Мы всегда жили в замке

1

Меня зовут Мэри-Кэтрин Блэквуд. Мне восемнадцать, и я живу с сестрой по имени Констанс. Я часто думала – будь удача хоть немного на моей стороне, я могла бы родиться оборотнем, ведь мои средние пальцы на руках одинаковой длины. Но приходится довольствоваться тем, что есть. Я не люблю мыться; и собак, и шум. Люблю свою сестру Констанс, Ричарда Плантагенета и бледную поганку, смертельно ядовитую Amanita phalloides. Всех прочих членов моей семьи давно нет в живых.

В последний раз, когда я бегло просматривала библиотечные книги на кухонной полке, срок их сдачи вышел пять с лишним месяцев назад. Интересно, какие книги бы я выбрала, зная, что это в последний раз, что именно этим книгам суждено остаться на нашей кухонной полке навсегда. Мы редко переставляли предметы; семейство Блэквуд никогда не отличалось склонностью к переменам. Нам вполне хватало мелких и малозначащих объектов вроде книг, цветов и ложек, куда важнее было ощущение незыблемости того, что было собственностью Блэквудов. Мы всегда возвращали предметы на их законное место. Мы подметали пол под столами, стульями, кроватями, стирали пыль с картин и ламп, выбивали ковры; но оставляли вещи там, где они были. Так, черепаховая шкатулка на туалетном столике моей матери никогда не сдвигалась больше, чем на долю дюйма. Блэквуды всегда жили в этом доме, неизменно соблюдая заведенный порядок вещей. Когда очередной Блэквуд приводил в дом жену, ее вещам отводилось строго определенное место, и таким образом дом полнился и обрастал новым имуществом, мало-помалу превращаясь в твердыню, способную противостоять целому миру.

Эти книги я принесла домой в последнюю пятницу апреля. Пятницы и вторники были тяжелыми днями, потому что мне приходилось выходить в деревню. Должен же был кто-то ходить в библиотеку и в продуктовый магазин. Констанс никогда не покидала пределов сада, а о дяде Джулиане не могло идти и речи. Следовательно, отнюдь не гордыня дважды в неделю влекла меня в деревню, а простая потребность в книгах и пище. Зато, возможно, именно гордыня понуждала меня заходить выпить кофе у Стеллы, прежде чем вернуться домой. Я говорила себе, что нужно сохранять достоинство, и заходила в кафе, хотя мне ужасно хотелось бежать домой. С другой стороны, я ведь знала, что Стелла увидит меня, проходящую мимо, и, наверное, решит, будто я не зашла, потому что струсила. А вот этого я решительно не могла допустить.

– Доброе утро, Мэри-Кэтрин, – всегда говорила Стелла, протирая стойку мокрой тряпкой. – Как дела?

– Спасибо, очень хорошо.

– А Констанс, как она?

– Спасибо, очень хорошо.

– А он-то как?

– Лучше не бывает. Черный кофе, прошу вас.

Если в кафе входил кто-нибудь еще и присаживался за стойку, я с напускной неторопливостью бросала свой кофе и уходила, кивнув на прощание Стелле.

– Всего хорошего, – машинально бросала она вслед, когда за мной закрывалась дверь.

Книги я выбирала очень тщательно. Разумеется, у нас дома тоже были книги; в кабинете отца книжные полки занимали целых две стены. Однако я любила сказки и книги по истории, а Констанс нравились книги о еде. Дядя Джулиан ни разу не брал книг в руки, но он любил смотреть, как читает Констанс. Вечерами, перебирая свои бумаги, он, бывало, то и дело поворачивал голову, чтобы взглянуть на Констанс, и удовлетворенно кивал.

– Что ты читаешь, дорогая? Отраднейшее из зрелищ: женщина с книгой!

– Моя книга называется «Искусство кулинарии», дядя Джулиан.

– Восхитительно.

Разумеется, в присутствии дяди Джулиана нам никогда не удавалось толком посидеть в тишине, но я не помню, чтобы мы с Констанс хоть раз открыли библиотечную книгу из тех, что стояли сейчас на нашей кухонной полке. Я отправилась в библиотеку в одно прекрасное апрельское утро. Сияло солнце, и все кругом обманчиво сулило скорую весну, столь неуместную в этой убогой деревне. Помню, как я стояла на крыльце библиотеки и прижимала к груди книги, улучив минуту, чтобы полюбоваться нежной зеленью ветвей на фоне неба. «Вот бы, однако, вернуться домой, шагая прямо по небу, а не по деревенской улице!» – в который раз думала я. Сойдя с библиотечного крыльца, я могла бы сразу перейти улицу и по той стороне дойти до продуктовой лавки, но это означало, что мне придется идти мимо универсального магазина и сидящих перед магазином мужчин. В нашей деревне мужчины всегда оставались молодыми и предавались сплетням, зато женщины быстро превращались в седых усталых старух, которым только и оставалось, что стоять в молчании и дожидаться, когда их мужчины поднимутся и пойдут домой. Я могла бы выйти из библиотеки и пойти по этой стороне улицы, пока не окажусь напротив продуктового, и уж тогда перейти; этот путь был куда лучше, однако он вел мимо почты и дома Рочестеров, а возле него высились горы ржавых жестянок, разбитых машин, пустых газовых баллонов, старых матрацев, унитазов и ванн, которые натащило домой и, как я сильно подозреваю, обожало семейство Харлер.

