Мы вернёмся на Землю

Папа Параскевича

Я уже и думать забыл о том, что порвал рубашку Параскевичу, но в среду после уроков в класс вошёл отец Параскевича, положил на стол портфель и сказал:

— Я удивлён! Оказывается, в этом классе есть ученики, которые ни с того ни с сего рвут рубашки.

Отец Параскевича говорил, что он сначала не поверил этому, а сегодня утром, когда встал, спросил у Алёшкиной матери, правда ли, что Алёшке ни за что ни про что порвали рубашку, или это ему приснилось.

Как он удивлялся! Он прикладывал руки ко лбу, к щекам, разводил их, сводил, выкатывал глаза, щурился, жмурился, втягивая голову в плечи, вздыхал, цокал языком, озирался — просто кино!

И самое удивительное, говорил отец Параскевича, что это происходит тогда, когда существует такая чудесная игра, как шахматы. Зачем драться, шпынять друг друга, рвать рубашки, когда можно сесть за шахматную доску и спокойно сразиться.

Потом он вдруг замолчал и стал на меня смотреть. Теперь он удивлялся молча. Он только сказал:

— Просто удивительно, что это сделал такой симпатичный мальчик.

Мне было не по себе. Ну сколько можно на человека пялиться?

Наконец он опять заговорил. Он сказал, что вовсе не собирается требовать, чтобы меня наказали. И бог с ней, с этой рубашкой. Она так удачно порвана, что Алёшкина мать её застрочила и почти ничего не видно. Он сказал, что хочет одного, чтобы я понял, что так нехорошо делать, и помирился с Алёшкой.

Он подошёл к столу, открыл портфель и достал шахматы. Он усадил меня с одной стороны стола, а Алёшку с другой, и мы расставили фигуры. После этого отец Параскевича сел на стул, достал платок и вытер свой потный лоб.

Но он не долго отдыхал и скоро опять начал удивляться. Он посмотрел на портрет Пушкина. Этот портрет висит в нашем классе над доской.

Отец Параскевича сказал, что всегда удивлялся людям, которые так криво вешают портреты. Потом он походил по классу и осмотрел парты. Просто удивительно, сказал он, что дети, вместо того чтобы заниматься, вырезают на партах разные глупые словечки.

Когда он ушёл, в голове у меня гудело и я чувствовал себя таким одуревшим, что даже не помнил, сколько раз проиграл Алёшке.

Алёшка дал мне фору ферзя и всё равно выиграл. Нет, в шахматы его не одолеешь.

— Вот что, Параскевич, — сказал я, — в шахматы твоя взяла. Теперь пошли ко мне и сыграем в дурачка.

Ему не очень-то это понравилось, но он всё же согласился.

Сначала Алёшка сказал, что сыграет только два раза, но потом разохотился, и мы сыграли, наверно, раз десять. Алёшка уже не важничал, он так шлёпал картами и волновался, что просто загляденье.

Я спросил:

— Алёшка, не хочешь ли ты слетать в космос?

— Водовоз, ты несерьёзный человек, — ответил Параскевич. — Прошлый раз ты предлагал строить штаб, теперь ты предлагаешь лететь в космос. Ты что, космонавт? У тебя есть ракета?

— Построим, — сказал я. — Может, ты думаешь, что это неосуществимо?

Но Параскевич уже заважничал. Он как будто и не слышал, что я ему говорю. Он посмотрел на свои часики «Уран», пробормотал, что потерял уйму времени, и пошёл к двери. Я стал рассказывать ему о «Бабочке». Он не дослушал.

— Это детская затея, — сказал Параскевич.

Он ушёл. Я собрал карты и швырнул колоду в ящик. Видно, прирождённых космонавтов на земле не так уж много.