Мы Любим Ингве Фрея

III

Людей, которые свое отработали, ничем не удивишь, Их можно застать врасплох, испугать, ошеломить, но удивиться их заставить нельзя.

Свое удивление они прячут под долгой молчаливой улыбкой. Затем оно, как и все остальные переживания стариков, переходит в чувство усталости.

Именно усталость и почувствовали обитатели Выселок в тот день, в воскресенье, после того, как новый почтовый ящик сыграл шутку с молодыми людьми, пустившимися на розыски памятника старины. Шутку, конечно, сыграл с ними не почтовый ящик и не выставленный над ним указатель, а сами старики. Это они обманули молодых людей, выдав им за памятник старины развалины дома и продав негодную старую палку.

Все это так. Но, с другой стороны, они свою косовину никому не навязывали. Молодые люди сами предложили купить ее за двадцать пять крон. И никакого особого ущерба, как кажется, при этом не понесли. Напротив, они даже обрадовались.

Эман и Эриксон молча улыбались. Внешне они ничем не выказали своего отношения к выходке сапожника, словно она их не касалась.

Но они и не одобрили его желания снять указатель. Наоборот, сказали, чтобы тот оставался на своем месте.

Спрашивается, почему?

Отчасти потому, что они не верили, чтобы шутка сапожника повлекла за собой какие-то серьезные последствия.

И еще, может быть, потому, что вообразили: на руки им сдали крупный козырь.

Они сидели теперь с этим крупным козырем на руках и собирались пустить его в ход, чтобы подтвердить самим себе: они еще живы, они еще на свете есть.

Естественно, они могли бы разъяснить молодым людям идею Эльны — сказать им, когда те спросили о памятнике старины, что такой памятник в округе имеется.

И не один и не два, а три. Вот они, памятники, — сидят за столом и пьют кофе.

Памятники — они сами.

Но они этого не сказали.

Больше того, за негодную старую палку, которую все равно выбросили бы или сожгли в печке, старики получили с молодых деньги.

То, что для них было негодным старьем, в глазах молодых имело ценность именно из-за своей старости и рукодельности, ведь они не собирались пользоваться той штукой, которую купили, да и само ее предназначение представляли себе весьма смутно.

У современной молодежи завелись деньги. И странные увлечения.

Все эти вопросы требуют ответа, но было бы бессмысленно спрашивать его со стариков, которые, как было сказано, устали и улеглись после обеда немного отдохнуть. Впрочем, они делали так всегда, не только в этот день.

Эриксон прилег на деревянную лавку у себя на кухне, а Эман захрапел в своей комнате. Эльна смотрела по телевизору повтор вчерашней передачи, и только один Густафсон лежал без сна и покоя в своей комнатке на чердаке.

В отличие от крестьян, у него всегда был хороший сон, но в этот день Густафсона охватило непривычное беспокойство.

Беспокоился же он по той простой причине, что вслед за воскресеньем должны были наступить будни.

Следующий день был понедельник — первый понедельник в жизни Густафсона, когда дверь его мастерской будет закрыта для посетителей или, по крайней мере, для их поношенной обуви.

Он, естественно, как обычно, сядет в мастерской — где же еще ему сидеть? — но ему не к чему будет приложить руки.

Самое важное, чему он выучился за свою долгую жизнь, была его работа. Он давно усвоил: работа для мастерового-это друг, который никогда ему не изменит. Она не бросит его в любой беде.

И вот теперь он сам бросал работу. Он свое отработал.

Оставалось одно — умереть.

Отец Густафсона в свое время работал до самой смерти, пока его не стало, а теперь не стало самой работы.

Значит, он должен был заниматься чем-то иным.

Он мог, например, рыбачить. Он так и делал время от времени, делая паузы в работе. Но он не мог сидеть и удить рыбу, делая паузы в ничегонеделании.

О могиле Ингве Фрея Густафсон даже не вспомнил.

Не думал о ней и Эриксон, лежа на деревянной лавке у себя на кухне. В дреме он слышал, как кто-то постучал в дверь и вошел. Наверное, сапожник или Эльна.

Кто же еще? Никого другого здесь не было.

Эриксон услышал, как кто-то откашлялся и сказал:

— Извините за беспокойство, но я пришел по поводу памятника старины, который находится где-то здесь.

Эриксон открыл глаза.

Человек средних лет в нейлоновой рубашке с брюшком и редкой растительностью на голове стоял в кухне у двери и смотрел на Эриксона.

— Что? — сказал Эриксон.

Он пытался что-то понять. Он знал, что должен подняться, но не мог.

Незнакомец в нейлоновой рубашке смотрел на Эриксона.

— Я говорю о памятнике старины, что находится где-то здесь, — сказал он. — Где он?

Эриксон молчал.

— Я увидел на шоссе указатель, — отчетливо, чтобы Эриксон мог понять, сказал незнакомец. — На указателе написано, что здесь где-то есть памятник старины, но на нем не написано, сколько до памятника надо проехать. И больше никаких других указателей нет. Может, вы скажете, как добраться до памятника?