Дом Рочестеров был самым красивым зданием в деревне и некогда мог похвастать библиотечной комнатой, отделанной панелями каштанового дерева, бальным залом на третьем этаже и буйными кустами роз вдоль веранды; там родилась наша мать, и теперь дом по праву должен был бы принадлежать Констанс. Как всегда, я решила, что будет безопаснее пройти мимо почты и дома Рочестеров, пусть даже мне не хотелось видеть дом, где родилась наша мать. Эта сторона улицы по утрам обычно бывала безлюдной, поскольку находилась в тени. После продуктового магазина мне, чтобы попасть домой, в любом случае придется идти мимо универсального магазина. А проходить мимо него два раза – было для меня слишком тяжелым испытанием.

Сразу за пределами деревни, на Хилл-роуд, на Ривер-роуд и Олд-Маунтин, люди вроде Кларков или Каррингтонов выстроили себе новые красивые дома. Чтобы добраться до Хилл-роуд и Ривер-роуд, им приходилось проезжать деревню насквозь по главной улице, являющейся также главным шоссе штата. Однако дети Кларков и мальчики Каррингтонов ходили в частные школы; еда прибывала на кухни Хилл-роуд из других деревень и из города; корреспонденция доставлялась с деревенской почты на машине – по Ривер-роуд и вверх по Олд-Маунтин, хотя те, кто жил на Олд-Маунтин, отправляли свои письма в других деревнях, а жители Ривер-роуд и вовсе ездили стричься в город.

Но вот что меня всегда озадачивало. Люди, живущие в своих грязных убогих домишках вдоль главного шоссе или на окраине, на Крик-роуд, всегда улыбались, кивали и приветливо махали руками, когда мимо проезжал кто-нибудь из Кларков или Каррингтонов. Если Хелен Кларк заходила в продуктовую лавку Элберта – к примеру, чтобы купить банку томатного соуса или фунт кофе, по рассеянности забытые кухаркой, – все вокруг желали ей доброго утра и сообщали, что «сегодня погода заметно улучшилась». Дом Кларков был новее, чем дом Блэквудов, но уж никак не красивее. Наш отец привез в дом пианино – первое пианино, которое видели в городке. Каррингтоны владеют бумажной фабрикой, зато Блэквудам принадлежит вся земля между шоссе и рекой. Шепарды с Олд-Маунтин подарили нашей деревне ратушу с белыми стенами, остроконечной крышей, зеленой лужайкой и пушкой, установленной прямо у входа. Ходили было разговоры о том, что надо бы разделить деревню на районы, снести лачуги на Крик-роуд да отстроить заново – под стать красивой ратуше, – но в итоге никто не пошевелил и пальцем; может быть, они думали, что Блэквуды вдруг начнут ходить на собрания. В ратуше жители деревни получали лицензии на охоту и рыбалку, и раз в год Кларки, Каррингтоны и Шепарды посещали собрания, торжественно голосуя за то, чтобы смести с главной улицы свалку, которую натащили Харлеры, да убрать скамьи от универсального магазина. И каждый год прочие жители радостно хоронили это разумное начинание большинством голосов. От ратуши уходила налево Блэквуд-роуд – моя дорога домой. Она огибала большим кольцом землю Блэквудов, каждый дюйм которой был огорожен сетчатым забором, воздвигнутым еще моим отцом. Большой черный камень неподалеку от ратуши отмечал начало тропинки, и здесь я отпирала калитку, запирала ее за собой и шла через лес. Вот я и дома.

Жители деревни всегда нас ненавидели.

Я играла, отправляясь за покупками. Я представляла себе детские игры, где доска делилась на маленькие квадратики, и каждый игрок делал ход в соответствии с числом, выпавшем на игральном кубике. Игрока всегда подстерегали опасности вроде «пропустить один ход», или «отступить на четыре квадрата», или «вернуться в начало», а еще маленькие радости, например, «передвинуться вперед на три квадрата» или «бросить кубик еще раз». Библиотека была точкой старта, а черный камень желанной целью, до которой надо было добраться. Я должна была спуститься по одной стороне Мейн-стрит, пересечь ее и подняться по другой ее стороне, пока не поравняюсь с черным камнем, и это означало, что я выиграла. Сегодня я начала хорошо, с большим запасом энергии, по безлюдной стороне Мейн-стрит; возможно, день окажется хорошим – весенним утром случалось и везение, жаль, что нечасто. Если сегодня удача будет мне сопутствовать, позже я совершу маленькое жертвоприношение в виде какой-нибудь драгоценности – просто из благодарности.

