Мытарства

I

Какъ и почему случилось это со мной, — читателю знать не интересно. Достаточно сказать, что я очутился въ Москвѣ безъ мѣста, безъ гроша денегъ, безъ знакомствъ и въ короткое время дошелъ до положенія совершенно отчаяннаго.

Какъ-то разъ, въ одинъ особенно тяжелый для меня день, попалъ я, у Преображенской заставы, въ извѣстный среди бѣднаго люда трактиръ, подъ названіемъ «нищенскій», и здѣсь пропилъ съ себя всю одежду…

Проснувшись утромъ въ какой-то подвальной трущобѣ, на полу, около двери, я съ ужасомъ увидалъ, что на мнѣ, вмѣсто моего, сравнительно порядочнаго одѣянія, надѣто что-то до того грязное и рваное, что въ немъ не только показаться къ знакомымъ, но и выйти днемъ на улицу нельзя… Въ головахъ, вмѣсто моей хорошей шапки, лежалъ на полу какой-то рыжій блинообразный картузъ… Я поднялъ его и подъ нимъ нашелъ свой паспортъ, завернутый въ синюю бумагу, и десять копѣекъ денегъ…

— Это тебѣ, другъ, на похмѣлье, видно, оставили, — сказалъ мнѣ лежавшій неподалеку отъ меня и наблюдавшій за мною старикъ, — кривой, рыжій и худой, какъ сушеный судакъ. — Говори слава Богу, что видъ цѣлъ!..

— Что-жъ теперь дѣлать? — воскликнулъ я невольно.

Старикъ засмѣялся, поднялся съ рогожки, на которой спалъ, сѣлъ, поджавъ ноги калачикомъ, свернулъ покурить, затянулся раза три-четыре, передалъ окурокъ мнѣ и сказалъ:

— Накось, хвати… Чай, съ похмѣлья-то башка трещитъ… Ну, съ кѣмъ грѣха не бывало… А дѣлать тебѣ больше нечего, только выпить надо перво-наперво, вотъ что, а тамъ увидимъ.

— Выпить? — удивился я, — на что-жъ выпить-то. Гдѣ деньги?..

— Найдемъ!… Давайка-сь гривну-то… Я добавлю… закусить принесу… Выпьемъ, закусимъ, дѣло-то, глядишь, и обойдется… Чего тутъ!… Эвося!… Я самъ, братъ, не одинъ разъ на этомъ конѣ ѣзжалъ… Наплевать!..

Я отдалъ ему послѣдній гривенникъ. Онъ, весело ухмыляясь, ушелъ куда-то и скоро возвратился назадъ, неся сороковку водки и какихъ-то «обрѣзковъ» на закуску.

— Теперича дѣло пойдетъ, — сказалъ онъ. — Мальё!… Гляди, на пятакъ какихъ обрѣзковъ раздобылся — сливки!… Хлѣбушка въ булочной подстрѣлилъ… Ничего, живетъ!… Выпьемъ, закусимъ, ну, тогда — приходи, кума, любоваться!… Такъ-то, другъ ситный!… Ха, ха, ха!… Тебя какъ звать-то?.. Женатый?..

— Женатъ.

— Еще того чище!. Небось, дѣти?

— Двое…

— Ловко! Хо, хо, хо!… Приходи, кума, любоваться!… Н-н-да!… Слабы мы…

Онъ сходилъ куда-то, принесъ стаканъ, налилъ въ него водки и далъ мнѣ.

— Пей!..

— Много…

— Лакай!… елка зеленая… много!… Говори слава Богу, — на меня напалъ. Видалъ я вечоръ, какъ тебя обдѣлывали, жалко стало… простъ ты… Я самъ такой!… Пей, пей!… Отдеретъ отъ сердца-то…

Я выпилъ и вскорѣ почувствовалъ, что у меня дѣйствительно какъ будто «отдираетъ» отъ сердца… Стало легче… Положеніе перестало казаться такимъ ужаснымъ, какъ трезвому…

Мы разговорились… Онъ разсказалъ мнѣ всю свою жизнь, полную бѣдствій, пьянства, грязи и всевозможныхъ безобразій. Чего только не перенесъ этотъ человѣкъ!… Былъ онъ и въ тюрьмѣ, ходилъ разъ десять этапомъ на родину, въ Костромскую губернію, былъ несчетное число разъ битъ, видалъ и холодъ, и голодъ…

— Самая, тоись, послѣдняя, паршивая собака, — говорилъ онъ, — краше мово живетъ… И нѣтъ у меня никого… Одинъ… Издохну — никто «царство небесное» не скажетъ… О-хо-хо!… Да!..

Онъ захмѣлѣлъ и сталъ плакаться на свою долю… Мнѣ это надоѣло, и я хотѣлъ было идти. но онъ не пустилъ меня.

— Куда ты пойдешь?.. Погоди до вечера, пойдемъ вмѣстѣ на Хиву [1], тамъ ночуемъ у Ляпина… Бульонки купимъ… Ѣдалъ бульонку-то когда?.. Нѣтъ?.. Попробуешь… Штука первый сортъ и недорого. — А завтра… Завтра у насъ что, — какой день?

— Вторникъ.

— Вторникъ… Вотъ и ладно… Завтра, значитъ, иди ты, научу я тебя, въ Юсуповъ работный домъ… Тамъ по вторникамъ да по пятницамъ пріемъ…

— Зачѣмъ?

— Зачѣмъ?.. Чудакъ!… Куда-жъ тебѣ, акромя этого дома, идти?.. Останешься тамъ, заработаешь денегъ… Одежонку кое-какую справишь, тогда и айда домой, въ деревню… Приходи, кума, любоваться!… Такъ-то!..

— Да неужели это правда? — воскликнулъ я. — И меня примутъ?..

— Извѣстно, примутъ… Отчего не принять? Я тамъ разъ шесть былъ… Примутъ! Одежду тебѣ дадутъ казенную. Харчи… Двадцать монетъ за день плата…

— Да ну?..

— Вѣрно… Ты мастеровой, что-ли?

— Нѣтъ.

— Нѣтъ… Ну, въ чернорабочіе запишутъ. Все едино… Поживешь мѣсяцевъ пять, забьешь копѣйку, тогда и вонъ… Ну, и того… Приходи, кума, любоваться!… Не тужи, братъ, все, глядишь. перемелется — мука будетъ… Такъ-то!… О-хо-хо! Да!..

Я обрадовался… Мысль попасть въ тепло, заработать кое-что, чтобы одѣться и уѣхать домой въ деревню, развеселила и ободрила меня…

— Слава Богу, — подумалъ я, — еще есть, значитъ, исходъ изъ этого ужаснаго положенія! — Такъ, значитъ, завтра? — спросилъ я.

— Завтра… Пораньше… Часиковъ въ семь… Ночуемъ на Хивѣ. Утречкомъ попьемъ чайку, я тебя и налажу…

— На чаекъ-то денегъ нѣтъ.

— Найдемъ!… Да вотъ что, другъ: на тебѣ, я гляжу, рубаха-то новая. На кой она тебѣ песъ!… Тамъ казенную дадутъ… Чайку бы сичасъ попили съ лимончикомъ, а?..

— Что-жъ мнѣ голому быть?..

— Зачѣмъ голому?. Сдѣлаемъ смѣнку! Замѣсто этой другую получишь, да, окромя того, копѣекъ двадцать придачи… Чего ужъ тутъ — проживали ворохами, не наживешь крохами… Не рубаха тебя нажила, а ты ее… Айда, значитъ!… Все одно вѣдь до завтра жить надо… Пить-ѣсть захочешь… Стрѣлять не умѣешь… Замѣтятъ… Вляпаешься… Елка зеленая!… Тутъ и думать нечего… Дѣло само показываетъ, какъ быть… Идемъ!..

II

Въ трактирѣ онъ живо подыскалъ охотника на мою рубашку. Мнѣ дали «смѣнку» такую, что страшно было смотрѣть, и, кромѣ того, четвертакъ денегъ…

Къ этимъ деньгамъ старикъ прибавилъ свой гривенникъ, а парень, купившій рубашку, двугривенный, и вся эта сумма была живо и торжественно, несмотря на мой протестъ, пропита нами…

До вечера еще было далеко, а сидѣть въ трактирѣ за пустымъ столомъ не полагалось. На улицу идти — холодно… Положеніе опять казалось безвыходнымъ… Но, видно, мой новый благопріятель-старикъ былъ тертый калачъ, видавшій на своемъ вѣку виды…

— Вотъ что, другъ, — обратился онъ къ парню, купившему мою рубашку. — На кой она тебѣ песъ, рубаха-то?.. Давай-ка ее махнемъ, а?.. Сичасъ бы, понимаешь, чайку попили съ лимончикомъ, а?.. Ты кто такой?.. Мастеровой?.. Безъ мѣста, что-ли.

— Безъ мѣста.

— Видать… Вотъ и онъ тоже, — указалъ онъ на меня, — безъ дѣловъ… Да я нашелъ ему мѣсто… Въ Юсуповъ работный домъ… Завтра пойдетъ, поступитъ… О-хо-хо… Приходи, кума, любоваться!… Вотъ тебѣ бы тоже туда… Одежа тамъ казенная… Харчи важные… Кашей кормятъ… По двугривенному за день плата… Сметана, сичасъ провалиться, а не жизнь!… Сымай рубашку-то. Я ее сичасъ копѣекъ за сорокъ махну, а тебѣ надѣть свою дамъ… Вотъ эту, гляди…

— А самъ-то?

— А мнѣ не нужно… Я такъ, безъ рубахи… Вишь, на мнѣ пиджакъ надѣтъ… Зашпилю у горла булавкой и ладно… Приходи, кума, любоваться!… Сымай, чего тутъ волынку-то тянуть!..

Подвыпившій малый, не долго думая, согласился… Старикъ живехонько сдернулъ съ себя свою грязную и драную рубашенку и всучилъ ему… Малый переодѣлся… Старикъ «зашпилилъ» воротъ пиджака булавкой такъ, что совсѣмъ не было замѣтно, что подъ пиджакомъ нѣтъ ничего, и, посмѣиваясь, ушелъ продавать рубашку…

Онъ возвратился скоро и принесъ денегъ… Заказали чаю, взяли «стюдьню» и «сорокоушку» водки… Я не сталъ пить… Они вдвоемъ живо осушили ее и оба, сильно захмѣлѣвъ, пустились разсказывать одинъ другому, поминутно ругаясь скверными словами, свои похожденія и мытарства… Въ концѣ концовъ, малому захотѣлось еще выпить…

— Чекалдыкнуть бы еще по махонькой! — предложилъ онъ. — Да не за большимъ дѣло: денегъ нѣтъ!..

Старикъ, казалось, какъ будто только этого и ждалъ.

— Какъ такъ нѣтъ денегъ?!. - радостно воскликнулъ онъ. — Что ты, другъ… Денегъ нѣтъ?!. А это что?.. — Онъ дернулъ малаго за рукавъ поддевки. — Нѣшто это не деньги?!. Ахъ ты, голова!… Чудакъ, сичасъ провалиться!… Денегъ нѣтъ!… Да вѣдь мы сами деньги…

— Ну, братъ, поддевку нельзя! — сказалъ малый. — Главная причина: на мнѣ пиджака нѣтъ, одна жилетка.

— А на кой-те песъ пиджакъ-то? — воскликнулъ старикъ. — Въ жилеткѣ проходишь!… Любезное дѣло… Приходи, кума, любоваться!… Есть объ чемъ толковать!… Наплевать на пиджакъ!… Жилетка есть — говори слава Богу… Живы будемъ, акапируемся…. Сичасъ бы, понимаешь, выпили сотку на двоихъ, да и айда на Хиву… Тамъ переночуемъ, а утромъ прямо на вѣрное дѣло, на работу.

— Не знаю ужъ, какъ и быть? — задумчиво произнесъ малый, оглядывая свою поддевку, — совѣстно въ одной-то жилеткѣ… Кабы лѣто…

— Если бы да кабы, — передразнилъ его старикъ. — Ишь, какой господинъ! Кто тебя здѣсь знаетъ-то? Говорю: завтра васъ обоихъ на вѣрное дѣло приставлю. Значитъ, толковать нечего!… А поддевка ничего, — продолжалъ онъ, ощупывая ее, важная… За два съ полтиной съ руками оторвутъ…

— Она не два съ полтиной мнѣ встала, — сказалъ малый, — много дороже… Работа домашняя, прочная…

— Ахъ, другъ, мало-ли что она тебѣ встала… Да здѣсь, самъ знаешь, — Москва… Цѣны такой не дадутъ… Говори слава Богу, коли два съ полтиной получишь… А не хошь цѣлковый?.. Я самъ намедни пальто за рубль за двадцать отдалъ, а оно, кому не надо, три стоитъ… На все, землякъ, время… Н-н-да!…

— Такъ-то такъ, а все-таки…

— Чего все-таки?.. Да будетъ тебѣ дурака-то ломать… Чай, не махонькой… Поддевки, что-ли, не видалъ?.. Чай, живы будемъ, не такого дерьма наживемъ… Брось… Все, другъ, что сегодня есть, то и наше, а завтра, что Господь дастъ… Такъ-то…

— Ну, ладно! — согласился малый и махнулъ рукой, — гдѣ наше не пропадало! Вали… На, примай…

Онъ скинулъ поддевку и, не глядя, кинулъ ее старику. Тотъ ловко подхватилъ ее на руки и сейчасъ же, очевидно, боясь, чтобы малый не раздумалъ, исчезъ куда-то.

Мы остались вдвоемъ. Прошло около часа. Старикъ не шелъ… Малый сталъ безпокоиться.

— Уйдетъ, старый чортъ, съ поддевкой-то… Ищи его… Дернула меня нелегкая…

— Придетъ! — утѣшалъ его я.

— А ты его знаешь?

— Какъ тебя…

Стали ждать… Прошло часа полтора… Малый сталъ совсѣмъ отчаяваться… Онъ чуть не плакалъ… Хмѣль съ него сошелъ совсѣмъ… Какъ вдругъ, около стола, совсѣмъ неожиданно, точно изъ-подъ земли, появился старикъ

— Вотъ и я! — воскликнулъ онъ и ударилъ рукой по карману, гдѣ забренчали деньги, — вотъ они, денежки-то — грызутся… Въ Гавриковомъ продалъ за два семьдесятъ пять монетъ… А вы, чай, думали, не приду… Небось, я не такой человѣкъ!… Я свое отдамъ послѣднее… На, землякъ, получай!… Соточку, значитъ, сичасъ дерганемъ, да и маршъ на Хиву… Лучше тамъ выпьемъ… Тамъ просторнѣе нашему брату… За ночлегъ платить не будемъ… Даромъ ночуемъ въ Ляпиномъ… Такъ-то вотъ, елка зеленая!… Ха, ха, ха!… А ты толковалъ: жалко… Приходи теперь, кума, любоваться!..

— Чего ужъ сотку лизать, давай сорокоушку, — предложилъ малый, пряча въ карманъ жилетки деньги, — много-ль въ соткѣ кишковъ-то…

— О?!. А и правда твоя… Ну, — такъ, такъ, такъ!… Давай сороковку… Эй, родной, подай-ка намъ половиночку…

Половой подалъ водки. Мы, — на этотъ разъ и я, — выпили ее и, отдавъ деньги, отправились на Хиву.

III

Отъ Преображенской заставы до Хитрова рынка конецъ не малый… На улицѣ было холодно… Морозъ градусовъ въ двадцать… Мы въ нашихъ майскихъ костюмахъ не шли, а летѣли… Старикъ избѣгалъ людныхъ улицъ и велъ насъ какими-то переулками, обходя по возможности городовыхъ и зорко слѣдя за тѣмъ, нѣтъ ли гдѣ околоточнаго или, какъ онъ выражался, «антихриста»…

— Увидитъ, — говорилъ онъ, — замететъ, проклятый, всѣхъ троихъ, какъ пить дастъ!… «Пожалуйте, господа, на фатеру… Для васъ готова-съ»… Приходи, кума, любоваться!… Меня намедни совсѣмъ было одинъ замелъ въ Зарядьѣ… Удралъ, слава Богу… Есть изъ ихняго брата собаки… А то есть и ничего… Въ Крещенье меня одинъ остановилъ на Пятницкой… «Ты, говоритъ, что?» «Ничего, говорю, ваше высокоблагородіе». «Видъ, говоритъ, есть»? «Есть, говорю, ваше сіятельство»… А какой чортъ есть — нѣту! «Просишь, говоритъ, нищенствуешь»?.. «Такъ точно, говорю, вашеся, потому зрѣніемъ отъ Господа обиженъ и опять грыжа… Страдаю грыжей… Заставьте за себя вѣчно Богу молить — подайте на ночлегъ»!… Ничего не сказалъ, полѣзъ въ штаны, досталъ двугривенный. «На, говоритъ, чортова голова, только уходи, пока цѣлъ»… Ну, думаю, ладно… съ паршивой собаки хоть шерсти клокъ…

Пришли мы на Хитровъ въ сумерки… Среди площади, подъ огромнымъ шатромъ, толкалось еще много народу… Старикъ сейчасъ-же купилъ «бульонки» и повелъ насъ въ трактиръ.

— Ужъ и бульонка, — говорилъ онъ дорогой, — языкъ проглотишь… скусъ… запахъ… князьямъ ѣсть, а не нашему брату, стрѣлку вѣчному…

«Бульонка», которой онъ такъ восхищался и которая пріобрѣла на Хивѣ обширную извѣстность и права гражданства, благодаря своей дешевизнѣ, представляетъ вотъ что: всевозможные отбросы изъ мяса и косточекъ, выбрасываемыхъ по трактирамъ, ресторанамъ, харчевнямъ, какъ вещи никуда не годныя, — подбираютъ, рубятъ въ общую массу, поджариваютъ, пускаютъ «духовъ» въ видѣ перца и лавроваго листа, и «бульонка» готова.

Трактиръ, въ который мы пришли, былъ, какъ и всѣ трактиры на Хивѣ, грязный, вонючій, переполненный золоторотцами…

Крикъ, шумъ, отборныя ругательства неслись со всѣхъ сторонъ… Дымъ махорки ѣлъ глаза… Лампы горѣли, какъ будто окруженныя туманомъ… Люди — оборванные, грязные, испитые, страшные, пили, ѣли, ругались, бѣгали, кружились, какъ будто въ какомъ-то водоворотѣ…

Мнѣ стало жутко… Тоска, какъ клещами, сдавила сердце.

— Бѣжать отсюда!… Но куда? Куда въ такомъ костюмѣ?.. Кому я нуженъ?..

Я съ отчаяніемъ и съ какой-то злобой принялся пить купленную старикомъ водку, думая заглушить этимъ боль сердца…

Съ каждымъ стаканомъ въ головѣ у меня мутилось все больше и больше… Передъ глазами мелькали какіе-то разноцвѣтно-яркіе кружочки, часто-часто, до боли… Въ вискахъ стучало… Сердце готово было выпрыгнуть вонъ… Къ горлу подступали и душили непрошенныя слезы…

Опомнился я и нѣсколько пришелъ въ себя только уже на свѣжемъ воздухѣ, когда мы, вмѣстѣ съ другими людьми, шли по улицѣ въ гору, мимо части, къ Ляпинскому ночлежному дому…

IV

У подъѣзда этого дома, подъ навѣсомъ и дальше по тротуару, по порядку, «въ затылокъ» стояла толпа человѣкъ въ 500, ожидая когда отворятся двери…

Мы остановились въ хвостѣ этой ленты и стали ждать…

Пронзительно-жгучій морозный вѣтеръ дулъ прямо въ лицо и пронизывалъ до костей… Люди жались другъ къ другу, корчились, топотали ногами, ругались, проклиная тѣхъ, кто такъ долго не отворяетъ дверей…

Такъ пришлось стоять около часу… Весь хмѣль слетѣлъ съ меня… Я положительно замерзалъ… Все тѣло тряслось, какъ въ лихорадкѣ… Зубы выколачивали дробь… Малый въ жилеткѣ, стоявшій впереди меня, скорчился въ дугу и, какъ мнѣ казалось, тихонько плакалъ… Стоявшій позади старикъ кряхтѣлъ и ругалъ какого-то племянника скверными словами…

Наконецъ двери отперли… Толпа зашумѣла и, толкаясь, хлынула туда, какъ лавина… Вмѣстѣ съ другими я очутился въ огромной полутемной «камерѣ»… Двойныя нары занимали ее всю, оставляя узкіе проходы около стѣнъ и посрединѣ… Черный, сводчатый потолокъ мрачно висѣлъ надъ головами, придавая необычайно угрюмый и дикій видъ всей обстановкѣ…

Необыкновенно гулкій, какой-то странный, хаотическій шумъ и гамъ несся со всѣхъ сторонъ… Мнѣ слышались въ этомъ шумѣ звуки музыки, лай собакъ, звонъ, смѣхъ, плачъ, отрывистые возгласы и ругательства, отдаленные крики, шарканье множества ногъ по чугунному полу…

Дверь, безпрестанно визжа и хлопая, отворялась, впуская все новыхъ и новыхъ ночлежниковъ… Люди испитые, полуодѣтые, молодые, старые и совсѣмъ дѣти, ругаясь, толкаясь, крича, спѣшили занять мѣста на нарахъ. Что-то страшное, звѣриное было въ этой общей свалкѣ за обладаніе мѣстомъ… Вскорѣ всѣ мѣста на нарахъ были заняты, а люди все шли и шли… Стали ложиться на полу, въ проходахъ, полѣзли подъ нары… Крикъ и гамъ усиливался съ каждой минутой и, наконецъ, слился во что-то хаотически-страшное…

Двери заперли, наконецъ, и не стали больше пускать… Да и некуда было пускать, такъ какъ вездѣ, гдѣ можно было приткнуться и лечь, все было занято…

Воздухъ сталъ удушливо-тяжелъ… Лампа едва горѣла, окруженная туманомъ… Всюду: на нарахъ, на полу, подъ нарами, вспыхивали огоньки папиросъ… Курили махорку, и дымъ этотъ, разъѣдавшій глаза, сплошной, удушливой волной плавалъ по «камерѣ»…

Пораженный всѣмъ этимъ, я сидѣлъ и думалъ, что вижу все это не на яву, а во снѣ… До того странна, дика, безобразно ужасна казалась мнѣ вся эта, невиданная мною до сихъ поръ, картина человѣческаго униженія.

Нары были раздѣлены, какъ лошадиныя стойла, желѣзными переборками, такъ что, когда я легъ, то голова и половина туловища скрылись въ этомъ стойлѣ, другая же часть тѣла оказалась наружи…

Я легъ навзничь, положивъ голову на покатую желѣзную подушку, похожую на монастырское «возглавіе», и сталъ слушать…

Волна общаго, сплошного гудящаго шума мало по малу начала стихать… Стали слышны отдѣльные разговоры, смѣхъ, ругательства, вскрикиванья…

Мнѣ захотѣлось покурить… Я сѣлъ въ своемъ стойлѣ и заглянулъ въ другое, черезъ переборку, налѣво. Тамъ лежалъ на спинѣ, закинувъ руки за голову, костлявый, сухой мужчина… Его тонкія, длинныя руки были голы… Грубая, сѣрая, рваная рубаха висѣла клочьями… Очевидно, его сильно донимали насѣкомыя, потому что онъ ерзалъ какъ-то всѣмъ тѣломъ по нарамъ и сильно, точно опоенная лошадь, хрипѣлъ, тяжелымъ астматическимъ хрипѣніемъ… Я глядѣлъ на него, и онъ тоже, съ своей стороны, уставился на меня широко открытыми, мутными, страшными глазами… Потомъ поднялъ руку, прохрипѣлъ что-то и вдругъ страшно и дико закричалъ, забился всѣмъ тѣломъ, какъ подстрѣленная птица, въ припадкѣ падучей болѣзни…

Ужасъ охватилъ меня… Я хотѣлъ вскочить и бѣжать, но не могъ, — точно меня кто приковалъ къ мѣсту… Бѣлая пѣна клочьями показалась изъ его рта… Онъ страшно хрипѣлъ и бился… Лицо у него сдѣлалось черно-багровое и какое-то невыразимо ужасное…

— Ишь его черти схватываютъ!.. — услыхалъ я вдругъ позади себя голосъ и, оглянувшись, увидалъ молодого, лѣтъ 17-ти мальчишку съ отталкивающе-нахальнымъ лицомъ и съ папироской въ зубахъ… — Нажрется винища-то, дьяволъ! Ткни ему въ морду-то!. Покою отъ него нѣтъ…

Онъ перегнулся черезъ перегородку и, схвативъ больного за волосы рукой, дернулъ въ сторону такъ, что голова стукнулась о перегородку. — Песъ поганый… дьяволъ! — добавилъ онъ злобно. — Убью, какъ собаку…

Меня какъ будто что-то рѣзануло по сердцу… Я отвернулся и упалъ ничкомъ въ свое стойло. Слезы подступили и сдавили горло… Расшатанные всѣмъ предыдущимъ нервы не выдержали… Не помня себя, я вдругъ заплакалъ, какъ бабау горькими, мучительными слезами…

V

Оглушительный звонокъ разбудилъ меня утромъ… Я вскочилъ и долго не могъ сообразить, гдѣ нахожусь. Было еще совсѣмъ темно… Ночлежники, точно привидѣнія, нехотя поднимались съ своихъ логовищей и шли въ двери… Я слѣдилъ за выходящими, надѣясь увидать вчерашняго старика, но его не было… Вскорѣ раздался второй звонокъ, и кто-то пронзительно громко закричалъ: «Эй! вонъ отсюда всѣ! живо!..» Толпа хлынула въ двери, и я вмѣстѣ съ нею очутился на улицѣ…

На улицѣ было темно… Тускло и печально мерцали фонари… Подъ ногами трещалъ снѣгъ, и пронзительно дулъ холодный вѣтеръ. Вышедшіе изъ ночлежнаго дома люди завертывались въ свои рубища и, какъ-то особенно жалко скорчившись, точно голодныя, забитыя собаки, разбѣгались въ разныя стороны.

