Мы искали друг друга

Глава 6. Горы и люди

Математический бум прокатился по планете. Докатился и сюда. От Москвы до самых до окраин математика сделалась вдруг модным занятием. Всегда почитавшаяся в народе дисциплиной скучнейшей, «сушащей мозги», и к тому же абстрактной, далекой от повседневных нужд, наука эта начала завоевывать все новые и новые территории, вторгаясь в такие области человеческой деятельности, куда прежде «не ступала нога» выпускника мехмата.

Может ли быть что-то общее у математики с юриспруденцией? Может, доказал однажды Макс на собственном примере, утверждая, правда, что соединение этих дисциплин равносильно скрещиванию ужа с ежом. А с геологией? Тоже, оказывается, может. Более того, симбиоз точной и естественной наук породил не какой-то нежизнеспособный гибрид (как при попытке скрестить пресмыкающееся с млекопитающим), а воплотился во вполне конкретные производственные структуры, решающие практические (или считающиеся таковыми) задачи.

В математико-геологическую партию Макс попал благодаря Трофимову.

К окончанию учебы перед Максимом Шведовым остро встал вопрос о подыскании места. Даже банальное «учитель математики», оказалось доступным далеко не всем выпускникам. Всюду требовалась протекция. Если, конечно, выпускник желал работать в городе. На селе — пожалуйста, без проблем. Только, кому это надо?

— Швед, есть вариант, — заявил Леха.

Макс (он же Швед) к тому времени совсем отчаялся найти что-либо приемлемое, и уже собрался идти в военкомат, проситься в армию офицером-двухгодичником. Однако, Макс не спешил радоваться: Лехин «вариант» вполне мог оказаться какой-нибудь химерой, что было бы в духе поэта и мечтателя Трофимова.

— У меня знакомый один, геолог — продолжил Леха, — мы с ним вместе в альплагере были. Сейчас он в геологоуправлении вкалывает. Вроде бы, шишка. Им, говорит, математики нужны.

— Зачем? — поразился Макс.

— Там есть партия, занимается матметодами. В общем, они открывают новую тему. Как раз две вакансии имеются.

— А что там надо делать?

— Статобработка данных, прогнозные оценки, ну и все такое… Да, главное: они летом в горы выезжают. Ты как на это смотришь?

— Попробовать можно, — осторожно ответил Макс.

Лехино предложение оказалось как нельзя более кстати. Но возникла трудность: потребовался свободный диплом. Трофимову проще было. Его, как отца семейства, имеющего на руках жену и годовалую дочку, загнать в Тмутаракань какую-нибудь не могли. Отпустили на вольные хлеба. У Макса видимых причин отказываться от почетного звания «сельский учитель» не было. Пришлось искать обходные пути.

Выручила, по старой дружбе, помреж Алла. У нее всюду «завязки» имелись, даже среди университетского начальства. Один телефонный звонок, и проблема успешно разрешилась.

Воистину, не имей сто рублей, а имей сто друзей.

А лучше — сто тысяч рублей и одного влиятельного друга.

Леха Трофимов разрывался между семьей и горами. С одной стороны — Валюша, которую он любил, и маленькая Олюшка, в которой души не чаял, с другой — нечто такое… Это прочувствовать надо, так просто словами не опишешь. И малость сумасшедшим нужно быть, таким как Леха, чтобы, вслед за Высоцким, утверждать: «Лучше гор могут быть только горы».

Пять дней в неделю Леха — примерный семьянин, муж и отец. Но, наступала суббота, и сидящий внутри бес одерживал верх, срывал его с места, тащил в Такоб, на горнолыжную базу. А там: ультрафиолетовое солнце и ослепительный снег, люди с загорелыми до черноты лицами, яркая — глазам больно смотреть — экипировка лыжников (и особенно лыжниц). Праздник души. И еще там: шумные стихийные застолья с обилием вина и минимумом закуски, магнитофон с неизменным Розенбаумом, со слегка поднадоевшими Токаревым и Новиковым (последний, если верить слухам, за свои песни мотал тюремный срок), и непременно с гитарой (тут Трофимов вне конкуренции). И уж если совсем откровенно, там не слишком строгая мораль — где-то на грани свободной любви. Холостятская вольница.

Макс к горам был равнодушен, а если и ездил кататься на лыжах, то лишь от случая к случаю. Не считал он это занятие чем-то таким, из-за чего можно бросить все и сорваться, очертя голову. А горы… Ну, скалы, обрывы, ледники — красиво, да. Но посвящать им все свободное время… Нет, на любителя это. Другое дело, если по работе.

Поскольку молодые специалисты Шведов с Трофимовым сделались наполовину геологами, им вскоре предстояло вкусить прелестей полевой жизни. Леха, тот, можно сказать, возвращался в привычную среду. И теперь он, не прихоти ради, а волею начальства, должен был на время покидать семью, отправляясь в милые его сердцу горы.

Макса, человека вольного, не обремененного заботами, новая стезя не пугала. Тем более, что полевое довольствие, вкупе с «высокогорными», «безводными» и прочими доплатами, полагающимися полевику, существенно увеличивало нищенскую зарплату молодого специалиста.

Но, это все летом. А пока что новички просиживали штаны в конторе, входили, помаленьку, в курс дела, знакомились с коллегами и начальством.

Фамилия шефа была Цай. Виктор Сергеевич. Если его по ошибке называли Цоем, он всегда поправлял:

— Цай. Моя фамилия Цай. Не путайте с Виктором Цоем.

В партии, возглавляемой Виктором Сергеевичем, числилось вместе с вновь прибывшими четырнадцать человек. Занимали две комнаты, плюс отдельный кабинет начальника. В одной комнате шел ремонт, все сотрудники ютились, пока, в другой. Для Шведова с Трофимовым места уже не было. Цай распорядился внести стол к себе.

— Здесь будите работать. Временно. Размещайтесь, — приказал он новичкам.

Пришлось им, словно школьникам, устроиться двоим за одним столом.

Первое задание начальника было несложным, хотя и не совсем обычным.

— Мне надо отлучиться, — сказал Цай. — Если придет Сережа Ли, отдайте ему вот эту сумку.

— А как мы его узнаем? — поинтересовался Трофимов.

— Да очень просто. Он, как и я, кореец. Только в очках и поддатый.

Леха с Максом хихикнули.

— А вдруг, трезвый будет?

— Тогда это не он. Сережа Ли трезвым не бывает.

Что характерно, заявившийся вскоре кореец, полностью соответствовал нарисованному Цаем портрету: носил очки и был явно навеселе.

Начальник зря слов на ветер не бросал. Любил хорошую шутку, острое словцо.

— У Леры, жены моей, — рассказывал Цай, — отец, между прочим, раввин киевской синагоги. Вот, повезла она меня знакомить с папой. Вы бы видели его изумленное лицо! Для него зять-кореец, все равно, что Гитлер, поющий «Хава нагила». В общем, когда сели за стол, первый его тост был «за дружбу народов».

Таким вот не скучным человеком оказался начальник.

Что касается работы, то ее молодым спецам пока не нашлось. Вручили несколько книжек: изучайте; оформили необходимые бумаги, разные допуски-пропуски: возьмете в «Фондах» такие-то и такие-то отчеты, проработайте на предмет выписки нужной информации. В общем, окунули в бумажное море.

Теперь уже трудно сказать, кому принадлежит утверждение, дескать, «степень зрелости любой науки должна определяться по освоенности ею математических методов». Возможно, это был не математик даже, а философ, скажем.

Как бы там ни было, но высказывание подхватили и взяли на вооружение ведущие научные центры Запада, а затем и Союза. Началась повальная математизация. Все уважающие себя министерства, тресты, крупные НИИ спешили обзавестись вычислительными центрами.

Не миновала чаша сия и душанбинских геологов. Согласно веяниям моды, а также следуя указаниям «сверху», при Таджикском геологоуправлении открылся собственный «ВэЦэ», под который выделили специально построенное здание. Его нафаршировали вычислительной техникой — ЭВМ марок ЕС-1022 и ЕС-1035 — чудовищно огромными железными монстрами, для обслуживания которых держали не один десяток спецов.

Здесь же, при ВЦ находилась партия, где с недавнего времени трудились Леха с Максом. «Контора» располагалась на отшибе, в районе новостроек, что обеспечивало ей автономность. Это был плюс. Минус заключался в том, что любую паршивую бумажку на подпись приходилось везти через половину города.

Плюсов, все же, было больше. Удаленность от Высокого Начальства позволяла работникам чувствовать себя вольготно, устраивать посиделки и междусобойчики. Особенно, если имелся повод. Такой, как скажем, День геолога — второй по значимости, после Нового года, праздник.

По такому случаю устраивали настоящий банкет. В основном, стараниями женщин-сотрудниц. Сдвинутые столы накрывали бумагой-миллиметровкой (потом импровизированная скатерть сворачивалась вместе с объедками), ставили блюдо с вареной картошкой, тарелки с морковкой по-корейски, копченой рыбой, салатами, домашними солениями-маринадами; ну и, разумеется, водку, шампанское и торт «Прагу». Святое дело — праздник.

Не все смогли благополучно пройти такое испытание свободой. Случались и эксцессы. Притчей воязыцех сделался Миша Коваль, незадолго до того перешедший в партию Цая из Памирской экспедиции. (Там, кстати, продолжал трудиться его закадычный приятель, Сережа Ли). В Управление на Мишу из медвытрезвителя пришла бумага, в которой сообщалось, что «такого-то числа гражданин Коваль М.Е. был найден в арыке в неопрятном виде».

— Пишут, — язвил Миша, — сами не знают чего. Как будто человек может в арыке быть в опрятном виде!

Коваля вызвали на ковер, прочистили мозги и лишили очередной премии, а Цаю выговорили за то, что распустил сотрудников, не следит за их моральным обликом.

Цай провел воспитательную беседу:

— Мужики, вы, если напиваетесь, так хоть в вытрезвитель не попадайте. Не создавайте мне проблем!

Подчиненные, что малые дети: набедокурят, а начальник — отвечай.

Максу, нежданно-негаданно, позвонила Алла Кудимова и поделилась радостной новостью: с их фильма сняли запрет, и возможно его в ближайшее время покажут по Центральному телевидению.

Перестройка и Гласность дали свои плоды.

Полностью избежать проблем Цаю не удалось. И причиной тому стали не Миша Коваль и иже с ним, а мало кому понятные бюрократические пертурбации, поломавшие график выезда. Планировалось в июне группой из шести человек отправиться на Памир. Теперь же оказалось: на Памир могут попасть максимум трое, и не раньше середины августа.

Срочно перекроили график. Решили: Цай, еще один геолог, Алик Бочкин и Шведов с Трофимовым поедут в Карамазар. Начальник потом должен был их оставить, и вернуться, чтобы возглавить «памирскую группу».

Леха огорчился страшно: вместо Памира, где он никогда не бывал, но давно мечтал туда попасть, придется ехать черте куда, где и горы не горы, а так, холмы да овраги.

Начальник успокаивал молодого спеца:

— Какие наши годы! Успеем еще везде побывать.

Сам-то Виктор Сергеевич на Памире без малого пятнадцать лет отпахал.

Карамазар оказался именно таким, каким его представлял Трофимов: цепи лысых холмов и скалок, которым высокое звание «горы» подходило не больше, чем «скакун» старой деревенской кляче. Унылые пейзажи. Блеклые цвета: абсолютное преобладание серого в сочетании с палевым и черным. За лето беспощадное солнце выжигало склоны дотла, оставляя лишь голые, покрытые коркой «пустынного загара» камни. Ни тебе заоблачных вершин, ни головокружительных обрывов, ни вечных снегов.

Впрочем, главной целью поездки Цая и его группы в Карамазар были не столько горы, сколько люди — местные геологи.

Как-то так сложилось, что северная часть Таджикистана, имеющая на географической карте вид полуострова и традиционно именуемая геологами Карамазаром, стояла особняком от остальных регионов. Своего рода государство в государстве, Карамазар всегда был на особом положении. Его жители почитали себя элитой. Еще бы — столичное начальство, в том числе геологическое, сплошь их земляки, «северяне».

Поездка группы Цая, в определенном смысле, носила ознакомительный характер. Гостям из Душанбе предстояло познакомиться с геологами «северной школы» и их наработками. К тому же новичкам совсем не вредно было пообщаться с корифеями металлогении.

Дорога из Душанбе до места была неблизкой, да еще через два перевала с тягомотными подъемами по серпантинам, но шустрый «уазик» преодолел их легко. Спустились в Ферганскую долину и засветло проехали через областной центр. Дальше дорога опять пошла на подъем. Впереди лежал городок Табошар — конечный пункт путешествия.

— Совершен уникальное место, этот городишко, — рассказывал попутчикам Цай. — В смысле архитектуры. Второго такого здесь не найдете. Те, кто бывал в Польше и посещал Освенцим, находят его похожим на Табошар.

«Вот те на! — подумал Макс. — В концлагерь везут».

Действительность оказалась не столь мрачной. Маленький городок, прилепленный к холмам, и в самом деле оказался весьма необычным для Востока: сложенные из дикого камня домики с островерхими башенками, увенчанными флюгерами с прорезанными в них цифрами «1947» — готическая архитектура в самом сердце Азии!

Каким образом оказался здесь кусочек старой Европы? Ответ прост: Табошар построили пленные немцы. По-своему. Говорят, что стройку курировал лично Лаврентий Берия. Сохранилась даже резиденция грозного наркома — здание с помпезными колоннами. Только не сам заштатный поселок, разумеется, оказался удостоенным внимания столь высокого начальства, а находящийся неподалеку рудник, где с сорок седьмого года велась добыча урана.

Однако, и шеф НКВД и стратегическое сырье Табошара — все это осталось в прошлом. Там же осталось и «московское обеспечение» — особый порядок снабжения продуктами и товарами. Теперь табошарцы мясо и колбасу покупали по талонам, а пиво в местном баре, мягко говоря, оставляло желать лучшего.

Табошарская геологическая партия базировалась с краю поселка, в низинке. Все постройки были из того же нетесаного камня, только без башен и флюгеров — «освенцимский стиль».

Душанбинцев посели здесь же. Выделили помещение — комнату, где кроме стен и окон не было ничего. Все удобства, включая водопровод — во дворе. Да они, собственно, и не рассчитывали на номер люкс в гостинице, тем паче, таковой в Табошаре ие имелось. Никто здесь не ждал столичных гостей с распростертыми объятиями. С ними были предельно вежливы, и только. И сразу же дали понять: «Вмешательства в наши дела не допустим. Показать покажем, научим, разъясним, поможем, но командовать и поучать — это где-нибудь в другом месте».

«Северяне» дорожили своей независимостью, на которую, впрочем, никто и не покушался.

Однако, не бывает правил без исключений. Среди гордых и заносчивых «северян» нашлись вполне дружелюбно настроенные люди, не подразделяющие всех на «своих» и «чужих». Старший геолог партии Олег Олегович Лысенкович, любезно согласившийся на роль «гида», был нормальный мужик, веселый и общительный, знал кучу анекдотов и в карман за словом не лез. Приезжие сразу почувствовали к нему расположение, и он ответил им взаимностью.

Лысенкович, как он сам уверял, знал в Карамазаре если не каждый куст, то каждую скалу — точно.

— «Манор» я открыл, понял, да, — рассказывал Лысенкович душанбинйам, ни к кому конкретно не обращаясь. — Возвращался с маршрута, гляжу: охры. Ну и взял, на всякий пожарный, пару проб. Мешочки у меня закончились, достал запасные носки, набрал туда. Ты понял, весовое золото пробы показали. Сейчас уже все забыли, кто первый наткнулся. Каждый гад уверяет, что он. Не слушайте никого!. Запомните: месторождение «Манор» открыл Лысенкович О.О. Точка.

Излишней скромностью старший геолог не страдал.

Лысенкович предложил Цаю поехать, для начала, на Кураминский хребет.

— Знаю удобное место для лагеря.

На том и порешили.

Когда все было готово к отъезду, и ждали только Рому-шофера, — поехал на «уазике» заправляться, — Макс зашел в камеральное здание попить водички: при входе там стоял автомат с бесплатной газировкой.

— Ой, помогите мне, пожалуйста! — услышал Макс, и оглянулся на голос.

На лестнице стояла женщина, нагруженная внушительной стопкой отчетов — толстенных увесистых томов.

Отчего же не помочь. Макс галантно принял у женщины ношу, поднялся за ней на второй этаж. Вошли в небольшую комнатку, уставленную стеллажами.

— Ой, спасибо вам. Давайте…

Женщина стала брать по одному и ставить тома на стеллаж.

— Ай! — Она вдруг отдернула руку. — Гвоздь.

По пальцам дамочки текла кровь. Она беспомощно дула на ранку, и таким несчастным сделалось ее лицо — вот-вот расплачется.

Макс отложил отчеты.

— У вас зеленка есть?

— Там, в шкафчике, — она показала рукой, — йод.

Макс достал из шкафчика пузырек и вату. Помог обработать царапину.

«Какие нежные у нее пальцы», — подумал он, а вслух сказал:

— Может, забинтовать вам?

— Не надо. Пустяки, — отмахнулась женщина. — А ты из Душанбе, да? Ни разу там не была.

— Правда? — удивился Макс. — Я тоже здесь впервые.

— В Табошаре? Ну и немного ты потерял… Такая дыра.

Она лукаво улыбалась, поглядывая на Макса. Он тоже бросал на женщину осторожные взгляды, молча восхищался. Очень милое лицо, серо-голубые глаза, русые волосы… да она красавица! Настоящая русская красавица. Легкое светлое платье, что было на женщине очень ей шло. Удивительно, до чего хороша!

— Давай чай пить. Ты не спешишь?

— Нет.

Максу вовсе не хотелось уходить.

Женщина взяла электрический чайник, проверила, достаточно ли в нем воды, долила из графина. Пока чайник грелся, они успели познакомиться. Женщину звали Мариной. За чаем Макс узнал, что Марина замужем, муж ее военный, но не просто, а военный топограф, и что сейчас он в отъезде. Чем-то Марина напоминала Максу Антонину, ту ветреную даму с Лехиной свадьбы. Наверное, лишь тем, что женщины были одного возраста. Никакого другого сходства между Антониной и Мариной не имелось…

Беседу прервал Рома, бесцеремонно заглянувший в комнату.

— Макс, тебя все обыскались! Пошли, ехать надо.

Не извинился даже, чурбан неотесанный, перед женщиной, за то что забирает у нее собеседника.

Макс виновато улыбался, прощаясь. В дверях он обернулся:

— Марина… ты на какой улице живешь?

Она не удивилась. Словно ждала этого вопроса.

— Ленина, сорок шесть. Третья квартира.

Место, куда привез Цая и его спутников Лысенкович, оказалось действительно удобным. Там, на пригорке, стояли два заколоченных барака.

— Наши, — пояснил Лысенкович. — Можете занимать.

Здесь же имелся родник, росли деревья. В бараках прохладнее было, чем в палатках, скажем. Кроме того, электропроводку в помещениях удалось подключить к линии. Стали жить, как белые люди, со светом и даже холодильником (немыслимая для геологов роскошь), который им на время одолжил завхоз местного пионерлагеря.

Лчсенковичу предстояло еще многое показать приезжим, а мотаться сюда из Табошара было ему не с руки. Остался, пока что, при лагере, сразу же сделавшись душою компании.

Неутомимый говорун, Лысенкович был нашпигован анекдотами, как покупные пирожки луком. Более всего ему нравились истории «про Штирлица». Рассказывая их, Лысенкович мастерски подражал «голосу за кадром» культового фильма: «Выходя из кабинета Мюллера, Штирлиц машинально сунул руку в карман. И понял: это конец». Тут Лысенкович начинал так заразительно хохотать, что смеялись все слушатели: и те, кто сразу уловил соль анекдота, и до кого не дошло, и даже те, кто слышал его в десятый раз.

Цай с Лысенковичем часто и подолгу говорили на геологические темы. Спорили, горячились — до ругани доходило. Один из них оказался ярым «мобилистом», другой — закоренелым «фиксистом». Максу и Лехе, которым волей-неволей приходилось слушать эти диспуты, профессиональная терминология представлялась полнейшей абракадаброй. Их познания в геотектонике ограничивались почерпнутыми из популярной литературы сведениями о некогда существовавшем едином «праматерике», который раскололся, после чего континенты расползлись в разные стороны. И что это, вроде бы, именуется «мобилизмом». А какое отношение свистопляска континентов может иметь к здешним горам, приятели «не догоняли».

Еще хуже у молодых спецов обстояло дело с полевой геологией. В маршрутах они смогли выполнять только функции подсобных рабочих: выписывать этикетки к пробам, наклеивать куски пласты на образцы да рюкзаки с камнями таскать.

— Ничего, — подбадривал их начальник, — освоитесь. Результаты анализов потом станете обрабатывать, так хоть знать будете, откуда они берутся.

Проб и образцов брали много — для последующей статобработки. Таскай — не перетаскаешь.

Камеральные дни тоже не сахар. Все образцы заверни, подпиши, пробы по мешкам разложи, составь накладную, все упакуй, сложи аккуратно в углу барака. Скучища.

Дней десять Макс терпел. Потом отпросился у Цая смотаться в райцентр: мол, позвонить надо домой.

Цай не возражал.

Хватились Макса только за ужином.

— Он до сих пор не вернулся? — поразился начальник, когда ему сообщили об отсутствии Шведова.

Все, включая Леху Трофимова, пребывали в полном недоумении, куда мог пропасть взрослый парень. До райцентра езды от силы час. Час-полтора там. Назад час. На все про все три с половиной часа — выше крыши. Макс отсутствовал уже семь часов.

Цай провел, пожалуй, худший в жизни вечер. Воображение рисовало ему поездки по моргам и процедуру опознания трупа. Мнились вызовы в прокуратуру и срок «за халатность, повлекшую…». Ночью почти что не спал. Встал ни свет ни заря.

К Цаю подошел Рома-шофер и заявил:

— Я знаю, кажется, где его искать.

Макс, выйдя на шоссе, поймал попутку, но не до райцентра, а совсем в другую сторону. Спустя час он уже шагал по табошарской улице Ленина, высматривая нужный номер.

Было воскресенье, и Марина скучала дома одна. Когда позвонили в дверь, екнуло женское сердце: а вдруг это он. Глянула в глазок — так и есть. От волнения не сразу с замком справилась.

Не стала Марина изображать удивление. Сказала просто:

— Я ждала тебя.

Они начали целоваться прямо тут, в прихожей. И не могли уже остановиться.

Макс не запомнил, в чувственном угаре, как они с Мариной оказались в спальне, и как торопливо раздевались, помогая друг другу.

Брачное ложе покорно приняло красавицу-хозяйку с молодым любовником.

В пароксизме страсти Марина вонзила в спину Макса ногти, и застонала так громко и протяжно, что парень не на шутку перепугался: соседи услышат! Решат еще, что здесь убивают кого-то, милицию, чего доброго, вызовут.

Обошлось. Стены дома немецкой постройки могли попадание артиллерийского снаряда выдержать, а уж по звукоизоляции им равных не было.

Потом Марина шептала на ухо Максу всякие милые глупости, называла «солнышком» и «шалунишкой». А он ее «зайкой» и «ягодкой».

С шифоньера на них смотрела равнодушными стеклянными глазами большая кукла, одетая невестой. На висках у Марины блестели крупные капли пота, в ямочке между ключицами к коже прилип маленький золотой крестик на тонкой «крученой» цепочке.

Потом она кормила его состряпанной на скорую руку глазуньей с колбасой, угощала вишневой наливкой. Максу неловко было: явился на свидание с пустыми руками. Он, разумеется, догадался бы купить шампанское, да куда там. Действовал горбачевский «Указ» и спиртное здесь отпускали строго по талонам.

Квартира блистала чистотой. На стенах свежие, салатного цвета обои, вся мебель новая, каждая веешь на своем месте, но… чего-то не хватало для уюта. Тепла «домашнего очага», должно быть. А может, это холодком строгого воинского порядка веяло?

За любовными утехами Макс совсем забыл про время, а когда вспомнил, и речи быть не могло ехать — ночь на дворе. Да и Марина ни за что не отпустила бы…

В лагере у всех отлегло от сердца, когда увидели Макса живого и невредимого, вылезающего из «уазика». А тот имел вид доставленного в зал суда преступника. По дороге «домой» Цай не проронил ни слова, только сопел угрюмо. По приезду в лагерь сказал кратко:

— Пиши заявление по собственному желанию.