Сделав глубокий вдох для храбрости, я отправилась в дорогу, не глядя по сторонам. Мне нужно было нести продуктовую сумку и библиотечные книги; я следила, как ступаю по земле, переставляя одну за другой ноги, обутые в старые коричневые туфли моей матери. Я чувствовала, что за мной наблюдает кто-то, сидя у окна почты – мы не получали почту, у нас не было телефона; шесть лет назад мы поняли, что ненавидим и то и другое; однако вынести этот мимолетный взгляд из окна мне было вполне по силам. За мной следила старая мисс Даттон, которая никогда не таращилась в открытую, как другие, а только подсматривала сквозь жалюзи или из-за края шторы. Я ни разу не поглядела на дом Рочестеров. Было невыносимо думать, что там родилась моя мать. Иногда я гадала, знает ли семейство Харлер, что живет в доме, который должен был принадлежать Констанс. Они не слышали, как я иду мимо, потому что в их дворе стоял вечный грохот сокрушаемого молотком старого металла. Возможно, Харлеры думали, будто нескончаемый шум отгонит демонов. Или, может быть, у них был такой особый музыкальный слух, что они находили приятным металлический лязг. Возможно, внутри дома Харлеров была та же свалка рухляди, что и снаружи, и Харлеры жили, сидя в старых ванных, и ели свой обед с щербатых тарелок, которые вместо стола ставили на остов древнего «Форда», гремя жестянками и перекликаясь утробными голосами. Перед обиталищем Харлеров тротуар всегда пересекала полоса грязи.

Далее следовало пересечь улицу («пропусти один ход»), чтобы очутиться прямо перед продуктовым магазином. На обочине дороги я всегда застывала в нерешительности, чувствуя себя беззащитной и выставленной напоказ, пока мимо летели машины. Почти весь транспорт, что двигался по Мейн-стрит, все эти грузовики и легковушки проезжали нашу деревню по шоссе насквозь, и водителям вряд ли приходило в голову смотреть на меня. Зато я легко распознавала местные машины – по быстрому, злобному взгляду из-за руля – и всегда гадала, что случилось бы, сойди я с обочины на проезжую часть. Может быть, мгновенный, почти неосознанный рывок машины в мою сторону? Просто для того, чтобы как следует напугать. Или увидеть, как я в ужасе отскакиваю? А затем смех, смех со всех сторон. Из-за шторы на почте, со стороны мужчин перед универмагом и женщин, выглядывающих из дверей продуктовой лавки. Вот злорадствовали бы они все, наблюдая, как Мэри-Кэтрин Блэквуд спасается из-под колес машины! Иногда я, чтобы перейти на ту сторону, проходила лишние пару или даже тройку поворотов только потому, что ловила момент, когда на дороге в обоих направлениях не будет машин.

На середине улицы я вышла из тени и очутилась на ярком слепящем апрельском солнце. К июлю асфальт от жары сделается мягким и мои ноги станут вязнуть в нем, отчего путь через дорогу станет еще опаснее («Мэри-Кэтрин Блэквуд попала под машину, пытаясь вытащить увязшую в асфальте ногу» – что означало бы «вернуться на старт»), а дома начнут казаться еще безобразнее. Все в городке было выдержано в едином духе, и стиль блюли очень строго; люди будто нуждались в уродстве и питались им. Казалось, что дома и магазины были понатыканы в пренебрежительной спешке, лишь бы дать кров убогим; а особняки Рочестеров или Блэквудов – и даже здание ратуши – были перенесены сюда по чистому недоразумению из какой-то далекой и прекрасной страны, где люди жили в согласии с красотой. А может быть, эти красивые дома были взяты в плен – в наказание Рочестерам или Блэквудам с их черными сердцами? – и гнили в городке, точно в тюрьме. Наверное, медленно пожирающая эти дома плесень была печатью безобразия своих обитателей. Магазины, выстроившиеся вдоль Мейн-стрит, были выкрашены в неизменный серый цвет. Их владельцы жили тут же, над магазинами, в строгом ряду квартир на вторых этажах, которые глядели на улицу столь же строгим рядом окон; бесцветные занавески придавали им безжизненный вид. Попадая в наш городок, любая яркая вещь быстро теряла свою душу. Этому упадку городок был обязан отнюдь не Блэквудам; просто такова была природа здешних жителей, и наша деревня оказалась для них просто идеальным местом.

Идя вдоль ряда магазинов, я всегда думала о плесени. О черной, как горелое дерево, плесени, которая мучительно пожирала дома изнутри, заставляя корчиться в муках. И мне не было жаль нашей деревни; так ей и надо.