Пробѣжавъ вмѣстѣ съ другими до Яузскаго бульвара, я остановился на углу, не зная, куда идти… Все тѣло дрожало мелкой и частой дрожью. Морозъ выжималъ изъ глазъ слезы, сердце мучительно ныло и плакало…

— Куда идти?.. Господи, что теперь дѣлать? — съ отчаяньемъ шепталъ я. — Погибъ, погибъ… А дома?.. Что теперь дома?.. что теперь дома? Жена, небось, ждетъ извѣстій… дѣти…

— Чего тутъ торчишь?!… п-ш-шелъ къ чорту! — раздался вдругъ позади меня грубый голосъ, и вслѣдъ затѣмъ я почувствовалъ ударъ въ спину, такъ что чуть было не упалъ. Обернувшись, я увидалъ городового. Онъ какъ-то злобно скалилъ зубы, намѣреваясь ударить меня еще разъ. — Пшелъ! — опять крикнулъ онъ. — Убью!..

Не дожидаясь повторенія, я отскочилъ отъ него и побѣжалъ налѣво, вверхъ по бульвару, глотая слезы и корчась отъ холода, самъ не зная, куда и зачѣмъ бѣгу.

Пробѣжавъ бульваромъ, я свернулъ въ переулокъ и наткнулся прямо на дворника, сметавшаго съ панели снѣгъ. Онъ взмахнулъ метлой и ударилъ меня по ногамъ. Я упалъ въ кучу снѣга, такъ что руки мои по локоть ушли въ него. Увидя это, онъ громко «заржалъ» отъ удовольствія. Я поднялся и, сдерживая слезы, спросилъ его: — За что ты меня ударилъ?

— Проходи, проходи! разговаривай тутъ! сказалъ онъ, подходя ко мнѣ. — Вотъ я те еще трахну… сволочь!… золотая рота!… Куда бѣжишь-то? Небось, норовишь цопнуть что ни на есть…

— Гдѣ Юсуповъ работный домъ? — задыхаясь отъ слезъ и трясясь отъ холода, спросилъ я.

Дворникъ подошелъ ко мнѣ вплотную и заглянулъ въ лицо.

— А зачѣмъ тебѣ этотъ домъ? — спросилъ онъ какимъ-то совсѣмъ другимъ голосомъ и, поставя метлу къ фонарному столбу, сталъ свертывать папиросу. Я объяснилъ.

— А это, другъ мой, будетъ у Красныхъ воротъ въ Харитоньевскомъ переулкѣ… Вотъ здѣсь ступай, направо… не далеко… Да теперича еще туда рано. — Онъ помолчалъ, затянулся и спросилъ, глядя мнѣ въ лицо:- Иззябъ?

Я ничего не отвѣтилъ и пошелъ было отъ него по указанному направленію.

— Эй, землячокъ, стой… погоди! — закричалъ онъ мнѣ вслѣдъ. — Погоди чутокъ!..

Я остановился. Онъ юркнулъ въ ворота и минутъ черезъ пять вышелъ оттуда, подошелъ ко мнѣ и сказалъ, протянувъ руку:

— Нако-сь тебѣ гривну, попей чайку… Тутотко вотъ недалеча, за угломъ чайная есть… Погрѣйся. — И, говоря это, онъ, какъ-то торопливо и точно стыдясь, сунулъ мнѣ въ руку гривенникъ и быстро отошелъ прочь.

Слезы сдавили мое горло.

— Спасибо тебѣ! — крикнулъ я, чувствуя, что вотъ-вотъ разрыдаюсь, и побѣжалъ отъ него прочь…

VI

Придя въ чайную, я купилъ хлѣба, спросилъ чаю и сѣлъ въ уголокъ, гдѣ потемнѣе, къ столу, на другомъ концѣ котораго, положивъ голову на руки, а руки на столъ, крѣпко спалъ какой-то, одѣтый въ хорошее пальто, человѣкъ.

Я съ жадностью выпилъ нѣсколько стакановъ чаю, поѣлъ хлѣба и нѣсколько пришелъ въ себя. Было еще рано — половина седьмого, торопиться, значитъ, было некуда… Я закурилъ, взялъ потихоньку какую-то газетку и хотѣлъ было почитать, какъ вдругъ спавшій на другомъ концѣ стола человѣкъ поднялъ голову, пристально посмотрѣлъ на меня и сказалъ осипшимъ голосомъ:

— Покурить не оставите, молодой человѣкъ?

Я далъ. Онъ жадно затянулся нѣсколько разъ и, бросивъ окурокъ, сказалъ:

— А чайку стаканчикъ?.. пожалуйста!..

Я налилъ стаканъ и передалъ ему. Онъ взялъ его обѣими руками, грѣя ихъ, и сказалъ, глотая чай:

— Славно!… спасибо вамъ… право… Вы давно здѣсь?..

— Нѣтъ, — отвѣтилъ я, глядя на его испитое, еще совсѣмъ молодое и симпатично-глуповатое лицо. — Я недавно пришелъ…

— Откуда? — спросилъ онъ. Я отвѣтилъ, и мы слово за слово разговорились. Я разсказалъ ему свои мытарства. Онъ внимательно слушалъ, моргая добрыми подслѣповатыми глазами, и, когда я кончилъ, сказалъ:

— Ничего!… поправитесь… У васъ все-таки такъ сказать, есть еще пристань: деревня, домъ, жена, дѣтишки… Уйдете туда и снова жизнь… А вотъ мнѣ какъ быть? куда дѣться?.. Это вотъ вопросъ… Да-съ…

— А вы развѣ тоже безъ дѣла? — спросилъ я.

— Конечно! — воскликнулъ онъ. — Я потерялъ мѣсто и вотъ теперь, какъ ракъ на мели… Пропился вдребезги!… Вѣдь все, что на мнѣ надѣто — смѣнка… Чортъ знаетъ что… право… Пожалуй, я вамъ разскажу, если хотите, какъ это все со мной случилось… Дѣлать-то нечего, все равно, и идти некуда… Знаете, я вѣдь въ этой чайной пятую недѣлю, каждую ночь ночую — такъ вотъ, какъ изволите видѣть, сидя… У меня, понимаете, отекъ ногъ сдѣлался… Чортъ знаетъ, что такое… право… А вѣдь я — дворянинъ и нѣжнаго, такъ сказать, воспитанія

Онъ какъ-то жалобно засмѣялся, сказавъ это, и продолжалъ:

— Служилъ, понимаете, въ почтамтѣ… Получилъ награду къ празднику, навернулся товарищъ… пошла писать губернія!… Пропился, какъ сапожникъ… Очутился на Грачевкѣ… Денегъ нѣтъ… ничего нѣтъ… Пришелъ на службу, а меня на выносъ!… Пять дней не являлся… Ахъ, чортъ возьми, скверно!..

Онъ какъ-то сразу оборвалъ рѣчь и глубоко задумался.

— Да это все пустяки, — началъ онъ опять, послѣ продолжительнаго молчанія. — Дѣло не въ этомъ, а дѣло въ томъ, что меня жена бросила… Понимаете, взяла да и бросила… Сбѣжала отъ меня, да не одна, а еще захватила собственнаго моего сынишку… а?

— Какъ же такъ? — спросилъ я.

— Да такъ, очень просто… «Ты, — говоритъ, — пьяница и кормить меня не можешь… Не хочу съ тобой бѣдствовать, дай мнѣ видъ. Жить съ тобой, все равно, не стану… ненавижу тебя, какъ пса…» Такъ, понимаете, и сказала: «какъ пса». Что тутъ дѣлать, а? Пришлось дать видъ. Такъ и разошлись. Она теперь въ Твери… у кого-то въ экономкахъ, и сынишка съ ней…

Онъ ударилъ рукой по столу такъ, что зазвенѣла посуда, и продолжалъ:

— Водку пью, какъ воду… Запить хочу… Нѣтъ, понимаете, никакого удовольствія! Стоитъ передо мною мальчишка мой и зоветъ, и манитъ: «папа, папа!» Тяжело!… ей-Богу, тяжело, молодой человѣкъ!… Жизнь подлая… или я подлъ… чортъ знаетъ, что такое… право… Хочу пулю въ лобъ… честное слово! Больше дѣлать нечего… Дѣться некуда!… одинъ… никому не нуженъ… спился… Что вы мнѣ на это скажете, а?

— Да что жъ сказать… мѣсто надо найти… перестать пьянствовать…

— Мѣсто! — засмѣялся онъ. — Гдѣ оно? Какое же мѣсто, когда у меня, понимаете, подъ этимъ пальтомъ одно только голое тѣло… рубашки нѣтъ… Вотъ-съ, извольте взглянуть, коли не вѣрите!

Онъ распахнулъ пальто, и я увидѣлъ, что тамъ было, дѣйствительно, только «одно голое тѣло».

— Куда, скажите, пожалуйста, кромѣ какъ въ адъ, меня въ такомъ видѣ примутъ, а?..

— Да что же у васъ здѣсь, въ Москвѣ, нѣтъ развѣ никого… ни родныхъ, ни знакомыхъ?..

— Какъ не быть — есть… Да только, чортъ ихъ возьми, подлецовъ: не принимаютъ! Развѣ это люди!… Когда я жилъ хорошо — принимали… «Такой, сякой»… А вѣдь я, честное слово, тогда, какъ человѣкъ, гораздо хуже былъ… Да, плохо, плохо и плохо!… Не знаю, право, что дѣлать… Посовѣтуйте!… Вы, напримѣръ, что думаете предпринять, а?..

— Да что предпринять? Хочу вотъ сейчасъ идти въ работный домъ… Можетъ быть, и останусь тамъ. Случайно вчера узналъ, и вотъ, ухватился, какъ утопающій за соломенку.

— Знаете что, — воскликнулъ онъ, выслушавъ меня, — и я пойду съ вами… ей-Богу… а что?.. Вотъ только работать-то я того… нездоровится мнѣ… А, можетъ быть, тамъ есть, такъ сказать, и интеллигентный трудъ, а? вы не знаете? Право, пойду!… Какъ вамъ, право, такая славная идея въ голову пришла и какъ васъ Господь на меня нанесъ… Удивительно!… Давайте-ка, курнемъ на радостяхъ, да и поплывемъ… Хо, хо, хо! Работный домъ, такъ работный домъ… Не всели равно, гдѣ ни издохнуть, а?.. а что?.. «И пусть у гробового входа младая будетъ жизнь играть»… О, хо, хо!… Чортъ ихъ возьми, подлецовъ!

Я далъ ему табаку и бумаги. Онъ сталъ неумѣло вертѣть «собачью ножку» и, засмѣявшись, сказалъ:

— Махорочка!… Махорочку сталъ курить дворянинъ-то потомственный, а? Ха, ха, ха! Прежде у Макея было два лакея, а теперь Макей самъ лакей… О, судьба, судьба!… Но такъ и надо… Такъ. намъ, подлецамъ, и надо… Да сбудется реченное Іереміей пророкомъ, глаголющимъ… и такъ, понимаете далѣе, и такъ далѣе… Кабы моя покойница маманъ увидала меня въ такомъ положеніи… Картина бы это была! Помню я, знаете, у моего отца кучеръ былъ. Здоровенный такой мужчина, какъ быкъ. Губы имѣлъ красныя, феноменально толстыя и слюнявыя. И постоянно онъ, понимаете, махорку сосалъ, вотъ изъ этакой же «собачьей ножки». Разъ пришелъ я, помню, къ нему, мальчишка, въ каретный сарай, а онъ куритъ. — Какой ты, Гурій, табакъ гадкій куришь! — говорю ему. «Нѣтъ, — говоритъ, — барчукъ, табакъ важный… На-ко, попробуй». Вынимаетъ, понимаете, изъ своихъ слюнявыхъ губъ «цыгарку» и подаетъ мнѣ. Я взялъ… Совѣстно какъ-то отказаться было. Дымлю!… Вдругъ, понимаете, шасть въ сарай маманъ… Увидала… «Боже мой! что это такое? Какъ ты смѣлъ, гадкій мужикъ, изъ своихъ отвратительныхъ губъ давать ему курить… Ахъ, ахъ, понимаете, заразится, заразится!» Ну, понятное дѣло, Гурія этого къ чорту намахали, а меня наказали… А теперь? теперь я у золоторотцевъ выпрашиваю окурки, а то подбираю ихъ гдѣ придется, на бульварахъ… Отлично вѣдь, а?

Его лицо какъ-то подергивалось, а углы губъ опустились и нервно вздрагивали. Онъ очевидно сдерживалъ душившія его слезы и вдругъ какъ-то неестественно странно не то засмѣялся, не то заплакалъ и, вскочивъ съ мѣста, крикнулъ запахивая пальто:

— Идемте въ работный домъ!..

Я подошелъ къ буфету, отдалъ деньги и пошелъ вслѣдъ за нимъ на улицу.

VII

Подойдя къ Юсуповскому работному дому, мы увидали, что у дверей подъѣзда стоитъ толпа людей… Было еще рано… Только что стало разсвѣтать, и дверей еще не отворяли… Мы подошли и смѣшались съ толпой…

Люди жались и корчились отъ холода, точно такъ-же, какъ у дверей ночлежнаго дома. Да и люди-то были тѣ-же, что и тамъ… Все та же самая «золотая рота», рваная, грязная, голодная и холодная…

Всѣ ждали нетерпѣливо открытія дверей, а ихъ почему-то не отворяли… Толпа, между тѣмъ, все возрастала… То и дѣло подходили и подбѣгали новыя лица… Наконецъ, насъ собралось человѣкъ съ двѣсти… Глухой ропотъ и шумъ стоялъ въ толпѣ…

— Скоро-ли они тамъ, черти! — слышались ругательства, — замерзнешь здѣсь!… Имъ хорошо тамъ, въ теплѣ-то…

Стало совсѣмъ свѣтло, а насъ все не пускали… Морозъ, между тѣмъ, какъ будто усилился… Перезябшіе люди бѣгали по тротуару и жались другъ къ другу, какъ перепуганныя овцы…

Прохожіе, тепло и нарядно одѣтые, останавливались по ту сторону переулка и глядѣли на насъ съ любопытствомъ Да, впрочемъ, зрѣлище и было занятное: нѣкоторые изъ насъ выкидывали полуобутыми ногами такія па, что впору заправскому танцмейстеру…

Какая-то толстая барыня, проѣзжавшая переулкомъ, остановила противъ насъ своего кучера и громко спросила:

— Что это такое?.. Что за люди?..

— Буры! — Крикнулъ ей кто-то изъ толпы — Черти! — добавилъ другой. — У-у-у, какая! — крикнулъ третій, и вдругъ вся толпа закричала:- У-у-у, какая! го, го, го!… Ха, ха, ха! У-у-у, какая!..

Перепугавная барыня ткнула кучера въ спину, и тотъ, тряхнувъ возжами, пустилъ съ мѣста полной рысью.

— Держи!… Ого, го!… Ха, ха, ха!.. — заорала и загоготала ей вслѣдъ толпа…

Вскорѣ послѣ этого маленькаго «развлеченія» долго неотворявшіяся двери, наконецъ, отворились, толпа хлынула было въ нихъ, но швейцаръ не пустилъ.

— Тише, дьяволы! — привѣтствовалъ онъ насъ. — Входи по череду… Куда васъ чортъ несетъ, обормоты!… У-у-у, окаянные, погибели на васъ нѣтъ!… Передохли-бы тамъ, на Хивѣ-то… Проходи, что-ли!… Работники!..

Начали входить по череду…

Въ передней, налѣво у окна, сидѣлъ за столомъ писарь. Передъ нимъ лежала груда «дѣлъ» въ бѣлыхъ оберткахъ… Онъ разбиралъ и готовилъ ихъ по номерамъ…

Прямо, отъ входной съ улицы парадной двери, вела на верхъ широкая лѣстница, а направо была открыта дверь въ небольшую, проходную, съ однимъ окномъ, не то пріемную, не то какую-то старинную лакейскую комнату… Насъ всѣхъ, какъ барановъ или какъ маленькихъ поросятъ въ садокъ, загнали въ эту комнату… Тѣснота и давка сдѣлалась ужасная… Нельзя было вытащить руки, повернуться. Меня и моего пріятеля «дворянина» прижали къ стѣнѣ такъ, что намъ трудно стало дышать…

На стѣнѣ, на видномъ мѣстѣ, висѣла бумажка съ надписью: «Курить воспрещается»… Но на это не обращали вниманія и задымили со всѣхъ концовъ… Вскорѣ сдѣлалось жарко и душно, какъ въ банѣ… Швейцаръ нѣсколько разъ просовывалъ въ дверь свою бритую свирѣпую физіономію и оралъ, что позоветъ городового и выведетъ вонъ тѣхъ, кто куритъ, но, въ концѣ концовъ, кто-то изъ заднихъ рядовъ пустилъ въ него оторванной отъ опорка подошвой, и это его какъ будто успокоило…

Такъ пришлось стоять часа два… Ноги начали ныть… Голова шла кругомъ… Нѣкоторые не выдержали и, опустившись, присѣли кое-какъ на полъ… Но сидѣть на полу было еще хуже, потому что давили и толкали стоявшіе… А разъ уже сѣлъ, то подняться и встать на ноги не было никакой возможности…

Двери въ передней давно уже заперли и не стали пускать новыхъ людей, а насъ все держали въ неизвѣстности. Безконечно долго длилось это ожиданіе, пока, наконецъ, намъ приказано было выходить по одному въ переднюю, къ сидѣвшему за столомъ писарю.

Дошелъ чередъ и до меня, я подошелъ къ столу.

— Паспортъ есть? — спросилъ писарь.

— Есть.

— Фамилія?

Я сказалъ.

— Имя?

Сказалъ и имя.

— Званіе?

— Мѣщанинъ.

— Лѣтъ?

— Тридцать.

— Давай паспортъ!

Я отдалъ паспортъ и, сдѣлавъ налѣво кругомъ, хотѣлъ было встать тутъ-же въ передней, но швейцаръ не допустилъ этого безпорядка…

— Проходи! — крикнулъ онъ, указывая рукой туда, откуда я вышелъ, т. е. опять въ туже набитую людьми комнату. — Живо!..

Въ комнатѣ этой стало еще хуже… Люди толкались и лѣзли другъ на друга, ругаясь и крича… Въ дверяхъ происходила давка… Тѣ, которые не записались, лѣзли въ переднюю, а имъ навстрѣчу пробивались обратно тѣ, которые записались… Получалась какая-то дикая картина напраснаго мученья. Въ комнатѣ стоялъ дымъ коромысломъ… Записавшіеся искали мѣстечка, гдѣ бы приткнуться, а ихъ, въ свою очередь, давили тѣ, которымъ нужно было еще записываться… Послѣдніе боялись опоздать. Страшныя лица, потныя, блѣдныя, красныя, съ вытаращенными безсмысленно глазами, мы казались выходцами съ того свѣта… Процедура записыванья и отбиранья паспортовъ, у кого они были, длилась безконечно долго. Но, наконецъ, благодареніе Богу, кончилась и она. Всѣхъ насъ оказалось 147 человѣкъ…

— Теперь куда же насъ? — спросилъ, наклонившись къ моему уху и держась за полу моего пиджака, дворянинъ. — Рѣзать или на колъ сажать? Какъ вы думаете?..

— А вотъ увидимъ, — отвѣтилъ я, главное сдѣлано… Записали… Отмѣтили… Значитъ, приняли…

— Утѣшительно! — пожавъ плечами, отвѣтилъ онъ. — Вы ужъ меня, ради Христа, не бросайте. — Боюсь я до смерти!… И чортъ меня сюда принесъ!… Загнали, какъ грѣшниковъ въ адъ… Сиди тутъ!… Хоть бы жрать скорѣй дали!… Неужели не покормятъ, — какъ вы думаете?..

— Не знаю… Сомнѣваюсь…

— Гм!… Ловко!… Но стойте!… Что это такое?.. Кажется, стали выпускать изъ ада?

Дѣйствительно, въ дверяхъ произошло какое-то движеніе… Толпа заволновалась…

— Тише, черти! крикнулъ кто-то, — вызываютъ!..

Толпа стихла… какой-то человѣкъ, въ синей рубашкѣ, стоя на лѣстницѣ, ведущей наверхъ, началъ выкликивать васъ по фамиліямъ.

— Петровъ!

— Здѣся!

— Проходи!

— Куда?

— Наверхъ… Дверь направо.

— Похлебкинъ!

— Похлебкинъ! Что ты, чортъ сивый, спать сюда пришелъ, что-ли?.. Ну живо!… Проходи!..

Дошелъ чередъ и до меня… Я побѣжалъ наверхъ… Вслѣдъ за мной, перескакивая черезъ двѣ ступеньки, летѣлъ «дворянинъ»… Мы вбѣжали съ нимъ на площадку и остановились… Направо была дверь, налѣво шла лѣстница наверхъ, на слѣдующій этажъ…

— Стойте! — дайте перевести духъ!… - сказалъ дворянинъ, тяжело дыша, и добавилъ, показывая на дверь: Сюда, что-ли?..

Мы отворили дверь и очутились въ огромномъ и свѣтломъ залѣ… Посреди этого зала стояли крытые зеленымъ сукномъ столы, за ними сидѣли одѣтые въ синія рубашки писаря, а между нихъ, за первымъ столомъ, какъ бѣлый грибъ среди поганокъ, возсѣдалъ въ креслѣ какой-то необыкновенно строгій на видъ господинъ.

— Это, должно быть, самъ Юпитеръ! — шепнулъ дворянинъ, указывая на него глазами. — Вотъ страсть-то!… Вдругъ — прикажетъ насъ выдрать…

Залъ, между тѣмъ, быстро наполнялся народомъ… И какъ-то странно было видѣть въ немъ этихъ жалкихъ, грязныхъ, оборванныхъ, жавшихся другъ къ другу, оробѣвшихъ людей…

По стѣнамъ висѣли портреты гг. Юсуповыхъ, а также портреты государей, начиная, кажется, съ Александра І-го… Сурово и грозно въ полъ-оборота глядѣлъ Николай І-й… Ласково и мягко, съ грустью на лицѣ взиралъ на своихъ «освобожденныхъ», вольныхъ людей Александръ ІІ-й и, казалось, думалъ какую-то тяжелую и грустную думу…

Когда всѣ находившіеся внизу люди собрались въ залѣ, началась снова безконечная процедура записыванья: Кто?.. Откуда?.. Чѣмъ занимался?.. Гдѣ жилъ?.. Женатъ-ли?.. Есть-ли дѣти?.. Доброволецъ или полицейскій и т. д., и т. д.

Послѣ этого насъ отдѣлили, какъ овецъ отъ козлищъ: полицейскихъ (присланныхъ полиціей) отдѣльно, добровольцевъ (т. е. явившихся по собственному желанію) отдѣльно; снова пересчитавъ, выдали каждому по картонному на веревочкѣ билетику съ No дѣла и велѣли идти наверхъ въ спальню…

Мнѣ достался № 2251-й.

— Ну, теперь мы не люди, — сказалъ дворянинъ, — а просто номера… Вы какой?.. Ну, я васъ такъ и буду звать: 2251-й, пожалуйте въ спальню… Ха, ха, ха… Но зачѣмъ же, однако, въ спальню, а не въ столовую?.. Это глупо, наконецъ… Однако, идемте… всѣ пошли… Охъ, что-то тамъ съ нами сдѣлаютъ?..

VIII

Огромное отдѣленіе спальни, сплошь заставленное койками, такъ что оставался одинъ только не особенно широкій проходъ по срединѣ, находилось въ верхнемъ этажѣ. Туда вела винтовая, полутемная, узкая деревянная лѣстница…

Спальня эта производила какое-то тоскливое впечатлѣніе… Все здѣсь было сѣро: сѣрыя стѣны, сѣрыя одѣяла, сѣрый полъ, сѣрый потолокъ, к даже свѣтъ, проникавшій въ окна, казался какимъ-то сѣрымъ…

Здѣсь, кромѣ насъ, вновь пришедшихъ сегодня, толкалось много поступившихъ раньше и ожидавшихъ работы, которой пока еще не было…

Многіе изъ нихъ валялись на койкахъ. Нѣкоторые играли въ карты… Большинство же шлялось на подобіе одурѣвшихъ овецъ, сь какими-то странными, какъ мнѣ казалось, «голодными» лицами, изъ одного конца спальни въ другой…

Мы, вновь пришедшіе, размѣстились, кто какъ умѣлъ и какъ могъ… Я, съ не отстававшимъ отъ меня «дворяниномъ», сѣлъ на край порожней койки и съ любопытствомъ сталъ приглядываться къ людямъ и прислушиваться къ разговорамъ

Изъ разговоровъ я вскорѣ понялъ, что работъ никакихъ нѣтъ. Люди живутъ здѣсь пока безъ дѣла, и когда будутъ работы — не извѣстно… Между тѣмъ, народу накопилось много

— Здѣся, въ Москвѣ, народу еще не ахти много, — говорилъ высокій, худой, косматый, съ глазами на выкатѣ мужикъ. — А вотъ въ Сокольникахъ, въ тамошнемъ домѣ, баютъ, стрась што!… Отседова туда гонятъ… Кажинный день партія… Васъ нонѣ, похоже, тоже туда погонятъ… Раздадутъ вотъ, немного погодя, бѣлье… въ баню сгоняютъ… одежу дадутъ и того… маршъ въ Сокольники…

— Слышите, — сказалъ дворянинъ, — намъ еще, значитъ, предстоитъ прогуляться въ Сокольники съ пустымъ, такъ сказать, желудкомъ… Любезный, — обратился онъ къ говорившему мужику, — а въ какое мѣсто въ Сокольникахъ насъ погонятъ, не знаешь?..

— Какъ не знать… не близко… Тишину знаешь?.. Ермаковская улица. Фабрика была допрежь сахарная тамъ Борисовскаго… Слыхалъ, можетъ?.. Ну, а теперича тамъ этотъ самый работный домъ… отдѣленіе то-есть… Самому мнѣ тамотка быть не приходилось… Да и здѣсь-то я въ первой… Плотникъ я… по пьяному дѣлу попалъ… Ну, а люди баили, которые оттуда пришли, больно плохо тамъ нашему брату… Главная причина, — работъ нѣтъ, а народу — сила!… Вальма валитъ!… Вотъ ужо на ночь погонятъ туда… Увидимъ…

— А покормятъ насъ нынче… не знаешь, а?..

— Не знаю, братъ… Ужо ужинать будутъ… Да только, мотри, вамъ не придется… Потому, васъ въ баню погонятъ, а опосля бани одежу получать въ чихаузъ пойдете, а тамъ къ доктору на осмотръ… На врядъ!..