— Правильно, гоняй его, — поддержал Цая Лысенкович.

Макс уныло поплелся к бараку. Глядя ему вслед, Лысенкович сказал, уже другим тоном:

— Витя, ты прости дурака. Молодой, глупый. Не той головой думает.

— Да, знаю, — отмахнулся Цай. — Это я так… в целях профилактики. Роман, скажи Шведову: пусть дату пока не ставит.

Когда Макс принес заявление, Цай прочитал, сложил аккуратно и спрятал в полевую сумку.

— Остаешься до первой подобной выходки. Тогда и поставим дату.

Поначалу Цай был очень сердит, буквально взбешен наглой выходкой «молодого спеца».

«Мальчишка, щенок! Самоволку решил устроить. Гормоны, видите ли, играют… Он с бабой будет тешиться, а мне, случись чего, разгребать… Гнать его в три шеи!».

По дороге до лагеря начальник малость остыл.

«Сопляк еще, пацан вчерашний. Бабенка симпатичная подвернулась, вот крышу и снесло. Ух, и до чего хороша, стерва. Но! Мог бы намекнуть, хотя бы дружку своему, куда направляется. Знал ведь, гаденыш, что отсутствие человека по неизвестной причине — всегда ЧП. Приструнить надо, чтобы впредь думал башкой, а не… другим местом».

Долго сердиться Цай не умел. Макс был прощен. Через неделю никто уже и не помнил о его проступке. Никто, кроме самого Макса. Он готов был повторить это еще раз, не остановили бы и самые суровые санкции. Останавливало его только чувство уважения к Цаю. Не хотел подводить начальника, совестно было.

Работа продолжалась. Проб нагребли немеряно. Нужно было везти их в город. К тому же, Цая ждала «памирская» группа.

За начальника остался Алик Бочкин — «правая рука» Цая, парень лет двадцати семи.

Лысенкович тоже отбыл в родные пенаты.

Молодежи поручено было протянуть длинный профиль на предмет геохимического опробования известняковых толщ.

Максу не составило большого труда уговорить Алика отпустить его в Табошар. «Замнач» понимал: Макса не удержать. Хоть на цепь посади — сбежит. Оговорили лишь срок возвращения.

В этот раз Макс прибыл в поселок под вечер, и поджидал Марину на остановке. Он знал, что работников геолпартии всегда подвозит служебный автобус.

Старенький «пазик» подкатил к остановке. С шумом открылись двери, Макс радостно улыбнулся, увидев знакомое милое лицо.

Марина, напротив, нахмурилась, быстро огляделась: не смотрит ли кто из знакомых, подошла к Максу и сказала полушепотом:

— Ты зачем здесь. У меня муж вернулся.

И все. Повернулась, уверенной походкой направилась к дому, ни разу не оглянувшись.

А Макс… Макс, словно побитый пес, побрел в сторону шоссе. Горькие мысли одолевали его.

Брошенный любовник. Опять брошенный. Марина попользовалась им, в отсутствии мужа, да и выкинула, за ненадобностью.

«Весь мир бардак, все люди — бл. и», — любил повторять его приятель Стасик Романовский. Похоже, Стас был прав. А Марина такая же, как все.

Напрасно грешил Макс на человечество, всех под одну гребенку причесывая. Да и Марина, если разобраться, лишь в том была виновата, что не стала противиться их обоюдному желанию близости. Не мог знать Макс всех ее обстоятельств. Не понять ему было тоски молодой красивой женщины в заштатном городишке, где из развлечений один только телевизор. Как ей было объяснить, что муж у нее ни рыба ни мясо, и что вышла за него, только потому, что «время подошло», и даже детей у них никогда не будет, по причине ее бесплодия.

Подсознательно Марина давно была готова к адюльтеру и, увидев в первый раз Макса, сразу подумала: «Какой милый мальчик… Ну, обрати же на меня внимание». Случай свел их, и Марина решила: Максим ее принц. Ее «маленький принц» на одну безумную ночь.

А Макс ничего и не желал знать. Максу достаточно было факта: Марина отмахнулась от него. Стало быть, нужно перевернуть эту страницу. И жить дальше.

В конце лета произошло долгожданное событие: по ТВ показали фильм с участием Лехи и Макса. К тому же, лента получила специальный приз на всесоюзном конкурсе.

Но славы приятелям это не принесло. На фоне сотрясающих страну политических катаклизмов, стройотрядовские проблемы не выглядели заслуживающими особого внимания.

)

Глава 7. Золотая клетка

Жилища большей частью бывают стандартные, безликие. Но есть дома, куда входишь и с порога понимаешь, что попал не просто в квартиру (частный дом, особняк, коттедж), а в настоящую обитель, или, если хотите, родовое гнездо — там чувствуется Атмосфера. И дело не столько в самом жилище (хотя и это важно), сколько в его хозяевах.

Квартира, где уже год жила Александра, была именно родовым гнездом. И неважно, что Сашина свекровь въехала туда, вместе с мужем, всего-то чуть больше тридцати лет назад. За эти годы жилье впитало в себя атмосферу семьи, дух рода Ярошевских. Поддержание семейного очага и по сей день лежало на плечах Брониславы Вячеславовны, нестареющей и несгибаемой, похоронившей уже мужа и старшего сына.

В гостиной на стене висели два фотопортрета в траурных рамках: седоволосого человека в строгом костюме с институтским ромбиком на лацкане пиджака и медалью лауреата Госпремии, и мужчины лет тридцати пяти в военной форме с майорскими погонами. Ярошевский-старший некогда занимал крупные посты, дорос даже до замминистра. Его сын Владимир закончил медицинскую академию, был военврачом, попал в Афганистан, где получил тяжелое ранение, умер в Ташкентском госпитале. Отец пережил сына всего на три месяца — не вынес утраты, сдало сердце.

Младший сын Николай рос шалопаем, рано начал выпивать, еще раньше — курить; в школе учился неровно: то пятерки, то двойки — середины не признавал. «В семье не без урода, — говаривал отец, — вот и у нас есть свой урод».

Бронислава Вячеславовна не желала иметь сына-урода, вправляла, как могла, ему мозги: учись, без образования ты — ноль. Коля и сам понимал прекрасно: хочешь не хочешь, а диплом нужен — без бумажки ты букашка. Однако, продолжал валять дурака. В университет Коля поступил, понятное дело, не без помощи отца, которому пришлось задействовать «административный ресурс».

Будущую профессию Николай выбирал методом исключения. Пойти в Политехнический, как отец, в свое время, или Медицинский, подобно старшему брату, у Коли не лежала душа. Да и не потянул бы он, при его-то отношении к учебе. Гуманитарные профессии Колю не интересовали в принципе. Такое же отношение было у него и к точным наукам. Коля выбрал геофак.

В те годы профессия геолога в массовом сознании ассоциировалась с романтикой и огромными заработками, что, конечно же, весьма мало соответствовало реалиям. Слово «романтик» вообще не в чести у геологов; в их речи оно носит оттенок издевки. «До сих пор романтика в жо… играет», — говорят в геологических партиях о каком-нибудь не в меру резвом новичке. Что же касается огромных денег, то это, скорее, из разряда мифов. Получки у геологов средние, не нищенские, как у библиотекарей или у начинающих актеров, но и до заработков продавцов-мясников им, как до луны.

И тех, кто шел в геологию из меркантильных соображений, говоря словами известной песни «ехал за деньгами», и восторженных дурех, отправлявшихся «за туманом и за запахом тайги», ждало разочарование. Такая публика, как правило, быстро отсеивалась, подбирала себе иную сферу деятельности. Зато у тех, кто оставался, были неплохие предпосылки для карьерного роста, имелась, так сказать, возможность самореализоваться.

Николай очень скоро понял: он сделал правильный выбор, профессия геолога — это именно то, что ему нужно. И быстро пошел в рост. Не прошло и десяти лет, а он руководил уже геологической партией. Для дальнейшего продвижения по карьерной лестнице требовалось членство в КПСС. Николай предпочел остаться «при своих». Поперек горла были ему партсобрания, пустопорожние трафаретные речи и тому подобная бодяга. А тут еще подфартило: появилась возможность поработать за границей по линии «Зарубежгеологии». Четыре года Николай оттарабанил в Северной Африке, приехал оттуда полностью «упакованным» (зарплату получал валютой), сразу же пригнал из Горького новенькую «Волгу», что было немыслимой, по тем временам, роскошью.

Все бы хорошо — живи и радуйся, ан нет, боги не любят счастливчиков, норовят ножку подставить. Сначала умерли, один за другим, старший брат и отец. Не успел Николай придти в себя после похорон, Рита, жена, выкинула фортель: заявила, что пора им расстаться.

Брак у них, если честно, давно трещал по швам, и сохранялся лишь усилиями Николая, держался на его ангельском терпении; да еще связывал их, поначалу, сынишка, а потом — четыре трудных года, проведенных в Африке.

Рита рассталась с супругом «по-советски». Ушел он, оставив ей квартиру, машину и все остальное, совместно нажитое.

В родительский дом Николай вернулся, что называется, налегке.

Геология — профессия сугубо мужская. То есть, была таковой в те полулегендарные времена, когда горные инженера (слово «геолог» не было еще в ходу) на балах котировались на одном уровне с гусарами. Такой же оставалась она, когда галантных горняков сменили суровые диктаторы золотых приисков и рудников сталинской эпохи. Те не щадили никого (даже себя), могли пить девяностоградусный спирт и не спать по трое суток, а под подушку всегда клали заряженный наган (наличие оружия было не данью моде, а жизненной необходимостью). Пришло время, и обычаи Дикого Запада канули в лету вместе с конкистадорами от геологии. Профессия стремительно обюрокрачивалась, обрастала бумагами, и столь же быстро феминизировалась.

На момент окончания учебы и получения Вершининой статуса молодого специалиста контингент геологических организаций уже процентов на семьдесят состоял из представительниц слабого пола. Как и повсюду, добрая половина этих милых дам была озабочена поиском спутника жизни; причем шансы их, как правило, не превышали показателя один к трем (по соотношению мужчин и женщин).

Неудивительно, что на Ярошевского, едва он развелся с женой, началась форменная охота. Женихом тот был куда как завидным: не старый, но и не голоштанный молокосос какой-нибудь, а солидный, пусть и потрепанный жизнью, мужик.

Александра, поступив на работу в геолпартию, возглавляемую Ярошевским, сразу же вписалась в коллектив. Метрессы-геологини, из числа соискательниц звания «замужняя дама», не воспринимали Сашу, как возможную соперницу. Да и сама она в мыслях не держала сходу выскочить замуж. Тем более — за своего начальника.

Человек предполагает, а Господь… решает по-своему. «Хочешь рассмешить бога — расскажи ему о своих планах».

Их роман развивался стремительно, разгорался подобно лесному пожару. Не думал, не гадал тертый калач Коля Ярошевский, что сможет вот так, запросто, потерять голову, втюриться в девчонку, годящуюся чуть ли не в дочки. Он хорошо знал ее отца, Володю Вершинина — лет на семь-восемь тот был старше, всего-навсего.

Сначала Николай просто опекал Сашу. По-отечески. Девчонка из геологической семьи, стало быть, почти родня. Хрупкая, субтильная даже, но — с характером. Знания кое-какие имеются, однако до настоящего специалиста ей расти да расти. По большому счету, полагал Николай, бабам не место в геологии. Не из-за физических нагрузок — с ними-то справиться можно. И не из-за склочности отдельных дамочек, способных отравить существование целой полевой партии; в конце концов, и мужики попадаются — поубивал бы. Хуже другое: женщины, по убеждению Николая, думают всегда конкретно, абстрактное мышление (а геологу без него никуда) им практически недоступно. Что же касается пресловутой «женской интуиции» — Николай в нее не верил. Не убеждали его и примеры отдельных коллег-геологинь, с которыми приходилось работать, способных любому мужичку сто очков форы дать — исключение из правила, не более.

«Академика Ферсмана из нее, разумеется, не выйдет, — думал о Саше начальник, — но защитить кандидатскую ей вполне по силам. А со степенью все дороги открыты: хоть в академический институт, хоть преподавателем в Университет, хоть в их контору, главное — не будет нужды каждый год в поле мотаться».

— Через два года у тебя будет стаж, сможешь поступить в заочную аспирантуру. Направление я тебе организую, — говорил Николай своей подопечной. — А пока материал наберешь на диссертацию.

— Николай Антонович, зачем мне это? Аспирантура… Еще четыре года мучиться. Надоело! — возражала Александра.

— Слушай старших! Дядя Коля тебе плохого не посоветует. С кандидатской степенью, особенно женщине, проще сделать карьеру… Не возражай! Ты же не собираешься всю жизнь во второй категории сидеть? А аспирантура… это тебе не школа, даже не институт — никаких сессий нет. Сдашь кандидатский минимум — всего-то делов. Три-четыре статейки напишешь, ну и текст диссертации, разумеется…

Так начальник вразумлял молодую специалистку. Николаю нравилось опекать Сашу. Да и сама она была ему симпатична. Если не сказать более.

Каждая из дамочек, желающих заполучить руку и сердце Николая, выбирала свой путь к заветной цели: от простого кокетства до банального секса (забеременеть от босса, и тем самым принудить его к браку — классика «жанра»). Николай держался, как мог, хотя было ясно: капитуляция холостяка лишь вопрос времени.

Саша поначалу тяготилась опекой начальника. Боже ты мой, и здесь воспитывают! Всё за нее решают!! Когда же ее, наконец, оставят в покое…

Впрочем, с Николаем Антоновичем ей было интересно: незаурядный человек, и повидал кое-чего. Узнав, из сплетен женщин-коллег, как обошлась с Ярошевским бывшая супруга, Саша пожалела его и, в тоже время, восхитилась благородством мужчины, не унизившегося до судебных тяжб с бабой.

Дальше — больше. Саша стала ловить на себе взгляды начальника. Уже не покровительственные, нет. Так мог смотреть только мужчина, которому женщина не безразлична. Именно, как женщина, а не просто коллега, подчиненная, с которой хочешь, не хочешь, а приходится общаться, заботиться даже, учить уму-разуму.

Саша испугалась. Не оттого, что будто бы решила: босс намеривается затащить ее в постель, сделать «походно-полевой женой». Хотя, если честно, такие подозрения у нее возникали. Служебные романы не такая уж редкость в геологических партиях (как и повсюду, впрочем). Саша боялась возможных пересудов, сплетен, косых взглядов. Не нужна ей слава вертихвостки, да еще в самом начале карьеры.

Ее опасения оказались не беспочвенными.

Метрессы, ранее привечавшие Александру, начали ехидничать в ее адрес, шутить зло, с издевкой. А Эмма Алексеевна, дама бальзаковского возраста, та вообще зыркала исподлобья, кривила брезгливо лицо. Вроде бы ни к кому конкретно не обращаясь, заявила:

— Некоторые не головой, а другим местом карьеру пытаются сделать.

Саша притворилась, что не обратила внимания на реплику метрессы, но в душе восприняла этот выпад крайне болезненно. Обидно было до невозможности. За что!?

Но долго ходить обиженной Саша не могла и не хотела. А вот ответить на вызов — это в ее правилах. «Ах, так! Плевала я на вас с высокой колокольни! Николай не женатый, я не замужем; какие у нас с ним отношения — не ваше собачье дело!».

Эффект получился обратным тому, которого желали ехидины. Саша окончательно перестала дичиться, начала принимать ухаживания начальника.

По прошествии года Саша Вершинина стала Александрой Владимировной Ярошевской (она и сама толком не поняла, как это произошло), и поселилась в доме, где чувствовалась Атмосфера.

Бронислава Вячеславовна встретила молодую невестку не то, чтобы холодно, но и без особой сердечности. Выбора сына мать не одобрила, более того, считала брак Николая, далеко уже не мальчика, с девчонкой, которой в куклы еще играть, верхом легкомыслия. Как с его, так и с ее стороны. Однако, мудрая женщина не стала вмешиваться в дела сына — сам разберется. С Александрой свекровь всегда была вежливой, по пустякам замечаний не делала, с нравоучениями не лезла.

Саша оценила такт Брониславы Вячеславовны, пыталась, по возможности, угодить, старалась не нарушать сложившегося в доме уклада. Это ей не было в тягость — никаких жестких правил и ограничений в семье Ярошевских не было. Здесь уважалось мнение любого домочадца, хотя последнее слово всегда оставалось за Брониславой Вячеславовной. Она же, надо отдать должное, властью не злоупотребляла. Единственное правило, соблюдающееся неукоснительно: за ужином вся семья должна быть в сборе. Завтракали в доме на скорую руку: кофе, булка с сыром или колбасой, и — на работу. Обедали Николай и Саша в столовой. Даже в выходные завтраки и обеды у Ярошевских проходили, как придется. Но ужин — это святое. Каждый должен быть за столом вовремя. Если задерживаешься, или еще какие дела — будь добр позвони, предупреди.

Ужинали в гостиной, в обстановке напоминающей Александре сцены из фильмов о русской дореволюционной интеллигенции: огромный, покрытый льняной скатертью стол, фаянс и хрусталь, наливка в графинчике, домочадцы чинно восседают, едят неторопливо, ведут светскую беседу. У Саши дома все гораздо проще было, и — душевнее. Приходилось привыкать — чужой монастырь, со своим уставом не сунешься.

Единый стиль, как таковой, в обстановке квартиры Ярошевских отсутствовал. Старинные, антикварные вещи, соседствовали с новыми, модными. Массивный шкаф, чеховских, должно быть, времен, стоял в одной комнате с полированной «стенкой», а настоящий французский гобелен мирно уживался с синтетическими паласами. Такое смешение стилей не выглядело безвкусным, напротив, создавало какую-то неповторимую гармонию.

Один предмет выделялся особо, сразу приковывая взгляд — клетка с попугаем. Вещь была, несомненно, старой работы — с золочеными прутьями и основанием из красного дерева. Птица, сидящая в клетке, отличалась ярким, аляпистым оперением: сочетанием синего и зеленого на спинке и крыльях, с желтыми «штанишками». Саше попугай напомнил сезонного рабочего Давлята, нанимавшегося в их партию два года подряд. Тот одевался столь же вычурно: зеленая рубашка и желтые брюки; и не обращал внимания на постоянные насмешки. Попугая звали Коко, но Саша, про себя, стала именовать его Давлятом.

Попугай Давлят держался гордо и независимо, слова за людьми повторять не желал, а когда те донимали, прищуривал глаз, чесал затылок когтистой лапой, или грыз семечки, сплевывая шелуху, через прутья, прямо на пол. Любому другому домочадцу за такое безобразие крепко влетело бы от Брониславы Вячеславовны, но любимцу хозяйки все сходило с рук (точнее, с лап).

Глядя на попугая, Саша ловила себя на мысли: она тоже пленница золотой клетки. Только ее клетка несколько больше, и называется «Семьей», а точнее — «Домом Ярошевских».

С мужем Александра находилась рядом все 24 часа в сутки: на работу — вдвоем, с работы тоже; в конторе и дома, днем и ночью — вместе. Оно вроде бы и неплохо. Какое-то время. Затем начинает тяготить. А потом… Тут, конечно, возможны варианты: либо привыкаешь, притираешься, либо — горшок об горшок, и — кто дальше.

В конце первого года семейной жизни Саша все чаще стала задумываться: что, собственно говоря, подвигло ее на брак с Николаем? Любовь? Нет, это, пожалуй, сильно сказано, влюбленность — так будет точнее. Да еще досада за прошлые неудачи, а главное — желание утереть нос злопыхательницам. Цели своей она добилась, но… Ужасная глупость — выскочить замуж назло. Не важно кому. Все равно — себе дороже выйдет… А, может, все не так уж плохо? Может, ее сомнения — обычные женские штучки-дрючки? Все через это проходят.

Саша на время успокоилась.

На работе у нее тоже, как будто, наладилось. Соперницы признали свое поражение, перестали ехидничать в Сашин адрес. По крайней мере, в ее присутствии.

Николай в рабочее время никак не выделял супругу среди прочих сотрудников, спрашивал строго, с поправкой, разумеется, на ее неопытность.

Прошла еще одна зима.

По весне в партии стали готовиться к выезду в поле.

Начало полевого сезона — всегда событие.

Привычный размеренный быт круто меняется. Еще вчера каждый существовал сам по себе — восемь часов в обществе коллег, остальное время отдельно; а сегодня все они — единая команда, живущая по писаным и неписаным правилам. Впереди полгода бесконечных переездов, погрузок-разгрузок, сборов-разборов, маршрутов однодневных и «выкидных». А еще впереди дружеские застолья по поводу и без оного, преферанс по полкопейки за вист (весь выигрыш-проигрыш идет на «общий стол» — на выпивку), происшествия смешные и не очень — все то, чем богата жизнь полевого люда.

Каждый год экспедиционное начальство планировало выезд полевых партий на начало-середину мая, стараясь выпроводить их поскорее. Только планы планами, в реале же, выбраться удавалось в первых числах июня, и то — в лучшем случае.

В этот год собирались дольше обычного: текучка заела. Да и торопиться, особо, не имело смысла: весна выдалась на редкость холодной, отчего на основных перевалах до середины лета лежал снег. Не дождавшись открытия Анзобского перевала, решили ехать вкруговую, через Денау и Самарканд.

Выехали тремя машинами: на двух грузовиках, забитых экспедиционным барахлом под завязку, и бортовом «уазике». Путь предстоял неблизкий, да еще неизбежные задержки — к ночи только добрались до Самарканда. В город заезжать не стали, решили подыскать место для ночевки. В кромешной тьме южной ночи свернули с трассы на проселок. Убедились, что вокруг ни строений, ни посадок, — стало быть, никому они не помешают, — сделали привал. При свете фар выгрузили спальные мешки, достали продукты, накрыли стол-дастархан, представленный, собственно, куском расстеленной прямо на земле клеенки.

— За начало полевого сезона! — провозгласил Ярошевский, поднимая железную кружку.

Полевики, расположившиеся вокруг «стола» на ящиках и свернутых спальниках, дружно сдвинули «бокалы». Металлический лязг, — своеобразная замена хрустальному звону, — жизнерадостно прозвучал под яркими самаркандскими звездами.

Сезон можно было считать открытым.

Стрекотали сверчки и цикады, потрескивали сучья в костре. Ветерок, нет-нет, доносил не слишком приятные запахи — на них старались не обращать внимания.

— На нас водилы смотрят, думают, наверное, банда наркоманов каких-то, — весело сказал Алишер-шофер, по прозвищу Али-баба.

По трассе пролетали редкие, в этот поздний час, машины.

— Почему наркоманов? — удивился начальник.

— А кого еще шайтан может сюда, на пустырь, ночью занести?

— Да, мало ли… Может, мы туристы.

— Туристы в таких вонючих местах не останавливаются, — возразил Алишер.

— Больно привередлив ты, Али-баба. Свежий воздух, комаров нет — чего тебе еще надо?

— А-а, да ладно, пойдет. Давайте еще по пятьдесят грамм… Давлят, у меня в кабине, в бардачке, бутылка — неси ее сюда.

Давлят, — это был тот самый, «тезка» попугая Брониславы Вячеславовны, — не стал перечить старшему; с явной неохотой, ворча что-то под нос, направился к машине.

Отсутствовал он минут десять, уже подумали — не заблудился ли; вернулся, держа бутылку на вытянутой руке, словно ядовитую гадину, обернув горлышко бумагой, дабы не оскверниться прикосновением к сосуду с бесовским зельем.

— Эй, ты чего! — воскликнул Алишер, пораженный таким обращением работяги с самой обычной бутылкой, содержащей не нитроглицерин, и не синильную кислоту, а самую обычную водку.

— Грех, — ответил Давлят, морщась, как от изжоги.

Алишер молча покрутил пальцем у виска: карикатурная праведность Давлята представлялась ему не ханжеством даже, — глупостью.

Долго засиживаться не стали — дорога всех вымотала. Разбрелись, выбрав, каждый по вкусу, местечко, чтобы постелить спальник.

Утром стало понятно, откуда воняло: кругом кучи мусора, гниющие отбросы. Незадачливых путешественников угораздило остановиться прямо на городской свалке.

