Мы — разведка

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ДОРОГАМИ ПОЛЬШИ. ГЕСТАПО

После победных боев в Северной Норвегии наша десятая гвардейская была переброшена из Заполярья в Рыбинск и какое-то время находилась в резерве Главного командования, пополняясь техникой и людьми.

Однажды зимней морозной ночью дивизия была поднята по тревоге, а спустя два часа уже шумно грузилась в эшелоны. Пронесся слух, что идем на выручку поляков, поднявшихся против немцев.

Отстучало несколько дней обычной вагонной жизни с грустными песенными вечерами и суматохой станций, на которых вовсю царил натуральный обмен: хлеб — на табак, консервы — на водку, трофейный нож — на миску соленых огурцов. Приехали в столицу освобожденной Литвы. Полк отправился дальше, а наш взвод разведки остался в Вильнюсе выполнить особое поручение командования— возложить венок на могилу погибшего недавно генерала армии Черняховского.

Выполнив эту почетную миссию, мы решили догонять своих пешком, в полной уверенности, что пристроимся на какую-нибудь попутную машину.

Но вот уже вторые сутки, уставшие донельзя, голодные, злые, мы тянемся по обочине дороги. Машины попадаются довольно часто, но нам не везет: одни грузовики и без того набиты солдатами, другие идут не в ту сторону, а третьи на больших скоростях газуют мимо, будто не замечая наших отчаянных сигналов. Мы, конечно, хорошо понимаем, что наступление, что шоферы торопятся и что им нет никакого дела до дюжины бредущих пехотинцев. Но всякий раз, когда машина проносится мимо, мы злимся и посылаем вдогонку многоэтажные проклятия. Вечером к усталости прибавился холод. Мы еле передвигаем ноги.

И вот, когда очередная машина, несмотря на громкие крики: «Подбрось, браток», «Стой!», — проскакивает наш базарный строй, кто-то из ребят, не выдержав, бьет из автомата по скатам.

Машина завихляла и остановилась. Как стая гончих бросаемся вперед. Подскочили и обомлели. У машины грознее тучи нас поджидал командир дивизии генерал Худалов, а рядом с ним, приглядываясь и узнавая нас, стоял полковник Каширский.

Пока шофер, чертыхаясь, менял простреленный скат генерал снимал с нас стружку, грозя отдать под трибунал за хулиганство. Оправдываться было нечем, и мы растерянные и пристыженные, застыли, как на похоронах у незарытой могилы.

— Развинтились, анархисты! — бушевал генерал. — Гвардию позорите! Дисциплину забыли! Надо ж додумались — по своему командиру стрелять… Под трибунал!

Дело приняло худой оборот.

— Нечаянно стрельнуло, товарищ гвардии генерал, — отважно соврал Дудочка. — А потом, кто ж знал, что вы в той машине…

Поняв, что зарапортовался, Гришкин убито добавил:

— Да и озябли мы, товарищ гвардии генерал. Второй день полк догоняем.

Командир дивизии обвел нас взглядом — грязные небритые, помятые, мы имели довольно жалкий вид — и, ничего не сказав, шагнул к машине.

Поняв, что гнев у командира поостыл, я попросил разрешения устроить взвод на ночлег в польской деревне, которая виднелась огоньками в стороне от дороги.

Генерал разрешил, и мы чуточку успокоились за свое будущее.

В полдень следующего дня взвод появился в расположении полка.

Завидев нас, подполковник Пасько тут же приказал строить командирскую землянку для жилья. Уже к вечеру она была готова и полностью оборудована. Даже печку за флягу спирта выменяли у пехоты.

Пришел командир полка, похвалил работу и приказал немедленно строить новую землянку, а в ту, что мы так любовно отделали, поселил поваров и парикмахера.

Обиженные таким поворотом дела, мы все-таки взялись за работу, к утру закончили землянку и… получили заказ на третью.

Тогда взвод во главе с командованием тихо взбунтовался. Нас, разведчиков, глаза и уши полка, парней лихих, геройских, достойных уважения, заставляли копаться в земле ради того, чтобы с удобствами жила командирская обслуга! Такого унижения мы не стерпели и в тот же день исчезли с глаз подполковника Пасько. Почти неделю мы обретались километрах в шести от полка, стоявшего на отдыхе, но каждый час знали, что там делается, так как выделяли специально «наблюдателя». Подполковник Пасько тоже, конечно, знал, где мы находимся.

И когда однажды ночью полк снялся и маршем двинулся на запад, разведчики как ни в чем не бывало оказались в голове походной колонны. Подполковник Пасько хоть и сердился за нашу выходку, но никаких репрессивных шагов не сделал — видимо, понял нашу обиду. Да и землянки уже не требовались.