— Да какъ-же быть-то?.. жрать хочется!.

— Какъ быть, терпи!… Богъ терпѣлъ и намъ велѣлъ… Завтра пообѣдашь въ Сокольникахъ…

— Завтра!… да до завтра-то сколько?.. сутки! помрешь вѣдь… Утѣшилъ: завтра… Что-жъ это такое?.. я убѣгу!..

Окружавшіе засмѣялись…

— Ишь ты какой стрюкъ выискался, — послышались голоса, — ѣсть захотѣлъ… Убѣгу?.. Нѣтъ, братъ, отседа не убѣжишь… Здѣсь крѣпче тюрьмы… ишь ты! Зачѣмъ тебя песъ съ Хивы-то пригналъ… Жралъ бы тамъ бульонку… А то къ женѣ бы шелъ, она тебя супомъ накормила бы… Ха, ха, ха! Баринъ дикой!..

Отъ этихъ насмѣшекъ мой дворянинъ покраснѣлъ и, наклонившись ко мнѣ, сказалъ:

— Чортъ ихъ знаетъ… Прибьютъ еще…

— Потерпите, — сказалъ я, — терпятъ-же люди…

— Какіе люди?

— А вотъ всѣ…

— Да развѣ это люди?

— Кто-же?

— Черти… Звѣри… Все, что хотите, но только не люди!..

Я посмотрѣлъ ему въ лицо, окинулъ взглядомъ его тощую фигурку и сказалъ:

— За такія слова васъ, пожалуй, дѣйствительно прибьютъ. — Онъ какъ-то сморщился и, помолчавъ, сказалъ:

— Покурить-бы!

— У меня нѣтъ… весь вышелъ…

— Попросите у кого-нибудь.

— Попросите вы сами…

— Ну вотъ, стану я у нихъ просить!… Попросите вы… Вы къ нимъ ближе… Свои люди…

— Землячокъ! — обратился я къ почтенному съ виду и, какъ мнѣ показалось, доброму сѣденькому старичку. — Нѣтъ-ли покурить?.. Одолжи, сдѣлай милость, на папироску…

Старичокъ посмотрѣлъ на меня, подумалъ и съ какой-то особенной мягкостью въ голосѣ сказалъ:

— Ступай-ка ты, родной, къ кобылѣ подъ хвостъ. Ишь ты, ловкой какой!… Дай ему табачку!… Табачокъ-то, чать, на деньги покупается… Какъ ты полагаешь?.. Чудно, пра, ей-Богу!… Дай ему, видишь-ли ты, табачку, — обратился онъ къ близь стоявшимъ людямъ. — Выискался какой табашникъ!… Откедова ты такой склизкой… Табачокъ-то здѣсь дороже хлѣба… Дай ему табачку… Ахъ, въ ротъ-те!..

— Слышите? — сказалъ я дворянину.

— Хамъ!… свинья! — проговорилъ онъ и замолчалъ, насупившись…

IX

Прошло не мало времени… Стало смеркаться… Мы ждали, что вотъ-вотъ позовутъ получать бѣлье… Но насъ никуда не вызывали…

Спальня со всей ея обстановкой, съ толкающимися безъ дѣла какими-то ошалѣвшими оборванцами, надоѣла до смерти… Хотѣлось поѣсть, отдохнуть, успокоиться… Безтолковый, несмолкаемый гулъ человѣческихъ голосовъ раздражалъ нервы… Являлась какая-то безпричинная, непонятная злость…

— Чортъ знаетъ, что такое! — говорилъ дворянинъ, пожимая плечами, — скоро-ли конецъ?.. Надоѣло все это!… Дуракъ я, что послушалъ васъ и пошелъ сюда… Вы виноваты… Какія, однако, идіотски-безсмысленныя хари! Пріятное общество, нечего сказать!., Посмотрите, пожалуйста, вонъ. на того парнишку… Вотъ отвратительная харя!… Сходить, однако, развѣ внизъ?.. Узнать тамъ у кого. нибудь, скоро-ли примутъ относительно насъ какія-нибудь мѣры… Какого чорта, на самомъ дѣлѣ!… Я вѣдь не кто нибудь… не золоторотецъ… Привилегированное лицо… Я пойду!..

— Какъ хотите! — сказалъ я, чтобы отвязаться отъ него. — Идите…

Онъ поднялся и хотѣлъ было идти, но въ это время въ спальню вбѣжалъ или, вѣрнѣе, точно изъ-подъ полу выскочилъ какой-то молодой, въ синей рубашкѣ, малый и закричалъ во всю силу своихъ легкихъ:

— Эй, вы, золотая рота!… Новенькіе!.. Въ чихаузъ!… Бѣлье получать… Живо!..

Мы всѣ, точно съ цѣпи сорвавшись, толкаясь, рискуя сломать шею, бросились вслѣдъ за нимъ по винтовой лѣстницѣ внизъ…

На площадкѣ второго этажа насъ остановили… Направо была дверь въ какой-то полутемный корридоръ… Въ концѣ этого корридора горѣла лампа, и виднѣлась еще дверь въ кладовую или, какъ здѣсь выражались, въ «чихаузъ», гдѣ и выдавали бѣлье…

— Становись всѣ въ ранжирь, по порядку, — оралъ малый въ синей рубашкѣ. Живо!… Ну, ты, чортъ косматый, куда лѣзешь? Становись, тебѣ говорятъ!… Въ морду захотѣлъ… Встали?.. Ну, маршъ! Живо!… Не задерживать!… Кто получитъ бѣлье, иди внизъ, въ столовую… Тамъ дожидайся всѣ!..

Торопясь, словно на пожаръ, толкаясь, ругаясь, совсѣмъ какъ будто одурѣвъ, лѣзли мы въ «чихаузъ» за бѣльемъ, напоминая, вѣроятно, на взглядъ свѣжаго человѣка, толпу сумасшедшихъ…

Получившіе бѣлье крѣпко держали его въ рукахъ, какъ драгоцѣнность, и торопливо, съ выраженіемъ боязни, какъ бы не отняли назадъ, бѣжали внизъ но лѣстницѣ, въ столовую…

Получивъ свою пару, я тоже отправился туда… За мной, не отставая, слѣдовалъ «дворянинъ». Онъ повеселѣлъ и расцвѣлъ, получивъ бѣлье…

— Вотъ это дѣло! — говорилъ онъ, — хоть и грубое, а все таки бѣлье… Отлично! — Бѣлье выдали и въ столовую послали… Очевидно, покормятъ… Иначе, зачѣмъ бы въ столовую, а?.. Какъ вы думаете?..

Но ему пришлось горько разочароваться: въ столовую насъ загнали лишь за тѣмъ, чтобы «гнать» отсюда въ баню.

Когда всѣ собрались, надзиратель, хорошо и тепло одѣтый, приказалъ намъ выходить на дворъ и строиться попарно…

На дворѣ было полутемно и страшно холодно. Кое какъ построившись и дрожа отъ холода въ своихъ нищенскихъ костюмахъ, мы стали ждать… Вышелъ надзиратель, пересчиталъ всѣхъ, выдалъ каждому по кусочку мыла и опять ушелъ… Пришлось снова стоять и ждать на морозѣ… Прошло съ полчаса… Мы стыли, тряслись и чуть не плакали отъ холода… Нѣкоторые стали громко роптать… Большинство же молчало, терпѣливо и покорно ожидая.

Наконецъ, явился надзиратель, велѣлъ перемѣнить фронтъ и становиться по порядку, одинъ за другимъ, «затылокъ въ затылокъ»… Послѣ этого насъ опять пересчитали и погнали, наконецъ, въ баню…

X

Выйдя за ворота, мы сбились, какъ овцы, въ одну нестройную сплошную толпу и пошли посреди улицы, возбуждая своимъ видомъ удивленіе въ прохожихъ.

На улицахъ было много снѣгу… Онъ шелъ съ утра… Мы мѣсили его своими полуобутыми ногами и, корчась отъ холода, не шли, а торопливо бѣжали… У меня, къ довершенію бѣдствій, вдругъ отвалилась подошва… Пришлось ступать въ снѣгъ прямо голой ногой… Сначала я чувствовалъ холодъ, потомъ какъ-то обтерпѣлся и, мысленно махнувъ на все рукой, бѣжалъ за другими…

У бань насъ остановили, построили опять по порядку, одинъ за другимъ, и стали пускать по череду. Я стоялъ въ хвостѣ и, когда, наконецъ, дошелъ чередъ до меня и я попалъ въ баню, то увидалъ, что тамъ не только мыться, а и встать-то негдѣ. Кромѣ насъ, какъ оказалось, въ банѣ въ этотъ же вечеръ мылись солдаты… Тѣснота, давка, ругань, крикъ, стукъ были невозможные… Баня казалась какимъ-то адомъ… Голыя тѣла, возбужденныя, озлобленныя, красныя лица, паръ, запахъ мыла, духота, едва горѣвшія въ туманной мглѣ лампы, — все это, вмѣстѣ взятое, представляло фантастически-мрачное и грустное подобіе ада.

Насъ торопили… Такъ или иначе, а надо было раздѣваться и мыться… Приткнувшись кое-какъ у порога, я сдернулъ съ себя свою рвань и протискался къ крану. Какой-то добрый человѣкъ, завладѣвшій шайкой, предложилъ мнѣ мыться изъ нея съ нимъ вмѣстѣ. Я, конечно, съ радостью принялъ это предложеніе. Мыла у меня не оказалось… Я обронилъ его гдѣ-то… Обмывшись кое-какъ, на скорую руку, изъ шайки теплой водой, я побѣжалъ одѣваться, радуясь все-таки что хоть такъ-то пришлось сполоснуться и надѣть бѣлье на чистое тѣло.

Процедура мытья продолжалась не долго, потому что торопили и подгоняли. Тѣмъ, которые вымылись и одѣлись, не позволялось оставаться въ банѣ, а приказано было выходить на улицу и тамъ ожидать, когда кончатъ и выйдутъ остальные…

Это стояніе на улицѣ послѣ жаркой, душной бани я никогда не забуду!..

Читатель! если у васъ добрая душа, представьте себѣ несчастныхъ, жалкихъ, полураздѣтыхъ людей, голодныхъ, выгнанныхъ изъ жаркой бани на морозъ… Представьте страдальческія лица стариковъ, скорчившіяся, трясущіяся фигуры молодыхъ, — всю эту страшную, унизительную картину человѣческаго бѣдствія и позора… Представьте и… подумайте иногда объ этихъ несчастныхъ братьяхъ, ибо они тоже люди!..

XI

По возвращеніи изъ бани въ работный домъ, намъ, полузамерзшимъ, не дали ни поѣсть, ни пообогрѣться, а прямо «погнали» въ «чихаузъ» получать верхнюю одежду…

Всѣ мы выстроились въ холодномъ корридорѣ, другъ за другомъ, точно такъ же, какъ при получкѣ бѣлья, и начали снимать съ себя, по приказанію «начальства», свою собственную одежду и сапоги…

Каждому изъ насъ выдали по бичевкѣ и велѣли этими бичевками какъ можно крѣпче связать узлы съ своей одеждой… Если же узелъ стягивался не крѣпко, то его съ ругательствомъ развязывалъ человѣкъ, завѣдывавшій пріемомъ и выдачей одежды, и кидалъ его въ лицо владѣльцу…

Другой человѣкъ сидѣлъ у двери при входѣ въ «чихаузъ», записывалъ NoNo и фамиліи и выдавалъ мѣдные блестящіе кружочки съ номерами, по два каждому. Одинъ изъ нихъ привязывался къ узлу съ одеждой, другой выдавался на руки.

Оба они, и записывающій, и выдающій одежду, страшно злились и ругались, на чемъ свѣтъ стоитъ… Вѣроятно, имъ страшно все это надоѣло, и они отводили душу…

Одежду выдавали старую, рваную, вонючую и грязную… На ноги — мягкіе, сдѣланные изъ шерстяныхъ жгутовъ, «чюни», точно такіе, въ какихъ бабы богомолки ходятъ весной къ преподобному Сергію…

Выдавали разно: одному попадалъ коротенькій, «этапный» полушубокъ, другому изъ толстаго сукна не то пиджакъ, не то поддевка… Штаны тоже были разные: нѣкоторымъ попадались изъ толстаго сукна и довольно крѣпкіе, другимъ какіе-то синіе, тонкіе, какъ тряпка… Моему «дворянину» (мы стояли съ нимъ на «череду» послѣдними) совсѣмъ было не выдали никакихъ: ему дали рваный пиджакъ, чюни, а штановъ не оказалось: всѣ вышли!

— Нѣтъ штановъ! — сказалъ выдававшій одежду.

— Такъ какъ же мнѣ быть-то? — спросилъ дворянинъ, разводя руками, — безъ штановъ вѣдь невозможно!..

— Ну, еще разговаривать сталъ!… и безъ штановъ пойдешь!..

— Отдайте мнѣ назадъ мои… Я въ нихъ пойду.

— Молчи, чортъ!… Поговори еще!… Въ рыло захотѣлъ!..

— Да какъ же я безъ штановъ-то… Идіоты вы эдакіе… Говорятъ, насъ въ Сокольники погонятъ… какъ-же я пойду?..

— Такъ и пойдешь… не великъ баринъ-то… Ночью не видать, а тамъ дадутъ…

— Не пойду я безъ штановъ!

— Не пойдешь?!

— Не пойду!… Что за безобразіе такое… Я жаловаться буду…

— Не пойдешь?! Жаловаться! такъ вотъ тебѣ штаны… На, получай!… Иди жалуйся!

И прежде, чѣмъ онъ успѣлъ что-нибудь сказать и сдѣлать движеніе, его схватили за шиворотъ и безъ церемоніи вышвырнули въ корридоръ…

— Какъ вамъ это покажется, а? — обратился онъ ко мнѣ, чуть не плача. — Что-же это за самоуправство такое, а?.. Казенныхъ не даютъ, свои собственные отобрали, да еще и по шеѣ бьютъ!… А, что? Вѣдь я говорилъ: бить будутъ… Такъ и вышло… Во всякомъ случаѣ я безъ штановъ въ Сокольники не пойду… Простудиться мнѣ, что ли, чортъ ихъ возьми, подлецовъ!..

— Къ доктору!… Эй, идите къ доктору на осмотръ! — закричалъ кто-то. — Къ доктору, къ доктору!..

— Остается только теперь послать насъ еще къ чорту! — сказалъ дворянинъ и добавилъ:- Вотъ хожденіе-то души по мытарствамъ… Однако, хорошъ на мнѣ костюмчикъ… Не правда-ли?.. Очень миленькая выйдетъ, такъ сказать, жанровая картинка прогуляться такимъ образомъ въ Сокольники, а?..

Я посмотрѣлъ на него и не могъ не засмѣяться. Широкіе, стоптанные, на босу ногу, чюни, широчайшіе «невыразимые», драный, сальный пиджакъ и высокая, какъ у Шевченка, барашковая (своя) шапка…

— Клоунъ! — сказалъ онъ съ горечью.. — Вотъ если-бы теперь на меня покойная маманъ взглянула, а? Фу, ты, чортъ!… «И похоже это на правду? Все похоже на правду, все можетъ статься съ человѣкомъ»!.. — продекламировалъ онъ изъ Гоголя и, какъ-то отчаянно махнувъ рукой добавилъ: — Наплевать!…

XII

Докторъ, почтенный съ виду, бородатый, съ очками на носу господинъ, спасибо ему, не задерживалъ насъ. Его осмотръ оказался до крайности простъ.

Онъ сидѣлъ за столомъ вмѣстѣ съ какой-то барышней въ чолкѣ, вѣроятно фельдшерицей, и, не глядя на паціента, — спрашивалъ себѣ подъ носъ:

— Номеръ дѣла?

Паціентъ подавалъ картонный No.

— Грыжа есть?..

— Нѣтъ.

Барышня съ чолкой брала No и дѣлала на немъ съ другой стороны клеймо, букву С, т. е. «способенъ».

— Слѣдующій! Подходилъ слѣдующій.

— Грыжа есть?

— Нѣтъ

— Проходи!… Слѣдующій! Грыжа есть? и т. д.

Дошелъ «чередъ» до дворянина.

— Грыжа есть?

— Есть!

Докторъ поднялъ голову и съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него.

— Давно?

— Не помню, съ какихъ именно поръ, по всему вѣроятію, какъ я думаю, съ дѣтства… Наслѣдственная, навѣрно… потому и отецъ мой страдалъ ей-же… Да, кромѣ того, — продолжалъ онъ, — я чувствую боль въ бокахъ, и вообще я нездоровъ и на тяжелую работу не способенъ.

— Гм!… Ну, неспособенъ, такъ и запишемъ, что «неспособенъ»… Не зачѣмъ было идти сюда: здѣсь не богадѣльня, а работный домъ… Неспособенъ! — обратился онъ къ барышнѣ…

Та положила на No клеймо Н., т. е. «не способенъ», и вручила дворянину.

— Проходите!… Слѣдующій!..

XIII

Послѣ докторскаго «осмотра» насъ опять загнали въ столовую. Было поздно — десятый часъ вечера… Пора бы дать отдохнуть и покормить измучившихся и наголодавшихся за этотъ безтолковый день людей. Но не тутъ-то было! Оказалось, что насъ сейчасъ-же «погонятъ» въ Сокольники.

Началась снова безконечная перекличка людей по фамиліямъ.

— Ивановъ! Сидоровъ! Столбовъ! Стригуновъ! проходи къ двери… Живо!… Стройся попарно!..

— Ты что безъ штановъ, косматый чортъ?! — заоралъ надзиратель, когда дошелъ чередъ до дворянина. — Гдѣ штаны?.. Пропилъ, что-ли?..

— Мнѣ не дали… Не хватило…

— Какъ не дали!… Врешь?..

— Не дали…

— Какъ-же быть?.. Нельзя-же тебѣ идти безъ штановъ… А, чортъ тебя задави!… Канителься съ тобой!… Эй, Шинкаренко! — обратился онъ къ молодому парнишкѣ, стиравшему со столовъ соръ. — Сбѣгай на спальню, возьми у пѣвчихъ штаны какіе-нибудь похуже… Скажи, за нихъ послѣ новые дадутъ… Отходи прочь! — заоралъ онъ на дворянина. — Эй, кто тамъ слѣдующій… Киселевъ! Перовъ! Эстенъ! выходи скорѣй! дьяволы!

Наконецъ, насъ вывели на дворъ, у воротъ опять пересчитали и тогда только «погнали» въ Сокольники…

Голодные и злые шли мы, не соблюдая никакого порядка, какъ попало, среди улицы, мѣся чюнями рыхлый и глубокій снѣгъ. Прохожіе останавливались и глядѣли на насъ… Нѣкоторые подавали деньги, думая, вѣроятно, что это идутъ арестанты. Дворники и извозчики глумились и острили на нашъ счетъ…

— Эй, землячки, куда Богъ несетъ?.. Ай въ деревню отправляетесь къ женамъ?.. Кланяйтесь тамъ нашимъ… На Хиву-то когда придете?.. Го, го, го…

Съ болью въ сердцѣ и съ чувствомъ невыносимой гнетущей тоски, шелъ я за другими, думая не о себѣ, а о своихъ близкихъ, оставленныхъ тамъ, дома, въ деревнѣ. Что, если бы они узнали про мои похожденія?..

Долго шли мы… Чѣмъ дальше, тѣмъ все глуше, печальнѣе и темнѣе становилась улица… Вѣтеръ пронзительно свисталъ и дулъ намъ прямо въ лицо, казенная одежда грѣла плохо… Въ особенности зябли ноги, обутыя въ гадкія, безъ подвертокъ, тяжелыя чуни… Люди шли молча, спотыкаясь, толкая и подгоняя другъ друга… Ни разговоровъ, ни смѣху не было слышно… Только изрѣдка раздавались ругательства, въ которыхъ слышались проклятія и злость на свою горькую долю…

Наконецъ, мы свернули съ шоссе влѣво и, пройдя немного темнымъ и узкимъ переулкомъ, остановились у воротъ… Сторожъ отперъ ихъ, и мы вошли въ какую-то пустынную и длинную аллею. Огромныя, высокія сосны глухо шумѣли вершинами… За деревьями вправо виднѣлись развалины не то какого-то строенія, не то забора, — трудно было разобрать въ темнотѣ… Дальше, на лѣво были небольшіе дома, а еще дальше, прямо въ глубинѣ, куда «гнали» насъ, виднѣлась какая-то огромная масса строеній… Мы подошли къ этимъ строеніямъ, свернули влѣво, мимо огромной, высокой, фабричной трубы и, повернувъ вправо, за уголъ, мимо высокаго краснаго дома, направились внизъ, подъ горку, къ какому-то мрачному, высокому и тоже красному дому. Достигнувъ его, мы взобрались по скользкимъ обледенѣлымъ ступенькамъ въ темныя сѣни, изъ которыхъ вошли, какъ оказалось, въ столовую работнаго дома…

Столовая эта, уставленная поперекъ длинными, узкими столами и скамейками, состояла изъ двухъ большихъ съ низкими, темными потолками комнатъ. Въ прежнее время здѣсь, вѣроятно, была какая-нибудь фабричная мастерская. Голыя стѣны съ обвалившейся кое-гдѣ штукатуркой выглядывали чрезвычайно мрачно… Точно такъ же были мрачны и высокія, съ одной только правой стороны, окна, съ большими стеклами, въ красныхъ переплетахъ рамъ… Холодомъ и сыростью несло отъ каменнаго, выстланнаго большими сѣрыми плитами пола. Вообще, вся эта столовая производила какое-то до крайности тягостное и тоскливое впечатлѣніе, точно тюрьма или затхлый могильный склепъ.

Надзиратель вмѣстѣ съ другимъ человѣкомъ, худощавымъ, съ злыми бѣгающими глазами, одѣтымъ въ коротенькое полупальто, сѣлъ къ столу, досталъ изъ сумки бумагу и началъ выкликать по фамиліямъ. Мы подходили… Одѣтый въ полупальто, человѣкъ окидывалъ глазами каждаго изъ насъ съ ногъ до головы и записывалъ себѣ въ какую-то тетрадку наши костюмы.

— Штаны какіе? — спрашивалъ онъ.

— Черные!

— Полушубокъ?

— Нѣтъ… Пиджакъ.

— Сапоги?

— Чюни.

— Проходи… Слѣдующій!..

Когда все это окончилось, насъ, голодныхъ, озлобленныхъ, усталыхъ, «погнали», наконецъ, на покой, въ спальню.

— Маршъ на спальню въ 15 No! — крикнулъ надзиратель, и мы всѣ, толкаясь и спѣша, хлынули изъ столовой.

— Слава тебѣ, Господи, — подумалъ я, — наконецъ-то, отдыхъ!..

XV

Я побѣжалъ вслѣдъ за другими, черезъ дворъ, мимо трубы, къ тому угловому огромному, красному дому, мимо котораго мы проходили ранѣе, идя въ столовую.

По узкой, вонючей и скользкой лѣстницѣ я, вслѣдъ за другими, взобрался на третій этажъ, вошелъ въ помѣщеніе спальни — и… остановился, пораженный картиной, которую увидалъ.

На меня пахнула цѣлая волна затхлыхъ, вонючихъ испареній и дыма, смѣшанныхъ съ шумомъ и крикомъ множества людскихъ голосовъ. Сквозь густой и зловонный туманъ глаза мои съ трудомъ могли разглядѣть огромную длинную камеру, со сводчатымъ потолкомъ, поддерживаемымъ деревянными столбами, раздѣленную на три помѣщенія.

По обѣимъ сторонамъ этой камеры, оставляя проходъ посрединѣ, стояли сдвинутыя попарно вплотную койки. На койкахъ, подъ койками, на полу, въ проходѣ, вездѣ, гдѣ только было свободное мѣсто, валялись люди…

Многіе спали… Но нашъ приходъ, приходъ 147 человѣкъ, которые, какъ звѣри, ворвались въ спальню, разбудилъ всѣхъ. Крикъ, шумъ, ругань слились въ одинъ сплошной гулъ.

Надо было торопиться и искать, гдѣ бы приткнуться и лечь на ночь… Я прошелъ, шагая черезъ ноги валявшихся на полу людей, въ самое дальнее помѣщеніе спальни и нашелъ тамъ себѣ мѣстечко на полу, въ проходѣ около двухъ крайнихъ, сдвинутыхъ вплотную, коекъ… Одна изъ нихъ была порожняя, а на другой полулежалъ, облокотившись на руку, и курилъ, глядя на меня, какой-то красивый молодой человѣкъ, въ грязной рубахѣ съ разстегнутымъ воротомъ.

Я снялъ съ себя полушубокъ, положилъ его шерстью вверхъ на полъ, сѣлъ, снялъ чюни, положилъ ихъ въ головы подъ полушубокъ и хотѣлъ было ложиться, какъ вдругъ, человѣкъ, сидѣвшій на койкѣ и не спускавшій съ меня глазъ, сказалъ, дотронувшись до моего плеча рукой:

— Послушайте-ка… Ложитесь вотъ на эту койку… Она порожняя… На ней никто спать не будетъ, потому что слесарь, который на ней спалъ, попалъ сегодня въ больницу, и поэтому не придетъ, а я говорю всѣмъ желающимъ лечь на ней, что она занята… Ну, а васъ мнѣ почему-то жалко… Вы точно мертвецъ… Ложитесь!..

Понятно, я съ радостью согласился и, поднявъ свой полушубокъ, сѣлъ на койку, глядя съ особеннымъ любопытствомъ на человѣка, такъ стати предложившаго мнѣ это мѣсто.

Онъ былъ высокъ и очень красивъ. Съ виду ему было лѣтъ 30. Наружность его рѣзко выдѣлялась изъ окружающей среды. Лицо его было худощаво и нѣжно… Продолговатые черные глаза глядѣли задумчиво и строго… Въ нихъ мелькало какое-то особенное полупрезрительное выраженіе.

— Полушубокъ-то вы свой подъ кровать бросьте! — сказалъ онъ съ улыбкой на тонкихъ и блѣдныхъ губахъ. — Я по опыту знаю: насѣкомыя съѣдятъ васъ… Вотъ, поносите денька два-три, узнаете и сами… Бросайте его подъ койку къ чорту и ложитесь… Курить хотите?..