— Где только не приходилось ночевать, — сказал Ярошевский, оглядевшись. — На помойке — впервые.

Саша добродушно подколола мужа:

— Свежий воздух! Ужин на лоне природы, хи-хи. Пикник на обочине.

Николай только развел руками: мол, и на старуху бывает проруха.

Его подчиненные постарались отнестись к случившемуся с ними конфузу с юмором, подшучивали друг над другом, хохотали. Один только Давлят оставался серьезен. Он устроился в сторонке, что-то писал, положив толстую общую тетрадь на колени.

— Глядите — писатель, — указал на Давлята Алишер. — Роман пишет. Называется «Загадочная помойка».

Давлят никак не отреагировал. Достал из той же тетради конверт, вырвал и вложил исписанный лист, запечатал послание.

— Не успел отъехать от дома, уже письма строчит, мелким почерком, — не унимался весельчак шофер.

Работяга не обиделся. Попросил:

— Али-бобо, когда будем мимо почты ехать, останови.

Давлят не собирался подкалывать Алишера, назвав его дедушкой, считал — так правильнее (имя героя восточной сказки было ему, очевидно, не знакомо). Шофер усмехнулся, сказал незлобиво:

— Давай письмо. Увижу ящик — опущу. Не бойся, не потеряю. Знаю, родня волноваться будет: почему Давлят так долго не пишет? Целых два дня!

Взял письмо, прочитал обратный адрес, опять расхохотался:

— Самарканд, гостиница «Геологическая»! Добавь: третья кучка, слева. Ха-ха-ха.

Путь геологи продолжили в хорошем расположении духа.

Геолога, как и волка, ноги кормят. Некто дал такое определение: геолог — это помесь вьючного животного и человека с высшим образованием. И то верно: шагаешь, груз тащишь и мозги напрягаешь, причем — одновременно.

Маршрутные дни, камеральные дни… Пикетажка (полевой дневник), карандаш — основные орудия труда, да еще молоток и горный компас, ну и, разумеется, ноги и голова. Идешь, стучишь, набираешь в мешочки камней, присядешь — пишешь, снова идешь, опять пишешь… В камеральный день всё та же писанина, да еще камни надо оприходовать, завернуть, упаковать. Работы хватает.

Ходить по горным склонам — удовольствие так себе, на любителя, причем весьма специфического. Что вверх, что вниз — ноги бить, вся и радость. Хорошо еще, если по тропе. К слову сказать, в горах тропок разных — полным-полно. Словно специально их протоптали — облегчить труд геологов.

Маршрутная группа шла по тропе, змеящейся меж огромных, — иные с дом размером, — валунов и колючих зарослей облепихи. Тропка повторяла изгибы неширокой, — при желании перепрыгнуть можно, — речки.

Впереди шагала Саша, за ней Оксана, молодая девчонка, практикантка-харьковчанка, замыкал шествие Давлят. Все трое несли увесистые рюкзаки, среди которых самый тяжелый, ясное дело, у Давлята. Но и девушки нагружены — будь здоров. Устали зверски. Даже житель горного кишлака Давлят еле ноги переставлял, что уж об Оксане говорить, впервые увидевшей горы воочию. Саша, та могла бы шагать еще и шагать без отдыха до самого лагеря, но было жаль практикантку. Требовалось остановку сделать, привал.

Впереди блеснуло зеркало водоема, дохнуло прохладой. Путники вышли на берег небольшого симпатичного озерка.

— Ой! — воскликнула Оксана. — Красота, какая.

Кристально прозрачная вода, бирюзовая у берегов, к середине делалась ярко синей, а на глубине — цвета густого индиго. Все краски неба, окружающих скал и растительности по берегам отражались на зеркальной поверхности. И при этом — девственная чистота не испорченная цивилизацией. Следы от костров и ржавые консервные банки, на которые, нет-нет, да и наткнешься — не в счет.

Маршрутчики сбросили рюкзаки с усталых плеч, уселись в тени, наслаждаясь прохладой после целого дня, проведенного на солнцепеке.

Девушки любовались окружающими красотами, делились впечатлениями. Давлят равнодушно поглядывал на бесполезный, с его точки зрения, водоем. К ним бы в кишлак это озеро, там ему нашлось бы применение, скот, скажем, поить, а тут… кому оно нужно?

Оксана, девушка живая и подвижная, не смогла усидеть, подошла к воде, опустила руку.

— Теплая! Эх, искупаться бы…

Саше тоже чертовски хотелось залезть в воду. Мешало присутствие рабочего.

— Давлят, — приказала Саша, как старшая в группе, — давай, топай в лагерь. Мы здесь еще побудем.

Давлят без лишних вопросов надел рюкзак и зашагал по тропе.

— Ура, купаемся! — воскликнула Оксана, когда работяга скрылся за дальним поворотом. Она моментально разделась донага, бросилась в воду, подняв тучу брызг. Саша последовала ее примеру. Купальника с собой и у нее не было — сверкала белой, нетронутой загаром кожей.

Они плескались, словно две античные нимфы в каком-нибудь укрытом от людских глаз лесном водоеме; потом грелись на солнце, не опасаясь нескромных взглядов. Вокруг лишь дикие скалы, над головой — небесный свод такой густой синевы, какая бывает только в горах.

Не догадывались купальщицы, что хитрец Давлят, прикидывающийся простачком, никуда не ушел. Поняв, зачем его выпроваживают, Давлят, зайдя за поворот, быстро поднялся по козьей тропке на скалу, и теперь сверху любовался обнаженными телами женщин. Подглядывание праведный Давлят грехом не считал. Не знакомый с античной мифологией, работяга не ведал о печальной судьбе своего дальнего предшественника Антиноя, которого боги за подобную шалость наградили ветвистыми рогами (не в том смысле, конечно, что соблазнили его жену, а превратили в настоящего оленя). Дорого обошлось бедолаге Антиною подглядывание за купающимися богинями: он, как известно, был растерзан собственными псами.

Больше часа плескались и загорали новоявленные нимфы. Так не хотелось им влезать обратно в пыльную, потную одежду. Но… не идти же в лагерь голышом, на самом-то деле. Это иностранцы могли позволить себе устроить прилюдно стриптиз. (Саше вспомнились те немцы, что загорали голыми на виду у их студенческого коллектива).

Давлят к тому времени ушел, благоразумно посчитав: задержись он, и женщины поймут, чем тут занимался этот хитрюга.

В лагере маршрутчиц ожидала «теплая» встреча. Начальник при всех сурово отчитал и незадачливую супругу и практикантку. Больше досталось Александре, как старшей.

— Ты уже не первый год в геологии! Ладно, студентка, но ты то… Главное правило для всех маршрутчиков: вместе ушли — вместе пришли! Купаться они, видите ли, захотели! Рабочего, одного, отправили… Безответственность, вот что это такое!

Саша молчала, словно ребенок, получивший взбучку от взрослого; и стыдно было, и обидно. Опять ее носом тычут, как щенка. Сама, конечно, виновата, но… зачем так-то.

На работе Николай был, прежде всего, начальником, а уже потом мужем.

Это Саше пришлось усвоить, и принять как данность.

В полевых партиях практиканты всегда желанные гости. И вовсе не оттого, что геологи очень уж заинтересованы в воспитании молодой смены. На самом деле, студенты помогают решить кадровый вопрос. Не для кого не секрет: желающих наняться сезонными рабочими год от года все меньше — кому охота горбатиться за гроши! А практиканты — народ безотказный, да сметливый к тому же, понимающий, что к чему.

В тот год в партию Ярошевского прибыли две практикантки, две хохлушечки-хохотушечки из славного города Харькова, студентки географического факультета ХГУ. Они и внешне похожи были, Лена и Оксана. Маленькие обе, как девочки-подростки, смешливые, каждая уйму анекдотов знала, прибауток разных. Саше понравился у них новый вариант известной поговорки, отразивший злобу дня: «Не кажи гоп, не переихав Чоп». Она сразу уловила соль шутки. Знала, что Чоп — это пограничная станция, «ворота на Запад», через которые шел основной поток желающих слинять из Союза.

О своей «альма-матер» харьковчанки отзывались с любовью и иронией. Рассказывали байки о студенческой жизни, хохмы-предания.

— Есть легенда, что в 42 году немцы заминировали здание Университета, — рассказывала Лена. — Взрыватель должен был сработать, как только в здание войдет девственница. И до сих пор мина не взорвалась.

Саша улыбалась снисходительно: точно такую же байку рассказывали практиканты из Киева, а еще раньше — из Львова. Видимо, на Украине очень популярной была тема отсутствия студенток-девственниц.

Полевой сезон получился богатым на юморные истории.

Но не обошлось и без происшествия, едва не закончившегося трагически.

Ночью начальника разбудил испуганный голос Лены:

— Николай Антонович! Николай Антонович!!

— Что, — пробормотал спросонья Ярошевский, — что такое?

— Оксану скорпион укусил.

— Где? Какой скорпион?.. Что за черт…

— Николай Антонович, скорее, — жалобно позвала студентка. — Ей плохо.

Начальник встал, чертыхаясь вполголоса, надел штаны. Саша тоже поднялась, накинула на плечи куртку-штормовку, пошла вместе с Николаем в палатку студенток.

При свете фонарика лицо девушки, лежащей на раскладушке поверх спального мешка, выглядело жутковато: смертельно бледное, в глазах читался не просто страх — ужас. Руки у Оксаны мелко дрожали, перекошенный рот судорожно хватал воздух. Саша не на шутку испугалась: на ее памяти скорпионы жалили людей не раз, но никогда она не видела, чтобы укус так действовал на человека.

Начальник нахмурился.

— Куда укусил? — спросил он Лену.

— В локоть, — ответила студентка, тоже насмерть перепуганная.

Николай осторожно взял Оксану за руку, приподнял.

— Ой, больно! — прохрипела несчастная.

Николай нагнулся, вгляделся — на локте едва заметная точка и небольшая припухлость. Повернулся к Лене.

— Где он? Вы его видели, этого скорпиона?

Лена замотала головой.

— Нет.

— Как это получилось? — обратился начальник к укушенной.

— Не знаю, — с трудом произнесла Оксана. — Я спала… Чувствую — боль. Думала иголка воткнулась… Ой, мне плохо.

Девушка наклонилась, ее вырвало.

Николай засопел, озабочено, стал светить фонариком на пол и стенки палатки.

— Осторожно. Ничего здесь не трогайте, — сказал он Саше и Лене. Сунул фонарик в руку жене, вышел. Пошел будить Алишера.

Шофер, поднятый среди ночи, был взъерошен и напуган не меньше Саши и обеих студенток.

Оксану усадили в кабину, туда же сел начальник.

— Давай, Али-баба, гони.

Жене Николай сказал:

— В райцентр ее отвезем. Ты забери пока студентку в нашу палатку.

— Коля, ты думаешь, это был не скорпион? — спросила Саша, до сих пор не справившаяся с волнением

— Не знаю, — жестко ответил Николай. — Только без паники, пожалуйста.

Грузовик рванул с места.

В ту ночь Саша со студенткой уже не ложились. В палатке им было страшно, мерещились всюду ядовитые гады, подкрадывающиеся в темноте; просидели до утра на открытом месте, негромко разговаривали, успокаивали друг дружку, как могли.

Николай с шофером вернулись ближе к обеду. Весь лагерь ждал их с тревогой.

— Оксану в больницу положили, — сказал начальник. — Я так и думал: каракурт ее укусил. Ей укол сделали — у них там сыворотка антикаракуртная… Вроде бы, лучше ей. Успели вовремя.

Палатку студенток тщательно осмотрели и обнаружили в углу черного паука с большим круглым брюшком.

— Он, гад! — определил паука начальник.

Сам Николай раньше с каракуртами дела не имел, но видел, не раз, на картинках. Чтобы убедиться, паука он аккуратно придавил и поместил в стеклянную банку с крышкой.

— Отвезем, покажем спецам: там, при поликлинике противокаракуртный центр.

Начальник велел проверить досконально палатки, осмотреть вещи, постели.

Всё перетряхнули. Перебили всех, попавшихся на глаза пауков, даже абсолютно безобидных сенокосцев, а заодно и насекомых, не успевших вовремя унести ноги.

Окончательно справиться с поселившимся в них страхом, геологи смогли, только покинув проклятое место.

Саша еще долго засыпала с трудом, вздрагивала от малейшего шороха. Обижалась на мужа, похрапывающего себе, оставив, как ей думалось, жену наедине с ночными страхами. Она нервной стала, дерганой.

Не только несчастье, случившееся с Оксаной, было тому виной — Саша уже несколько недель пребывала в «интересном» положении, проще говоря, забеременела.

Глава 8. Крыша мира

Название «Памир», или, как теперь говорят, бренд, очень популярно в республике. В Душанбе делают холодильники «Памир», местная футбольная команда «Памир» прорвалась в высшую лигу. Есть ресторан «Памир», гостиница и кинотеатр, еще есть сигареты «Памир», а также вино — любимый напиток местных алкашей (и дешево и сердито).

— Никуда он от вас не денется, Памир этот. В будущем сезоне поедем все, — пообещал приятелям Цай.

Не соврал. Второй полевой сезон Шведов с Трофимовым провели на Крыше мира.

Дорога на Памир была втрое длиннее, чем в Карамазар, и выматывала, соответственно, втрое. Сразу за Калайхумбским перевалом начиналась погранзона, то и дело останавливались на постах — проверка документов.

Трасса вилась вдоль Пянджа. На противоположной стороне — афганский берег. Мрачный, какой-то, сразу видно — чужой. Того и гляди из-за скалы выглянет рожа моджахеда и ствол снайперской винтовки. Говорят, такое здесь случалось.

Заграничный берег представлял собой почти сплошную скальную стену — подножье Гиндукуша. С нашей стороны берег более пологий, и симпатичнее: абрикосовые сады, зелень посевов, даже цветочные плантации (цветы шли как фармакологическое сырье).

Хорог, памирская «столица», оказался на удивление приятным городком, с тихими тенистыми улицами, укрытыми от горного солнца пирамидальными тополями и платанами; без обычного азиатского шума-гама, рева репродукторов, суеты и толкотни.

К «уазику», остановившемуся возле универмага, сразу же подошли двое местных мужиков, стали спрашивать водку. Объяснили: здешнее начальство (козлы!) объявило ГБАО (официальное наименование памирского региона) «зоной трезвости», и спиртное теперь можно купить только у шоферов и разного приезжего люда.

— Не, мужики. Откуда!? — отмахнулся от мучеников сухого закона Цай.

Ящик вина имелся у геологов: знали, что едут в «сухую зону». Но не для того везли, чтобы всем подряд раздавать. Что тогда самим останется?

Еще через день добрались до райцентра Мургаба, лежащего посередине Памирского тракта.

Поселок этот вызывал удивление самим фактом существования. Высота — свыше трех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Солончаки. Кругом — высокогорная пустыня. Жить в таких условиях просто немыслимо. И, тем не менее, тут жили, играли свадьбы, рожали детей. Здесь имелись: аэродром, кинотеатр и районное начальство. По поселку бродили тощие коровы, подбирающие, за неимением травы, все, мало-мальски смахивающее на органику, не гнушаясь даже бумажными мешками из-под цемента. Озелененной была лишь главная улица поселка. Там росли, специально посаженные в линию кусты терескена, укрытые сеткой-рабицей (от коров).

Военные, кому выпала незавидная доля служить в Мургабском погранотряде, сочинили поговорку: «Есть на свете три матери: Москва-матушка, Одесса-мама, и Мургаб, мать его!».

В Мургабе находилась перевалочная база Памирской экспедиции.

Все дороги на Памире ведут в Мургаб. Или пролегают через него.

Цай был здесь у себя дома. На Памире он начинал молодым специалистом, сделал карьеру — дорос до начальника, прошел, что называется, жизненную школу. Цай застал геологов-старожилов, из тех, что «стирали» на карте Памира белые пятна. В их времена дорог тут еще не было, грузы доставляли караванами. На караваны то и дело нападали басмаческие шайки. Геологи тоже могли в любой момент подвергнуться нападению. От умения обращаться с оружием часто зависела жизнь. А в глазах мирного населения геолог был царь и бог: он имел право самостоятельно нанимать рабочих и рассчитываться с ними живыми деньгами или продуктами. Большой удачей считалось попасть на работу в геологическую партию. Удивительные вещи рассказывали геологи-ветераны. Хоть вестерны снимай по их рассказам.

Еще с одним «осколком прошлого» довелось встретиться на Памире Цаю, с ловцом снежных барсов Чинибаем. О нем в журнале «Вокруг света» писали: мол, пойманных Чинибаем барсов, можно встретить в зоопарках и Старого и Нового света. Глядя на этого потешного кругленького коротышку старичка, невозможно было поверить, что в молодые годы он возглавлял банду, наводящую страх на весь Восточный Памир, совершавшую конные набеги даже на Китай. Из очередного флибустьерского рейда Чинибай привез ценный приз — жену, с которой прожил полвека. Неугомонный старик, не разведясь с первой, взял вторую, молодую, заделался в семьдесят пять лет двоеженцем.

Колоритные личности. Необычные судьбы. Удивительная страна — Памир.

Лагерь поставили в удобном месте, на берегу речки. Когда определили по карте высоту, ахнули — четыре тысячи двести метров над морем.

— Ерунда, акклиматизируемся, — небрежно бросил Цай, уже чувствуя первые признаки горной болезни.

К ночи «горняшка» свалила всех. Расползлись по палаткам, забрались, кто в чем был, в спальные мешки. Тяжелая предстояла ночка.

Макс всерьез сомневался, что доживет до утра, так ему было худо. Как с самого-самого дикого похмелья, когда хочется умереть. Кроме того, его колотил сильнейший озноб — зубами клацал на весь лагерь.

Рядом беспокойно ворочался Трофимов. В дальнем углу стонал во сне Витя Брагин. Кошмарная ночь никак не хотела кончаться.

Утром лагерь напоминал больничный двор. Несчастные жертвы Тутека едва держались на ногах, ходили нетвердой походкой, с изжелта-серыми лицами. Но отлеживаться начальник им не дал: надо было кухонную палатку-десятиместку ставить, все разложить по местам, довести до ума. «Война войной, а обед по расписанию».

Вечером как-то повеселее стало. Начали живее двигаться, аппетит прорезался. Расположились за столом всем дружным коллективом: три женщины, семь мужиков, винца налили. Потом были танцы под магнитофон, Леха на гитаре бацал, хором пели «Эх, дороги» и «Листья желтые». Традицию отмечать начало сезона не нарушили. «Горняшка» отступила.

На Восточном Памире еще не закончилась весна. Имелось подозрение, что она, минуя лето, плавно перейдет в осень. Пока же среди камней пробивалась свежая трава, на склонах лезла кислячка — дикий ревень (из него получался неплохой компот). Эдельвейсы расцветали.

Макс, подобно всем новичкам в горах, хотел увидеть своими глазами легендарный цветок. Всё высматривал, не попадется ли, среди скудной местной флоры, что-нибудь необычное.

— Алик, а здесь вообще-то эдельвейсы есть? — спросил он у Бочкина, уже отчаявшись увидеть этот символ недоступности.

Они перекуривали, сидя на рюкзаках у родничка. Алик усмехнулся:

— Решил любимой девушке подарить? Романтик… Да вот же они, у тебя под носом.

— Где? — удивился Макс. — Эти что ли?

— А ты думал. Он самый и есть, эдельвейс. Это его именем немецкая дивизия называлась. У Высоцкого, помнишь, «он тоже здесь, среди стрелков из „Эдельвейс“…».

Макс разочарованно хмыкнул: цветок-коротышка плохо вязался с туристско-альпинистским фольклором, с рассказами о горных приключениях, о покорении вершин.

А 6 июля (здесь важно обратить внимание на даду), ни с того, ни с сего, выпал снег. С утра все было как обычно: солнце и легкий ветерок. Собрались в маршрут. Пока ехали до места и поднимались на скальный гребень, ветер усилился, небо затянуло, полетела «крупа», затем крупные хлопья. Пришлось срочно спускаться. Обошлось, слава богу, без ЧП. Пейзаж преобразился: из «рериховского» стал «джеклондоновским». Настоящее Белое безмолвие.

«Во, попали, — думали новички по дороге в лагерь. — Замерзнем тут». Ни буржуек нет, ни дров, костер разжечь. Палатки под снегом выглядели обескураживающе. С боков — сугробы по пояс.

Решили пока что чаем согреться. Завалились всей гурьбой на кухню. Тары-бары, обмен впечатлениями… Выглянули — мать честная, солнце сияет, снег прямо на глазах исчезает, легким парком курясь. В полчаса все высохло, ветер опять гонял на дороге пыль.

Неожиданный снегопад подарил геологам незапланированный выходной.

По сему случаю решили расписать «пульку». Играть сели в падатке начальника. Поставили посередке вьючный ящик — походный карточный стол; сели вчетвером: Цай — главный преферансист, Бочкин, Миша Коваль и Макс. Играли, как всегда, на «стол», по полкопейки за вист.

Алик с Мишей разжали начальника на казенный спирт. Не устоял Цай, выставил полфляжки ректификата. Выпивка, как известно, преферансу не противопоказана. Договорились: наливать за «десятерную», «девятерик» и мизер, сыгранные и несыгранные.

Всю игру испортил Коваль, не умеющий везти себя в приличном обществе. Ему с самого начала не пошла карта. Миша горячился, торговался, рассчитывая на прикуп, и раз за разом «подсаживался». Ругался матом, а когда на мизере ему всучили взятку, грохнул по ящику кулаком. Цай, видя такое дело, сложил и разорвал листок с «пулей».

— Это не игра, — сказал начальник.

Миша доволен был, что остался при своих. А его партнеры зареклись впредь садиться за карты с таким психом. Не играй — если нервы не в порядке.

А погода продолжала удивлять. Вслед за снегопадом пришло лето. Даже ночи сравнительно теплыми стали. Днем — хоть загорай. К тому же перебазировались, поставили лагерь на слиянии двух рек на отметке три тысячи шестьсот. Одно плохо: комары тут водились дюже злющие.

Жизнь геолога-полевика — не всегда преферанс и выпивка. То праздник был, его сменили будни.

Макс с Лехой уже не были полными профанами в геологии. Как выражался Цай, прошли «геологический ликбез». Это обернулось дополнительными нагрузками. Если раньше приходилось в основном руками да ногами трудиться, то теперь еще и головой, документацию вести, работать горным компасом, с радиометром управляться. От простых маршрутных рабочих приятели поднялись на уровень техников.

— «А после из прораба до министра дорастешь», — цитировал Высоцкого Цай, радуясь успехам своих подопечных.

Что касается служебного положения, то Шведов и Трофимов с самого начала занимали не нижнюю ступень иерархической лестницы, числились инженерами. Хоть маленькие, но начальники.

Их подопечным стал сезонный рабочий москвич Витя Брагин. Странный парень. И это еще слишком мягко сказано.

В Москве Витя трудился в каком-то музее. Тоже рабочим. Здоровый лоб, но рыхлый — тюфяк тюфяком. Волосы он отрастил чуть не до задницы. Любил слушать панк-рок и Гребенщикова, про «Машину времени» заявил, что терпеть не может, а от «Модерн токинг» его якобы стошнило. Еще Витя рассказывал: в школе его исключили из комсомола за то, что в сочинении по литературе разнес в пух и прах «Войну и мир». (Врал, конечно, цену себе набивал, за это не исключают). От армии Витя откосил.

— Как? — поинтересовался Макс.

— Через дурдом, — спокойно ответил Витя. — Диагноз: шизофрения на почве наркомании.

Леха с Максом переглянулись. Ну, дела…

— Так ты наркоман?

— Не то что бы всерьез… Баловался немного: эфир нюхал, «колеса» глотал.

— У вас в Москве все такие… стебанутые? — ехидно спросил Трофимов.

— Ага, — расплылся в улыбке Витя. — Все, кроме меня.

Брагин, в сущности, был большим ребенком, безобидным и где-то даже наивным. А его стремление шокировать окружающих — это возрастное.

Молодые спецы Леха и Макс тоже не далеко ушли. Хохмили, дурачились — солидности никакой. А ведь Трофимов, как-никак, отец семейства. Что касается Шведова… Ну, Макс — холостяк, ему простительно.

Раз возле лагеря появилось стадо яков (кутасов по-местному).

