УРАН

I

Все подвластно времени. Человечество давно усвоило эту истину и, наверное, для того, чтобы никто не забывал о ней, изобрело часы. Профессия часовщика развивалась столь стремительно, что не прошло и нескольких столетий, как на смену солнечным и песочным часам явились элегантные хронометры.

Приборы времени заполнили мир. Ремешками и браслетками они прикрепляются к рукам, гнездятся в медальонах и перстнях, вмуровываются в башни ратуш, повисают на столбах и кронштейнах по улицам городов и местечек, на вокзалах и пристанях, на базарах и стадионах, украшают стены учреждений и жилищ. Одни молча отмеряют секунды, другие каждый отошедший в вечность час сопровождают звоном и мелодиями популярных песен.

В Сосенке еще нет башни с часами. Их функцию добровольно взял на себя старый Данила Выгон — бессменный сельский сторож. Он не знает, что время — одна из главных форм существования материи, и не знаком с теорией относительности Эйнштейна. Данила Выгон элементарными ударами в рельс отсчитывает вечерние и ночные часы, а днем ему некогда.

Кусок этого рельса Данила Выгон подобрал когда-то после войны за Косопольем на железной дороге, взорванной в сорок третьем партизанами, подвесил его к столбу возле конторы колхоза, и он напоминает Даниле о его боевых побратимах и звучит их бессмертной славой. И, может быть, только Стеша понимает Данилу Выгона и улавливает бесконечность оттенков в том звоне. Для нее он — тревожный в долгую осеннюю ночь и серебряный в летние рассветы; чистой волной катится в цветущих росных садах и стонет в метели. Просыпаясь ночью, Стеша считала часы, которые отбивал Выгон, будто каждый удар приближал ее к чему-то неизвестному.

Теперь Стеша знает, что время приближает к ней п р о щ а н и е. Прощание с юностью, с селом, с несчастливой своей любовью.

Пройдет время, отторгнутое в небытие звоном стального рельса, но того дня никогда не позабыть Стеше.

— Идет, ей-богу, идет! — взглянув в окно, закричал Василий Васильевич Кутень и забегал по хате, расплескивая из чашки пахту. — Дмитро, встречай свою женушку!

— Кто идет? — встревоженно спросила Надежда.

— Стешка!

Дмитрий горячечно метнулся в сени, распахнул дверь. Стеша поздоровалась, спокойно прошла в свою и Дмитрия комнатку.

— Я хочу забрать свои вещи.

— Вещи? — насторожился старый Кутень.

— Свои.

— Не передумала? — Дмитрий еще на что-то надеялся.

Стеша молча складывала в чемодан платья. Старый Кутень не спускал с нее глаз.

— Чего это вы? — криво усмехнулась Стеша. — Вашего не возьму.

— Кто знает. От тебя всего можно ждать. Ославила на весь район! Зачем же тогда цеплялась к нему? — ткнул старик пальцем в сторону Дмитрия.

— Я не цеплялась… Это мне в наказанье. — Стеша положила в чемодан шерстяную кофту, но тут же вынула: — Это ваше!

— Тогда и туфли отдай. — Старый Кутень заглянул в чемодан.

— А я их и не брала.

— Папа, как тебе не стыдно? — вмешался Дмитрий.

— Может, она и телевизор захватит?

Стеша вдруг рассмеялась:

— А знаете что, гражданин Кутень? Я на вас подам в суд!

— Что? — побледнел Кутень. — Кто «гражданин»? Я?

— Отсужу половину вашего добра! И половину дома!

— Надеж-ж-ж-да! — закричал старый Кутень. — Среди бела дня грабят! Прочь из моей хаты! — Его трясла лихорадка.

— Ладно, не бойтесь. Это я так… Эх вы, слизняки! — Стеша захлопнула чемодан, повернулась к Дмитрию: — Ну, живите!..

Зазвонил телефон. Старика вызывали на завод. Он, надвинув на самые глаза шапку, потоптался возле Стеши и молча вышел.

Дмитрий выглянул на кухню, накинул дверной крючок. Глаза его загорелись, руки затряслись.

— Открой, — спокойно сказала ему Стеша. — Слышишь?!

Дмитрий вспомнил те проклятые ночи: вспомнил, как ползал перед Стешей на коленях, вымаливал у нее ласки. Нет, он ее так не выпустит, растопчет ее гордость. Дмитрий схватил Стешу за плечи; она уперлась руками ему в грудь.

— Я буду кричать!

— Кричи!.. — Дмитрий повалил ее на кровать, разодрал кофточку…

Стеша извивалась, кричала, но Дмитрий впился холодными, скользкими губами в ее губы. Почувствовав его липкую руку на теле, Стеша наконец столкнула Кутня на пол.

— Не выпущу! — прохрипел Дмитрий. Лицо его было перекошено от злости. Еще мгновение, и он кинется к ней опять.

Стеша соскочила с кровати и схватила с подоконника ножницы.

— Только прикоснись! — Набросила пальто, взяла чемодан и толкнула дверь так, что отлетел крючок.

— А я тебе… Я не дам согласия на развод! — кричал вслед Дмитрий. — К Платону в любовницы пойдешь! Я знаю.

Только за Косопольем остановилась Стеша. Оглянулась. Ей все чудилось, что Кутень бежит за ней. Нет. Взяла горсть снега и с жадностью поднесла ко рту. Вечерело. Синели сугробы, низко ползли тучи. Стеша медленно побрела накатанной полевой дорогой. Просигналила машина. Стеша свернула на обочину, подняла руку. Дверца газика распахнулась и Стеша увидела Платона.

— Добрый вечер, Стеша! Садись! — Платон взял у нее чемодан, помог удобно устроиться. — Чем это ты расстроена?

— Так просто…

Стеша впервые видела Платона после собрания, на котором его избрали председателем колхоза.

— Поздравляю тебя, Платон.

— С чем?

— Ты ж теперь начальство.

— Благодарю, Стеша… Начальство. — Платон вздохнул.

— Что, тяжко?

— Не спрашивай. Месяц прошел после собрания, а привыкнуть не могу, — сознался Гайворон. — Тысячи дел. Веришь, ночами не сплю.

— Я тоже… Как Наталка?

— В больнице.

— Тяжело вам вдвоем с Васьком?

— Мы привыкли… А ты где была?

— С Кутнями прощалась.

— Что ж теперь будешь делать?

— А мне что? Если примешь, пойду телятницей. — Стеша усмехнулась.

— А может, в доярки?

— Нет. Хочу по вечерам учиться. Надо, чтобы было время… Хочу за год десятый закончить. Экстерном. Выдержу?

— Выдержишь, Стеша.

Показалась Сосенка.

— Останови. Я выйду, чтоб никто не видел, — попросила Стеша.

— Это зачем?

— Не боишься?

— Стеша, что же тут такого? Ну, подвез…

— Разговоры пойдут, сплетни.

— Ну и пусть! Мы ж с тобой друзья.

— Друзья, — со вздохом повторила Стеша. — Не будем мы, Платон, с тобой друзьями.

— Почему?

— Потому… Вот и приехали. — Стеша открыла дверцу. — Может, зайдешь?

— Нет, Стешка, не могу.

— А говоришь: друзья…

— Еще будет время.

Ничего больше не сказала Стеша, только внимательно посмотрела на Платона.


Поликарп Чугай был рад, что вернулась в дом его бесталанная дочь. Ни единым словом не напоминал ей о замужестве. И Стеша была очень благодарна отцу за молчание. Работала на ферме, вечерами училась в школе. В клубе ее видели редко. Олег Дынька и Максим Мазур привозили ей книжки из Косополья. После работы приходили Светлана и София, Максим и Юхим Сноп. Читали стихи или слушали, как играл на баяне Юхим. Уже не было тех беззаботных вечеров с танцами и шутками. Все понимали почему: изменилась Стеша!

…Как бы рано ни пришла Стеша на ферму, всегда заставала там Гайворона.

— Ты что, Платон, и ночуешь здесь?

— Надо, Стеша.

Это «надо» стало сутью всей жизни Гайворона. Не было зоотехника, и он сам составлял рационы для откормки скота, ездил в район за запасными частями для тракторов, а ночами сидел над конспектами — готовился к государственным экзаменам в академии.

От Наталки он получал коротенькие письма. В последнем сообщала, что ее перевели в клинику профессора Крещенко, где будут делать ей операцию.

Платон спал с лица, но никто не видел его взволнованным или сердитым; бездна будничных забот помогала ему забыть и об одиночестве и об неустроенности личной жизни. Только при встречах со Стешей он чувствовал, как в глубинах его души возрождалось что-то тревожащее, полузабытое и безмерно дорогое.

Стеша ждала весны, а над Сосенкой еще кружились метели. Выпали глубокие снега, засыпали дороги, по которым должна была прийти весна. Стеша жила тревожным ожиданием: что-то должно случиться необычное, такое, что нарушит будничность ее жизни. Но что? Что может случиться здесь, в заваленной снегами Сосенке?

Она сидит в теплом телятнике на сене, грызет горькую былинку. Жуют жвачку телята. Под потолком тлеет лампочка, колеблются на стенах уродливые тени. Еще пройдет год. Вырастут телята, родятся другие, а Стеша все будет чего-то ждать. И это — из-за Наталки. Украла Наталка ее любовь, но и сама не стала счастливой. Лежит сейчас где-то в больнице, и, может, ничего ей не надо. А Стеша живая.

Ой чорна я, чорна, як тая чорниця,

Хай мені уступить дорогу злая розлучниця…

Вспоминаются слова песни, и Стеша видит себя в черном платке, среди толпы незнакомых людей: несут в гробу Наталку…

Стеша проклинает себя за злые мысли. Неужели она желает Наталке смерти? Нет, нет!.. Наталочка, прости, пусть я лучше сама умру! Клянусь тебе, что забуду его, вырву из сердца!

Открылась дверь, кто-то долго обметает с сапог снег. Платон! Сейчас она ему скажет, что ненавидит его, прогонит отсюда! Пусть только подойдет, будь ты проклят…

— Доброе утро, Стешка.

Ну, скажи, кинь ему в лицо слова презрения, прогони! Нет этих слов, исчезли, не успев родиться.

— Здравствуй, Платон, — прошептала она тихо.

— Ты молодец, Стешка. По откормке у тебя самые лучшие показатели в районе.

— Я только об этом и думаю, — горько усмехнулась. — Мне ничего больше в жизни не нужно… Лишь бы набирали вес бычки. Вот еще вымпел от правления и парторганизации вручил вчера Подогретый. Он ушел, а я будто дурочка стою среди телят с этим вымпелом. Так было весело!..

— Нечем у нас больше тебя наградить. Премию дадим!

— А я не за премию работаю… Ты хоть завтракал сегодня?

— Еще успею.

Стеша расстелила белое полотенце, разложила сало, хлеб, жареную печенку, пирожки.

— Давай, Платон, позавтракаем!

— Ну, угощай, Стешка.

Взбрыкивая, к ним подбежал маленький бычок и, широко расставив ноги, удивленно остановился. Он не мог понять, почему это его добрая хозяйка не обращает на него внимания: бычок привык, что, как только он подбегал к Стеше, она брала теплыми руками его симпатичную мордочку (бычок знал, что он симпатичный) и нежно гладила, приговаривая какие-то слова.

— Чего, глупенький, смотришь? — услышал бычок, но не понял, к кому были обращены эти слова: к нему или к тому мужчине, что сидел рядом со Стешей.

— Как Наталка? — спросила Стеша настороженно.

— Я разговаривал с профессором. Будут делать операцию.

— Передай ей привет, — искупала Стеша свой грех. — Я очень хочу, чтобы она выздоровела.

— Спасибо.

Потом бычок увидел, как мужчина поднялся, улыбнулся телятнице и что-то сказал. Она усмехнулась ему в ответ. Бычку показалось, что Стеша сейчас возьмет теплыми руками голову этого мужчины, погладит его и скажет такие же ласковые слова, какие говорит ему. Но этого не случилось. Мужчина вышел из телятника, а телятница почему-то подошла к столбу, прислонилась к нему и долго молчала…

Удивительные существа эти люди, — думал, наверное, бычок, глядя, как вздрагивали плечи его доброй няни.

Вторую весну зеленели буйными всходами Выдубецкие холмы. Утонула в свежей зелени листвы Сосенка, и над ней пролетали журавлиные клинья. На лугах за Русавкой Стеше оборудовали лагерь для телят. Юхим и Максим по совету Платона пригнали сюда старый тракторный вагончик, и Стеша осталась довольна своим жильем.

Поликарп Чугай сложил возле вагончика небольшую кирпичную печку, и Стеша варила на ней себе еду. У Стеши уже не было подпасков, потому что все луга разбили на квадраты и огородили их проволокой. Загнав телят, она седлала Гнедка и ехала в село, в школу, а после занятий опять возвращалась в свой «ТТ» — так окрестили хлопцы телячий табор. Стеше нравилась эта уединенная жизнь. Она старательно готовилась к экзаменам. Вечерами, разложив костер, включала радиоприемник и слушала музыку.

Проходили дни, точно близнецы, похожие друг на друга, унося тревожное Стешино ожидание чего-то необыкновенного. И предчувствие не обмануло Стешу. Однажды утром возле вагончика остановился газик, и она рядом с Платоном увидела Бориса Аверьяновича Лебедя.

— Узнали? Вольная наездница…

Стеша вспомнила кинорежиссера, который был у нее на свадьбе.

— Да. Здравствуйте…

— Через час я заеду, — сказал Платон.

Стеша поняла, что он не хочет присутствовать при беседе.

— Рад вас видеть. — Режиссер рассматривал Стешу. — Вы такая же очаровательная. Что ж, Степанида Поликарповна, перейдем к делу.

— Пожалуйста, но я не знаю, о чем вы…

— Неужели забыли?

— О кино? Чтоб сниматься? — всплыл в памяти их первый разговор.

— Да. Мы немного задержались со сценарием, но осенью я хотел бы начать съемки. — Лебедь не сводил глаз со Стеши.

— Я не знаю, смогу ли…

— Сможете, — старался режиссер развеять Стешины сомнения. — Я привез вам сценарий, внимательно прочтите его, а через месяц я вас вызову на студию.

— Через месяц? Но я должна сдавать экзамены за десятилетку!

— Буду ждать вас в июне. Думаю, что успею закончить режиссерскую разработку. После экзаменов сразу приезжайте в Приморск, на киностудию. Вот вам адрес, пошлите телеграмму, и мы вас встретим. Станьте в профиль, — бесцеремонно, как показалось Стеше, распорядился Лебедь и навел фотоаппарат.

Лебедь снимал ее верхом на лошади, заставлял смеяться, плакать. На удивление, у Стеши все получалось легко и непринужденно.

— Великолепно! Прекрасно! — повторял Лебедь. — Вы — самородок! Надеюсь, сценарий вам понравится… и себя в нем узнаете. Галина — ваша роль.

Подъехал Гайворон.

— Мы обо всем столковались со Степанидой Поликарповной, — такими словами встретил Платона Лебедь. — Я счастлив, Платон Андреевич! Какие таланты есть в народных глубинах! Прав был великий Довженко, тысячу раз прав, когда снимал в своих фильмах этих самородков!

— Ты согласилась сниматься? — удивился Платон.

— Да, да, — вместо Стеши ответил Лебедь. — Все решено. Мы не обидим вашу Стешу. Преступление — держать ее здесь. Ее ждет слава!

— Никто не знает, где ждет его слава, — заметил Платон.

— Надеюсь, что вы не будете препятствовать Стеше?

— Конечно нет. Удерживать не будем. Ее воля…

— Поехали? — пригласил Гайворон режиссера.

— Когда прочтете сценарий, обязательно напишите мне, — напомнил Лебедь Стеше.

Никак не могла Стеша взять в толк все, что случилось.

Она будет актрисой! Уедет из Сосенки, оставит здесь свою печаль. Начнет новую жизнь. Интересную, необыкновенную. Она не испугается. Ничего…

Стеша раскрыла сценарий. «Чародейка», — прочитала название.

Она прочитала сценарий — один и второй раз, повествование о жизни сельской девушки Галины Шамрай. Стеша не понимала, что значили слова: «наплыв», «затемнение», «крупный план» и «панорама», но Галина понравилась ей очень. Стеше показалось, что она знает эту девушку. А может, это ее, Стешина, жизнь?..


Сдав экзамены, Стеша начала собираться в дорогу. Режиссер, настойчиво требовал, чтобы она приехала в Приморск. Распрощалась с друзьями, устроив скромный ужин. Приглашала Платона, но он не пришел: жатва, днем и ночью возле комбайнов и на току.

Сложила в чемодан вещи.

Утром на поезд! Стеша вышла из хаты, постояла возле плетня: может, Платон придет проститься? Ведь знает, что она уезжает, а на прощальную вечеринку не пришел.

…Она надеялась прочесть грусть в глазах Платона, хотела услышать, что он не забыл ее, что не переживет разлуки. А он даже не пришел… Одна за другой пролетали по дороге в тучах пыли машины с хлебом. Стеша прокралась к Платоновой хате. Темно. Направилась в контору.

— Разве усидит он в конторе? — махнул рукой Данила Выгон. — Тут приезжал один уполномоченный, так дня три встретиться с ним не мог. Хлеба́ ж какие зародили у нас! Всему надо толк дать.

Стеша не шла домой — летела, держась ближе к заборам, когда проезжали машины, чтоб не заметил ее Гайворон.

Отца дома не было: отправился в ночную смену грузить машины. Стеша зашла в свою комнатку и, не раздеваясь, упала на кровать. Плакать не хотелось. Только в груди лежала камнем тяжкая боль. Проехала машина, кажется остановилась. Стеша кинулась к окну. Нет, мимо!

Завтра он уже ее не застанет, не увидит. А если бы сказал хоть слово, она осталась. Не надо ей никаких киностудий, не нужно славы, пусть бы только позвал. Опять машина.

— Я ненавижу тебя! — куда-то в поля летели Стешины проклятья. — Я отдала тебе свою любовь, а ты мне — вечную муку. Хочу, чтоб и ты не имел покоя. Буду приходить к тебе во снах. Стану между тобой и Наталкой пропастью, и ты ее не переступишь никогда…

Путаются Стешины мысли, и она засыпает…


Платон затормозил возле самых ворот, подошел к крайнему окну. Темно. И тихо. Постучать? Нет. А если ждала? Когда она уезжает? Поезд на Приморск — в семь утра…

…На рассвете пришел отец.

— Собралась, доченька?

На столе белая скатерка, самая лучшая.

— Садись, отец.

— Ты ж мне напиши, Стешка, как там твоя жизнь будет.

— Хорошо, отец…

— Смотри, Стешка… если что не так, то возвращайся. — Отцу говорить трудно. Достал из сундука деньги, подал Стеше: — Вот здесь двести рублей… Возьми, дочка, больше нет.

— Что ты, отец, у меня есть сто двадцать, — отказывалась Стеша. — Я там заработаю.

— Нет, возьми. Не знаю, сколько ты там заработаешь, а у меня на душе так будет спокойнее.

Стеша обняла отца, поцеловала.

— Не сердись, что я у тебя такая…

— Ты у меня самая лучшая, горлинка моя. — Чугай легонько прикоснулся к Стешиному лицу шершавой рукой и широко открыл дверь. — Что ж, лети, дите мое, да не забывай родного гнезда… На Косополье машины ходят, подвезут хлопцы.

— Прощай, отец!

Стеша быстро шла по притихшим улицам села. Солнце еще не вставало, в садах весело заливались птицы. Возле Русавки Стеша сбросила туфли и босиком побрела по чистой, холодной воде. Прощай, Русавка! Дальше тропинка карабкалась по крутому берегу в поля. На горе Стеша задержалась, в последний раз посмотрела на родное село, потом решительно направилась к ветряку, который уже задевал крыльями лучи солнца, всходившего из-за Выдубецких высот.

«Васька + Леся = любовь», — прочитала Стеша на почерневших дверях совсем не арифметическое уравнение. Другие надписи тоже подтверждали, что влюбленные доверяли ветряку свои тайны.

«Я тоже была тут счастлива». Стеша нашла острый камень и старательно нацарапала на крыле: «Стешка + Платон = любовь». Засмеялась над этой своей шалостью и попыталась сдвинуть с места крылья. Они сперва не очень охотно поворачивались, но ей все-таки удалось поднять над землей и свое не научное уравнение.

И вдруг Стеша заметила, что за ветряком стоит машина. А рядом Гайворон спит прямо на земле, подстелив пиджак. Ровно вздымалась его грудь. Лицо в глубоких морщинах, на переносице и на лбу — пыль, в русом чубе несколько ржаных былинок. Рот крепко сжат, черными тенями синяков подведены глаза. Руки широко раскинуты, будто Платон прилетел откуда-то и упал на эту землю передохнуть. Стеше было так жаль его — усталого, запыленного, будто всеми забытого в этом поле.

Ей хотелось притронуться к Платону, но было жаль будить его. Сколько уже ночей недоспал он! Стеша низко-низко наклонилась к Платону. Конечно же нет у нее зла к нему. Ничего нет, кроме страстной любви.

