тем, что имеешь.

И все бы ничего, только никак не получалось у Александры выкроить день для самоволки. То одно мешало, то другое… Текучка. На беду Сашу сделали маленьким начальником — командиром отряда. Собачья должность: привилегий никаких, а мороки… Под началом у нее оказался мужской коллектив, числом шесть душ. Контингент подобрался аховый — те еще работнички. К тому же, все, как один, закоренелые «хвостисты». Им что-то поручить — проще самой сделать. Вот и крутилась Саша «как белка в мясорубке».

Шла вторая половина июля, до конца практики всего десяток дней оставался, когда Саше удалось выбраться на волю. Можно было уже и не торопиться, да разве усидишь — на крыльях любви Саша летела… Ну, про «крылья», скорее для красного словца сказано, но что торопилась — факт. Натерпелось добраться до телефона, набрать врезавшийся в память номер, услышать знакомый голос… Вот тут-то ее ждал, что называется, облом. Дозвониться удалось лишь с третьей или четвертой попытки, когда и времени оставалось всего ничего. Ответила женщина, вероятно мама:

— Максима нет, он уехал… Куда уехал? Со стройотрядом, на эту, как её… где электростанцию строят.

Что тут скажешь. Осталось одно — разреветься. Саша не стала сдерживаться.

— Борька о тебе спрашивал, — сказала подруге Куракина.

Они вдвоем пили кофе у Саши на кухне. Практика закончилась, впереди был целый месяц полной свободы.

Ленка, должно быть, ничего не знала о загородном вояже брата и подруги, бесцеремонно воспользовавшихся машиной Махмуда-стеклотарщика. Александра о той поездке словом не обмолвилась, Боря, видимо, тоже не счел нужным делиться с сестрой. Тем более, что оба они поступили… не лучшим образом в отношении Ленки, даже не подумав заехать за ней и предложить составить им компанию.

— Похоже, он неровно к тебе дышит, — продолжила Куракина. — Замучил вопросами: как там Саша? Какие у нее планы на каникулы?..

— А чего он сам мне не позвонит?

— Стесняется, наверное. — Ленка ухмыльнулась. — Стеснительный он у нас. Кстати, ты не решила еще, куда податься? У меня предложение: поехали к нам на дачу. Зульку возьмем. До выходных там никого, купаться будем, загорать…

Предложение выглядело заманчивым: вдали от городского шума, пыли и бензиновой вони, быть полностью предоставленным самим себе — это ли не счастье!?

И все-таки, Саша приняла приглашение не сразу. Что-то ее удерживало. Может, просто боялась опять «разминуться» с Максом? Или упоминание о Борисе, одновременно смутившее девушку, и польстившее ее самолюбию?..

— Ну, так как, едем?

— Давай, — согласилась Саша, уступая нажиму подруги. — У своих только отпрошусь.

— Тогда вечером созвонимся, и прямо завтра, с утра — вперед!..

Дачный поселок встретил подруг безлюдьем и какой-то неестественной, пугающей даже, тишиной. Не по-летнему, наглухо запертые двери и окна дачных домиков — так могло выглядеть поселение, оказавшееся в зоне техногенной катастрофы и спешно оставленное жителями, успевшими забрать лишь самое необходимое. Здешние дачники, в большинстве своем, приезжали только на выходные. На два дня поселок оживал, наполнялся шумом-гамом, дымом от мангалов с шашлыками, застольными песнями подвыпивших хозяев и их гостей, чтобы к вечеру воскресенья вновь опустеть, впасть в спячку до следующей пятницы..

Еще бросалась в глаза незащищенность дач. Здесь не было ни высоких заборов, ни сторожевых псов. Удивительно даже, что домики стояли нетронутыми, до сих пор не подверглись нашествию воров и бродяг.

Впрочем, все было еще впереди.

— Как на кладбище, — проворчала Зулька. — Ты куда нас привела, Ленка? Тут вообще-то есть живые люди?

Подруги, нагруженные сумками, шагали по узкой улочке от автобусной остановки к Куракинской даче.

— Тебе не угодишь, — огрызнулась Ленка. — То слишком шумно, то слишком тихо… Сама не знаешь, чего хочешь. А люди здесь есть, не волнуйся. Это только кажется, что нет никого. Наш сосед, дядя Коля, пенсионер — он тут безвылазно торчит…

— Пенсионер, фи! На что он нам сдался!?

Саша с Ленкой рассмеялись — Зулька, как всегда, в своем репертуаре.

— У тебя одно только на уме.

Зуля отмахнулась:

— Да, ну вас, в баню.

— Во, точно! — воскликнула Куракина. — Можно будет баню истопить, попариться.

До бани дело так и не дошло — лень возиться. Да и духота стояла такая, что и парилка не нужна. К тому же рядом, в двух шагах, располагался карьер с чистой проточной водой — настоящее озерцо. Плавай — не хочу. Куракина и ее гостьи, махнув на баню рукой, отправились купаться.

