Мятежный батальон

В ЛЕТНИХ ЛАГЕРЯХ

Накануне Дня Международной солидарности трудящихся 1 Мая 1906 года Петербургский комитет РСДРП выпустил прокламацию:

Призыв социал-демократов был дружно поддержан рабочими. 1 Мая повсюду в Петербурге проходили забастовки, демонстрации, митинги и собрания. Станки остановили пролетарии Городского и Выборгского районов, Петербургской стороны, Васильевского острова, Нарвской заставы.

Гвардейские части в это время уже находились в летних лагерях. С ведома фельдфебеля Ивана Васильевича Афанасьева я тайно ездил в Териоки на митинг. Из Красного Села уехал в субботу, сразу после занятий. В Петербурге заночевал у писателя Скитальца.

Утром, переодевшись в штатскую одежду, я вместе с его сестрой направился в Териоки по железной дороге. На пограничной станции Белоостров офицер не спросил паспорта, а только посмотрел, нет ли при нас какой-либо контрабанды.

Народу на митинг собралось много. На нем выступали питерские рабочие, некоторые члены Государственной Думы — представители ее левого крыла, в том числе лидер трудовиков А. Ф. Аладьин.

Из беседы с ним еще на квартире Скитальца, а затем из его речи мне стала понятной программа крестьянской Трудовой группы. Она добивалась отмены всех сословных и национальных ограничений и установления равенства всех граждан перед законом, введения всеобщего избирательного права. В аграрном вопросе выступала за ликвидацию помещичьего землевладения и передачу всей земли крестьянам. Состоявшая из разнородных элементов, группа эта колебалась между кадетами и социал-демократами. Но, как отмечал В. И. Ленин, она проводила «совершенно ясную линию защиты интересов крестьянства против помещиков».

Аграрную программу трудовиков поддерживали и солдаты. В частности, она нашла отражение в нашей петиции царю, которую мы выработали летом 1906 года.

В конце мая и в начале июня в Гореловском лесу, расположенном в нескольких километрах от Красного Села, проходили нелегальные солдатские собрания с участием трудящихся.

Те, кому удавалось на них побывать, потом подробно рассказывали остальным, о чем говорили выступавшие, какие были приняты решения. Некоторые приносили оттуда подпольную литературу и пускали ее по рукам. Иногда в палатки к нам приходили агитаторы от рабочих и беседовали с солдатами.

Все это, безусловно, сказывалось на настроении гвардейцев.

6 июня нам стало известно, что по приказу Николая II преображенцы должны идти пешим порядком в Петергоф для усиления охранной службы в летней резиденции императора.

Солдаты заволновались. То тут, то там стали собираться группы, слышался ропот:

— Если мы царю нужны — пусть везет. Сам небось не ходит!

— Говорят, Московский полк потребовал поезд, так сразу дали.

Дело, конечно, было не в каких-то двадцати пяти километрах, отделявших лагеря от Петергофа, а в том, что у многих уже вышел срок службы, а их в связи с неспокойным положением в стране и столице задерживали и могли снова бросить против народа.

По существовавшему в полку обычаю после вечерних поверок старослужащие кричали из палаток:

— На родину!

— Старше в полку нет!

— Пропадаю!

Возгласы означали, что задержка с увольнением в запас заставляет солдат мучиться, «пропадать» тут, в части, в то время когда уже надо быть дома.

Николаю II войска были необходимы для подавления рабочих выступлений.

Гвардейцы сетовали на свою судьбу. К обычным в таких случаях выкрикам добавились и новые:

— Пешком в Петергоф не пойдем!

— Поедем!

— А стрелять в народ не будем!

— Не бу-удем стрелять в народ!

— Пешком не пойдем!..

Никогда прежде таких категорических заявлений командиры не слышали. Напрасно пытались они хоть кого-нибудь узнать, солдаты изменяли голоса, а когда их спрашивали — молчали.

Однако стоило офицеру уйти из палатки, как вдогонку ему неслось:

— Не пойдем пешком!

— А стрелять в народ не будем!

7 июня, возвратившись с занятий, снова заговорили о том, чтобы в Петергоф не ходить, по рабочим огонь не открывать, в случае чего — забастовать. Большинство преображенцев возлагали надежды на Государственную Думу, рассчитывали, что с ее помощью получат наделы.

Другие возражали:

— Землю крестьянам не дадут.

— А Государственную Думу разгонят!

Однажды после вечерней поверки гвардейцы долго не расходились, собирались кучками неподалеку от передней линейки и продолжали оживленно обсуждать волнующие их вопросы. Перед палатками 2-го, а затем и 3-го батальонов скопилось особенно много солдат. Среди них были и семеновцы и артиллеристы. В центре находился гармонист. Он вовсю растягивал меха, кто-то сыпал частушками:

Потом из толпы вышел ефрейтор Игнатий Бороздин и пустился отплясывать «Барыню».

Несмотря на этот взрыв веселья, в поведении солдат было что-то такое, что заставило дежурного по полку графа Игнатьева насторожиться. Он приказал им разойтись. Сначала Игнатьева будто и не слышали. Ему пришлось повторить свое требование несколько раз. Гвардейцы нехотя направились к палаткам. В тишине июньского вечера из конца в конец лагеря опять покатилось:

— На родину!

— Не пойдем пешком!

— Стрелять в народ не будем!

На помощь дежурному по полку поспешили ротные командиры и фельдфебели. С большим трудом лишь к двенадцати часам ночи они уложили нас спать.

А утром 8 июня преображенцы вновь загалдели. Однако открыто призвать к отказу от похода не решился никто.

Возвратившись из командировки и узнав о брожении в части, генерал-майор В. С. Гадон решил об этом никому не докладывать. Он считал, что во время марша привычные к дисциплине солдаты войдут в обычные рамки, их страсти улягутся и все забудется.

В половине шестого подразделения выстроились. В косых лучах раннего солнца поблескивало оружие. Погода была безветренной, ясной. Все предвещало большую жару. Гадон и батальонные командиры объявили порицание личному составу за недостойное поведение и выразили уверенность, что дальнейшими примерными действиями преображенцы загладят свой проступок.

— Постараемся… — вяло и недружно ответил на это наш батальон. Раздалась команда:

— Шаго-о-ом марш!

Колонны двинулись. Все шли хмурые. Иногда, так чтобы не слышали офицеры, кто-нибудь вздыхал:

— Вот вам и поезд, братцы!

— Топай, топай…

Нарочито бодро Мансуров бросил:

— Запевай!

— Запева-а-ай, — подхватили в других подразделениях.

Но солдаты молча стучали сапогами по сухой, как камень, дороге.

Так и шли до самого Петергофа.

Некоторые командиры пытались заставить подчиненных петь. Но ничего не добились. Где-то было взлетел неуверенный голос, но, никем не поддержанный, замер.

— Что же вы не поете? — сердилось начальство.

— Жарко, ваше высокоблагородие. Пыли много…