Мы в порядке

Глава восьмая

Теперь я понимаю, что такое снежная буря в Нью-Йорке. Мы уже в безопасности — сидим в моей комнате, а снаружи снег не просто падает, а валит с неба. Земли не видно. Ни дорог, ни тропинок. Белые ветки деревьев склонились под увесистыми шапками. Мы с Мейбл застряли в общежитии. Хорошо, что мы рано вышли из дома, но еще лучше, что успели вовремя вернуться.

Еще только час дня, но сегодня мы уже вряд ли куда-нибудь выберемся.

— Я устала, — вздыхает Мейбл. — А может, это погода нагоняет сон.

Интересно, пугает ли ее, что нам предстоит провести еще столько часов вместе.

Возможно, она уже жалеет, что приехала.

Я тоже пытаюсь вздремнуть, стараясь заглушить тошнотворное чувство вины при мысли, что я для нее лишь пустая трата времени, денег и сил.

Но эта мысль звучит все отчетливее. Дыхание Мейбл выравнивается, она засыпает, а у меня в голове по-прежнему роятся мысли. Я не отвечала на ее эсэмэски. Не перезванивала и даже не слушала голосовые сообщения. Она проделала весь этот путь в Нью-Йорк, чтобы позвать меня домой, а я даже не могу выдавить из себя «да». Пустая трата времени.

Я лежу так около часа, пока не лопается терпение.

Еще не все потеряно.

У нас еще есть время.

Двадцать минут спустя я возвращаюсь в комнату с двумя тарелками, на которых лежат идеально поджаренные кесадильи со сметаной и сальсой. Локтями я прижимаю две банки грейпфрутового лимонада. Толкаю дверь — Мейбл, к счастью, уже проснулась. Она сидит на кровати Ханны и смотрит в окно. Непроглядная белизна. Весь мир, должно быть, впал в спячку.

Заметив меня, Мейбл вскакивает и помогает разложить тарелки и лимонад.

— Я проснулась от голода, — говорит она.

— В местных магазинах нет crema[18] но, надеюсь, сойдет и сметана.

Она откусывает кесадилью и одобрительно кивает. Мы открываем лимонад: хлопок, шипение. Я пытаюсь понять, в каком она настроении и спало ли между нами напряжение, потому что хочется просто спокойно посидеть рядом. Мы жадно едим в тишине, лишь пару раз прерывая молчание замечаниями о снеге.

Интересно, будет ли у нас снова все в порядке. Надеюсь.

За окном темнеет. Мейбл разглядывает пеперомию.

— Кончики листьев розоватые, — говорит она. — Только сейчас заметила.

Давай проверим, как она смотрится в новом горшке. — И с этими словами подходит к сумке с покупками из гончарной лавки.

— Не открывай! — останавливаю ее я. — Там есть кое-что для тебя.

— Как это? Я видела все, что ты купила.

— Не все, — говорю я, загадочно улыбаясь.

Кажется, я ее обрадовала и удивила. Она смотрит на меня как прежде.

— У меня для тебя тоже кое-что есть, — признается она. — Но подарок дома, так что тебе придется поехать со мной, чтобы его забрать.

Я невольно отвожу взгляд.

— Марин, — говорит она. — Я чего-то не знаю? У тебя отыскались какие-нибудь родственники? Есть какое-то тайное общество, секта, что-то в этом духе? Просто, насколько я знаю, у тебя никого нет. А я предлагаю кое-что хорошее и настоящее.

— Я понимаю. Прости.

— Мне казалось, тебе нравятся мои родители.

— Конечно, нравятся.

— Посмотри. — Она включает телефон. — Мама мне прислала. Это должен был быть сюрприз для тебя.

Она показывает мне экран.

Дверь, на которой причудливым почерком Аны написано мое имя.

— Комната для меня?

— Они всё для тебя обустроили.

Я знаю, почему она злится. Ведь нет ничего проще, чем сказать «да».

И я бы хотела это сделать.

В их гостевой комнате ярко-синие стены — и это не краска, а пигмент самой штукатурки. Потертый деревянный паркет. На нем можно без угрызений совести оставлять царапины. Я представляю, как буду жить вечным гостем в этой комнате, спускаться босиком на кухню, чтобы налить себе чашечку кофе или стакан воды. Буду помогать им готовить вкуснейшие ужины, собирать пучки шалфея и чабреца в садике у крыльца…

Представляю, как все будет выглядеть, чем буду заниматься, — но все равно что-то не так.

Я не могу согласиться.

Я только научилась жить здесь.

Жизнь такая тонкая и хрупкая. Внезапные перемены могут разбить ее вдребезги.

Бассейн, привычные магазины на привычных улицах, «Стоп-энд-шоп», общежитие, здания колледжа — все это столпы моего спокойствия, которое пока недостаточно крепко.

Покидая колледж, я никогда не поворачиваю направо, чтобы не оказаться слишком близко к мотелю. Я не могу вообразить, как сажусь на самолет до Сан-Франциско. Это все равно что лететь к руинам. Как мне объяснить это Мейбл? Объяснить, что даже хорошие места населены призраками. Меня пронзает ужас при мысли о том, что я вновь подойду к ее входной двери или сяду на тридцать первый автобус. Я не могу спокойно думать о своем прежнем доме или океанском побережье.