Потом обедали, чем бог послал, пили любимое сухое. Зулька привычно ворчала: мол, опять кислятина эта, нет чтобы взять чего покрепче…

Потом дурачились, подкалывали друг дружку, хохотали до слез, до колик в боку.

Со стороны, кто посмотрел бы — дурдом. Такое нередко случается в девичьих компаниях: стих на них найдет, гогочут, сами не зная над чем. И не говорите им, что «смех без причины — признак дурачины». Ответят: это мужики скучные выдумали.

Так и день прошел.

К вечеру стало ясно: заняться им, собственно говоря, не чем. Достали карты, уселись играть в «тысячу» (по-другому «ап энд даун»). Так скоротали остаток дня.

Спать легли все втроем в гостиной (если это наименование уместно для дачной комнатки, весьма скромных размеров), постелив прямо на полу.

Саше не спалось: лезли в голову всякие мысли. В тишине ночи слышались, откуда-то издалека доносящиеся музыка, людские голоса. Поселок и впрямь не был таким безлюдным, каким казался на первый взгляд. У Саши разыгралось воображение, стали чудиться подозрительные шорохи и шаги под окнами. Сделалось страшно: а вдруг в дом вломятся грабители какие-нибудь, или насильники. То обстоятельство, что в поселке, кроме них, были еще дачники, не успокаивало, напротив — тревожило. Неизвестно еще, кто эти люди. Может, приехали встряхнуться некие молодые балбесы, «золотая молодежь», напились и теперь их на подвиги потянет. И некому защитить девушек, разве что сосед-пенсионер придет на помощь…

Рядом мирно сопели во сне подруги, где-то трещали цикады, лягушачий хор исполнял одну бесконечно длинную песню. Саша встала, стараясь не шуметь, вышла из комнаты. Подошла к входной двери, убедилась, что она заперта на замок.

Когда-то давно Саша, подобно всем детям, спасалась от ночных страхов, укрываясь с головой одеялом. Хлипкая дверь была, в сущности, столь же эфемерной защитой. Однако, страх отступил, успокоенная девушка легла и моментально заснула.

И все же, тревога ее не исчезла окончательно, а лишь спряталась на время. Поэтому, когда на следующий день нежданно-негаданно прикатил Борис, Саша не столько удивилась, сколько обрадовалась: теперь есть кому заступиться за их «девичник».

Боря приехал на такси. Сапожник без сапог, он каждый день имел дело с машинами чужими, о своей же пока лишь мечтал. Куракин-старший владел «москвичом», но отцовской машиной Борис пользовался редко. Непристижно. Была б машина, а то — утюг на колесах. Такую таратайку Боря и сейчас мог бы взять без особых проблем. А вот «стоящая тачка» и стоила соответственно. Боре такая, как он выражался, была не по зубам. Пока.

— Здорово, дачницы! — шумно поприветствовал девушек Боря, поднимаясь на террасу, где подруги расположились пообедать на свежем воздухе.

— Борька, какими судьбами!? — воскликнула Куракина. — ты же говорил, работы полно.

— Как любит говорить наш начальник, если пьянка мешает работе — бросай нахрен эту работу!

— Так ты все бросил и приехал сюда пьянствовать?

— Ага! — весело ответил Борис и достал из объемистой сумки, которую притащил с собой, бутылку «Камю».

— Боря, ты прелесть! — обрадовалась Зулька. — А то они уже замучили меня своей «душанбинкой».

Вслед за коньяком Борис извлек из сумки бутылку марочного вина, баночку черной икры, еще какие-то банки, затем пакет с фруктами (огромные, похожие на мячики персики, черный виноград «тайфи» с хорошую сливу величиной ягодами), и под конец необъятных размеров дыню. Девчонки только ахали, удивляясь.

— Откуда?

— Завсклада один одарил от щедрот, — пояснил Борис. — Премировал, так сказать, за ударный труд. Крутой ворюга — на «форде» ездит. Пришлось повозиться с его тачкой, теперь как часы работает. А я решил отгул взять: чай не лошадь, без выходных пахать. Захотелось отдохнуть в приятной компании. Если не прогоните, конечно…

Изобилие, нежданно-негаданно свалившееся, вместе с Борей, позволило устроить настоящий праздник. Накрыли шикарный стол. И не беда, что сервировка не отвечала канонам: тарелки на Куракинской даче были разнокалиберными, а пить коньяк, так и вовсе, пришлось из стаканов. Праздника это не испортило.

Обед плавно перетек в ужин с перерывами на танцы под магнитофон. Жаль только, кавалер был один на всех. Зулька, поначалу, разумеется, кокетничала с Борей, крутила перед ним бюстом и другими выдающимися частями тела. Пока не убедилась окончательно, что праздник сей, не в ее честь устроен. А убедившись, не стала расстраиваться, махнула рукой: раз Боря положил глаз на Сашу, то так тому и быть, не станет она мешать подруге, отбивать у нее ухажера. Ленка тоже не имела ничего против желания брата приударить за подругой, независимо от серьезности (или несерьезности) Борькиных намерений. Сама же Александра не стала дичиться и корчить из себя недотрогу, полагая, что сумеет удержать ситуацию под контролем, не позволит их с Борисом отношениям зайти слишком далеко. И, как нередко случается, переоценила свои силы.