В составе всей дивизии полк двигался в район Костюринского плацдарма, за которым кончалась Польша и начиналась собственно Германия. Нам предстояло одолеть не одну сотню километров по грязи, в зимнем обмундировании с санным обозом, хотя снег к этому времени приказал долго жить. Нелегко было солдатам месить валенками оттаявший чернозем и париться в овчинных полушубках. Но они месили и парились. Нам, разведчикам одетым полегче было приказано «поднимать моральное состояние солдат на марше». Делали мы это с помощью баяна и гитары. Пропускали под музыку длинную колонну, потом обгоняли ее, становились впереди и запевали бодрые маршевые песни. Честное слово, они помогали — люди подтягивались и шагали наперекор усталости.

Потом на нашу долю выпали обязанности добывать транспорт. Двигаясь впереди полка, мы выкатывали к дороге обнаруженные в польских деревнях телеги и, таким образом, быстро поставили на колеса многострадальный полковой обоз, получив за это полное прощение и благодарность командира, а также право самостоятельного продвижения.

Через несколько дней полк занял боевые позиции и мы совершили первую ночную вылазку за передний край.

Проникнуть в тыл к немцам здесь было куда легче чем в заполярных сопках. Линия обороны у отступавших гитлеровских войск во многих местах имела широкие дыры, через которые ничего не стоило пролезть целой роте, если, конечно, соблюдать осторожность и тишину.

За ночь мы успели пройти линию фронта, побывать в селении, занятом гитлеровцами, и вернуться обратно.

Докладывая командиру полка о результатах поиска, сообщили, что немцы по ночам ведут эвакуацию больших вещевых складов, и предложили совершить легкую операцию, чтобы поживиться имуществом фрицев, а главное раздобыть побольше сапог и верхней армейской одежды.

Дело в том, что наш полк все еще не получил летнего обмундирования, и солдаты прямо-таки изнывали под тяжестью валенок и полушубков.

Операцию разработали детально. Провели дополнительную разведку. И вот в одну из темных мартовских ночей шесть сильных битюгов, позаимствованных у артиллеристов, поволокли на веревочном буксире вполне исправный трофейный грузовик. Странный экипаж двигался медленно и почти неслышно — копыта коней были обмотаны тряпьем, людям запрещалось разговаривать, кашлять и курить. Ездовые, управляя лошадьми, все же матерились шепотом, уверяя нас, что соленые русские словечки для «трофейных зараз» с куцыми хвостами нечто вроде кнута — они «шибче стараются».

Темной мягкой лощиной наша автоконная кавалькада благополучно прокралась мимо опорных пунктов немецкой обороны.

Машину выкатили на твердеющую светлую ленточку проселка, и ездовые той же низиной увели своих битюгов обратно.

Мы, пять советских разведчиков, в немецких френчах натянутых прямо поверх гимнастерок, выждали какое-то время, сели в машину — двое в кабину, трое в кузов — и нахально отправились в селение, где располагались прифронтовые склады немцев.

У въезда на территорию склада стояла охрана. Но мы уже знали, что часовые несут службу больше по привычке, чем по необходимости. Никаких пропусков не оформлялось, а военные машины проходили через ворота, не останавливаясь.

Мы проехали беспрепятственно. Часовой у ворот бросил беглый взгляд на наш грузовик и отвернулся.

Медленно едем мимо длинных сараев с широкими дверями, выискивая склад обуви.

Наконец у одной из дверей замечаем двух немцев, которые выносили связки сапог на деревянную эстакаду. Выждав, пока фрицы снова скроются в сарае, разворачиваем машину, задним бортом подъезжаем к складу и все пятеро вваливаемся в помещение. Здесь четверо немцев: у дверей двое солдат-кладовщиков, а чуть дальше, за маленьким столиком — двое в черных офицерских плащах.

Выхватываем парабеллумы:

— Хенде хох!

Все фрицы поднимают руки, но делают это как-то равнодушно, без особого страха. Гришкин и Власов быстро разоружают сидящих за столом, в тот же угол подталкивают солдат от двери и держат всю группу под прицелом. Мы с Верьяловым и Дорофеевым таскаем в машину сапоги, связанные в пачки по десять пар. Все это происходит в считанные минуты и без единого слова. Немцы чувствуют себя спокойно, поглядывают с любопытством и, как мне показалось, с иронией. По реплике, брошенной одним из фрицев, догадываюсь, что нас принимают за мародеров-немцев, решивших воспользоваться обстановкой и казенным имуществом.