Я взялъ отъ этого неожиданнаго «благодѣтеля» папироску и съ наслажденіемъ, понятнымъ тѣмъ, кто куритъ, нѣсколько разъ затянулся такъ, что у меня пошла кругомъ голова и зарябило въ глазахъ.

— Ну, что новенькаго въ Москвѣ? — разсказывайте-ка!… - сказалъ онъ и потянулся на койкѣ всѣмъ своимъ тонкимъ и длиннымъ тѣломъ. Или вы, можетъ быть, спать хотите, а?.. Такъ я вамъ скажу, что наврядъ ли заснете… Во-первыхъ, потому, что шумъ смолкаетъ только подъ утро, а во-вторыхъ, не дадутъ клопы… Безъ привычки не заснешь… Ну, привыкнете, тогда дѣло десятое… Вы полицейскій?..

— Нѣтъ, доброволецъ.

— Гм! Охота вамъ была въ этотъ адъ идти. Умѣете что-нибудь дѣлать?.. Мастеровой?

— Нѣтъ.

— Это и видно… Что-жъ, чернорабочимъ записались? Гм!… А прежде гдѣ жили?.. Служили гдѣ-нибудь на мѣстѣ, да?

Я удовлетворилъ его любопытство и, помолчавъ, сказалъ:

— Ѣсть страшно хочется… Цѣлый день ничего не ѣлъ… Насъ нигдѣ не кормили.

— Такъ вы давно бы сказали! — воскликнулъ онъ. — Чудакъ вы… У меня хлѣбъ есть… Хотите? Цѣлая пайка… Я въ карты ее выигралъ… Вотъ! — Онъ досталъ изъ-подъ изголовья большой квадратный кусокъ чернаго хлѣба и подалъ мнѣ. — Нате вамъ и кружку, — добавилъ онъ, доставая ее оттуда же. — Сходите, вонъ тамъ, въ ушатахъ, вода стоитъ, зачерпните и валяйте!

Я сходилъ по его указанію за водой и, возвратясь назадъ, принялся было за ѣду, какъ вдругъ ко мнѣ, Богъ его знаетъ откуда, точно изъ-подъ земли выросъ, подскочилъ «дворянинъ» и почти закричалъ на меня:

— Куда вы скрылись?!. Я нигдѣ васъ не найду… Чортъ знаетъ, что такое!… Я чуть не погибъ здѣсь… Чортъ меня занесъ въ этотъ дьявольскій домъ. Гдѣ вы достали хлѣба?.. Дайте мнѣ… Подѣлитесь… Вотъ такъ ловко! Самъ жретъ, а про меня забылъ… Кромѣ шутокъ, дайте, ради Христа, кусочекъ!… Смерть моя!… Издыхаю!… Черти! Мучили, мучили цѣлый день, хотѣли было безъ штановъ по Москвѣ прогнать, ѣсть не даютъ… Тьфу, безобразіе!..

Я отломилъ и далъ ему кусокъ… Онъ съ жадностью, точно голодная собака, набросился и началъ не ѣсть, а буквально пожирать хлѣбъ, чавкая губами и не разжевывая… Человѣкъ, уступившій мнѣ койку, внимательно и, какъ мнѣ ка" залось, съ какимъ-то отвращеніемъ и презрѣніемъ глядѣлъ на него. Его тонкія, блѣдныя губы кривились и нервно подергивались… Онъ, видимо, что-то хотѣлъ сказать, но сдерживался и молчалъ…

— А спать вы гдѣ ляжете? — спросилъ дворянинъ, съѣвши данный мною кусокъ.

— Вотъ здѣсь, на койкѣ! — отвѣтилъ я.

— На койкѣ! — воскликнулъ онъ, — да неужели? Какъ же это вы нашли?.. Вотъ счастливецъ!… Послушайте? Уступите ее мнѣ!..

— А я то гдѣ же?

— А вы на полу!… Для васъ, я думаю, все равно?.. Вы, навѣрно, тамъ, у себя, въ деревнѣ привыкли валяться по полу, а?.. Уступите!..

Я ничего ему не отвѣтилъ… Мнѣ стало какъ-то неловко, какъ будто чего-то стыдно. Я чувствовалъ, что краснѣю и не могу посмотрѣть на него…

— А вы кто такой будете? — вдругъ съ какой-то дрожью въ голосѣ спросилъ у него сосѣдъ, уступившій мнѣ койку.

— Я… То есть, какъ это, кто буду?.. Человѣкъ, какъ видите?

— Вижу, что человѣкъ… Я не о томъ васъ спрашиваю… Званіе ваше?

— Дворянинъ… А что?

— Дворянинъ… А, дворянинъ!… Баринъ… Бѣлая кость!… Понимаю!… Такъ почему-жъ ты предлагаешь ему на полу лечь, а самъ хочешь на койку, а?.. Койка моя… Я далъ ему ее! — продолжалъ онъ, возвышая голосъ. — А ты уйди!… Тебѣ здѣсь не мѣсто… Мы не дворяне… Зачѣмъ ты къ намъ, мужикамъ, лѣзешь? Тебѣ дали, какъ собакѣ, кусокъ хлѣба, сожралъ — ступай къ чорту! Къ своимъ дворянамъ! Уходи, а не то!..

Онъ не договорилъ и приподнялся на койкѣ. Лицо его побѣлѣло… Губы тряслись… Черные глаза сверкали и бѣгали…

Мой «дворянинъ» посмотрѣлъ на него, какъ-то сжался весь, хотѣлъ было что-то сказать, вѣроятно выругаться, но ничего не сказалъ, вскочилъ съ койки, гдѣ сидѣлъ, рядомъ со мной, согнулся и, какъ-то держа голову на бокъ, отошелъ прочь и скрылся въ другомъ помѣщеніи спальни.

XV

— Вѣдь вотъ, — заговорилъ мой новый «благодѣтель», проводивъ его злыми глазами, — дрянь какая-то, а гонору сколько. Навѣрно, вѣдь съ Хивы пришелъ… Дѣлать ничего не можетъ… Гдѣ ему… На Хивѣ, небось, занимался разсылкой писемъ къ знакомымъ… Дѣло легкое…

Онъ легъ навзничь, подложивъ руки подъ голову, и замолчалъ, глядя въ потолокъ.

— Ложитесь, — сказалъ онъ, помолчавъ. — Чего-жъ вы не ложитесь? Особыхъ приглашеній не будетъ…

Я поднялъ какую-то сѣрую большую тряпицу, изображавшую одѣяло, и легъ на грязный, вонючій, сбитый и скомканный тюфякъ, рядомъ съ нимъ.

— Вы женаты? — спросилъ онъ, повернувшись на бокъ и глядя на меня въ упоръ своими красивыми черными глазами.

— Да.

— Небось, и дѣти есть?

— Есть.

— Гдѣ-жъ жена, не секретъ?

— Дома, въ деревнѣ.

— Какъ же вы сюда попали… Извините… Пропились?..

— Да.

Онъ помолчалъ немного и сказалъ:

— Хорошо теперь въ деревнѣ…- И, опять помолчавъ, съ какой-то затаенной грустью продолжалъ: — Я вѣдь тоже женатъ… И у меня тоже дѣти… Теперь, навѣрно, двое… Когда я отправился въ Москву, одинъ еще былъ только сынишка, Петька, ну, а теперь, навѣрно, еще родился кто-нибудь… Навѣрно!..

— А вы давно въ Москвѣ? — спросилъ я.

— Я… Нѣтъ… Какой чортъ, давно!… Всего только третій мѣсяцъ… Второй мѣсяцъ пошелъ, какъ я здѣсь вотъ, въ работномъ домѣ… Я вѣдь полицейскій… т. е. попалъ сюда черезъ полицію… За нищенство забрали, хотя я, собственно говоря, и не просилъ никогда… Мнѣ еще здѣсь около мѣсяца придется отсиживать…

— Какъ же вы попали?

— Какъ попалъ?.. «По пьяному дѣлу», конечно… Перепился точно такъ же, какъ и вы, да и, какъ всѣ, здѣсь…

— Вы въ Москву мѣста искать пріѣхали?..

— Какъ вамъ сказать, — отвѣтилъ онъ. — И самъ не знаю! Мнѣ, собственно, не слѣдовало изъ дому уходить… Характеръ у меня чертовскій, вотъ что! Мнѣ все какъ-то скоро надоѣдаетъ… Жена у меня, напримѣръ, красивая, добрая, славная, и люблю я ее такъ, что и сказать не могу… Третій годъ всего какъ и женатъ на ней, а вѣдь вотъ, откровенно вамъ скажу, я и ушелъ изъ дому больше отъ нея… На зло ей захотѣлъ сдѣлать… Какъ она плакала, какъ умаливала меня не уходить… Нѣтъ, не послушалъ, ушелъ… Бросилъ ее, да еще какъ бросилъ-то… Ей, можетъ быть, всего только недѣлю до родовъ осталось!… Какъ она теперь тамъ, несчастная, Богъ знаетъ! Главное то подло, что она не знаетъ, гдѣ я… Изныло у меня все сердце!… А написать не хочу… Не хочу, да и все… Выберусь отсюда, уѣду… У меня кое-что заработано… Только одного боюсь, — продолжалъ онъ и провелъ рукой по лицу, — водки!… Боюсь, какъ получу деньги — выпью… Ну, тогда не знаю, что… Тогда я погибъ!..

— А вы не пейте!

— Не пейте!… Легко сказать — не пейте!… Не знаю тамъ, какъ вы пьете, а я вотъ какъ пью, слушайте, я вамъ разскажу… Когда я уходилъ изъ дому, жена на колѣняхъ передо мной стояла — умоляла не пить, плакала… Руки мои цѣловала… Надоѣло мнѣ все!… Послѣдніе два рубля взялъ у жены… Увѣрилъ ее, что, какъ пріѣду въ Москву, сейчасъ же поступлю на мѣсто и пришлю денегъ… Мать старушка тоже просила не уходить… «На кого ты насъ бросишь, несчастныхъ?.. Жена беременна… Послѣдніе дни ходитъ… Чего тебѣ не достаетъ?.. Какое тебѣ тамъ мѣсто? Кто приготовилъ?» Ну, и все въ такомъ же родѣ, понимаете… Мать у меня старая, лѣтъ 70-ти, бывшая крѣпостная… Я мѣщанинъ, приписной къ городу Звенигороду… Недалеко отъ Москвы, верстъ 50… Домикъ у насъ свой… Землю у господъ арендуемъ… Огородъ… Покосъ… Корова есть, лошадь, куры, ну, словомъ, все, кромѣ денегъ, и жить вообще можно… — Что я, — говорю матери, — буду здѣсь зиму-то безъ дѣла съ вами на печкѣ сидѣть… Я на мѣсто поступлю, а весной приду опять, когда надо… «Никакого тебѣ мѣста не надо, говоритъ она, — а погулять ты захотѣлъ… Попьянствовать… Ну, какъ знаешь, иди… Богъ съ тобой…» Собрался я съ вечера… приготовилъ одежу… пиджакъ, брюки, жилетъ, самые хорошіе. На женины деньги, что взялъ въ приданое, и купилъ-то ихъ… бѣлье, рубашки вышитыя, платочки носовые, полотенчики… ха, ха, ха!… Ну, словомъ, все! Сапоги отличные. опойковые, съ резиновыми калошами… тоже на женины деньги куплены были… шубу и шапку барашковыя. Ну, однимъ словомъ, баринъ, такъ сказать, франтъ! Всю ночь я эту послѣднюю не спалъ… и жена тоже. Боже мой, какъ она просила меня не уходить!… «Милый, хорошій, не уходи, не бросай меня… умру я… Забудешь ты меня въ Москвѣ… Не уходи, не уходи!..» Ахъ, да что говорить!… Не разскажешь этого…

Онъ замолчалъ, сдѣлалъ папироску и легъ навзничь.

— Чортъ знаетъ, что такое! — воскликнулъ онъ вдругъ, какъ-то сразу перевернувшись на бокъ ко мнѣ лицомъ и со злостью кинулъ на полъ скомканную папироску. — Какъ объяснить это? Вѣдь я же отлично зналъ тогда, что дѣлаю подлость, что дѣлаю возмутительное дѣло, что убиваю ее… Мнѣ хотѣлось плакать, глядя на ея мученья и слезы, и вмѣстѣ съ тѣмъ мнѣ были пріятны эти ея слезы… Тѣшили онѣ меня… тѣшили мое чертовское самолюбіе… Плачешь… страдаешь… жалко… любишь… мучаешься… и мнѣ тяжело, а все-таки я уйду… мучайся тутъ… страдай… плачь!… Ахъ! — съ отчаяніемъ воскликнулъ онъ, — не могу я объяснить этого чувства… разсказать не могу… изныло сердце! Подлость, подлость и вмѣстѣ нѣтъ подлости, а есть любовь, одна только любовь!… Вѣдь люблю же я ее… Господи! да, кажется, вотъ такъ сейчасъ бы и упалъ ей на грудь… заплакалъ бы… Все-то бы, все поняла она сердцемъ своимъ добрымъ, душою ангельской!… И простила бы!..

Онъ перевернулся внизъ лицомъ и, какъ мнѣ показалось, началъ кусать подушку зубами.

— А что если она, — воскликнулъ онъ, привскочивъ на койкѣ и схвативъ меня за руку, — померла!.. Померла отъ родовъ?.. а? — И онъ съ выраженіемъ ужаса глядѣлъ на меня, ожидая отвѣта. — Тогда, — продолжалъ онъ, и глаза его дико сверкнули, — я разобью себѣ голову объ стѣну или сожгу себя на огнѣ, какъ полѣно дровъ!… О, Господи! — продолжалъ онъ, немного успокоившись и выпустивъ мою руку изъ своей. — Я не знаю, что говорю и дѣлаю… Во мнѣ все горитъ и кипитъ… То мнѣ жалко всѣхъ… То я готовъ зарѣзать свою мать, своего собственнаго ребенка!… И всегда такъ, съ самаго, понимаете, моего дѣтства, все у меня шло въ разрѣзъ. Я всегда былъ не такой, какъ другіе… Въ глубинѣ души я чувствовалъ себя способнѣе и умнѣе всѣхъ своихъ товарищей… Учился я отлично. Покойный отецъ не жалѣлъ денегъ на это. Деньги были… Онъ занималъ мѣсто управляющаго въ богатомъ имѣніи. Хотя онъ былъ простой человѣкъ, малограмотный, но страшно гордый и ученье ставилъ выше всего. Да не судилъ ему Богъ вывести меня — померъ. Такъ я и не окончилъ нигдѣ… Средствъ не стало. А господишки, которымъ мой отецъ служилъ всю жизнь, перенося ихъ дикій произволъ, не захотѣли платить за меня… Такъ я и сѣлъ на мель!… Ну, выросъ я, окрѣпъ… Сняла старуха-мать земли въ аренду… женила меня… живи!… Пить я сталъ сначала тайкомъ, еще до женитьбы, а потомъ вьявь… пристрастился къ водкѣ… Да, тяжело это, а все-таки люблю. Голова кружится и горитъ, какъ въ огнѣ, сердце бьется, готово выскочить, рой мыслей, одна другой смѣлѣе, кружатся въ головѣ!… О, въ это время все мнѣ ясно… Все я могу передѣлать, перемѣнить… Стоитъ только мнѣ захотѣть, и я открою людямъ глаза, и все измѣнится къ лучшему… Измѣнятся мысли, отношенія, обычаи, земля превратится въ рай земной, а люди въ братьевъ… Я говорю тогда и вѣрю въ могущество своего слова, вѣрю, что мною найденъ ключъ къ счастью, ко всеобщему благу… Я забираюсь въ такія минуты въ какую-нибудь трущобу, къ пьянымъ людямъ, гдѣ сидятъ обтрепанныя, растерзанныя дѣвки, пьютъ водку и ругаются, какъ извозчики. Я кричу, что насталъ день великаго торжества и счастья, что придетъ то время, когда, по словамъ поэта,

Мнѣ кажется тогда, что я великій человѣкъ… ораторъ, витія!… Что передо мной масса слушателей. Что кругомъ меня все такъ красиво, свѣтло, радостно, просторно… Я упиваюсь своими словами… слушаю ихъ, и мнѣ кажется, что во мнѣ все ликуетъ, поетъ. пляшетъ!… Но когда изъ моей головы выдохнется водка, — продолжалъ онъ, понизивъ голосъ, — тогда я падаю съ неба на землю, прямо въ грязь! Тогда я не могу совладать съ собой… Все мнѣ гадко… Тоска, тоска гложетъ сердце! Я убѣгаю отъ постылыхъ людей, забиваюсь въ какую-нибудь дыру и горько, самъ не понимая, не зная о чемъ, плачу…

Онъ плакалъ и теперь… Слезы катились крупными каплями изъ его черныхъ, какъ черная смородина, глазъ по разгорѣвшимся щекамъ. Я, затаивъ дыханіе, слушалъ и смотрѣлъ на него. Мнѣ было грустно. Я чувствовалъ, что дрожу, но не отъ холода, — въ спальнѣ было страшно жарко, — а отъ чего-то другого.

— А годы, между тѣмъ, идутъ, — продолжалъ онъ, — все лучшіе годы… Тратится жаръ души въ пустынѣ… Собственно говоря, лично я ничего не желаю… Богатые и бѣдные, сытые и голодные, умные и глупые всегда страдаютъ и будутъ страдать… Не въ этомъ дѣло… А вотъ — гдѣ справедливость? Гдѣ правда?..

Онъ замолчалъ, сѣлъ на койку, обхвативъ колѣни руками, широко раскрылъ глаза и проницательно взглянулъ на меня.

— На чемъ я остановился-то? Да. Ну… такъ вотъ, всю ночь мы съ женой не спали… Она плакала, а я увѣрялъ ее, что все будетъ хорошо. Утромъ поднялся чѣмъ свѣтъ, переодѣлся, забралъ бѣлье, шубу надѣлъ… ухожу!..

Жена пошла проводить… Зашли мы съ ней въ лѣсъ… Съ версту отъ дома… Погода была гадкая, снѣжная… Устала она, запыхалась… Въ такомъ-то положеніи, понимаете… «Не ходи дальше, говорю ей, — устала… Простимся здѣсь, и иди обратно»… Заплакала она… Бросилась ко мнѣ на шею… «Не забудь тамъ меня, — шепчетъ, — не забудь, голубчикъ мой… Не уходи… Вернись… Помру я безъ тебя тутъ… Немного ужъ мнѣ осталось»… Высвободился я изъ ея объятій и пошелъ прочь… Прошелъ шаговъ сто, до повертка… Оглянулся, вижу: стоитъ она, руки заломила, плачетъ… Остановился и я… Слышу, шепчетъ мнѣ въ одно ухо совѣсть: «останься, что ты дѣлаешь? А въ другое: иди, иди, иди!… Пусть ее плачетъ… Это ничего… Значитъ, любитъ… Будь мужчиной… Покажи свою твердость… Иди… Она тебя за это еще больше любить будетъ»…

Нахлобучилъ я шапку, поднялъ воротникъ у шубы, махнулъ рукой и скрылся изъ ея глазъ за поверткомъ… Ну, и пошло… Дошелъ до села, прямо въ кабакъ… Напился… Нанялъ подводу въ городъ… Пріѣхалъ, опять прямо въ трактиръ, — «Низокъ» называется, гдѣ обыкновенно «золотая рота» обитаетъ… Заказалъ четверть водки, собралъ этихъ молодцовъ, напился съ ними, разсказалъ имъ, какъ съ женой разставался, плакалъ, проповѣдывалъ имъ что-то, пѣсни они мнѣ пѣли, Христомъ меня называли… Шубу, помню, я здѣсь же продалъ и, какъ потомъ очутился въ Москвѣ, ужъ и не знаю… Знаю только то, что очнулся на Хитровкѣ и что у меня нѣтъ ничего… Ни денегъ, ни бѣлья этого, вышитаго-то, ни платочковъ носовыхъ, ни полотенчиковъ — ничего! Чистъ и голъ, какъ турецкій святой!… Что дѣлать? Куда идти?.. Началось мученье… Не въ холодѣ и голодѣ дѣло… Это наплевать, а вотъ душевная-то мука, которая терзаетъ душу, жалитъ, какъ огнемъ, сердце, растравляетъ, какъ мучительную рану, совѣсть и, вмѣстѣ съ тѣмъ, дѣлаетъ свое великое дѣло, обновляетъ и очищаетъ человѣка! Не знаю, какъ вамъ объяснить, но только для меня въ этомъ есть своего рода невыразимая прелесть… Можетъ быть, этого-то очищенія мнѣ и хотѣлось…

Онъ замолчалъ, думая что-то, и потомъ продолжалъ:

— Остался я на Хитровкѣ жить… Ночевалъ у Ляпина… Питался кое-какъ… Все собирался домой идти, да не успѣлъ… Забрали меня, и вотъ сюда попалъ… Теперь скоро, впрочемъ, выйду… Ну, тогда прямо домой… Хоть замерзать на дорогѣ, наплевать, а только домой, домой!… Жена такъ и стоитъ передо мной въ той позѣ, какъ я ее въ лѣсу бросилъ… Жива ли она?.. Господи! Ну какъ нѣтъ!… Что тогда? Кто виноватъ? Я… Что мнѣ за это?.. Какую казнь? Боже мой, Боже мой!..

Онъ отвернулся отъ меня, закрылся одѣяломъ и замолчалъ.

— Завтра вы не ходите утромъ въ столовую чай пить… все равно толку не добьетесь, — сказалъ онъ изъ подъ одѣяла, — здѣсь напьетесь со мной… У меня чайникъ есть и все… Спите! Прощайте!..

XVI

Я не спалъ всю ночь… Масса впечатлѣній, вынесенныхъ въ продолженіе этого безалабернаго дня, до того расшатали нервы, что было не до сна. Забылся и заснулъ я только подъ утро. Но и этотъ сонъ былъ прерванъ оглушительнымъ звукомъ трещотки. Я вскочилъ, не понимая, гдѣ нахожусь и что такое за трескъ раздается около меня. Опомнившись и придя въ себя, я увидалъ сторожа, который ходилъ по всѣмъ тремъ отдѣленіямъ спальни и оглушительно трещалъ на своемъ инструментѣ… Кажется, мертвый и тотъ бы возсталъ отъ этихъ звуковъ… Кромѣ того, онъ оралъ во всю глотку отвратительныя ругательства, заставляя скорѣе вставать и убираться изъ спальни въ столовую…

Мой сосѣдъ не вставалъ… Онъ лежалъ, закрывшись одѣяломъ съ головой, и не подавалъ, такъ сказать, признаковъ жизни. Посидѣвъ на койкѣ и видя, что всѣ одѣваются и уходятъ, пошелъ и я…

На дворѣ было вѣтрено, морозно и совсѣмъ темно… Скорчившіяся фигуры людей, подобно привидѣніямъ, по одиночкѣ и цѣлыми партіями, бѣжали внизъ подъ горку, мимо трубы, въ столовую…

Столовая, биткомъ набитая народомъ, изображала изъ себя настоящій адъ… Въ тускломъ полусвѣтѣ лампъ, окруженныхъ какимъ-то смрадомъ, оборванцы съ фантастически-страшными лицами лѣзли къ столамъ, добиваясь какой-то болтушки вмѣсто чая… Ругань, крикъ, шумъ были страшные!… Дѣло доходило чуть не до драки…

Служащіе изъ такихъ-же, какъ здѣсь выражались, «призрѣваемыхъ», т. е. такіе же золоторотцы, какъ и мы всѣ, одѣтые въ синія рубашки и подобранные, видно нарочно, молодецъ къ молодцу, но съ какими-то прямо-таки разбойничьими лицами, разносили чайники, ругаясь отборными ругательствами и безцеремонно тыча «въ морды» тѣмъ, которые подвертывались имъ подъ руку.

Какой-то молодой, тщедушный, страшно блѣдный, испитой, лѣтъ 17-ти парнишка подошелъ къ двери «кубовой», гдѣ заваривали изъ огромнаго клокотавшаго куба чай, и, жалобно держа въ тонкихъ, какъ спички, рукахъ кружку, попросилъ кипяточку.

— Дайте кипяточку кружечку, — сказалъ онъ, — сахару-то у меня есть кусочекъ… Я-бъ выпилъ замѣстъ чаю… Погрѣлся бы…

— Кипяточку тебѣ? — переспросилъ малый, одѣтый въ синюю рубашку, — сейчасъ… Съ нашимъ удовольствіемъ… На, получай!..