«Это же не всерьез. Просто легкая любовная игра», — думала Саша, когда во время танца Боря нашептывал ей на ухо двусмысленные, полные намеков, комплименты. Незаметно для себя она заигралась, переступила незримую границу, попала на пресловутую «точку невозврата». Лишь оказавшись с Борисом наедине в спальне (Лнка с Зулей продолжали в гостиной застолье), Саша поняла, что чересчур далеко они зашли с этой игрой. Но, осознав рассудком, она не нашла в себе сил противиться неизбежному. Неопытная девушка покорно легла в постель, уступив напору мужчины, который страстно хотел ее. В голове у Саши отчаянно билась, подобно птице, попавшей в силки, мысль: «Боже, что я делаю!».

Потом она плакала, уткнувшись в подушку, мысленно проклинала себя, своего соблазнителя и Ленку, которая, по мнению Саши, все это подстроила, будучи в сговоре с братцем. Даже Зульку кляла, хоть та была, вроде бы, не причем,

Только, что сделано, то сделано. Назад не воротишь.

Глава 5. Снимается кино

Стройотряд — дело добровольно-принудительное. Когда университеское начальство говорит: «Надо», с ним не поспоришь.

Макс надеялся, что Саша приедет, позвонит ему, как обещала. Не дождался. Прошел июнь, а в июле он, боец отряда «Пифагор», отбыл на строительство Рогунской ГЭС.

Студенты мехмата, понятно, не чета их «коллегам» с Физкультурного. Но и считать, что все математики поголовно чокнутые очкарики-задохлики — большое заблуждение. Среди «пифагорейцев» были даже два мастера спорта: парашютист и боксер(!). Вот строителями математики оказались никакими. Единственный инструмент, который им смогли доверить, это совковая лопата — бери больше, кидай дальше.

Сооружение ГЭС, строго говоря, еще не началось. Там разные подготовительные работы шли, «нулевой цикл». Стройка велась главным образом в городке Рогуне. Туда и определили студентов. Ставили их, естественно, чернорабочими — строительный мусор убирать, ну и вообще, на подхвате. Пашешь, что твоя лошадь, а заработок — кошкины слезы. Жарища стояла адова, да еще пыль постоянно, вонь от баков с кипящей смолой. Преисподняя, должно быть, именно так и выглядит.

Что же касается «бытовухи», это отдельная песня. Жили студенты в старых прокопченных балках-вагончиках, кишащих тараканами. С рыжими тварями никакого сладу не было — ползали, где и когда хотели; не кусались, и на том спасибо. Вот местные комары, те попили у студентов кровушки, в прямом и переносном смыслах.

Математики ругались ненаучными словами, по вечерам нарушали сухой закон, переставали бриться (еще одно нарушение стройотрядовского кодекса), выражая, таким образом, свой протест. Только дела до этого, похоже, не было никому.

Леха Трофимов, тоскуя по свежему горному воздуху, излил ностальгические настроения в поэтических строках:

Ледники пламенеют кострами на горных вершинах,

Эдельвейсы — будто бы искры от них.

Горных рек водопады ревут,

Этот рев отзывается в жилах.

Мы как черти в аду, так в нас запах костровищ проник.

По стройке прошел слух: тут будут снимать кино. И действительно, на следующий день прикатил «уазик» с надписью «киносъемочная». Из машины вышли трое: женщина в ядовито-желтой футболке и шортах-«бананах», лысоватый толстячок в затрепанных штанах и сандалиях на босу ногу и долговязый тип в ковбойской шляпе «а ля Юл Бриннер».

Местное начальство вышло встречать киношников, организовало им мини-экскурсию по стройке, Точнее, не «им», а «ей» — смотреть отправилась женщина; толстячок и долговязый уселись в тени, о чем-то оживленно говорили. Дама, тем временем, осматривала, расспрашивала, всюду совала востренький свой носик, делала пометки в блокноте. Студенты решили: она у приезжих главная. И ошиблись. Алла, так звали любопытную особу, оказалась помрежем (помощником режиссера). Алик-ковбой был оператором, а неуклюжий толстяк, — коллеги величали его Георгичем, — он-то и являлся главой, а именно — режиссером, причем известным: его фильмы брали призы на всяческих конкурсах (даже международных) документального кино. Георгич был из тех руководителей, которые умеют так организовать процесс, что все само собою крутится-вертится, подчиненные вкалывают, работа кипит, а шеф спокойно взирает сверху, мыслит, творит, не отвлекаясь на мелочи; тут главное — найти толковых помощников. В команде Георгича помреж Алла была той самой рабочей лошадкой, что тянет воз. Хотя, нет. Не с лошадью уместно сравнение деятельной, кипучей, темпераментной Аллы, а с вихрем, штормом, ураганом. Пожалуй, главная заслуга Георгича, как начальника, была в том, что сумел он обуздать стихию, направить энергию помощницы в нужное русло.