Уложив поверх груды сапог несколько объемистых тюков с серыми немецкими френчами, мы захлопнули двери склада, заняли свои места в машине и неторопливо выехали за ворота. Правда, нервы были напряжены предельно, казалось, что вот-вот запертые фрицы поднимут крик и шум, начнется кутерьма. Но гитлеровские интенданты предпочли благоразумно выждать, пока «мародеры» скроются. Они наверняка посчитали нас ослами — ведь на складе имелись куда более прибыльные вещи, чем сапоги.

Обратный путь к своим был стремительным и удачным. Немецкая машина, идущая к передовой с обмундированием, не вызывала подозрений, а последний рывок в условленном месте мы сделали внезапно и на большой скорости, так что нам вслед прозвучало лишь несколько запоздалых и нерешительных выстрелов.

Наша первая на Белорусском фронте операция позволила обуть многих солдат полка в новенькие кожаные сапожки с раструбами. Правда, их размеры не всегда соответствовали запросам, однако излишков все равно не осталось. Мы тоже позарились на новенькое, два дня щеголяли в трофейной обуви, но потом снова предпочли надеть свои испытанные брезентовые сапоги, тем более что наступала пора, когда нам пришлось бегать куда больше, чем сидеть.

Фронт готовился к очередному наступательному броску. Обстановка за передним краем быстро менялась и сведений о противнике требовалось все больше и больше. Одно задание следовало за другим. По нескольку суток подряд мы не только что не могли выспаться, а даже портянки, как говорится, перематывали на ходу. Не успев сдать приведенного «языка», мы получали новый приказ — проверить сведения, взятые при допросе пленного, и в ту же ночь отправлялись либо за контрольным «языком», либо к немецким окопам.

Боевые позиции полка располагались километрах в двух от села, занятого немцами. Много ночных часов проводили мы в жидкой грязи у траншей противника, порой подкрадываясь так близко, что слышали разговоры фашистских солдат. Мы установили и нанесли на карту огневые точки врага, в том числе два вкопанных в землю танка.

Трудились мы не зря — добытые сведения хорошо помогли при артиллерийской подготовке и прорыве немецкой обороны.

В период отступления обычная бдительность и подозрительность немцев поослабли. В этом я убедился, когда вместе с Власовым побывал в немецком тылу — небольшом провинциальном городке, отстоявшем от линии фронта на добрых два десятка километров.

Городок был наводнен войсковыми частями, но мы хоть бы что разгуливали по улицам средь бела дня, заглядывая всюду, куда было нужно и куда хотелось. Никому из встречных немцев не пришло в голову, что два высоких унтера — советские разведчики.

Мы старались запомнить расположение немецких частей в городе, определить их численность, вооружение, боеспособность, выясняли, где находятся танки, батареи, штабные помещения, склады. Вскоре нам стало ясно, что гарнизон городка усилен, располагает значительным количеством военной техники и готовится к упорной обороне.

Помню, мы с Сережкой здорово проголодались, а из съестных припасов у нас оставались стограммовый мешочек изюма и две плитки паршивого немецкого эрзац-шоколада. Волей-неволей начали приглядываться, принюхиваться, как бы где-нибудь чего-нибудь перекусить.

Неподалеку от центра города наткнулись на забор с широкими воротами, за которыми, по всем приметам, находился продовольственный склад. В проеме раскрытых ворот маячил часовой. В глубине двора виднелось довольно высокое кирпичное строение без окон.

Пытаясь догадаться о назначении здания, спрашиваю Сергея:

— Что, по-твоему, а этом гробу?

Власов внимательно изучает красные стены, подъезды и пожимает плечами:

— Хрен его знает. Должно быть, склад.

— Надо бы проверить.

— Надо бы…

Пытаться пройти ворота «на авось», в надежде, что часовой не спросит пропуска, было опрометчиво, глупо. Следовало придумать нечто такое, что не вызвало бы у охранника никаких подозрений. Начинаем размышлять. Лучше всего пройти мимо часового, не вступая в разговор, как проходят мимо слуг строгие хозяева или высокие гости. Но ведь для этого нужно иметь мундиры солидного офицерского чина или гестаповскую форму. Выход нам подсказали два встречных минера-подрывника. Мы нашли укромный уголок и с помощью кинжалов соорудили из двух палок, проволоки и других подручных материалов инструменты, чуточку похожие на саперные щупы.

Положив палки на плечо, мы деловито направились в ворота, на обращая никакого внимания на часового. Тот не сделал и попытки остановить нас, лишь полуспросил, полувоскликнул:

— Минен?!

Мы не удостоили его взглядом. Неторопливо прошагали по двору и вошли в один из подъездов дома.