— А, это вы о могиле, — вдруг услышал Эриксон свой собственный голос-Вы о ней? О памятнике старины?

— Да.

— Я только надену ботинки и пойду провожу вас.

— Не беспокойтесь! Просто скажите, в какую сторону идти.

— Вас много?

— Четверо. Я выйду к остальным, мы подождем. Эриксон с трудом натянул на ноги обувь. Он думал.

Потом причесался, надел пиджак и шляпу и вышел наружу.

Во дворе тесной группкой, словно чего-то опасаясь, стояли люди: незнакомец, еще один господин в нейлоновой рубашке и две одного возраста с мужчинами дамы.

— Здравствуйте! — сказал Эриксон. — Я тут лег, немного вздремнул.

— Я обращался к вам по поводу памятника старины, — напомнил незнакомец, полагая, по-видимому, что Эриксон уже забыл о том, что было сказано ему пять минут назад.

— Пойдемте, я покажу вам! — сказал Эриксон.

И с Эриксоном во главе маленькая группа прошествовала мимо мастерской Густафсона. Видел их сапожник или нет, осталось неизвестно, во всяком случае, он не показывался.

Группа прошла мимо старого летнего коровника, и в надлежащий момент Эриксон указал на камни, оставшиеся от дома старого Ингве Фрея.

— Вот! — сказал он.

Он не смотрел на незнакомцев и на камни. Эриксон не отрываясь смотрел в лес, моля бога, чтобы ему не пришлось чего-нибудь объяснять.

— Гм… — сказал незнакомец. — Так это могила? Древнее захоронение?

— Да — сказал Эриксон. — Люди говорят, что это могила.

— А что говорит экспертиза?

— Кто? — не понял Эриксон.

— Наука. Ученые, которые занимаются такими вот памятниками старины. Люди, приказавшие установить на шоссе указатель. Они-то знают, что это за могила?

— Само собой, — сказал Эриксон. — Согласно науке это — могила. В могиле лежит Ингве Фрей.

— Что-то знакомое, — сказал приятель незнакомца. — Откуда не знаю, но что-то такое я уже слышал. Так это, значит, могила Ингве Фрея? — спросил он, сделав несколько шагов вперед и остановившись примерно на том месте, где стояла печь, а сейчас рос большой красный куст можжевельника.

— Точно, — сказал Эриксон и только понадеялся, что господа не доберутся до местной церкви и им не попадут на глаза настоящие могилы Ингве Фрея и его Юсефы.

— Он был ховдингом, вождем викингов? — спросил незнакомец.

— Чего не знаю, не буду говорить, — сказал Эриксон. — Но вряд ли он был ховдингом. А вот, что он был большой и известный в наших краях человек, это — точно.

— Вам бы надо поставить на пути сюда еще несколько указателей. И небольшую табличку с разъяснениями. Чем только занимается краевед лена?

— Согласен, — сказал Эриксон.

— Вообще-то странно, что в этих местах обнаружился древний памятник.

— В самом деле?

— Да. Насколько я знаю или, может быть, знал, люди живут здесь не так уж давно.

— Нет, люди жили здесь с давних-давних времен, — возразил Эриксон. — Другое дело, что они особо себя не выказывали. Но жить здесь люди жили. Хотя теперь их осталось немного.

— Я сам вижу, что здесь тихо и пусто, — сказал незнакомец. — В нашей шведской деревне стало теперь тихо и пусто.

— Ну, что пусто, я бы не сказал, — снова возразил Эриксон.

— Нет, нет, я знаю, в деревне сейчас тихо и пусто. Когда я был мальчишкой, все было по-другому. В детстве я подолгу жил в деревне. Не в этих, конечно, краях. Вы просто не замечаете, как в деревне сделалось пусто из-за туристов, что приезжают навещать вашего славного Ингве Фрея. Но в других местах, где туристам делать нечего, там сейчас совсем пустыня. Больше не осталось простых крестьян, деревенских чудаков. А колоритные были фигуры… Деревня — мертва. Так, конечно, и должно быть. Это — закон развития.

— Деревня не мертва, — упрямо возразил Эриксон.

— Хорошо! Ну вот ты здесь живешь, — сказал незнакомец и взглянул на Эриксона. — Разве тебе не одиноко? Что ты делаешь целыми днями?

— За многим нужно присматривать, — устало сказал Эриксон. — Работы больше, чем кажется с виду. Взгляните хоть на этот памятник старины! Он весь зарос из-за того, что никто не смотрит за ним. То же самое случится с моей землей, если я перестану за ней присматривать.

— Ты держишь корову?

— Нет, скотины я не держу.

— Ну, так тогда, — сказал незнакомец, — тогда ты можешь все здесь продать и переехать жить в город или в поселок.

На это Эриксон ничего не ответил.