Алла оббежала стройку в десять минут. «Гиды» едва поспевали за ней. Закончив осмотр, Алла направилась к «пифагорейцам».

— Привет, мальчики!

Студенты стояли живописной группой, опирались на лопаты — ни дать, ни взять, картина на тему трудовых будней строителей БАМа. Были они черны от загара и копоти, в пропыленных, заляпанных цементом рабочих штанах, по пояс голые, на щеках — пятидневная щетина. «Мальчики» вразнобой ответили на приветствие гостьи, поглядывая с нескрываемым любопытством на киношницу. Алла достала из кармана пачку «Примы» и спички, прикурила по-мужски, прикрывая ладонью пламя от ветра, чем озадачила студентов. По их разумению такой яркой женщине, представляющей здесь «волшебный мир кино», приличествовали сигареты класса не ниже «Мальборо», и уж во всяком случае, не такая дешевая дрянь, что смолила Алла.

— Мы делаем кино о стройотрядах, — начала объяснять помреж, убирая пальцем табачные крошки с губы.

— Художественное? — поинтересовался кто-то из математиков.

— Документальное. Нам вас рекомендовали… — Кто рекомендовал, она не уточнила. — Ваш отряд называется «Пифагор»? Хорошее название, подойдет. Значит, завтра и начнем. С утра. Просьба не наряжаться, и вообще, марафет не наводить. Вы нужны нам именно такие, как сейчас. Понятно?

Помреж обращалась со студентами, как со своими подчиненными. Не удосужилась даже поинтересоваться, желают ли они, собственно говоря, участвовать в затее киношников.

Впрочем, студенты были совсем не против. Сняться в кино? Почему бы нет. Разнообразие, какое-никакое, к тому же, обещали заплатить, а рубль, он никогда лишним не бывает.

Перед съемкой Георгич собрал студентов. Объяснил задачу.

— … Запомните два главных правила. Первое: не пытаться играть, изображать что-то. Делайте все, как всегда. Второе: не смотреть в камеру. Кто будет таращиться в объектив — получит от Аллочки по лбу.

Помреж сделала страшное лицо: пощады не ждите.

Оказалось, это чертовски трудно, «не замечать» камеру. И не пытаться актерствовать. Несмотря на грозное предупреждение, «пифагорейцы», нет-нет, оглядывались на оператора, делали умные лица, или изображали ненатуральные улыбки, слишком картинно размахивали лопатами. Аллочка подбегала, кричала на нерадивых «актеров», грозила кулаком, ругалась матом:

— Стоп!..! Куда смотришь!! А ты?! Убери сейчас же с лица улыбку идиотскую. И ты, тоже. Вы что, нарочно… мать! Сколько можно повторять: делайте все, как обычною. Нечего… клоунов из себя корчить!

Георгич не вмешивался, сидел в тенечке, под зонтиком, насвистывал что-то, барабанил пальцами по колену. Знал старый кинематографический волк: привыкнут — перестанут обращать внимание на оператора с камерой, а пока пусть им Аллочка мозги вправит.

Оператор Алик не торопился пускать камеру, дабы не расходовать понапрасну пленку, примеривался с разных ракурсов, ждал команды Георгича.

Во второй половине дня, когда жара достигла пика, когда все живое благоразумно попряталось от солнца по щелям и норам, когда строители, устроившись под навесом, предавались фиесте (по-восточному — кейфовали, а по-русски — гоняли лодыря), подъехал и разгрузился самосвал с горячим асфальтом. Нашел, гад, время! Пришлось студентам взяться за лопаты и идти туда, где и вовсе сущий ад — и сверху жарит, и снизу. Тут-то им стало не до кино, чем немедленно воспользовался Георгич, дав Алику команду снимать.

Процесс, как любил выражаться новоиспеченный генсек, пошел. Снимали сразу с двух точек: Алик и его помощник знали свое дело. Студенты послушно вкалывали, не за страх — за совесть, матерились только сквозь зубы: сюда бы их, начальников долбанных, в это пекло… Злой оскал придавал лицам «пифагорейцев» дополнительный колорит; кадры получились — то, что надо.

В последующие дни снимали не только работу, но и бытовуху: вагончики, со всем их содержимым, включая тараканов (Алик умел снимать и насекомых). Рыжие бестии позировали охотно: грозно шевелили усами, бегали по столу, набрасывались на специально рассыпанные крошки сладкой булки.

Студенты тоже вошли во вкус: в бытовой сцене сняться — с нашим удовольствием, всегда, пожалуйста. Тем более, что снимали днем, в рабочее время. Георгич объяснил: вечером не получиться из-за недостаточного освещения, но на экране вагончик и обстановка в нем будут смотреться как если бы на улице сумерки уже наступили. А еще режиссер сказал: нужна изюминка; тараканы не в счет, — этим никого не удивишь, — так, вторым планом пойдут.