Для продуктового магазина у меня был припасен список покупок. Его составляла Констанс, каждый вторник и четверг, перед тем, как я выходила из дому. Людей очень раздражал тот факт, что у нас всегда было полно денег, чтобы покупать все, что нам хотелось. Разумеется, мы давно забрали свои деньги из банка, и я знала, что они распускают слухи, будто деньги эти спрятаны в нашем доме. Как будто бы золотые монеты были свалены кучами на полу, а я, Констанс и дядя Джулиан сидим за крепко запертыми дверями все вечера напролет, забыв про библиотечные книги, и играемся с золотом, хватая монеты целыми пригоршнями, пропуская их между пальцами, пересчитывая и выстраивая столбиками, чтобы тут же рассыпать, глумясь и отпуская неприличные шутки. Думаю, в городке было немало завистливых душонок, алчущих наших золотых, да только они были трусами, и Блэквуды внушали им страх. Когда я доставала из сумки список покупок, я также доставала и кошелек, чтобы Элберт, бакалейщик, знал – деньги я принесла, поэтому он не мог отказаться меня обслуживать.

Не важно, сколько народу собиралось в продуктовой лавке – меня-то всегда обслуживали немедленно. Мистер Элберт или его бесцветная жадная супруга поспешно выбирались из того угла, где они прятались в своем магазине, чтобы продать мне все, что я хотела. Иногда, во время школьных каникул, если им помогал старший сын, они бежали на подмогу мальчишке – чтобы обслужить меня поскорее. А однажды какая-то маленькая девочка, явно чужая в городе, подошла ко мне слишком близко, и миссис Элберт оттолкнула ее так грубо, что девчонка вскрикнула, после чего последовала минута гробовой тишины; все, кто был в лавке, выжидали, пока миссис Элберт не наберет в грудь побольше воздуха и не задаст коронный вопрос – «что-нибудь еще?». Я всегда стояла неподвижно и прямо, как струна, когда ко мне приближались дети, потому что боялась их. Боялась, что они могут до меня дотронуться, и тогда их мамаши ринутся на меня, точно стая когтистых коршунов. Вот картина, которая всегда была в моем мозгу – птицы, клином бросающиеся с неба, атакующие, терзающие мою плоть острыми, как бритва, когтями. Сегодня мне нужно было купить для Констанс целую кучу всего, и я обрадовалась, когда увидела, что в магазине нет детей, да и женщин немного. Еще одна удача, подумала я, и сказала мистеру Элберту:

– Доброе утро.

Он кивнул в ответ; не мог же он совсем не поздороваться со мной, и все-таки женщины в магазине уставились во все глаза. Я повернулась к ним спиной; но чувствовала, что они застыли там, сзади, кто с консервной банкой, кто с полупустым пакетиком печенья или головкой салата в руках. Ждали, пока я не уйду, не растворюсь за дверью магазина, чтобы вновь заговорить да заняться, наконец, своими делами. Где-то там, сзади, была миссис Донелл; я заметила ее, когда заходила сюда. Интересно, подумала я – меня всегда занимал этот вопрос, – не пришла ли она нарочно, когда узнала, что я направляюсь в бакалею, потому что она всегда пыталась что-то сказать. Одна из тех немногих, кто норовил со мной заговаривать.

– Цыпленка для жарки, – сказала я мистеру Элберту, и его жадная жена открыла холодильник в дальнем углу магазина, вытащила цыпленка и стала заворачивать. – Ногу ягненка, не очень большую, – продолжала я. – В первых числах весны дядя Джулиан всегда требует жареную баранью ногу. – Зря я это сказала, конечно, зря. По магазину пронесся общий вздох, все равно, как если бы они закричали. Я могла бы заставить их разбежаться перепуганными кроликами – подумала я, – если бы сказала, чего хочу на самом деле. Но они все равно столпились бы снаружи, за витриной, и продолжили бы меня разглядывать.

– Лук, – вежливо сказала я мистеру Элберту. – Кофе, хлеб, муку. Грецкие орехи и сахар; сахар у нас почти весь вышел. – За моей спиной послышался тихий нервный смешок, и мистер Элберт бросил быстрый взгляд поверх моего плеча, а потом уставился на гору пакетов, которые успел собрать на прилавке. Через минуту миссис Элберт принесет заказанные мною курицу и мясо, уже завернутые в бумагу, и положит рядом со всем прочим. Поэтому я обернусь только когда буду готова покинуть магазин.

– Две кварты молока, – продолжала я, – полпинты сливок, фунт масла. – Харрисы перестали привозить нам молочные продукты шесть лет назад, и теперь мне приходилось носить масло и молоко из бакалеи.

– И дюжину яиц. – Констанс забыла включить яйца в список, но дома осталось всего два яйца.

– Коробку арахисового печенья, – закончила я; сегодня вечером дядя Джулиан будет болтать и рассыпать крошки над бумагами, а потом ляжет спать с липкими пальцами.

– И то правда, у Блэквудов всегда был отличный стол. – Это был голос миссис Донелл, она, похоже, стояла прямо у меня за спиной. Кто-то захихикал, кто-то зашипел «тише». Я ни разу не обернулась; достаточно уже было чувствовать, как они все столпились у меня за спиной. Не хватало еще смотреть в их плоские серые лица и ненавидящие глаза. Хоть бы вы все сдохли, подумала я. Жаль, нельзя сказать это вслух! Как говорила Констанс – «никогда не давай им понять, что ты их боишься. Если будешь обращать внимание, станет только хуже». Наверное, это правда, однако мне хотелось, чтобы они сдохли. Я была бы рада в одно прекрасное утро зайти в бакалею и увидеть, как все они, даже Элберты и дети, лежат на полу и умирают, корчась и крича от боли. А я бы бросилась к полкам, набивая сумку всем, что душе угодно, переступая через лежащие на полу тела. Может быть, еще и пнула бы миссис Донелл перед тем, как идти домой. Я не стыдилась подобных фантазий; жаль только, что они не сбудутся. «Это неправильно, что ты их ненавидишь, – говорила Констанс. – Ненависть лишь делает тебя слабее». Но я все равно их ненавидела и не понимала, зачем им вообще понадобилось существовать на свете.