— Понимаю, наверное, трудно бросить свою усадьбу, — продолжал незнакомец. — Современное общество слишком шумно и динамично для таких, как ты, привыкших к тишине и к лесу. К покою.

— Это верно, — согласился Эриксон. — Но никто не думал раньше, что все будет так, как сейчас. Думали, всегда найдутся люди, которые возьмут землю и будут ее пахать. Таких всегда было много. Но сейчас их больше нет.

— Это все законы развития. Необходимость, — сказал незнакомец. — Вы — владелец усадьбы или были им?

— Это моя земля, — ответил Эриксон. — Раньше в деревне была молодежь. А потом мы вдруг остались одни без молодых. Нам некому передать землю… Мы свое отработали.

— Скажите, а не могли бы власти, отвечающие в нашей стране за памятники старины, платить вам, чтобы вы поддерживали здесь чистоту и порядок? Я вижу, здесь есть над чем поработать… Или, может, стоит разрыть могилу, разыскать там что-нибудь и устроить небольшой музей? Никто не производил здесь раскопок?

— Нет, — сказал Эриксон, — здесь никто не копал. Наверное, наш памятник старины — очень незначительный. Да что я знаю.

— Но все-таки указатель на шоссе поставили. Значит, чем-то памятник интересен. Правда, на указателе не хватает цифры, обозначающей расстояние. И еще надо бы поставить несколько указателей по дороге.

Теперь уже Эриксон, как до него сапожник, стал судорожно хватать воздух ртом.

— Это верно, — с трудом выговорил он. — Мы об этом уже думали. Но, понимаете ли, переход на новое движение все спутал: никто не знает, как должны устанавливаться указатели и в каких местах.

— Да, с переходом на новое движение явно напутали, — согласился незнакомец. — Интересно, как справятся с ним здешние коровы и лошади?

— Какие коровы и лошади? — возмутился Эриксон. — Здесь нигде нет ни коров ни лошадей! Некому выходить на шоссе. И нет больше лесных выгонов.

— Всё, не как раньше, — сказал незнакомец.

— Да, все не так, как раньше.

— Я много времени проводил в деревне, когда был маленький. Как здорово было тогда! Все работали. И с какой радостью работали! Вы теперь, наверное, скучаете по работе на земле?

— Не знаю, — улыбнулся Эриксон. — Вот уж не знаю.

— Кто косит у вас траву?

— Молодой хозяин, он живет по соседству. Мы продаем свое сено на корню. Хотя он, наверное, приезжает больше из жалости, чтобы наши дома совсем не потерялись в траве. Ему самому трудно. Он еще молодой, а уже весь в долгу.

— Что же он не бросит хозяйство? — спросил приятель незнакомца. — Зачем он держится за него, если оно себя не окупает?

— Не знаю, на это трудно ответить.

— У него есть коровы?

— Нет! Раньше были. Но, чтобы забирать у него из лесу молоко, завод должен был посылать машину, а это заводу невыгодно. Хотя скотины молодой хозяин держал немало — коров двенадцать-пятнадцать.

— Раз молокозаводу это было невыгодно, винить никого нельзя, — сказал приятель незнакомца.

— Я никого и не обвиняю, — сказал Эриксон. — Просто очень уж это странно, что за свежим молоком теперь нужно ездить за тридевять земель. Что-что, а молоко у нас всегда было. Теперь мы покупаем его в мясной автолавке или заказываем по телефону в магазине, чтобы нам его прислали… У нас есть холодильник и морозильный шкаф.

— У вас и это есть, — удивилась одна из дам. — Ну, тогда вы живете совсем современно.

— А что нам делать, — ответил Эриксон. — Иначе не выдержали бы наши женщины. Да и мы сами тоже. Мы ведь немолодые.

— Все это хорошо. Но не лишается ли деревня тем самым своего особого шарма? — сказал незнакомец. — Я видел, у вас на кухне пол накрыт дорожками из синтетики. Уж они-то никак не могут заменить наших старых исконных, из настоящих лоскутов.

— Их проще содержать в чистоте, — сказал Эрик-сон. — Стирать старые дорожки было сущее наказание. А синтетические довольно ополоснуть.

— У вас, наверное, остались старые лоскутные дорожки? — спросила одна из дам.

— Я их свернул и сложил на чердаке. Дорожки делала жена. Я их на весь свой век настирался.

— Скажите, — спросила та же дама, что завела разговор о дорожках, — может быть, вы продадите их нам? Вы ведь все равно ими не пользуетесь. Можно хотя бы на них взглянуть?

— Да это же обычные дорожки из тряпок. Их давным-давно сшили моя жена и Эльна. Синтетические куда удобнее. Эльна тоже так считает.

— Они очень потертые? Те, что у вас на чердаке?

— Нет, — сказал Эриксон. — Они не старые и не драные, какие бывают. Они — непотертые.

— Ой, ой! — сказала другая дама. — Нам так хочется на них взглянуть!

— Взглянете — успокоил их Эриксон. — Я их вам покажу.