— Единственный мой! Радость и горе мое. — Стеша провела губами по его щеке.

Платон раскрыл глаза.

— Ты, Стешка? — будто сам себе не верил.

— Я… Я вчера тебя ждала, целый вечер.

— Мостовой приезжал, а потом комбайн у Максима сломался, а потом… приходил, но постучать не решился.

— Приходил?! — засветилась Стеша. — Правда? Ты хотел меня видеть, да?

— Хотел попрощаться с тобой, Стешка.

— Ну, будем прощаться!

— Я отвезу тебя на станцию.

— Такая честь…

— Мне все равно надо на базу. Горючее все кончилось…

— Горючее… А так бы не повез?

— Прости, Стеша, вырвалось это треклятое горючее: оно в печенках моих сидит.

— Когда-то ты носил меня на руках… Помнишь?

— Не надо, Стеша.

— Думаешь, я за славой еду отсюда? Я убегаю от тебя, от самой себя… А ты… ты… каменный.

— Стешка, постой! Сейчас это ни к чему, ты все понимаешь… — Посмотрел на часы.

— Ехать… да… убегать надо, а не ехать. Вези! — Стеша бросила чемодан в машину. — Вези, чего же ты стоишь?

Платон и сам не знал, что ему делать дальше. Стеша подбежала к нему.

— Прощайся. Целуй! Слышишь, поцелуй меня!

Платон обнял Стешку, поцеловал в жаркие губы.

— Скажи, чтоб я не уезжала, — умоляла сквозь слезы Стеша, — не отпускай меня! Тебя никто так не любит, как я… Приведи меня в свою хату, или давай уедем вместе отсюда… Не отвози меня, Платон, а то горько когда-нибудь пожалеешь…

— Стеша, дорогая моя, верная моя, я не могу… Наталка…

— Опять про Наталку… Едем!

По дороге к Косополью Стеша не обронила ни слова…

— Когда поезд на Приморск? — Стеша постучала в окошко кассы.

Оттуда выглянул сонный худющий кассир с длинными усами.

— Та-а-ак, ох-хо, скажем, скажем, усе скажем… В семь часов.

— Можно купить билет?

— Охо-хо… Какой?

— Плацкартное место…

— Скажем, скажем, усе скажем… Есть. Два?

— Одно.

— Можно одно, а можно и два, — стучал компостером кассир.

Пассажиров не было, только лениво переговаривались косопольские молодицы.

— Я, Манька, цены по поездам держу, — лился доверительный говорок. — Если ленинградский идет, так я в два раза дороже требую, потому что народ северный, к фруктам жадный… А если там киевский или из Львова, то хоть не выходи на перрон: на яблоки и не глядят. Повыскакивают из вагонов и — «А где здесь моральная вода?», «Где мороженое?» Воду ему подавай, а от яблок морду воротит… И еще примечай, кто с кем едет на те курорты. Если подойдет к тебе со своей женой, то требуй по-божески, потому что та не переплатит. А если видишь, что не свою везет, — не стесняйся, заламывай сколько хочешь!..

— Ой, и хитра же ты, Евдоха!

— Мы при станции живем, нам без хитрости нельзя. Вон видишь тех двоих, что идут, — кивнула на Стешу и Платона. — То ее ухажер, сразу вижу. На море отправляет. А она слезы льет… Это перед ним так показывает, а как дорвется до той соленой воды, — сразу о нем позабудет. Такую красавицу я бы одну не отпускала. Обожди, обожди! Да это же невестка Кутня. Сбежала! С кем же она? А, да это сосенский голова! Дарины Гайворонихи покойной сынок.

— И я о нем слыхала. Жена его сердцем болеет. К родителям отправил. — Манька так косится на Платона, что глаза ее из орбит лезут. — Завел полюбовницу. Ей-богу, она ревет. Будто он на смерть ее отправляет… Может, яблочек надо?

— Да у них своих как навоза… Скорее бы ленинградский прибывал.

— Недолго стоит, за пять минут не наторгуешь. Я уже и начальника станции просила: свистни, говорю, трохи попозже, так мы тебе от всего торгового люда будем магарыч ставить. Не хочет. Заявил, мне до пенсии надо дотянуть… Чтоб тебя тянуло и не отпускало.

В конце перрона они сели на лавочку. Стеша понемногу успокаивалась. Возврата нет. А дальше — что будет.

— Ты прости меня, Платон, — даже попробовала улыбнуться.

— Я все понимаю, Стеша, но мы не можем жить только нашими эмоциями.

— Оправдываешься?

— Размышляю. Ты напишешь мне?

— Не знаю.

— Мне очень хочется, чтобы тебе было хорошо, — сказал Платон.

— Мне уже было хорошо, а там…

Показался электровоз.

— Желаю тебе счастья, Платон.

— И я тебе, Стеша. Напиши!

Вот и третий вагон. Платон внес в купе Стешин чемодан. Думал: Стеша сойдет на перрон, но Стеша остановилась в тамбуре. Молчит.

Торжественно проследовал дежурный по станции, кинул взгляд на часы и свистнул.

— Чтоб ты свистел и не переставал! — громко проговорила Евдоха.

Платон шел рядом с вагоном, хотел услышать еще хоть одно Стешино слово, но она молчала.

II

Все города начинаются с небольших домишек. И как бы там ни кичились всякие высотные здания из кирпича, блоков, стекла и алюминия, а в предместьях стоят их предки.

Винница тоже не была исключением. С какой стороны ни подъедете к ней: с Умани или Тыврова, с Литина или Бара, — вас встретят аккуратненькие домики в окружении садов и цветников. Живут в предместьях рабочие пригородных заводов, любители покоя и природы, да отставной военный люд.

Два года назад поселился на окраине и полковник в отставке Михаил Константинович Нарбутов. Предлагали ему квартиру на Вишенках, но Ольга Аркадьевна решительно запротестовала:

— Знаю я эти Черемушки-Вишенки. Видела их и в Томске, и в Одессе, и в Куйбышеве. Наташе нужен воздух.

После долгих размышлений было решено купить на окраине домик. Небольшой, уютный, с огородом и садом.

…Операцию делали весной. Растаяли снега, и где-то далеко уже рождались грозы. Платон отпросился у первого секретаря райкома, поручив руководить колхозом Макару Подогретому. Проработал только три месяца председателем и вынужден был оставить Сосенку. Но все понимали почему.

Все время, пока готовили Наталку к операции, и до самого конца поединка врачей со смертью Платон был рядом с женой. Днем его подменяла Ольга Аркадьевна, а ночами он сидел возле кровати Наташи.

Когда врачи заверили, что Наташе уже ничто не угрожает, Платон возвратился домой. Артель отсеялась, все шло относительно неплохо.

Каждое утро Гайворон приглашал бригадиров, заведующих фермами, советовался с ними, постепенно приучая к самостоятельному решению вопросов. На доверии и основывались взаимоотношения Гайворона с колхозниками. На работе появлялся всегда побритым, подтянутым, и это невольно передавалось другим.

Платон учел горький опыт Коляды, поняв, что авторитет руководителя может держаться только на уважении к тем, с кем работаешь, и на том, как работаешь ты сам. Но не обошлось и без огорчений. Платон вынужден был отстранить от должности заведующего фермой Котельника, умелого, но крутого мужика.

Пришел как-то на ферму — доярки в слезах.

— Что случилось? — спросил Платон.

— Дядька Грицько матюгаются, — всхлипывала Валя Очеретная. — Я пришла на ферму по комсомольской путевке, а они…

Гайворон в тот же день собрал правление и потребовал, чтобы Котельника освободили.

— Человек, который не уважает других, не может быть руководителем. А он оскорбил девушку, женщин. Это хамство. Голосую.

Савка Чемерис воздержался:

— Если так и дальше пойдет, то и я лично на конюшне долго не протяну, у меня тоже прорывается… Платон, пойми: иногда как припечет… Ну, никак не скажешь культурно!

После операции Наташа еще почти год лежала в клинике под надзором врачей. Платон только раз в месяц ухитрялся вырываться из Сосенки к ней. Наталка понимала, что при его работе приехать не так-то легко, поэтому искренне ценила часы их встреч.

За свою не такую уж длинную жизнь Наталка привыкла к больницам, клиникам и относительно спокойно переносила необходимость жить в этих белых палатах, быть отрезанной от мира, от его радостей и хлопот. К тому же ей посчастливилось: ассистентом профессора Крещенко во время операции был Давид Сокальский — молодой кандидат медицинских наук. Черночубый, энергичный, он нравился Наталке влюбленностью в свою работу. С ним было весело. Наталка учила его английскому языку, у них сложились хорошие товарищеские отношения. Давид даже рассказывал Наташе о своих холостяцких приключениях. Это, правда, Наталку немного обижало.

Первый раз, когда Давид пришел осматривать ее, Наталка натянула одеяло до самой шеи и потребовала, чтобы он немедленно оставил палату. Давид усмехнулся, решительно снял одеяло:

— Коники дома будешь выкидывать, Нарбутова.

Придвинув стул, взял стетоскоп и расстегнул на ее груди пижаму. Наталка закрыла глаза, ей стало не по себе: лежит перед ним почти голая. Давид выслушал ее, потом долго простукивал тонкими сильными пальцами.

— Наталочка, не стыдись, ты для меня просто пациентка.

…Наталка после операции начала быстро полнеть и каждый раз, когда приезжал Платон, жаловалась:

— Уже ничего не могу натянуть на себя, — и бесстыдно, как почему-то казалось Платону, расстегивала халат.

Кровь стучала в висках Платона, но он не решался сжать в объятиях это жаждущее тело, отводил взгляд в сторону:

— Да, Наташа, ты поправилась.

Всегда Платон приезжал к Наталке утренним поездом, а в Сосенку возвращался вечерним. На этот раз она его не отпустила:

— Переночуешь здесь, у меня…

Платон остался. Ловил себя только на том, что за эти годы он уже отвык от нее.

Утром, когда она вернулась из ванной в палату, там уже сидел Давид. Наталке было стыдно, что он видел ее смятые простыни, лифчик на подушке. Однако Давиду будто все было безразличным. Он выслушал ее, посчитал пульс.

— Многовато, — констатировал сухо.

— Возможно, — вспыхнула Наталка. — Здесь был мой муж.

Давид не обратил никакого внимания на ее тон:

— Это не дом свиданий.

И вдруг Наталка заплакала. Заплакала от злости, от стыда, от собственного бессилия.

Давид дал ей бром, уложил в кровать.

— Наталочка, не надо… Успокойся… Вот ты и пробудилась к жизни… — Он гладил ее волосы, будто маленькой обиженной девочке.

И если бы Наталка в эти минуты посмотрела на Давида, то увидела б удивительное выражение его лица. Он уже смотрел на нее не как на пациентку, а как на красивую женщину… Вот она лежит перед ним усталая и обессиленная, дрожат ее шершавые губы.


Ольга Аркадьевна за несколько месяцев превратила свой дом в настоящий рай. Идеальная чистота и порядок в комнатах, в саду, на огороде. В этом году клубники было — гибель, и как-то соседка — очень милая Карповна — предложила:

— Зачем же добру пропадать, Ольга Аркадьевна? Давайте я продам.

Утром снесла две корзины на рынок, а к обеду отдала деньги.

— Только уж Нарбутову не проговоритесь, — попросила Ольга Аркадьевна.

— А какое дело мужьям до нашего хозяйства? — отмахнулась Карповна.

Она посоветовала Ольге Аркадьевне поставить новый забор вокруг дома.

— А то живете, как на юру, каждый в твои горшки заглядывает.

И привела мастеров. Те ночью привезли машину досок, и за два дня вокруг дома вырос высоченный зеленый забор.

— Ольга, а зачем эта крепость? — недовольно спросил Нарбутов.

— Я здесь хозяйка, — отрезала Ольга Аркадьевна, — ты не вмешивайся.

«Не вмешивайся» — это очень устраивало Михаила Константиновича. Выйдя в отставку, он совсем по-иному начал воспринимать мир. Не было главного в жизни — работы. Он просиживал целыми днями в саду и читал.

Однажды услышал разговор двух работниц на трамвайной остановке.

— Кто это вымахал такие стены? — Худощавая в веснушках женщина показала на дом Нарбутова.

— Какой-то отставной полковник жир будет откладывать, — ответила вторая.

— Не поверю, чтобы полковник! Спекулянт какой-нибудь. Черти бы их забрали, пообгораживали усадьбы и три шкуры дерут на базарах за лук…

Ольга Аркадьевна еще никогда не видела своего мужа таким возмущенным:

— Ольга! Я протестую, я категорически протестую! Чтоб я этого забора не видел! Ты бы слышала, что говорят люди обо мне, советском офицере!

Ольга Аркадьевна с огуречной маской на лице медленно подняла глаза:

— Михаил, это глупость. Люди завистливы. Мы этот дом купили за деньги, которые ты заработал своей кровью. Ты войну прошел, а не в тылах отсиживался…

— Именно поэтому я и не хочу слушать о себе ни единого плохого слова! Мне дорога моя солдатская честь. Чего доброго, ты тоже начнешь, как твоя Карповна, продавать на рынке клубнику, а на кладбище — цветы?

— Если твоей пенсии нам не будет хватать, то буду, — отрезала Ольга Аркадьевна.

— Я пойду работать…

— Учеником токаря? — съязвила жена.

— Пойду…

— Ты был и остался фантазером, Михаил, и это всегда нам выходило боком.

— Я тебя не понимаю, Ольга. У нас дружная семья, и ты никогда…

— Да, да, у нас дружная семья, и я никогда не возражала тебе. Даже тогда, когда ты отказался ехать в Германию… Другие поехали и за три года понавозили столько, что на всю жизнь им хватит, а мы жили на твое жалованье.

В зелени огуречной пасты Ольга Аркадьевна показалась мужу ведьмой.

— Ты всегда старался не видеть ничего плохого. Я тоже была такой, пока ты ходил в полковниках, а сейчас, сейчас я… боюсь этой жизни. — Слезы потекли по зеленому лицу. — Нам придется экономить на всем.

— А как другие живут?

— Я не хочу думать о других, я думаю сейчас о нас, о Наталке.

— Главное, чтобы она была здорова.

— Придет старость, а у нас никаких сбережений. Как будет жить Наталка? — Ольга Аркадьевна уже заламывала руки.

— У нее есть муж.

— М-у-уж?! Ха-ха-ха, — она зашлась нервным смехом. — Этот несчастный председатель колхоза, для которого свиноматка дороже жены?

— Ты несправедлива к Платону, — возразил Нарбутов. — Он — человек высокого долга и чести. На таких, как он, государство наше держится.

— А что, государство бы пропало, если б он жил с Наталкой здесь?.. Если б не ты, я ни за что не разрешила бы ей поехать тогда в Сосенку.

— Наталка не послушалась бы. Пойми, это любовь… благородный порыв… и…

— Всегда ты носишься со своим благородством. Думаешь, он там не завел себе кралечку? — Ольга Аркадьевна сосредоточенно вытирала лицо.

— Не знаю и не хочу об этом думать, — отрезал Нарбутов. — Ты, Ольга, очень изменилась.

— Не возражаю. Я, милый мой, просто начинаю мыслить реалистично — на двести рублей твоей пенсии… Минус взносы, — загибала пальчики, — содержание машины, расходы на дом, на газеты, телефон…

— Оставь ты эти разговоры! — оборвал ее Нарбутов.

Ольга Аркадьевна взяла со столика бутылочку с валерьянкой и демонстративно начала капать в стакан.


Наталка должна была выписаться из клиники осенью. Платону снова пришлось отпрашиваться, ведь стояла горячая пора: хлебосдача, сев и еще десятки неотложных дел.

— Поезжай, Платон, управятся без тебя. Да привози Наталку. Сколько тебе мучиться? Привет ей от меня, — наказывал Мостовой.

— Я хочу поехать машиной, может, в самом деле привезу, — сказал Платон.

— Ты растрясешь ее на своем газике. Возьми мою «Волгу», — предложил Александр Иванович.

— Спасибо.

Перед отъездом Платон держал совет с братом.

— Надо, Вася, навести в наших апартаментах порядок. Побелить, что ли?

— И пол покрасить, — добавил Васько. — Ты, Платон, езжай, а я тут все сделаю. Попрошу тетку Ганну, Мотрю Славчукову… Не волнуйся. Хорошо нам будет, если приедет Наталка! Правда?

— Правда.

В Винницу Платон добрался утром. Наталка уже стояла возле ворот больницы. Вскоре приехал и Нарбутов. Все вместе обошли профессоров, сестер и нянек — благодарили.

Дома их ждала с праздничным обедом счастливая Ольга Аркадьевна. К столу пригласили и шофера Никиту — коренастого паренька со стыдливой девичьей улыбкой.

Выпили за здоровье Наташи.

— А почему ж вы не пьете, Никита? — спросила Ольга Аркадьевна.

— В дорогу мы не пьем, — почему-то во множественном числе сказал о себе шофер.

— А ты разве сегодня собираешься ехать? — удивилась Наталка, с укором глядя на Платона.

И хотя Платон в самом деле собирался уезжать сегодня, но не смог сказать об этом жене.

— Я еще побуду. — И беспомощно посмотрел на Никиту.

— Полагаю, что за этот день, который ты погостишь у нас, ничего с твоим колхозом не случится, — внимательно следя за Платоном, промолвила Ольга Аркадьевна. — Еще неизвестно, когда вы опять увидитесь.

— Я надеялся, что Наташа поедет со мной. — Платон отставил рюмку.

Наступила тишина. Безразлично ковыряла вилкой в тарелке Ольга Аркадьевна. Никита, поблагодарив за обед, вышел.

— Неужели вы, — последнее время Ольга Аркадьевна обращалась к Платону на «вы», — неужели вы думаете, что Наталья может сейчас ехать в вашу Сосенку? Святая наивность! После того, что она перенесла? Она должна еще несколько лет быть под постоянным наблюдением врачей. Это — азбучная истина. Удивляюсь, Платон, как вы могли не подумать об этом…

— Ситуация сложная, — сказал, лишь бы что-то сказать, Нарбутов и уткнулся в тарелку. Ему было стыдно за грубость жены.

— К сожалению, я не смогу сейчас поехать, — вымученно улыбнулась Наталка Платону. — Я так люблю Сосенку!

— Но профессор Крещенко мне сказал, что ты… почти здорова, — несмело возразил Платон.

— Почти — это еще не здорова. — Ольга Аркадьевна собирала посуду. — Мы ее вытащили с того света не для того, чтобы она опять слегла. Это не шутка — перенести такую операцию.

— Очень сложная была операция, — подтвердил Нарбутов.

— Чай будем пить в саду, — распорядилась Ольга Аркадьевна. — Прошу…

Под яблоней на столе шипел самовар.

— Пойду отдохну, — промолвил Нарбутов.

— Наташа, тебе тоже нужно лечь. Помни о режиме! — предупредила мать.

Наталья встала из-за стола, прошлась по аллее, сорвала красную астру и бросила Платону.

— Ты не сердись на меня, — взъерошила каштановый чуб Платона. — Я не могу рисковать…

— Но тогда же ты приехала… — вспомнил прошлое Платон.

— Тогда мне было безразлично: жить или умереть… А сейчас я хочу жить. Ты меня осуждаешь?

— Нет… Но как же мы будем, Наташа?

— Что — как будем жить? Переезжай к нам… Нет, нет, я же забыла, что ты идейный, — усмешка задела краешек рта Наталки.

— Ты знаешь, что я не приеду. Не могу. — Спички ломались, и Платон долго не мог зажечь сигарету.

— Вечная борьба, — слегка иронизировала Наталка. — Любовь и долг. Быть или не быть… Шекспир в оригинале! Я прямо в восторге! Ты многое потерял, что не знаешь английского.

— Я потерял много. — Недокуренная сигарета полетела на песок.

— Зачем вы бросаете здесь окурки? Это же не ферма! — послышался с веранды голос Ольги Аркадьевны.

Платон поднял сигарету и положил в карман пиджака. Понял, что Ольга Аркадьевна не спускала с них глаз.

— Какой к нам гость! Наталка! Мы так рады! — опять донеслось с веранды, и тут же на аллее появился Давид Сокальский с букетиком роз.

— Извините, — обратился он к Наталке, — что не мог вас проводить: шеф держал за полы халата. Но сейчас я поздравляю вас с возвращением.

Наталья шутливо поклонилась.

— Вы нас, эскулапов, ругаете. А мы возвратили Наташу с того света, и пожалуйста — получайте свою жену.

— Спасибо! Я знаю, как много сделали вы для Наталки.

— Я — нуль, — махнул рукой Давид. — Чернорабочий. Шеф — это чародей. Сейчас он занимается проблемой пересадки сердца. Это революция в медицине. Такие аппараты мы придумали, что… Наташа видела.

— Я ничего в них не понимаю, — засмеялась Наташа.

— Искусственное сердце! Два года работали мы с Крещенко, как рабы на галерах.

Платон заметил восхищение, с каким смотрела на Давида Наталка.