Поднимаемся по лестнице на второй этаж. В коридорах полно немцев. Лезем еще выше, внимательно изучая все, что окружает нас. Теперь ясно, что в здании большой продовольственный склад и какие-то службы.

Верхний этаж. Дальше лезть некуда — там чердак и крыша. Прислушиваясь, идем по коридору и толкаем первую дверь. Держу на языке фразу «энтшульдиген зи» (извините), чтобы, в случае чего, небрежно бросить ее и уйти.

В комнате, похожей на кладовую, у стола возился с большими бутылями толстый рыжеватый немец. При нашем появлении он смутился и побагровел, как рак в крутом кипятке.

Мы коротко объявили, что присланы для минирования объекта, и вежливо попросили удалиться. Немец — он был в одном чине с нами, унтером, — тут же ушел, прихватив с собой одну из бутылей.

Обыскав помещение, мы нашли, кроме оставшейся посудины со шнапсом, галеты, консервированный хлеб, выпеченный, судя по надписи, чуть ли не в 1933 году, и много разных консервов в стеклянных банках.

Засунув провизию в ранец, мы начали было спускаться, но тут же замерли как вкопанные. По лестнице подымался немецкий офицер в черном мундире и блестящих хромовых сапогах. Мы-то с Сергеем по опыту знали, чем грозит обычно встреча с всегда настороженными, как ищейки, эсэсовцами.

Секундное замешательство — и я, присев, начинаю простукивать стену, как бы выбирая место для закладки фугаса. Но видимо, как раз эта моя наивная уловка и показалась эсэсовцу странным делом. Он подозрительно оглядел нас и спросил:

— Вер зинд зи? (Кто вы?)

Сердце рвется, как птица из клетки. Я молчу, так как боюсь, что мой акцент сразу выдаст наше неарийское происхождение. Безмолствует и Сергей, но чувствую, что он подобрался и готов ко всему.

— Антвортен! (Отвечать!) — приказывает офицер и тянет руку к кобуре пистолета.

И сразу приходит ледяное хладнокровие. Хватаю эсэсовца за руки, а Сергей из-за моей спины обрушивает на голову офицера тяжелый удар рукояткой кинжала.

Торопливо тащим бесчувственное тело наверх, в кладовую, и закрываем его ящиками.

Подобрав на лестнице свой саперный инструмент, уже без всяких приключений покидаем склад. А еще через час мы были за городом.

Доставленные нами сведения впоследствии помогли командованию правильно оценить обстановку, а главное — избежать больших и напрасных потерь.

Раннее утро. Разведчики, чумазые и продрогшие, только-только вернулись с ничейной полосы, где всю ночь прободрствовали у немецких окопов. Смертельно хотелось спеть, но это желание пропало само собой, когда мы увидели, что на фольварке, где размещался штаб полка, полным-полно незнакомых офицеров и какая-то суета. Узнаем: через несколько минут артподготовка, а затем полк идет в наступление.

Торопимся на чердак фольварка, откуда хорошо были видны село, занятое немцами, линия окопов противника и наши передовые траншеи. И вот рокочущий гул орудий. В оконный проем бьет упругая воздушная волна. Над селом, немецкими траншеями поднимаются огромные черные с багровым основанием столбы. Неумолчный грохот стоит больше двух часов. Взрывы перемешивают землю и воздух. Землю и воздух Германии. Немцы, очевидно, не ожидали артиллерийского налета такой силы. В первые же минуты основные огневые точки врага были подавлены. Батальоны нашего полка легко преодолели линию вражеской обороны и с ходу прошли село, продолжая преследовать уцелевших гитлеровцев.

Запахами пороха и гари, дымящимися развалинами, печными трубами, разбитыми машинами и орудиями встретило разведчиков немецкое село. Мы обшарили почти все закоулки, но не нашли ничего, кроме обезумевшей от страха старухи, прижимавшей к груди большой кожаный портфель. В портфеле лежал деревянный черпак, заляпанный засохшим тестом.

За три дня наступления мы прошли несколько сел и полуразрушенных, и нетронутых, но все они были пустыми: немцы уходили поголовно, уносили даже убитых.

Следуя за наступавшим стрелковым батальоном, мы как-то раз отвернули в сторону и вошли в большое село, оставленное гитлеровцами без боя. Как обычно, не встретили ни единой души. В домах стояла мебель, было полно всякой снеди. Мы решили немного отдохнуть и выбрали для этого в центре села небольшой аккуратный домик с верандой.