Георгич прошелся по вагончикам, увидел Лехину гитару.

— Чья?

— Лехи, — ответил за приятеля Макс, и добавил. — Он у нас бард.

— Да? — заинтересовался Георгич. — Кто Леха?

— Я, — отозвался Трофимов.

— А ну, давай, спой что-нибудь свое.

— Да я, не очень…, - замялся Леха.

— Давай, давай.

Трофимов спел одну из стареньких. Про горы.

— А еще. Что-нибудь «стройотрядовское» есть?

— Ну, есть, вообще-то… Вот, самая свежая.

Леха запел: «Ледники пламенеют кострами…».

Концовка песни вызвала одобрительную улыбку режиссера.

— Ну-ка, еще раз. Про комаров и начальство.

— Донимает нас гнус: комары и начальство.

Крови жаждут и пьют

Ведь! Но нам наплевать.

Их имеем в виду, целиком и

Отдельно, по части.

Нас послали сюда, и мы тоже их вправе послать.

— Пойдет, — сказал Георгич. — Вставим в фильм, только рифму, кое-где подправим.

— Ну, да, — возразил бард, — а потом декан мне: кого ты собрался послать? И — под зад коленом.

— Не бойся. Обещаю, никто тебя пальцем не тронет. Не те времена сейчас.

По задумке Георгича песня, в основном, будет идти за кадром: Леха поет, остальные сидят, слушают. Камера берет их лица: насмешливые, задумчивые, безразличные… в общем, у кого какое получится. Причем, исполнять Леха может что угодно, все равно песню отдельно запишут, в студии.

Когда снимали этот эпизод, все сидели свободно, покуривали, негромко переговаривались, анекдоты рассказывали. На камеру уже не смотрели — успели привыкнуть.

А Макс замечтался, на минуту забыл про съемку, и Леху не слушал, был где-то далеко. Алик подал знак помощнику: возьми этого крупным планом.

О чем думал тогда Макс, бог его знает — он и сам не помнил. Главное — в кадре смотрелся.

— У тебя фотогеничная внешность, — сказала Максу помреж.

Макс не заметил, как сделался центральной фигурой, попал, так сказать, на главную роль. Аллочка, вслед за оператором, выбрала для крупного плана именно его. Режиссер не возражал, более того, предложил Максиму «роль с текстом»: что-то вроде интервью. Конечно, волновался Макс ужасно — шутка ли, отвечать на вопросы, когда камера на тебя одного нацелена. Сто потов с него сошло — легче, оказалось, лопатой асфальт разгребать, чем сняться в эпизоде, который, как ему объяснили, займет не более десяти минут экранного времени.

Вопросы ему задавала помреж. Аллочка, прежде чем стать помощником Георгича, оказывается, успела сменить несколько творческих профессий, была даже диктором на радио и вела там музыкальную программу. Дикторские способности помрежа Георгич использовал по максимуму, сделав ее «голосом за кадром».

Темы бесед были самые разные, соответственно и вопросы, тоже. «Почему у вас в отряде нет девушек?», «Довольны ли вы зарплатой?», «Математика — скучное занятие?». Были и откровенно провокационные, вроде, «Насколько добровольным является участие в стройотрядах?». Макс, не желая «подставляться», юлил, отвечал неопределенно, но хитрая Аллочка сумела таки расшевелить собеседника, спровоцировала его на откровенность.

— Добровольно… как же! Загнали в дерьмо, так хоть платили бы… У меня знакомый прошлым летом устроился в бригаду — столбы ставить. Под электричество. Они в горном кишлаке пахали — свет проводили. Там сдельщина: копка ямы — семьдесят рублей, установка столба — двести. Хозяева, в чьи дома линию тянут, угощают постоянно: плов, шурпа, фрукты, то, сё… Короче, неслабо он там заработал. А тут… На голый оклад посадили, по второму разряду, платят гроши. Сами прикиньте, пошел бы я сюда добровольно?

На вопрос о сугубо мужском коллективе их отряда Макс ответил, что не мужики, а женская половина их курса откололась — у них свой отряд «Урания» (так звали музу с циркулем в руке). А работают «уранщицы» в городе, как белые люди. В отличие от «пифагорейцев».

Чистого времени интервью заняло минут семь, а с приготовлением и техническими паузами — едва ли не час.

— Ну, как? — спросил Макс, когда помреж отключила микрофон.

— Думаю, пойдет, — не очень уверенно ответила Аллочка. — Если что, допишем потом в студии… Кстати, оставь мне свои координаты.

Максу пришла неожиданная мысль.

— У меня к вам просьба…

Макс замялся. Он не знал отчества женщины, а обращаться к ней «Алла» и тем более «Аллочка» считал неудобным, хотя сама помреж и не возражала вовсе, чтобы ее называли просто по имени. К тому же просьба у Макса была… как бы это назвать, весьма щепетильная.