— Я попрошу Никиту, чтоб заправил машину. — Платон пошел к гаражу.

— У твоего мужа не очень здоровый вид, — сделал профессиональное заключение Давид. — Давай я обследую его.

— Это от переутомления. Знаешь, как он работает? Да еще и настроение… испортили мы ему… Он надеялся, что я поеду с ним. Понимаешь? А я… я боюсь. Раньше я ничего не боялась, а сейчас…

— А как он на это реагирует?

— Разве ты не видишь?

Ольга Аркадьевна принесла рюмки и коньяк.

— Чай, кофе, Давид?

— Просто коньяк, — он налил полную рюмку. — Будь здорова, Наташа!

— Буду.

Никита хлопотал возле машины.

— Что будем делать, Платон Андреевич? Поедем или…

— Не знаю, Никита. Так получилось, что…

— Да я вижу… Вопрос, как говорят, сложный. По закону жена должна быть при муже. Если б от меня, например, моя пошла, да я б такого наделал, что… — Никита покраснел и осекся.

— Бензина у нас хватит? — поинтересовался Платон. — Если нет, поезжай заправься.

— Денег не надо, у меня есть талоны, — Никита открыл ворота и выехал со двора.

Платон вынужден был возвратиться в сад.

— Вы что, сегодня собираетесь ехать? — притворно удивилась Ольга Аркадьевна.

— Не пущу я Платона глядя на ночь, — сказала Наталка.

— Выпьем, — предложил Давид.

— Давайте, — Платон старался быть веселым.

Проводили Давида к трамвайной остановке.

— Платон, о Наташе не беспокойтесь. Она будет под надежным контролем. — Давид крепко сжал руку Гайворона и вскочил на площадку трамвая. Оттуда помахал рукой. Это уже Наталке.

— Я останусь на ночь в машине, — отмахнулся Никита от предложения Ольги Аркадьевны идти в дом.

— А я вам, Платон, постелю в столовой! — обратилась она к Гайворону. — Там у нас чудесная тахта.

Наталка хотела резко возразить матери, но сдержалась. Почему Платон должен спать в столовой, если у его жены есть отдельная комната?

— Благодарю, — сухо промолвил Платон. — Я лягу в саду, там тоже прекрасный топчан.

— Да, да, и Михаил Константинович любит на воздухе. — Ольга Аркадьевна вынесла Платону постельное белье.

Нарбутов лежал в кабинете, притворяясь, что спит. Нужно было выйти к Платону, поговорить. Но что ему сказать? Что он может поделать, если знает: сама Наталка не изъявляет ни малейшего желания ехать в Сосенку.

Нарбутов слышал, как хлопнула дверь в комнату дочери, как долго копошилась в спальне жена. Наконец он отважился. Наталка лежала, уткнувшись лицом в подушку.

— Плачешь?

— Плачу! — Ее плечи вздрагивали.

Нарбутов сел на край кровати.

— Ты все обдумала?..

— Все. — Наталка припала к груди отца и заплакала еще пуще. — Он не заслужил этого, но я боюсь… Со мной что-то случилось после операции. Я сама не узнаю себя.

— Ты разлюбила его?

— Я не знаю… Он такой добрый, честный, но что-то оборвалось между нами. Ой, как мне тяжело, папочка!

— Ты должна ему все рассказать. Ты тоже должна быть честной.

— Я не смогу… Если я ему скажу, я потеряю его навсегда. Понимаешь, навсегда. — Наталка всхлипывала совсем по-детски.

— На что же ты надеешься?

— Пусть пройдет время, я еще подумаю…

Платон лежал с раскрытыми глазами. Легонький ветерок шелестел листьями, навевая грусть. Трассирующей пулей упала звезда. «Чтоб поехала со мной Наталка!» Еще в детстве слышал от бабушки: когда падает звезда, надо загадать свое самое большое желание, и оно сбудется.

Звезда бесследно исчезла в далеких мирах — осталось только Платоново желание. Он еще не мог уяснить, что вернется в Сосенку один. Неужели он потерял Наталку? Платон вспомнил, как она встретила Давида. Она влюблена в доктора! Надо быть дураком, кретином, чтобы не заметить!

Платону захотелось разбудить этот нарбутовский дом, разворотить заборы, бросить всем слова презрения и умчаться на край света — от своего унижения, от своей любви.

Но Никита храпел в машине, дом и забор стояли на месте, никому не было никакого дела до Платоновых мук.

Наталка в одном халате на цыпочках осторожно спустилась по крутым ступенькам.

— Наталка, ты куда? — На пороге спальни стояла в длинной ночной сорочке Ольга Аркадьевна.

— Куда надо!

— Вернись! — Ольга Аркадьевна заслонила ей дорогу.

— Пусти, — холодно прошептала Наталка.

— Ты… ты… к нему? — в словах матери звучала ярость. — Ни за что! Я разбужу отца, если ты только выйдешь из дома!

— Хоть черта! — Наталка оттолкнула мать и выбежала на веранду. Долго не могла открыть дверь, не могла найти выключатель.

— Сумасшедшая! — сквозь зубы цедила Ольга Аркадьевна. — Зачем ты идешь к нему?

— Я хочу с ним переспать, — бросила Наталка в лицо опешившей матери. — Я тебе этой ночи никогда не прощу, никогда! — Наконец Наталка распахнула дверь и выбежала в сад.

Она ничего не видела в темноте. Шла, натыкаясь на кусты, на деревья. Цепкие ветки хватали ее за полы легонького халатика, царапали тело. Где он? Где он? Наталка, словно привидение, блуждала по темному саду. Вот это проклятое место…

— Платон, Платон, — шептали ее губы.

Он подхватил ее на руки — обессиленную и измученную.


Никита завел машину, распахнул ворота, давая понять хозяевам и Платону, что пора ехать.

Ольга Аркадьевна, вымученно улыбаясь, подавала завтрак.

— Не притворяйся учтивой хозяйкой, — сказала ей Наталка, пока Платон умывался. — Это противно.

— Наташенька, ты извини, я ничего не хотела, просто подумала, что ты простудишься, — оправдывалась мать.

— Не ври! — грубо оборвала ее Наталка. — Я никогда этого тебе не забуду.

Ели молча. Платон выпил чашку кофе и встал из-за стола.

— Благодарю. Нам пора.

— Вы приезжайте, — вновь изобразила на лице улыбку Ольга Аркадьевна.

— Обязательно, — буркнул ей в поддержку Нарбутов.

До ворот все провожали Платона. Он сухо попрощался с родителями жены, подошел к Наталке. Какое-то мгновение стояли молча. Потом Наталка порывисто обняла Платона:

— Прости меня, прости…

Он почувствовал на губах соленый привкус ее слез.

Васько попросил Ганну Кожухариху и Мотрю Славчукову побелить хату, а те кликнули клич по всему селу. С утра в доме Гайворонов суетились Ганна и Мотря, Мария Снопова и Катерина Лисняк. Текля Дынька прибежала с ведерком извести. Вскоре пришли Светлана Подогретая и София — тоже помогать.

— Хорошо, что Наталка приедет! Хоть поживут по-людски. Без женщины и хата — тюрьма, — щебетала красавица Мотря.

Пока белили комнаты, девчата постирали полотенца и занавески, выскребли половицы. Явился и Никодим Дынька со своими инструментами.

— Может, будет какая столярная работа?

Михей Кожухарь принес краску для пола.

— Фабричная, моментально сохнет.

— Мог бы колхоз, — размышлял Дынька, — построить и лучшую хату председателю. Где же он будет тут ютиться с женой и Васьком?

— Оно конечно, можно, но тово… — не очень понятно высказался Михей.

— Что «тово»? — прищурился Дынька.

— Народ еще не тот… не весь… коммунистический… начнет писать на Платона всякую антимонию.

— А, чтоб им руки покрутило, — проклинала, не зная кого, Текля, — если они не видят того добра, которое сделал им Гайворон.

— Уже забыли о тех колядинских злыднях, — отозвалась и Ганна.

— Господи, — подняла глаза к потолку Текля, — если им еще мало, то нет правды на земле! Тысячи поклали в сбирательную кассу, да и хаты, как колокола, стоят, на моцоклетах по всему району носятся!.. И писать на Гайворона? — Текля была уверена, что на Гайворона кто-то уже возводит черную клевету.

— Мотя, вон какие потеки по стене пошли, — всплеснула руками Катря Лисняк.

— Ой, не учите меня, Катруня, а то я уже так побелю, что и следа не увидите.

— Ты еще можешь. Вспомню, какой девкой была, то аж в грудях холодеет, — вздохнул Кожухарь.

— Ты у меня захолодеешь, гляди, — пригрозила Ганна.

— Вернулась бы моя молодость, — мечтательно сказала Мотря, — я б не так свою жизнь прожила.

— А как бы вы ее прожили? — спросила Светлана, кинув взгляд в окно, за которым кто-то промчался на мопеде.

— Красиво прожила… Гордо, чтоб никто плохого слова не сказал мне, чтоб муж на меня молился…

— А он разве не молится?!

— Не молится… Сердце у него доброе, а сам еще темный. Все, что есть доброго в нем, лежит где-то на дне души, а сверху — черствый, как прошлогодний сухарь. Я уже и говорю ему, не бойся ты нежности своей и любовь свою ко мне не гаси… Учу дурня, учу, а он… — Мотрины глаза заволокла печаль.

— В каждом человеке есть что-то доброе, — размышлял вслух Кожухарь. — Только у одного оно сверху, а у другого — черт знает где.

— Вон Коляда какой был недолюдок, — покачала головой Текля, — а сейчас и не узнать.

— Это Меланка спасла его, а то бы сам себя съел.

— Все — любовь… — вздохнула Мотря. — Почему это между людьми нет полного согласия? Государство такое, что конца-края нет, богатое, а законы такие партия пишет, что только добро и делай, а есть еще лентяи, дураки, воры…

— Одни уже к звездам летят, а другие в болоте вязнут.

— Все в борьбе, об этом еще Карл… товарищ Маркс писал, — высказался Кожухарь.

— Ты там знаешь, что он писал, — махнула щеткой Ганна.

— Я лекции в клубе слушаю, — ответил Михей. — А ты только кино знаешь… Без политики сейчас, Ганна, человек жить не может. Вот я, сказать, выращиваю всякую огородину, а оно — и картошка, и морковь, и лук — все политика. Завезут мои продукты в Донбасс или Ленинград, видит рабочий человек, что всего полно, — и дух у него поднимается, потому, значит, о нем кто-то заботится. Идет он тогда на шахту или встает к верстаку и дает норму. А это я ему дух поднял. Политика!

— Весь рабочий класс на тебе держится, — попыхивал сигаретой Дынька.

— Кто-то держится. Орден мне не за песни дали, — наступал Кожухарь.

— Вот уже расхвастался! — Ганна бросила нежный взгляд на мужа.

— Мы тоже при орденах, а крику не поднимаем, — заважничала Текля и взвела к потолку лукавые глаза. — Но если правду сказать, то могли бы мне и повыше орден дать, потому что я на той свекле и состарилась.

— Человек при всяком деле старится, — заметил Никодим. — Хоть царем живи, хоть в борозде ходи. Но в поле стареть веселее, все какая-то польза людям.

— Рабочий человек — это самый главный человек на земле, — согласился Михей.

— Это при нашей власти стали вы такими главными, — отозвалась Катря Лисняк. — Отмерили вам того почета уже полною меркою.

— Это правда, — закивал головой Кожухарь, — потому что, значит, свобода и равноправие. Отцы наши запряженными в ярма ходили, а мы — тот в депутатах, тот в ревизионной комиссии, тот бригадир…

— Мой покойный батько, если б увидел, что мы с Теклей при орденах Почета, второй раз, царство ему небесное, помер бы. — Никодим даже вздохнул и перестал водить фуганком.

— Ты — ясно: человек мастеровой, — посмотрела на Дыньку. Текля. — А кто подумал бы, что Савке Чемерису орден Трудового Красного Знамени дадут?!

— Он с первых дней в колхозе, при конях. И это надо понимать, — возразил Дынька. — Это сейчас все на машинах держится, а Савка со своими лошаденками четыре пятилетки выполнил. Я б не пожалел для Савки и Героя.

— Что ты его с Нечипором равняешь? — пожала плечами Ганна. — Нечипор всю жизнь свою вложил в эту сосенскую землю.

— Как и все люди. Не хуже он у меня и не лучше, — подала голос из другой комнаты Мария Сноп. — На эту Звезду Нечипора все работали. Пусть бы лучше Платону дали, он молодой, а Нечипору хватило б и медали…

— Платон еще заработает, — с уверенностью сказала Мотря.

— Ей-богу, как славно будет в хате! — залюбовалась Катря. — Если в хате лад да мир, то и жизнь веселее. Где уж я не побывала, а моя хата самая лучшая.

— Это мы еще держимся за родительские пороги, — промолвила Мария, — а молодым все равно. Поедет из села, и сердце у него не дрогнет.

— А что бы то было, если б все прикипели к своей печке? — возразил ей Михей, колдуя над краской. — Надо, чтоб и заводы работали, и шахты, и ученые нужны, и артисты… Пусть едет молодежь. Только чтоб не забывала родную хату да землю, которая их выкормила.

— И Стеша в артистки подалась. Тот, с кинофабрики, что на ее свадьбе был, забрал. Лебедь, — вспомнила Мария.

— Может, и выучат. Стеша — девка с понятием, — сказала Ганна. — А красоты такой, свет пройдешь — не увидишь. Что глаза, что личико, что нога под ней — сохрани и помилуй!

— Могла б и в этой хате хозяйкой быть, — вздохнула Текля.

— Не судилось.

— Бросила Кутня и — в белый свет, как в прорубь.

— Да она от любви своей убежала.

— Ой, не убежишь от нее.

— А я вам скажу, что и Наталка не хуже. Такая славная, как нарисованная.

— На красу и на росу нет одной мерки. Я знаю.

— Это уже что кому по сердцу.

— Кто любит попадью, а кто попову дочку.

Утром приехала сестра Платона Галина. Молодицы ходили по доскам, положенным Михеем на пол, пока подсохнет краска, — развешивали фотографии, вышитые рушники. Мотря повытаскивала все, какие только были, подушки, взбила их, и они лежали на кровати белыми лебедями.

— Ой, спасибо ж вам! — благодарила Галя. — Почему мне не сказали?

— Справились, Галина, и без тебя. Мы ж объявили по всему селу этот самый… бойкот… тьфу!.. аврал, — хохотнула Мотря.

Хату побелили и снаружи. Никодим Дынька подправил оконницы, Михей выкрасил их в голубой цвет, и домик будто смеялся.

— Пусть живут счастливо, — пожелали на прощанье молодицы и разошлись.

Галина так и не дождалась Платона и Наталки, спешила в Косополье: надо было взять из детского сада Андрейку.

— Как только приедут, ты сразу позвони, — наказывала она Ваську.

— А как же иначе, Галя?

Васько распахнул бы окна и двери, чтобы быстрей высох пол, а сам пошел в свою мастерскую — заканчивать приемник, но что-то пропала охота ломать голову над всякими конденсаторами и полупроводниками. Как только по улице проезжала машина, Васько выбегал к плетню, — нет, не они.

Кто-то тихонько постучал о косяк, перед Васьком стояла Олеся. В руке — свернутая трубочкой тетрадь.

— Задача по геометрии у меня не получается.

— Заходи, Леся!

— Ой, нет, у вас там покрашено… Идем в садок.

В саду за столиком сели друг против друга. Васько прочитал задачу.

— Это очень просто, Леся. Вот смотри, — Васько начал писать.

Лесе было неудобно смотреть на перевернутые цифры, и она вынуждена была сесть рядом с Васьком. Олесина русая коса будто огнем опалила щеку Васька, и все цифры, треугольники, гипотенузы на бумаге слились. Васько чуть отодвинулся, и цифры стали четче.

— Поняла, поняла, — закивала головой Леся.

Она опять свернула трубочкой тетрадь.

— Побудь еще со мной, Леся.

— А мне некогда. — В голубых озерцах загорелись лукавые огоньки.

— Ну, раз некогда…

— Ну, я еще немножко посижу. — Леся ловко подобрала платье и села на низенький стульчик.

Теперь Васько не мог смотреть на Лесю, потому что перед ним голые девичьи ноги с золотистым пушком на икрах и острые коленки. Честное слово, девчата из его класса посходили с ума. Носят коротюсенькие юбочки — «мини» называются.

— Я тебе должна что-то сказать, — еле шевельнула губами Леся.

Васько — весь слух. Что она скажет?

— Ты не подходи ко мне на переменках.

— Почему?

— Хлопцы смеются.

— Кто?

— Друг твой. Алик Коза… Говорит, что мы нарочно остаемся после уроков выпускать стенгазету.

— Я ему задам.

— Только не дерись!

— Хорошо, — пообещал Васько, хотя знал, что намылит Козе шею. — Разве мы не можем с тобой дружить?

— Я не знаю.

— Можем, — решил Васько.

Васько провожает Лесю до калитки и размышляет: вот как стану девяти- или десятиклассником, под руку буду ходить с Лесей по селу. И пусть только попробует Коза или еще кто-нибудь посмеяться!

— Во, смотри, — показала Леся на забор, — глупый Коза написал.

«Леся + Вася = любовь», — прочитал Васько.

— Сотри, Вася, а то еще увидят, — испуганно прошептала Леся и убежала.

Васько сорвал пучок травы и долго тер почернелую доску — стирал слово «любовь». Ну, получишь, Коза!


Уже вечерело, когда у подворья остановилась райкомовская «Волга». Васько бросился открывать ворота.

— Не надо, Вася. — Из машины вышел Платон.

Васько увидел, что в «Волге», кроме шофера, никого не было.

— Не приехала? — сразу погрустнел Васько.

— Не приехала. — Платон попрощался с Никитой и направился к хате. — Ишь, как ты постарался! Дворец!

— Это не я. Люди… Почему она не приехала? Больная? — Васько засыпал вопросами Платона.

Платон молчал.

— Нет, ты должен мне сказать, — не по-детски серьезно смотрел Васько на брата.

— Я еще, Вася, и сам не знаю. — Платон раздумывал, открывать братишке всю правду или смолчать. — Василь, ты уже почти взрослый, тебе пятнадцатый… Говорю тебе как брату и… другу. Наталка, наверное, уже никогда к нам не приедет.

— Не помогла операция? А ты ж говорил, что все хорошо…

— Наталка очень переменилась…

— А в прошлом году писала, что вернется и мы опять будем ездить с ней на голубой тележке… возить в поля свежие газеты, книги, ситро и всякую всячину…

— Ей уже не нужна наша голубая тележка… Ни ты, ни я… Она разлюбила меня. Еще сама от себя это прячет, но я знаю, чувствую.

Глаза меньшего брата сверкнули слезой. Наталка в жизни Васька была первым человеком, который изменил ему.

III

Выдубецкие холмы огибали Сосенку полукругом, спокойные и пологие. Возможно, они были прежде гордыми и неприступными горами, пока безжалостные северные льды не стесали их высоты. С давних времен люди засевали холмы пшеницей, и шумела она под ветрами буйно и весело. Гайворон любил ходить на Выдубецкие высоты. Отец когда-то говорил ему, что за ними рождаются рассветы…

Теперь дорога была разбита тягачами и походила на рану, пересекавшую могучую грудь Выдубецких холмов. На самом высоком — на Выдубе — стояла почерневшая деревянная буровая вышка, а вдали высилось еще несколько таких же. Год назад специальная бригада геологов брала здесь пробы грунта и в специальных ящиках отвозила в Киев. Геологи были вообще не очень разговорчивыми людьми и никому не рассказывали, что ищут. Начальник экспедиции, профессор Сергей Владимирович Фурман, приехал в Сосенку, навестил Гайворона.

— Просим вас, Платон Андреевич, помогать, если возникнет нужда. — Фурман протянул ему документ, разрешавший проводить геологоразведывательные работы.

— Что ж вы будете у нас искать? Нефть? Уголь?

Профессор отвел взгляд в сторону.

— Речь пока идет только о разведывательных работах…

— Чем мы можем вам помочь?

— Нужно небольшое помещение для нашей экспедиции, хотя бы две комнаты… Ну, и расселить моих товарищей… — Профессор расстелил перед Платоном карту. — Нас интересует район Выдубецкого горного кряжа. Да, да, не удивляйтесь, здесь когда-то были горы. Высокие.

— А мы на них сеем, — усмехнулся Платон. — Сейчас там пшеница.

— Работу начнем после жатвы, — пояснил профессор. — А пока подвезем материалы. Убытков мы вашему колхозу не причиним.

Платон слышал о Фурмане. Лауреат, Герой Труда. Яснее ясного: он и в Сосенку приехал по важным делам. Когда об экспедиции зашла речь в райкоме, Мостовой сказал Платону:

— Ты им помогай! Может, сегодня-завтра решится судьба твоей Сосенки. Если подтвердятся прогнозы… — Мостовой наклонился к Гайворону: — Они ищут урановую руду.

— Уран? В Сосенке?