Онъ схватилъ стоявшую въ углу на кучѣ сора и всякихъ нечистотъ метлу и ударилъ ею мальчишку по лицу… Парнишка отскочилъ… На его лицѣ показалась кровь. Онъ горько заплакалъ, вытирая глаза рукавомъ казеннаго пиджака…

— Черти! — между тѣмъ оралъ прислужникъ, — лѣзетъ всякая дрянь!. Кипяточку… Вотъ тебѣ кипяточекъ… Мало? — еще дамъ…

Видя все это и какъ-то «обалдѣвъ» отъ непривычнаго шума, ругани, крика и смрада, я хотѣлъ было уйти обратно въ спальню № 15… Но туда меня уже не пустили… Здѣсь, какъ оказалось, былъ заведенъ порядокъ, чтобы весь этотъ несчастный чернорабочій людъ, за неимѣніемъ пока дѣла, пребывалъ въ столовой, не имѣя права съ пяти часовъ утра до шести вечера отлучаться изъ нея куда бы то ни было… Этотъ порядокъ былъ крайне тягостенъ… Представьте себѣ множество народа, загнаннаго въ тѣсное помѣщеніе, съ утра и до ночи обязаннаго находиться въ шумѣ, толкотнѣ, духотѣ, грязи, и вы поймете, какъ это тяготитъ и озлобляетъ полуголодныхъ и безъ того ошалѣвшихъ, несчастныхъ людей…

Чернорабочіе — не то, что слесаря, столяры и вообще мастеровой людъ… Этимъ, такъ или иначе, всегда есть дѣло; чернорабочимъ же надо ждать, пока потребуется партія куда-нибудь на желѣзную дорогу, на свалку или еще куда… За неимѣніемъ же работы — приходится сидѣть у моря и ждать погоды…

Въ столовой скопляется въ такое время по нѣскольку сотъ человѣкъ… Люди, какъ тѣни, съ унылыми лицами ходятъ, толкутся, курятъ, ругаются и ждутъ съ нетерпѣніемъ съ утра — обѣда, а съ обѣда — ужина…

Дѣлать было нечего… Пришлось возвратиться снова въ столовую… Чай отпили… Народу скопилось такое множество, что не было свободнаго мѣстечка сѣсть… Тѣ-же, кому удалось приткнуться гдѣ нибудь, покидали свои мѣста только въ крайнихъ случаяхъ… Столовая гудѣла человѣческими голосами, точно лѣсъ въ бурю или громадный котелъ, который гудитъ и бурлитъ, закипая…

Какая-то гадкая смѣсь изъ дыма, копоти, сырости, людского пота и испареній стояла въ воздухѣ… Лица, худыя и полныя, блѣдныя и красныя, старыя и молодыя, мелькали передъ глазами, какъ мелькаютъ деревья, столбы, поля, деревнюшки, когда смотришь изъ окна вагона во время быстраго хода поѣзда…

Сосредоточиться, остановить вниманіе на какомъ-нибудь одномъ лицѣ не было никакой возможности…

Разговоры окружающихъ меня людей, когда я нѣсколько свыкся съ шумомъ и сталъ прислушиваться къ нимъ, велись по большей части на одну тему… Тема эта: — какъ пропился, какъ заработаю, куплю пиджакъ, брюки, найду мѣсто… Или же: какъ и гдѣ забрала полиція, какъ «стрѣлялъ», какъ жилъ на Хивѣ, какъ воровалъ…

Одинъ сѣденькій, маленькаго роста старичокъ, на головѣ у котораго была надѣта порыжѣвшая съ широкими полями шляпа, привлекъ мое вниманіе своимъ чрезвычайно симпатичнымъ лицомъ… Я подошелъ къ нему, и мы мало-по-малу разговорились… Онъ сидѣлъ въ уголкѣ, не, выступѣ окна, у самой двери и добродушно поглядывалъ съ улыбкой на толпу сновавшихъ мимо людей, покуривая коротенькую трубочку-носогрѣйку.

Изъ его словъ оказалось, что онъ попалъ черезъ полицію за прошеніе милостыни и сидитъ здѣсь третій мѣсяцъ, а когда выпустятъ — не знаетъ…

— Плохо здѣсь, — жаловался онъ мнѣ:- порядку нѣтъ, работы нѣтъ… вша поѣдомъ ѣстъ… въ тюрьмѣ много лучше…

— А ты былъ?

— Эвося! ты спроси: гдѣ я не былъ?..

— Чѣмъ же тамъ лучше?

— Въ тюрьмѣ-то?.. Въ тюрьмѣ, я тебѣ прямо, какъ передъ Истиннымъ, скажу, для нашего брата, что въ раю пресвѣтломъ…

— Да, ну! — воскликнулъ я, удивленный этимъ сравненіемъ…

— Вотъ те и ну… Не нукай, не запрегъ… Вѣрно тебѣ сказываю… Ты слушай: перво на перво чистота… спокойствіе, порядокъ… Умирать не надо!… А главная причина — харчъ: ѣшь, пока брюхо не разопретъ…

— Плохо же тебѣ, должно быть, жилось на свѣтѣ, - сказалъ я, глядя на его морщинистое, удивительно симпатичное лицо, — коли ты лучше тюрьмы ничего не находишь…

— Всего бывало, — отвѣтилъ онъ, улыбаясь, — жилъ и жизнь изжилъ… Теперича мнѣ три тесницы да поверхъ крышку, болѣ ничего и не надо!… Такъ-то, землячокъ!… На-ка-сь, курни… Чай, табачишку-то нѣту?..

Въ окнахъ начало свѣтлѣть… Пришелъ ламповщикъ съ двумя привязанными къ боку на веревкѣ «ершами» и задулъ лампы… Въ столовой сдѣлался полумракъ… Гулъ голосовъ какъ будто нѣсколько стихъ… Люди, сидѣвшіе на скамейкахъ за столами, спали, положа на нихъ головы… Не имѣвшіе мѣстъ, — а такихъ было большинство, — топтались въ этой полутьмѣ, какъ напуганное стадо овецъ…

Стало совсѣмъ свѣтло… День начинался ведренный, морозный. Солнечный ослѣпительно яркій свѣтъ проникъ всюду, и при этомъ освѣщеніи картина получилась еще печальнѣе… Вся нагота, грязь, рвань, выплыли на свѣтъ, въ настоящемъ своемъ видѣ, застланныя только дымомъ махорки…

Я нигдѣ не видывалъ, чтобы такъ много и жадно курили, какъ здѣсь… Къ обмусленному, жгущему уже губы, брошенному на полъ окурку бросалось нѣсколько человѣкъ разомъ, стараясь завладѣть имъ и хоть какъ-нибудь, рискуя обжечь губы, затянуться, или, какъ здѣсь говорили, «хватить» разочекъ…

Особенно запомнился мнѣ одинъ чахоточный: желтый, высокій и худой, какъ скелетъ. Обернувшись лицомъ въ уголъ, онъ жадно глоталъ, втягивая щеки, табачный дымъ… Глотнетъ разъ-другой, боязливо обернется, посмотритъ кругомъ, какъ затравленный волкъ, идіотскими мутными глазами и опять, обернувшись въ уголъ, жадно и часто начинаетъ глотать!… что-то до того отталкивающее, страшное и вмѣстѣ жалкое было въ фигурѣ этого согнувшагося, чахоточнаго человѣка, что я до сей поры не могу забыть его… Фигура эта такъ и стоитъ у меня передъ глазами, какъ живая, во всей своей отталкивающе ужасной наготѣ!..

Время шло безконечно медленно… Отъ непрестаннаго гула и шума кружилась голова… Тѣло чесалось и горѣло, какъ въ огнѣ… Изъ шерсти полушубка на чистую холщевую рубаху выползли насѣкомыя въ такомъ множествѣ, что я струсилъ, зная, что избавиться отъ нихъ нѣтъ никакой возможности…

— Что, землячокъ, это, видать, не у жонки на печкѣ,- сказалъ, улыбаясь, какой-то мужикъ, чернобородый, какъ жукъ. — Такъ намъ и надо!… За дѣло!… Часъ мы себя тѣшимъ, а годъ чешемъ… Такъ-то!… Да, братъ, ихъ въ этой самой шерсти-то можетъ сила… лопатой греби!… Самъ посуди, какъ не быть то: я поношу — оставлю, ты поносишь — оставишь, такъ оно колесо и идетъ… Кабы ихъ, полушубки-то, прожаривать, ну тогда дѣло десятое… а то ему износу нѣтъ!… Разорвалъ ты примѣрно… Клокъ выдралъ… Сичасъ на этотъ самый клокъ заплату приляпаютъ… Готово дѣло!… Такъ заплату на заплату и сажаютъ… Въ Москвѣ вонъ, когда на работу идешь, все новое даютъ: полушубокъ, валенки, рукавицы… Неловко тамъ-то: господа ходятъ, начальство… Ну, а здѣсь нашего брата замѣстъ собакъ почитаютъ.

— Ох-хо-хо, — продолжалъ онъ печально, — горе наше насъ сюда гонитъ, а главная причина — слабость къ винному дѣлу… Я вотъ кузнецъ… На волѣ-то каки деньги заколачивалъ, а тутъ вотъ пятыя сутки безъ дѣловъ и уйти нельзя: до гашника пропился… Бить насъ надо, кнутомъ жучить, чтобы помнили… Да!..

Онъ вдругъ остановился, послушалъ и сказалъ:

— Никакъ запѣли?. Такъ и есть! Вечоръ тутъ двое какихъ-то стрюцкихъ, должно изъ лягавыхъ, важно пѣли… Надо полагать, это опять они?.. Пойдемъ, послушаемъ.

Народъ, какъ волна, хлынулъ въ другое отдѣленіе столовой, откуда доносилось пѣніе. Мы тоже прошли туда, въ самый дальній уголъ, около стѣны. Народъ сплошной массой окружалъ это мѣсто… Черезъ головы толпы я увидалъ сидѣвшихъ на скамейкѣ двухъ какихъ-то субъектовъ…

Одинъ былъ пожилой, худощавый, съ длинными волосами, съ горбатымъ носомъ. Другой — совсѣмъ еще молодой, почти мальчикъ, бѣлокурый и румяный, съ круглыми на выкатѣ глазами.

Пропѣвъ что-то не громко, какъ будто налаживаясь, они замолчали, посмотрѣли на толпу, перешепнулись о чемъ-то и вдругъ, какъ-то сразу, старшій махнулъ рукой и запѣлъ могучимъ и чистымъ басомъ. Къ нему сейчасъ же присталъ молодой съ своимъ теноромъ и полились чистые, тоскливые, такъ и рѣзанувшія по сердцу слова неизвѣстно кѣмъ сочиненной пѣсни:

Казалось, что эти рыдающіе звуки шли не изъ темнаго угла столовой, а падали откуда-то сверху отчаяннымъ дождемъ слезъ. Какъ будто невѣдомая болѣзненно-жуткая скорбь перенесла въ эту столовую всю тоску и горе забитаго, обездоленнаго люда…

Всѣ слушали, затаивъ дыханіе, не шевелясь… Пѣсня лилась широкою волною… Этотъ жалобный вопль, мольба, стонъ и плачъ какъ будто расширили столовую своимъ безбрежнымъ отчаяніемъ. Жутко было слушать… Жутко и сладко… Люди стояли молча, вперивъ глаза въ пѣвцовъ, и не одна, думаю, грудь колебалась отъ мучительныхъ рыданій и не одно сердце ныло, плакало и горѣло огнемъ мучительныхъ воспоминаній о лучшей, давно прошедшей, закиданной грязью, залитой сивухой, жизни…

Я слушалъ, глотая слезы, и передо мной быстро и ярко проносились картины за картиной… Точно какое-то огромное окно вдругъ открылось передъ глазами, и я глядѣлъ въ это окно, вновь переживая то, что было такъ давно и что прошло, прошло навсегда!..

Мнѣ виднѣлась рѣчка… Берега ея густо заросли олешнякомъ, черемухой, дикой черной смородиной и высокой, какъ тростникъ, осиной… День ясный, веселый, солнечный… На хрустально-прозрачной водѣ, тамъ и сямъ, дрожатъ, какъ живые, отъ быстраго теченія широкіе листья водяного лопуха… Кое гдѣ на этихъ листахъ сидятъ стрекозы и трещатъ по временамъ своими прозрачно-хрустальными, какъ слюда, крылышками… Крупные темно-сѣрые водяные комары, разставя ноги, какъ на лыжахъ, быстро, не оставляя никакого слѣда, скользятъ по водѣ, какъ по зеркалу… Стайки мелкихъ, серебристыхъ верхоплавокъ гуляютъ на неглубокихъ мѣстахъ, то выскакивая на поверхность, то, быстро сверкнувъ, разсыпаются, какъ стальныя иголки, въ разныя стороны, убѣгая отъ волка-щуки… Задумчиво-важные головли, похожіе на старыхъ генераловъ въ отставкѣ, тихо гуляютъ поверху, надъ глубокими омутами.

Осторожная утка, окруженная семьей желтенькихъ быстро снующихъ вокругъ нея утятъ, выплываетъ изъ осоки на чистое мѣсто, тихонько крякая, словно говоря имъ: «тише, тише, дѣтки»… Зеленая лягушка, забравшись на верхушку высунувшагося изъ воды, обросшаго мохомъ камня, изрѣдка квакаетъ, какъ-то особенно смѣшно тараща глаза и раздувая на щекахъ бѣлые, точно мыльные пузыри, кружочки… Надъ водой кружатся ласточки и съ пронзительнымъ свистомъ, какъ пули, обгоняя другъ друга, проносятся стрижи… Я сижу на берегу, подъ кустомъ и гляжу на поплавокъ… Мнѣ жарко… Клонитъ ко сну… Рыба не клюетъ… Я быстро стаскиваю съ себя рубашенку, штанишки и бросаюсь, перекрестясь, въ студеную, прозрачную, какъ хрусталь, воду!… Какимъ дождемъ посыпались брызги!… Какъ хорошо!… Какъ весело!… Какъ радостно бьется мое дѣтское сердчишко!..

Боже мой! Гдѣ это все?.. Я-ли это былъ тогда?.. Гдѣ тотъ я?.. Куда онъ дѣлся?.. Что осталось отъ него? Кто виноватъ?.. О, какъ тяжело…

И снова мелькаетъ картина:

За рѣчкой лѣсъ… Молодыя, стройныя красавицы-березки ростутъ въ перемежку съ орѣшникомъ, рябиной, кленомъ, съ кустами жимолости, волчьихъ ягодъ, черемухи… По низу, въ сочной и мягкой травѣ краснѣетъ земляника, цвѣтутъ фіалки, ландыши… Нѣжно-голубыя незабудочки да «Иванъ съ Марьей», точно коверъ, покрываютъ небольшія полянки… Въ тѣни кустовъ папоротникъ раскинулъ по сторонамъ свои листья. Медуница, дикая ромашка, фіалки, ландыши насыщаютъ воздухъ ароматами… Цѣпкіе листья хмѣля ползутъ по кустамъ, драпируя ихъ роскошной зеленью… Отъ цвѣтущаго хмѣля идетъ сильный пьяный духъ…

А сколько здѣсь жизни и движенія!..

Въ кустахъ чирикаютъ и поютъ на разные голоса чижи, пѣночки, малиновки, корольки. Маленькіе зяблики перескакиваютъ торопливо съ вѣтки на вѣтку… какіе-то крохотные, кругленькіе, какъ шарики, съ бѣлыми зобочками — птички, порхаютъ небольшими стайками съ дерева на дерево, тихонько чирикая, нѣжно и мелодично… Черный дроздъ, усѣвшись на самой вершинкѣ стройной и тонкой сосенки, старательно выводитъ свои трели и вдругъ, испугавшись чего-то, стремительно, точно камушекъ, падаетъ внизъ и пропадаетъ въ травѣ… Пронзительно и какъ-то неожиданно-громко, на весь лѣсъ, крикнетъ иволга… Кукушка, распустивъ хвостъ вѣеромъ и кивая головкой, выкрикиваетъ свое однообразное ку! — ку!… Въ глуши меланхолично цѣлыми днями, точно молодыя вдовы, жалующіяся на свою долю, воркуютъ горлицы…

Изъѣденный до нельзя комарами и мелкой мошкарой заяцъ, торопливо ковыляя и смѣшно вскидывая задомъ, выскакиваетъ вдругъ, какъ полоумный, на полянку, садится на заднія лапки, вытягивается, слушаетъ съ уморительно-серьезной мордочкой, шевеля кончиками поднятыхъ ушей, и вдругъ, ни съ того ни съ сего, принимается передними лапками часто-часто тереть себѣ щеки…

Но вотъ, гдѣ-то далеко-далеко слышатся раскаты грома, глухіе и мощные… Гроза еще далеко, не уже деревья притихли и ждутъ ее чутко и боязливо… Ярко свѣтившее солнце скрылось… Темно-свинцовая туча растетъ, величаво медленно надвигается, ползетъ по небу, какъ бы цѣпляясь огромными лапами за верхушки лѣса…

Въ лѣсу все затихаетъ… Но вотъ гдѣ-то загудѣло… Шумъ все растетъ… Вотъ сразу какъ-то вся затряслась, залепетала листьями чуткая осинка… За ней зашумѣли березы… Тяжелыя капли дождя зашлепали по листьямъ… Оглушительный ударъ грома разсыпался надъ головой, и вслѣдъ за нимъ льетъ, какъ изъ ведра, дождь…

Удары грома, блестящіе зигзаги молній, вой вѣтра, шумъ лѣса — все слилось въ одну общую. необыкновенно величавую гармонію. Но вотъ, мало-по-малу, гроза стихаетъ… Дождь все тише и тише… Постепенно удаляясь, громыхаетъ громъ… И вдругъ сразу въ лѣсъ ворвалось солнце!… Господи, какъ хорошо! Какъ все блеститъ и сіяетъ!… Съ листьевъ, какъ алмазы, падаютъ дождевыя капли… Трава и умывшіеся цвѣты стоятъ и точно смѣются… Птицы опять зачирикали, защебетали, запѣли…

Мы съ матерью ходимъ по лѣсу и собираемъ грибы…

— Сенька! — ау-у! — слышится гдѣ-то вдали ея голосъ. — Сенька, пострѣленокъ, гдѣ ты?!… Ау-у!..

. . . . . . . . . . . . .

Пѣвцы вдругъ какъ-то сразу кончили… Слушатели долго не отходили отъ нихъ, ожидая новыхъ пѣсенъ… Но они не пѣли и, поднявшись съ своихъ мѣстъ, ушли куда-то…

XVII

Подошло время обѣда. Служащіе въ столовой молодцы, отвратительно ругаясь и толкая людей, начали разставлять по столамъ солонки… застучали большущими ложками и такими же чашками…

— За хлѣбомъ!… Маршъ за хлѣбомъ, — заоралъ одинъ изъ нихъ, — живо!… Не отставать… не задерживать!..

Толпа хлынула изъ столовой, давя въ дверяхъ другъ друга, на дворъ и построилась тамъ по череду одинъ за другимъ длинной вьющейся лентой…

Это дѣлалось потому, что хлѣбъ и «воробьевъ» (такъ называли здѣсь небольшіе кусочки мяса) выдавали у дверей столовой, но только съ другой, противоположной стороны ея… Получившіе хлѣбъ входили въ двери и прямо садились за столы, начиная по порядку съ конца… Благодаря такому порядку, всѣ размѣщались безъ давки и шума…

Но прежде, чѣмъ попасть въ столовую, приходилось долго ждать на морозѣ… Тѣмъ, которые попали въ «чередъ» первыми, еще ничего… Но представьте себѣ положеніе тѣхъ, которые стоятъ и ждутъ въ самомъ концѣ этой живой человѣческой ленты, состоящей человѣкъ изъ трехсотъ, а то и больше. Скоро ли дойдетъ «чередъ» до нихъ… да и дойдетъ-ли?..

Случается такъ: ждутъ, ждутъ, подвигаются, подвигаются черепашьимъ шагомъ къ вожделѣнному крыльцу, на которомъ одѣляютъ каждаго «пайкой» хлѣба и кусочкомъ мяса (дѣйствительно, похожимъ на общипаннаго воробья), какъ вдругъ, у самой цѣли этого ожиданія, — «стой!… поворачивай назадъ… мѣстовъ больше нѣтъ… всѣ столы заняты»… Жди, пока отобѣдаетъ эта партія и начнетъ обѣдать другая такая же, если еще не больше…

Если бы я былъ художникомъ, я нарисовалъ бы эту живую ленту людей, ожидающихъ обѣда… Я нарисовалъ бы эти изнуренныя, голодныя, злыя лица, эти разношерстные, рваные костюмы… скорчившіяся фигуры… грязный обледенѣлый дворъ и освѣтилъ бы все это яркими веселыми лучами солнца… И тогда, я думаю, у зрителя явился бы вопросъ: что это такое?.. люди-ли это, или какія-то ободранныя, загнанныя, затрепанныя собаки, дожидающіяся, когда имъ выкинутъ кость?..

Я стоялъ на «череду» позади небольшого согнувшагося старичка… Лицо у него было худое, желтое, нездоровое… Удивительно злые глаза глядѣли исподлобья… Онъ водилъ ими, какъ затравленный волкъ, быстро переводя съ предмета на предметъ… и, очевидно съ голоду, злился на все и на всѣхъ, произнося безпрестанно отвратительныя ругательства…

— Ты чего, старый песъ, лаешься? — сказалъ ему стоявшій впереди молоденькій, съ отчаянно удалымъ лицомъ парнишка, вѣроятно, попавшій сюда съ Хивы и прошедшій огонь и воду. — Дамъ вотъ въ зубы раза — замолчишь…

Старичокъ такъ весь и затрясся отъ злобы.

— А ну-ка, дай!… А ну-ка, дай!… дай! Ты думаешь, ты одинъ жрать-то хочешь?.. Анъ нѣтъ… здѣсь, братъ, не на Хивѣ… здѣсь васъ взнуздаютъ…

— А, старый песъ, еще разговаривать! — крикнулъ парнишка и, какъ-то неожиданно ловко подставя ногу, толкнулъ его въ спину такъ, что тотъ полетѣлъ кубаремъ изъ «череды» прямо на ледъ. — Вотъ тебѣ взнуздаютъ! ха-ха-ха, взнуздалъ! мало, еще дамъ!..

Старичокъ вскочилъ на ноги и, какъ-то пронзительно завизжавъ, точно собака, которой мальчишки зажали хвостъ, бросился было на то мѣсто, откуда его вытолкнули, но его туда уже не пустили…

— Куда, старый чортъ!… Ишь ты… впередъ отца въ петлю лѣзетъ… Осади назадъ!..

— Мой чередъ!… мой чередъ! — визжалъ старикъ, толкаясь, но видя, что встать ему на прежнее мѣсто не придется, что надъ нимъ всѣ только потѣшаются, онъ вдругъ пронзительно-отчаянно заплакалъ или, вѣрнѣе, завылъ и побѣжалъ, жалко скорчившись, утирая рукавомъ полушубка глаза, въ самый конецъ «череды»…

— Го, го, го!… ха, ха, ха!.. — неслось ему вслѣдъ…

Получивъ на крыльцѣ «пайку» хлѣба и «воробья», я вслѣдъ за другими прошелъ въ столовую и, идя по порядку, попалъ за столъ…

На столѣ уже стояли и дымились чашки со щами — каждая на восемь человѣкъ — и лежали ложки, похожія скорѣе на деревенскія чумички. Ѣсть не начинали, дожидаясь, когда соберется полный комплектъ, т. е. когда будутъ заняты всѣ столы… Наконецъ, всѣ столы наполнились…

— На молитву! — закричалъ служащій.

Люди встали и пропѣли «Очи всѣхъ на Тя, Господи, уповаютъ». Не успѣли еще окончить послѣдняго слова, какъ ложки съ изумительной быстротой опустились въ чашки, захватывая тамъ мутную воду съ запахомъ капусты… Люди торопливо глотали, давились, чавкали съ такимъ азартомъ и жадностью, что если бы сытый человѣкъ посмотрѣлъ на это со стороны, то пришелъ бы въ ужасъ…

Въ одинъ мигъ чашки опорожнились!… Послали за прибавкой… Такъ же быстро уничтожили и прибавку… Немного погодя, подали гречневую кашу въ такомъ ограниченномъ количествѣ, что ея едва хватило бы поѣсть до сыта двоимъ… Ее уничтожили въ одинъ мигъ такъ, что я едва успѣлъ зачерпнуть и проглотить одну ложку…

Едва успѣли, а нѣкоторые еще и не успѣли, доѣсть кашу, какъ насъ всѣхъ «погнали» изъ-за столовъ вонъ, въ другія двери, чтобы очистить мѣсто «второму столу»…

Въ дверяхъ меня кто-то хлопнулъ по плечу.

Я оглянулся и увидѣлъ… дворянина. Лицо у него было веселое, улыбающееся… Глаза сіяли…

— Знаете что! — закричалъ онъ, оттаскивая меня въ уголъ сѣней, — а вѣдь фортуна-то хочетъ повернуть ко мнѣ свое капризное личико…

— Какъ такъ?

— А такъ… очень просто… дѣло-то вотъ какое оказывается… Въ конторѣ я разнюхалъ, что прогнали двухъ писарей… тутъ мнѣ одинъ человѣчекъ сообщилъ… ну, я, конечно, не будь дуракъ, прямо туда… прямо, понимаете, къ самому начальнику… къ Зевсу!… Такъ и такъ, говорю… работать неспособенъ… это разъ, а во-вторыхъ — дворянинъ, привилегированное лицо — два; ну, и, конечно, обратите вниманіе и т. д., и т. д.

— Ну и что же?

— Велѣлъ приходить завтра заниматься… а, что? ловко вѣдь?!

— Слава Богу.

— Только жалованье, понимаете, б-ррры!..

— Сколько?

— А вы никому не скажете?

— Нѣтъ…

— Три копѣйки въ день! — воскликнулъ онъ, какъ трагическій актеръ. — А?.. хорошо!… Вы вникните: три копѣйки!..

— Ну что-жъ и то ладно… поживете, прибавятъ… Харчи готовые…

— Да вѣдь надо жить здѣсь три года, чтобы скопить на приличный костюмъ!… Харчи, вы говорите… Чортъ ихъ возьми съ ихними харчами: я не знаю, обѣдалъ я, напримѣръ, сейчасъ или нѣтъ? Впрочемъ, навѣрно писарей лучше кормятъ… Какъ вы думаете?..

— Не знаю.

— А что это за чортъ съ вами вчера рядомъ спалъ? Что онъ — бѣшеный, что-ли, или декадентъ какой? Лицо такое идіотское!..

— Богъ его знаетъ!

— Дуракъ, очевидно… Покурить не раздобылись?

— Гдѣ-же?..

— Плохо!… Знаете что — я пойду въ контору, попрошу тамъ у кого-нибудь изъ писарей табачку въ счетъ будущихъ благъ…

Онъ ушелъ… Я вышелъ на крыльцо и, облокотившись на перила лѣстницы, сталъ глядѣть на «чередъ» идущихъ съ другого крыльца въ столовую обѣдать.

Два какихъ-то субъекта, одинъ пожилой, корявый, съ огромнымъ краснымъ носомъ и толстыми губами, другой — молодой, худой и длинный, съ наглыми на выкатѣ глазами и съ какой-то странной, точно выщипанной бороденкой, ростущей не такъ, какъ у людей, а какъ-то чудно, какими-то рыжевато-бурыми клочьями тамъ и сямъ, — стояли на нижнихъ ступенькахъ лѣстницы и разговаривали… Говорилъ собственно одинъ молодой, а пожилой только поддакивалъ да смѣялся… Отъ нечего дѣлать я сталъ слушать.

— Спрашиваетъ она у меня, — говорилъ молодой, продолжая раньше начатый разговоръ, котораго я не слыхалъ. — «Гдѣ же вы живете?» — Возлѣ рѣчки, возлѣ мосту, — говорю ей, — сударыня-съ… «Какъ же такъ?» — Да такъ-съ… У меня домовъ, какъ у зайца ломовъ… «Ахъ, бѣдный, бѣдный!… тяжело вамъ, я думаю?» — Чтожъ дѣлать, сударыня-съ, Господь терпѣть велѣлъ… «Ну, а чѣмъ же вы занимаетесь»? — Выхожу одинъ я на дорогу, сударыня-съ…

— Го, го! — заржалъ пожилой, — это ты ловко… ну?..