Аллочка курила неизменную свою «Приму», поглядывала на студента, как ему казалось, насмешливо. Макс совсем стушевался.

— Ну, давай, уже. Что за просьба? — поторопила его помреж.

— Понимаете, мне в Душанбе нужно… Вы не могли бы сказать нашему начальнику… ну, что я нужен вам… для съемок в студии, что ли…

Аллочка усмехнулась.

— Девушка ждет?

— Ага, — обрадовался догадливости помрежа Макс.

— Что вы здесь, все затюканные какие-то. Начальства боитесь. Да меня, если б ждал кто, я бы любое начальство послала… как Трофимов ваш поет. Только в песнях вы и смелые… Ну, ладно, — сжалилась Аллочка, — это я так. Понимаю,

все начальства боятся, не только вы. Так и быть, попробую тебе помочь. Скажу Георгичу, он поговорит с вашим шефом.

— Спасибо, обрадовался Макс. — А можно…. и Леху Трофимова тоже… Понимаете, у него жена молодая…

— Что за друга просишь, хвалю. Ладно, заберем вас обоих. Всё? Или еще кого-то забыл?..

Вечером Леха и Макс на машине киношников отбыли домой.

Семья Шведовых жила в малогабаритной «хрущевке». Квартира — обычная «двушка», самовольно расширенная за счет веранды (небольшая переделка, и получилась дополнительная комнатка).

Отец Макса, Шведов-старший «пахал» на текстильном комбинате сменным мастером. Мать там же, бухгалтером. Максим был единственным ребенком в семье. В рядовой советской семье, со средним достатком и без особых амбиций. Батя практически не пил, — не позволяла язва, — так, в праздники мог пропустить рюмаху-другую, и к футболу был равнодушен. Батя очень любил читать, но не все подряд, а лишь научно-популярную литературу и мемуары военачальников. Беллетристику он не уважал, как, впрочем, и «серьезные» романы. «Это же все вранье, говорил неисправимый скептик. — Ну, выдумал Достоевский историю, как студент убил старуху. На самом деле этого ведь не было, а если и было, то совсем не так. Чего ж я буду чужое вранье читать?».

Отец хотел бы видеть сына военным или инженером, врачом, на худой конец, но математиком… Выбор Максима удивил его, если не сказать обескуражил. Но возражать он не стал, рассудив так: «В конце концов, все мы несовершенны. А математик, все же лучше, чем клоун, скажем». Батя любил пофилософствовать.

Маме тоже показалось странным решение сына пойти на мехмат. «Математика, это же сплошные цифры. Они мозги сушат». О цифрах мама, в силу своей профессии, знала все. Впрочем, и она не стала отговаривать Максима: выбрал, так выбрал, ему с этим жить.

Родители вообще старались не вмешиваться в дела сына. И лишний раз с расспросами не лезли.

Когда Макс разбудил маму неожиданным появлением, прибыв со стройки в неурочный час, она лишь поинтересовалась:

— Совсем приехал?

— Как получиться, — не стал уточнять Макс.

— А грязи-то притащил… Вы что, там не мылись совсем? Включи водогрейку, и залазь в ванну. Я пока поесть тебе подогрею… Или лучше окрошки?

— Окрошки, конечно. Холодненькой.

С огромным удовольствием лег Макс в теплую воду. Отмокал.

Хорошо дома, все-таки, после вонючего барака. Принять ванну, окрошки холодной похлебать, и — в чистую постель. Саше бы еще позвонить… Нет, поздно уже, все спят давно. Завтра, с утра…

И, как двумя неделями раньше Сашу, Макса ждало разочарование: дома ее не оказалось, уехала на дачу к подруге. Словно нарочно! Непруха, вечная непруха. Зря только со стройки смотался. Чем теперь заняться?

Макс позвонил Лехе. Может, у того какие-нибудь идеи есть, насчет того, чем заполнить внезапно образовавшийся досуг. Но Лехе было явно не до него. Оно и понятно: жена молодая заждалась. Да и сам Трофимов соскучился, поди…

Макс достал из ящика письменного стола записную книжку. Полистал. Ага, вот.

— Привет, Тань. Узнала?

— А то! Привет, Макс.

«Боткинская» знакомая отвечала в обычной своей иронично-задиристой манере.

— Как отдыхается на каникулах?

— Классно! Ездила на Кавказ к дяде. Как Нина из «Кавказкой пленницы». Помнишь такую? Студентка, комсомолка…

— … красавица. Помню, конечно. Тебя там тоже украли?

— А то! Сунули в мешок и увезли. Но прискакал красавец-блондин на белом коне и вырвал меня из лап злодеев.

— Принц? — Макс охотно подыграл собеседнице.

— Что вы, сударь! Берите выше: директор валютной «Березки».

— Да, ну! Где же он сейчас, этот «березовый» блондин?

— Умер. Почил в бозе. Правда, успел завещать мне все свое состояние.

Некоторое время разговор продолжался в тот же «кавеэновском» ключе.