— Пока это лишь прогнозы, как говорят, — не для прессы.

Вышки вызвали в Сосенке много слухов и пересудов. Одни говорили, что геологи нашли нефть, другие — уголь, кто-то доказывал, что скоро из-под земли ударят целебные родники. Но со временем привыкли и к вышкам и к тем, кто работал возле них: сверлят землю, — видать, для науки требуется.

Платон часто встречался с Фурманом и другими членами экспедиции, и хотя его очень интересовали результаты поисков, их не расспрашивал. Достаточно ему было посмотреть на профессора, как все становилось ясным. Если был успех, то невысокая худощавая фигура Фурмана оживлялась; профессор не умел скрывать своих чувств: блестели его глаза, и морщины вокруг них делались похожими на лучики.

Месяца два назад в Сосенку приехал секретарь обкома партии Павел Артемович Шаблей и с ним еще несколько незнакомых Платону людей. Гайворон встретил гостей в конторе правления. Шаблей расспросил о делах артели.

— Что ж, ордена не зря вам дали, — сказал Шаблей, — молодцы. Но сейчас нас больше интересуют ваши Выдубецкие холмы.

В машине Шаблей познакомил Платона со своими спутниками:

— Арсен Климович Турчин — он умеет переворачивать горы… Иван Петрович видит на тысячу метров в глубину, а вот этот, — Шаблей показал на коренастого седого человека, — финансовый бог. Постарайся, Платон, подружиться с ним.

— Полагаю, Павел Артемович, — промолвил финансовый бог, — что всем нам надо водить дружбу с Платоном Андреевичем; мы — гости, он — хозяин.

Пока Сергей Владимирович докладывал приезжим о результатах исследований экспедиции, Платон дважды съездил на своем газике в село, потому что Мостовой, когда зашли в палатку Фурмана, спросил:

— В Сосенке угощают гостей?

— Александр, но у меня нет ресторана.

— Давай по-солдатски.

Вечерело, когда все собрались в палатке.

— Диво дивное! — всплеснул руками финансовый бог, увидев накрытый стол. — И именно то, что я люблю, а мне запрещают есть. Сало-то какое, товарищи! А лук, а картошка какая! А караси! И с перцем… Ну, я пропал.

Вышли из палатки глубокой ночью. Ясные звезды висели над Выдубецкими холмами, над Сосенкой, поскрипывала главная вышка, будто подавала таинственные сигналы с этих высот в галактику…

Далеко видно с Выдуба: и село, и Русавку, и старый ветряк. Когда на Сосенку налетела первая весенняя гроза, ветряк не выстоял: обломали его крылья ветры. И маячил он, бескрылый, напоминая высокий надмогильный памятник. Так показалось Платону, когда однажды побывал у ветряка. Двери были не заперты с тех пор, как он каблуком отбил замок в ту их со Стешей ночь… Пахло прелым сеном и мышами. Почему же гроза пощадила ветряк, только сломала ему крылья? Пусть бы сокрушила и разметала по всему миру почерневшие доски, может, позабыл бы ветряк обо всем, что произошло здесь. Только он был свидетелем падения Платона. Именно Платона, а не Стеши. Она была чистой и прекрасной в своей любви, а он… он думал тогда о Наталке, а ласкал Стешу. Почему стоит этот ветряк? Платону почудилось, что если бы его не было, он забыл бы о Стеше, она не приходила бы к нему в мыслях по ночам, не бередила бы его душу. «Скажу завтра хлопцам, пусть разберут», — решил Платон.

Утром возле колесной мастерской увидел Никодима Дыньку, Михея Кожухаря и Поликарпа Чугая. Они грузили на телегу доски.

— Куда это вы, Никодим Сидорович? — спросил.

— Крылья поедем чинить, — пояснил Дынька.

— Какие крылья? Для себя?

— Мы уже, Платон, отлетали, — серьезно сказал Кожу-харь. — У ветряка крыло обломилось. Васько твой прибежал вчера и сказал об этом, вот мы и собрались.

— Нельзя, чтоб ветряк без крыльев стоял, — добавил Чугай.

— Нельзя, — размышлял Кожухарь, — возле него в старых окопах нашли солдатские медальоны… Пусть с крыльями стоит ветряк над теми хлопцами… Для истории и жизни пусть стоит.

— Пусть стоит, — согласился Платон.

Ветряк отремонтировали, покрыли новой жестью, покрасили. Когда закончили работу, Дынька воскликнул:

— Вы посмотрите на крылья! Никогда еще крыльев не делал, а тут…

— Славные крылья, — похвалил Платон.

— Если бы не так глубоко был вкопан в землю, то свободно мог бы взлететь, ей-богу! — божился Дынька.

Крылья были голубые, будто пропеллеры, и в эту минуту Платон поверил, что ветряк и в самом деле мог бы в одну из ночей взмыть в небо и поплыть над землей.

Часы показывали половину третьего. Гайворон подошел к машине. «Помыть бы ее надо, — мелькнуло в голове, — да все некогда. Несчастный ты мой газик, — как живого, похлопал по капоту, — сколько мы с тобой уже наездили по этой земле. В дождь, в метель, по бездорожью, по пахоте… Вдвоем».

В райкоме Мостового не было. Бессменный сторож Прокоп Минович Котушка ковылял навстречу Гайворону:

— Александр Иванович дома. Просил, чтоб вы зашли.

— Платон пришел! — Андрейка кинулся к Гайворону и в тот же миг высоко взлетел к потолку. — Летаю, мама, я летаю!

Галина поцеловала брата:

— Наконец-то! Месяц уже не видела. Через райком надо тебя вызывать или как? Почему ж Васька не взял? Пообедали хоть бы по-человечески.

— Да я ж думал, что вызывают на бюро. Где Александр?

— Пошел в парикмахерскую. Ну, рассказывай, — проводила брата в комнату.

— Сеем, скоро свеклу начнем копать, силос заготовляем…

— Силос, свекла… Будто только во всем этом твоя жизнь.

— А то нет?

— Привези мне силоса, Платон, — попросил Андрейка.

— Отойди, пусть дядя отдохнет. — Галя хотела взять сына, но тот крепко вцепился ручонками в свитер Платона.

— Хочу силоса!

— Привезу, Андрейка, — пообещал Платон.

— Наташа тебе пишет? — Галина внимательно посмотрела на брата. Худой, щеки запали, пробивается седина. Между бровями залегла крутая морщина, и от этого стал суровее взгляд карих глаз.

— Недавно получил письмо. — Платон вздохнул, вытянул сигарету, закурил.

— Как она?

— Давление девяносто на сто сорок… Пульс утром семьдесят, вечером — девяносто пять… Я, Галя, уже привык получать не письма, а бюллетени о здоровье.

— Боже мой, — печально промолвила Галя, — до каких пор это будет? Зачем вы мучаетесь?

— Человек должен за все расплачиваться.

— Но не за любовь! — возразила Галина.

— И за любовь… Ты не осуждай Наташу, она не виновата.

— А ты? Ты виноват? На таких, как ты, женщины должны молиться.

— Нашла святого, — криво усмехнулся Платон.

— А почему она не приезжает к тебе? Куда ж любовь девалась, Платон? — Галина нервно покусывала губы, будто хотела сдержать злые слова.

— Никто не знает, куда девается любовь. Видно, переходит в какие-то другие категории…

— А я слышал, как папа говорил маме ночью, что он ее любит! — проинформировал Андрейка и тут же получил от мамы шлепка.

— Что ты мелешь?

Андрейка заплакал и выбежал в другую комнату:

— А я слышал, слышал!

— В какую категорию перешла ваша любовь? — Галя пересилила неловкость, вызванную словами сына.

— Все, как и раньше…

— Что ж, так и будете жить? Ты ее любишь? Скажи правду.

— Сейчас я уже не могу разобраться в своих чувствах… Тяжко мне, Галя.

— Вижу. — Галя повернулась к окну, чтоб Платон не заметил ее слез. — Сашко идет. Сейчас я буду вас кормить. Ты не волнуйся, Платон, все уладится, вот увидишь!

Вошел Мостовой, подстриженный, чисто выбритый. В комнате запахло одеколоном.

— Слышал новость в парикмахерской, — сказал он еще с порога. — Стеша приехала. Говорят, такая красавица, что вся Сосенка ахнула!

— Подумаешь, новая кинозвезда! Брижит Бардо! Инга Томбрзинская! — Платон прижал ко дну пепельницы сигарету.

— Юпитер, ты сердишься?..

— Прошу тебя, хватит о Стеше.

— Платон, я понял, молчу. Галя, давай обедать!

Платон ругал себя, что не сдержался. Нужно забыть наконец о Стеше и думать о серьезных делах. Надо сегодня попросить Александра, чтоб помог приобрести трактор и комбайн, минеральных удобрений.

Платон открыл окно.

«Внимание! Внимание! Говорит Косополье. Передаем выпуск последних известий, — слышалось из репродуктора. — Как сообщил наш сосенский корреспондент Олег Дынька, в Приморске заканчиваются съемки кинофильма «Чародейка», в котором главную роль исполняет бывшая колхозница сосенской артели «Родное поле» Стеша Чугай…»

Платон заглянул в столовую, где Галина и Александр накрывали на стол.

— Что будем пить? Коньяк, горилку? — спросил у него Мостовой.

— Что хочешь.

Говорили о всяких мелочах, терпеливо выслушивали Андрейку. Галина включила магнитофон. Платон понял, что сестра и Саша разработали своеобразный сценарий этого обеда, стараясь успокоить Платона.

Два кольори мої, два кольори,

Оба на полотні, в душі моїй оба, —

печально повествовал Дмитрий Гнатюк.

— Ты зачем меня вызвал? — не вытерпел Гайворон.

— На обед, — Мостовой налил рюмки.

— Александр, я твои обеды знаю! Еще надо мяса? До нового года не сдадим ни грамма. Мы полтора плана выполнили…

— Хоть бы за обедом не говорили об этих планах! — перебила брата Галина.

— А папа влепит дядьке Платону выговор, — заверил Андрейка.

Все засмеялись.

— Сегодня мне звонил Шаблей, — после паузы сказал Мостовой. — Совет Министров рассмотрел результаты экспедиции Фурмана и утвердил решение начать в Сосенке строительство уранового рудника. Поздравляю, Платон! «Двадцать первое столетие во всем величии стоит на пороге», — так определил Шаблей.

Гайворон отодвинул рюмку и какое-то время молчал. В его воображении встали Выдубецкие холмы, разрытые ковшами экскаваторов, бульдозерами.

— А мы там сеять начали. Приостановить?

— Нет. Мы не знаем, когда развернется строительство. Сейте, а там посмотрим, — неуверенно ответил Мостовой.

— Нам тех холмов не жалко, земли у нас хватит. Что ж, давай выпьем… За будущее! — Платон поднял рюмку.

Галина уговаривала Платона остаться ночевать, но он попрощался и сел за руль.

— До встречи. О машинах не забудь, Александр! — напомнил Мостовому.

«Двадцать первое столетие… стоит на пороге», — вспомнил слова Шаблея. Долго оно шло до Сосенки. «Уран»! Это краткое, динамичное, резкое слово вмещало в себе страшную силу.

IV

Длинные зимние ночи. Михей Кожухарь думает, что они сотворены для того, чтобы человек мог поразмышлять о жизни. Весной или летом на трудового человека наваливается столько работы, что ему некогда задуматься над чем-то великим и значительным. Придешь с поля или с огорода, рубаха твоя тремя потами пропитана, все тело от усталости будто свинцом налито, упадешь на подушку и сна никакого не увидишь, а Ганна уже будит:

— Вставай, вставай, мой старенький, пора. Завтрак на столе.

А на работе? Только тот, кто ничего не понимает, может сказать, что у бригадира жизнь легкая. Организовывай, мол, да командуй. Организовать Кожухарь еще может, а вот командовать дудки… Как ты будешь командовать теми женщинами да девчонками, если они не только окрика, но даже сердитого взгляда не переносят?! После того как Гайворон снял заведующего фермой, который прикрикнул на доярку, женщины почувствовали за собой такую силу, что теперь все бригадиры обращаются к ним только на «вы». Собственно, Кожухарь и не против таких порядков, но как-то это непривычно.

Раньше, бывало, скажешь: «Почему ты, Соломия, до сих пор не повязала лук в венки? Переработалась?! На бисова батька нам такая работа?!» А сейчас подходи к ней с другой стороны: «Не смогли бы вы, уважаемая Соломия Трофимовна, связать до вечера лук в веночки?» Отвечает: «Пожалуйста». Не было б обидно, если б этой Соломин Трофимовне насчитывалось хотя бы годиков сорок, а ей всего только двадцать. Но порядок есть порядок, и Кожухарь придерживается его.

Зато зимой для Михея, как говорят, курорт. Проверишь на всхожесть семена, вывезешь удобрения и — свободный ты человек. После этого Кожухарь берет из библиотеки подшивки иллюстрированных журналов и читает… Ну, конечно, и газеты. Начитается, потом идет к Леонтию Игнатовичу Горобцу — очень авторитетному «международнику», и там в подробностях обсуждают каждое событие.

А по ночам Михей Кожухарь размышляет о жизни. И о своей, и человечества вообще. Теперь ведь можно жить. Перевели колхозы на денежную оплату, и это сразу дало себя знать, ежемесячно получаешь деньги, как, скажем, на заводе. Теперь уже никого не приходится ни загонять на работу, ни упрашивать. Ежедневные совещания бригадиров Платон отменил. Один раз на неделю составят план — и выполняй; ты ведь хозяин в своей бригаде. Это Кожухарю по душе. Незаметно за эти два года, что председательствует Гайворон, Сосенка по всем показателям вырвалась вперед. Урожаи — самые высокие в районе. Человек тридцать райком партии представил к правительственным наградам. Есть в том списке и Михей, но не стоит загадывать наперед.

Очень чуткие наши люди к каждой перемене, — думает Михей. Когда еще давно брали налоги за садовые деревья — повырубали их тихонечко; а отменили — опять закурчавились возле хат садочки. Слава богу, — по традиции вспоминает всевышнего Михей, — сейчас уже прекратили это дерганье колхозников. Так это сразу и сказалось. Солдатом, например, командовать надо и необходимо, потому что служба, а как ты будешь командовать крестьянином с его землей, если к каждому полю нужно иметь свой подход?

Нет, теперь жить можно. Мебели в магазине не докупишься, дорогой материал на костюмы разбирают мигом, потому что люди при деньгах. Никодим Дынька со своими мастерами нарасхват. Дома строят огромнейшие, пришла мода на двухэтажные. Когда-то самая лучшая хата Макара Подогретого теперь и в подметки им не годится.

— Михей, ты почему не спишь? — спрашивает жена.

— О жизни, Ганя, думаю.

— Про свою бригаду?

— Обо всем, Ганя. И о бригаде, и о Гайвороне, и об Америке…

— На беса она тебе нужна, глядя на ночь, эта Америка?

— Потому что я — человек, Ганя. Должно быть у меня дело ко всему, что на земле делается.

— Наверное, столько див всяких на белом свете ежедневно случается, что и не передумаешь. — Ганна придвигается ближе.

— Жизнь…

— А наша с тобой уплывает… Кажется, и не пожили, как другие, — вздыхает Ганна.

— Почему же, Ганнушка? — прижимает к себе худенькие плечи жены. — Как люди, так и мы. А то, что не нажили добра, как некоторые… Зато я в каждом доме — свой, и нашу хату люди не обходят. А главное, Ганя, чисто прожить. Чувствовать, что ты — нужный всем человек.

— Как всем?

— Ну, например, колхозу, государству…

— Ого, ты о чем?!

— А как же? О себе я не говорю, а вот государство наше было бы беднее без Нечипора Снопа. Фронты все прошел, пострелянный и порубанный вернулся, да столько этого хлеба вырастил, — что эшелонами не перевозишь! И сына своего, Юхима, к земле приучил. Или возьми Платона. Другой бы давно уже на полковницкой автомашине по асфальту носился. Академию ведь закончил!.. А он — в Сосенке, потому что, значит, совесть у него. Я уж не такой большой человек, но тоже очень нужный. И если я это чувствую, Ганя, то и хожу по белому свету по-иному, с гонором.

— Ей-богу, Михей, эти понятия у тебя от газет. Начитаешься и бог знает что думаешь…

— Ганя, я тебе часто говорю, что все — политика.

Еще зимними вечерами Михей Кожухарь ходил на занятия агрокружка, который вел Гайворон. Людей набивалось — полный клуб: интересно было послушать председателя колхоза. А потом случилось такое, какое Сосенке и не снилось. Как-то Платон пригласил в контору Михея Кожухаря и Нечипора Снопа и сказал:

— Прошу вас к следующим занятиям подготовить лекции. Вам, Нечипор Иванович, сам бог велел рассказать людям о комплексной механизации обработки свеклы, а вас, Михей Федорович, прошу прочитать лекцию о мерах по повышению урожайности овощей. И о новом сорте картошки, который выращивает ваша бригада.

Нечипор Сноп подумал и согласился.

— Я, может, не очень по-ученому, но расскажу. Мои хлопцы кое-что умеют делать.

— А вы, Михей? — спросил Гайворон.

— Да что ты, Платон? Чтоб я вышел на трибуну с лекцией? — замахал своими длинными руками Кожухарь. — Я лучше спою.

— Пожалуйста, но это в другой раз, а сейчас нам нужна лекция.

— А ты сам, Платон.

— Я так не сумею, как вы.

— Нет, — категорически отказался Михей. — Песню смогу, а лекцию не вытяну.

— Не верю, чтобы Михей Кожухарь не сумел, — сказал Платон.

— Сумеет, сумеет! — поддержал его Сноп.

Это пошатнуло неуверенность Кожухаря, и он согласился.

— Сколько же у меня времени?

— Две недели. Если вам нужны книжки по огородничеству, пожалуйста, — пригласил Платон.

Целыми днями и вечерами просиживал теперь Михей над книжками, что-то выписывал из них, а Ганна будто и не дышала: лекцию Михей готовит. Работал Кожухарь спокойно, пока Олег Дынька не вывесил возле клуба объявление:

«Товарищи! Завтра в клубе состоится очередное занятие агрокружка. Тема: «Огородничество — высокоприбыльная отрасль нашей артели». Лектор — бригадир огородничьей бригады товарищ М. Ф. Кожухарь».

Про объявление сообщила Ганна. Кожухарь и сам прошелся, будто случайно, возле клуба, увидел — и тут спокойствие оставило его. Михей перечитал все, что написал в тетради, и оно показалось ему никчемным и нудным. Он припомнил все лекции, которые прослушал в клубе за последние годы, и решил немедленно переписать свое выступление. «Разве можно начинать лекцию, — размышлял Михей, — с картошки и огурцов, когда идет война во Вьетнаме, а в Греции черные полковники установили фашистский режим, когда в Америке вспыхивают негритянские восстания?»

Михей пошел к бухгалтеру Горобцу и выложил перед ним свои сомнения. Леонтий Игнатович, как политик-международник, целиком поддержал Михея:

— Современная международная обстановка очень сложная. Обостряется классовая борьба в странах капитала. Империалисты рубят все, лишь бы удержать мир в постоянном напряжении. Последние сообщения из Израиля об этом свидетельствуют со всей убедительностью. Будущее покажет…

Михей Кожухарь пришел домой и переписал лекцию. Спрятал ее в карман пиджака, будто драгоценный клад, и с тревогой ждал вечера.

Ганна выгладила ему сорочку и заставила надеть новый костюм, на что Михей согласился после долгих уговоров. Зал был переполнен. На трибуне стоял микрофон. Это насторожило Михея. Подозвал Олега Дыньку:

— Зачем это?

— Из области корреспондент приехал, хочет записать, — пояснил Дынька.

Михей вытер вспотевший лоб.

Пришли Гайворон и Макар Подогретый. В зале стало тихо.

— Дорогие товарищи! — обратился к собравшимся Платон. — Начинаем нашу работу. Мне очень приятно, что лекция Михея Федоровича заинтересовала многих колхозников нашей артели. Прошу вас, товарищ Кожухарь.

Михей, одергивая новый пиджак, подошел к трибуне, налил из графина воды и потянулся рукой к карману: тетради не было. Забыл в старом пиджаке! Пропал, осрамился на все село, на всю область!.. А корреспондент между тем придвинул ближе к нему микрофон.

— Прошу, Михей Федорович, — сказал Платон, не понимая причины такого долгого молчания лектора.

И Михей начал:

— Вот шел я со своей Ганной в клуб, не по лужам, а по мощеной дороге, и фонари нам светили, и людей мы видели веселых и хорошо одетых. Смотрю сейчас на вас, дорогие мои люди, и радуюсь, что сидите вы в этом зале не просто как рабочая сила, а как хозяева своей артели и земли. О том, чего мы с вами достигли, знают все. И мы гордимся своими урожаями и фермами, потому что это сделали наши с вами руки.

В зале громко и дружно зааплодировали. Михей уловил счастливый взгляд Ганны, и вдруг исчез страх, развеялась неуверенность, которые поначалу сковывали его.