Эти лохматые, хрюкающие быки вид имеют устрашающий. Встретишь такого на тропе, не по себе становиться: а ну как, набросится, да на рога подденет, будет тебе коррида.

Кутасы спокойно травку щипали, помахивали хвостами с роскошными кистями на концах.

— Швед, — сказал Леха, — давай отстрижем пару кисточек с их хвостов.

— На фига?

— Ну, ты и тундра. Из них классные шиньоны получаются! Валюшке подарю. А ты продашь. Парикмахеры, я слышал, без проблем стольник дают за такой хвост.

Макс глянул на ближайшего кутаса, огромного бычару с рогами по полметра каждый.

— Я не подписывался матадором… Насадит на рог, как цыпленка на вертел.

— Не насадит. Я отвлекать буду, а ты потихоньку подойдешь сзади и быстро — чик.

— Да, ну тебя. Вон, Витю возьми.

Брагин стоял тут же, не вмешиваясь. Услышав предложение Трофимова, покачал головой.

— Что я вам, камикадзе?!

Леха махнул на него рукой, продолжил Макса уговаривать.

— Давай ты станешь отвлекать, а я отрежу. Ну, давай, Швед, не трусь…

Макс не устоял. Поддался уговорам и охотничьему азарту.

Витя с ухмылкой наблюдал, как Макс пританцовывает и корчит рожи, отвлекая внимание быка, а Трофимов с ножницами подкрадывается сзади. Бык продолжал жевать траву, поглядывая исподлобья на кривляющегося Макса. Какие мысли возникли в бычьей башке, сказать трудно. Возможно, что-нибудь вроде «чего надо этому придурку?». Трофимов взялся за свисающий до земли хвост, примерился, хватанул ножницами… И тут же получил оплеуху всем роскошным шиньоном. Бык заревел, пригнул голову и двинулся… на Макса. Животное правильно оценило ситуацию, углядев в странном поведении человека, пособничество тому, кто покусился на его хвост.

До сего дня не приходилось Максу бегать так резво. Двух секунд хватило ему домчаться до реки, чтобы залезть в воду по пояс. Рекорд продержался не долго — был побит Лехой. Бык и его не обделил вниманием.

Брагин жизнерадостно гоготал, наблюдая с безлопастного расстояния за импровизированной корридой. Бык теперь нервно прохаживался вдоль берега, стерег незадачливых воришек.

— Витя, — крикнул Трофимов, — кончай ржать. Позови кого-нибудь. Пусть быка прогонят.

— Ага, счас, — съехидничал Брагин. Не видел он кандидатуры на такой подвиг: станешь гнать бычару, все стадо, не ровен час, набросится.

— Ассалом алейкум, — послышалось сзади.

Обернулся: по тропе ехал на низкорослой мохнатой лошадке старичок-киргиз в белой войлочной шляпе.

— Чего случился? Кутас, спугался? — спросил дед, и не дожидаясь ответа, лихо поскакал к быку, издав специфический гортанный крик. Кутасы тут же потрусили в сторону, противоположную лагерю. Бычара, едва не лишившийся половины хвоста, присоединился к стаду.

Витя продолжал хохотать, глядя как «охотники за скальпами», пристыженные и злые, вылезали на берег.

Женщин в полевой группе было три: геолог Уварова, Оля и Света — техники. Все незамужние. Тамара Анатольевна уже лет пять, как разведена, а ее помощницы засиделись в девках.

Говорят: две женщины — базар, а три — ярмарка. Но это, как посмотреть. Дамы из команды Цая умудрялись ладить между собой, разные мелкие недоразумения разбирали без шума и крика. Вот язвами они, теми еще были. Максу с Лехой, после приключения с быком, досталось от женского альянса насмешек и ехидства. Леха воспринимал колкости спокойно, с юмором, первый начинал хохотать над собой, а обидчивый Макс переживал сильно, хоть и старался виду не подавать.

Как нарочно, Макса прикрепили к Уваровой. В качестве маршрутчика-напарника. Проще говоря, молодой специалист стал у геологини «на посылках».

— Мы с Тамарой ходим парой, — кисло шутил Макс.

Сам Макс меньше всего хотел бы в маршруты ходить с Уваровой, да только начальству его согласия не требовалось.

Тамара Анатольевна оказалась женщиной с фантазиями.

— Сегодня идем на Безымянный, — сообщила она Максу, как бы между прочим, словно речь шла о получасовой прогулке перед сном.

«Шутит», — решил Макс.

Пик, обозначенный на карте точкой с отметкой «5802 м», торчал, можно сказать, прямо над лагерем. Горка не выглядела слишком уж неприступной, но более чем двухкилометровое превышение — это вам не хухры-мухры.

Собрались, как в обычный маршрут, да он и был, поначалу, таковым. Уварова впереди — тюкала молотком, что-то записывала, Макс сзади с радиометром — делал замеры. Каждый занят своей работой. Вышли на тропу, которая вывела их к площадке-расчистке, вырубленной в скальном уступе.

— Внимание, — сказала Уварова, — сейчас ты удивишься. Ну-ка, померь здесь.

Макс ткнул трубой радиометра в стенку расчистки, включил прибор, и глазам своим не поверил: стрелка, как бешеная, метнулась за край шкалы. Переключил на менее чувствительный диапазон — то же самое. Еще на диапазон — стрелка остановилась посередине. Что за черт! Прибор врет?

Уварова улыбалась, довольная произведенным эффектом.

— Ну как? Удивлен, да? Смотри сюда.

Она указала рукояткой молотка на темную полосу, похожей на спекшийся шлак породы, резко выделяющуюся на фоне светло-серого гранита. Макс нагнулся.

— Видишь желтые иглы, это шрекингерит — урансодержащий минерал.

Молодой спец резко отпрянул. Прибор не соврал: здесь действительно радиация. Да еще какая! Уварова лишь посмеивалась. Будто бы ей все эти гамма- и бета-излучения — не страшнее комариных укусов.

— Ладно, пойдем отсюда, — сжалилась она над перепуганным напарником. — Тебе еще детей надо родить…

Вот ехидина. Чего здесь смешного — у человека нормальная реакция. Чем дальше от радиации, тем лучше.

— Краснохолмцы расчистку сделали, — объяснила Уварова. — Есть такая Краснохолмская экспедиция, ураном занимается.

Маршрут продолжался.

Шли все время вверх. У подножья скальной стены сделали привал. Открыли консервы, нарезали сало — Уварова всегда брала в маршрут солидный шмат этого продукта; еще луковицу добавили, соль и сахар. Фляжка с чаем имелась у каждого.

Долго рассиживаться после обеда Уварова не позволила. Скомандовала:

— Подъем! Выходим на штурм вершины!

Она и не думала шутить, когда сказала, что нынче им предстоит восхождение.

«Чокнутая баба», — ругался Макс. Про себя. Деваться ему было некуда: раз начальство велит, надо делать.

Сбоку от «стены» скала шла уступами, образуя своего рода лестницу. Здесь и стали подниматься горе-альпинисты. Без страховки. Вообще без сякого снаряжения, а главное, не имея ни каких навыков в альпинизме. Уварова поднималась первой, как кошка лезла. Потом сверху Максу подсказывала, за какой выступ цепляться, куда ногу ставить.

Выбрались на относительно пологий гребень, упиравшийся в еще один скальный выступ.

«Наверное, это и есть вершина», — подумал Макс.

Куда там. Все еще только начиналось.

Скалу-«жандарм» обошли понизу. Для этого пришлось спуститься чуть ниже, теряя набранную высоту. За скалой опять шел пологий гребень. И опять думалось: вон она, вершина. Но оказывалось, что за перегибом начинался новый подъем, и так бессчетное число раз.

Уварова шагала бодро. Худая, жилистая, выносливая, что твоя лошадь, она иному альпинисту могла дать фору. Макс держался исключительно на самолюбии. Бесконечный подъем так его вымотал, что будь на месте геологини кто-либо другой, он бы пощады запросил: дескать, оставь меня здесь, или пристрели, только не мучай…

Макс не заметил, как сошел с сухого гребня на заснеженный склон. Он практически отключился, ноги переставлял автоматически, как потерявший управление механизм.

— Уйди со снега! Со снега уйди! — орала Уварова.

Макс пришел в себя. Покорно поднялся опять на гребень. Мыслей не было. Ничего не было. Только желание лечь и лежать, лежать… Но он все шагал и шагал.

Уварова остановилась, сбросила с себя рюкзак, уселась на него.

— Все, пришли, кажется… Садись, Максим.

«Все? Неужели все?». Макс присел, закрыл глаза.

— Эй, смотри, не засни!

Макс разлепил глаза, огляделся. Неужели и правда — вершина. Площадка метров пять на пять, сбоку торчит клыком небольшой выступ. Вот и все.

Ощущения того, что «весь мир под ногами» не было. Ближайшие вершины — на одном с ними уровне, дальних не видно — все облаками затянуто.

«За каким чертом мы сюда залезли?».

Порывами налетал ветер, пробирал до костей. Уварова сидела, съежившись, закрыв голову капюшоном. Она достала полевой дневник, подышала на пальцы, стала что-то писать. Закончив, встала и провозгласила:

— Так как мы покорили этот пик, то имеем право дать ему имя. Отныне он будет называться, ЛГИ — Ленинградский горный институт. В честь моей «альма матер».

Макс только хмыкнул в ответ.

— Что, звучит плохо? Пик Лги… Да, не очень. Как-то иначе надо… ага, вот — Элги. Пик Элги!

Она составила записку для будущих восходителей: мол, пик уже покорен, и обрел имя. Стала рыться в рюкзаке, искать, во что бы вложить послание. Макс пошарил глазами вокруг (привычка цивилизованного человека искать любую неожиданно понадобившуюся вещь у себя под ногами) и сразу же обнаружил некий предмет, выделяющийся цветом и формой среди каменного мусора. Подошел, поднял: так и есть — консервная банка! Отдал находку Уваровой.

«Первопроходчицу» ни сколько не смутило явное доказательство, что кто-то побывал здесь раньше. Уварова спокойно и с достоинством вложила записку в банку, сложила из камней тур, куда и поместила послание. Затем она выбила молотком на каменном уступе надпись «Уварова», и на этом сочла свою миссию законченной.

Осталась самая малость — спуститься с покоренной вершины.

Время поджимало. Чтобы успеть до темноты следовало поторопиться. Спускались не тем путем, что взошли на гору, а по заснеженному склону. Снег был относительно мягкий, съехали по нему, где на ногах, где на заду, как солдаты на картине «Переход Суворова через Альпы». Дальше шла мелкая щебенка, по ней сбежали со скоростью лифта. От перепада высот уши закладывало. Щебнистые осыпи сменялись скальными уступами, а те снегом, и все опять повторялось, пока не вышли на широкую сухую промоину, по которой спускались уже в сумерках.

В лагере Цай то и дело поглядывал на часы. Нервничал. Ночь, а Уваровой и Шведова все нет. Не ЧП еще, но волноваться заставляло. Он знал: маршрутчики направились в сторону Безымянного, но не думал, что Уварова на самую вершину полезет. Какого лешего ей бы там понадобилось? Хотя… она, похоже, из тех, у кого до старости романтика в известном месте играет. И Шведов этот… Глаз да глаз за ним нужен.

Они пришли, когда Цай уже не знал, что и думать. И Шведов и Уварова грязнющие были с ног до головы, от усталости еле ноги переставляли. Цай только спросил геологиню:

— На Безымянный ходили?

Он не стал выговаривать Уваровой, ронять ее авторитет в глазах молодого специалиста. Завтра он с ней потолкует по поводу самодеятельных восхождений.

В палатке Макса принялся пытать Трофимов:

— На самую вершину поднялись?

— Ага, — ответил Макс. — Запишите мне два восхождения: первое и последнее.

Памирское лето набрало обороты. Комары совсем осатанели: начали уже днем атаковать. В реке поднялась вода, создав дополнительные трудности. Часть тропы, соединяющей лагерь с «большой землей», — геологи называли этот путь «дорогой жизни», — оказалась затопленной. Ничего фатального в том не было, только теперь, чтобы обойти утес, торчащий над залитым участком, приходилось лезть наверх, затем опять спускаться; или заходить в воду по самое… в общем, почти по пояс.

В этот сезон рыбалка оказалась удачной, как никогда. В заводях осман на крючок дурняком кидался. В качестве наживки использовали хлебный мякиш, смачиваемый корвалолом. Рыба на лекарство перла, что те коты — успевай таскать. Цай ругался: хотел накапать себе снадобья, а из аптечки последний пузырек утащили рыболовы.

Не хотелось Цаю признать, что здоровье не то уже, а пришлось. Сердце принялось шалить, ночами стал просыпаться — задыхался. Понял — это звонок. С горами придется завязать, по крайней мере, с Памиром: высокогорье сердечников не щадит. А пока следовало поберечься.

Цай отдал свое ружьишко, — он не рыбак был, но охотник заядлый, — Бочкину. Сам на рыбалку переключался. Алик наловчился зайцев стрелять, не хуже начальника. Свежая рыба и зайчатина — неплохая добавка к столу.

Продолжались маршруты. Кроме Макса в помощники Уваровой придали Брагина. В маршруте третий — не лишний.

Макс как-то уже приноровился к темпу Уваровой, во всяком случае, не отставал на подъемах. Брагин, тот плелся всегда позади. Его шумное дыхание слышно было за сотни метров. Уварова подкалывала:

— Это тебе не в Москве, по улице Горького фланировать.

— Улица Горького — не Москва, — хрипло возражал Витя. — По ней приезжие только ходят.

Уварова, по ее утверждению, Москву и москвичей на дух не переносила. Убеждена была, что столичные жители, все как один, скряги и чванливые себялюбцы. Иное дело — ленинградцы. Ах, Питер! Город на Неве — лучший в мире. И не спорьте, даже.

А с ней никто и не спорил. Витя усмехался только, да плечами пожимал. Флегматичность этого добродушного увальня напрочь сбивала полемический пыл Уваровой: глупо утверждать, когда тебе не возражают. Брагина геологиня щадила, чаще делала привалы, давала отдышаться, на подъемах чуть-чуть сбавляла темп.

В тот день возвращались раньше обычного. Маршрут не сложный был, управились быстро. До лагеря всего ничего оставалось, десять минут ходу, не более. Обошли уже затопленный участок. Узкая тропа, выбитая прямо в скале, проходила в полутора метрах над водой.

Макс толком и не понял, что произошло. То ли замечталась Уварова, «ворон считала», то ли просто оступилась и… Макс услышал, как звякнул молоток, скатываясь по гладкой каменной поверхности, и плюхнулся в воду. А следом сверзилась и сама геологиня, тщетно пытаясь зацепиться за отполированный камень. Все случилось в одно мгновение: только что она бодро шагала по тропе, и вдруг — плюх! Ойкнуть не успела.

У Макса времени на раздумья не было. Уварова оказалась в воде по горло, тяжелые ботинки-трикони гирями тянули вниз, течение вот-вот утащит ее в самый омут. Женщина из последних сил держалась за трещинку в «зализанной» скале. Дотянуться до нее с тропы было невозможно, а ниже — гладкая каменная поверхность. Макс моментально сбросил рюкзак, присел, и съехал в реку ногами вперед. Оказалось — вовремя. Уварова не имела больше сил держаться.

Теперь они боролись с течением вдвоем. Витя сверху безуспешно пытался дотянуться до них, сам едва не загремел. Угодил бы прямиком им на головы.

— Веревку давай! — Крикнул Макс. — У меня в рюкзаке. Достань.

Макс по совету Трофимова всегда носил с собой веревку. Как в воду Леха глядел, когда говорил: пригодится.

Витя не сразу, но вытянул Уварову. Макс, как мог, ему помогал. Оба парня совершенно из сил выбились. А ведь женщина худышкой была, весу в ней, как в воробышке. О том, чтобы Вите вытащить тяжеленного Макса, нечего было и думать. Самому пришлось выбираться, применив на практике ильфо-петровский лозунг о спасении утопающих. Прямо над водой, укоренившись в узкой расщелине, рос куст, до которого Макс сумел дотянуться. Посбивав локти и колени, ободрав о колючие ветки лицо, «купальщик поневоле» вылез из воды. Витя помог ему взобраться на тропу.

Уварову колотил озноб, больше, наверное, от стресса, нежели от холода. Состояние Макса было не многим лучше. Им обоим срочно требовалось переодеться в сухое. Не лишней была бы и «наркомовская» доза спирта.

Есть силы, нет ли, а до лагеря следовало добраться не мешкая. Побрели: «три калеки, в два ряда». Геологиню Брагин вел под руку, она так и не вышла из полуобморочного состояния. Макс ковылял самостоятельно.

Первое, что услышали от Уваровой ее спасители, когда пришли, наконец, в лагерь, было жалобное:

— Я молоток утопила.

Для геолога молоток — не просто железяка на палке. Как у ковбоя верный друг «кольт», шпага у матадора, ледоруб у альпиниста, так и у геолога его личный молоток. И все-таки. Горевать о потерянной вещи, едва не лишившись жизни, это, знаете ли…

Короткое памирское лето закончилось так же внезапно, как и началось. Встали утром, а кругом белым-бело. То не снег был — иней. А на реке, вдоль берега — ледышки.

Геологи решили не задерживаться здесь более. Напряглись, и в три дня доделали работу, с тем, чтобы скорее попасть туда, где тепло, где на ночь не нужно класть в спальный мешок, в качестве грелки, фляжку с кипятком, где добрые люди в босоножках и рубашках с коротким рукавом ходят.

Город встретил полевиков зноем, пустыми прилавками магазинов, взбесившимися ценами на базарах, длинными очередями за пивом, всеобщей нервозностью и плохо скрываемым озлоблением.

Горожан уже не шокировали, как раньше, сообщения о вспышках насилия в Нагорном Карабахе, Фергане, Исфаре. Привыкли. Гадали только: минует ли их чаша сия, или… Наиболее дальновидные уезжали. Кто куда.

Корпеть над бумагами, задыхаясь в душной конторе — не самое приятное времяпровождение. Поскольку никакого аврала не предвиделось, всем, у кого подошел срок, Цай дал отпуск. Сам же решил совершить короткий вояж в Фанские горы. Налегке. И в компании двух молодых спецов.

— Собирайтесь, завтра летим, — сказал начальник, заходя в комнату, где маялись от жары и безделья Леха с Максом. — Удачно вертолет подвернулся.

— Ура! — обрадовались приятели.

Куда на машине день трястись, да пыль глотать — туда вертолет в полчаса доставит чистыми и свежими, в немятых рубашках.

— А куда летим? — поинтересовался Трофимов.

— К Коле Ярошевскому в гости. У него лагерь в верховьях Шинга.

Лететь — одно удовольствие. Только поднялись, и вот они, горы, рядом, протяни руку — достанешь. Внизу, вдоль реки, змеилась трасса, по которой ползли (так виделось сверху) букашки-машины. На подлете к Гиссарскому хребту вертолет стал забирать влево. Скалы придвинулись вплотную. Прямо по курсу возвышался массив, увенчанный островерхими вершинами. Было ощущение, что попали в каменную ловушку, и вертолет теперь станет метаться в поисках прохода, подобно мухе, тыкающейся в оконное стекло. Но летуны знали свое дело. Машина заложила крутой вираж, пронеслась над горным цирком, нырнула в ложбину между двумя пиками. Внизу промелькнуло белое пятно глетчера, дальше шла крупная осыпь, за ней — уходящее вниз ущелье. Гиссарский хребет остался позади.

Макс буквально прилип к иллюминатору: открывающиеся виды завораживали его. Сидящий радом Трофимов что-то говорил, показывал рукой, но за шумом мотора ничего не было слышно. А впереди заискрилась, бликуя на солнце, водная поверхность. Вертолет приближался к крупному, вытянутому по ущелью озеру.

Макса тронул за рукав Цай. Прокричал в ухо:

— Азорчашма.

Это было седьмое, самое верхнее озеро из «голубого ожерелья Шинга» — Маргузорских озер.

— Лагерь, — опять прокричал Цай, указывая пальцем.

Макс увидел на берегу водоема ряд белых квадратиков — палатки. Людей он разглядеть не успел. Вертолет, стремительно теряя высоту, пролетел над озером, оставив позади каменный завал — естественную плотину, перегородившую реку. (Все здешние озера — завального происхождения). Ниже завала лежало еще одно большое озеро. Вертолет развернулся над ним, стал заходить на посадку. Машина теперь летела совсем низко. Видно было, как ветер от винта гонит по воде волны. Вертолет завис над землей и, подняв облако пыли и мелкого сора, тяжело опустился. К нему уже спешили полевики.

Пока здешние хозяева разгружали вертолет, Цай и его спутники направились к лагерю. На встречу им вышел представительный мужик в солнцезащитных очках. Шумно поприветствовал Цая:

— Витя, здорово!

— Коля, сколько лет!

Макс догадался, что это и есть начальник партии Ярошевский. Молодым спецам начальник только кивнул. Они с Цаем приотстали, оживленно беседуя, а Макс с Лехой двинулись к навесу — лагерной столовой (и гостиной, по совместительству). Там за столом что-то писала женщина в клетчатой мужского покроя рубашке и шортах, бывших когда-то джинсами. Заслышав шаги, женщина оторвалась от бумаг, подняла голову.

— Здрас…

Саша, это была она, встретилась глазами с Максом, и замерла в растерянности.

Макс примерно так и представлял себе их встречу. В том, что она рано или поздно произойдет, Макс не сомневался. После их размолвки он видел Сашу только мельком, на бегу, как говориться, а вот так, лицом к лицу, тет-а-тет (Леха не в счет), впервые.

Изумление, отразившееся на Сашином лице, не поддается описанию.

— Максим? Как ты… Откуда?

— Здравствуй, Сэнди. Очень рад видеть тебя. Откуда? Да все от туда, из города. Я теперь еще и геолог. Наполовину.

Макс в двух словах объяснил, как они с Лехой умудрились примкнуть к славному племени геологов-полевиков. Саша продолжала удивляться.

Она изменилась. Вместо хрупкой субтильной девчонки — женщина. Молодая красивая женщина. Прелестный бутон раскрылся замечательным цветком. И лишь глаза ее выдавали спрятанный глубоко, в тайниках души, внутренний разлад.

У Саши были грустные глаза.

И она не выглядела счастливой. Хотя старалась.

Но это Макс заметил позже.

Хозяева показали, где поставить палатку. Взяли гостей на довольствие. Договорились о совместных маршрутах. Цай планировал пробыть здесь неделю, потом спуститься к автодороге, на пятое озеро — там их будет ждать «уазик».

Вечером небольшой компанией отметили приезд. По геологическому обычаю угощали прибывшие из города. Цай выставил привезенную водку, а Ярошевский позвал Александру.

— Сашунь, принеси нам баночку с грибами. Сами засолили, — объяснил он. — На грибное место попали.

Макса словно током шибануло — Саша жена Николая! Он вспомнил, как судачили дамочки из их партии, мол, Ярошевского (тогда Макс не знал, кто он такой) окрутила молодая специалистка. Так, вон оно что…

Представляя себе встречу с Сашей, Макс заранее решил, что останется невозмутим. «И ничто души не потревожит…». Ошибся (не Есенин, конечно, а Макс). Еще как потревожило. Старался не попадаться Саше на глаза, но в условиях лагеря это было не реально. Иногда они встречались взглядами, и тогда, как бы не тщился Макс казаться равнодушным, глаза его выдавали. А Саша… Вот она-то выглядела абсолютно спокойной, а если и испытывала какие-то чувства, то никак их не проявляла.

Неделя тянулась и тянулась, причем не только для Макса. Ближе к концу сезона время всегда ползет медленно, как страдающая запором змея.

Хозяева дали лошадей — свезти груз к автодороге. Помогли завьючить: молодые спецы в этом деле были полными профанами.

Пока Цай что-то обговаривал с Ярошевским, к Максу, державшему под уздцы лошадь, подошла Саша. Потрепала кобылку по гриве, дала ей хлеба. Сказала тихо:

— Макс, ты извини меня, за то, что я тогда… Все так нелепо получилось… Не держи зла, хорошо?

Макс кивнул. Он чувствовал: Саша хочет сказать еще что-то, но не решается. Она только улыбнулась своей обычной печальной улыбкой.

— Прощай.

Повернулась, чтобы он не заметил в ее глазах слез. Отошла в сторону.