Перекусив на скорую руку, расположились в гостиной. Закурили. Ребята ни с того ни с сего затеяли пустой спор, гадая, кто был хозяином этого чистенького коттеджа. Сошлись на том, что дом принадлежал кулаку. Я сел у пианино и тыкал непослушными пальцами в клавиши, пытаясь сыграть «Собачий вальс» — мелодию, которая легче всего усваивается начинающими пианистами. Я старательно и упрямо терзал инструмент и вдруг… очутился вместе с креслом в дальнем углу комнаты. В горло лез удушливый дым. На веранде бились красные языки пламени. Но звуков не было! Ни единого. Я лежал не в силах повернуться и никак не мог сообразить, что же произошло.

Через какое-то время дым стал рассеиваться, и я увидел, как в разных местах комнаты начинают шевелиться ребята. Постепенно возвратился слух, голова начала соображать.

Разведчики один за другим поднимались с полу и отряхивались от пыли, как куры. Оказалось, что в наш дом, а вернее в веранду, попал снаряд, не знаю чей — свой или немецкий, и нас разбросало и оглушило взрывной волной, а вот Ване Ромахину не повезло еще больше — он получил осколок в голень. Осмотрев рану, мы определили, что осколочек крохотный, но проник глубоко и, очевидно, задел кость.

Ромахин геройствовал, бодрился, объявил рану царапиной, но я, глядя, как мой связной морщится от боли при каждом движении, приказал ему отправляться в санчасть.

Ваня обнялся со всеми, пообещал быстренько подлечиться, догнать нас и, прихрамывая, ушел в госпиталь. Забегая вперед, скажу, что Ромахин уже не вернулся во взвод и вообще на фронт: лечение ноги затянулось, а тем временем кончилась война.

Простившись с Ромахиным, мы тоже решили уйти из села, но не успели. Я уже писал, что мы, разведчики, привыкшие к земным опасностям, никак не могли приспособиться к воздушным налетам и до ужаса боялись бомбежек.

Вот и теперь, только мы отшагали по улице метров сто, как услышали приближающийся рев самолетов и увидели, что они заходят на село.

Сломя голову бросились к костелу, чтобы укрыться под его надежными каменными стенами. Еще минута — и кругом начали взрываться бомбы. Казалось, что все они летят не куда-нибудь, а именно на наши головы. Нервы не выдержали. Почти инстинктивно мы кинулись внутрь костела, а потом забились в какой-то глубокий подвал, где пахло сыростью, прелой землей и еще чем-то.

Посветив фонариком, убедились, что мы находимся в длинном и узком склепе, а продолговатые ящики вдоль стены — не что иное, как обыкновенные деревянные гробы.

Это открытие отнюдь не прибавило нам бодрости. Но вот грохот затих, мы осторожно, как мыши, выбрались наверх и обнаружили, что выход завален. Минут двадцать чем только можно вышибали рисунчатую решетку в высоком окне костела. Оказавшись на улице, увидели, что вся верхняя часть костела снесена, а вход засыпан огромной грудой битого кирпича и черепицы.

Поминая недобрым словцом немцев, село и всех святых, мы выбрались за околицу и зареклись впредь совать нос в религиозные строения с подземными склепами, гробами и непрочными крышами.

Шла вторая неделя наступления. Наш полк прошел с боями больше ста километров, все время — в первом эшелоне, ни разу не получив подкреплений. Мы, как и всегда, двигались впереди, снабжая командование необходимыми сведениями о противнике.

Однажды мы оторвались от полка километров на семь. Ведя дневную разведку, ждали, когда фрицы остановятся и займут оборону. В этом случае мы обычно посылали на командный пункт связного и начинали свою «исследовательскую» работу.

И вот перед нами большое село, разделенное на две части глубоким оврагом. По дну его совсем по-российски журчит немецкая речушка, Через овраг перекинут довольно прочный деревянный мост. Что там, за мостом? Оставили немцы заречную часть села или притаились, ждут нашего появления?

Перебрались через речушку (не по мосту, а низом, вброд), долго крались от одного угла к другому, пока не убедились, что немцев в селе нет. Торопиться, стало быть, некуда. Решили немного передохнуть. Расположились в первом попавшемся пустом доме. Петр Шестопалов, большой любитель по части съестного, не мог удержаться от того, чтобы не обшарить все кладовки.

Вскоре в кухонной печи потрескивал огонь, а на плите в огромной кастрюле, щекоча нам ноздри приятным запахом, варились сразу три курицы. Шестопалов танцевал рядом, причмокивал губами, то и дело пробовал готовность великолепного и неожиданного блюда. Остальные, глотая слюну, шлифовали о брезентовые голенища главный солдатский инструмент — ложки.

Вдруг кроме булькания кастрюли мне послышался какой-то приглушенный лязгающий звук. Он доносился снаружи. Я подошел к окну, глянул и отшатнулся. Мама моя! По дороге, приближаясь к нашему дому, шел немецкий танк.