Мистер Элберт собрал все мои покупки на прилавке и теперь ждал, глядя в пространство мимо меня.

– Это все на сегодня, – сообщила я.

Не взглянув на меня, он начал писать цены на листке бумаги, производя подсчет, потом сунул листок мне, чтобы я могла убедиться, что он меня не обсчитал. Я взяла за правило внимательно проверять счет, хотя мистер Элберт ни разу не ошибся; не в моих силах было сделать им гадость, но я старалась, как могла. Продуктовая сумка была забита доверху, еще одна стояла рядом; оставалось только дотащить их до дома, и никак иначе. Никто и никогда не предлагал мне помощь. Да я бы, разумеется, и не приняла ничьей помощи.

«Пропустить два хода». Библиотечные книги, да еще покупки – я шла медленно. Предстояло пройти по тротуару мимо универсального магазина и зайти в кафе к Стелле. Я остановилась в дверях продуктового, стараясь отыскать в себе хоть какую-нибудь спасительную мысль. За моей спиной началось движение, покашливание – они снова были готовы начать привычную болтовню, а в глубине магазина Элберты наверняка закатывали глаза к потолку от несказанного облегчения. Я сделала суровое лицо. Итак, сегодня я буду думать про то, как мы будем обедать в саду. Мои глаза были открыты как раз настолько, чтобы видеть, куда я иду – коричневые туфли моей матери на ногах, – но внутренним взором я видела, как накрываю стол зеленой скатертью, как несу желтые тарелки и белую миску с клубникой. Желтые тарелки, думала я, чувствуя, как мужчины провожают меня взглядами. Дядя Джулиан получит отличное яйцо всмятку, в которое покрошит жареный хлеб. И надо сказать Констанс, чтобы накинула шаль ему на плечи; в конце концов, самое начало весны. Не надо было смотреть, чтобы видеть, как они скалятся и жестикулируют; как было бы хорошо, если бы они все сдохли, а я прошла бы по их трупам. Они редко заговаривали непосредственно со мной, обращаясь все больше друг к другу. «Во-он одна из девчонок Блэквуд, – услышала я, как издевательски протянул один из них. – Одна из девчонок Блэквуд с фермы Блэквудов». «Беда с этими Блэквудами, – подхватил кто-то другой, достаточно громко, чтобы мне было слышно. – Беда с этими бедными девчушками». «Отличная там ферма, – говорили они. – Отличная земля. На такой земле можно здорово разбогатеть. Если у тебя в запасе сто лет и три головы и тебе без разницы, что выращивать, – тогда точно разбогатеешь. Да, эти Блэквуды не зря стерегут свою землю под надежным замком!» «Можно здорово разбогатеть». «Бедные девочки Блэквуд». «И никак не узнаешь, что там растет, на земле Блэквудов».

Я иду по их трупам, думала я. А теперь мы завтракаем в саду, и у дяди Джулиана шаль на плечах. Проходя здесь, я всегда держу сумки с покупками крепче; помню, как в одно ужасное утро выронила сумку. Яйца разбились, молоко пролилось, а я судорожно подбирала все, что было можно, под их вопли, твердя про себя, что не стану спасаться бегством. Запихивая кое-как в продуктовую сумку жестяные банки, коробки и рассыпавшийся сахар, я заклинала себя не убегать.

В тротуаре перед кафе Стеллы была трещина, точно указующий перст; эта трещина всегда тут была. Другие заметные ориентиры в городе были сделаны во времена, которые я уже помнила; например, отпечаток ладони Джона Харриса в бетонном основании ратуши или первые буквы имени сына Мюллеров на библиотечном крыльце; когда строили ратушу, я ходила в третий класс школы. Но трещина в тротуаре напротив заведения Стеллы была всегда, как всегда была и сама Стелла. Помню, как переезжала эту трещину на роликах и как старалась не наступать на нее, чтобы не рассердить маму, как неслась мимо на велосипеде и мои волосы развевались за спиной; в те времена жители городка еще не ненавидели нас в открытую, хотя отец говорил, что они все нищеброды. Мама однажды сказала, что видела эту трещину, когда девочкой жила в Рочестер-хаус, поэтому трещина наверняка была и в те дни, когда мать вышла замуж за отца и переехала жить на ферму Блэквудов. А я думаю, что трещина эта, как указующий перст, уже торчала на своем месте, когда городок только строился – из серой, побитой погодой древесины, и уродливые люди со злыми лицами были перенесены сюда из каких-то невообразимых далей и засунуты в эти серые дома – живите!