Лошади мотала головами, нетерпеливо били передними копытами землю — стоять на месте завьюченными им явно не нравилось.

— Ну, пока, мужики, — попрощался с гостями Ярошевский.

Маленький караван тронулся в путь.

Два месяца спустя нежданно негаданно явилось несчастье. Виктор Сергеевич Цай умер. У себя дома. Обширный инфаркт.

Накануне они с женой принимали гостей. Цай со всеми сидел за столом. Не пил — чувствовал себя неважно. Ночью ему стало плохо. Вызвали скорую.

Врачи приехали быстро.

И, все-таки, опоздали.

Глава 9. Гибельные выси

Нынче радист — вымирающая профессия. По крайней мере, в геологии. В прежние времена настоящий, умеющий выстукивать морзянку специалист был желанной персоной в геологических партиях и находился на особом положении. Он — голос и уши партии. Вести с «большой земли», — хорошие ли, плохие, — все через него. Те, кому случалось ждать важного известия, каждый раз, перед сеансом связи, смотрели на радиста так, словно от того завысило, оправдаются ли их надежды. И если, скажем, где-то далеко, супруга рожала мужу-геологу первенца, то первым об этом радостном событии узнавал радист, а уже потом счастливый отец.

Все изменилось с переходом на голосовую связь. Портативную «Ангару» привести в рабочее положение не многим сложнее, чем включить телевизор. Знай себе, жми на тангенту «прием/передача», вещай: «„Вал“, я „Вал сорок семь“. Для вас ничего нет. До связи». Проще простого: обезьяну посади — справится.

Радист Михалыч, по прозвищу «колымчанин» был осколком легендарного прошлого. В свое время он бортрадистом летал, сначала на «Ли-2», потом на «Ил-14». Всю необъятную восточную часть России от Омска до Магадана и от Хабаровска до Певека облетел, но укорениться на Севере не смог, да и не захотел. Вылетал пенсию к сорока годам, и подался на Юг. Решил на родине осесть, в Краснодаре, где имелась многочисленная родня. А по пути завернул колымчанин в Душанбе, в гости к армейскому другу.

Тут и приключилась с ним история, вроде рассказанной бичом — персонажем песни Высоцкого «Про речку Вачу».

Встречу отметили крепко, продолжив и на следующий день. Гуляли сначала на квартире у сослуживца, потом нелегкая вытащила их на улицу, а там и растеряли друг друга. Колымчанин обнаружил себя лишь на утро другого дня. Без копейки денег и без документов. В дальнейшем пришлось долго все это восстанавливать: писать объяснительные, слать запросы, проходить через бумажную волокиту. Словом, до Краснодара Михалыч так и не доехал. Прижился в Душанбе. Сошелся с женщиной, устроился на работу в геолпартию.

— Оформим тебя рабочим, — сказал колымчанину Ярошевский. — Так и пенсию будешь получать, и все надбавки.

В партии ко двору пришелся Михалыч. Рукастый мужик. Где чего починить, движок собрать-разобрать, протянуть проводку, новую ручку для молотка выстругать, палатку подлатать — да мало ли — все умел Михалыч, «и швец, и жнец», и радист, само собою. Но был один у него существенный недостаток — слаб на выпивку. Ему только начать стоит, и все — пропал колымчанин на месяц, а то и на два. Закладывал, покуда черти не принимались беспокоить, являться по ночам, а то и средь бела дня. Зная про эту слабость Михалыча, геологи старались его не провоцировать, ограждали, как могли, от соблазна.

По преферансу был большим спецом Михалыч. Но карты в руки брал редко — не тот здесь размах. То ли дело на Севере.

— «Офицера» прошу! — заявил Михалыч.

Решил таки сыграть, вспомнить молодость. Сел четвертым в компанию к начальнику с супругой и геологу Сане Волкову.

— Оставь замашки свои колымские, — возразил Ярошевский, — играй, как все люди.

«Офицер», или «двойная темная» — это для любителей играть по принципу «либо грудь в крестах, либо голова в кустах». Партнеры Михалыча не привыкли к таким экстремальным трюкам. Зачем? Преферансу азарт противопоказан, а для особо пылких существуют другие игры.

— Не надо, Михалыч, — попросила Саша.

Она, как ни странно, больше за радиста переживала, что тот может, с такой игрой, крупно подзалететь.

— Скучно с вами, — скривился Михалыч. — Кто не рискует — шампанского не пьет.

— А зачем нам шампанское, — усмехнулся Ярошевский, — чай, не гусары.

— Да, вижу. Вот у нас, на Севере…

— Знаем: сто верст — не крюк, сто рублей — не деньги, шестьдесят лет — не старуха. Только здесь тебе не Колыма.

Убедиться в справедливости этого утверждения колымчанин получил возможность буквально на следующий день. За время северных скитаний Михалыч повидал всякое, но наблюдать воочию разрушительное действие подземных толчков ему довелось впервые.

В лагере ужинать собрались, когда тряхнуло, качнуло раз, другой, и еще раз, сильнее. С окрестных склонов донесся шум катящихся камней. Все повскакивали с мест, обратив взгляды на ближайший к лагерю склон. К счастью с этой стороны им ничего не угрожало: откос пологий, да еще покрыт арчовым лесом. Сильно грохотало на противоположном берегу озера, там сорвались и плюхнулись в воду одна за другой две крупные глыбы. По озеру пошли волны, своеобразные микроцунами, с шумом накатившиеся на ближний берег.

Вызванная землетрясением суматоха быстро улеглась. Убедившись, что все тихо, люди вернулись за стол. И тут обнаружилось: пропал Михалыч. Стали искать. Оказалось, радист, перепуганный до смерти, дал тигаля и укрылся в лесочке на берегу, где его и обнаружили. Бедолага, он потом всю ночь не сомкнул глаз, лежал, не раздеваясь, поверх спальника, пугался ночных шорохов.

Перед стихией бессильны даже закаленные северяне. Как и прочие смертные.

В Фанских горах сентябрь — поистине чудесное время. Понятия «бархатный сезон» и «бабье лето» лишь отчасти передают состояние здешней природы в начале осени, когда даже в самых бурных реках вода приобретает кристальную прозрачность, когда небо синее синего, а воздух чист и неподвижен, и когда в горах наступает тишина.

Геолог, случись ему оказаться в нарушение техники безопасности одному в маршруте, получает уникальную возможность соприкоснуться с Вечностью. Поднявшись на водораздел, человек сбросит с плеч рюкзак, присядет, достанет сухой паек, не торопясь, поест; затем вытянется на земле и станет лежать, закинув руки за голову. Кругом — звенящая тишина, а над ним — бездонное небо. Человеку покажется: он один в целом мире. И ему откроется Вечность…

А скорее всего, человек просто расслабиться, и начнет дремать, ни о какой вечности не думая. Созерцательность и мистическо-философские настроения — удел разного рода отшельников да поклонников восточных вероучений, коих развелось в горах, как собак нерезаных. Прут и прут, из обеих столиц, из других мегаполисов, из Прибалтики и Украины, из Польши и Германии. Бесполые, какие-то, существа — не разберешь, где мужик, где баба. В одинаковых хламидах, волосы и у тех и у других до ж… пардон, до задницы. Им беседовать с Вечностью, как говориться, сам бог велел. А геологу недосуг. Сезон еще продолжается, и недоделанного — выше крыши.

Саша скучала в лагере в обществе Михалыча и Нади-поварихи. Николай в город укатил по делам, остальные в многодневном «выкидном» маршруте.

Ярошевский, узнав о беременности жены, хотел было домой ее спровадить, но Саша отказалась категорически. Чего ей там делать? Торчать в четырех стенах, пылью и вонью бензиновой дышать? А здесь природа, арчовый лес, горный воздух; люди немалые деньги платят, чтобы сюда попасть…

Убедила. Но теперь муж пекся о Саше, как о больной. Подбирал ей самые легкие маршруты, на «выкидушку» вообще запретил идти. Мол, в лагере остаешься, за старшую.

Сидели втроем под навесом. Надя картошку чистила, Саша с Михалычем играли в шахматы. Радист был мастак не только в преферанс, да вот партнера по шахматам ему не находилось. Иногда начальник соглашался сгонять партейку, но с ним было не интересно: думал долго, отвлекался постоянно, вечно дела не давали ему доиграть.

А тут, вдруг, Саша предложила:

— Михалыч, давай сыграем.

Колымчанин усмехнулся: тоже мне, игрок. Думал: разделается с ней, как с ребенком. И тут же получил мат. Обозлился, стал играть внимательнее — тот же результат.

— Ты, что, в шахматную секцию ходила? — спросил обескураженный радист.

— Нет. Меня пэпс научил. Папа мой.

— Он у тебя кто, шахматист?

Саша рассмеялась.

— Скажешь, тоже! Геолог он.

— А-а, — уважительно отозвался Михалыч.

Саша, видя, как страдает мужское самолюбие колымчанина, — проигрывает женщине! — начала поддаваться, стала «зевать» фигуры. Михалыч сразу же смекнул в чем дело.

— Ты чего мне подыгрываешь! Играй по-настоящему.

И опять схлопотал мат.

Надя наблюдала, какое-то время, за игроками, потом сказала:

— До чего же скучная игра. Лучше бы в лото сыграли.

— Втроем? — скептически отозвалась Саша.

— А что, — оживилась повариха, — мы с сестрой и в вдвоем играли, в детстве.

— Так то в детстве.

Не уговорила их Надя. Продолжили сражаться за шахматной доской. Упрямый Михалыч решил, что костьми ляжет, а у «девчонки вчерашней» выиграет. Впрочем, шахматные страсти не мешали им мирно беседовать.

— Действительно скучно, — вздыхал колымчанин. — Самое сейчас время — запить.

— И не думай даже! — воскликнула Саша.

— Думай, не думай, все равно ничего нет. Разве что одеколону…

— Михалыч! — рассердилась геологиня.

— Да ладно, это я так… Не имеет смысла начинать, если продолжить нет возможности.

Саша покачала, укоризненно, головой.

— Обязательно в запой уходить? Нельзя, что ли, как все нормальные люди?

Михалыч, теребя плохо выбритый подбородок, принялся рассуждать вслух:

— Специфика профессии. Радист сидит безвылазно на базе. Заняться нечем, скука. Ну и… Вот в Мургабе на рации — знакомый мой, Вадик Фоменко. Когда на Памире работали, я с ним каждый день на связь выходил. Раз слышу: не его «почерк», не Фоменко. У каждого радиста своя манера ключом работать, свой «почерк». Я ему: «Кто на связи?». Отвечает: «Фоменко». Что за ерунда, не пойму. А потом, когда были в Мургабе, я к нему заглянул. Спрашиваю: «Вадим, а помнишь, тогда-то, я не узнал тебя по „почерку“». А он: «Да это я трезвый был». Ха-ха-ха.

— Ты, Михалыч, лучше про себя расскажи, как чертей гонял, — вмешалась в разговор Надя.

— Было, — согласился радист. — Закуролесил я, на месяц «в штопор» ушел, а может, и больше. Раз сижу утром дома один: моя на работе была. А выпить-то нечего, да и завязывать, чувствую, надо. И так мне плохо, так плохо… Вдруг вижу: из-за шкафа выруливают: пять штук. Черти! И ты понимаешь, пляшут, паразиты. Я на них матом: «А ну, пошли!». Гляжу, исчезли. Потом снова. Так я их и гонял, пока моя на обед не пришла. Испугалась, вызвала скорую. Приехали, укол мне вкатили. В психушку хотели забрать, но я уговорил — оставили. А санитар мне, когда они уходили, говорит: «Ты, мужик, наверное, резко бросил, вот тебя „белочка“ и накрыла». Нельзя, оказывается, резко завязывать.

— А какие они, черти эти? — заинтересовалась Надя.

— Обыкновенные, с рожками.

— Ох, Михалыч. Что ты с собой делаешь, укорила радиста геологиня. — Так не долго в дурдом попасть.

— Я теперь осторожно. Вообще, хочу окончательно бросить.

— Давно пора, — поддержала Саша, а сама подумала: «Свежо предание, да вериться с трудом».

Чтобы не провоцировать Михалыча, Саша постаралась сменить тему.

— У тебя дети есть, Михалыч?

— Дочка. В Красноярске живет, с моей бывшей.

— А сколько ей лет?

— Пятнадцать будет. — Михалыч вздохнул. — Скучаю по ней. Последний раз видел ее три года назад — специально приезжал повидаться. А она мне: ты бросил нас, папа. Эх!

В голосе радиста было столько горечи, что Саше стало ясно: вся его «колымская» бравада — маска, а под ней одинокий и ранимый человек.

В октябре партия перебазировалась на озеро Хурдак, «пятый номер» в цепочке Маргузорских озер. Здесь не так красиво было, зато имелась автодорога. К тому же поблизости — озеро Нофин, а в нем маринки, что сельдей в бочке. На крючок рыба не шла, а вот браконьерской «накидкой» вытащили, — дважды забросив, — три полных ведра. Устали потом чистить.

Погода испортилась. Дождило. Бархатный сезон закончился, пора было подумать и о завершение полевого сезона. Хотя формально партия должна находиться в поле до декабря, имелся вариант перебраться поближе к городу, арендовать домишко в какой-либо «зоне отдыха», и жить там с удобствами, получая, при этом, «полевые».

Саша неважно себя чувствовала. По утрам ее тошнило, на еду смотреть не хотелось. Зря не послушалась мужа, не поехала с ним в город. Сиди теперь в сырой палатке, напяливай на себя сто одежек, кутайся в шерстяное одеяло, жди, когда распогодится.

Нашла себе занятие Саша: собирала дикий шиповник. Нарвала уже два больших пробных мешка. Ягоды следовало подсушить… но это уже потом, в солнечные дни. Зимой пригодится. Ей теперь надо витаминов побольше. Ей и будущему малышу.

Нежданно-негаданно прилетел вертолет. Эта машина, все знали, была закреплена за геофизиками — специальным оборудованием напичкана. Среди прилетевших Саша увидела Николая, чему очень удивилась.

Муж обнял ее, спросил:

— Все нормально, Сашунь?

Он явно спешил.

— Облет будем делать, — объяснил супруге Николай. — Ребята-геофизики попросили наши точки им показать…

Он зашел в палатку, взял свою полевую сумку.

— Коля, можно мне с вами? — попросила Саша. Ей вдруг захотелось еще раз полюбоваться с воздуха красотами Фанских гор.

— Не надо, малыш. Опять тебя начнет тошнить, — возразил Николай. — Не скучай. Мы быстро: туда-сюда.

Саша только вздохнула, но настаивать не стала.

Вертолет поднялся, резко набрал высоту, ушел в сторону перевала Тавасанг.

Николая Саша видела в последний раз.

Потом следственная комиссия так и не пришла к однозначному выводу о причине катастрофы вертолета «Ми-8», бортовой номер такой-то. Машина только-только прошла плановый ремонт, и управлял ею опытнейший командир Юра Бойко, знавший здешние горы, как свои пять: он смог бы летать и с завязанными глазами.

Вертолет подошел к Чимтаргинскому массиву со стороны озера Куликолон, приблизился к скальной стене и тут… Высказывали предположение: в несущий винт попал шальной камень, сорвавшийся сверху, с ледника, и отскочивший от удара о выступ так далеко, что угодил прямо в лопасть. Машина потеряла управление, врезалась в скалу, мгновенно вспыхнула, и огромным черно-желтым факелом рухнула вниз, к подножью Чимтарги — высочайшей вершины Фанских гор.

В лагере удивлялись, почему так долго не возвращается вертолет. Но особо и не тревожились: может им в город пришлось вернуться, да мало ли… Одна Саша места себе не находила. Николай сказал: туда-сюда, а уж вечер скоро. Что могло их задержать? Если только… О, боже!

Саша вспомнила: в пять вечера сеанс связи.

У себя в палатке Михалыч посмотрел на часы: до связи оставалось три минуты. Щелкнул тумблерами на панелях громоздкой как шкаф, мощной «Полосы» — засветились желтые огоньки индикаторов. Михалыч закурил, достал из бокового кармашка палатки общую тетрадь с ручкой, положил перед собой: у радиста все под рукой должно быть. На часах большая стрелка уперлась в «12». Михалыч аккуратно притушил сигарету в консервной банке, нажал на тангенту, поставив ее в положение «передача», выстукал ключом: «РОЦИ, я РОЦЩ». Эфир молчал. Радист повторил вызов. «РОЦИ» отозвался. Михалыч приготовился писать, слушал. Он, вдруг, побледнел, застучал: «Не понял. Повторите».

Чуда не произошло: морзянка, переведенная на нормальный язык, воспроизвела скорбное известие, которое, хочешь — не хочешь, пришлось записать, с тем, чтобы вручить геологу Александре Ярошевской, жене… теперь уже вдове, Николая Антоновича Ярошевского.

Старый колымский волк, чего только не повидавший в жизни, совершенно растерялся, страшась и подумать, как сможет он сообщить ужасную новость молодой женщине, еще девчонке, в сущности. Позвать, разве, кого из геологов?…

Михалыч выглянул из палатки, и встретился взглядом с Александрой. Отвел глаза.

— Что-то случилось, Михалыч? — сдавленным голосом произнесла Саша.

Радист молча кивнул, и дрожащей рукой протянул ей листок с радиограммой.

Саша вскрикнула раненой птицей, повернулась и пошла к своей палатке. Не доходя, присела, схватилась за живот.

— Ой, мамочка…

Михалыч бросился к ней.

Бледная, без кровинки в лице, Саша с трудом выговорила:

— Больно.

В тот год в Фанских горах смерть собрала обильную жатву: жертвами авиакатастрофы стали, вместе с экипажем, семь человек; на восхождениях погибли трое альпинистов, и еще один скончался в больнице; три туриста-дикаря бесследно исчезли. Что произошло с ними, осталось загадкой.

Саша потеряла ребенка, и сама едва не лишилась жизни. Машиной ее отвезли в Пенджикент, в районную больницу, оттуда санрейсом доставили в Душанбе. Три дня она балансировала «на краю» из-за большой кровопотери (последствие выкидыша). Не обошлось без осложнений. Врачи оценивали состояние больной, как критическое.

Саша пребывала в полузабытье, бредила, металась. Все карабкалась наверх, силилась выбраться из глубокой ямы — не получалось; она снова и снова лезла, падала, поднималась… То, вдруг, она оказывалась маленькой девочкой, заблудившейся в горах: отстала от мамы в маршруте, жалобно звала ее, но кругом лишь скалы да бездонные пропасти….

— Саша, девочка моя…

Она открыла глаза и увидела маму, сидящую на стуле, возле кровати. Мама тихо плакала.

— Не плачь, мулечка, — попросила Саша.

— Ой, проснулась… Лежи, лежи. Я не буду плакать.

Появились две женщины во врачебных халатах. Маму попросили выйти. Сашу чем-то напоили, затем сделали укол, она опять заснула.

Утром солнце ярко осветило небольшую, на две койки палату. Саша открыла глаза, осмотрелась. Она была здесь одна — вторая койка аккуратно застелена. Пахло хлоркой и лекарствами. Из крана умывальника, что находился в углу палаты, падали гулкие капли.

Зашла врач, полная улыбчивая кореянка, в годах.

— Как себя чувствуем? Голова не болит? Ну-ка, давай посмотрим тебя… Так, хорошо. Присядь, пожалуйста…. Так, давай послушаем. Дыши… Еще. Не дыши…. Давление, давай, померим.

Тараторила, как сорока. Саша и рта не раскрыла — докторша все сказала за нее.

— Хорошо. Только слабость есть, немного, да? Голова кружится, да? Сейчас сестричка укольчик сделает… Лежи, вставать нельзя, ни в туалет, никуда.

Потом пришла мама. С большой сумкой, в накинутом на плечи белом халате. Присела возле койки, положила руку на лоб дочери.

— Не болит? Я поесть тебе принесла. Покормлю тебя сейчас. Как раньше, из ложечки.

— Какое сегодня число?

— Шестнадцатое.

Саша закрыла глаза, поджала дрожащие губы.

— Похороны уже были?

Мама молча кивнула. Саша, не видя ее, все поняла.

У мамы опять слезы навернулись. Она торопливо достала платок, промокнула.

— А Бронислава Вячеславовна… Как она? — спросила Саша, вспомнив о свекрови.

— Держится.

— А папа? Он в поле?

— Нет, здесь он, со мной. Внизу сидит, в вестибюле. Меня одну только пустили, и то, на полчаса, не дольше.

Мама покормила Сашу, умыла ее, помогла переодеть ночнушку. Саша все, как во сне делала — ушла в себя. Мама лишь вздыхала, шмыгала носом, часто платок доставала.

В таком состоянии Саша пребывала в последующие три-четыре дня. Мама не на шутку обеспокоилась ее душевным здоровьем. Неужели, к психиатру придется обращаться? Не дай бог.

Сашу по очереди навещали все родственники. Старались ободрить. Саша оставалась безучастной к их разговорам, отвечала односложно. Она не плакала, но и не улыбалась, вообще не проявляла никаких эмоций.

На пятый день заявилась Зулька.

— О, привет, Сэнди!

Наклонилась, обняла подругу, чмокнула в шеку.

— Привет.

Саша впервые за последние дни не выглядела человекоподобным роботом.

— Как ты узнала про меня, Зулька?

— Я же в партии Информации работаю. Забыла?

Зулька вывалила на Сашу кучу новостей. В основном про себя. Похвасталась:

— У меня роман. С таким мужчиной… Он москвич, кандидат наук. Красавец. Такой мужик, о-о! Его группа здесь работает, по договору. Они сейчас в районе Магиана. Ты, может, даже видела их. Вы ведь рядом, где-то, находились?

Саша кивнула. Некоторое время она молчала: Зулька неосторожно напомнила ей о трагедии. Потом, неожиданно, заговорила:

— Ты, знаешь, Зулька, я, кажется, на самом деле видала твоего… красавца. Высокий такой, с бородкой? Как же его фамилия… Козырев, кажется.

— Кошелев, — поправила Зулька. — Да, это он. Ну, и как тебе?

— Достойный мужчина, — ответила Саша неопределенно. — Зуль, ты Ленку Куракину давно видела?

— Ты что, не в курсе? Она замуж выскочила, за немца, и умотала с ним. Сейчас в Германии живет. Он с ее Борькой вместе работал, на СТО. Ленка мне недавно написала. Мол, скучаю по дому, плачу каждый день… Ой, ой, так я и поверила — плачет она, как же! Рада, небось, до усрачки. Они пока живут… Ну, типа лагеря карантинного. Их там обучают всему: законам, порядкам… Как с дикарями, в общем. И ты поняла, они на пособие уже тачку себе взяли — «ауди»…

Язык у Зульки был, что называется, без костей.

— А брат ее тоже уехал?

— Борька? Да нет, чего ему там делать… Хотя, может и укатил куда. Не знаю, сто лет с ним не встречалась.

После Зулькиного визита Саша немного оживилась. Только чувствовала себя неважно.

И улыбаться, похоже, совсем разучилась.

Зуля Деникаева не подозревала, что на тот момент, когда она рассказывала подруге о новом любовнике, Лев Никитьевич Кошелев был уже почти сутки мертв. Произошел несчастный случай, из-за небрежного обращения его помощника с охотничьим оружием.

Еще один скорбный эпизод в Фанских горах в тот злополучный год.

У Саши появилась соседка. Пожилая и замкнутая. Все молчала, только вздыхала, да постанывала. Саша подумала: уж не немая ли. Самой Саше разговаривать не хотелось, но такое соседство — тоже не подарок. А, впрочем…

Тут соседка подала, неожиданно голос.

— Дочка, — позвала Сашу старуха. — Дочка, налей мне водички.

Саша даже вздрогнула. Уточнила:

— Минералки?

— Ага.

Саша передала ей бутылку, но та не взяла.

— Налей.

Вот так: ни тебе «пожалуйста», ни «спасибо».

Полина Андреевна, так звали бабку, не слишком докучала соседке. Обращалась, в основном, с просьбами, больше смахивающими на приказы: «дай», «налей». Саша не обижалась на такую бесцеремонность: не пристает с расспросами, и ладно.