— Ну и того… тары бары, на двѣ пары… то се, пято десято… Вижу, барыня дура… Сударыня, говорю, явите Божескую милость, не дайте душѣ хресьянской замерзнуть, позвольте ночевать?.. А паспорта у меня, понимаешь, нѣтъ… Думаю: ну, какъ спроситъ? нѣтъ, не спросила… «Ночуйте, ночуйте, голубчикъ», говоритъ… И все, понимаешь, на «вы» со мной… Потѣха!..

— Го, го, го! — опять заржалъ пожилой, — вотъ такъ вы!… вы!… ахъ чтобъ тебя!.,

— Ладно… Положили меня въ людской… Вижу, народу нѣтъ никого… одинъ кучеръ, да и тотъ пьяный спитъ безъ заднихъ ногъ… Масляница: народъ, извѣстно, гуляетъ… Ладно… Ночью я, не будь дуракъ, снялъ съ себя одѣяніе свое стрѣлецкое, нарядился въ кучеровъ пиджакъ… валенки съ печки снялъ, полушубокъ… айда!… наше вамъ почтеніе!… Живо до города десять верстъ отмахалъ… у Сычихи ночевалъ… утромъ съ Володькой борзымъ все и пропили…

— Ловко!… ха, ха, ха! Вотъ, чай, барыня-то?.. «голубчикъ, голубчикъ… «вы»… вотъ те «вы»… Го, го, го!..

XVIII

Когда всѣ отобѣдали, я опять вошелъ въ столовую и хотя съ трудомъ, но все-таки разыскалъ себѣ мѣстечко въ углу на кончикѣ скамьи за однимъ изъ столовъ, твердо рѣшивъ не сходить съ него до вечера.

Облокотившись на столъ, я задумался, глядя на шумѣвшую, какъ пчелиный рой, толпу людей, и долго сидѣлъ такъ… Мнѣ стало грустно и стыдно, — что я допустилъ себя до всего этого и не имѣю теперь возможности уйти… Сердце мучительно ныло, когда я мысленно переносился домой, въ кругъ своихъ близкихъ, родныхъ…

Голосъ слѣва, раздавшійся такъ рѣзко, что я вздрогнулъ, надъ самымъ моимъ ухомъ, вывелъ меня изъ задумчивости.

— Землячекъ, а, землячекъ, ты чего это носъ-то повѣсилъ?..

Я обернулся и увидалъ какое-то квадратное, обросшее рыжими волосами, улыбающееся лицо стараго мужика. Глаза у него какъ-то странно, точно онъ игралъ ими, то закатывались кверху подъ лобъ, оставляя одни только бѣлки, то сурово спускались внизъ, при чемъ рыжія, необыкновенно густыя брови свирѣпо хмурились… Толстыя красныя губы улыбались и какъ-то смѣшно оттопыривались подъ самый носъ — маленькій и сизый, похожій на грецкій орѣхъ…

Онъ повторилъ свой вопросъ и, видя, что я не отвѣчаю, заговорилъ снова.

— Тебя какъ звать-то?.. Брось думать-то! Э, милый, всѣ мы люди и всѣ человѣки: съ кѣмъ грѣхъ да бѣда не бываетъ… Пройдетъ все… опять на дѣло поступишь: ты человѣкъ, вижу я, не глупый… Не вѣшай головы, не печаль гостей!… Пропился, знать, ась?

И, видя, что я опять не отвѣчаю, онъ продолжалъ:

— Всѣ мы такъ-то… не одинъ ты… Эва народу што, а спроси у любого, какъ, молъ, сюда попалъ? — по пьяному дѣлу!… Всѣ мы по пьяному дѣлу… Просты мы ужъ очень… слабы… къ вину предвержены… Женатъ?..

— Женатъ.

— А зять есть?

— Нѣтъ, зятя нѣту.

— Нѣту?.. говори слава Богу…

— Что-жъ такъ?

— А такъ… зять, я тебѣ прямо, милый, атлепартую: ядовитая штука… особливо богатый… заноза!… Я, можетъ, черезъ зятя-то и пропадаю…

— Какъ такъ?

— А такъ… ты слушай… Ты мнѣ вотъ человѣкъ чужой, впервой тебя вижу, а душа у меня къ тебѣ лежитъ… родные-то нонче хуже чужихъ… Опять и такъ сказать: понятія у нихъ нѣтъ, т. е. насчетъ хоть бы вотъ нашего брата… По ихнему пропился — и больше ничего, никакой къ человѣку жалости нѣтъ… Хоть издохни!… «Такъ и надо, скажутъ, за дѣло»… Видно, кто въ этой шкурѣ не бывалъ, на морозѣ не дрогъ, тотъ нашего брата постигнуть и понять не можетъ… потому — душа зачерствѣла… Говорится пословица: окрѣпнетъ человѣкъ — крѣпше камня, ослабнетъ — слабже воды… По Христову ученью какъ? знаешь?.. прощай человѣка во всемъ, несчетное число разъ прощай, а они разу не простятъ… зачерствѣли!..

Онъ помолчалъ, досталъ тавлинку, понюхалъ, заморгалъ глазами часто-часто, крякнулъ и опять началъ, не торопясь, съ разстановками, степенно и внушительно, точно попъ съ амвона:

— ІІІуринъ у меня есть… Епаломъ звать… допрежь его Епалкой звали. а теперича Епаломъ Митричемъ величаютъ… живетъ здѣсь, въ Москвѣ на хорошей линіи, управляющимъ домовымъ на Петровкѣ… Сестра моя Грушаха за ёмъ… Ну, только жисть ея хвалить погодить… прямо надо сказать — желтенькая жисть!… Спуталась она съ нимъ въ дѣвкахъ… дура баба, извѣстно… Ну того… затижалѣла… Онъ, не будь дуракъ, хотѣлъ было того — улизнуть;… отвертѣться, бросить ее. Да нѣтъ, стой, — шалишь!. Не на такую нарвался… сичасъ она, другъ милый, того… куда слѣдуетъ жалобу… Такъ и такъ, говоритъ, у меня документъ есть, собственноручный его, что жениться хотѣлъ… Опять, говоритъ, на Царицу Небесную Матушку Казанскую клялся… Портниха она, Грушаха-то, съ измалѣтства въ Москвѣ, порядки знаетъ… Ну, отлично… Туды, сюды… анъ, врешь — женись! Такъ и женился… ничего не попишешь… Я въ тѣ поры жилъ ничего, хорошо, исправно. Мастеровой я… по конапатному дѣлу, конапатчикъ… Деньжонки у меня о ту пору, прямо тебѣ скажу, были… Виннымъ дѣломъ я мало зашибался, — гроза надо мной была: баба, жена — покойница, царство небесное… Отлично. Свадьбу надо играть, а у него, у шурина-то, волкъ его съѣшь, денегъ нѣтъ… Вретъ ли, въ заправду ли, а только говоритъ: нѣтъ и нѣтъ… Дѣло-то опосля узналось — совралъ онъ… тѣнь, тоись, одну наводилъ… Ну что жъ, думаю, надо человѣка выручить по родственному… Далъ ему.

Онъ опять помолчалъ и опять понюхалъ табачку.

— Сто бумажекъ ему, не за столомъ сказано, чорту, собственноручно всучилъ… Отлично!… Сыграли свадьбу. — Онъ меня такъ на рукахъ и носитъ… такой, сякой, немазаный, шуренокъ, родной! — Ладно, молъ, хорошо!… Ну стали они жить: жена на машинкѣ трыкъ, трыкъ… Онъ на линію попалъ… зафортунило ему… Знаешь, какъ пойдетъ линія, играетъ и глиняна… Одначе денегъ мнѣ не отдаетъ… Не отдаетъ да и все!… нѣту и нѣтъ… «Погоди, говоритъ, отдамъ, ужли зажилю»… Ну, водочки мнѣ поставитъ, закусить, то, се, умаслитъ: министръ, а не мужикъ… Тянулъ, тянулъ. Старуха покойница поѣдомъ ѣстъ меня: «завыли наши денежки»!… Захворала инда отъ этого. А можетъ и отъ чего другого, только похворала, похворала да и съ копыльевъ долой… отдала Богу душу… Загоревалъ я… закургузилъ… нынче выпить, завтра съ похмелья… Денежки таютъ… Думаю себѣ: ладно, у шурина есть… Пить да пить, милый, пить да пить… втянулся!… На Хиву попалъ, потерялъ ликъ человѣчій… въ люди ужъ совѣстно идти, — нагъ, босъ, трясеніе во всѣхъ суставахъ… Но, однако, разъ собрался, отрезвѣлъ, ужаснулся самъ на себя… Пойду, думаю, къ шурину, возьму свои деньги, поступлю въ монастырь къ преподобному Мефодію на Пѣсношу… Тамъ, знаю, возьмутъ меня… Тамъ и косточки похороню, думаю… Пошелъ вечеромъ къ нему… днемъ то не ловко: ужъ очень я того, оборвался… Прихожу. Ну, здорово живете! Посмотрѣлъ онъ на меня: «ты кто, говоритъ, такой?..» Какъ кто?.. возьми глаза въ зубы… шуринъ твой Никифоръ!… «Буде, говорить, врать то»… Да что ты, говорю, Епалъ, аль бѣлены объѣлся?. За деньгами я къ тебѣ пришелъ… «За какими деньгами»? За своими. За долгомъ. «Что ты, говоритъ, золотая рота, какой долгъ?.. Ничего я тебѣ не долженъ»! Побойся, говорю, Бога, сестра вотъ свидѣтельница… Сестра молчитъ, ни чукнетъ… голову наклонила: покраснѣло у ней все рыло, какъ зарево… «Уходи, онъ говорилъ опять, пока цѣлъ»… Заплакалъ я… На колѣнки передъ нимъ всталъ, на старости лѣтъ, передъ жуликомъ… прошу, плачу… Да гдѣ же! нѣшто проймешь душу человѣчью, коли она зачерствѣла… Не далъ… отперся… кликнулъ пошелъ дворниковъ… «Выведите, говоритъ, его за ворота, да дайте ему хорошаго раза»… Ну дворники, извѣстно, рады… имъ потѣха… вытащили меня за калитку да и давай вваливать… Отвѣсили разовъ пятокъ, пустили… Эхъ, обозлился я о ту пору… Да… а, что станешь дѣлать?.. Ну, думаю, пропадай! Взялъ, понимаешь, впервой отъ роду, всталъ на углу Столѣшникова переулка, у церкви то… знаешь?.. началъ просить Христовымъ именемъ… И задалось мнѣ на диво… какой-то баринъ цѣлковый далъ сразу… Рупь семь гривенъ, живымъ манеромъ подстрѣлилъ я о ту пору… Ну, извѣстное дѣло, куда идти?. Одна нашему брату дорога не заказана — въ трактиръ… Думаю себѣ, выпью водочки для храбрости, куплю ножикъ, зарѣжу пойду его анафему… Пришелъ въ трактиръ выпилъ сотку, мало показалось, еще выпилъ… а тамъ еще… до сыта налакался… всѣ деньги ухнулъ… По утру въ части проснулся… Вотъ вѣдь какое дѣло!..

— Видаешь его когда?

— Нѣтъ… Господь съ нимъ… На што онъ мнѣ?.. А что, другъ, — добавилъ онъ, помолчавъ, — не подремать-ли намъ пока, а?.. До ужина то далеко…

И, говоря это, онъ положилъ «кренделемъ» на столъ руки, ткнулся въ нихъ головой и вскорѣ захрапѣлъ…

XIX

Я хотѣлъ было послѣдовать его примѣру, но не могъ и вышелъ изъ столовой на крыльцо…

Постоявъ здѣсь съ полчаса, я думалъ было идти обратно, потому что озябъ и что-то стало у меня покалывать въ боку, какъ вдругъ увидалъ идущую подъ горку къ крыльцу, гдѣ я стоялъ, высокую женщину, закутанную въ сѣрую шаль… На рукахъ она несла грудного ребенка и вела за ручку дѣвочку, худенькую и крайне бѣдно одѣтую… Подойдя къ крыльцу, она остановилась и спросила у меня, съ трудомъ выговаривая слова отъ усталости и тяжело дыша, какъ загнанная лошадь:

— Батюшка, здѣся столова, ай нѣтъ?..

— Здѣсь.

— Скажи ты мнѣ на милость, какъ мнѣ мужа сыскать?..

— А онъ здѣсь?

— Здѣся… Я доподлинно узнала… здѣся онъ… Охъ, отъ Калуцкихъ воротъ шла… смерть моя! Какъ мнѣ его увидать-то, разбойника?!

— Спросить надо… тутъ народу много… Иди за мной.

Я ввелъ ее въ столовую. Она, робѣя, остановилась въ дверяхъ. Вѣроятно, этотъ шумъ и видъ множества такихъ «страшныхъ» людей поразилъ ее… Ее сейчасъ же окружила толпа любопытныхъ.

— Кто такая? Зачѣмъ? Кого надо?

— Мужа бы мнѣ… сказывали: здѣся…

— Мужа?.. Какого мужа? какъ звать? — заоралъ какой-то здоровенный малый надъ самымъ ея ухомъ. — Не я-ли грѣхомъ…

— Звать-то… Иваномъ… Иванъ Красавинъ… Фабричный онъ… на самоткацкой работалъ…

— Иванъ Красавинъ! — заоралъ малый, обернувшись къ толпѣ, - Красавинъ! Иванъ Красавинъ… чортъ… эй! кто здѣся Красавинъ, выходи лѣшій!… Эй, Красавинъ!..

— Здѣся!… Я Красавинъ! — раздался гдѣ-то вдали голосъ.

— Иди сюда, дьяволъ… жена пришла!…

Торопливо, расталкивая толпу, появился Красавинъ. Это былъ малый, лѣтъ тридцати, испитой, измятый какой-то, съ синими мѣшками подъ глазами… Увидя жену, онъ какъ-то сразу ошалѣлъ и попятился назадъ, точно волкъ, котораго выгнали облавой изъ чащи прямо на охотника… Онъ глядѣлъ на нее во всѣ глаза и, очевидно, даже не вѣрилъ себѣ — жену-ли онъ видитъ, или это дьявольское навожденіе… Баба заплакала… Дѣвочка уцѣпилась обѣими рученками за подолъ матери и тоже заплакала…

— Ты какъ сюда попала? — вдругъ заговорилъ пришедшій въ себя мужъ и какъ-то сразу перемѣнился. Лицо его стало до крайности нагло, отвратительно… Глаза загорѣлись злобнымъ чахоточнымъ блескомъ. Какъ тебя сюда чортъ занесъ? Чего надо?

— Чего надо? — заголосила баба жалобно и громко:- Люди добрые, — обратилась она къ притихшей и жадно смотрѣвшей на эту сцену толпѣ, какъ бы призывая ее въ свидѣтели и въ защиту: — спрашиваетъ: чего надо? — Ушелъ, бросилъ меня съ дѣтьми одну одинешеньку на чужой сторонушкѣ!… Вторую недѣлю ищу его… маюсь, не пимши, не ѣмши… Слезъ пролила, можетъ рѣки… А онъ — на-ка поди!… Дѣтей-то бы пожалѣлъ, варваръ, мошенникъ, притка тебя прострѣли!… Дохлый песъ… На, бери дѣтей-то… Корми! Пьяница… Злодѣй!..

— Лайся! лайся! — отвѣтилъ мужъ, — я те полаюсь!..

— Убить тебя мало, дохлаго гнилого пса!… Какъ же, люди добрые, посудите, Христа ради, сами… Жилъ на фабрикѣ… домой ничевошеньки, ни синя пороху не подавалъ. Дома перекусить нечего: останный мѣшокъ, коли еще! до Миколы съѣли… Свекоръ больной, на ладанъ дышетъ… бѣдность, нужда… Останную коровенку за оброкъ со двора свели… Говоритъ надысь свекоръ: «Ступай, говоритъ, молодушка, къ ему, разбойнику, бери дѣтей, а мы со старухой по міру пойдемъ… Что-жъ тебѣ здѣсь издыхать, что-ли, съ голоду»… Пошла я… болѣ ста верстъ шла пѣша… Зимнее время, а мое дѣло бабье… опять дѣти… Пришла въ Москву, нашла его… вижу: почитай голый, пропился весь, съ фабрики то прогнали, у земляковъ Христа ради проживаетъ… На, говорю, дѣтей-то, такой сякой!. А онъ, не будь глупъ, шапку въ охабку… Я, говоритъ, сбѣгаю, чаю заварю — чай, съ дороги то устала, прозябла… погрѣйся, да и былъ таковъ: втору недѣлю чай-то завариваетъ… Я туды, сюды — нѣтъ! какъ въ тучку канулъ… А извѣстно — мое дѣло бабье, что я смыслю? Опять пить-ѣсть надо… Искала я его по Москвѣ-то, искала… словно въ лѣсу дремучемъ… Спасибо, научилъ меня одинъ его знакомый, землякъ нашъ: «иди ты, говоритъ, баба, въ рабочій домъ, безпремѣнно онъ таматко, болѣ ему негдѣ быть»… — Ну, разбойникъ, — обратилась она опять къ нему, — что скажешь?.. бери ребятъ-то… корми!..

— На кой они мнѣ… Пошла къ чорту: заработаю — вышлю… Что ты срамить то меня пришла, дура баба!. деревня чортъ, необузданная!..

— А ты, братъ, потише! — вступился вдругъ въ разговоръ совсѣмъ еще молодой, высокій и стройный хитровецъ съ «отчаяннымъ» лицомъ и бойкими ухватками, — баба дѣло говоритъ. Какого ты чорта ее не кормишь? Женился тоже, сволочь паршивая! Дамъ вотъ въ рыло то!..

— Молчи, золотая рота! — огрызнулся на него мужъ.

— Золотая рота! — передразнилъ его малый. — Я золотая рота и буду… по крайности одинъ… чужого вѣка не заѣдаю… А ты что? Жену прокормить не можетъ, сволочь… Я бы укралъ да далъ… Повѣсить тебя!… Ишь ты, ловкачъ, кашку съѣлъ — горшокъ на шестокъ…

— Вѣрно! — раздались въ толпѣ голоса, — что вѣрно, то вѣрно… Не заѣдалъ бы чужого вѣку… не женился бы…

Слушая это, баба стояла и громко плакала…

А мужъ злобно глядѣлъ на нее. По лицу у него выступили красныя пятна.

— Иди! — сказалъ онъ, — отколь пришла… У меня нѣтъ ничего… заработаю вотъ, вышлю — разорваться мнѣ, что-ли, ай родить тебѣ денегъ то!

— Куда-жъ я пойду?

— Домой иди, въ деревню.

— Да мошенникъ ты эдакой… Ай на тебѣ креста нѣтъ… Ты хочь дѣтей-то пожалѣй… Ангельскія-то душки за что муку несутъ? Куда я съ ними дѣнусь? Какъ пойду-то опять?

— Какъ пойдешь?.. ногами!… Мнѣ взять негдѣ… Сама видишь…

— Вотъ, сволочь-то! — крикнулъ опять малый съ отчаяннымъ лицомъ. — Эхъ, на мои бы зубы! Разорвалъ бы!… Попадись ты мнѣ на Хивѣ — душу вышибу!… Не люблю смерть такихъ… За правду глотку прорву!..

— А мнѣ гдѣ-жъ взять: я — баба.

— Поправлюсь, говорю, вышлю и батюшкѣ такъ скажи…

— Да, вышлешь ты… какъ же… Матушка ты моя, Царица Небесная! — отчаянно вдругъ заголосила она:- Что-же это таперича будетъ-то?.. Куда-жъ я дѣнусь-то?.. Какъ пойду этакую стужу съ дѣтьми малыми… О-о-о, головушка моя!… Говорила матушка, не ходи за него… нѣтъ, пошла!… Разбойникъ ты, разбойникъ! Кровопійца, идолъ! Ни стыда-то въ тебѣ, ни совѣсти!… безстыжія твои бѣльмы, поганыя… тьфу!..

— Лайся, лайся! На меня нонѣ ни одна собака не лаяла, ты вотъ первая…

— А ты вотъ что, — вступился опять малый, обращаясь къ бабѣ. — Я тебя научу… Гдѣ-жъ тебѣ идти… дорога дальняя… Паспортъ при тебѣ есть?

— Какой родной, паспортъ?.. нѣтути…

— Ну ладно, все одно… Иди ты прямо въ контору здѣшнюю, спроси тамъ управляющаго, набольшаго, — тамъ тебѣ скажутъ… Разскажи ему все, поклонись въ ноги, попроси хорошенько: такъ и такъ молъ… идти не могу, потому съ дѣтьми. Проси у него на машину денегъ… Скажи: мужъ, молъ, заживетъ здѣсь… заработаетъ… Все равно, скажи, коли ему отдать, — пропьетъ…такъ и скажи: дастъ!..

— О! — радостно воскликнула баба, — дастъ?!

— Дастъ!

— Не дастъ! — сказалъ кто-то.

— Дастъ! дастъ! Чай не сто рублей! — закричало нѣсколько голосовъ сразу. — Это ты, Мишъ, вѣрно, ловко придумалъ!… Иди, тетка! больше тебѣ дѣлать нечего… Дастъ… а его, гуся, отсюда не выпустятъ, пока не заработаетъ… ха, ха, ха!

Баба поправила на головѣ «шаль», взяла за руку дѣвочку и, сказавъ: «Спасибо вамъ, родненькіе!» — пошла въ дверь, не взглянувъ на мужа, стоявшаго съ краснымъ лицомъ и побѣлѣвшими трясущимися губами…

— Ребята!… наши!… Хива! — крикнулъ малый съ отчаяннымъ лицомъ, какъ только захлопнулась за ней дверь. — Ну-ка — «Сѣни мои сѣни», по бокамъ припѣвъ…

«Мужъ» какъ-то сразу очутился среди плотно обступившей его толпы молодцовъ съ Хивы… Раздался было крикъ: «караулъ»!..но сейчасъ-же смолкъ.

— Бей его, дьявола!

Я вышелъ на крыльцо… Баба шла въ гору за уголъ краснаго дома, плача и утирая рукавомъ глаза. Дѣвочка бѣжала за ней, цѣпляясь рученками за подолъ ея юбки, и тоже плакала…

— Такъ ему и надо! — подумалъ я и содрогнулся вдругъ отъ ужаса, вспомня свою жену и дѣтей. — Ты то самъ развѣ лучше его?.

XX

Вечеромъ, послѣ ужина, состоявшаго изъ однихъ пустыхъ и мутныхъ щей, идя изъ столовой въ спальню, я чувствовалъ какую-то страшную слабость во всемъ тѣлѣ и боль въ боку… Появился кашель и ознобъ…

— Неужто воспаленіе? — съ ужасомъ думалъ я, — этого только еще не доставало… Что тогда дѣлать?..

Придя въ спальню, я засталъ своего вчерашняго знакомаго уже лежащимъ на койкѣ.

— Ну что, — встрѣтилъ онъ меня, — хорошо въ столовой?.. понравилось?..

— А вы не были?..

— Нѣтъ… Я вѣдь на правахъ больного… у меня отъ доктора записка, — что я могу проводить время здѣсь, въ спальнѣ, а не тамъ… Тамъ съ ума сойдешь безъ дѣла… Да что съ вами? вдругъ, какъ то перемѣнивъ тонъ, спросилъ онъ, глядя на меня. — На васъ лица нѣтъ!…

— Нездоровится.

— Чего нездоровится, да вы совсѣмъ больны!… Ишь васъ колотитъ. Нервы еще эти проклятые! Я ужъ знаю… Хотите, — заварю чаю?

Я хотѣлъ было поблагодарить его, но не могъ. Къ горлу вдругъ подкатился точно шаръ какой-то, и начали душить слезы…

— Ай, ай, ай! ай, ай, ай! — заволновался онъ, — вотъ это не хорошо!… Экъ вѣдь, батенька, какъ мы пьянствомъ то себѣ нервы коверкаемъ хуже бабъ дѣлаемся… Полноте! бросьте! стыдно!… Я вотъ сейчасъ чаю заварю… Попьемъ, потолкуемъ и ладно… Ложитесь пока!… Стаскивайте съ себя эту хламиду-то чортову… а я сейчасъ… О, Боже, Боже!..

Онъ досталъ изъ-подъ изголовья палочку цикорія или, по здѣшнему, «цики», отломилъ кусочекъ, кинулъ въ чайникъ, сунулъ ноги въ чюни и торопливо пошелъ заваривать этотъ «чай» въ столовую…

Я ткнулся ничкомъ на койку, изо всѣхъ силъ стараясь сдержать проклятыя слезы и боясь, чтобы кто-нибудь не поднялъ меня на смѣхъ…

Онъ скоро возвратился, и мы сѣли на подоконникъ пить «чай»…

— Вы вотъ что, — сказалъ онъ, — ступайте завтра въ девять часовъ утра въ больницу къ доктору… Докторъ здѣсь для нашего брата, рабочихъ, душа человѣкъ… Онъ васъ положитъ въ больницу… Тамъ вы обмоетесь, отдохнете, въ себя придете, обдумаете свое положеніе, нервы улягутся… Вѣдь это все отъ пьянства, да отъ этой одуряющей обстановки дѣлается… Здѣсь, батюшка, не такіе, какъ вы, а прямо съ виду богатыри, самъ я очевидецъ, плакали, какъ дѣти… Полежите тамъ недѣльку, другую, опомнитесь… Мой совѣтъ: письмо домой послать. Не бросятъ же васъ такъ, безъ вниманія. Уѣзжайте или уходите домой… Здѣсь вамъ оставаться нѣтъ никакого смысла… Во-первыхъ, работъ мало, а во-вторыхъ — скоро ли вы по двугривенному то наколотите денегъ? Вѣдь это если работать мѣсяцъ, каждый день, чего никогда не бываетъ, и тогда только — шесть рублей… Что вы на нихъ сдѣлаете?.. Домой надо, домой, домой…

— Неловко очень домой-то… стыдно…

— Стыдно… Чего стыдно? Что вы обокрали кого-нибудь, убили?.. Ложный стыдъ!. Стыдно было дѣлать такъ, а «повинную голову и мечъ не сѣчетъ»… Стыдно!. Чудакъ вы!… Да дай Богъ, чтобы побольше блудныхъ сыновъ возвращалось…

Совѣтъ этого добраго человѣка ободрилъ меня. Больница, какъ это ни странно, стала казаться мнѣ какой-то обѣтованной землей…

— Такъ и сдѣлаю, — сказалъ я, — какъ вы совѣтуете… пойду завтра… только боюсь, не воспаленіе ли?