— А вы где изволили отдыхать, сударь? На Багамах?

— Чуть-чуть не доезжая… Есть такое чудное место — Рагун. Очень много солнца и масса ярких впечатлений.

— Ой, как интересно! Чем же вы там занимались?

— Загорал-с. Принимал солнечные ванны, плюс физические упражнения на свежем воздухе.

— А нельзя ли поподробнее?

— Извольте. Брал совковую лопату и раскидывал асфальт. Он такой черный-черный и горя-а-чий!

Посмеялись.

Татьяне первой надоело ерничанье, и она перешла на нормальный язык.

— А с Александрой ты что, так и не виделся?

— Нет, — честно ответил Макс.

— Понимаю. У нее свой принц.

— В смысле? — не понял Макс.

— А то ты не в курсе. Высокий такой блондин. Не на коне, правда, ездит, а на машине, но тоже ничего. Классная тачка. Дорогущая, наверное. Видать, богатенький Буратино.

— А-а, ну да, — выдавил Макс, стараясь казаться невозмутимым.

Деланное безразличие не обмануло Татьяну.

— Извини, Макс. Огорчила тебя, да? Я не хотела… Ладно, не забывай, звони. Пока.

После этого разговора Макс ощущал себя, как если бы шел он по улице, замечтался, или загляделся на что-то, и тут бац — башкой об фонарный столб. Как же так! Ведь она сама позвонила ему тогда, перед отъездом, говорила: скучает… Непохоже, что Татьяна все выдумала. Нет, видно, это очередной облом. Вечная непруха…

Те, кто накалывает на груди «Нет в жизни счастья», делают это, должно быть, большей частью, надеясь перехитрить судьбу. Вот и Макс, мысленно изображая покорность, подсознательно стремился обмануть злой рок.

Макс решил: ему необходимо объясниться с Сашей. Хотя бы для того, чтобы поставить крест на их несостоявшемся романе. Или наоборот. В общем, или-или.

Больше звонить он не стал. Ждал: может Саша сама объявиться.

Ему позвонили, но совсем из другого места.

— Максим?… Здравствуй, это Алла с киностудии. Ты можешь придти к нам завтра? Понимаешь, наш звукорежиссер, он сразу в двух картинах занят. Сейчас у него «окно». Решили дописать интервью и песню Трофимова вашего. Лады?… Что?… Да, его я уже предупредила. Подходи утром на киностудию. Пропуска я вам заказала…

Фронтон здания киностудии был увенчан обязательной для любого советского учреждения надписью — цитатой из классика. Но не банальный фразой о «важнейшем из искусств», как можно было ожидать, а почему-то горьковским «Человек — это звучит гордо». Директор «Таджикфильма» был большим оригиналом*. ------------------*) Прим. Кстати, именно этот начальник придумал начинающему актеру С.Фердману псевдоним, заявив: «Ваша фамилия не таджикская, мы не можем поставить ее в титры… Как-нибудь решите эту шараду-фараду». Так с легкой руки директора появился актер Семён Фарада (авт.)

О вкусах и предпочтениях киношного начальства можно было судить по подборке цитат, вынесенных на агитационные щиты, что украшали двор киностудии. По такому, скажем, изречению:

«И веет ветра вешнего дыханье,

Мудрец — кто пьет с возлюбленной вино, Разбив о камень чашу покаянья…

Омар Хайям»

Сам двор представлял собой мини-парк, с газонами, клумбами, фонтанчиками и массой декоративной растительности. Как видно, начальство не жалело средств, стремясь создать здесь атмосферу этакого райского уголка в восточном вкусе.

И еще тут было на удивление тихо и малолюдно. Ни какой тебе суеты и беготни, ни малейшего намека на бедлам, что царил на описанной Ильфом-Петровым киностудии города Черноморска. Таджикская «фабрика грез» была полной противоположностью «ильфо-петровской».

На проходной вахтер объяснил Максу с Лехой, как найти помрежа Кудимову..

Алла встретила их в наряде не менее ярком и экстравагантном, чем ее давешнее «выездное» одеяние — желтом с красно-черными вставками платье. (Желтый, очевидно, был любимым цветом помрежа).

— Мальчики, привет, — поздоровалась Алла, и, обращаясь к Трофимову. — Как молодая жена? Все в порядке?… Ну и чудненько. Будем работать.

Она провела приятелей в аппаратную, к звукорежиссеру Игорю Моисеевичу, оказавшемуся завзятым ворчуном и насмешником. Сразу же стал язвить:

— А-а, юные таланты. Милости просим. — Ткнул пальцем в Лехину гитару. — Умеешь? А чего умеешь? «Интернационал» можешь?.. Нет? «Марсельезу»?.. Тоже нет. Ну, «Катюшу», хотя бы… Слабо?

Говорок его сильно отдавал «местечковым» акцентом. К тому же, «эр» звукорежиссер не выговаривал совершенно. Трофимова так и подмывало сказать: «Могу „Семь сорок“ сыграть. Специально для вас». Сдержался. Лишь улыбался виновато.