Иногда, впрочем, на Полину Андреевну находило желание поболтать. Просто так, ни с того, ни с сего, начинала рассказывать:

— Дочка у меня в Оренбурге живет. замужем. Зять-то у меня хороший, работящий мужик, все в доме делает. Он и в магазин сходит, и ужин сготовит, когда дочка на работе задерживается. Она в вечерней школе работает, учительница. Да, зять хороший у меня, ничего не скажу. Вот невестка, Нинка, от стерва, такую еще поискать! Мужик, может, отдохнуть хочет, а она ему: «Хлеба у нас нет, сходи в магазин». Нет, совсем, совести…

Старуха даже не заметила анекдотичности своих высказываний: по отношению к своему чаду белое то, что для другого — черное.

А еще Полина Андреевна панически боялась уколов. Когда в палату входила медсестра со шприцем, она сразу начинала скулить:

— Может не сейчас, а? Попозже…

Медсестра на корню пресекала старушечье нытье.

— Что вы, ей богу, как малое дитя… Ну-ка, повернулись. Быстро!

— Только потихоньку… Ой!

— Все, все. И не надо дергаться, когда колют. Вот соседка ваша — ей уколы больнючие делаем, терпит же, не кричит, и не хнычет.

«Что те уколы, — подумала Саша с горечью, — по сравнению с болью, которая там, в душе». Она действительно не жаловалась, не причитала, а если и плакала, то так, чтобы никто не видел.

Родные и знакомые не забывали Сашу, навещали, приободрить старались. И это было ей в тягость. Саше казалось: без их назойливого внимания она бы скорее справилась с душевной болью. Вот Полине Андреевне, соседке, родственники не докучали визитами. Один раз появился мужчина лет сорока-пятидесяти, лысоватый, потрепанный, какой-то. Сын, должно быть. Принес старухе домашнюю еду, спросил про самочувствие — и был таков. Не присел даже. Пару раз приходила невестка, та самая «Нинка-стерва». Оказалось — нормальная женщина, приветливая, улыбчивая. Подробно расспросила бабку, что, да как, чего принести в следующий раз. Старуха лисила, говорила с невесткой не просто любезно — заискивающе, «Ниночкой» называла.

Соседка, конечно, не подарок, да бог ей судья. Сашу другое мучило — бессонница. Многим знакомое состояние, когда чем больше стараешься, тем дольше не можешь заснуть. Пытаешься задействовать проверенные средства, вроде счета овец, но скоро понимаешь: это, что мертвому припарки. Остается лежать, таращится в темноту, и стараться думать о приятном. И тогда, может быть, спасительный сон придет.

Сначала Саша пыталась самостоятельно справиться с проблемой, затем с помощью снотворного. Тут новая напасть: теперь засыпала она моментально, но где-то часа в три-четыре ночи просыпалась, и — всё, до утра уже не смыкала глаз.

Неудивительно, что каждое утро Саша, глядя в зеркало, видела там одну и ту же печальную картину: бледное измученное лицо, серые тени вокруг глаз, на голове — воронье гнездо. Как могла, старалась привести себя в порядок. Ждала кого то? Пожалуй… хотя и не признавалась, даже самой себе.

Не напрасно ждала. Макс пришел.

Спросил разрешения войти. Как-то неуверенно поздоровался, спросил о самочувствии. Заметно было, что смущается, не знает, как общаться с молодой женщиной, только-только пережившей гибель мужа и потерю ребенка. Двусмысленная ситуация. Она вдова, он… не понятно кто: хахаль — не хахаль, так, не пришей рукав жилетке. А тут еще соседка-старуха — и не поговоришь нормально.

Макс замялся, не решаясь присесть, поставил на тумбочку гостинцы: бутылочку с темно-бардовым соком барбариса, другую, такую же, но ярко-оранжевую, с облепиховым соком.

— Вот. Витамины, — сказал Макс, и пояснил, — Сам собирал.

Зачем ему понадобилось это вранье, — на самом деле барбарис с облепихой ему пожертвовали женщины из их партии, — Макс не смог бы объяснить толком. С языка сорвалось.

Саша сдержано поблагодарила. Она тоже была в замешательстве. Соседство Полины Андреевны ее не смущало: старуха все равно не обращает никакого внимания на приходящих к Саше, по крайней мере, делает вид, что не слушает их разговоры. И, все-таки, не по себе ей было: оказалась неготовой к этому свиданию.

Пауза затянулась.

— Я пойду… Выздоравливай, — стал прощаться Макс.

Саша кивнула. Макс улыбнулся, виновато, пошел к двери.

— Максим, подожди.

Он вернулся.

— Хорошо, что ты пришел…

Она протянула руку, Макс осторожно сжал ее ладонь. Сердце гулко бухало в груди, и его стуку вторило биение другого сердца.

— Как хорошо, что ты пришел, — повторила Саша.

Бронислава Вячеславовна ни разу не навестила Сашу в больнице. Но вовсе не от нежелания видеть невестку, ставшую вдовой. Сашина свекровь (теперь уже бывшая) сильно сдала. Гибель сына, последнего по-настоящему родного человека, надломила несгибаемую женщину.

Прикроватный столик в спальне Брониславы Вечаславовны превратился в маленький филиал аптеки. Одних только сердечных препаратов и средств от давления насчитывалось не менее дюжины. Доковылять до кухни стало для Брониславы Вячеславовны проблемой, приходилось держаться за стену и делать остановки. Частыми гостями в доме сделались врачи неотложки.

Именно таким Александра, выписавшись из больницы, увидела дом Ярошевских и его хозяйку. Удручающую картину являло собой это разоренное гнездо. Еще более печальное зрелище представляла хранительница ныне погасшего очага, некогда властная аристократка, а теперь просто немощная старуха в донельзя запущенной квартире. Жалким выглядел и попугай Коко (он же Давлят), едва не погибший от истощения: хозяйка постоянно забывала его кормить. Давлят сидел в клетке нахохлившись, время от времени принимался долбить клювом прутья, ругался на своем птичьем языке (разговаривать по-человечьи он так и не выучился).

Саша еще в больнице решила, что вернется домой к родителям. С Брониславой Вячеславовной они теперь вроде как чужие. Да и у папы с мамой ей, ясное дело, лучше всего. Вот только… будет ли это честным по отношению к свекрови, хоть и бывшей? Саша решила: поговорит с Брониславой Вечаславовной, попробует объяснить, мол, ничего личного, никаких обид не имеет… А может, Ярошевская сама укажет ей на дверь. Тогда и объяснять ничего не придется.

С такими мыслями Саша появилась на пороге дома, не успевшего стать ей родным. Вошла — и ужаснулась. Боже ты мой, неужели это тот самый дом!? Как, оказывается, можно запустить свое жилище.

А Бронислава Вячеславовна, увидев невестку, просто расплакалась, чего раньше не позволяла себе никогда. Саша кинулась утешать старушку, и тоже разревелась. Так и рыдали они, обнявшись, две женщины: молодая вдова, и мать, потерявшая последнего сына.

Саша поняла, что не сможет уйти, оставить убитую горем женщину одну. Она принялась наводить порядок в доме, все мыть, чистить, раскладывать по местам. Устала страшно, — еще не совсем оправилась после болезни, — зато квартира была приведена в божеский вид.

Прошло больше месяца после выписки, а Саша все еще находилась на больничном. Врач в поликлинике каждый раз продляла ей бюллетень. Саша и рада была. Ей совсем не хотелось показываться на людях, слушать болтовню и пересуды дамочек из их геолпартии, где теперь и начальник новый. Она вообще подумывала подыскать другое место. Может, вообще, не связанную с геологией работу найти.

Свекровь сделалась беспомощной, как трехлетний ребенок. Только что на ручки не просилась. Зато постоянно упрашивала:

— Почитай мне, Саша.

Невестка, если не было срочных дел, брала со стеллажа томик стихов, садилась на диван рядом со свекровью, и начинала читать. Пастернака, Бальмонта, Гумилева.

«Мело, мело по всей земле Во все пределы. Свеча горела на столе…»

Грустная музыка стихов завораживала. Уходила ноющая душевная боль, сменяясь тихой светлой печалью.

Какие-то глубинные струны в душе молодой женщины трогали, будто бы про нее написанные строки:

«Я буду ждать тебя мучительно, Я буду ждать тебя года…»

И эти:

«Не смею вернуться в свой дом И все говорю о пришедшем…»

Бронислава Вячеславовна слушала, прикрыв веки, и казалось, начинала дремать. Но стоило невестке замолчать, свекровь тут же открывала глаза.

— Саша, читай.

Год заканчивался. Слава богу, подходил к концу. Плохой год, несчастливый. Хотелось верить, что все беды останутся в нем, а с началом нового витка планеты вокруг солнца придет Удача.

Новый год ждали, на него надеялись, верили: будет лучше. Наивные люди.

За неделю до Нового года произошло событие, нарушившее размеренное существование двух женщин, Ярошевской-старшей и ее молодой невестки. Из Саратова, нежданно-негаданно, приехала младшая сестра Брониславы Вячеславовны, Софья.

Тетя Соня оказалась чрезвычайно деятельной особой. Не отдохнув даже с дороги, она принялась осматривать квартиру, заглядывать во все щели. Потом заявила, что останется здесь, дабы ухаживать за сестрой, давая Александре понять: отныне и навсегда хозяйкой квартиры (вместе с имуществом) становиться она, Софья Вячеславовна. При этом прозрачно намекнула, дескать, присутствие в доме посторонних (имелась в виду, разумеется, Саша) более не желательно.

Возражать Саша не стала. Тем паче, свекровь безропотно подчинилась новоявленной опекунше. Война с бездетной незамужней теткой, вознамерившейся завладеть жилищем сестры и ее скарбом, заранее была обречена на поражение. У Саши и мысли не возникло пытаться оспаривать притязания захватчицы. Собралась, и на следующий день переехала к родителям.

Год закончился, начался новый, явившийся прелюдией к тому, что потом назовут «лихими девяностыми», или просто лихолетьем.

Глава 10. И это только начало

Геологическая карьера Максима Шведова закончилась так же неожиданно, как и началась.

Математический бум, подобно любому ажиотажу, оказался весьма скоротечным явлением. Всеобщее забалдение и поклонение математике свелось к знакомой формуле: много шуму их ничего. А к результатам поголовной математизации оказалась применима другая известная поговорка: гора родила мышь.

После прилива всегда случается отлив. Начальство стало косо поглядывать на математиков: дескать, слишком вольготно им живется, и даром едят хлеб, да еще с маслом. Особенно те, что кормятся от щедрот геологических служб.

В геологоуправлении поменялось начальство. «Новая метла», как оказалось, «нахлебников» не жаловала. Для геолого-математической партии наступили черные времена. Цая не стало, и заступиться за партию перед высоким начальством было некому. И, как следствие, «геолого-математиков» поприжали — урезали ассигнования; им, чтобы выжить, пришлось пойти на сокращение штатов.

Шведов с Трофимовым из перспективных сотрудников в одночасье сделались «персонами нон грата». Приятелям дали месяц (начиная с 1 января) на подыскание новой работы.

Такой вот подарок к Новому году получили Макс и Леха.

— Позвольте вам выйти вон, сударь! — спародировал начальство Леха, комментируя полученную отставку.

— Позвольте вам не позволить, — кисло отшутился Макс.

Юмор — лекарство от неприятностей, своеобразное обезболивающее, которое не лечит болезнь, а лишь снимает симптомы. На самом деле, получить коленом под зад в самом начале карьеры — такого и врагу не пожелаешь. Тут не до смеха. А с другой стороны… Что теперь — рвать на себе волосы? Посыпать пеплом голову?

— Пойдем ко мне, — предложил Леха. — Вина выпьем, споем.

— Давай, — согласился Макс, — взглянем на этот поганый мир сквозь вино.

До конца рабочего дня было еще два часа, но на них, рассудили отставленники, этот регламент больше не распространяется. Приятели вышли под серое декабрьское небо и смешались с озабоченным предпраздничными хлопотами людом.

Найти что-нибудь особенное к новогоднему столу сделалось практически невыполнимой задачей. Пустые полки магазинов уже не просто угнетали — пугали. Что-то будет дальше.

«Если бы мы знали, что исчезнет завтра, то оно исчезло бы уже сегодня», — невесело шутили люди, уставшие от полной безнадеги.

Приятели и не подумали соваться в магазин. Зачем? Там, если даже что-то и «выкинут» к празднику, толпа соберется такая, что… В общем, ну его к лешему. А за спиртным и того пуще — картина «Штурм Зимнего». В газетах писали: где-то старичка насмерть задавили в толпе, штурмующей «спецуху». Народ, как умел, решал для себя проблему с выпивкой. В аптеках исчезли лекарственные настойки. В парфюмерных магазинах, говорили, появились объявления: «Одеколон отпускается с 11–00». Те же, кто неприемлил лекарств и парфюмерии, припомнили базовые крестьянские принципы: не выбрасывать того, что может пригодиться, и не покупать того, что можно сделать самому. Народные рецепты вспомнили, и придумали новые, вроде браги «Хайль, Гитлер» (она же «Привет Горбачеву»), приготовляемой в стеклянных банках с надетыми на них резиновыми перчатками.

Дома у Лехи Трофимова, стараниями его жены Валентины, никогда не пустовал «винный погребок», где хранились напитки марки «сделай сам». Валентина не даром работала в химической лаборатории: профессиональные навыки очень пригодились ей при выработке чистейшего, как слеза младенца, ароматного самогона двойной перегонки.

Семья Трофимовых занимала квартирку в доме барачного типа. Не бог весь что, — две комнатушки, «удобства» во дворе, — а все-таки свой угол. Леха немало гордился наличием собственного жилья. Все его приятели с родителями жили, а он — отдельно.

Мужа с гостем Валентина встретила радушно, и даже не очень расстроилась, узнав о Лехином сокращении. Во всяком случае, виду не подала.

— Ничего. Еще лучше найдешь.

Леха старался выглядеть бодрячком, улыбался, шутил, подхватил на руки подбежавшую Оленьку, стал подбрасывать ее к потолку. Девочка повизгивала, хохотала до слез. Макс, в который раз, позавидовал Лехе. Впрочем, то была белая зависть.

Валентина, тем временем, собрала на стол: достала из чулана банки с домашними солениями, из серванта — графинчик настоянной на ореховых перегородках самогонки. Позвала:

— Садитесь, мужики.

Сама Валентина долго засиживаться не стала, выпила за компанию рюмочку, и ушла к себе в комнату, оставив приятелей на кухне, служащей, согласно советской традиции, местом дружеских посиделок.

Беседа вертелась вокруг непростого положения в котором оказались экс-геологи. Куда теперь?

— Швед, не парься ты так, — сказал Леха, хмелея. — Безработицы у нас пока что нет. Только все это фигня… Я вот что тебе скажу: надо мотать отсюда.

— В смысле?

— В прямом. Уезжать надо. Совсем.

Макс удивился: с чего бы это Леха задумал умотать? Трофимов всегда уверял, что здесь ему нравиться жить: климат, мол, теплый, горы, опять же, ну и вообще.

— Нет у нас тут будущего, — продолжил Леха.

— Чего так? Всегда было.

Макс хихикнул. Леха оставался серьезен.

— Швед, ты чё, не видишь, к чему все идет? Армяне с азербайджанцами передрались, узбеки турок этих, как их там… месхетинцев режут. Прибалты отделяться собрались, грузины туда же…

— Но таджики-то, вроде молчат пока.

— Вот именно, пока. — Леха криво ухмыльнулся. — Мне Алишер, шофер из нашего гаража, рассказал: в их доме объявился деятель один, из «Растохеза», что ли… Или из другой, какой, «обхезанной» партии, типа фундаменталистов, ну, ты понял, да? Так вот, этот му. к говорит Алишеру: «Почему ваша жена-таджичка не носит изоры*? Это неприлично». Ну, Алишер послал его, конечно, ответил: «Моя жена что хочет, то и одевает, тебе какое дело». «Они, говорит, — эти долбо…, еще указывать будут, что моей жене носить! Тем более — она наполовину осетинка». Ты понял, Швед? А если такая публика до власти дорвется? — ----------------*) Прим. Изор — национальные женские штаны (авт.)

Макс отмахнулся.

— Нам-то что. Или ты думаешь, они всех женщин заставят штаны носить?

— Да, не в этом дело… Ты не врубаешься, Швед, тут тенденция, вот что важно. В газетах уже пишут, типа, нет ничего плохого, если женщина станет прикрывать лицо. Хотят, чтобы опять паранджу носили… Но и это не главное. Сейчас дележ власти начнется: коммунисты долго не продержатся.

— И что?

— А то. Драчка будет. Оч-чень большая драчка.

Леха наполнил рюмки.

— Да, хрен с ним… Давай, Швед. Как там Цой поет: все не так уж плохо, когда есть что выпить.

— Он про пачку сигарет пел, — уточнил Макс.

— Какая, нафиг, разница.

Выпили.

— Лех, — сказал Макс, хрумкая огурцом, — ты же… хрум, хрум, всегда говорил: отсюда — никуда… хрум, хрум. Горы, мол… то, сё.

— Ну, говорил… У меня семья, Швед. Мне о них надо думать. — Леха кивнул на дверь в комнату. — А горы… они не только здесь.

Макс спорить не стал. Про себя же подумал: «Куда ехать? Зачем?»

Раньше он сам мечтал умотать отсюда. В Австралию.

Теперь, почему-то, ему не хотелось никуда уезжать.

Советские граждане для подыскания работы почти всегда пользовались одним и тем же, проверенным способом: через знакомых. Или родственников. Или знакомых родственников. Или родственников знакомых. В общем, «возможны варианты».

Макс не стал изобретать велосипед или искать обходных путей, а пошел проторенной дорогой. Результат, однако же, пока был неутешительный — работы по специальности никто не предлагал. Чего, в общем-то, следовало ожидать: наступили смутные времена.

Лихорадило. Никто больше ни в чем не был уверен. Сегодня ты успешный партийный функционер, занимаешь не слишком обременительную и неплохо оплачиваемую должность освобожденного секретаря парткома на предприятии, а завтра… Завтра выйдет «Указ», по которому ты обернешься никому не нужным, и ни к чему не пригодным просиживателем штанов. Каким и был до начала партийной карьеры.

Вчера ты, аспирант кафедры Научного коммунизма в университете, накарябал диссертацию на тему «Роль комсомола в период Перестройки», и уже готовился к предзащите, а сегодня… Сегодня тебе объяснили, что твой опус годиться лишь на то, чтобы висеть в дачном сортире в качестве туалетной бумаги.

Не стало стабильности.

Оставалось одно: податься в кооператоры.

Как-то Макс проходил мимо ЦУМа, там, где выстроились в ряд будочки-ларечки, торгующие разной чепухой, вроде пластмассовых бус да значков «Любитель пива» и «Борис, борись!». Здесь же припарковался темно-синий цельнометаллический «уазик», возле которого стоял раскладной столик с разложенным на нем товаром — дамской обувью «под змеиную кожу». Каждая туфля имела броский черный с золотым ярлык «Кооператив Элегант». А продавец… Ба, знакомые всё лица! Это же Стасик Романовский. Сто лет не виделись.

— О, какие люди! — воскликнул Стас, искренне обрадовавшись встрече.

Обнялись.

Стасик раздобрел, раздался вширь. Он и раньше-то не тощий был, а уж теперь…

— Рассказывай Макс. Как живешь?

— Хреново, — честно ответил Макс.

— Чего так? — удивился Стас.

— Да, вот… С февраля безработным становлюсь. Сокращают нас: меня и Леху Трофимова.

Макс обрисовал приятелю ситуацию. Стас живо откликнулся на его беду:

— Так давай к нам! В кооператив. Я тоже, мыкался: то здесь, то там… Математикой нынче не прокормишься. Вот обувь, она всегда нужна. Ха!

Макс замялся.

— А что я там делать буду? Туфли шить? Я не умею.

— Не бери в голову. Найдем и тебе применение. Кстати, права у тебя есть?

— Водительские? Нету.

— Жаль…. Ладно, пойдешь на курсы, получишь — не проблема.

Макс, обрадованный неожиданно свалившейся удачей, едва не забыл, что и Трофимову, как воздух, нужна хорошо оплачиваемая работа.

— А Леха? — спохватился Макс. — Его возьмете?

Стас покачал головой.

— Сейчас нет… Может позже. Понимаешь, мы недавно открылись. Не развернулись еще, толком. Вот телефон, — Стас достал из кармана визитную карточку. — Позвони мне через неделю, хорошо?

Макс сразу скис. «Через неделю»… Вилами по воде, оказывается, все написано: новая работа, высокие заработки… Стас известный трепач, наобещает золотые горы, и — в кусты. Однако, пренебрегать, пусть мизерным, но шансом, не стоило. Как мог, постарался Макс не показывать своего разочарования.

Расстались приятели на оптимистичной ноте.

О Лехе напрасно Макс беспокоился. Трофимов уже решил проблему хлеба насущного — подвернулось место сторожа на автостоянке. Для человека с высшим образованием не самая престижная, конечно, работенка, и не совсем по специальности, но «наваристая». График работы вполне приемлемый: сутки дежуришь, трое отдыхаешь. И делать особо-то, ничего не нужно: сиди в будочке, почитывай книги, музыку слушай, поглядывай, иногда, что там, да как. Ночь, правда, не спишь. Зарплата, разумеется, ерундовая, зато идет навар: все, у кого нет договора на постоянное место, платят сторожу наличными. Набегает неплохо.

Леха долго не раздумывал: в его положении привередничать не приходилось.

А вот Макс пребывал, по его собственному определению, «в подвешенном состоянии». Стас заверил его, что вопрос решается, но у них, внезапно, возникли определенные сложности и… короче, надо подождать.

Ожидание получилось долгим, как новогоднее похмелье. Пожалуй, не стоило вообще связываться со Стасом и его шарагой.

А с другой стороны… Макс стал замечать, что ему не очень-то и хочется выходить на работу. Утром можно было валяться в постели в свое удовольствие, а вечером читать допоздна, или телек смотреть. Отличная штука — безделье. А от угрызений совести имелась прекрасная отмазка: мол, бездельничанье его вынужденное, и закончится, как только решится вопрос с кооперативом. Праздность затягивала. Шла уже вторая неделя пребывания Макса, получившего в геологоуправлении расчет, в статусе временно неработающего. Проше говоря, Макс откровенно лодырничал. В десять утра, перекочевав с кровати на диван, сидел он, ленясь даже телевизор включить — подниматься не хотелось.

«Говорят, появились уже японские телики с дистанционным управлением. Заиметь бы такой», — мечтал Макс.

Ага, как же! Сиднем сидя и, при этом, что-то поиметь… Максу, вдруг, совестно стало за свое полурастительное существование. «Позвонить Стасу, пусть прямо скажет: да или нет. Если опять станет вола вертеть — послать его, и… податься, как Леха, в сторожа». Макс встал, решительно направился к телефону. Повторяя про себя: «Хватит, к черту», принялся кружилить диск. Уже на последней цифре он осознал, что машинально набрал не тот номер.

О Саше Макс думал постоянно, но позвонить не осмеливался. Собственно, он не знал, толком, куда звонить. Помнил наизусть старый ее телефонный номер. Который и набрал сейчас, совершенно неосознанно.

Спохватился, хотел дать отбой, но рука зависла над рычажком. А в трубке раздался знакомый голос:

— Алло.

— Здравствуй, — выдавил Макс.

— Максим?

— Я. Саша, как ты? Как чувствуешь себя?

— Спасибо. Все нормально.

— Правда!? — искренне обрадовался Макс. — Молодец.

Какое-то время каждый слышал в трубке лишь дыхание собеседника. Макс не хотел бередить Сашину рану расспросами. Она — просто растерялась.

— Ты как? — прервала молчание Саша. — Все в порядке?

— Да, как сказать… Относительно. У меня сейчас вроде отпуска, бессрочного.

— Ты что, болеешь? — не поняла Саша.

Макс стал объяснять. Саша слушала рассеяно, поддакивала «а-а, понятно», сочувствовала. Невеселый получился разговор. Макс понял: надо прощаться. И вдруг услышал:

— Приезжай ко мне. Сейчас.

Сказать, что Макс волновался, спеша на зов — ничего не сказать. Весь наэлектризованный, раздираемый противоречивыми чувствами, ехал он на удачно подвернувшемся такси; пульс зашкаливал, и тяжесть в ногах присутствовала, когда поднимался на лестничную площадку и звонил в дверь.

Саша открыла сразу.

— Проходи, Макс.