— Да будетъ вамъ! какое къ чорту воспаленіе! просто отъ пьянства почки болятъ… У меня это же самое было… Закатятъ вамъ тамъ мушку во всю спину, и какъ рукой сниметъ! Тамъ изъ ста человѣкъ девяносто съ мушками. Здѣсь исключительно только мушками и лѣчатъ. Серьезныхъ больныхъ нѣтъ: серьезныхъ отправляютъ во вторую городскую… Здѣсь лежатъ здоровые больные… Что только дѣлается тамъ, вотъ увидите! И время проведете отлично… почитать есть что… ну и сравнительно, чисто… выспитесь до сыта. Я васъ, пожалуй, навѣщу какъ-нибудь… У васъ вѣдь денегъ нѣтъ?

— Нѣтъ, конечно.

— Ну, я вамъ табачку дамъ: тамъ табакъ дороже хлѣба. И бумаги, и конвертъ принесу… Письмо домой настрочите… Ну, на марку не могу дать, у самого мало… да это не важно: дойдетъ и безъ марки, еще вѣрнѣе… Вамъ ли унывать?.. свой домикъ, жена, дѣти… Эхъ, я вамъ скажу, есть здѣсь личности, насмотрѣлся я, вотъ тѣмъ унывать не грѣхъ… ни кола, ни двора, ни родныхъ, ни знакомыхъ… одна Хива… Тутъ и мать, и жена, и сестра, и родина… О!… Есть здѣсь мальчикъ, онъ теперь въ больницѣ, вы можетъ, его увидите… Отецъ у него тутъ въ Москвѣ, гдѣ-то на Хивѣ путается, пьяница горькій, матери нѣтъ, замерзла пьяная гдѣ-то на Грачевкѣ, подъ воротами… Сынишку отдалъ этотъ отецъ куда-то въ коробочники. Били его жестоко, онъ убѣжалъ — на Хиву… къ отцу… А отецъ взялъ да и продалъ тамъ его какому-то негодяю за бутылку водки да за фунтъ колбасы вареной…

— Зачѣмъ же онъ покупателю?

— Зачѣмъ?.. Да вы на Хивѣ-то развѣ не жили?

— Нѣтъ.

— Э, ну такъ вы еще. значитъ, жизни не видали… Да тамъ это самое обыкновенное дѣло… За чай да за калачъ такія штуки продѣлываютъ…

И онъ разъяснилъ мнѣ отвратительныя цѣли покупки.

— Да что-жъ на это никто не обратитъ вниманія?

— Кому нужно?.. кто станетъ въ это входить? Э батенька, правда-то знаете гдѣ?.. Да что! Я какъ-то читалъ, въ какой-то газеткѣ здѣшней московской, вотъ про это наше отдѣленіе работнаго дома… такъ вѣрите — умилился до слезъ — такъ хорошо написано!… И чистота-то, и воздуху-то масса, и каждому-то отдѣльная кровать, и столъ отличный, чуть ли не по фунту мяса на каждаго, и залъ-то концертный скоро отдѣлаютъ, картины туманныя станутъ показывать!. Концертный залъ!. Ха-ха-ха! туманныя картинки!… Ну, скажите, ради Господа, пошли бы вы вотъ сейчасъ смотрѣть ихъ?.. До того ли намъ? Хоть бы обращались-то по-человѣчески, не какъ съ собаками… Что, былъ сегодня управляющій въ столовой?

— Нѣтъ.

— Жаль, а то-бы посмотрѣли картину. Войдетъ, понимаете, не одинъ, а со свитой, — какіе-то прихлебатели позади… войдетъ и заоретъ: «Встать!..» Ну, конечно, всѣ вскочатъ, молчаніе мертвое… А какъ обращается съ рабочими?.. «Ты», «мерзавецъ», «подлецъ», негодяй, только и слышишь! Подлость!

Онъ закашлялся и замахалъ рукой, какъ бы отгоняя что-то…

— Будетъ, — съ трудомъ выговорилъ онъ, — ну, ихъ къ чорту… Не нами заведено, не нами и кончится… Ложитесь. да давайте потолкуемъ про деревню… Скоро весна вѣдь: снѣгъ стаетъ, тетерева по утрамъ затокуютъ, вальдшнепы прилетятъ… О!… вы не охотникъ?..

Мы легли… Онъ началъ говорить про свою жизнь дома, про охоту, про рыбную ловлю, про пчелъ… Разсказы эти дышали любовью и какой-то особенной, задушевной прелестью…

Я долго слушалъ его, совсѣмъ позабывъ, что нахожусь въ спальнѣ работнаго дома…

XXI

На другой день утромъ я отправился въ больницу… Доктора еще не было… Въ пріемной дожидалось человѣкъ пятнадцать… Молоденькая, симпатичная фельдшерица записала наши фамиліи. Мы усѣлись въ прихожей на узкой и длинной скамьѣ и стали ждать. Рядомъ со мной помѣстился какой-то молодой человѣкъ съ длинными курчавыми волосами.

Ему не сидѣлось спокойно… Онъ какъ-то ерзалъ по скамьѣ, пожималъ плечами и безпрестанно чесалъ свою голову.

— Что ты не сидишь покойно? — сказалъ я, — что у тебя болитъ?

Онъ испуганно взглянулъ на меня большими «телячьими», какими-то жалобными глазами и тихонько, чуть не плача, сказалъ:

— Бѣда!… заѣли…

— Давно въ работномъ домѣ? — спросилъ я у него съ невольнымъ участіемъ.

— Недавно… Пріѣхалъ въ Москву на мѣсто… да загулялъ…

— А ты кто — крестьянинъ?

— Нѣтъ, я изъ духовныхъ… У меня отецъ дьяконъ въ Клинскомъ уѣздѣ… Дядя еще есть — тоже дьяконъ здѣсь въ Москвѣ, на Старой Басманной (онъ назвалъ богатый и извѣстный приходъ), да нельзя мнѣ къ нему… совѣстно…

— Что-жъ, ты учился гдѣ-нибудь?..

— Учился въ семинаріи у Троицы… да выгнали изъ четвертаго класса…

— Мамаша, небось, жива?.. Онъ заморгалъ глазами.

— Жива… Хочу у доктора попроситься въ больницу… Письмо къ дядѣ пошлю… Очень мнѣ тяжело!

Онъ наклонилъ голову и замолчалъ.

Немного погодя пришелъ докторъ. Это былъ средняго роста брюнетъ, худощавый, съ добрымъ, симпатичнымъ лицомъ… Онъ сѣлъ къ столу и сталъ вызывать по фамиліямъ.

Первымъ подошелъ къ нему коренастый и крѣпкій, лѣтъ 60-ти старикъ.

— Ты что, дѣдъ?

— Зубы… зубами маюсь!..

— Гдѣ?

— Во, гляди!..

— Вырвать?

— Рви!

— Садись!

Докторъ взялъ щипцы и вырвалъ зубъ. Старикъ только головой мотнулъ и, сплюнувъ въ тазикъ, сказалъ:

— Рви другой!

Докторъ вырвалъ другой и сказалъ:

— Еще, что ли?

— Рви!

Докторъ вырвалъ третій зубъ и опять, улыбаясь спросилъ:

— Ну еще, что ли?

— Нѣтъ, будетъ! — сказалъ старикъ съ такимъ выраженіемъ въ голосѣ, какъ будто отказывался отъ рюмки водки, которую его упрашивали выпить… Всѣ засмѣялись… — Спасибо! — сказалъ онъ и пошелъ въ прихожую, кладя по полу, точно печати, оттаявшими чунями клѣтчатые слѣды.

Подошелъ слѣдующій… Докторъ выслушалъ его, осмотрѣлъ и нарисовалъ на правомъ боку карандашомъ квадратъ.

— Приходи въ четвертомъ часу сюда… въ больницу ляжешь, — сказалъ онъ.

Дошелъ чередъ до меня.

— У тебя что?

— Бокъ больно.

— Какой?

— Правый.

— Сними рубашку.

Я снялъ. Онъ сталъ слушать.

— Ого! сердце-то того… Ни вина, ни пива отнюдь нельзя пить… Эхъ, народъ, не бережете вы свое здоровье!… Ну, что-жъ, желаешь полежать въ больницѣ?

— Сдѣлайте милость!..

— Можно! Къ боку тебѣ мушку поставимъ, — и, говоря это, онъ начертилъ мнѣ карандашомъ на боку квадратъ. — Приходи часа въ три.

Я надѣлъ рубашку, полушубокъ и пошелъ въ столовую.

— Взяли! и меня взяли! — услыхалъ я за собой голосъ и, обернувшись, увидалъ молодого семинариста. Онъ былъ радъ, точно ребенокъ, которому подарили игрушку…

— Начертилъ мушку? — спросилъ я.

— Начертилъ! Слава Тебѣ, Господи! — онъ вдругъ перекрестился нѣсколько разъ торопливо и часто повторяя:- Слава Тебѣ, Господи! Слава Тебѣ, Господи!..

XXII

Въ три часа я пошелъ въ больницу. Тамъ, въ прихожей, уже дожидались семинаристъ и еще какихъ-то двое, принятыхъ сегодня же въ больницу.

Вскорѣ пришла нянька и повела насъ въ такъ называемую «мужскую уборную», гдѣ была ванна.

— Раздѣвайтесь! сказала она, — кладите сюда вотъ къ порогу свою рухлядь… Вотъ вамъ бѣлье… халаты… туфли… Полѣзайте въ ванну по-двое заразъ… Вонъ кранты… въ этомъ вотъ холодная, а здѣся горячая… Вымоетесь, я васъ наверхъ сведу въ третье отдѣленіе… Мойтесь на здоровье… небось, обовшивѣли…

Она ушла. Мы начали раздѣваться.

— По-двое заразъ велѣла, — сказалъ высокій длиннобородый старикъ, напуская воды, — а какъ по двое-то: у него вонъ, — онъ кивнулъ на сосѣда, худенькаго, плюгавенькаго человѣчка, — я давѣ видѣлъ, вся спина въ чирьяхъ… Какъ съ нимъ лѣзть-то?.. Я не полѣзу… Слышь, землякъ, — обратился онъ ко мнѣ, - полѣземъ мы съ тобой первыми… Чего тутъ… сымай рубашку-то… сигай!… Господи благослови!… О-о! важно!..

Я скинулъ рубашку и забрался къ нему въ ванну. Намъ было тѣсно и неловко. Старикъ, какъ тюлень, вертѣлся съ боку на бокъ и брызгался водой.

— О, важно! — твердилъ онъ, — мальё! Одно плохо, ужо на ночь мушку вляпаютъ… Здорово деретъ, анафема!. Тебѣ тоже, землякъ, мушку? — спросилъ онъ у меня.

— Тоже.

— Да ужъ здѣсь лѣкарство одно… Ну, будя… слава тебѣ, Господи!… Теперича бы половиночку раздавить гоже, — добавилъ онъ, вылѣзая изъ ванны, — да закусить сняточкомъ!..

— Да у тебя что-жъ болитъ-то? — спросилъ я.

— Да какъ-те сказать не соврать: одышка вродѣ какъ… кашель… мокрота душитъ… А-то я ничего, слава Богу…

Мы надѣли чистое бѣлье, полосатые халаты, туфли, и я почувствовалъ себя другимъ человѣкомъ… Стало какъ-то легко, во всемъ чистомъ, и страшно дѣлалось при взглядѣ на валявшуюся у порога скинутую одежду…

Послѣ насъ, пустивъ свѣжую воду, полѣзли въ ванну семинаристъ и плюгавенькій человѣчекъ… и убѣдился, что старикъ сказалъ правду: вся спина у него была въ чирьяхъ…

— Эхъ, порядки здѣшніе!.. — укоризненно сказалъ старикъ.

XXIII

Третье мужское отдѣленіе представляло изъ себя большую, чистую, свѣтлую, но биткомъ набитую больными, палату… Койки стояли такъ же, какъ въ спальнѣ № 15-й, по двѣ въ рядъ, сдвинутыя вмѣстѣ… Кромѣ того, койки стояли и по одиночкѣ, тамъ, гдѣ только было возможно поставить ихъ. Всѣхъ больныхъ, какъ я узналъ послѣ, было въ этой палатѣ 75 человѣкъ.

Шумъ, крикъ, хохотъ стояли въ палатѣ нисколько не тише, чѣмъ въ спальнѣ… «Больные» играли въ карты, въ шашки, читали, курили, ходили, шлепая туфлями по полу, въ полосатыхъ халатахъ, надѣтыхъ у кого въ рукава, у кого въ накидку, по широкому проходу, изъ одного конца палаты въ другой…

Мнѣ досталась койка въ углу у окна, около стѣны. Я сѣлъ на нее, посмотрѣлъ на своего сосѣда, и… меня охватилъ ужасъ.

Рядомъ со мною лежали «живыя мощи» и глядѣли на меня какими-то бѣлесоватыми, злобными, страшно ввалившимися глазами. Это былъ старикъ, лѣтъ 70-ти, худой, страшный, костлявый, косматый. Онъ лежалъ на спинѣ, покрывшись одѣяломъ, поднявъ колѣнки, которыя какъ-то страшно, точно у мертвеца, обрисовывались подъ этимъ одѣяломъ… Одна рука у него была закинута подъ голову, другая лежала поверхъ одѣяла… Руки эти были тонки и худы, точно палки, обтянутыя кожей… изъ-подъ края подушки, подъ головой, выглядывали «пайки» чернаго и бѣлаго хлѣба…

Но самое страшное, что увидалъ я и отъ чего пришелъ въ ужасъ, это насѣкомыя, которыя ползали по лицу этого старика… кишмя кишѣли въ бородѣ, въ волосахъ, на головѣ…

Я не могъ смотрѣть и отвернулся отъ него съ ужасомъ, отвращеніемъ и жалостью…

— Господи! какъ онъ еще живетъ, несчастный, — подумалъ я, — что же это такое?!.

— Что, землякъ, глядишь? — спросилъ у меня съ противоположной койки молодой парень, наблюдавшій за мной, — послалъ тебѣ Богъ сосѣда… Вотъ лежитъ тутъ ни живой, ни мертвый… Не издыхаетъ да и все! А озорникъ какой страсть…

— Что-жъ его не уберутъ отсюда?

— Да куда-жъ его?.. Ждутъ, когда сдохнетъ. Допрежь онъ внизу лежалъ со слабыми… Не знаю, зачѣмъ сюда перевели… Должно, скоро капутъ ему… Да ты хлопочи на другую койку… Вотъ завтра пойдутъ на выписку, ты и хлопочи… Съ нимъ лежать-то грѣхъ одинъ… Озорникъ… матершинникъ… даромъ, что старый… Что, старый чортъ, глядишь? — обратился онъ къ нему, — про тебя говорю… У-у-у, песъ!..

Стало темно… Зажгли лампы… Одна изъ нихъ какъ разъ пришлась противъ моей койки… Немного погодя, няньки, — разбитныя и нахальныя, съ черезчуръ развязными манерами и такими же словечками (которымъ онѣ научились, очевидно, на Хивѣ), получающія здѣсь по три копѣйки въ день жалованья, — стали разносить ужинъ… Ужинъ этотъ состоялъ изъ какого-то мутнаго, прокисшаго и въ микроскопическомъ размѣрѣ перловаго супа…

Поужинавъ, я хотѣлъ было устроиться и лечь спать, какъ вдругъ кто-то крикнулъ на всю палату:

— Новенькіе!… пожалуйте на живодерню!..Мушки ставить!… Кому мушки? подходи!..

Этимъ дѣломъ, т. е. прикладываніемъ мушекъ — или, какъ здѣсь выражались «живодёрствомъ» — занимался не фельдшеръ, а просто такой же «золоторотецъ» больной, какъ и всѣ. Онъ лежалъ въ больницѣ уже семь мѣсяцевъ, присмотрѣлся и привыкъ ко всѣмъ порядкамъ… Фельдшеръ, вѣроятно, рѣшилъ, что это дѣло не хитрое, и самому заниматься этимъ незачѣмъ…

Мы всѣ четверо подошли къ этому «живодеру», разставившему свою «аптеку» на табуреткѣ посреди палаты… Толпа больныхъ окружила насъ… пошелъ смѣхъ и остроты…

— Ну, раздѣвайтесь! — сказалъ «живодеръ». — Я вотъ вамъ вляпаю… останетесь довольны!..

Онъ живо «вляпалъ» намъ всѣмъ по мушкѣ и такъ крѣпко забинтовалъ грудь, что трудно было дышать…

— Ну, подходи теперь, кому вечёръ ставилъ? Снимать стану! — крикнулъ онъ.

Подошло шесть человѣкъ. Изъ любопытства я не пошелъ на свое мѣсто, а остался посмотрѣть, что будетъ.

— Ну, стаскивай рубашку-то! крикнулъ «живодеръ» на какого-то подслѣповатаго, съ желтымъ и бритымъ лицомъ, сильно-робѣвшаго человѣка. — Аль думаешь, — горнишная придетъ сымать то ее!..

Бритый человѣкъ, кряхтя и какъ-то корчась, скинулъ рубашку и бросилъ ее на полъ.

«Живодеръ» живо разбинтовалъ бинтъ.

— Ну, держись!..

Онъ сразу сдернулъ мушку… Бритый человѣкъ такъ и подскочилъ кверху…

— Важно наядрила… Мотри, какой мѣшокъ надрала! — послышались возгласы больныхъ. — Здорово!..

«Живодеръ» взялъ ножницы, простригъ ими пузырь, спустилъ воду и, взявъ пальцами съ уголка отвисшую кожу, началъ безъ церемоніи сдирать ее со всего нарисованнаго докторомъ квадрата… Больной корчился и крѣпко стиснулъ зубы, боясь закричать…

— Держися, небось!… Задаромъ здѣсь кашей не кормятъ!… Помнить будешь… ха, ха, ха… Петровъ, мажь тряпку саломъ, вмазывай ему!… Подходи другой!… Становись ты, долговолосый!..

Я не сталъ больше смотрѣть и пошелъ на свое мѣсто. Мой сосѣдъ-старикъ лежалъ, укрывшись одѣяломъ съ головой, и, должно быть, спалъ… Я поднялъ свое одѣяло, раздѣлся и тоже легъ спать…

XXIV

Проснулся я отъ какого-то шороха… кто-то тащилъ, какъ мнѣ показалось, съ меня одѣяло… Я открылъ глаза… и увидалъ, что старикъ сидитъ на своей койкѣ и дергаетъ съ меня одѣяло. При этомъ онъ глядѣлъ на меня и улыбался своимъ ввалившимся ртомъ, въ которомъ на верхней челюсти необыкновенно страшно торчалъ одинъ желтый и длинный зубъ…

Было, очевидно, поздно, часа три утра, потому что всѣ больные спали… Лампа, хотя и убавленная, горѣла все-таки очень ярко, освѣщая во всей красотѣ этого удивительнаго старика…

— Сумасшедшій! — подумалъ я, испугавшись и спросилъ:- Ты что?

Онъ, вмѣсто отвѣта, провелъ рукой по бородѣ и бросилъ что-то на мою койку, глядя на меня своимъ бѣлесоватымъ, но на этотъ разъ не злымъ, какъ мнѣ показалось прежде, а какимъ-то «чуднымъ», такъ сказать, необъяснимымъ и загадочнымъ взглядомъ.

— Сумасшедшій, — опять подумалъ я и сказалъ: — Что же это ты дѣлаешь?.. Зачѣмъ эту гадость кидаешь?..

— А! — какъ-то радостно заговорилъ онъ шепотомъ, — разозлился!… Ну, ругайся… ну, бей меня!..

Говоря это, онъ глядѣлъ мнѣ въ глаза, и я невольно содрогнулся отъ этого взгляда: въ немъ было что-то страшное и невыразимо скорбное, что невольно заставляло содрогаться.

— Я вѣдь нарочно это! — опять заговорилъ онъ. — Я вотъ залаю еще… Я вѣдь не человѣкъ, а песъ, собака… паришвая собака… на которую помои льютъ…

Онъ пригнулся и, заглянувъ мнѣ въ лицо, опять засмѣялся.

Я совершенно не нашелся что сказать и только глядѣлъ съ удивленіемъ на его искаженное лицо.

— А хочешь, — снова началъ онъ, — я тебя ударю! А! фу ты, чортъ!..

Я опомнился.

— Что ты, съ ума, что-ли, сошелъ?.. отстань!…

Онъ откинулся головой на подушку и затрясся весь отъ своего противнаго принужденнаго хихиканья. Потомъ вдругъ опять сѣлъ и, переставъ хихикать, серьезно и тихо спросилъ:

— Ты обо мнѣ какого мнѣнія?

— Я тебя совсѣмъ не знаю, и поэтому не могу судить…

— Не знаешь?.. Гм! Да вѣрно, не знаешь… А хочешь, я тебѣ разскажу одну исторію…

— Разскажи.

Онъ опять посмотрѣлъ на меня своимъ тяжелымъ взглядомъ, въ которомъ теперь стало мелькать какое-то сознательное и грустное выраженіе, и сказалъ:

— Про сына моего, Николеньку…

Онъ потянулъ на себя одѣяло, усѣлся поудобнѣе, подумалъ что-то и сказалъ почти шепотомъ.

— Принеси мнѣ воды, сдѣлай милость, тамъ вонъ, подъ краномъ… Знаешь?

Я взялъ кружку и принесъ воды… Онъ жадно отпилъ полъ-кружки и, откинувшись на подушку, закрылся по самую бороду одѣяломъ, оглядѣлся по сторонамъ, очевидно боясь, чтобы его, кромѣ меня, никто не услыхалъ, и тихо, шепотомъ заговорилъ, наклонившись ко мнѣ:

— Сынъ у меня былъ… Николенька. И жена была. Славная… И любила меня… Не вѣришь? правда… Да померла она, понимаешь?.. померла. А сынъ остался… Ну, взялъ я его съ собой въ Москву… думалъ: вотъ моя цѣль жизни… душу за него отдамъ… вырощу… человѣкомъ сдѣлаю… Эхъ, сколько думалъ я!… Сколько думалъ я всего хорошаго!… А жизнь-то, подлая, повернула по-своему… Ну, такъ вотъ, взялъ я его съ собой… Здѣсь, въ Москвѣ, мнѣ первое время посчастливилось: нашелъ мѣсто… сталъ жить… коморочка у меня была снята на Плющихѣ маленькая… четыре рубля платилъ за нее… Самъ, бывало, уйду на занятія съ утра, а его, сыночка-то, оставлю одного… Попрошу только хозяйку приглянуть за нимъ… И сидитъ онъ, бывало, цѣлый день одинъ… Тихій былъ мальчикъ, задумчивый… уставится глазенками на свѣтъ и смотритъ… думаетъ тоже что-то… Говорить сталъ только къ концу третьяго года, да и то плохо… Гдѣ-жъ ему было учиться?.. Одинъ все… все одинъ… Меня онъ звалъ «тятя», «тятя миленькій», а то еще «тятя путеня»… Что такое это значило «путеня», я и сейчасъ не знаю…

Онъ насупился, замолчалъ и, тряхнувъ головой, точно отгоняя что-то, продолжалъ:

— Все было ладно за эти три года, а тутъ пошло все какъ-то подъ гору… Съ мѣста прогнали… Осѣдлала меня нужда, облюбовала и поѣхала… Бился-бился, искалъ-искалъ мѣста — нѣтъ! нѣтъ, да и все! а вѣдь пить-ѣсть надо… О себѣ-то ужъ я не думалъ… Гдѣ ужъ! только бы его-то… его то только бы! Заложилъ все… оборвался… озлобился… въ трущобахъ жилъ, съ ребенкомъ-то, понимаешь? Чего только не натерпѣлся!… Въ разные эдакіе пріюты обращался… Не берутъ нигдѣ: незаконный! Да и просить-то я путемъ не умѣлъ. Помню, разъ провелъ я ночь на Хивѣ, въ притонѣ одномъ… Всталъ рано… куда идти? Вышелъ на Солянку: «Николенька, говорю, куда-жъ намъ идти?» А май мѣсяцъ стоялъ о ту пору… тепло было, весело, радостно… Пошелъ, куда глаза глядятъ… Его-то на рукахъ несу, то веду потихоньку за ручку… Долго Москвой шли… вышли за заставу… въ поле… посидѣли… отдохнули… Куда-жъ теперь? думаю… Взялъ его на руки. Держись крѣпче! Обхватилъ онъ меня рученками, головку на плечо положилъ и зашагалъ я… Лучше, думаю, гдѣ-нибудь въ деревнѣ издохну, чѣмъ въ Москвѣ этой, проклятой… Отошелъ верстъ десять… свернулъ въ сторону въ деревеньку… Прямо въ избу первую… Гляжу: баба одна хлѣбы мѣситъ… больше никого нѣтъ… «Тебѣ чего»? спрашиваетъ… Тетенька, говорю, дай Христа ради, мальчику моему молочка… Сполоснула она руки, сходила куда-то, тащитъ цѣлую кружку… Разговорились мы… Разсказалъ я ей все, вотъ какъ тебѣ теперь… Подивилась она… пожалѣла… Подумала, подумала да и говоритъ: «Отдай намъ его со старикомъ въ сынки, худо не будетъ… Пойдешь, говоритъ, къ намъ, сынокъ, жить»? — это у него-то спрашиваетъ. А онъ, сынокъ-то мой, обхватилъ вдругъ меня да какъ взвоетъ… жмется ко мнѣ… трясется весь… Нервный онъ у меня былъ… О, Господи! Господи!..