Стелла купила кофеварку и установила мраморную стойку – на деньги по страховке после смерти мужа; но в остальном, насколько я помню, заведение оставалось таким, каким было всегда. Бывало, мы с Констанс забегали сюда после школы, чтобы потратить несколько центов, и каждый день покупали газету – отнести домой для отца, который читал ее по вечерам. С некоторых пор мы больше не покупаем газет, но Стелла по-прежнему продает их, вместе с журналами, грошовыми леденцами и серыми открытками с изображением городской ратуши.

– Доброе утро, Мэри-Кэтрин, – сказала Стелла, когда я села за стойку, поставив на пол сумки с покупками. Иногда, мечтая о том, чтобы все жители городка взяли да умерли, я думала, что могла бы пощадить Стеллу, потому что она единственная умудрялась сохранить хоть какое-то подобие цвета. Стелла была округлая и розовая и, надевая яркое платье в цветочек, некоторое время оставалась яркой, прежде чем слиться с грязно-серым окружением. – Как дела сегодня? – спросила она.

– Очень хорошо, спасибо.

– А Констанс Блэквуд, как у нее дела?

– Очень хорошо, спасибо.

– А он-то как?

– Лучше не бывает. Черный кофе, прошу вас. – На самом деле я предпочла бы кофе с сахаром и сливками, потому что черный кофе ужасно горький. Однако, поскольку я заходила сюда исключительно из гордости, мой заказ был чисто символическим.

Если к Стелле заходил кто-то еще, я вставала и спокойно уходила, но бывали очень неудачные дни. Вот и в это утро Стелла едва успела поставить на стойку мой кофе, как в дверях мелькнула тень. Стелла подняла голову и сказала:

– Доброе утро, Джим.

Она подошла к другому концу стойки, ожидая, что он там и сядет, дав мне возможность уйти незамеченной. Но это был Джим Донелл, и я сразу поняла, что сегодня мне не повезло. У некоторых обитателей нашей деревни были настоящие лица; я их знала и могла ненавидеть каждое по отдельности. Среди них как раз и были Джим Донелл и его жена, потому что их ненависть была искренней. Прочие ненавидели нас тупо, просто по привычке. Они бы держались дальнего края стойки, где стояла Стелла, однако Джим Донелл направился прямиком туда, где сидела я, и поставил стул рядом. Ближе было просто некуда, и я понимала, что он вознамерился испортить мне сегодняшнее утро.

– Поговаривают, – начал он, раскачиваясь на стуле из стороны в сторону и буравя меня пристальным взглядом. – Поговаривают, что вы уезжаете.

Мне не нравилось, что он сидит так близко ко мне. Стелла направилась к нам, идя вдоль стойки с внутренней стороны. Хоть бы она сказала ему пересесть, чтобы я могла встать и уйти. И чтобы мне при этом не надо было бы силой прокладывать себе путь.

– Говорят, вы уезжаете, – торжественно повторил он.

– Нет, – ответила я, потому что он ждал ответа.

– Забавно, – сказал он, переводя взгляд с меня на Стеллу и обратно. – Я мог бы поклясться, что кто-то говорил мне, что вы скоро уедете.

– Нет, – сказала я.

– Кофе, Джим? – спросила Стелла.

– Кому бы это понадобилось выдумывать такую историю, а, Стелла? Кому бы это могло взбрести в голову сказать мне, будто вы уезжаете, а вы и не собирались? – Стелла покачала головой, но я видела, что она прячет улыбку. Еще я видела, как мои руки вцепились в лежащую на коленях бумажную салфетку и отрывают уголок. Я заставила руки лежать смирно и мысленно пообещала себе, что буду добрее к дяде Джулиану каждый раз, когда увижу крошечный обрывок бумаги.

– Ума не приложу, откуда берутся сплетни, – продолжал Джим Донелл. Вероятно, придет день, когда Джим Донелл умрет. Вероятно, внутри Джима уже зреет гниль, которая его убьет. – Ты слышала, чтобы в нашей деревне кто-нибудь распускал сплетни просто так? – спросил он у Стеллы.

– Оставь ее в покое, Джим, – сказала Стелла.

Дядя Джулиан был уже немолод. И он умирал. Как ни прискорбно, он умирал наяву, в отличие от Джима Донелла, Стеллы или всех прочих. Бедный старый дядя Джулиан умирал, и я решила твердо взять себе за правило быть с ним ласковее. У нас будет пикник на лужайке. Констанс принесет его шаль и набросит ему на плечи. А я буду валяться на траве.

– Я никого не трогаю. Правда, Стел? Никого. Я просто хочу узнать у мисс Мэри-Кэтрин Блэквуд, отчего все в городе твердят, будто она и ее старшая сестрица собираются вскоре нас покинуть. Уехать. Чтобы поселиться где-то в другом месте. – Он помешивал свой кофе. Краем глаза я видела, как крутится его ложечка. Круг, еще круг и еще один; мне захотелось смеяться. Было нечто исключительно глупое в том, как вертелась ложечка Джима, пока сам он продолжал говорить. Интересно, заткнется ли он, если я протяну руку и схвачу его дурацкую ложечку? Весьма вероятно, рассудила я, весьма вероятно, что он выплеснет свой кофе мне в лицо.