Он опять видел перед собой ту, хрупкую, почти субтильную девушку, какой запомнил ее с первой встречи в больнице. Сколько же лет прошло…

Саша была в тонком черном свитере, с закатанными до локтей рукавами и потертых джинсах. Короткая стрижка «под мальчика» очень шла ей, и даже болезненная бледность, оттененная одеждой, придавала аристократичность худенькому личику.

Макс, вслед за хозяйкой, прошел в ее комнату, где вся обстановка сохранилась с Сашиных «дозамужних» времен. Она усадила гостя в свое любимое кресло, дала ему в руки толстый альбом с фотографиями.

— Я кофе сварю, а ты пока фотки посмотри.

Показывать гостю семейный альбом — традиция давняя и очень удобная, помогает снять неизбежную неловкость, одновременно знакомя его, хоть и заочно, с домочадцами.

Сашин альбом не был семейным, в строгом смысле. Там преобладали Сашины фотки, в одиночку и с родителями, школьными и университетскими друзьями-подругами, большей частью в горах. И только две карточки относились к новой (и уже бывшей) семье Александры Ярошевской. На одной Саша с мужем были сняты на фоне зимнего леса; оба в лыжных костюмах и с лыжами в руках. Подписано: пансионат «Серебрянка». Вторая фотка, похоже, была последней — Саша и Николай на фоне знакомого Максу горного озера. На обеих карточках Саша улыбается, позируя; но улыбка ее, какая-то… вымученная, что ли. Молодая женщина словно жалеет о чем-то. Или беду предчувствует?

Саша принесла кофе.

— У меня немного «рижского бальзама» есть. Хочешь?

Макс кивнул.

Хозяйка достала из шкафчика красивую керамическую бутылку с пахучим настоем, долила себе и Максу в чашки. Кофе теперь чуть-чуть припахивал аптекой, и слегка «давал в голову».

— Вкусно, — похвалил Макс.

Он все еще смущался, словно подросток на первом свидании. Да и хозяйка, тоже. Как если бы они были школьниками и вдвоем курили, где-нибудь под лестницей.

— А где это, «Серебрянка»? — спросил Макс, сам не зная зачем.

Саша едва заметно вздохнула: Макс неосторожно коснулся незажившей раны. Но виду не подала.

— В Подмосковье… Там ведомственный пансионат. Наш, геологический.

— Да. Что-то такое слышал, — вспомнил гость. — А мне, знаешь, понравилось в вашем ведомстве… Эх, только привык, втянулся, и на тебе!

— Правда? Тебе понравилась геология? — удивилась Саша. — А я, наоборот… Похоже, сменю, профессию. Не мое это, понимаешь.

— В математики подашься?

— Нет, в юристы.

Саша с Максом глянули друг на друга и рассмеялись.

— Помнишь «Заразку»!? — воскликнул Макс. — Ох, и видок у нас был.

— Ага. Сплошная «желтоглазая ночь».

— А как на брудершафт пили, помнишь?

— Помню. — Саша состроила якобы недовольную гримасу. — А на другой день нас вытурили из бокса в общую палату. По вашей милости, между прочим.

Воспоминания окончательно растопили ледок скованности.

— Я все помню, Макс, — произнесла Саша с неподдельной грустью в голосе.

— Я тоже.

Макс поднялся с кресла, подошел к Саше, взял ее за руку. Она сидела, опустив глаза, увлажнившиеся от накатившей волны. У Макса возникло острое желание прижать ее к себе, приласкать, утешить, как плачущего ребенка.

— Саша…

— Не надо. Не говори ничего.

Саша тоже поднялась.

Макс не догадывался, что творилось в душе у молодой женщины, ставшей совсем недавно, — не прошло еще и полгода, — вдовой, и сейчас страстно желавшей близости с тем, кого, не сознаваясь даже себе, любила все эти годы.

«Пусть, — решила Саша. — Пусть меня осудят, назовут дрянной и развратной, пусть. Больше не могу и не хочу притворяться». Она прижалась к груди Макса.

— Саша, милая…

— Не говори ничего, — прошептала она.

Их губы встретились.

Мир исчез. Остались только Он и Она. И было им плевать, что потом скажут другие: осудят или оправдают…

Саша и Макс, отдыхая от бурных ласк, лежали на низкой тахте, уместившись головами на маленькой подушке-думке. Плед, которым они укрывались, полностью сполз на пол, но Максу не хотелось его поднимать.

— Бесстыдники мы с тобой, — сказала Саша с усмешкой. — Давай прикроемся, что ли.

— Не могу, — возразил Макс, — ты слишком красивая, чтобы прятать тебя под покрывало.

Саша хихикнула и, с деланной жеманностью протянула:

— У-у, негодник. Ты разглядываешь меня, словно…

— «Я любуюсь тобой, как Мадонной Рафаэлевой», — процитировал Макс.

— Мадонна нарисована одетой.

— Ну, как… Венерой Милосской.

— А та вообще, без рук!

Они расхохотались. Макс обнял любимую, обворожительно прелестную в ничем не прикрытой наготе, и притянул к себе.

— А мне на самом деле ни капельки не стыдно, — прошептала ему на ухо Саша. — Это плохо, да?

— Это замечательно, — ответил Макс, целуя свою ненаглядную.

Они совсем забыли о времени. И не услышали даже, как в квартиру вошли. Встрепенулись, когда дверь, предусмотрительно запертую на защелку, тронули снаружи, и раздался женский голос:

— Саша?

Макс стал судорожно шарить свободной рукой по полу в поисках пледа. Саша прижала к его губам палец и прошептала:

— Это муля.

Затем громко сказала:

— Муль, у меня гости.

Она крепко обняла любимого, словно желая защитить от всех напастей.

— Никому тебя не отдам, милый мой…

Макс отвечал на Сашины поцелуи, мысленно сетуя на вечную непруху. Что за напасть: стоит ему лечь в постель с женщиной, как кто-нибудь обязательно начинает ломиться в дверь.

Они еще с четверть часа не отпускали друг друга и целовались. Точнее, Саша не выпускала Макса из объятий. Но… продолжение стало невозможным.

Саша, поднявшись, накинула халатик. Быстро привела в порядок постель, помогла Максу застегнуть пуговицы на рубашке. Поправила ему волосы и, поцеловав на прощание, выглянула в прихожую. Убедившись, что там никого, проводила гостя до лестничной площадки.

Прошел слух, что город наводнили беженцы-армяне, что все они, как один, богатые торгаши, и что им без очереди(!) квартиры дают. В «компетентных органах» потом утверждали, дескать, слухи эти распространяли некие эмиссары из Азербайджана, чтобы поквитаться с армянами за Карабах. Не исключалась и вероятность прямого участия зарубежных радикально-исламистских организаций, разыгрывающих «мусульманскую карту» в Средней Азии. Оппозиционеры же, заявили: все это — провокация московских властей и КГБ. Так или иначе, а в топку перегретого котла подлили керосину. Градус озлобления достиг критической отметки.

Двенадцатого числа перед правительственным зданием стала собираться толпа. Митинговали, орали: «Долой армян!», требовали, чтобы к ним вышел Главный. Ближе к вечеру настроение толпы переросло в ультрареволюционное. «Армянский вопрос» отошел на второй план. Под крики «Долой Махкамова*!» орда, подогревшаяся анашой, ринулась на штурм, толкая перед собой пустой троллейбус. В окна цековского здания полетели булыжники — оружие пролетариата, и бутылки с «коктейлем Молотова». Запахло жаренным. — ---------------- *) Прим. Махкамов — в то время Первый секретарь, глава Таджикистана (авт.)

В ответ из здания стали стрелять. Сначала в воздух, потом — на поражение.

Толпа отступила. Но не угомонилась, а покатилась по центральной улице, вымещая озлобление на всем, что попадалось под горячую руку. Перемещение неуправляемой орды сопровождалось хрустальным звонов разбитых вдребезги витрин, треском переворачиваемых киосков, возбужденными криками, воем и топотом.

Алишер, тот самый шофер, о котором рассказывал Максу Трофимов, случайно оказался на перекрестке возле ЦУМа. Он увидел, как из проема высаженной витрины какие-то люди вытаскивали коробки — грабили магазин. Алишер бросился к стоящему у стены милиционеру и закричал по-таджикски:

— Ты что, не видишь!? Смотри, что они делают!

«Страж порядка» только испуганно моргал. А потом и вовсе исчез, растворился в переулках.

Толпа постепенно рассосалась по боковым улицам. На время бесчинства прекратились.

В тот день Макс в город не выходил, и о случившемся узнал, когда вечером включил телевизор. На местном канале показывали одни и те же кадры: орущую толпу, троллейбус, используемый в качестве тарана, летящие пылающие бутылки, клубы дыма, валящие из разбитого окна, бегущих людей, опрокинутую будку «спорт-лото»… Диктор попеременно, по-таджикски и по-русски, говорил о «массовых беспорядках, спровоцированных хулиганскими элементами с подачи деятелей радикальных группировок».

Макс поспешил к телефону: узнать, все ли у Саши в порядке, не случилось ли с ней чего. Только напрасно он мучил телефон, пытаясь прорваться через шквал звонков. Телефонные линии, должно быть, раскалились докрасна и готовы были полопаться от перегрузок.

Впрочем, Саша дозвонилась сама.

— Как, там, у вас? У нас все тихо…

Макс подошел к окну. С улицы доносился лишь шум редких, в этот поздний час, машин.

Город засыпал, чтобы завтра проснуться другим. Прошедший день поделил историю города на «до» и «после». Он переживет еще не одно трагическое событие, будет получать и залечивать раны, быть может, он станет самым красивым и современным городом, а может, захиреет окончательно.

Вот только прежним ему не быть уже никогда.

Тринадцатого, с утра, на улицах было спокойно Только в центре появились БТРы, охраняющие Важные Объекты: госбанк, главпочтамт, здания правительства. Да еще очереди стояли в хлебных отделах магазинов — наиболее предусмотрительные решили запастись хлебушком.

Однако, спокойствие это было видимым. Все ждали: что-то будет. Часам к десяти к Центру с разных сторон, группами, потянулись люди, преимущественно молодые: студенты, жители окрестных кишлаков и просто городская шпана. На сей раз толпа собралась на Главной площади. Продолжили митинговать, орали в мегафоны, произносили пламенные речи. Про армян больше не вспоминали. Призывали разобраться с теми, кто отдал приказ стрелять в «мирных граждан», к тому же, выставили явно провокационное требование: захоронить на площади перед зданием ЦК убитых в ходе вчерашнего расстрела, и переименовать это место в «площадь Шахидон (Мучеников)».

Дальше — больше. Устав обличать местные власти, переключились на московские. Говорили о засилье «чужих» и о «попрании местных обычаев». Опять скандировали: «Долой!», грозили устроить Джихад. Откуда-то появились носилки с мертвым телом. Кто убил этого человека было не понятно, но для оголтелой орды труп явился дополнительным катализаторам.

Толпа почуяла кровь. И жаждала крови. Гнев толпы, как это обычно бывает, с недоступных для нее правителей, переключился на «чужаков», которые всегда под рукой: «Пусть уезжают в свою Россию!»

Клич «бей их!», подхваченный толпой, явился сигналом к началу грабежей и побоищ, прокатившихся по улицам и переулкам города.

Мудро поступили те, кто к середине дня, наплевав на распоряжение начальства оставаться на рабочих местах, собрался и уехал домой, под защиту родных стен. Ибо альтернативы просто не было. «Стражи порядка», совместно с военными, бесстрашно охраняли властей предержащих, оставив город на откуп бесчинствующим оравам.

К вечеру улицы полностью обезлюдели. Повсюду остались следы побоищ: битое стекло, булыганы, брошенные дамские сумочки, сломанные зонтики, вырванные «с мясом» пуговицы. На перекрестках, то здесь, то там, чадили, догорая, легковушки, подвернувшиеся любителям устраивать поджоги. У многих, с грехом пополам добравшихся до мест стоянки машин, были выбиты стекла — угодили под град камней. Счет убитым шел на десятки, раненым — на сотни.

Но жизнь в городе не замерла совсем. Отсиживаться в квартирах-норах, где люди вовсе не чувствовали себя в безопасности, оказалось страшнее, чем защищаться сообща. Горожане высыпали во дворы, вооружаясь, кто, чем мог, были полны решимости обороняться до последней возможности. Строили баррикады. Готовили бутылки с «коктейлем Молотова» — проверенное оружие.

Макс, прихватив обрезок стальной трубы, тоже вышел погреться на солнышке, — на редкость теплым выдался февральский денек, — пообщаться с соседями, почувствовать, что не одинок.

Весьма живописную картину представляли собой «ополченцы»: кто с ломом или монтировкой, а кто — просто с дубиной. Один малый вооружился спортивной рапирой, а толстый усатый дядя Толя, потомственный казак (так он представлялся при знакомстве), вышел с огромным мясницким тесаком: пусть только сунутся — башки поотрубаю! Всех рассмешил местный дурачок Амри, тщедушный и абсолютно безобидный парень, выбравший в качестве оружия корягу выше собственного роста.

— Посмотрите, «Махмуд-герой» идет! Ха-ха-ха! Амри, кто кого тащит: ты дубину, или она тебя?

Несмотря на некоторую карикатурность, «ополчение» представляло собой вполне боеспособную единицу. Во всяком случае, настрой был серьезный. Ночью выходили, по очереди, на дежурство. Жгли костры. На крыши домов посадили наблюдателей. Придумали средство оповещения: подвесили к дереву пустой кислородный баллон, гудевший, если колотить по нему железом, что твой колокол-набат.

В небе, то и дело, раздавался гул — заходили на посадку тяжелые «транспортники». В город перебрасывались спецподразделения Внутренних Войск. Власти объявили о введении чрезвычайного положения и комендантского часа.

Четырнадцатого на работу никто не вышел. Не открылись магазины, не работали школы и детские сады, не ходил транспорт. Иногда по улицам проносились машины с зелеными флагами. Из них что-то кричали, свистели, улюлюкали. Но погромщики всюду видели одну и ту же картину: забаррикадированные въезды в микрорайоны и дворы, людей с дрекольем. А то, нет-нет, да и блеснет на солнце ствол охотничьего дробовика. Шутить с беспредельщиками никто не собирался.

Позже на улицах появились патрули ВВ — накаченные ребята со щитами и резиновыми дубинками. Беспредел прекратился.

Макс, включив вечером телик на первый канал, с удивлением услышал выступление московского говоруна-политика, заявившего: дескать, Махкамов в Душанбе расстрелял мирную демонстрацию. Этот столичный краснобай практически слово в слово повторял речи местных деятелей-оппозиционеров, старающихся все перевернуть с ног на голову, и оправдать погромщиков, выставив их невинными жертвами. «Вот, сволочь, — подумал Макс, — тебя бы, гнида, сюда, и чтобы эти „мирные демонстранты“ тебе по тыкве настучали».

С расстояния в три тысячи километров некоторые события, если они не затрагивают вас лично, смотрятся не так, как видят те, кто оказался в самой их гуще.

Жертвой побоищ едва не стал актер Плачидо, приехавший в Душанбе на съемки фильма об афганской войне. Ему повезло: кто-то узнал в посетителе бара, подвергшегося нападению погромщиков, легендарного комиссара Катании. Итальянец не пострадал, и благополучно улетел обратно в Европу. А бар потом нарекли «Мигеле Плачидо»

Связь в городе, как это обычно и бывает во времена природных или социальных катаклизмов, работала из рук вон плохо. Дозвониться удавалось лишь в одном случае из двадцати. Не дай бог, прихватит сердце — скорую не дозовешься, десять раз помереть успеешь.

Максу никак не удавалось связаться с Сашей. В телефонной трубке — одни только короткие гудки. Как неприкаянный слонялся он по квартире, не находя, куда приткнуться.

Родители Макса тоже дома сидели, не зная, радоваться неожиданному отпуску, или огорчаться. Батя ворчал, лениво ругал Перестройку и Горбачева: довели, мол, страну до ручки, был бы Сталин, все бы по струнке ходили. Это же самое можно было сейчас услышать всюду, где собиралось более двух человек. Макс не разделял батиных убеждений, но в спор не вступал — пусть ворчит себе. Мать тоже ругалась: магазины, даром что открыли, — одни пустые прилавки, — хлеб, и то, нерегулярно привозят. Куда катимся?!

Неожиданно дозвонился Трофимов.

— Ну, что, Швед, прав я был? И это только начало, башку на отсечение даю. В общем, я решил: уезжаю.

— Куда?

— В Россию, куда ж еще. У Валентины на Алтае родственники: дядя родной, ну и разные, двоюродные-троюродные…

Макс знал: Леха слов на ветер не бросает. Но уж больно неожиданным было это его решение, вот так, сходу.

— А где вы там жить будите? — поинтересовался Макс.

— В деревне.

— А работа?

— Пойду, для начала, учителем. Они там в большом дефиците. Валентина, кстати, тоже может в школу, химичкой. И дом сразу дадут. К нам Валюшкина двоюродная сестра приезжала, рассказывала: учителей у них берут без проблем. Может и ты, с нами? Алтай, Швед! Русская Швейцария! А?

— Я? — Макс замялся. — Нет, Лех, я пас. В деревню, учителем… Не, это не для меня.

Трофимов уговаривать не стал.

— Как знаешь. Тогда, вот что. Я увольняюсь, место сторожа освобождается. Пойдешь?

Макс обрадовался: похоже, проблему с трудоустройством удастся решить.

— Да, Лех. Спасибо. Мне сейчас работа до зарезу нужна.

Сюрпризы на этом не закончились. И приятные, и — не очень. Макс набрал, наудачу, Сашин номер — пошли длинные гудки. Ответил мужчина:

— Слушаю.

— Э-э, квартира Вершининых?.. Можно Сашу?

— А вы кто?

Не слишком приветливым был голос.

— Знакомый, — ответил Макс, и добавил. — Я тоже геолог.

Зачем он соврал? Сам не понял.

Что-то в тоне Макса не понравилось Сашиному отцу (это был, ясное дело, он).

— Вот как, — недовольно буркнул Вершинин. — А Саши нет. Она в отъезде.

Послышались короткие гудки.

«Гадство!». Макс саданул кулаком по стене, вымещая на ней обиду. Чтобы успокоиться, включил телевизор. На первом показывали «Здоровье» в повторе. Макс переключил на второй, и был безмерно удивлен, услышав голос Лехи Трофимова: «Горных рек водопады ревут…». Да это же фильм, тот самый, про них!

Макс кинулся к телефону — звонить Лехе. Но в трубке, опять, лишь треск, да короткое пиканье. Макс вернулся к экрану: посмотреть, вспомнить, поностальгировать об ушедших студенческих временах. Жаль, если Леха пропустит. Ведь, что ни говори, а кино это — событие в жизни их обоих.

Лишь только фильм закончился, телефон ожил. «Леха», — подумал Макс, снимая трубку. Оказалось — очередной сюрприз. Звонила «боткинская знакомая» Татьяна.

— Приветствую! А, вы, сударь, оказывается звезда телеэкрана. На всех каналах вас показывают!

— Стараемся, — вяло подыграл Макс.

— А что ж настроение такое… нерадостное? Его в кино снимают, а он… Кстати, тебе привет от Аллы Кудимовой.

Макс был поражен.

— А ты ее откуда знаешь?

— Да, так. Мир тесен. — Татьяна усмехнулась. — Немного общаюсь с киношниками.

Татьяна объяснила: ее приглашают, иногда, переводчицей, если иностранцы, какие, заявляются на киностудию. Вот, на неделе, Мигеле Плачидо приезжал.

— Комиссар Катании?

— Ага. Тот самый. Имела честь беседовать с ним.

— А ты и по-итальянски понимаешь? — опять удивился Макс.

— А то! Основной у меня английский. Итальянский дополнительно.

— Ого! А еще какие?

— Французский мало-мало кумекаем. И русский устный, ха-ха.

Потрепались еще немного, о том, о сем. Татьяна стала прощаться:

— Ладно, пойду дальше. Не забывайте, сударь. Будете проходить мимо…

— … проходите, — закончил Макс.

Татьяна хихикнула. Но возразила:

— Что, вы! Мы гостям всегда рады. Кстати, я теперь в другом месте живу. И телефон другой. Запишешь?

Она продиктовала номер и попрощалась:

— Чао.

Странное дело: «боткинская знакомая» все время пересекалась с Максом именно тогда, когда у него случался «прокол» с Сашей.

Жизнь, вообще, полна удивительных совпадений.

Глава 11. Первая волна

Вершинин не совсем правду сказал Максу, дескать, Саша уехала.

Владимир Яковлевич очень болезненно воспринял появление у дочери «хахаля». По-житейски понятно, конечно: девка молодая, и вдруг — вдова. Не в монастырь же ей теперь. Но, вот так, сразу… Могила мужа не остыла еще, как говориться. К тому же, Коля Ярошевский был из своих. А тут, объявился: «я тоже геолог» Это «тоже», почему-то, очень не понравилось Вершинину. Знаем, мол, таких. Ему сразу припомнилось, как Саша, запершись с хахалем в комнате, крикнула: «У меня гости». Понятно, что за гости, такие… Ему тогда все чудилась возня за стеной, скрип старенькой тахты. То была игра воображения, наверное… а может, и нет. И вот, звонит, понимаешь, Сашу ему подавай…

Но и не совсем соврал старый геолог. Дочери действительно дома не было. В силу некоторых обстоятельств родственного характера.

Сначала с мулей произошло несчастье — «попала под раздачу».

Сашины родители работали в разных экспедициях. Владимир Яковлевич каждое утро ездил на служебном автобусе в поселок Ленинский. Елене Васильевне на работу было совсем в другую сторону — к центру города. Тринадцатого с утра в «конторе», где трудилась Вершинина, только и разговоров было, что о вчерашних беспорядках. Какая тут работа. Пошли к начальнику: похоже, опять что-то назревает, сидим как на иголках, пора разбегаться по домам. Тот — ни в какую. Распоряжений на сей счет не было, говорит, так что, сидите и работайте. Упрямство этого солдафона едва не обернулось большой бедой для его подчиненных.

В Ленинском узнали о начавшихся в городе погромах ближе к обеду. Здешнее начальство поступило дальновиднее городского: всех, кто жил не в поселке, отпустили не дожидаясь распоряжений сверху. Так что, Владимир Яковлевич оказался дома раньше супруги, и до того, как беспредел докатился до их микрорайона. Саша сидела одна.

— Мама не звонила? — спросил обеспокоенный отец.

— Нет, а что? В городе опять бузят?

— Да.

Владимир Яковлевич принялся названивать. Бесполезно.

По улице уже катилась волна паники. В магазинах продавцы поскорее выпроваживали покупателей, запирали наглухо двери. Люди жались ближе к домам, старались отыскать убежище. На короткое время улица опустела совершенно. Повисла жуткая тишина.

И вот. Послышался отдаленный гул, который все нарастал, словно с гор катился селевой поток, способный уничтожить все на своем пути, посеять смерть и разрушение. По дороге мчались машины, многие с выбитыми стеклами, бежали люди; в воздухе повис многоголосый крик, точнее — вопль, в котором смешались матерная ругань, стоны и призывы о помощи, яростное улюлюканье и рев разнузданной, пьяной от крови толпы.

Владимир Яковлевич бросился на улицу. И почти сразу вернулся, ведя под руку Елену Владимировну. Саша ахнула, — у мамы голова была вся в крови, — побежала на кухню, за аптечкой. Владимир Яковлевич поспешил к телефону — вызвать скорую.

Муля рассказала потом: около двух часов, видя, что дуболом начальник даже и не думает позаботиться об их безопасности, подчиненные решили взять инициативу в собственные руки. Дружно собрались и… В этот момент «сверху» пришло распоряжение: на сегодня работа отменяется.

До автобусной остановки Елена Владимировна добралась без проблем. Транспорт еще ходил.

Автобус уже подъезжал к их микрорайону. Елена Владимировна, стоявшая у заднего окна, повернулась, чтобы пройти к выходу, когда стекло разлетелось на мелкие осколки, и в голову женщины угодил брошенный с улицы булыган. Градом камней высадило еще несколько боковых стекол. Автобус резко затормозил, двери с лязганьем распахнулись, и народ ринулся к выходу. Как она оказалась на улице, Елена Владимировна не помнила. Женщина практически потеряла способность ориентироваться. Вокруг все бежали, мелькали испуганные лица, кто-то кричал, кто-то отбивался от погромщиков, всё вертелось, как в дьявольской карусели. Еще секунда и Елена Владимировна упала бы на асфальт, но тут ее с двух сторон подхватили незнакомые мужчина и женщина, почти бегом потащили по боковой аллейке прочь от побоища.