Онъ оборвалъ свою рѣчь и долго сидѣлъ молча, тихо всхлипывая…

— Ну, понятное дѣло, — началъ онъ опять, — не отдалъ я его… Еще бы… отдать… Съ тѣхъ поръ началъ я съ нимъ вмѣстѣ ходить, бродяжничать… изъ деревни въ деревню… изъ села въ село… Случалось, гдѣ поработаю — заплатятъ, а то и такъ выпрошу… И вотъ, ей-Богу, скажу тебѣ, хорошее это время было… Загорѣли мы оба, мальчикъ мой пополнѣлъ даже… Идемъ, бывало, лѣсомъ… птички поютъ… листочки-шелестятъ… Солнышко играетъ… Травка-муравка точно коверъ… хорошо!… Сядемъ, разговариваемъ… Лепечетъ онъ у меня… радуется ангелъ мой на муравья на каждаго… И у меня, глядя на него, сердце играетъ!… Да только все это недолго было… Недолго! Подошла осень… пошли холода… дожди… грязь… Одежонка на насъ плохая была… Ну и того… простудился онъ… сразу какъ-то его свернуло… шабашъ! стопъ машина!… - Было это дѣло во Владимірской губерніи: рѣка тамъ есть Дубна, можетъ, слыхалъ? Такъ вотъ разъ, въ одно, такъ сказать, прекрасное утро шелъ я съ нимъ по берегу этой рѣки… На рукахъ его несъ… больного… Да холодно было… вѣтряно… тоскливо… На душѣ у меня камень лежалъ… ныло сердце, и все во мнѣ плакало лютыми слезами… Несу, несу его, послушаю: дышетъ? Слава Тебѣ Господи! — Николенька! — спрошу. «А»! откликнется. Не спишь? «Нѣтъ». А кто съ-тобой? «Тятя миленькій»… и жмется, слышу, ко мнѣ… А гдѣ у тебя «бобо»? молчитъ… Несу, тороплюсь, думаю: скоро ли деревня, а деревни нѣтъ и нѣтъ, какъ на зло… Мѣста какія-то глухія, дикія… Усталъ… сѣлъ… его на колѣнки положилъ… укутанъ онъ у меня былъ тряпьемъ разнымъ… открылъ тряпки посмотрѣть: не узналъ моего Николеньку: блѣдный, блѣдный… губки-трясугся, глазки большіе ввалились… слезки въ нихъ, какъ росинки… — Николенька! — говорю. «А!» отвѣчаетъ. — Николенька… Господи, что съ тобой?! А онъ, а онъ, понимаешь, улыбнулся эдакъ жалостно, рученками хотѣлъ поймать меня за шею… да не смогъ… прошепталъ только: «тятя миленькій», «путеня» да и того… померъ!..

Онъ вдругъ опять оборвалъ рѣчь и полными ужаса глазами, молча, уставился на меня… Въ этихъ глазахъ опять проглядывало сумасшествіе…

— Да и померъ! да и померъ! да и померъ! — повторилъ онъ нѣсколько разъ, не спуская съ меня своего страшнаго взора… Я не выдержалъ и отвернулся отъ него. Когда я опять посмотрѣлъ на него, онъ лежалъ навзничь и горько плакалъ. Я тронулъ его за плечо и сказалъ: Полно, полно!… Онъ затрясся еще шибче отъ душившихъ его слезъ и, поднявъ голову, безсмысленно глядя на меня, залепеталъ, какъ ребенокъ, все одно и то же слово: «тятя, путеня, тятя, путеня»…

Мнѣ стало страшно. Я взялъ кружку и опять подалъ ему воды… Онъ жадно, захлебываясь и икая, выпилъ воду и хотѣлъ было подняться, сѣсть, да не смогъ и, откинувшись на подушку, долго молчалъ, глядя «чудными» глазами куда-то вдаль…

XXVI

— Взялъ я его тѣло, — вдругъ неожиданно и какимъ-то совсѣмъ другимъ голосомъ, точно плача, заговорилъ онъ, — и побѣжалъ отъ рѣки въ гору, въ лѣсъ… Зачѣмъ? Не знаю. Бѣжалъ, бѣжалъ… споткнулся, упалъ… прямо на него… Тутъ ужъ я не помню, что было… Очнулся, тьма кругомъ… ночь непроглядная… и тишина мертвая, тупая, страшная… Вспомнилъ я все вдругъ — подкатилъ точно шаръ къ моему сердцу… Николенька, кричу, Николенька, гдѣ ты?! А самъ вѣдь отлично знаю, что мертвый онъ, а думаю: авось, Господь дастъ, отзовется… Да нѣтъ, не отозвался! Взялъ я трупикъ его… положилъ къ себѣ на колѣни… припалъ къ нему, да такъ и замеръ… И вся-то тутъ мнѣ моя горькая жизнь представилась! вся! И возропталъ я на Бога! За что, за что наказуешь?! За что отнялъ у меня то, что любилъ я?! За что, Господи!… О! — воскликнулъ онъ страстно, — страшная это была ночь! Мучилась душа человѣчья, одинокая, никому-то, никому не нужная! истерзанная, жалкая!… Лились никому-то, никому не видимыя, горькія слезы… Одинъ и мертвый сынъ на рукахъ… Понимаешь! Понимаешь ты это?.. Есть на тебѣ крестъ… есть въ тебѣ Богъ… есть жалость — поймешь!… И дивное дѣло: какъ я не померъ тогда! какъ не задушилъ себя своими руками!. Утро, — продолжалъ онъ, немного успокоившись, — застало меня надъ трупикомъ… мокрое утро, тоскливое, холодное:… Что дѣлать? Ни денегъ похоронить его, ни одежды… Нѣтъ ничего… Куда дѣться съ нимъ… объявить?.. придерутся… «Кто такой?»… «откуда?..» то, се… всю душу вымотаютъ… Думалъ, думалъ, да и рѣшилъ похоронить его самъ, безъ попа… Укуталъ тѣльце его тряпками, спряталъ подъ елкой, а самъ побѣжалъ въ деревню за заступомъ… Какъ мнѣ его удалось раздобыть? — не помню… Возвратился назадъ, походилъ по лѣсу, нашелъ мѣсто эдакое, глухое, тихое, печальное… Сталъ рыть яму… Рою и плачу, рою и плачу… Брошу рыть, подойду, загляну ему въ личико — лежитъ онъ и ничего-то, ничего не слышитъ, губенки полуоткрыты и зубки видны…

— Выкопалъ яму… наломалъ еловыхъ вѣтокъ, обложилъ ими все дно… чтобы, думаю, легче ему спать было… Вылѣзъ изъ ямы… О, Господи! оставили тутъ меня силы, палъ на колѣнки передъ нимъ: «Николенька, батюшка! ангелъ… прощай, прощай!… Сынокъ мой! „путеня“… прости меня!..» обхватилъ его въ охапку, опустился въ могилу… положилъ на вѣтки не навзничь, а на бочокъ и самъ легъ съ нимъ… Полежу, думаю, въ останный разокъ… Обезумѣлъ совсѣмъ: и молитвы читаю, и плачу… Какъ я простился съ нимъ, — не помню!… Вылѣзъ изъ ямы… схватилъ заступъ, зажмурился и кинулъ землю… Слышу: ударилась… Напала тутъ на меня ярость, какая-то дикая, звѣриная… точно кто бьетъ меня по головѣ и кричитъ: «скорѣй, скорѣй, скорѣй»!..

Онъ замолкъ.

— Что-же дальше-то? — спросилъ я.

XXVI

Черезъ нѣсколько дней его перевели куда-то внизъ, гдѣ онъ вскорѣ умеръ. Какъ-то разъ утромъ мы увидали въ окно изъ нашего третьяго этажа, что изъ больницы четверо рабочихъ на носилкахъ потащили куда-то черезъ дворъ его тѣло. Я отъ души пожалѣлъ его и отъ души пожелалъ ему всего хорошаго тамъ, «идѣже нѣсть болѣзнь, ни печаль, ни воздыханіе»…

Его мѣсто рядомъ со мной занялъ другой субъектъ, совсѣмъ въ другомъ родѣ… Это былъ, пріобрѣвшій на Хивѣ обширную извѣстность, юродивый Петруша. Большинство «больныхъ» изъ нашей палаты знало его хорошо. Это былъ загадочный человѣкъ, не то монахъ, не то странникъ… Волоса у него были черные, курчавые и длинные… Лицо, опухшее, бѣлое… Глаза черные, бойкіе, наглые… Походка кошки, крадущейся за мышью… Руки пухлыя, бѣлыя, съ короткими обгрызками, вмѣсто ногтей…

Благодаря этому «юродивому», моя койка, а также и его превратились въ какой-то клубъ… Петруша былъ неистощимый разсказчикъ… Онъ нисколько не стѣснялся, чувствуя себя между «своихъ», разсказывая про свои похожденія, надувательства, пьянство и развратъ, пересыпая рѣчь такими ругательствами, какими не ругается ни одинъ становой… Гомерическій хохотъ стоялъ каждый вечеръ около нашихъ коекъ… Чего только я не наслушался отъ этого человѣка!..

Въ больницу онъ попалъ послѣ сильнаго и долгаго пьянства, спустивъ съ себя все, затѣмъ только. чтобы послать отсюда письма съ просьбой о помощи «болящему и страждущему рабу Божьему Петрушѣ»…

На другой же день по поступленіи онъ настрочилъ нѣсколько такихъ писемъ, послалъ и сталъ ждать «движенія воды»…

Въ первое же воскресенье «движеніе воды» не замедлило сказаться: явились какія-то двѣ почтенныя матроны — матушки изъ монастыря.

Когда сообщили объ этомъ Петрушѣ, онъ какъ-то сразу преобразился изъ веселаго и здороваго въ согбеннаго, удрученнаго недугами старца… Походка, фигура, лицо, глаза, — все сдѣлалось другое. Сгорбившись, шлепая туфлями по полу, пошелъ онъ на лѣстницу, гдѣ его дожидались, и черезъ полчаса вернулся въ палату прежнимъ Петрушей, неся цѣлый узелъ «госгинцевъ».

— Вотъ какъ наши кошелями-то машутъ! — весело крикнулъ онъ мнѣ, бросая узелъ на койку, — теперь заживемъ… Не тужи! Гляди сюда, — онъ протянулъ ко мнѣ руку и разжалъ кулакъ. На ладони лежалъ золотой въ пять рублей. — Ужо можно въ картишки… Та, та, та… Съ нами Богъ, разумѣйте языцы… «Петруша, Петруша»… Дураки вы всѣ!..

Въ узлѣ, когда онъ развязалъ его, оказались: чай, сахаръ, булки, «монпасье», двѣ банки съ вареньемъ и еще кое-что.

— Погоди, — сказалъ онъ, — ужо не то будетъ. Скоро «сама» придетъ… Принесетъ добраго здоровьица…

Дѣйствительно, его скоро опять кликнули. Это оказалось, пришла «сама», т. е. его, какъ онъ выразился, «дама сердца», мать Ефросинья, съ которой онъ жилъ на Хивѣ и вмѣстѣ пьянствовалъ, пропивая заработанныя деньги… Она принесла бутылку водки и двѣ четверки махорки…

— Ну, теперь я кумъ королю, — говорилъ онъ, смѣясь, — а дай-ко вотъ еще кой-куда настрочу, — не то будетъ… Со мной, рабъ Божій, сытъ и пьянъ будешь… Ѣшь, пей, не жалко… Ѣшь, чудакъ!..

Къ вечеру Петруша напился; ночью, играя въ карты, «проигралъ» три рубля, а остальные отобрала у него нянька, съ которой онъ гдѣ-то на чердакѣ ночью, какъ самъ выразился, «говорилъ про божественное».

— Сколько я этихъ бабъ на своемъ вѣку облапошилъ, — разсказывалъ онъ мнѣ вечеромъ, сидя на койкѣ и куря огромную «собачью ножку», — такъ и счету нѣтъ… Дуры… ахъ! дуры есть изъ нихъ!… Ты что, рабъ Божій, знаешь? Меня за святого почитали… Слѣдъ мой вынимали!..

— Какъ такъ?..

— А такъ… Гдѣ я вступлю «стопой» своей, т. е. ножищей грязной, въ снѣгъ али тамъ въ грязь, сейчасъ это мѣсто, слѣдъ-то и вынутъ… Коли снѣгъ, — растопятъ и пьютъ, ну, а ужъ грязь куда идетъ — не знаю… Ха, ха, ха… А то, бывало, за полы меня ловятъ, подрясникъ цѣлуютъ… Ей-Богу, не вру!… «Петруша, Петрушенька, Петруша!»… ахъ! провались вы всѣ, дуры анаѳемскія!

— А то разъ со мной какой случай былъ: стоялъ я у Большого Вознесенія въ Ечоховѣ… товарищъ со мной былъ, о. Досиѳей… пьяница, чортъ, страсть! Ну, отошла обѣдня… вижу: идетъ купчиха брюхатая… Я это сейчасъ подскочилъ на одной ножкѣ: «мальчика роднишь! мальчика, мальчика»!… Ну, подала она мнѣ «Помолись за рабу Божью Евдокію, Петруша»… А я опять: «мальчика родишь! мальчика, мальчика»!… Вдругъ слышу, спрашиваетъ меня сзади кто-то: «А я кого рожу»?.. Я съ дуру-то не разобралъ, думалъ это мой Досиѳей смѣется, да и ляпнулъ: чорта!… Оглянулся, — хвать — приставъ! Вотъ такъ клюква!… Ха, ха, ха!..

— А то еще разъ я княгиню облапошилъ. Домъ у ней свой насупротивъ Храма Спасителя… Взошелъ въ ворота на дворъ: гляжу — клумбы… цвѣты растутъ… Княгиня на балконѣ сидитъ… Я это сей часъ скокъ, скокъ… подбѣгу къ цвѣточку, поцѣлую его, къ другому… Увидала княгиня: «кто такой»?.. Бѣжитъ горничная ко мнѣ: «кто ты?» а я: «Петруша, Петруша, матушка, Петруша, рабъ Божій! Спаси Господи»!… Сейчасъ меня, раба Божьяго, къ самой… Въ комнаты ввели… Палаты страсть!… «Ахъ, Петруша, Петруша, я больная… Сердце болитъ»… — Молись, матушка, молись, молись. «Покушать, Петруша, не хочешь-ли»? — Сухарика, матушка, съ водицей… сухарика, сухарика… Спаси Господи! А самъ хожу по угламъ: въ одинъ плюну, въ другой дуну… Думаю… какъ-бы мнѣ… того… улизнуть… — «У отца Ивана Кронштадтскаго бываешь ли, Петруша»?.. — Какъ же, какъ же, матушка, недавно отъ него… недавно, недавно… сподобился… благословилъ меня къ Преподобному Сергію… иду, матушка, на-дняхъ… «Ахъ, Петруша, помолись за меня грѣшную». — Помолюсь, матушка, помолюсь… Не будетъ ли жертва какая — преподобному… за упокой родственниковъ?.. — «Ахъ какъ же, Петруша, будетъ, будетъ!» Ну, думаю, мнѣ это-то и надо… Сѣла къ столу, написала что-то на бумажкѣ, достала денегъ, сунула все въ конвертъ, даетъ мнѣ. — Спаси Господи, матушка, спаси Господи!… Подастъ тебѣ Господь… молись, молись… Я тебя еще навѣщу въ скорби твоей… «Ахъ, навѣсти, Петруша!» Ну, вышелъ я это на дворъ, глядь: дворникъ, повара, кучеръ, горничныя ко мнѣ: «Петруша, Петруша, скажи намъ, скажи намъ… благослови»!… Лѣзутъ ко мнѣ… въ уголъ прижали у воротъ… Ахъ, дери васъ чортъ! думаю, а самъ гляжу за ворота нѣтъ ли гдѣ, спаси Богъ, пристава, либо городового… Насилу вырвался… одолѣли… Нанялъ извозчика, на Хиву… Посмотрѣлъ въ конвертѣ-то, а тамъ 75 бумажекъ… Ловко а?.. Вотъ какъ дѣла-то обдѣлываемъ, не по вашему… Почудилъ, рабъ Божій, я на своемъ вѣку!..

— Да вѣдь грѣхъ, — сказалъ я ему какъ-то разъ. — Стыдно Божьимъ именемъ людей морочить.

— Эхъ! — сказалъ онъ, подумавши. и махнулъ рукой. — Дураковъ и въ алтарѣ бьютъ… Наплевать!. все одно ужъ горѣть въ аду, такъ горѣть… А можетъ это и пустое, адъ-то?.. Помремъ, увидимъ… Наплевать! Живи, пока Богъ грѣхамъ терпитъ… Эхъ-ма!… ходи веселѣй!..

И, подобравъ полы халата, онъ началъ выдѣлывать ногами уморительныя па, при всеобщемъ хохотѣ «больныхъ»…

XXVII

Былъ и еще человѣкъ, потѣшавшій нашу палату разсказами и пользовавшійся, подобно Петрушѣ, завиднымъ авторитетомъ. Это былъ, какъ онъ называлъ себя, «вѣчный стрѣлокъ», по имени Григорій Дурасовъ, прошедшій, какъ говорится, огонь и воду и мѣдныя трубы.

Небольшого роста, крѣпкій, съ бойкими, умными глазами, живой и ловкій, онъ никогда ни передъ чѣмъ не задумывался… Чего-чего только онъ ни перевидалъ и ни перетерпѣлъ на своемъ вѣку!… Его разсказы были необыкновенно живы, правдивы и интересны. какой-нибудь пустой случай онъ умѣлъ такъ освѣтить и передать съ такимъ юморомъ и правдой, что невозможно было не смѣяться… Память у него была просто таки феноменальная. Впрочемъ, онъ разсказывалъ не только о своихъ приключеніяхъ и похожденіяхъ, но передавалъ чуть не слово въ слово большіе разсказы и даже романы. При мнѣ, напримѣръ, онъ въ теченіе нѣсколькихъ вечеровъ занималъ насъ передачей одного романа, печатавшагося (подъ заглавіемъ «Буря въ стоячихъ водахъ») въ газеткѣ «Московскій Листокъ».

Въ палатѣ онъ пользовался почетомъ. Его даже боялись: тому, кто связывался съ нимъ, приходилось солоно отъ его остраго, какъ бритва, языка. На его койкѣ устраивался по ночамъ «майданъ», т. е. картежная игра на деньги. У него постоянно можно было купить махорки, бумаги, яицъ, «воробья», пайку ситнаго хлѣба…

Чѣмъ онъ былъ боленъ — неизвѣстно. Вѣрнѣе всего — ничѣмъ. Онъ просто «отлеживалъ» глухое зимнее время.

— Вотъ какъ прилетятъ жаворонки, — говорилъ онъ какъ-то разъ собравшимся слушателямъ, — и мы полетимъ… И все у насъ будетъ… чаекъ и баранки! Здѣсь, что-ли, оставаться? Это вы, дураки, корпите, а я уйду… Я каждый день, ничего не дѣлая, сорокъ-то копѣекъ добуду… Вольный казакъ! Куда хочу туда иду. Захотѣлъ отдохнуть — отдыхай… никто надъ душой не стоитъ… работать не стану… За шесть-то цѣлковыхъ въ мѣсяцъ — была нужда… Награждай ихъ, чертей, съ дуру-то. Сиди, какъ сычъ, гдѣ-нибудь въ подвалѣ… А на волѣ-то благодать, рай!… Птицы поютъ и ты поешь!… Кормить мнѣ некого… одинъ… женой не обвязался… Сумку за спину, палку въ руки, — пошелъ оброкъ собирать — любо!..

— Что-жъ ты, Григорій, не женился? — спросилъ кто-то.

— Зачѣмъ? Нашему брату жениться нельзя, — баба любитъ гнѣздо, а нашъ братъ волю… Летѣть куда-нибудь… На одномъ мѣстѣ не усидишь, — мохомъ обростешь… Чужой вѣкъ заѣдать — жениться-то. Моя жена — воля, крыша небушко… и ничего мнѣ больше не надо.

— Такъ всю жизнь ходить и будешь?

— Такъ и буду… Пойду, пойду, авось до смерти дойду… Дойду до смерти, вотъ и женюсь тогда… Такъ-то, други милые… Ну, кто хочетъ въ шашки на воробья?!

XXVIII

Въ палатѣ «лежали» два мальчика, по здѣшнему, «малявки», которые особенно интересовали меня. Одинъ изъ нихъ, «Сергунька», про котораго мнѣ разсказывали въ спальнѣ, былъ хорошенькій, лѣтъ 14-ти круглолицый и краснощекій мальчикъ. Другой, Васька, былъ совсѣмъ въ другомъ родѣ: худенькій, черный, какъ жукъ, злой и сварливый, — онъ производилъ очень непріятное впечатлѣніе.

Оба они старались изображать изъ себя большихъ. Оба курили, пили водку, играли въ карты, ругались гадкими словами… У нихъ постоянно водились деньжонки, не переводилась махорка, яйца, ситный… Въ карты они играли съ особеннымъ азартомъ. Странно было видѣть ихъ дѣтскія лица ночью, при тускломъ свѣтѣ лампы, среди завзятыхъ, отчаянныхъ картежниковъ… какія-то особенно-отвратительныя манеры были у нихъ во всемъ. Куритъ-ли, напримѣръ, одинъ изъ нихъ, то папироску держитъ въ углу рта, на бокъ, безпрестанно сплевываетъ, безпрестанно ругается самыми гадкими словами…

Но это еще сравнительно ничего… Ужасно было смотрѣть на нихъ пьяныхъ… Вся грязь, гадость, развратъ Хивы, всосались въ нихъ, какъ вода въ губку… Ничего дѣтскаго, никакого проблеска непосредственности, свойственной дѣтскому возрасту…

— Сергунька, — спросилъ я какъ-то разъ, — зачѣмъ ты, дуракъ, водку пьешь? вѣдь гадко!

— Ступай ты къ чорту, — отвѣтилъ онъ, — учитель какой!… А у самого на папироску махорки нѣтъ… Тоже людей учитъ… Ты поглядѣлъ бы на меня, какъ я въ именины налакался… Ахъ, здорово!

— Малъ ты еще, братъ…

— Малъ да уменъ… Дай-ка вотъ выросту…. ахъ!..

— Ну, что тогда?

— Богатъ буду!

— А гдѣ возьмешь?

— Достану!

— Никто такъ не дастъ.

— Да ужъ достану… Мнѣ наплевать, все едино — придушу какого-нибудь чорта!..

— Въ деревнѣ у тебя есть родные?

— А на кой они мнѣ?!

— Въ деревнѣ-то лучше.

— Лучше… сказалъ!… тамъ и жрать-то нечего… Здѣсь-то и водочка, и дѣвочки… все!

— Какія дѣвочки?

— Какія?.. костяныя да жильныя!… дуракъ ты… Ну, дѣвки!… Не знаешь, что-ли?.. Да что съ тобой говорить-то… ступай къ чорту!..

Съ другимъ мальчикомъ Васькой у меня произошелъ небольшой инцидентъ: на шеѣ у меня висѣлъ вмѣстѣ съ крестомъ небольшой деревянный, въ серебряной вызолоченой оправѣ образокъ, который на меня надѣла, умирая, матушка… Онъ былъ мнѣ очень дорогъ. Увидѣвъ его какъ-то у меня на груди, Васька сейчасъ-же справился: сколько онъ стоилъ и какая на немъ оправа?.. Я сказалъ, что серебряная, вызолоченная и совсѣмъ забылъ про это, думая, что онъ спросилъ объ этомъ изъ простого любопытства… Оказалось, однако, хуже.

Какъ-то разъ ночью, сквозь сонъ, услыхалъ я, что меня кто-то какъ будто дергаетъ за шнурокъ на шеѣ. Я проснулся и открылъ глаза. Гляжу: сидитъ на корточкахъ передъ койкой Васька и тихонько пиликаетъ ножемъ шнурокъ. Въ первую минуту я испугался и сдѣлалъ невольное движеніе. Замѣтивъ, что я гляжу на него, мальчикъ, какъ кошка, прыгнулъ въ сторону и, согнувшись, быстро побѣжалъ около коекъ на свое мѣсто… Я вскочилъ и бросился за нимъ. Онъ успѣлъ уже лечь на свою койку, закрыться одѣяломъ и притвориться спящимъ. Я отдернулъ одѣяло и сказалъ:

— Ты что же это, негодяй, дѣлаешь?

Онъ сдѣлалъ видъ, что не понимаетъ, и, сѣвъ на койкѣ, сталъ протирать рукой глаза.

— Не притворяйся, — крикнулъ я и дернулъ его за руку.

— Да ты что пристаешь! — въ свою очередь закричалъ онъ. — Я доктору скажу… зачѣмъ лѣзешь?..

— Ты сейчасъ у меня образокъ срѣзывалъ.

— Образокъ! какой образокъ?.. Караулъ!!. - вдругъ громко закричалъ онъ и этимъ крикомъ разбудилъ своего сосѣда и еще нѣсколько человѣкъ

— Что за чортъ? — спросилъ сосѣдъ, — чего ты орешь?

— Да какъ же, — заговорилъ Васька, показывая на меня и вдругъ заплакалъ, — присталъ ко мнѣ, разбудилъ… сталъ безобразничать… Теперь говоритъ, что образъ, вишь, я у него укралъ какой-то… Я доктору скажу… ей-Богу, скажу! батюшки, родимые, что-жъ это такое? воромъ меня сдѣлалъ. О-о-охъ… доктору скажу… глазеньки мои лопни скажу…

Видя, что дѣло приняло такой оборотъ, я плюнулъ и пошелъ на свое мѣсто…

— Самъ воръ! — неслось мнѣ вслѣдъ:- золотая рота… абармогъ!… кашу сюда пришелъ жрать казенную!..

Утромъ онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, подошелъ ко мнѣ и сказалъ, подавая «собачью ножку»:

— На, курни, чортъ. Впередъ умнѣе будь… не лѣзь… на все знай время… зря-то тоже это дѣло не дѣлается.

. . . . . . . . . . . . . . .

Три недѣли пролежалъ я въ больницѣ, и эти три недѣли показались мнѣ за три года…

Письмо я послалъ на третій же день по поступленіи и сталъ ждать отвѣта… Отвѣтъ пришелъ только по прошествіи трехъ недѣль и такой отвѣтъ, котораго я не ожидалъ.

Какъ-то разъ, рано утромъ, слышу я вдругъ, кличутъ меня по фамиліи… Поднимаю голову, — гляжу и глазамъ своимъ не вѣрю: въ дверяхъ стоитъ сестра!

. . . . . . . . . . . . . . .

Она увезла меня въ деревню.