– Уезжаете куда подальше, – уныло бубнил он.

– Оставь, – сказала Стелла.

Отныне, когда дядя Джулиан затеет рассказывать одну из своих историй, я буду слушать очень внимательно. Я уже несу домой арахисовое печенье, и это хорошо.

– И вот тут я ужасно расстроился, – сказал Джим Донелл. – Подумать только, мы потеряем одно из старейших семейств города! Действительно, печально. – Он крутанулся на своем стуле, потому что в дверях появился еще кто-то; а я смотрела на свои руки, лежащие на коленях. Разумеется, я не повернулась, чтобы взглянуть, кого там принесло, но Джим произнес – «Джо», и я поняла, что это Данхэм, плотник.

– Джо, слыхал что-нибудь подобное? Вся деревня только и судачит, будто Блэквуды уезжают, но вот тут сидит мисс Мэри-Кэтрин Блэквуд, которая утверждает, что ничего подобного нету.

Последовала небольшая пауза. Я знала, что Джо хмурится, глядя то на Джима, то на Стеллу, то на меня; обдумывает то, что услышал, взвешивает каждое слово и прикидывает, что бы все это означало.

– Вот как? – сказал он наконец.

– Послушайте, вы, оба, – начала Стелла, но Джим Донелл продолжал говорить, сидя ко мне спиной и вытянув ноги так, что я не могла встать и выйти на улицу.

– Только нынешним утром я говорил нашим жителям, как это плохо, когда уезжают старые семьи. Хотя ты можешь справедливо заметить, что целая куча Блэквудов уже убралась куда-то. – Он засмеялся и хлопнул ладонью по стойке. – Убралась! – повторил он. – Деревня теряет свой стиль, когда уходят такие примечательные люди. Можно подумать, – медленно произнес он, – что мы их отсюда выжили.

– Так и есть, – сказал Данхэм и расхохотался.

– Подумать только, как они живут в своем прекрасном старинном поместье, с забором, собственной дорожкой и прочими стильными штуковинами! – Джим всегда говорил и говорил до тех пор, пока не выбьется из сил. Уж если Джиму Донеллу было, что сказать, он повторял это раз за разом и на все лады. Наверное, потому, что у него было очень мало мыслей, вот и приходилось выжимать все, до последней капли. Кроме того, он полагал, что будет смешнее, если несколько раз повторить; я знала, что он может продолжать в том же духе, пока не убедится, что его больше никто не слушает. И я дала себе зарок: никогда не думай одну мысль дважды. Мои руки спокойно лежали на коленях. Я живу на Луне, твердила я себе. У меня хорошенький домик на Луне, где я живу одна.

– Что ж, – сказал Джим Донелл; от него воняло. – Я всегда смогу сказать, что знавал Блэквудов. Впрочем, мне-то они ничего такого не делали, так что нечего и вспомнить. Всегда безупречно вежливы со мной. С другой стороны, – продолжал он со смехом, – я ни разу не получал от них приглашения к обеду. Нет, ничего такого.

– Ну, с меня хватит, – сказала Стелла, и в ее голосе послышались резкие ноты. – Иди и задирай кого-нибудь другого, Джим Донелл!

– Неужели я задираюсь? Так ты думаешь, будто я ждал от них приглашения? Ты думаешь, что я тронулся умом?

– А я, – подхватил Данхэм, – смогу рассказывать, как однажды чинил им сломанную ступеньку, только денег за это так и не получил.

Что правда, то правда. Констанс отправила меня к нему, чтобы сказать, что мы не станем платить за необструганную доску, криво приколоченную поперек ступеньки, если предполагалось, что он аккуратно обрежет торцы и ступенька будет как новая. Когда я вышла и сказала ему, что мы отказываемся платить, он оскалился, сплюнул, схватил молоток, вырвал доску вместе с гвоздями и швырнул на землю. «Чините сами», – сказал он мне. Забрался в свой грузовик и уехал. И вот теперь припомнил:

– Мне так и не заплатили!

– Так это, верно, по недосмотру, Джо. Ты просто поезжай туда и скажи мисс Констанс Блэквуд. А уж она проследит, чтобы ты получил то, что причитается. И на всякий случай, если они пригласят тебя к обеду, так скажи – нет, спасибо, мисс Блэквуд!

Данхэм заржал.

– Меня-то они точно не пригласят, – сказал он. – Я починил им ступеньку, а они мне так и не заплатили.

– Забавно, – сказал Джим Донелл, – они чинят дом и все такое, а сами все это время собирались уносить ноги.

– Мэри-Кэтрин, – сказала Стелла, подходя туда, где я сидела, и останавливаясь напротив меня с внутренней стороны стойки. – Уходи. Иди домой. Просто встань со стула и уходи. Пока ты здесь, только и жди скандала.