Я прислонился к стене и хрипло произнес:

— Танки!

Чьи танки, ребята догадались, наверное, по моему растерянному виду. Кто-то в мгновение ока вышиб кухонное окно, и разведчики один за другим стали выскакивать во внутренний дворик дома.

Движимый каким-то неосознанным чувством, я еще раз глянул в окно и заметил, что орудийная башня танка повернулась и ствол с толстым набалдашником дульного тормоза уставился прямо на меня. Видимо, танкисты заметили бегство ребят и на всякий случай взяли под прицел подозрительный дом. Но мне казалось, что сам танк видит меня, голенького, беззащитного. Я стоял у окна, и, как кролик перед удавом, не мог отвести глаз от черного круга пушечного жерла.

Из этого оцепенения меня вывело яростное ругательство Рашпиля. Шестопалов лез в окно, прихватив кастрюлю с курятиной, и, наверное, обжегся. Я прыгнул в кухню, махом перескочил подоконник и спустя минуту догнал ребят. Впереди, расплескивая дымящееся варево, бежал Петр Шестопалов. Мы приближались к знакомому броду, когда увидели, что навстречу нам идет еще один танк, за ним второй, третий. Ничего не оставалось, как нырнуть под мост. Я оказался рядом с Шестопаловым. Вот ведь упрямый черт! Он все еще держал кастрюлю. Крышки на ней уже не было, и Петр с наслаждением вдыхал горячий и густой пар. Потом он скинул бушлат, накрыл им кастрюлю и уселся на нее.

Танки, прогрохотав по настилу, быстро скрылись за поворотом улицы, а мы, отдышавшись, тут же под мостом с аппетитом обглодали куриные косточки, на все лады расхваливая боевую выдержку и находчивость Рашпиля.

Шел апрель 1945 года. 10-я гвардейская дивизия в составе 2-го Белорусского фронта наступала в направлении к северо-западу, стремясь выйти на побережье Балтики. Гитлеровцы сопротивлялись отчаянно, цеплялись за каждый населенный пункт, оставляли выгодные для обороны рубежи только после ожесточенных и кровопролитных боев. Это было понятно — немцы хотели выйти из Восточной Пруссии, избежать окружения. Советское же командование преследовало противоположную цель.

Наши наступающие части испытывали большие трудности из-за того, что не имели топографических карт. Местность была чужая, незнакомая, и подразделениям приходилось вести боевые действия вслепую. Любой войсковой командир может подтвердить, как много значит в наступательном бою простая топографическая карта-километровка. Ее не могли заменить ни разведывательные сведения о противнике, ни многочисленные «языки».

Оставалось одно — воспользоваться тактическими картами немцев. Армейская разведка фронта разработала план захвата крупного штаба гитлеровских войск, который находился в городе Штеттине. Предполагалось, что группа разведчиков-добровольцев выбросится в тыл немцев, проберется в Штеттин и во время штурма города нашими войсками помешает немцам эвакуировать или уничтожить штабные документы.

Дело было рискованным и трудным.

Пятеро разведчиков, отобранных командованием фронта, — в их числе оказался и я, — откровенно говоря, мало рассчитывали на то, чтобы остаться в живых. Но война есть война.

Двое суток самолет авиации фронта искал в районах, прилегавших к Штеттину, подходящее место для выброски пяти парашютистов, сидевших в его чреве, но всякий раз возвращался на свой аэродром. Нервы наши измотались до предела.

Когда, наконец, в один из полетов — со счету мы уже сбились — в кабине загорелся сигнал «Приготовиться к прыжку», сразу все стало на свои места, вернулось хладнокровие, бодрость, поднялось настроение.

Гляжу на Мишку Петрова — с этим белокурым белорусским пареньком я сошелся и подружился за два дня больше, чем с другими ребятами, — он спокоен и лишь чуточку бледен.

Вот в дверях, ведущих в пилотскую кабину, появился молодой штурман самолета. Он смотрит ободряюще, весело, потом молча кивает на люк.

В полу открывается темный провал. Мы встаем друг другу в затылок, зацепляя за трос вытяжные шнуры парашюта. Самолет кренится в вираже, мы валимся в кучу, быстро поднимаемся и видим на табло сигнал: «Пошел!»

Первым, сложившись в комок, прыгает Миша Петров, за ним еще двое — Григорий и Владимир. Я — четвертый. Шагаю в люк, и будто бы с плеч сваливается многопудовый груз. Невесомость длится несколько мгновений. Затем рывок. Над головой — купол парашюта, и я, чуть-чуть покачиваясь, глубоко вдыхаю приятный, вкусный, свежий утренний воздух, какого не бывает на земле. Внизу все скрыто густым предрассветным туманом. Кругом не вижу ни одного парашюта — или ребят отнесло, или они успели приземлиться.