За Леху вступилась Алла:

— Игорь Моисеевич, что вы пристаете к парню. Он играет, как умеет. И что умеет.

— Ладно, поглядим. — проворчал звукорежиссер. — Я оставлю вас на час. Пока интервью делайте…

Он поручил помрежа с Максом своему ассистенту, и удалился.

Алла не долго мучила студента. Прослушали вместе старую запись, кое-что поправили. Алла добавила пару вопросов об «альма-матер» Макса. Закончили как раз к возвращению Игоря Моисеевича.

Звукорежиссер предложил Трофимову спеть любой куплет.

Выслушал, поморщился.

— Да, не Бернес. И даже не Кобзон… Ладно, попробуем слепить из того, что имеем.

Леху усадили перед микрофоном, надели наушники.

— Начали, — отдал команду Моисеевич.

Леха запел.

— Стоп! — Оборвал его «звукореж». — Чего ты бубнишь себе под нос. Пой нормально.

Леха, с перепуга, стал орать так, что звякнули стекла.

— Стоп! Ты чего? Зачем вопишь, как зарезанный!? Давай снова…

Леха начал с начала. Моисеевичу опять не понравилось. Повторили. Потом еще…

Леха рассвирепел, и выдал так, что привереда «звукореж» остался доволен.

— Другое дело… Только вот последний куплет…

Моисеевич повернулся к Алле.

— Думаешь, они, — указал глазами на потолок, — это пропустят?

— Кто знает… Георгич сказал: пусть остается, как есть.

— Ну, начальству виднее.

Моисеевич вышел из своей кабинки, откуда отдавал в микрофон приказы, подошел к Трофимову, стал чего-то объяснять, смешно жестикулируя.

Макс воспользовался паузой, спросил Аллу:

— А когда фильм выйдет?

— Боюсь, никогда…

— Как так? — опешил Макс.

— Цензура, друг мой. Могут завернуть, положить на полку…. Ну, это наши проблемы. У тебя как? Девушка твоя рада, что приехал?

Алла, сама того не ведая, тронула больное место в душе Максима. Он поморщился, буркнул:

— Нет. Теперь она в отъезде.

— Оба на! Не дождалась? Женщины, они такие…

Макс сделался мрачнее тучи. Алла сразу же прониклась к нему сочувствием.

— Что, все так плохо?

Макс кивнул.

— Не переживай, может еще образуется. Скоропалительных решений не принимай. Тут легко дров наломать, а потом рад бы исправить, да поздно — поезд ушел. По собственному опыту знаю.

Макс понимал, что «не он первый, не он последний». Почти с каждым, хоть раз в жизни случается подобная история. Вот и у Аллы, оказывается, была… Только ему от этого не легче. А насчет «наломать дров», верно — не стоит рубить сгоряча…

Благими намерениями дорога в ад вымощена. Макс хотел лишь добиться ясности в отношениях с Александрой. Вечером того же дня он опять позвонил ей. В этот раз ответила Саша. Но сердечного разговора у них не получилось.

Саша вроде и не ждала его звонка, и, похоже, не очень-то обрадовалась. Не до него ей было, судя по всему.

Макс действительно выбрал крайне неудачный момент для разговора, когда Саша была вся на нервах. Она и трубку-то взяла лишь потому, что решила: опять Куракина названивает.

Наутро после той ночи Саша сбежала с Куракинской дачи. Уехала, никому ничего не сказав. Днем заявился Борис, обеспокоенный ее исчезновением. Был тяжелый разговор. Расстались холодно, чтобы дальше идти, каждый своей дорогой. А нынче Ленка позвонила, и они вдрызг разругались. Саша назвала подругу «предательницей», а та ее «психопаткой»…

— Я, наверное, не вовремя, — предположил Макс.

— Да, ты извини, Максим, у меня…

Саша хотела сказать, что сейчас у нее настроение паршивое, и что он вовсе не причем. Но Макс уже не слушал.

— Понимаю, ты другого звонка ждала.

— О чем ты?

— О твоем богатеньком красавце, который на шикарной тачке разъезжает.

— Откуда ты…

— Сорока принесла на хвосте, — повторил Макс Сашину шутку из прошлого их разговора.

— Сорока? Знаю я эту сороку… Татьяна натрепалась?

— Значит, всё правда?

Повисла тягостная пауза.

— Почему ты молчишь?

— Да. Правда! Это ты хотел услышать?

Ну вот, все точки и расставлены. Макс решил: больше им говорить не о чем.

— Спасибо за откровенность. Будь счастлива.

Сказал, как отрубил. И положил трубку.

На другом конце провода Саша слушала тоскливые короткие гудки, давилась слезами.

Фильм о «пифагорейцах» и в самом деле «положили на полку» до лучших времен. Как в воду Алла глядела.

Объявленные новым генсеком Перестройка и Гласность до кинематографа еще не добрались.

Впрочем, новые времена были уже не за горами.