— За эти два года, когда наш колхоз возглавил Платон Гайворон, мы стали богаче, но не замкнулись в своем сосенском маленьком мире. Мы щедро делимся нашим богатством со своей большой страной, ибо только тогда, когда будет сильная она, будем счастливы и мы.

— Правильно, Михей! — воскликнул Сноп.

— А наша страна должна быть очень крепкой, потому что мы стоим перед всем черным, империалистическим миром неправды, защищая не только свою свободу и свой коммунизм, а свободу и независимость всех стран, которые идут по пути социализма. Я не могу быть спокойным, и моя жена Ганна не может быть спокойной в то время, когда во Вьетнаме льется кровь безвинных людей, когда напалм испепеляет поля, когда сгоняют арабов с их родных земель, когда распинают борцов за свободную Африку. Я в своих мыслях лечу из нашей Сосенки к моим далеким черным и желтым братьям через моря и океаны и говорю им от себя, от Нечипора Снопа, от Мирона Мазура, от Макара Подогретого, от Текли и от Мотри: держитесь, вы не одни! Мы с нами, потому что, как говорил Карл… товарищ Маркс: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Давай, Кожухарь, крой по империализму!

— Нас не запугают!

— Мы не одни фронты прошли!

— Мы и по Берлинам хаживали!

Чувствуя поддержку всего зала, Михей еще долго говорил о вражеских военных базах, которые окружили нашу страну, о неслыханном походе вокруг земного шара советских атомных подводных лодок и о наших ракетах.

— Где-то кто-то посмотрит, — продолжал Кожухарь, — на карту и увидит маленький кружочек. Прочтет: «Сосенка». И подумает: что же это за село такое? Наверное, глушь. Пусть приезжает да посмотрит. Наши поля содрогаются от шума машин, которые ведет Нечипор Сноп. Высоковольтные электрические линии висят под нашим небом. А Выдубецкие холмы! Мы видим на них буровые вышки и знаем, что скоро эти холмы откроют свои недра. Благословен будет тот час, в который мы с вами живем и работаем!

Михей сел за стол президиума, куда его пригласил Гайворон.

— Какие будут вопросы к лектору?

— А как же у нас с картошкой будет? — выкрикнула из зала Текля.

Кожухарь встал:

— Одним словом, наша бригада не подведет колхоз. Если пообещали, то все выполним и перевыполним. Новый сорт картошки дадим!

— Спасибо вам, Михей Федорович, за содержательную лекцию, — пожал руку Кожухарю Гайворон. — Правда, вы несколько отошли от темы, но…

— Не волнуйся, Платон! Выращивать лук да чеснок мы умеем. Мне же, когда увидел столько людей, захотелось поговорить о жизни, потому что столько передумаешь в долгие зимние ночи…

Ганна Кожухарь как в воду смотрела, когда говорила своему мужу о чудесах, которые ежедневно творятся на белом свете. Случилось чудо и в Сосенке. Когда-то в районной чайной пришлось Михею Кожухарю пить с друзьями чарку, и буфетчица вместо сдачи сунула ему лотерейный билет.

— Зачем он мне, — отказывался Михей, — не верю я в глупое счастье!

Но буфетчица так посмотрела на Кожухаря, так улыбнулась, что он еще пять штук купил. Лежали эти билетики в шкафу, пока не пришла газета с таблицей тиража.

— Дай-ка, Ганя, проверю. — Михей водил пальцами по рядкам. — Этот не выиграл, этот тоже… Лучше б еще пол-литра купил. Ох!.. Ганя!

— Что там привалило? Рубль?

— Машина! Ганя, ей-богу, «Запорожец» выиграл!

Ганна подошла и убедилась, что номера совпали.

— Выиграли! — всплеснула она руками.

— Вот это да! — Михей ходил по хате, не зная, что делать, а потом — за шапку да в контору колхоза.

И покатилось по селу:

— Михей машину выиграл!

— А я, дурак, ни одного билета не купил…

— Кабы знать…

— Задерет Ганна нос!

Через месяц Михея Кожухаря уведомили, что машина уже на станции Косополье и ее надо получить.

Михей попросил Максима Мазура и Юхима, чтоб помогли. Хлопцы согласились.

— Где у вас тут сгрузили машину? — обратился Кожухарь к сонному кассиру.

— Ох-хо-хо, — выглянул тот в окошко. — Скажем, скажем, скажем, усе скажем…

Кассир так ничего и не сказал. Нашли начальника, и тот проводил сосенцев на склад. Там проверили все документы и лишь тогда показали машину. «Запорожец» лоснился синими боками, блестел никелем и лупоглазо смотрел фарами на своего хозяина. Максим сел за руль, завел машину, и они выехали со станционного двора.

— На Сосенку? — спросил Максим.

— Нет, в чайную. Как же можно?

Выпили по чарке, по второй. Кожухарь угощал буфетчицу, которая когда-то всучила ему лотерейный билет, поваров и долго уговаривал выпить Максима, но тот отказывался: «За рулем не пью».

Возле «Запорожца» собрался кружок любопытных: осматривали, ощупывали, поздравили хозяина, когда тот, подвыпивший, вышел со своими друзьями из чайной.

— А сами ж ездить умеете?

— Да немножко учили меня хлопцы, — показал на Максима и Юхима, — но… на тракторе.

— Это все равно что первый класс имеете, — кто-то заверил под общий хохот.

…Посмотреть на машину во двор Кожухаря, разумеется, сошлось полсела.

— Как же ты в нем поместишься? — выспрашивал Михея Савка Чемерис. — Ты ж как дышло! Разве влезешь?

Михей согнулся в три погибели и протиснулся за руль.

— Видишь, влез!

Голова Кожухаря упиралась в потолок кузова, а колени торчали возле самого руля.

— А ездить как будешь? — не отставал Чемерис. — Тебя ж так скрючило, что не выпрямишься.

— Я гнучий.

Некоторое время Кожухарь привыкал к машине под надзором Максима и Юхима. Выбирались на ровную полевую дорогу, и только тогда Кожухарь допускался к рулю. Мотор он кое-как заводил, но потом начинались муки: Кожухарь никак не мог синхронно нажать на педаль сцепления и на акселератор. Машину подбрасывало, и мотор глох. Когда же наконец освоили эту операцию, началось другое: Михей мог смотреть при переключении скорости или торможении только на педали, и «Запорожец» сворачивал в канаву или норовил вырваться на пахоту.

— Куда ж тебя несет нечистая сила? — жалобно обращался Кожухарь к машине.

Как ни старались Максим с Юхимом, но им так и не удалось сделать из Михея водителя. Он кое-как еще мог ездить по леваде, если, конечно, поблизости не было стогов сена. А коли где-нибудь стоял хоть один, то «Запорожец», вопреки воле Михея, умудрялся свернуть туда и врезаться в стог тупорылым передком.

— Должно быть, мастерили козла, а получилась машина. Чего тебя тянет к этому сену?!

Ганна просила:

— Продай ты его, этого «Запорожца», а то убьешься.

— Нет, все равно я его взнуздаю. Не может такого быть, чтобы железо оказалось сильнее человека! — И упрямо продолжал учиться.

Однажды утречком, прокатившись по лугам, Кожухарь пришел к выводу, что наука закончена. Поэтому решил вечером вместе с женой совершить первый выезд на люди. Но сколько ни уговаривал Ганну сесть в машину, жена отказывалась:

— Хоть вдовой, но еще поживу какое-то время.

— Ганя, да я уже могу и с закрытыми глазами!

— Езжай, если хочешь на костылях ходить.

Михей вытолкал «Запорожец» с подворья на дорогу, потому что боялся включать задний ход, и сказал Ганне, будто уже объездил полсвета:

— Ну, я поехал.

Ганна видела, как «Запорожец», словно глупый бычок, подпрыгнул, заурчал и исчез за поворотом. Михей держался за руль с такой силой, что посинели пальцы. Ехал на второй скорости: перевести на третью не решался.

Люди как раз возвращались с полей, стояли у конторы колхоза, возле магазина, когда вдруг внимание многих привлек «Запорожец».

— Михей едет!

— Удирайте!

Для Михея самое важное было сейчас с достоинством проехать мимо конторы, потому что там стояли Савка Чемерис, Мазур, Дынька — все, кто пророчил ему преждевременную гибель.

«Теперь посмотрим, теперь вы у меня заговорите! — потешался про себя Михей. — Сейчас я вам такого коника выкину, что вы…»

«Коник» заключался в том, что Михей намеревался проехать мимо конторы, развернуться у хаты Дыньки и остановиться перед товарищами.

Мимо конторы Михей проехал с честью, даже посигналил. Потом наступила очередь самой сложной части задуманной операции — поворот. Михей знал, что сейчас за ним следят десятки пар очей. Он повернул руль влево, и «Запорожец» тоже сделал поворот. Но тут Михей понял, что рассчитал неточно — машина ехала прямо на колодец. «Надо немедленно затормозить!» — вспомнил он наставления Максима, но вместо того, чтобы нажать на педаль тормоза, еще больше поддал газу, и «Запорожец», взвыв, сначала врезался в оградку, а потом ткнулся в крепкий дубовый сруб колодца. Сруб вздрогнул, загудел, но выстоял (его мастерил Дынька). А «Запорожец» разбил себе фару и в отчаянии замер с покореженным капотом. Длинношеий журавль, на котором болталось деревянное ведро, тоже не остался в долгу: бамкнул тяжелым ведром по переднему стеклу «Запорожца».

Михей вылез из машины и, крайне растерянный, стал осматривать то криницу, то «Запорожец». А вокруг так смеялись, что и Михей не удержался. Потом почесал затылок и сказал Юхиму:

— Поворот не вышел, а так — все правильно.

Покалеченный «Запорожец» Юхим отвел к хате Михея.

— Я так и знала! — сказала Ганна, ощупывая поврежденную машину.

— Ничего, Ганя, — успокаивал Кожухарь жену, — я его все равно оседлаю.

— Лучше бы ты выиграл самовар!

Недели за две общими усилиями трактористов и кооператоров машину отремонтировали. К этому времени Кожухарь успел прилепить к хлеву будку — гараж. Загнал в него «Запорожец» и несколько дней даже не заглядывал туда, старательно изучая «Правила уличного движения». Очень уж хотелось ему появиться с женой в машине на Косопольской ярмарке! Бывая в райцентре, он с опаской смотрел на единственный светофор перед базаром. По воскресеньям здесь регулировал движение милиционер.

Иногда Михей заходил в гараж, садился за руль и, следуя советам Максима, тренировался — нажимал на педали. Пока «Запорожец» стоял, выходило весьма неплохо.

Ганна отговаривала Михея от рейса в Косополье, но в Кожухаря будто бес вселился. Ганна согласилась ехать только при условии, что машину поведет Максим.

— Ну, гляди мне, — предостерегала Ганна.

Максим сел за руль, и через какие-нибудь двадцать минут они оказались в Косополье на базаре. Ганна пошла к промтоварным палаткам, а Михей, поинтересовавшись ценами на свиней, гордо прохаживался возле своей машины. Тут ему и встретился однополчанин из села Высокого — Грицько Хрущ.

— Слышал я, что ты, Михей, при машине? Хоть до почты подвез бы.

— Это для нас просто. Садись!

Возле них уже собрались дядьки.

— Разве сам умеешь, Михей?

— А что тут сложного?

«Запорожец», подпрыгнув, кое-как добрался под одобрительные возгласы удивления и восторга до шоссе.

Светофор посмотрел на Михея сначала желтым глазом, а потом вылупился красным. Пронзительно свистнул милиционер, и Михей перед самыми колесами грозного «МАЗа» еле успел затормозить.

— Куда прешь?! — вызверился водитель грузовика.

— Мы на почту, — доверительно сообщил Кожухарь.

— Убирайся с перекрестка!

«Запорожец» подпрыгнул и влез в самое пекло, вопившее сигналами грузовых машин, автобусов, молоковозов. Послышался железный скрежет, посыпались осколки фар. «Запорожец» был похож на бычка, выпущенного на волю. Так бычок, потерявший всякое уважение к старшим, тычется мордой в бока важных волов и коров. Милиционер размахивал жезлом и что-то кричал, но Михей ничего не слышал, нажимая на все педали. Словно разозлясь на хозяина, «Запорожец» зашипел и выдохнул пар, сквозь который Михей разглядел подбежавшего грозного судью — милиционера. Однако, на свою беду, милиционер не знал нрава михеевского «Запорожца». Только он собрался поднять руку к козырьку, как «Запорожец», собрав последние силы, рванулся прямо на стража правил уличного движения. Выдержка изменила милиционеру, и он дал деру — изо всех сил побежал от «Запорожца», который неотступно мчался следом.

«Конец», — решил милиционер и пулей влетел в дверь «Гастронома». Перед порогом машина, словно решив, что не протиснется в узкие двери, с ходу ринулась на стеклянную витрину.

Перед глазами Кожухаря и его перепуганного спутника выросла гора бутылок, какие-то плакаты…

…Акт был длинным и мрачным, как осенняя ночь. Слушал его Михей, слушали и свидетели: их набилось в комнату дежурного милиции, словно гостей на шумную свадьбу. Те, которым места не хватило, стояли на улице, ощупывая и оглядывая покореженный, но мужественный «Запорожец».

Кожухарь подписал акт, будто собственный приговор. Далее шли подписи милиционера и свидетелей. Подписей было много, и акт походил на важную петицию. Поскольку у Кожухаря еще не было прав водителя, а чего нет, того не отнимешь, то ему просто пообещали, что он их никогда и не получит.

— Шоферам, чьи машины вы покалечили, придется заплатить, — изрек капитан. — По счету «Гастронома» — тоже. Счет вам пришлют домой. А «Запорожца» поставим на штрафную площадку.

Кожухарь был настолько жалок и растерян, что пострадавшие, глядя на него, один за другим начали отказываться от своих претензий…

— Что тот «Запорожец» мог сделать моему газону?

— Ерунда!

— Газуй, старик, дальше…

Кожухарь увидел в толпе свою Ганну, Максима и Данилу Выгона с кнутом в руке. Они стояли под огромным плакатом, на котором была изображена перевернутая машина, внизу под ней кричала черными буквами подпись: «Дорожным происшествиям — бой!»

Когда свидетели, выполнив свой гражданский долг, разошлись, капитан сказал Михею:

— Уважаемый Михей Федорович, наша милиция знает вас как передового советского гражданина и прославленного сосенского бригадира. Учитывая это, отдел милиции горячо рекомендует вам никогда не садиться за руль!

— Мне и жинка это говорила, — признался Михей.

— Ваша жена — умница, — заметил капитан. — Передайте ей привет от косопольской милиции.

Домой Кожухари возвращались на телеге Данилы Выгона, сидя рядышком, будто их везли из-под венца.

— Святое дело, Михей, воз, — философствовал, помахивая кнутом, Данила Выгон, — катится потихоньку, упадешь — не убьешься, только чтоб колесо не переехало… А всякая техника — это для молодых.

— Ой, нет, — начал было Михей, но, встретившись со взглядом Ганны, умолк.

— Чтоб я этого «Запорожца» во дворе не видела! — категорически заявила Ганна. — Выбирай — или я, или «Запорожец»!

— Ганя, да разве я тебя променяю?

— Годы уже наши не такие, Михей, чтоб на моторы садиться, — чадил самосадом Данила Выгон. — Хоть ты, правда, еще и за парубка сойдешь.

— Скажете такое, — кинула взгляд на мужа Ганна.

— А что? — Данила повернулся к Ганне. — Он как запоет, будто годы с себя сбрасывает! А я уж доживаю. Пролетели лета, как тихая вода… Еще когда при работе был, держался, а на пенсии… Что б там Гайворон ни говорил, а без сторожей колхоз не может.

— Почему не может? — спросила Ганна.

— А Мелентий два кубометра досок спер, — сокрушенно покачал головой Выгон. — Если б я, например, был на посту с берданкой, то он десятой дорогой объехал бы те доски…

— В семье не без урода.

— Нет, рано начал Гайворон коммунизм в Сосенке открывать. Попало ему тогда в райисполкоме и в газете пропечатали. Десять лет я на постах стоял: и возле хлеба, и возле горючего, и на свекле. А тут вдруг собрал всех Гайворон… и… Вье! Ленив же ты, Серый! — взмахнул кнутом Выгон.


Уже перед окончанием партийного собрания, когда была принята резолюция, секретарь Макар Подогретый задержал коммунистов:

— Председатель колхоза Платон Гайворон обратился в парторганизацию и в правление колхоза с докладной запиской. Сейчас я вам ее прочитаю: «В партийную организацию правления колхоза «Родное поле». Уважаемые товарищи, довожу до вашего сведения некоторые цифры. Каждый год наш колхоз тратит почти девять тысяч рублей, кроме натуральной оплаты, на содержание целого подразделения сторожей. Их у нас по всем бригадам — на фермах, в конюшнях и возле складов — четырнадцать. Считаю, что это абсолютно ненужные затраты и предлагаю должности сторожей ликвидировать, а людей направить в бригады».

— Как же будем без сторожей? — удивился Максим Мазур.

— Сколько у нас колхоз, столько и сторожа были, — согласился с Максимом Сноп.

— Оставить все добро на произвол? Не знаю, — сказал Коляда. — При мне сторож был в почете.

— И что, воровали? — спросил Платон.

— Случалось.

— Без сторожей нельзя.

— Можно, — сказал Гайворон.

— А кто ж будет сторожить?

— Все.

— Правильно, — поддержал Подогретый. — Такие деньги тратим.

— Дело не только в деньгах, товарищи, — продолжал Платон. — Я думаю, что эти сторожа, каких мы развели за все годы, оскорбляют человеческое достоинство наших колхозников. От кого ж мы охраняем наше добро? От тех, кто его приобрел? Это унизительно. Повывешивали мы с вами плакаты с моральным кодексом строителей коммунизма, а сами у каждого бурта свеклы ставим сторожа с берданкой…

— Оно-то конечно…

— Можно и попробовать, — сказал Мирон Мазур.

— Правильно, пусть каждый почувствует, что все колхозное — его добро, — согласился Ефим.

— Думаю, что коммунисты поддержат предложение товарища Гайворона и будут рекомендовать правлению провести его в жизнь, так сказать, практически, — подытожил Подогретый.

— Я против, — сказал Коляда. — Растащат колхоз.

— Запишем ваше мнение в протокол, — пообещал Гайворон.

…На очередное, правление пригласили колхозных сторожей. Среди них только два — Данила Выгон и Пимен Костюк — были старенькими, добрыми дедусями, остальные словно только что посбрасывали с себя гусарские мундиры: высокие, коренастые, с могучими плечами. И пришли они при своем оружии: кто с берданкой, кто с увесистой дубиной.

За несколько дней до этого старший сторож Тимоша Гулька — краснолицый, с синим носом и огромным животом, который еле сдерживал пояс с медной бляхой, — собрал всех сторожей в большой каменной хате Мелентия Линя.

— Все пришли? — обвел присутствующих носом, потому что глаз после вчерашних крестин не было видно.

Мелентий, как и полагается полувоенному человеку, развернул грудь:

— Кроме Выгона и Костюка, есть все.

— Что ж, можно и начинать, — протиснул к столу свой живот Гулька.

— Так я сбегаю, — предложил Мелентий, — вчера выгнал — пламень, геенна огненная.

— Я тебе сбегаю, — грозно пообещал Тимоша. — Наступает на нас, братья, катастрофа… По-ученому — погибель…

Все и рты пораскрыли.

— Слух идет, что решил Гайворон, — сопел Гулька, — разогнать нашего брата из Сосенки.

— Как?! — вытаращился Омелько Дерикоза. — Куда?

— К бесовой матери! — не очень пространно изрек Тимоша. — Ликвидируют нас как класс. Мы уже им не нужны, потому что воров нет и в Сосенке живут одни ангелы.

— Ты смотри!.. — с удивлением протянул Мелентий Линь. — А куда же мы?

— В бригады. В поле. На про-из-вод-ство, — постучал Гулька по столу коротеньким и толстым, как коровий сосок, пальцем. — Будете в поте лица, лоботрясы, хлеб зарабатывать!

— Пропали, — коротко определил дальнейшую судьбу Дмитро Бейлихо.

— И они без нас пропадут! Социалистическая собственность есть неприкосновенна, — вспомнил Омелько надпись на плакате.

— Приходите в контору с оружием, подтянутые, чтобы все видели: вы не лежебоки, как бугаи, а значит, при ответственном деле! — наставлял Гулька. — А рассказывайте о своих дежурствах так, чтобы дрожь по спине перекатывалась. Сторож — человек отчаянный, потому что его, может, на каждом шагу смерть подстерегает.

— Точно.

— Ночь. Темно, хоть в морду дай, — рисовал Гулька страшную картину жизни колхозных сторожей, — а ты лежишь, тьфу, а ты стоишь, значит, на посту, охраняя добро… Очей не закрываешь, стоишь с берданкой наготове, о н о, к примеру, подкрадывается к складу, а ты сразу: руки вверх! Так что держитесь, братцы, а то беда нам будет, — мирно закончил совещание Тимофей.