Я уже сдвинул и вытянул ноги, чтобы по всем правилам встретить удар о землю, но, присмотревшись, похолодел. К месту, куда несло меня, подбегали немцы. Тяну руку к кобуре, но в это мгновение следует удар, парашют волочит меня по траве.

Проходит еще несколько секунд, и я лежу у ног немцев, освобожденный от парашюта и пистолета. Мою правую руку больно придавил к земле чей-то кованый сапог. В глаза уставились черные зрачки автоматов.

Лихорадочно соображаю, как поступить, что делать. Решаю держаться по возможности достойнее, не показывать испуга, слабости.

Прежде чем раздался окрик: «Встать!» — я уже подготовил себя к самому худшему.

Встаю. Меня окружает большая группа немецких солдат. На некоторых лицах — любопытство, но большинство смотрит равнодушно, безучастно, без враждебности. Понимаю, что меня схватили немецкие солдаты-фронтовики. Понюхавшие пороха, испытавшие силу русских и уставшие от войны, эти немцы потихоньку излечивались от гитлеровского фанатизма и уже иначе относились к русским военнопленным.

Эту перемену почувствовал и я. Меня не били, не оскорбляли. Офицер с погонами обер-лейтенанта движением руки указал мне направление, в котором, как я правильно догадался, надо было идти. Двое солдат, взяв автоматы на грудь, следовали по бокам и чуть сзади. Замыкал группу офицер.

Глаза мне не завязали, и я озирался по сторонам, надеясь заметить какие-нибудь следы моих товарищей. Что с ними? Ускользнули или, как и я, попали в лапы гитлеровцев. Однако поле с небольшими холмами, кусты и редкие березы ничего не сказали.

Меня привели к большому дому на краю деревни. У входа, где стоял часовой, конвоиры остановили меня, а обер-лейтенант скрылся в дверях.

Я огляделся. Неподалеку стояло несколько бронетранспортеров, покрытых зелено-коричневым камуфляжем; во дворе, у сарая сверкали лаком две легковые автомашины марки «оппель-адмирал». Метрах в четырехстах от дома вдоль дороги, уходящей на запад, виднелись стволы зенитных орудий.

Шнырявшие мимо немцы — вестовые или связные — не обращали на меня никакого внимания. Никто не задал вопроса и моим «телохранителям».

В штаб меня повел офицер. Конвоиры остались на месте. В просторной комнате, куда мы вошли, за столом сидел немецкий полковник. Подняв голову от бумаг, ом долго изучал меня взглядом, потом сказал по-русски:

— Садитесь!

Обер-лейтенант пододвинул стул.

Я ожидал, что от меня потребуют ответа на обычные в таких случаях вопросы: «Какова цель задания?», «Кто послал?» И так далее. Но полковник заговорил совсем о другом. Его не интересуют, сказал он, военные сведения о русских — ему известно все, что нужно знать, он может либо расстрелять меня, либо отпустить. Но так как о русском парашютисте стало известно «абверу», то меня немедленно отправят в Штеттин. Потом полковник спросил, когда, по моему предположению, русские возьмут Штеттин. Я продолжал молчать.

Полковник перевел взгляд на обер-лейтенанта, и тот вывел меня из комнаты.

У крыльца уже стояла крытая черным брезентом машина. Новые конвоиры были молчаливы, как и первые, только эти отобрали у меня махорку, оставленную при первом обыске.

Минут через пятнадцать «черный ворон» вкатился в большой город. Это был Штеттин. Улицы его на первый взгляд казались вымершими, но только на первый взгляд. На самом деле город дышал кипучей военной жизнью. То здесь, то там можно было увидеть танк, самоходное орудие, полевую кухню, подразделение солдат.

Через створчатые каменные ворота въехали во двор, довольно широкий и мрачный, потому что со всех сторон его замыкали серые стены домов с облупившейся штукатуркой.

Машина остановилась, и тут конвоиров словно подменили — шквалом посыпались толчки, подзатыльники и грубая брань. Пинками меня прогнали по какому-то коридору, лязгнула железная дверь, и я оказался в темном и сыром подвале, без единого окна. Свет проникал через маленькие, словно пулевые, отверстия в двери. Ни нар, ни табуретки. Только голые стены и холодный бетонный пол. Полосатый полумрак, отвратительные, в какой-то слизи пол и стены камеры, ссадины и тупая боль во всем теле действовали угнетающе. Я присел на корточки и несколько минут, как говорится, приходил в себя.