– Чистая правда, – сказал Джим Донелл. Стелла взглянула на него, и он убрал ноги, чтобы дать мне пройти. – Вы только свистните, Мэри-Кэтрин, и мы все придем, чтобы помочь вам собраться. Только свистните, Меррикэт.

– А от меня можете передать своей сеструхе, – начал было Данхэм, но я бросилась к выходу. Поэтому все, что я услышала, находясь в дверях, так это смех. Этих двоих и Стеллы.

Мне нравился мой лунный домик, я установила в нем камин, а снаружи устроила садик (что сможет прижиться на Луне? Надо спросить у Констанс). Я собиралась накрыть к обеду в лунном саду. Все предметы на Луне были очень яркими и необычных цветов. Я решила, что мой домик должен быть голубым. Я смотрела, как двигаются мои маленькие ноги в коричневых туфлях, шаг за шагом, слегка размахивая сумкой с продуктами. Я сходила к Стелле, и теперь мне оставалось лишь пройти мимо ратуши, где не будет никого, кроме тех, кто выдавал лицензии на собак, или тех, кто высчитывал, какие штрафы содрать с водителей, проезжавших через город по шоссе, да еще тех, кто рассылал счета за воду, канализацию и мусор и запрещал прочим жителям сжигать листья или ловить рыбу; но все эти люди будут скрыты где-то в недрах ратуши и заняты общественным трудом. Мне нечего их бояться, если, конечно, не надумаю ловить рыбу в неподходящий сезон. Я стала думать, как буду ловить алых рыбок в лунных реках, и увидела, что мальчики Харрис бегают по своему двору, орут и ссорятся с полудюжиной других мальчишек. Я увидела их только тогда, когда миновала угол ратуши. Еще можно было вернуться назад и пойти другим путем, вверх по главному шоссе до ручья, перейти на другой берег – и вот она, дорожка, ведущая прямиком к нашему дому. Но было поздно, и в руках у меня были сумки с покупками. Да и переходить вброд грязный ручей в маминых туфлях было противно. И я думала, что живу на Луне, и шла очень быстро. Они увидели меня сразу же; а я представляла, как они гниют изнутри и корчатся в муках и вопят. Я мечтала, что они будут валяться на земле у моих ног, визжа и сгибаясь пополам.

– Меррикэт, – хором завопили они. – Меррикэт, Меррикэт! – И выстроились вдоль забора.

Интересно, подумала я, неужели этому научили их родители. Джим Донелл, Данхэм и грязнуля Харрис регулярно муштровали своих отпрысков, обучая их с любовью и заботой, чтобы детский визг был одинаковой высоты и тональности. Как иначе могла добиться подобной слаженности целая орава детей?

Я делала вид, будто не говорю на их языке; наш лунный язык был мягким и текучим, и мы пели в звездном сиянии, глядя сверху вниз на высохший, истлевший мир; я уже наполовину миновала забор.

– Меррикэт, Меррикэт!

– Где старушка Конни – дома, варит обед?

– Не выпить ли тебе чаю?

Странно быть внутри себя. Идти быстрым упругим шагом вдоль забора, уверенно, но без лишней спешки переставляя ноги одну за другой – они могут заметить, если я начну торопиться! Быть внутри себя и знать, что они на меня смотрят; я спряталась глубоко, но все-таки слышала их и видела краешком глаза. Вот бы они все повалились замертво на землю.

– Поглубже на погосте закопать!

– Меррикэт!

Когда я проходила мимо, на крыльце появилась мать мальчиков Харрис. Наверное, вышла посмотреть, чего они так разорались. Минуту она стояла там, наблюдая и слушая, и я остановилась, глядя на нее, всматриваясь в ее тупые выцветшие глаза. Я знала, что мне нельзя с ней говорить, но понимала, что все равно сделаю это.

– Неужели вы не можете заставить их замолчать? – спросила я ее в тот день. Я задавалась вопросами: есть ли в этой тетке хоть что-нибудь доброе, к чему можно воззвать? Бегала ли она хоть раз по траве или любовалась цветами? Испытывала ли радость или любовь? – Неужели нельзя заставить их прекратить?

– Дети, – сказала она, всем своим видом выражая злобное торжество. – Не надо обзывать даму.

– Конечно, ма, – смиренно сказал один из мальчиков.

– И отойдите подальше от забора. Не обзывайте даму.

И я пошла дальше, а они продолжали визжать и вопить, пока эта женщина стояла на крыльце и хохотала в голос.

Пусть их языки обуглятся в огне, пусть их глотки сгорят вместе с вырывающимися оттуда криками, пусть в животах их разверзнется адское пламя, словно от тысяч пожаров.

– Прощай, Меррикэт, – кричали они, когда я дошла до конца забора. – И не торопись возвращаться!

– Прощай, Меррикэт, и передай наш горячий привет Конни.

– Прощай, Меррикэт! – Но я уже была возле черного камня, и вот она, калитка, откуда начиналась наша тропинка.