…Гайворон зашел в кабинет.

— Здравия желаем, товарищ голова! — гаркнуло двенадцать глоток так, что даже закачалась люстра под потолком.

— Садитесь.

С каждым словом председателя артели лицо старшего сторожа становилось все грустнее, учащенно колыхался живот Гульки, и от медной бляхи на поясе бегали по стене солнечные зайчики.

— И мы пришли к выводу, — заканчивал Гайворон, — что само наличие сторожей принижает достоинство всех колхозников, не говоря о лишних затратах.

— Мы товарищем Колядой были поставлены и службу несли исправно, — обиженно бросил Гулька.

— Кто хочет высказаться?

«Гайворон уже всех подговорил, — ворохнулась вялая мыслишка у Гульки. — И Сноп и Кожухарь за ним руку потянут. Может, Савка Чемерис защитит? Слова просит…»

— Смотрю я на вас, — обратился Чемерис к сторожам, — и думаю: сколько ж дармоедов! Когда по отдельности встречал, то оно было без внимания, а как собрали вас вместе, то смотреть лично невозможно. Вам же под силу плуги на себе таскать, бороны волочить… Беритесь, хлопцы, за дело, а то мне стыдно, что вы от меня мой труд сторожите.

Гулька решил идти в контрнаступление:

— Высшие органы учат нас, чтобы мы берегли народное добро. И мы его все годы охраняли, а теперь мы, значит, дармоеды. А мы жизнью своей рисковали… Вот пусть расскажут, — и указал на своих гусар. — Без нас вы не сможете выполнять и перевыполнять, потому что разворуют.

— Скажи, Тимоша, что ты десять лет делал? — спросила Мотря.

— Я был старшим сторожем, и не смейтесь! Я ночей не спал… Ни одной ночи не ночевал дома, можете жену спросить: все, значит, ходил и проверял посты, чтоб не дремали.

— Да знаем же, где ночевал…

Все рассмеялись.

— Я к Килине давно не хожу, — запротестовал Тимоша.

— Кто просит слова? — постучал карандашом по графину Гайворон.

— Я, — поднялся во весь свой богатырский рост Мелентий Линь. Могучей рукой он придержал, будто тросточку, берданку. — Вот тут Савка Чемерис смеялся над нами… А мне обидно, потому что я своей жизни не щадил на посту. Люди знают, что я попросился в сторожа потому, что у меня тово… нету здоровья.

Все покатились со смеху.

— Чтоб ты пропал, Мелентий! — вытирала слезы Мотря.

— Вы не смотрите, что я красный, у меня внутрях порок, — пожаловался Линь. — А где я здоровье потерял? На посту.

И в подтверждение этого Линь, набрав в свои легкие полкубометра воздуха, начал так кашлять, что задрожали стены, а со стола, будто ветром, смахнуло пачку директив и подшивку районной газеты; плакаты и соцобязательства колхоза зашелестели на стенах.

— Вот до чего меня довела служба, — сказал Мелентий и сел.

— У тебя коклюш, — посочувствовал Чемерис.

— Где вы сторожите? — заинтересовался Гайворон.

— Мой пост возле детского сада, — вскочил на ноги Мелентий.

— Что же вы там охраняете?

— Объект, — отчеканил Мелентий. — Там кроватки, посуда…

— Чтоб ты угорел, — не сдержалась Мотря. — Кто же те кроватки заберет?

— Кто, кто?! — огрызнулся Линь. — Есть такие. Вот стою я однажды ночью, слышу — идет, я к нему, а о н о за хату и спряталось. Вполне может быть, что вор.

— И у меня так было, — перебил Дмитро Бейлихо. — Стою возле скирды, а о н о подкрадывается. Я к нему, а о н о удирать.

— Было и у меня, — вспоминает наставления Гульки Омелько Дерикоза. — Хожу возле кага́тов, слышу: шелестит. Я к нему, потому что мне жизни не жалко, а о н о ка-ак свистнет…

— Садитесь, пожалуйста. Я полагаю, — сдерживая усмешку, заключил Гайворон, — что мы не можем рисковать жизнью наших уважаемых членов артели, а поэтому правление рекомендует всем сторожам перейти на дневную работу. Желаем вам успехов, дорогие товарищи.

— Что, ни единого сторожа не будет? — все еще не верил Гулька.

— Нет, один останется — дежурный по конторе и в сельсовете.

— Я могу! — с готовностью заявил Мелентий.

— Этот пост мы поручили Даниле Выгону…

Прошло несколько дней, и по Сосенке пронесся слух: ночью из колесной мастерской уворовано два кубометра дубовых досок.

Утром Никодим Дынька прибежал к Гайворону:

— Разве можно с нашими людьми без сторожа? А какие были доски, берег их как на праздник! Чтоб ему руку покорчило, чтоб он из тех досок гроб себе сколотил!

Возле конторы покуривали Тимоша Гулька и Дмитро Бейлихо.

— А что мы вам говорили, товарищ голова? — встретили Платона. — Без нас порядка не будет!.. Теперь ищи ветра в поле.

— Поищем, товарищ Гулька.

— Поспешил ты, Платон, со своим коммунизмом, — сказал Гайворону и Макар Подогретый.

— Не поспешил. Найдем доски. Не вывезли ж их из села. Попроси дружинников, пусть поищут, — посоветовал он.

— У кого же искать?

— У сторожей.

Тайна раскрылась очень просто. На второй день утром шел в свою бригаду Михей Кожухарь, поравнялся с хатой Мелентия.

— Напомни батьке: на работу пора! — сказал Кожухарь.

— Тато на работу не пойдут, потому что лежат, — шмыгнул курносым носом маленький Линь.

— Почему же это он лежит?

— Потому что упали в сенях с лестницы и ударились головой.

— А чего же он лазил на ту лестницу?

— Доски с мамой носили, а перекладина сломалась, и тато треснулись…

Людей собралось возле хаты Мелентия, будто на свадьбу. Он, черный от позора, сбрасывал с чердака одну за другой доски.

— Какой ворюга!

— Весь род осрамил, батьку родного…

— Отца не трожь, отец его под Берлином лежит.

— Разъелся на колхозных хлебах, да еще и ворует… Чтоб ты света божьего не увидел.

— Из колхоза надо его выгнать!..

Стрельнула, выгибаясь, последняя доска, и Мелентий спустился с чердака, будто сошел с Голгофы.

— Как же вы дошли до такого, гражданин Линь? — спросил Макар Подогретый. — Такой мужик… Шея, хоть ободья гни…

— Я — слабый, — промямлил Линь и начал кашлять. — Я себе… на гроб доски взял, — Мелентию стало очень жаль себя. — Умирать буду. Пусть меня покарает божья сила, если вру.

Божья сила не заставила себя долго ждать. Она тут же воплотилась в образ законной жены Мелентия — Параски.

Параска ветром ворвалась в хату и схватила проверенное историей оружие украинских женщин — скалку. Не успел Мелентий разжалобить колхозный люд предсмертной исповедью, как Параска огрела мужа по спине. В Мелентий что-то загудело, и он пошатнулся. Надо сказать, что Параска была проворная молодица, и скалка в ее руках даже посвистывала. Известно с давних времен, что, применяя это проверенное оружие, женщины не молчат, а приговаривают, воздействуя таким образом не только физически, но и морально. Параска не нарушала этой традиции.

— А ты ж, чертова твоя душа, говорил мне, что в лесу доски купил, чтоб ты уже себе болячки покупал! А я ж тебе еще и помогала, глупая, на чердак втаскивать! А ты ж, пентюх, забыл, что у тебя есть дети, чтоб ты не припомнил день, в который на свет народился! А что же теперь нам люди скажут, да как я им в глаза буду смотреть, чтоб ты солнца ясного не видел!..

Дружинники с трудом оттащили Параску — Мелентий уже не кричал, а стонал.

— Оформляйте развод, Макар! — вопила на все село Параска. — Не буду я с ним с одной буханки хлеб есть.

— Думал — на гроб, — уперся, как черт в церковные ворота, Мелентий.

— Тебя ж повесить надо, — вырывалась Параска. — Против колхоза пошел! Да без него мы бы с торбами по свету ходили!

Мелентий грустно посмотрел на односельчан, сел на доски и горько заплакал. Надвинулась гнетущая тишина. Только маленький Линь, ничего не понимая, шмыгал носиком и совал отцу в руки большой пирог с маком:

— На, тату, на, не плачьте…

V

Эти дома известны всем, хотя они не похожи друг на друга: то высокие модерновые, то скромные двухэтажные, с просторными кабинетами или маленькими комнатами. Возле них всегда растут цветы, и их двери широко открыты для всех. В каждом районном центре стоят эти дома с надписями под стеклом: «Районный комитет Коммунистической партии Украины».

Сюда приходят люди с важными государственными делами и с личным горем, с добрыми предложениями и жалобами. Здесь проводятся краткие деловые совещания и длинные заседания. Бывают здесь радостные дни и бывают такие, что если б стены могли передавать настроение людей, которые работают в этих домах, то они были бы и серые, и красные, и черные. В этих домах словно собраны нервы всего района. В дни войны, когда страна, истекая кровью, завоевывала победу, и в последние годы, когда поднималась из руин, — их называли ш т а б а м и коммунистов. Теперь — мирно и просто: р а й к о м.

В районах во всех селах и на предприятиях знают секретарей, заведующих отделами и, разумеется, инструкторов, которых редко можно застать в кабинетах. Они всегда с людьми. Ночуют в дешевеньких гостиницах либо в хатах, едят где и что придется. Надо: их всегда ждут люди.

Однако в каждом райкоме есть лица, у которых нет собственных кабинетов, они не заседают на бюро, но райком без них не райком. Технические секретари и заведующие приемных, скромные работники орготделов, шоферы и завхозы, уборщицы и курьеры. Их усилиями поддерживается порядок: чистые занавески, цветы на окнах, очиненные карандаши и вода в графинах, машины, готовые мчаться куда надо днем и ночью, в метель и грозу. А главное — настроение, которое они создают для тех, кто приходит сюда.

Прокоп Минович Котушка — незаменимый сторож и завхоз Косопольского райкома партии, — убежден в том, что его уход на пенсию будет невосполнимой потерей для всех. Ведь не зря, едва он намекнул об этом Мостовому, тот разволновался:

— Мы еще с вами, Прокопий Минович, повоюем!

За последние годы Прокоп Минович почти не изменился, разве что поседел больше. Нет, собственно, одна перемена произошла: Котушка уже не хромал на своей деревянной ноге, а ходил на протезе. Сегодня воскресенье. Котушка вышагивает по кабинетам, открывает окна. Ох и дымит этот Толя Земцов — второй секретарь райкома и друг Прокопия Миновича. А что делается у первого? Котушка открывает двери и удивляется:

— Александр Иванович, а когда же это вы пришли?

— Да уже с час!

— Где ж это я был? — вспоминает Котушка.

— Вы были в чайной, — помогает ему Мостовой.

— Был, — сознается Прокопий Минович. — Воскресенье. Я позволяю, себе, Александр Иванович, раз в неделю… норму. Не потому, что тянет меня к этому зелью, а чтоб не забыть…

— Никита здесь?

— С самого утра ждет команды.

— Скажите, пусть подъезжает.

— Я сейчас. Если не секрет, куда поедете?

— Секрет, Прокопий Минович, — усмехается Мостовой. — Рыбу ловить еду.

— Ни пуха вам, ни чешуи. Хоть раз за это лето выберетесь.

Мостовой любил ездить по району без шофера. Это не очень нравилось Никите, и он приходил на работу пораньше, чтобы не прозевать, когда секретарь соберется в колхозы. Обычно они выезжали на газике. «Волга» была старая и держалась только благодаря стараниям Никиты. У Александра Ивановича была приятная новость для Никиты: они получали новую машину. Вчера позвонил Мостовому заведующий административным отделом обкома:

— Благодари своего шофера Никиту, а то еще с полгода ждали бы.

— При чем здесь он? — удивился Мостовой. Никита был очень скромным, но хитроватым шофером. Все видел — и ничего не видел, все знал — и ничего не знал.

Рыбная ловля для Никиты была великим праздником. Даже районные события он разделял на те, что произошли до рыбной ловли, и на те, что после.

Газик стоял возле райкома. Никита сиял.

— Сами едем или с «прицепом»?

— С «прицепом», ничего не поделаешь, — развел руками Мостовой.

«Прицепом» они называл, только между собой, своих жен. По дороге захватили Галину с Андрейкой и полнолицую, весьма похожую на Никиту Таню.

— На Русавку, Никита, в лес… Между прочим, нам дают новую машину, — сказал Мостовой.

— Знаю.

— Откуда?

— Я с первым договорился, — подморгнул Никита.

— Когда?

— А когда отвозил его в Долину.

— Ты просил? Ну, знаешь…

— Да нет. Шаблей сам распорядился, чтоб он этого драндулета в области не видел. Я его как прокатил… Вы же сами меня послали, Александр Иванович.

В самом деле, недавно Никита отвозил в Долину секретаря обкома.

— И вот едем… Жара страшная, а в машину тянет из мотора такой гарью, что невозможно усидеть. Пооткрывали окна — не помогает. Шаблей мне говорит: «Остановись, Никита. Я пойду пешком. Ты не шофер, а банщик. Это не машина, а душегубка». Я отвечаю: «Правильно. Но я шофер первого класса, а у нас в Косополье еще нет автозавода. И виноваты вы, Павел Артемович». А он: «Я?» — «Вы, — говорю. — Слышал я ваше выступление вчера на партактиве, и вы правильно говорили о внимании к людям. Говорили?» — «Говорил». — «Район наш хвалили?» — «Не очень», — уклонился Шаблей. «Хвалили, хвалили, — говорю. — А где ж то внимание, если наш Мостовой ежедневно ездит не в машине, а в душегубке и кашляет. Голова кругом у него идет — даже покачивается». Смеется: «Неужели? А твоя как, не покачивается?» Тогда я ему опять говорю: «Такими машинами, Павел Артемович, все кадры можно довести до инфарктов. Ведь что получается: хлеб — Косопольский район, свеклу — мы, мясо — мы, а машины не можем допроситься». — «Правильно, Никита, — говорит. — Чтоб я этого драндулета в области не видел. Мне даже стыдно, что такой классный шофер мучается в этом крематории».

— Недавно мы ездили — и вроде никакого угара не было, — удивляется Мостовой.

— Да какой-то дурень печку включил, так она полдороги грела…

— Никита, я этого дурня очень хорошо знаю…

Наверное, только из скромности Никита умолчал об одной детали. Дело в том, что, приехав в Долину, Шаблей поблагодарил Никиту и добавил:

— Летом, Никита, включать обогрев кузова даже с перерывами не рекомендуется. Кстати, в войну я тоже крутил баранку… А новую машину дадим.

…Возле магазина Мостовой попросил Никиту остановиться, пошел купить воды. По тротуару прошел Петр Иосипович Бунчук. Чуть кивнул.

— Обижается на тебя, — сказала Галя.

— Что я могу сделать?

Бунчук считал себя незаслуженно обиженным. После того как его освободили от обязанностей секретаря и члена бюро райкома, он пришел к Мостовому с категоричным требованием:

— Прошу назначить меня директором сахарного завода.

— Как это — назначить? — переспросил Мостовой. — Вам известно, Петр Иосипович, что директором работает инженер Гавриленко — прекрасный специалист.

— При желании вы можете решить этот вопрос позитивно. Гавриленко трест с удовольствием назначит на другой завод, а я привык к Косополью.

— Мы Гавриленко не отпустим.

— А что буду делать я? Сидеть на пенсии не собираюсь: я еще могу принести большую пользу. — Бунчук будто припечатывал каждое слово ладонью к столу.

— Мы вам предлагали должность заведующего райотделом социального обеспечения.

— Ты что, Мостовой, смеешься? Я могу согласиться только на директора завода.

— А вы разве специалист по сахароварению?

— Я буду руководить людьми, а не этими… ди… ди…

— Диффузорами, — подсказал Мостовой.

— Вот именно.

— Я считаю, Петр Иосипович, что так ставить вопрос нескромно, — Мостовой нервно смял сигарету.

— А так относиться к руководящим партийным кадрам — скромно? — отрезал Бунчук. — Пришел на все готовое, а я здесь поседел, пока поднял район.

— Мы никогда не забудем того доброго, что вы сделали, Петр Иосипович, — спокойно заметил Мостовой.

— Ладно, — процедил Бунчук.

Жил Бунчук теперь в просторном собственном доме — брат его переехал куда-то под Киев. Освобождая секретарскую квартиру для Мостового, ходил с женой по комнатам и распоряжался:

— Ты, Людмила, так и скажи Мостовому, что сюда вложены трудовые деньги. За кафель уплачено, ручки медные на дверях тоже не даром достались. За погреб возьми.

— Мы за это не платили.

— Не платили?! — налился гневом Бунчук. — Так ты не знаешь — я платил! И не хочу, чтобы мое добро досталось этому попрыгунчику.

— Я не скажу, я не смогу, — упрямо повторяла жена. — Что он подумает обо мне, я же, наконец, учительница…

— Учительница, учительница! Благородные все очень, а когда мы с тобой сидели на сухарях, так…

— Тогда мне было лучше. Ты не был таким…

— Укоряешь? А была женой секретаря, молчала… — вскипел Бунчук.

— Жалею, что так моя жизнь прошла. — Людмила снимала занавеску с окна. Тюль мягко упал и, будто фата, накрыл ей голову. — Мечты были высокие, смелые, а прожила…

— Договаривай, договаривай…

— Ты все сам знаешь. Ты всегда думал только о себе.

— Я из шкуры лез, чтоб вы с дочкой ни в чем не нуждались. А теперь такая благодарность? — Бунчуку стало жаль себя. — С работы прогнали…

— Ты сам подал заявление… И правильно сделал.

— Правильно?! — вскипел Бунчук. — И это говорит моя жена?

— Я долго молчала, Петро.

— Ни черта ты не понимаешь! — Он в сердцах оттолкнул от себя новое кресло, и оно поехало по паркету через всю комнату.

— Я тоже была секретарем райкома комсомола…

— Великая цаца!

— Не очень. Но ты забыл о наших разговорах? Я тебе говорила, что ты не умеешь работать с людьми. Нет у тебя к этому склонности… Этот безапелляционный командирский тон… Ой, Петро! Да ты ж за последние годы ни одной книжки в руки не брал…

— Можешь поучать своих десятиклассников, а не меня. Литература, искусство! Мне надо было мясо и хлеб давать государству, а не стишата читать!

— Логика периода военного коммунизма… Ты не понял, что наступили другие времена. Председатели колхозов и бригадиры у нас — с высшим образованием.

— Слышал уже! Сейчас о Мостовом начнешь, о Гайвороне!

— Твой уровень — Коляда.

— А орденами меня за что наградили, за красивые глаза? — выбросил свой козырь Бунчук.

— Это наградили всех. Награждали тысячи колхозников, трактористов, а ордена тебе вручили. Будь хоть передо мной честным… Нам еще жить с тобой надо.

— Надо! — ухватился за слово Бунчук. — Что, может, бросишь, убежишь? Теперь я тебе не нужен! Уезжай, уезжай куда хочешь. Ты всегда была будто выпрошенная.

— Поздно… А какой я была… Эх ты… Когда ты учился в институте… я тебе каждую неделю за двести километров картошку привозила. Последние копейки отдавала…

Бунчук понял, что перегнул. Подошел к Людмиле, хотел обнять.

— Отойди.

Вещи были перевезены, и в секретарский дом пришли мастера. Бунчук следил, как сновали машины с досками, с кирпичом.

— Дворец лепит себе Мостовой. Вот с чего начинается руководство. И все за государственные денежки.

Рвавшийся из глубины души решительный голос борца за справедливость вынудил Бунчука написать о таком безобразии в обком партии. Правда, это заявление Бунчук забыл подписать. Утром он шел на почту, чтобы отправить на имя Шаблея письмо, и, пораженный, остановился возле бывшего своего дома. Над дверью краснела вывеска: «Пионерский клуб «Мы все умеем». Фасад дома был разрисован веселыми картинками: дети склонились над какими-то чертежами, бегали за телятами, сидели за рулем трактора, мастерили стульчики и ракеты…

— Демагогия… — промямлил Бунчук и все-таки пошел на почту.

В вечернюю пору Петр Иосипович улочками пробирался к маслозаводу. У Кутней, сидя за рюмкой с Василием Васильевичем, он изливал свою боль. Кутень поддакивал, Надежда подливала в рюмки и приносила пахту.

— Не будет дела у этого Мостового. Не туда гнет.

— Не туда, — соглашался Кутень.

— Демократию развел такую, что… По магазинам утром ходит, проверяет, хорошо ли выпечен хлеб… Народник!

— А жена его на базаре торгует. Ей-богу, сама слышала, — божится Надежда.

— Дела-а, — Кутень наполняет рюмки.

— Дружками себя обсаживает. — Душа Бунчука не может терпеть неправды. — Гайворона — жениного брата — посадил членом бюро райкома… Своя рука.