Успокоившись немного, встал, измерил камеру — пять шагов на пять. Потом опять присел, и так не менее полутора часов.

За это время ни один человек не подошел к двери, ни один звук не донесся из коридора. В голову полезли совершенно дикие мысли, мгновениями стало казаться, что я замурован заживо и никогда не увижу неба, солнца, зелени, людей.

Решил постучаться в дверь и попросить — ну хотя бы воды.

Только встал, где-то в дальнем конце коридора раздались шаги. Стукнула задвижка, дверь распахнулась. Грубый окрик: «Встать!», хотя я стоял у двери и вошедшие прекрасно это видели. Их было трое, причем у одного на рукаве я заметил нашивку войск «СС». Сердце екнуло, и неприятная дрожь пробежала по коже: «Значит, гестапо, значит пытки…»

Щелкнул замок наручников, и меня выдернули из камеры с такой силой, что я больно ударился плечом в противоположную от двери стену. Не давая прийти в себя, конвоиры пинками и тычками опять погнали меня по коридору, пока не втолкнули в какую-то дверь. Подняв голову, я усидел за очень узким и длинным столом средних лет человека в эсэсовском мундире. Запомнилась его лысая голова весьма странной формы — будто бы взяли географический глобус, сдавили с двух сторон и поставили на плечи этому немцу. У стола стояли два стула, а чуть в стороне, у стены, мял в руках блокнот высокий худощавый человек в штатском.

Какое-то время меня разглядывали, как змею в зоопарке: с интересом и неприязненно.

Потом эсэсовец за столом громко спросил, обращаясь к штатскому:

— Вэр?.. (Кто?)

Я понял, что штатский — переводчик. Терять мне было нечего, переводчик глядел волком, поэтому я сказал, что знаю немецкий и что я русский.

Следователь отослал переводчика и вкрадчиво, с хрипотцой в голосе, спросил:

— Русский? А как фамилия? Из какой части?

— Русский Иван Иванов. Только это вам ни к чему, мне нечего говорить.

— Ты скажешь все, что мы спросим! — повысил голос эсэсовец. — Как твоя настоящая фамилия?

— Я ж сказал — Иван Иванов.

— Ну вот и хорошо, — задумчиво произнес немец и жестом пригласил сесть на один из стульев у стола.

Но я не успел прикоснуться к сидению, как сильный удар в лицо отбросил меня к стене вместе со стулом. Тут же конвоиры пинками заставили меня подняться и подвели к столу.

Следователь, потирая руку в черной кожаной перчатке, приветливо улыбался, будто бы только что совершил самое приятное дело в жизни.

Как ни странно, но именно этот удар вывел меня из прежнего угнетенного состояния, когда стремление держаться и умереть достойнее смешалось со страхом.

Сейчас мне на помощь пришла злость, упрямая, снимающая боль, мысли заработали ясно и четко. Сразу понял, почему у следователя такой узкий стол — можно было бить сидящего напротив, не поднимаясь с места. Выплюнув сгусток крови, я сказал:

— Данке, герр следователь, за приглашение сесть.

— Попробуй еще раз.

Я с вызовом сел на другой стул, но теперь уже сзади, от конвоира, получил удар, бросивший меня на стул.

Следователь за волосы поднял мою голову и тяжело ударил в лицо.

Я снова отлетел к стене.

И снова пинками меня поставили на ноги.

И снова били.

Очнулся я в камере на полу. Все болело и ныло. Лицо распухло так, что казалось чужим.

В тот день меня еще четыре раза таскали на допросы и били. Это повторилось на другой день, на третий. Я находился в каком-то кошмаре, в полубессознательном состоянии.

Пришел в себя в 112-м медицинском батальоне. Оказывается, когда наши взяли Штеттин, меня полумертвым нашли в гестаповском подвале.

Поправлялся я быстро и за несколько дней с помощью медиков поднялся на ноги. Только вот волосы у меня тогда полностью вылезли, и почти три месяца я ходил совершенно лысым.

Как я узнал впоследствии, особый отдел армии обнаружил в документах штеттинского гестапо протоколы моих допросов и распоряжение отправить меня в Берлин. Эта бумага, наверное, и спасла мне жизнь: приказа расстрелять не было, а увезти меня из Штеттина немцам помешало стремительное наступление наших войск.

Я узнал также, что мои спутники-парашютисты, в том числе и Миша Петров, бесследно исчезли. И до сих пор мне ничего неизвестно об их судьбе. Но думаю, что и они, если попали в лапы врагу, — остались до конца верными воинскому долгу и своей матери-Родине. Я убежден, я твердо знаю это потому, что они были советскими разведчиками.