— Где вы живете? Какой номер дома? — несколько раз спросили пострадавшую неожиданные спасители.

Елена Владимировна плохо соображала в этот момент и только стонала жалобно. К счастью подоспел муж, и принял ее с рук на руки, в суматохе забыв поблагодарить незнакомцев.

До скорой было не дозвониться. Рядом, через дорогу, имелась поликлиника, только пробиться туда без риска для жизни не представлялось возможным. К тому же, не было никакой уверенности, что врачи до сих пор на своих местах. Пришлось самим оказывать помощь раненой.

Саша смыла у мамы с головы и лица кровь. С облегчением убедилась, что все не так страшно, как казалось на первый взгляд, правда, была содрана кожа на лбу и синяк на пол-лица. Глаз, слава богу, цел (маме показалось, что туда попало стекло), только царапина на верхнем веке. Саша аккуратно обработала ссадины йодом, забинтовала. Пэпс больше мешал советами, нежели помогал, пока Саша не услала его на кухню — сделать чай. Пострадавшую она уложила на диван, дала выпить таблетку от головной боли, заботливо укутала мулечку пледом.

Мама лежала тихо и, казалось, дремала. Вдруг встрепенулась, приподнялась:

— Сумка! У меня сумку отняли. Там деньги…

В памяти неожиданно всплыло лицо погромщика, пацана-таджика лет пятнадцати-шестнадцати, вырывавшего из ее рук сумку, когда она оказалась в самой гуще побоища. Елена Владимировна заплакала от боли и обиды.

Больше тридцати лет прожила в Душанбе Елена Владимировна, в девичестве Соловьева, потом Вершинина. Здесь она вышла замуж, здесь же родились ее дочери. Она считала этот город своим, и любила по-своему. До сегодняшнего дня.

Елена Владимировна приняла решение и твердо заявила:

— Я здесь не останусь.

Елена Владимировна еще легко отделалась. Но физические страдания ничто по сравнению с испытанным ею психологическим шоком. На другое утро она встала как обычно, и возилась на кухне, не обращая внимания на протесты дочери и мужа. Только раз за разом смахивала наворачивающиеся слезы, и старалась унять дрожь в руках.

— Я здесь не останусь.

Вместе с Еленой Владимировной эту фразу сейчас повторяли во всех концах города сотни, если не тысячи ее соотечественников. Большинство из них, не собирались, конечно, с бухты-барахты сорваться с насиженного места. Но были и такие, кто уже паковал чемоданы. Одни ехали на разведку, узнать как и что, приглядеть место. У кого имелась родня, готовая приютить или поспособствовать с жильем, тем было проще. Иные, как в омут головой бросались: хуже, мол, все равно не будет.

Это была первая волна миграции «некоренного населения» из республики, начало «великого переселения».

— Ты не горячись, мулечка, — попробовала остудить мамин пыл Саша.

— Я ни одного лишнего дня не хочу здесь оставаться, — настаивала мама. — Мы поедем к Ляле. Она поможет с жильем.

Мамина сестра Ольга (она же Ляля) жила в Ленинградской области.

— А работа?

Муля отмахнулась.

— Мне в этом году на пенсию. Отец в любой момент может — у него полевых почти пятнадцать лет. А достаточно двенадцати с половиной. Так, Володя?

Владимир Яковлевич подтвердил: стаж позволял выйти на пенсию в пятьдесят пять, а ему уже пятьдесят седьмой шел.

— А я?

— Найдем тебе работу, — подключился пэпс. — У меня куча знакомых в Питере.

Саша не нашла, что возразить. «Переезд, дело не одного дня, — думала она, — пока еще соберемся».

Елена Владимировна рассуждала иначе. В голове у нее уже составился четкий план, отступать от которого она не собиралась.

Ожил до сих пор молчавший телефон. Саша взяла трубку и ушам своим не поверила: звонила Софья Вячеславовна, сестра ее бывшей свекрови. Узурпаторша, выгнавшая в свое время Сашу из квартиры Ярошевских, теперь просила ее приехать. Она объяснила: Бронислава Вячеславовна очень плоха и хочет видеть невестку.

— Приезжай, Сашенька. Пожалуйста, — уговаривала тетя Соня.

— Хорошо. Я приеду, — ответила Саша.

Родители, сначала, и слушать не хотели отпустить дочь в другой конец города. Мама чуть не в крик:

— Ты с ума сошла! Посмотри на меня — тоже так хочешь?!

Вид у мули еще тот был: на лбу пластырь, правый глаз заплыл фиолетово-черным синяком.

Пэпс ее поддержал:

— Не дури, Шурка! Куда ты собралась ехать — транспорт не ходит. И вообще…

Саша стояла на своем:

— Мне надо. Вы что, не понимаете?!

Они-то понимали: да, надо. Только не сейчас — потом. Когда все успокоится, порядок наведут.

— А если она умрет? — Саша всхлипнула.

Папа сдался первым.

— Пойду, Витю попрошу, чтобы отвез.

Витя, сосед по лестничной площадке, владелец старенькой, но надежной «копейки», согласился неожиданно легко:

— Какой разговор, поехали.

Отправились в троем: одну Сашу пэпс не отпустил бы, несмотря ни на что.

Поездка оказалась не только легкой, но и приятной даже: абсолютно пустые улицы, кати себе и кати. По пути заскочили на заправку, которая — вот чудеса — работала. С бензином напряг был постоянный, а тут — пожалуйста. Грех не воспользоваться такой удачей.

Сюрреалистическую картину являл собой полупустой город, словно его жители, за малым исключением, пали жертвами некой таинственной эпидемии. Пустые улицы, пустые аллеи, только на перекрестках БТРы и солдаты в бронежилетах.

Квартира Ярошевских тоже выглядела полупустой. Саша не сразу сообразила, в чем причина. Просто тетя Соня наиболее ценные вещи — ковры, вазы, дорогую посуду — припрятала от греха подальше. Не от погромщиков, нет — от бывшей невестки сестры (кто знает, что у той на уме) и ее родни. Всех тетя Соня на свой аршин мерила, кругом ей жулики и прохвосты мерещились, жадные до чужого добра.

Бронислава Вячеславовна действительно слегла, тут тетя Соня не соврала.

Увидев Сашу, старушка прослезилась. Бывшая невестка наклонилась и коснулась губами щеки бывшей свекрови. Спросила у Софьи Вячеславовны, вызывали ли врача.

— Поликлиника не работает, — ответила тетя Соня. — Сегодня скорая была, да что толку! Сделали укол, и всё. Говорят: в больницу ее забрать не можем.

Понятно, врачи не желали связываться с умирающей старухой. Обычное дело.

От некогда властной, несгибаемой хозяйки родового гнезда и следа не осталось. Была лишь слабая, беспомощная и очень несчастная женщина.

— Ты побудешь со мной, Сашенька? — чуть слышно прошептала больная.

Саша молча кивнула.

Пэпс вошел вместе с Сашей, и теперь скромно стоял в сторонке. Витя ждал в машине.

— Вы езжайте. Я пока здесь останусь, — сказала отцу дочка.

Спорить с ней было бесполезно. Они уехали, Саша осталась.

Вот почему Вершинин не совсем врал, говоря Максу, что Саша в отъезде.

Попугай Давлят яростно долбил клювом золоченые прутья клетки, требуя, чтобы ему дали пожрать. Люди такие бестолковые, вместо корма норовят палец сунуть в клетку, да рожи корчат и говорят разные глупости; ждут, когда же попка заговорит. Не дождетесь!

Саша достала из сумки пакет с семечками (специально захватила), насыпала Давляту. Попугай прищурил глаз, почесал когтем загривок и принялся безобразничать — грызть семена и сплевывать на пол лузгу.

— Ах, паразит! — ругала Давлята тетя Соня. — Вот, наказание-то. Суп сварить из тебя, паршивца. Хоть какая-то польза будет.

С Сашей Софья Вячеславовна была сама любезность. Однако, старалась при любой возможности напомнить, кто здесь хозяин. Сложит Саша посуду на решетке над мойкой, тетя Соня, следом, по-своему расставит: пусть видит девчонка, как должно быть. И так во всем.

Саша не обращала внимания на Сонькины (про себя ее только так и называла) выкрутасы. Смешно и глупо. Как малый ребенок, честное слово. Ну и ладно, чем бы дитя не тешилось… Тем более, что самую неприятную и грязную работу по уходу за тяжело больной тетя Соня брала на себя. Опять же, подчеркнуть старалась: весь дом на ней держится, на законной наследнице. С гордо поднятой головой горшки из-под сестры выносила: посмотрите, не гнушаюсь, мол, ни чем, лишь бы облегчить страдания умирающей.

То, что последние дни доживает Бронислава Вячеславовна, ясно было всем. Старушка таяла, угасала буквально на глазах. Врачиха из поликлиники подтвердила: это конец.

Саше, поскольку работу санитарки выполняла Сонька, досталась роль сиделки. И не известно еще, какое из двух занятий тяжелее. «Полуживого забавлять, ему подушки поправлять…» пушкинские строки мало подходили к Саше и ее нынешнему положению. Какое тут забавлять! У бывшей свекрови агония, фактически, началась. К тому же, Онегин ждал от дяди наследства, а Саша не ждала ничего. Сонька, разумеется, давно решила как распорядиться имуществом. Да она любому, кто покуситься на ее права, глотку перегрызет. Даром, что овечкой прикидывается, на самом-то деле — волчица.

Саша потеряла счет дням, проведенным возле больной. Практически безвылазно.

В городе относительно спокойно было. Нормализовалось, как будто, вошло в привычную колею. Действовал, правда, комендантский час, да еще и сухой закон ввели на неопределенный срок.

Городские новости Саша узнавала от родителей — созванивались регулярно.

Максу она не позвонила ни разу — не время, да и не место. Решила, что съездит домой, передохнуть денек, оттуда и позвонит. Завтра же.

Под утро Сашу разбудила, громко причитая, тетя Соня. Саша сразу поняла: Бронислава Вячеславовна скончалась. Моментально все личное отошло на второй план, Покойник, хочешь, не хочешь, требует внимания. Это живые могут подождать, а мертвый, он должен предстать на суд божий вовремя. Напрасно говорят: покойнику спешить некуда.

У тети Сони, оказывается, загодя было все приготовлено: во что одеть покойницу, чем прикрыть и тому подобное. Она заранее выяснила, какие требуется соблюсти формальности, и даже, как получить от собеса единовременную денежную помощь (копейки, а тоже на дороге не валяются). Так что смерть сестры не застала тетю Соню врасплох.

И все-таки, хлопот был полон рот. Не простое это дело, проводить человека в последний путь, ох, не простое. Собственно, основные заботы легли на Сашу и ее родных. Помогли и коллеги геологи. Всем, чем могли. Похороны прошли на должном уровне: без лишней помпы, но вполне пристойно.

Сразу после поминок Саша стала собираться домой. В последний раз окинула взглядом осиротевшее родовое гнездо, вытерла слезы. По иронии судьбы именно она, Александра осталась единственной представительницей Ярошевских, «последней из могикан».

Захватчица Сонька, хоть и старалась, сообразно моменту, делать скорбное лицо, не смогла удержаться от победной ухмылки: девчонка убирается восвояси, никто не сможет теперь оспорить ее прав на квартиру и все имеющееся в ней добро.

Собираясь, Саша попросила Соньку отдать ей попугая. На память. Та не позволила: еще чего, птица, поди, немалых денег стоит, как и клетка.

Этого, впрочем, следовало ожидать.

— Прощайте, — сказала Саша, обернувшись у выхода.

А про себя добавила: «Надеюсь, навсегда».

Дома Саша застала картину подготовки к отъезду: повсюду коробки, узлы, чемоданы, стопки книг, перевязанные бечевкой.

— Завтра контейнер должны привезти, — объяснила муля.

Примета того времени — грузовики-контейнеровозы возле подъездов. В темно-коричневый железный ящик двухметровой высоты умещались: шкаф, пара поставленных «на попа» кроватей, несколько стульев, холодильник, телевизор. Пустоты заполнялись коробками и мягкими узлами. И все: ящик готов к путешествию по железной дороге.

Саша не думала, не гадала, что родители так быстро провернут «операцию» с контейнером. Сборы растянуться, полагала она, на год-полтора. Мама, оказывается, не только успела созвониться с сестрой Лялей и получить от нее приглашение, но и упаковать большую часть домашнего барахла. Квартиру оставляли старшей дочери Галке и ее семейству.

— Билеты я на третье число взяла, — продолжила муля.

— Как? — спросила Саша растеряно. — Это же… на той неделе?

— Ну, да. В среду.

Саша едва не расплакалась от обиды. Ну, почему ее, словно несовершеннолетнюю, ставят перед фактом. А что, если она вообще не хочет ехать!? Её спросили?

Комната наполнилась багрово-желтым светом закатного солнца. «К перемене погоды», — подумала Саша. Она присела на диван, сжав руками колени; закусила губу, чтобы не дать волю слезам.

Муля глянула на дочку, подсела рядом, обняла за плечи.

— Не расстраивайся, все образуется. Пусть здесь останутся печали наши. Мы новую жизнь начнем. А здесь… Здесь мы чужие, понимаешь?

Саша вздохнула.

— Зачем же вы сюда приехали?

— Ты думаешь, нас спрашивали? — вмешался пэпс. — После института распределили, и — привет. Попробуй отказаться — срок можно получить. Такое было время.

Владимир Яковлевич преувеличивал: в его времена за это уже не сажали. Но и отказаться было нельзя — диплом не получишь, пока не оттарабанишь положенные два года.

И опять Саше нечего было возразить. Родители правы, умом она понимала, а вот, что делать со смятением в душе? На что решиться? Господи, ну почему она всегда должна делать не то, что хочет, а то, что должна!?

Саша устала смертельно, была изломана. Слишком много навалилось на нее в последние полгода. Потому она просто махнула рукой: пусть другие решают за нее. Пусть. Она все покорно вынесет.

Погода на самом деле испортилась — не даром предупреждал кровавый закат накануне. Снегу навалило за всю ненормально теплую зиму, осложнив горожанам жизнь.

«Не сорвался бы из-за погоды подвоз контейнера», — волновались родители Саши. Дочка, напротив, рассчитывала, что неожиданный снегопад отодвинет отправку груза, а следовательно — отъезд.

Напрасно беспокоились. И надеялась тоже напрасно. Машину с ящиком «трехтонником» подали вовремя. Грузить пришел помогать Виктор, Галкин муж. И друзей с собой привел. Управились быстро, но и выстудили квартиру изрядно — все время дверь нараспашку.

Саша, чтобы не мешать и не путаться под ногами, ушла в свою комнату. (Всю мебель оттуда уже вынесли).

В пустом помещении гулко отдавались шаги. Золотисто-бежевые обои на стенах выцвели, только выделялись темными прямоугольниками места, где стоял шкаф и висел над тахтой ковер. Тахты уже не было, ее место заняла старая облезлая кушетка с веранды — единственный предмет мебели в сделавшейся чужой и неуютной комнате.

У стены, прямо на полу стоял телефон, притягивая взгляд хозяйки. Саша присела рядом на корточки, принялась звонить.

— Макс, привет! — наигранно бодро поздоровалась она. — Жив, здоров?

— Саша! Я потерял тебя совсем. Живой я — что мне сделается. А ты уезжала куда-то?

— Нет. То есть… да, я временно жила у свекрови… бывшей.

Саша рассказала о последних событиях.

— Гм, понятно.

Максу, похоже, не слишком приятно было напоминание о Сашином недавнем замужестве.

— Что делаешь? — продолжила Саша.

— Сейчас? Ничего. Завтра у меня с утра дежурство. Я же на работу устроился. Сторожем на автостоянку — ха!

— Шутишь?

— Какие шутки! Суровая действительность.

Макс поведал о перипетиях судьбы, которая, как известно, играет человеком. А Саша предложила встретиться. Где-нибудь в центре.

— Ты куда? — спросила мама, увидев, что Саша надевает пальто.

— Я скоро, — ответила дочь, и была такова.

— Саша!

В ответ — стук каблуков по ступеням.

Саша вышла из автобуса на конечной, и сразу же увидела Макса. Он ждал, прохаживаясь, чтобы не замерзнуть, взад-вперед по остановке. Увидев Сашу, Макс радостно поспешил ей навстречу. Она улыбалась в ответ, но улыбка, похоже, получилась натянутой.

— У тебя все в порядке? — озаботился Макс.

Саша пожала плечами.

— Относительно.

Она все никак не решалась сообщить Максу о своем скором отъезде. О бегстве, если быть точной.

Макс догадался: не все в порядке у нее.

— Что-то случилось?

— Потом… я все тебе объясню.

Саша взяла его под руку, прижалась щекой к плечу. Просто побыть вдвоем с любимым, — вот что ей хотелось, — не думать ни о каких проблемах.

— Куда пойдем? Может в «Восточный»?

Этот бар был одним из немногих приличных заведений. Саша кивнула, соглашаясь. Да, ей, в общем-то, без разницы было. Посидеть где-нибудь в тепле, поговорить…

Они прошли мимо стоящего возле Госбанка БТРа, вышли на Центральную аллею, которая в их студенческие времена именовалась «Бродвеем». Популярное место, где собирались компании. Там всегда можно было встретить кого-то из своих. Канули в лету те счастливые моменты.

Сейчас здесь, как и повсюду, было безлюдно; по обе стороны аллеи тянулись голые мокрые деревья, припорошенные снегом кусты — нерадостная картина, созвучная общему настроению. Редкие прохожие, попадавшиеся на встречу, торопились по домам, к теплу, прочь от пустых унылых улиц. В памяти Саши всплыли слова слышанной давным-давно, может еще в детстве, песни:

«Все спешат, все бегут от мороза в уют,

Только два чудака бредут».

Она и Макс — те двое неприкаянных, бредущих в надежде найти пристанище на час-другой.

«Восточный» встретил их запертыми дверями. Другие «точки» тоже закрыты: действовал сухой закон, спиртным не торговали, — следили за этим строго, — соответственно и посетителей не стало. Бары и кафе либо не работали совсем, либо перешли на укороченный режим.

Во всем городе не нашлось приюта двоим, желающим просто побыть вместе.

Той же дорогой побрели они обратно.

Саша поняла: более подходящего момента для объяснения не будет.

— Максим, я скоро уеду.

— Как? — не понял Макс.

— Совсем. В Ленинградскую область.

— А-а, ясно. — Макс помолчал. — Все уезжают… Леха Трофимов, тоже укатил.

Причем тут Трофимов! Неужели до него не дошло: она насовсем уезжает!

Скажи Макс «останься со мной», Саша не раздумывала бы ни секунды, но он молчал, сопел обиженно: Саша бежит, как и многие, отсюда. Что ж, это ее выбор. Но, если бы она сказала «я хочу остаться с тобой», Макс принял бы ее без колебаний.

Темнело. Зажглись фонари. Жизнь на улицах совсем замерла.

Практически пустой троллейбус довез их до Сашиного дома. Здесь они и расстались, так и не сказав, друг другу тех самых слов, что каждый из них хотел услышать.

Душанбинский аэропорт находится в черте города, что нарушает санитарные нормы, но очень удобно для отлетающих-прилетающих. Сюда можно добраться без проблем за считанные минуты.

Аэропорт — то самое место, которое пусто не бывает никогда. Даже в межсезонье. Хотя наплыв пассажиров, скажем, в марте, не идет ни в какое сравнение с августовским ажиотажем. Но только не в нынешний год. Сейчас, несмотря на то, что до сезона отпусков времени еще оставалось вагон и тележка, билеты на все рейсы разобраны были на месяц вперед. Два зала ожидания еле вмещали пассажиров вместе с провожающими-встречающими.

«Блям!», — звякнуло под потолком, и приятный женский голос сообщил, что «начинается регистрация билетов и оформление багажа на рейс номер такой-то по маршруту Душанбе — Ленинабад — Казань — Ленинград». К стойке сразу же потянулись люди с чемоданами, баулами, сумками, выстроившись длинной вереницей. Их было много: не поймешь, кто улетает, кто провожает. Барахла — еще больше. Непонятно — как все это может вместить не такой уж и большой «Ту». Здесь на целый состав железнодорожный.

— Не бойтесь, самолет резиновый, — шутили в очереди.

Вершининых провожали Галка с Виктором и сыном Шуриком. Полным комплектом явились: неординарное, все-таки, событие — родители и сестра насовсем уезжают. Да еще оставляют им очень даже неплохую трехкомнатную квартиру. На таких условиях Виктор готов был тещу с тестем хоть каждый месяц провожать.

— Вы смотрите, — говорила зятю Елена Владимировна, — если тут опять беспорядки начнутся, не сидите — продавайте квартиру и уезжайте.

Виктор поддакивал, думая про себя: «Это уж наша забота».

Саша стояла с Галкой чуть в стороне. Сестры, после того, как старшая вышла замуж, и стала жить отдельно, виделись редко, да и не очень-то стремились к тесному общению: у каждой свои интересы, свой круг друзей-знакомых. Разница в возрасте, опять же. Но сейчас — особый случай.

— Ты не переживай, — успокаивала выглядевшую подавленной сестру Галка. — Устроишься на работу в Питере. У отца во ВСЕГЕИ* знакомых полным-полно — помогут. И не теряйся там, сестренка — покоряй северную столицу. Ну, ты понимаешь… — ----------------*) Прим. ВСЕГЕИ — ведущий геологический НИИ страны. Находится в Питере (авт.)

Саша кивала, но слушала рассеяно, все оглядывалась по сторонам. Уже ни на что не надеялась, а все же… Ну, неправильно это. Не должны они с Максом вот так расстаться.

«… пассажиров просим пройти на посадку через выход…».

— Саша, пошли!

Саша покорно потопала вместе со всеми.

У входа в «накопитель» обнялись по очереди, Галка расцеловала родителей и сестру, муля прослезилась. По одному прошли через массивную уродливую раму металлодетектора, оказавшись в тесном помещении со стеклянными стенками, вроде огромного аквариума, только вместо рыб — люди с сумками, пакетами и прочей «ручной кладью». По ту сторону стекла толпились провожающие, все не расходились, махали на прощание. Макс так и не появился.

Потом была посадка, с обычной толкотней и бестолковщиной. Женщина-контролер в синей аэрофлотовской шинельке, стоя на трапе, охрипла повторяя:

— Вначале проходят пассажиры первого салона.

Толпа напирала, лезли вперед самые нетерпеливые.

— У вас первый салон?.. Нет, у вас второй! Отойдите в сторону! — отбивалась от очередного торопыги аэрофлотчица.

— Почему! — возмущался пассажир с двумя туго набитыми сумками, которыми он расталкивал других, желающих попасть на борт непременно первыми. Объяснять им, что первый салон загружается вначале вовсе не из прихоти аэрофлотовских работников, а по технической необходимости, было бесполезно.

«Неужели они думают: самолет без них улетит?», — задавала себе вопрос Саша, наблюдая со стороны эту бессмысленную толкотню. Было бы еще понятно, если б дождь лил, или мороз загонял людей в тепло. Так нет же, голубое небо без единого облачка над головой, солнце пригревает. Чего ж они лезут?! Уму непостижимо.

Потом было обычное: «Мы приветствуем вас от имени Аэрофлота на борту…» и «Пожалуйста, пристегните ремни!».

Лайнер вырулил на взлетную, замер, словно выжидая, затем помчался по бетонке, разогнался, оторвался от земли и круто ушел вверх.

Саша почувствовала, как ее мягко вдавило в кресло. Земля в окошке-иллюминаторе провалилась вниз, потом чуть приподнялась слева, — самолет делал крутой вираж, — и стала быстро удаляться. Город, затянутый серой дымкой, остался сзади.

Лайнер, поблескивая на солнце, умчался в синеющую даль.

В салоне самолета, как всегда, наигрывала негромкая музыка. Из динамиков звучало проникновенное:

«Для кого-то просто летная погода.

А ведь это проводы любви».

«Вот и все, что было», — вслед за Бубой повторила Саша.