— Второго секретаря райкома у себя поселил, — добавляет Кутень.

— Кого, Земцова?

— Эге. Сам занял три комнаты в бывшей сберкассе, а одну отдал Земцову, чтоб всегда был под рукой… Но то же не хата, а смех. У мужиков лучшие.

— Заигрывает с людьми… Вот, мол, какой я скромный… А что ж ты за секретарь, если человеческой квартиры не имеешь? А если начальство высокое приедет? По чайным будешь водить? — Бунчук выпивает рюмку и без аппетита жует соленый огурец. — Ой, присмотрятся когда-то высшие инстанции и еще пожалеют.

— Ой, пожалеют, — повторяет Кутень. — У меня все записано…

— Ему, этому Мостовому, сейчас легко, потому что район на ноги поставлен, все закручено и катится. А когда я пришел… только сто коммунистов было… Все на своем горбу вынес.

— На горбу, на горбу. — Кутень невольно смотрит, есть ли у Бунчука горб. — Доведет он район… Ой, доведет, — сонно моргает Кутень. — На-деж-ж-да! Принеси нам пахты.

— Но настоящие коммунисты молчать не станут! — поднимает голос Бунчук.

— Не будут! — соглашается Кутень.

— Они будут сигнализировать!

— …сигнализировать, — эхом отдается голос Кутня.

— Потому, что нам честь района дорога.

— Надеж-ж-да!.. Нам честь района дорога, — заверяет жену Кутень.

…Недавно Бунчук завел дневник. Первые страницы толстой тетради были заполнены такими сокровенными записями, что, перечитав их, он сам испугался. И хоть дал себе слово писать только правду, подумал и переписал несколько страниц.

«Сегодня поднялся в семь ноль-ноль. Погода хорошая. Атмосферных осадков нет. Людмила пошла в школу. Позавтракал. Читал прессу. В передовой «Правды» вспоминают наш район и Сосенский колхоз. Это дружки Мостового по партийной школе стараются. Демагогия. Если б не дождь, то и урожая такого не было бы.

Подметал сад. Урожай фруктов на косточковые выше от среднего уровня. Людмила энтузиазма в вопросах сближения не проявляет, и мне обидно. Вопрос о работе Мостовой не решает. А Гавриленко проваливает ремонт и реконструкцию завода, до сих пор не смонтирован ряд агрегатов. Приезжал инструктор обкома по вопросу вселения Мостового в мой бывший дом и ремонта на государственные средства. Факты не подтвердились. Читал худлитературу. Демагогия! Автор все вопросы выдумал, так не бывает. Писатель не знает нашей бурной жизни, а пишет. Людмиле роман нравится. Это неправильно».

Бунчук подумал и дописал:

«…не очень правильно. Вечером был у т. Кутня. Выпил порядка трех-четырех рюмок. Тов. Кутень меня понимает. Говорит, что у М. дело не пойдет».


Газик остановился на любимом месте Мостового. Русавка медленно струилась у самого леса, а на другом берегу раскинулись скошенные поля. Сейчас они будто были залиты расплавленным золотом. У самого горизонта высились Выдубецкие холмы. Мостовой взял удочку и примостился за высоким камышом. Галина накормила Андрейку, уложила спать на коврике под дубом. Таня не успела и оглянуться, как Никита исчез.

— От меня не спрячешься! — Таня побежала искать мужа. — Хоть поговорю, дома-то он никогда не бывает.

— Да и мой так.

Не клевало. Никита уверял, будто на рыбу влияет все: и молодая луна, и закат, и ветер, и волна, и еще сотни разных причин. Каждый рыбак ведь должен найти научное обоснование своим неудачам.

Галина потихоньку присела за кустом дикого жасмина и стала смотреть на мужа. Александр сидел в одних плавках. Тело было крепкое, смуглое, с глубокими шрамами на груди — следами ран; четко вырисовывались мускулы на крупных руках. Голова гордо посаженная, лицо очень бледное и сосредоточенное, нервное, — он не изменился с тех пор, как приехал за ней в Луганск.

…Почему-то из всего, что было в тот день, когда она оставила Сосенку, написав письмо Мостовому, ей запомнился только старенький кассир на станции Косополье, который все повторял: «Скажем, скажем, усе скажем…»

Она была тогда словно в угаре. Ведь счастье обрушилось так внезапно… Она любила Мостового, он любил ее, хотя об этом не смели сказать друг другу. Саша ухаживал за ней несмело, встречались они редко, будто невзначай. И вдруг Мостовому поставили в вину ухаживание за Галиной, студенткой техникума, усмотрев в этом самое дурное. Их обоих облили грязью, распустили сплетни, и Галя не выдержала, полагая при этом, что так будет лучше для Мостового. Тяжкая обида, разбитая любовь гнали ее из родного села. Галина не знала, почему она едет именно в Луганск, что там будет делать, как станет жить. И совсем растерялась, когда поезд остановился на большом вокзале и проводник пожелал всем счастья.

Галина прошлась по незнакомым улицам. Что делать, куда идти? Читала объявления: «Нужны горные инженеры, слесари, такелажники… Нужны бухгалтеры, шоферы, токари… Нужны… нужны…» А кому она нужна?

Усталая, завернула в какое-то кафе. Сдала пальтишко и свои вещицы в гардероб и зашла в приветливый, скромный зал. Заказала еду и в ожидании разглядывала посетителей. По соседству сидела за столами веселая компания — парни и девушки. Видать, отмечали день рождения вон той чернявой красавицы, потому что все обращались только к ней. Кого она напоминает Галине?..

Неподалеку дымил сигаретой молодец с бакенбардами. Перед ним стояла бутылка коньяку. «Не забуду мать родную», — прочитала Галина синюю клятву на тяжелой руке молодца. Он водил глазами по лицам присутствующих, его взгляд остановился на Галине. Девушка покраснела.

Молодец поднял рюмку, улыбнулся Галине и промолвил:

— Адью!

Галина рассмеялась.

На эстраде заиграл оркестр.

Несколько пар пошли танцевать. Перед Галиной вырос молодец с бакенбардами:

— Можно вас пригласить к танцу?

— Благодарю, но я не… хочу.

— Тогда разрешите пересесть к вашему столу? — И, не дожидаясь согласия, перенес со своего стола коньяк и закуску. — Почему вы одна? — поинтересовался молодец.

— Потому что одна, — ответила Галина, решив поскорее удрать.

— Я тоже одинок… Коньяку хотите?

— Нет.

— Тогда за ваше здоровье.

Он поднял рюмку, и Галина прочитала на второй руке: «Аля».

— Как вас звать? Меня — Ефрем, — отрекомендовался молодец и повторил: — Ефрем. Не Эдик, не Вадик, а Ефрем. А как вас зовут?

— Галина.

— Галя?.. Аля… — Он выпил коньяк и закурил сигарету. — А я — Ефрем. Так звали командира батареи отца… Под танк с гранатами лег в Сталинграде… Вот так, Галя…

Настороженность Гали немного отступала: кажется, не пижон.

И, будто отвечая на ее сомнения, Ефрем сказал:

— Я в забое шурую… О бригаде Николая Тарана слышала? Нет? Темнота.

— А почему же вы один здесь?

— С горя. Сегодня ровно год, как моя Аля, — показал пальцем на синие буквы, — вышла замуж. За директора гастронома.

— И до сих пор не можете забыть?

— Стараюсь… Мы с ней в школе учились, в одном классе… Любовь была… После школы она в техникум пошла, а я… в шахту… У нас ведь род — шахтеры… Отец — почетный…

— Ну, вы еще… встретите свою любовь!

— Я уже нашел. Вот она! — Ефрем указал на красавицу, что сидела в окружении друзей.

И только теперь Галя заметила, что Ефрем и именинница обменивались короткими загадочными взглядами.

— А почему вы не вместе? — поинтересовалась Галя.

— Мы с ней еще не знакомы…

— Незнакомы? — удивилась Галина. — Почему же вы не подойдете к ней?

— Не могу, — сознался Ефрем.

Галина рассмеялась:

— Однако же подошли ко мне?

— К тебе подошел, к ней — не могу… Боюсь… Три месяца хожу следом, — доверительно сказал Гале. — Знаю, что работает маляром, знаю, где живет, но подойти не могу… Ты не думай, это я снаружи такой… бродвейский, а на самом деле — темный…

Ефрем все больше нравился Галине. Доброе лицо его было усыпано мелкой угольной пылью, которая въелась в поры. Улыбка — стыдливая, как у девушки.

— Сегодня у нее день рождения. И я пришел…

— Откуда ж вы узнали?

— У меня агентура, — шепнул таинственно. — Я познакомился с одним парнем из их бригады. Он мне о ней все узнал. Зовут ее Фросинкой. Тот парень пообещал сегодня быть на именинах и познакомить с нею… И вот я сижу, жду, а он не пришел. Так и пропадаю, как в завале… А ты где работаешь?

Галина рассказала Ефрему обо всем, умолчав только, что Мостовой — секретарь райкома.

— Да как же они могли поверить?! — возмущался Ефрем. — Ты должна поехать в редакцию… Паразиты, — Ефрем налил коньяку Галине и себе. — Давай, колхоз, выпьем с рабочим классом. Мы тебе пропасть не дадим. Я тебя к себе заберу. У меня предки — порядок. Мама — золото. Врач. Отец — свой парень. Решено. Квартира — люкс, три комнаты и… Я тебе, Галя, свою отдам — живи, сколько хочешь. И на работу устраивайся, у нас это просто.

Впервые за много часов у Галины потеплело на душе.

— Я таких, как ты, колхоз, уважаю. Человек должен быть гордым и крепким. Ты, Галя, молодец.

Галине вдруг захотелось сделать Ефрему что-то приятное. И прежде чем Ефрем опомнился, Галина взяла его за руку и подвела к веселому столу. Все с удивлением смотрели на эту пару.

— Фросинка, — будто к подруге обратилась Галина, — мы поздравляем тебя с днем рождения… И я… хочу познакомить тебя с Ефремом.

Парни и девушки зааплодировали, рассмеялись, а Фросинка стала вдруг серьезной, подала Ефрему руку и прошептала:

— Ефросинья Владимировна Мартыненко.

Девушки потеснились, и счастливый Ефрем сел рядом с Ефросиньей Владимировной Мартыненко…

К концу вечеринки все знали, какое горе обрушилось на Галину, и вместе решали ее дальнейшую судьбу.

— Пойдешь в нашу бригаду. Научим малярству!

— Зарабатываем мы хорошо.

— Бригадир у нас будь здоров! — указали на красивую женщину, сидевшую с краю.

— Мария Харитоновна, — отрекомендовалась она. — Итак, Галя, беру тебя на два месяца ученицей, а потом сама пойдешь в плавание. Общежитие дадим. Давайте — за Галину!

— Галя не пойдет в общежитие, — заявила Фросинка. — Она будет жить у нас.

Галина смотрела на Фросинку и никак не могла сообразить, кого она напоминает… Глаза… раскосые, темные, жгучие… И вдруг — Стеша! Фросинка была очень похожа на Стешу. Даже Стешины все жесты… А фамилия?.. Мартыненко… Мартыненко. Нет, память ничего не подсказывала.

Ефрем проводил Фросинку и Галину.

Встретила их высокая, несколько располневшая женщина, с широкоскулым, но красивым лицом. Больше всего поражали ее глаза — под крутым изломом бровей они горели каким-то диковатым огнем.

— Это моя мама.

— Марта Петровна.

— Галина.

— Как гулялось, Фросинка?

— Хорошо, мама. Я тебе вот что должна сказать: Галина будет у нас жить. Мы тебе сейчас все объясним.

И Галине пришлось уже в третий раз за вечер поведать свою историю. Услышав, что Галина из Сосенки, Марта окаменела.

— Тебе плохо, мама? — взволновалась Фросинка.

— Нет, нет. Рассказывай, Галя. Обо всем, обо всем… Фросинка, оставь нас.

Фрося, недоумевая, вышла на кухню.

Галя рассказывала Марте, как они жили с братьями после смерти матери, как голодали, как Поликарп Чугай ночью подбрасывал им к хате мерзлые расколотые пеньки.

Марта склонилась над столом и заплакала. Потом вскинула голову и простонала:

— Стеша как? Моя Стеша?

Галину прописали в общежитии строительного треста, а жила она у Мартыненков. После того вечера, когда Галина узнала о тайне Марты, прошло несколько дней. Марта была спокойной, во всяком случае так казалось Галине. Она попросила Галину ничего не рассказывать Фросинке и не писать домой. Владимир Касьянович Мартыненко, отец Фросинки, держался так, будто бы ничего не случилось. Был приветлив, не очень разговорчив. Всегда занятый работой. Галину они чуть на руках не носили, словно перед ней хотели искупить свой грех. Единственное, о чем Марта попросила Галину, — ничего не рассказывать Фросинке и не писать о них в Сосенку.

— Я сама… сама…

— Я вообще никому не буду писать, — ответила Галина. — Я никогда не возвращусь туда…

Однажды вечером в квартиру Мартыненко позвонили. Фросинка, Галя и Ефрем сидели перед телевизором.

— Это, наверное, Генка из пятой квартиры. Позвонит и удирает. Ой, нашлепаю сейчас! — Фросинка выбежала в коридор, открыла дверь и крикнула: — Галя, тебя спрашивают!

Галина бросилась к дверям.

— Саша! Как ты меня нашел?.. — ничего не соображая от счастья, шептала Галя Мостовому.

— На своей земле свои люди… Глупенькая моя, разве ты могла убежать от меня?..

Провожала их домой вся бригада Фросинки и потомственный проходчик Ефрем.


— Клюет! — крикнула Галина и выбежала из своего укрытия.

Огромный карась трепыхался на конце лески.

— Есть, есть! — кричала Галя. — Это я тебе наколдовала! Я!

Александр с восторгом смотрел на счастливое, юное лицо Галины, потом куда-то закинул удочку, подхватил жену на руки и понес к речке.

— Не смей, Саша!

— Искупаю!

— Ой, глупый, я же одетая!

— Русалочка ты моя!

— Сумасшедший!

Саша раскачал Галю и бросил в реку.

Галина выбралась из воды и погрозила мужу кулаком.

— Платье новое и туфли новые… Хулиган! Помоги мне хоть платье снять, прилипло все.

— Это я могу, — Саша подхватил край коротенького платьица и потянул вверх. Прижал к себе Галину.

— Я так замерзла…

— Ты моя маленькая, — целовал холодные щеки.

— Задушишь! — кричала она, молотя мужа.

— Так его, так! — послышался чей-то голос. — Я бы ему еще больше надавал!

Галя вырвалась из объятий мужа и готова была провалиться сквозь землю. На них смотрел Шаблей.

— Извините, Павел Артемович!

— Это я должен извиняться перед вами… Выскочил, как Пилип из конопли.

Галина схватила свое платьице и исчезла в кустах.

— Не ждал вас, — будто оправдывался Мостовой.

— Вчера ездил к родителям, переночевал, а к тебе по пути… Через две области проехал. — Шаблей сбросил пиджак и сел на пенек. — Есть рыба?

— Мало. Пересыхает Русавка. В Сосенке когда-то и брода не было, а сейчас череду перегоняют… Где-то болота осушают, а отзывается на нас, Павел Артемович.

— Да, еще много у нас не очень разумного энтузиазма!

«Зачем он приехал? — прикидывал Мостовой. — Партактив недавно был, хлебопоставки выполнили…»

— Может, перекусим, Павел Артемович?

— Можно. Но прежде скажи мне, Александр Иванович, сколько засеяно озимых в Сосенке?

— Гектаров триста.

— А район Выдубецких высот?

— Начали. Вчера разговаривал с Гайвороном.

— Значит, так, Саша. Сев там надо прекратить. Слушай, слушай, — положил руку на плечо Мостового. — И это еще не все. В Сосенке будут сооружать огромнейший водоем… гектаров на пятьсот. Проект на утверждении.

— Зачем? — нахмурился Мостовой.

— Надо. Уран… За год там вырастет город. Горный комбинат, обогатительная фабрика…

— Будут шахты?

— Нет. Открытые карьеры… Дешево…

— А колхоз? — Александр почувствовал, что у него пересохло во рту.

— Я еще не знаю точно, какую территорию займет комплекс, но думаю, что часть земли останется.

— Такие земли! — вздохнул Мостовой. — Сосенка за последние годы, Павел Артемович, разгон взяла…

— Знаю… Мне тоже жаль, Александр, но есть вещи поважнее.

— Что я должен делать?

— Надо организовать встречу строителям. Где-то через неделю начнут прибывать техника и материалы. К зиме необходимо построить общежития… Но это сделают без тебя. Руководить строительством будет Арсен Климович Турчин. У него размах сибирский… Прекрасный человек. — Шаблей задумался. — А тебе, Александр Иванович, выпадает самое тяжкое… Надо подготовить к этой новости людей. Чтоб поняли… Если потребуется, приеду сам. Хорошо все продумай, посоветуйся с коммунистами, с активом… Поговори с Платоном Гайвороном, он парень разумный… Как у него с женой?

— Плохо, Павел Артемович.

— С сердцем?

— Нет. Наверное, кончилась любовь…

— Жалко…

Шаблей прошелся по мягкой шелковистой траве.

— Хочу с тобой посоветоваться… Мы намерены назначить Гайворона в обком, в сельхозотдел… Согласится?

— Полагаю, что нет, — после паузы ответил Мостовой.

— Но ему нечего будет делать в Сосенке… Там, возможно, останется только небольшая бригада — пригородный совхоз, а он человек с масштабным мышлением.

— Поговорите, Павел Артемович, с ним.

— Можно пригласить его сюда?

— Сейчас скажу Никите, чтоб съездил.

— Теперь идемте обедать или ужинать. Мать мне что-то там приготовила.

Увидев Шаблея и Мостового, Никита нырнул в кусты.

— Ты куда?! — остановил его Шаблей. — Выходи, выходи!

Никита повиновался.

— Здравствуйте, Павел Артемович. Юшка будет, — показал на кучу карасей и линей. — А это моя Таня.

— Мы уже с твоей Таней познакомились… Если бы не она, я бы кое о чем напомнил тебе…

— Кто старое помянет…

— Хитрый ты, Никита, как лис… Обожди, обожди, и я тебя прокачу…

— Привези Гайворона, — сказал Мостовой Никите и этим положил конец разговору.

…После ухи Шаблей поблагодарил женщин за обед и поднялся.

— Прошу извинения, но у меня есть дела к Платону Андреевичу. Мы скоро вернемся.

Они пошли по берегу Русавки…

Галина заметила, что Саша после разговора с Шаблеем стал молчаливым.

— Что случилось, Сашок?

— Двадцать первое столетие стучится в нашу дверь, — вспомнил слова Шаблея, которые он сказал на Выдубецких высотах.

— Кто стучится? — переспросила.

— Уран…

VI

Город стоял над морем — белый, пронизанный солнцем и овеянный солеными ветрами. Пожухлые акации и платаны окаймляли проспекты и улочки, иногда собирались вместе в небольшие скверы, принося гражданам Приморска прохладу в летние дни. Вечерами, кажется, все, кто только мог двигаться, выходили на Южный бульвар или устраивались на скамейках возле своих домиков, ели виноград и дыни, лакомились мороженым, обсуждая портовые новости, ибо вся жизнь Приморска была связана с морем и портом.

В каждом доме всегда кого-то ждали или провожали в море, в близкое или далекое плавание. С морем было связано не только существование десятков тысяч людей, а и жизнь их близких, поэтому и отношения между людьми были простые, доверчивые, без лишних церемоний. Мальчишки, как только вставали на ноги, натягивали на себя полосатые тельняшки и не снимали их, независимо от того, становились они моряками или бухгалтерами, инженерами или продавцами. Те, кто постарше, носили фуражки-боцманки с золотыми крабами. Приморцы были людьми с горячим темпераментом, и класть им в рот палец не рекомендовалось. Если уж кого-нибудь поднимут на смех или осудят, то это запомнится. Самый мелкий инцидент привлекал десятки приморцев, которые считали своей обязанностью встать на защиту истины.

В городе разговаривали на украинском, русском, греческом, еврейском, грузинском языках и еще на своем, приморском, который сложился в незапамятные времена. Шипящие выговаривали мягко, принято было обращаться к собеседнику в третьем лице единственного или множественного числа и, прежде чем ответить на какой-либо вопрос, обязательно спрашивать самому.

Походка приморцев мужского и женского пола отличалась особенным шиком и легкостью. Девушки и молодицы ходили, грациозно покачиваясь, а мужчины — стремительно и разгонисто. И только не совсем сознательные юноши передвигались так, будто под ногами у них были не тротуары, а палубы океанских лайнеров и сухогрузных судов при двенадцатибалльном шторме. Но к этому пижонству истинные матросы относились с презрением.

Стеше сразу понравился этот белый город. На студии приняли ее сердечно. В гостинице Стеше дали отдельную крохотную комнатку.

— Отдыхай, а то скоро начнем актерские пробы, работы будет много, — сказал Лебедь. — Между прочим, Стеша, деньги у тебя есть?