— Эй, — мягко окликает она меня. — Ты в порядке?

Я киваю, хотя вовсе в этом не уверена.

Тишина моего дома. Нетронутая еда, оставленная на столе. Острое чувство паники от того, что я теперь одна.

— Ты дрожишь, — говорит Мейбл.

Мне надо поплавать. Нырнуть в воду. В ее покой. Я закрываю глаза и пытаюсь ощутить его.

— Марин? Что происходит?

— Я просто пытаюсь… — начинаю я.

— Что пытаешься?

— Можешь мне о чем-нибудь рассказать?

— Конечно.

— О чем угодно. Расскажи о каком-нибудь предмете в колледже.

— Хорошо. Э-э… Я буду изучать историю искусств… Как факультатив. Мне страшно нравится мексиканское искусство, отчего мама просто счастлива. Я обожаю Фриду Кало[19]. Ее картины такие… сильные. Все эти автопортреты и крупные планы… Иногда у нее на картинах изображены еще и животные — обезьяны или странная лысая собака. А есть картины попроще… Ну как? Помогает?

Я киваю.

— Моя любимая картина называется «Две Фриды». В принципе, этим все и сказано. На ней две Фриды сидят рядом на скамейке. На одной — длинное белое платье с кружевным верхом и высоким воротником, а на другой… Не помню. Что-то более свободное. Но самое интересное — что на картине видны их сердца. Они то ли просвечивают изнутри, то ли вытащены наружу. Картина немного жутковата, как и многие другие ее полотна, но еще она по-настоящему впечатляющая и красивая.

— Я бы хотела на нее посмотреть.

— Могу найти. Подожди секунду.

Я открываю глаза.

Мы сидим в моей комнате.

Руки больше не дрожат.

Мейбл берет с моего стола ноутбук и принимается за поиски. Затем садится поближе и ставит ноутбук нам на колени. Картина выглядит почти так, как описала ее Мейбл, только кое-что она забыла: позади Фрид — серо-синие штормовые облака.

— Не могу понять, — говорю я, — беда надвигается или уже миновала.

— Или только что грянула, — подхватывает она. — Что-то не так у них с сердцами.

Сердца женщин соединены тонкой красной линией. Кровеносным сосудом. Кровь течет к Фриде в белом платье, а в руке у нее ножницы.

— Смотри, у этой сердце внутри, и оно изранено, — указываю я. — А у другой сердце, кажется, снаружи… Оно все еще цело.

— Ты права, — соглашается Мейбл.

Другая Фрида тоже что-то держит.

— Что у нее в руках?

— Это крохотный портрет Диего Риверы[20]. Она нарисовала картину во время их развода.

— Так значит, эта картина — об утрате, — подытоживаю я.

— Думаю, да, — отвечает Мейбл. — Мой преподаватель говорит так же. Но разве это не слишком просто?

Я поворачиваюсь к ней.

— Чем сложнее, тем лучше?

Она улыбается.

— Ну разумеется.

Я снова смотрю на экран.

— Может, картина в самом деле так проста, как кажется. Раньше она была одним человеком. У нее были целое сердце и любимый мужчина. Все было легко. А затем что-то случилось, и она изменилась. Теперь она ранена.

— Ты пытаешься мне что-то сказать? — спрашивает Мейбл. — Наконец-то отвечаешь мне? Если тебе удобнее изъясняться таким образом, я с радостью найду кучу других картин для анализа.

— Нет, — говорю я. — То есть в какой-то степени да — я понимаю ее чувства. Но я не пытаюсь тебе ничего сказать. Просто смотрю на картину.

— Больше всего мне нравится то, что они держатся за руки прямо в середине картины. Это особенно важно. Я думаю, в этом весь смысл.

— Ноу этого жеста может быть много значений.

— Например? Я думаю, что Фриды просто до сих пор связаны. Даже если она изменилась, она осталась собой.

— Может быть, — говорю я. — А может, здесь кроется нечто иное. Например, целая Фрида пытается притянуть к себе раненую, будто хочет исправить то, что случилось. Или раненая Фрида тянет прежнюю себя в новую жизнь. Или они почти уже отделились друг от друга и держатся за руки за миг до того, как окончательно расстанутся.

Мейбл смотрит на картину.

— Напомни, почему ты решила поменять основной предмет?

— Потому что лучше, если окажется, что их соединенные руки и правда символизируют лишь крепкую связь, — тогда не нужно думать о других вариантах. Разве нет?

— Нет, — отвечает она. — Совсем нет. Гораздо лучше видеть, что в одной картине может быть целое множество смыслов. Теперь я буду любить ее еще больше.

Она откладывает ноутбук на кровать. Потом встает и пристально смотрит на меня.

— Серьезно? Естественные науки?

И тут комната погружается во тьму.

Мы решаем, что беспокоиться не о чем: хоть в комнате и становится холоднее, у нас есть куртки и одеяла. Если будет совсем худо, пройдемся по комнатам и соберем свечей. Пока же мы зажгли свечки-таблетки, которые отыскали в ящике у Ханны.