— Да.

— Если нет, не церемонься, скажи.

Надев самое лучшее платье, Стеша пошла погулять. Прямая улица вывела ее на Южный бульвар. Под ногами лежало море. Ярко светились в порту и на кораблях огни. В вечерней мгле, где-то далеко-далеко, проплывали караваны судов. Настороженно осматриваясь, вынырнула из-за горизонта полная луна, расстелив серебряную дорожку на волнах.

«Это она и над Сосенкой взошла, — подумала Стеша. — Может, и Платон сейчас смотрит на нее…»

— Вы, кажется, грустите? — услышала Стеша чей-то с хрипотцой голос.

Возле стояли двое — высокий, в желтой сорочке, и низенький, в такой широкой фуражке, что лица почти не было видно.

— Нет.

— Может, пройдемся? — предложила желтая сорочка.

— Благодарю, я сейчас пойду домой.

— Так нам же по пути! — заверила фуражка.

— Она не желает с тобой разговаривать, и правильно делает, — сказала желтая сорочка. — Оставим его на берегу, как старую баржу.

Высокий взял Стешу под локоть.

— Отойдите, — вырвала руку Стеша.

— Миша, брось, не вмешивайся во внутренние дела. Пусть она себе стоит. Она, может, стихи сочиняет, — потянула товарища фуражка.

В коридоре гостиницы Стеша встретила высокую круглолицую девушку с какими-то свертками в руках.

— Привет! — поздоровалась круглолицая.

— Привет.

— Это ты Стеша Чугай?

— Я.

— Вот какая ты, — круглолицая окинула взглядом Стешину фигуру. — Показывай, где живешь.

— Прошу, — Стеша открыла дверь.

Круглолицая с ходу села в кресло.

— Я Нина Остромогильская. Слышала? Нет? Меня тоже вызвали на пробы. Ты уже снималась?

— Нет…

— Я-то слышала о тебе, — сказала Нина. — Вся студия твердит, что Лебедь откопал диво… Ты ничего, красивая. Только кто тебе шил это платье?

— Что, плохо?

— Длинное. Снимай, надо укоротить на четыре пальца. — Нина подогнула край Стешиного платья. — У тебя же ноги какие!

— Я завтра укорочу, — пообещала Стеша.

— Пойдем ко мне, сейчас ребята принесут вина, выпьем.

— Я не пью.

— Я тоже не пью, но они придут, — как-то неуверенно промолвила Нина.

— Нет, я отдохну, — отказалась Стеша.

— Ну, смотри.

Не успела Стеша оглядеться, как в комнату постучались. На этот раз Нина пришла с бородатым человечком в свитере.

— Игорь Штуль, — показала на своего спутника Нина.

Он подал руку Стеше.

— Мы вас приглашаем, Стеша, — театрально поклонился он. — Не отрывайтесь от коллектива.

— Идем, — настаивала Нина.

— Ну хорошо, только я…

— Слышали. Не пьют одни телеграфные столбы…

В комнате Нины дымили сигаретами и пили сухое вино режиссер Алексей Кушнир, оператор Слава Бурков и артистка Нила.

— Будущая звезда экрана — Стеша Чугай! — отрекомендовал Игорь.

— Мне вас жаль, — подавая Стеше стакан вина, сказал Кушнир.

— Почему?

— Алексей, умолкни! — промолвил Игорь.

— Она должна знать, в каком фильме будет сниматься.

— Я знаю, — ответила Стеша.

— Ты читала сценарий?! — Алексей посасывал потухшую сигарету. — Тебе нравится эта мура? Такие фильмы ставились двадцать лет назад…

— Возможно, что я ничего не понимаю, но мне сценарий понравился.

— Примитив, — не отступал Алексей. — Такие себе чистенькие колхознички…

— А какие, по-вашему, они должны быть… эти колхознички?

— Запомните мои слова: Лебедя ждет провал. До сих пор нет оператора на этот фильм. Все отказались.

— Неправда, — запротестовал Слава. — Есть оператор.

— Кто? Кого-то привезли?

— Я буду снимать «Чародейку», — ответил Слава.

— Сумасшедший! — вырвалось у Кушнира. — После двух блестящих фильмов ты пойдешь к Лебедю в группу?

— Пойду.

— Тебя что, уговорили?

— Нет. Просто я прочитал сценарий, — сказал Бурков. — Тебе тоже не помешало бы!

— Я читал!

— В прошлом году.

— Хватит вам! — Игорь поднял стакан. — За здоровье Стеши. Кушнира не слушай, он бывает злой, как сто чертей.

— Сейчас он скажет, что его никто не понимает, — усмехнулся Слава.

— Меня никто не понимает, — повторяет Кушнир. — На студии царят демагоги и бездари.

— Вместо того чтобы кричать, возьми да и поставь фильм, — посоветовал Штуль. — А то уже пять лет на площадку не выходишь.

— Потому что не дают снимать то, что я хочу.

— Да ты и сам не знаешь, чего хочешь, — махнул рукой Игорь. — Надоело слушать.

— Я не хочу ставить серые фильмы. Вы ставьте, а я не буду.

Кушнир допил вино и вышел из комнаты.

— Вот так всегда, — с сочувствием сказал Слава Стеше. — После окончания режиссерского факультета он сделал блестящую дипломную, ее показывали на фестивалях, дали премию, а после этого — ни единого метра не снял!.. Все ищет.

— Говорят, что он очень талантлив, — заметила Нина.

— Все мы ходим в молодых талантах, пока не побьем себе лбы на какой-либо настоящей вещи, — сказал Игорь. — Или даже на элементарном понимании жизни. Ты, Славка, правильно поступаешь, что идешь в группу к Лебедю. Не сомневаюсь, что вы создадите народный фильм, довженковский… Героиня у вас есть. — Он внимательно посмотрел на Стешу. — Всю жизнь можно мечтать…

— Игорь, тут, кроме Стеши, кажется, еще сидят девушки, — шутливо изрекла Нина.

— Вы — прекрасная… масса. Не обижайтесь. — Игорь потянулся со стаканом к Нине. — Я всегда говорю то, что думаю…

— Масса, — скривилась Нина. — Я снялась уже в шестнадцати фильмах.

— Ну и что? Настоящая великая актриса должна сыграть только одну роль и сойти со сцены. — Игорь повернулся к Стеше: — Так?

— Возможно, и так.

Стешу не уговаривали остаться, когда она собралась уйти. Попрощались. В коридоре возле окна стоял Алексей Кушнир.

— Можно зайти к тебе на минутку?

— Заходи.

— Я тебе вот что скажу, Стеша, — он прикрыл за собой дверь. — Я наговорил глупостей… Ты только пришла к нам, а я всю грязь вылил перед тобой… У тебя есть последний вариант «Чародейки»? Дай, пожалуйста. У тебя такие чистые глаза, что…

Приморская студия каждый год выпускала лишь несколько фильмов, в большинстве приключенческих, хотя в свое время некоторые ее картины завоевали широкое признание зрителей. Не обошли студию и западные киноновации, появлялись и бескрылые ленты о нашей современной жизни, и после просмотра такого фильма бывало не по себе от серой будничности.

Борису Аверьяновичу Лебедю предложили поставить «Чародейку» на Приморской студии. За свою жизнь он снял несколько картин, его знали как вдумчивого, способного режиссера.

Когда Борис Аверьянович Лебедь впервые увидел Стешу, он сразу почувствовал, что для нее нужно писать особую роль. Героиня фильма — Галина — вырастала из обыкновенной пастушки в символ красоты и добра. Процесс этого роста был тяжким, непохожим на банальные истории других, так называемых фильмов на «колхозную тему». Лебедь хотел раскрыть духовный мир современной сельской девушки во всем его противоречивом многообразии. Стеша поняла замысел режиссера, и Лебедь был в восторге от ее работы. Ежедневно она посещала занятия актерской группы, слушала лекции известных режиссеров, разрабатывала бесконечное число этюдов, играла в спектаклях, которые готовили актеры студии. Кроме этого, со Стешей ежедневно по нескольку часов работал Лебедь. Каждую сцену будущего фильма, каждый кадр подробно обсуждали. Лебедя волновало, как Стеша будет держать себя перед камерой. Иногда и опытные актеры теряются…

— Ты только не волнуйся, Стеша, — просил Лебедь.

— Стеша, помни, что я здесь, — улыбался Слава.

— Начинаем, Стеша. Ты помнишь? Галина прибежала на этот мосточек, когда узнала, что у ее любимого есть жена… Ты можешь себе это представить?

— Могу, — сказала Стеша, вспоминая свою встречу с Наталкой.

— Мотор!

…Директор студии, члены художественного совета просматривали пробы. Стеша спокойно сидела в уголке. Вот ее Галина побежала к узенькому мосточку, остановилась. Сейчас придут девушки, они не должны увидеть ее растерянной, печальной… Надо улыбаться. Оператор поймал эту улыбку, Стеша блестяще сумела передать душевное состояние Галины. И сразу же другая сцена: встреча с ним.

«— Галина…

— Я все знаю… Это… подло… Почему ты не сказал мне?

— Я не мог… Если бы ты узнала об этом раньше, ты бы осталась далекой. А так было хоть несколько вечеров… моих… наших…

— Теперь нет ничего…

— А моя любовь…»

…Стешу все поздравляли… Зашел как-то и Алексей.

— Ты, Стеша, в самом деле чудо. И если получится фильм, то в этом твоя заслуга.

— Я не люблю загадывать наперед, — промолвила она.

Проходили дни. Они были для Стеши наполнены тяжким трудом и открытиями. Она понимала, что ей нужно еще много знать и уметь, и удивлялась, когда ее хвалили преподаватели и Лебедь. Стеша посещала занятия хореографического кружка, верховой езды, штудировала Станиславского, смотрела множество кинофильмов.

— У тебя, Стеша, сейчас в голове винегрет, — сказал как-то Борис Аверьянович, выслушав ее мнение об одной из картин, — Надо серьезно учиться. Подумаем о театральном институте.

— А я хочу в университет… На исторический…

— Попробуй…

Стеша иногда выступала по радио в инсценировках, ее приглашали на дубляжи фильмов; это было интересно, а кроме того дополняло ее скромную актерскую зарплату.

Не так уж много прошло времени, а от той сосенской Стешки остались только глаза, коса и некоторая резкость движений. Не без влияния Нилы и Нины Стеша начала носить отчаянно короткие юбки, крикливые кофты.

— Что ты делаешь с собой? — гневался Лебедь.

— Ты же сейчас обыкновеннейший приморский стандарт, — упрекал Слава. — Гармония должна быть. Понимаешь, что такое гармония? Борис Аверьянович, Стеша может сойти с ума и отрезать косы!

— Отправлю в Сосенку, — пообещал Лебедь. — Чучело, а не девушка.

Оскорбленная и обозленная, Стеша прибежала в свою комнату и переоделась в старенькое сосенское платьице.

— Это носить? — с вызовом спросила Лебедя и Славу.

— И не это. Надо с умом. Идем к художникам по костюмам, — сказал Слава. — Мы тебя научим. Ты не должна быть стандартной, это же нудно.

Слава, Игорь и Алексей относились к ней подчеркнуто рыцарски. Стеша, конечно, чувствовала, что они влюблены в нее, и это ей нравилось.

Игорь получил деньги и в воскресенье пригласил всех троих в ресторан. Пока они собирались, появились Нина и Нила и сказали, что будет огромным свинством, если не пригласят и их. Игорь был рыцарем до конца.

Рестораны были переполнены. Слава попросил друзей подождать возле входа в «Прибой», а сам похлопал по плечу швейцара в «адмиральской» форме:

— Хелло! — и проследовал в зал.

Вскоре вернулся и гордо изрек:

— Нас ждут.

Официантка провела компанию к отдельной нише:

— Пожалуйста. Что вам?

Игорь вступил в переговоры с официанткой.

— Как тебе удалось попасть сюда?

— Очень просто. Наши соотечественники до сего времени не могут привыкнуть к высокой чести принимать иностранцев: некоторые из них для иностранца сделают все… Я сказал, что Игорь — режиссер из Италии, а Стеша — его жена, кинозвезда… Вскоре к ней начнут подходить за автографами, — пообещал Слава.

— Вон уже идет первый охотник, — Алексей кивнул в сторону зала.

В самом деле, к их столу направлялся высокий худой моряк в белом кителе и черной фуражке с крабом. Загорелое, худощавое лицо, тонкие губы нервно дергались. У Стеши похолодело в груди: это был Дмитро Кутень.

— Здравствуйте, — обратился он к Стеше.

— Здравствуй!

— Я хочу с тобой поговорить.

— Нам не о чем с тобой говорить, — возразила Стеша.

— А я требую!

— Не приставайте к девушке, — поднялся из-за стола Алексей.

— А какое твое дело? — заходили желваки на щеках Кутня.

— Поговорите в другой раз, а сейчас не мешайте нам, — сказал Слава.

— Стешка, пойдем, а то…

— Я спрашиваю, что вам надо? — Слава тоже вышел из-за стола.

— Спокойно, салаги, — Кутень сунул себе в зубы трубку. — Я хочу поговорить со своей женой… Законной. Стешка, или ты выйдешь на минутку, или…

— Я выйду, — прошептала Стеша.

— Ты его жена?! — У Нины вытянулось лицо. — История!

Кутень шел за Стешей. Возле стола, за которым сидели его дружки, он остановился и сказал им:

— Порядок.

В скверике напротив ресторана начали разговор.

— Что ты от меня хочешь? — В скверике Стеша накинула на плечи кофту: ее знобило.

— Я немного выпил, Стеша. — Кутень вдруг стал совсем сосенским. — Уже месяц разыскиваю тебя. На студии был, на радио…

— Откуда ты узнал, что я здесь?

— Написали мне из села. Я на курсы хожу… В плавании еще не был. Буксир гоняем…

— Вот и хорошо, — Стеша почувствовала: страх отступил. — Мечта твоя осуществляется, моряком стал…

— Каким там моряком. Буксир… В мазуте, как черт.

— Но ты же когда-то хотел?

— Я не жалею. А ты в кино будешь сниматься?

— Возможно.

— Эх, Стешка, Стешка, не могу я без тебя… А может… — Кутень искал тоненькую ниточку, за которую бы мог ухватиться.

— Нет, Дмитрий, я тебе все уже давно сказала.

— Ты моя судьба, Стешка. Давай жить вместе… Помолчи. Делай что хочешь, живи как знаешь, только не прогоняй меня.

— Нет. Я не могу. Будь здоров. И еще прошу тебя… по-доброму… не ищи меня. — Стеша резко повернулась к нему спиной.

— Этого ты мне не запретишь! — крикнул ей вслед.

Стешу встретили вопросительные взгляды Нилы и Нины, ироничный Алексея, сочувственный Игоря и подчеркнуто безразличный Славы.

— Он в самом деле твой муж? — Нина пылала от любопытства.

— Мы с ним расписаны.

— К нам в кино приходят с определенным опытом или успешно добывают его здесь, — нахально посмотрел на Стешу Алексей.

— Мало ли что случается в жизни, — посочувствовал Игорь.

— Философы, давайте допьем коньяк. Люблю пить на чужие деньги. — Шутка не удалась, и Слава умолк.

Стеша почти физически почувствовала, как резко изменилось отношение к ней ребят.

— Почему же ты не говорила, что замужем? — никак не могла успокоиться Нила.

— Какая разница? — спросил Игорь.

— Известно, что лучше иметь дело с дамами, чем с зелеными девчонками, которые при встрече выспрашивают, над чем вы работаете, — глуповато засмеялся Кушнир.

— Я очень жалею, что испортила вам вечер, — Стеша взяла сумочку.

— Стеша, не делай глупостей!

— Вернись!

— Прости меня, Стеша, — догнал ее Алексей.

— Отойди.

В скверике Стешу ждал Кутень, но не успел подойти: она почти на ходу вскочила в притормозившую машину.

Дмитрий возвратился в ресторан, посидел немного со своей компанией, а потом подошел к столу, за которым сидели Стешины друзья. Заказал коньяку и шампанского.

— Можно я с вами посижу, потому что ее нет… Вы должны меня понять… Я… люблю… кино.

— Садитесь.

— Спасибо… Она ушла, но я должен вам рассказать. Все расскажу… Я — Дмитрий Кутень. Работал в Сосенке агрономом. Там жила Стеша…


Стеша услышала, когда пришли Нила и Нина: они громко смеялись. Позже в Стешины двери постучали.

— Кто там?

— Стеша, это я, Алексей… Не открывай, только выслушай… Если ты не простишь мне те глупые слова в ресторане, то я… я вынужден буду уехать. Я — скотина и сволочь.

— Прощаю, — сказала Стеша.

…Съемочная группа выбирала место для натурных съемок, а Лебедь усиленно работал с артистами. Стеша познакомилась с актером, который должен был играть в фильме Петра — ее любимого. Актер и директор картины появились в гостинице подвыпившими. Актер был заслуженный и популярный. Он чаще всего, играл роли шоферов, этаких грубоватых хлопцев, которые между тем были способны и на нежные чувства.

— Владик, — расправил нейлоновую грудь популярный артист и поцеловал Стеше руку. — Коллега, я тебя раньше не видел? Почему я раньше ее не видел? — обратился он к директору картины.

— Потому, что Стеша еще нигде не снималась, — пояснил тот.

— Я готов навсегда остаться на этой студии, — сказал Владик.

— С Владиком это бывает, — будто оправдывался перед Стешей директор. — Очень оригинальный… Иногда тово… Но роли отливает, как пули.

…Владик зашел к Стеше с бутылкой вина.

— Садись, дите, — показал на кресло рядом с собой.

— Я не дите, я Стеша. Вы зачем явились?

— Для знакомства. Мы с тобой должны будем крутить чувства на ленту… Коллега, ты умеешь целоваться? Давай на брудершафт. — Пробку он втолкнул в бутылку карандашом. — Посуда есть?

— Я пить не буду!

— Что? Ты не будешь пить с Владиком? Ты анахронизм. — Владик обнял Стешу и тут же заработал звонкую пощечину. — Гениально. Мне уже давно никто не давал по физиономии!

— Подойдите, еще получите.

— Ты серьезно? Такие, как я, на дороге не валяются… Меня хватают с руками и ногами… У меня улыбка Пети Олейникова…

— Вон отсюда! — Стеша открыла дверь, и популярный актер с улыбкой Олейникова, пошатываясь, покинул комнату.

Стеша услышала его хорошо поставленный баритон в комнате Нины и Нилы:

— Варварство. Меня какая-то статистка выгоняет из номера! Меня! Владика!

Утром Стешу пригласил Борис Аверьянович. У него уже сидел мрачный Владик. На Стешу не смотрел. Пил воду.

— Я хотел познакомить вас, — сказал Лебедь. — Возможно, вам придется сниматься вместе.

— Почему «возможно»? — Владик не скрыл удивления.

— Потому что будут еще пробы.

— Мне — пробы? Да вы что? Меня берут без всяких проб. Я…

— Другие берут, а я должен посмотреть. Вы готовы к съемке?

— Почти…

— Тогда мы сейчас поработаем.

Сцена не получалась. Перед этой Стешей, перед ее горящими глазами Владик терялся. Стеша нервничала, ее раздражали пустые глаза партнера.

— Сегодня я не могу работать, — заявил Владик.

— Вижу… До завтра. — Лебедь грустно покачал головой: — Испортили актера.

От роли Владик отказался:

— Меня не устраивает сценарий, коллега. Мелкий. — И поехал искать несыгранные роли шоферов на другой студии.

Стеше пришлось еще много раз встречаться с разными актерами, пока Лебедь не остановился на Михаиле Богачуке, студенте театрального института.

Осенью группа Лебедя выехала на Херсонщину снимать фильм.

VII

Ничего так не любил Нечипор Сноп, как сеять. Весной или осенью, когда выводил он свою бригаду на поля, парни хлопотали возле агрегатов в белых сорочках. Потом, разумеется, носили пропотевшие сатиновые рубахи, но в первый день сева, по неписаному закону, который установил сам Сноп, приходили в белых сорочках. Нечипор сам проверял каждую сеялку, туковые аппараты для удобрений и только тогда благословлял:

— С богом! — Так, наверное, говорил сотню лет назад его прапрадед, начиная это святое дело. Потом Нечипор переходил к современности. — Соревнуйтесь, хлопцы, но помните, что грош цена вашим сверхплановым гектарам, если вы бросите зерно в землю как-нибудь. Слазь тогда с трактора или с сеялки и не показывайся ни мне, ни людям на глаза. А сделаете все как следует — буду носить вас на руках, если найдется время и позволит здоровье…

После такой речи Сноп садился на одноконную линейку и ехал к другому агрегату. Колхоз купил для Нечипора мотоцикл с коляской, но бригадир отказался:

— Что я с того мотоцикла увижу, Платон?.. Раньше, сам знаешь, пешком ходил, а сейчас тяжеловато…

Постарел за последние годы Нечипор Сноп. Кашлял, но держался. Мария уже не раз говорила:

— Иди, Нечипор, на пенсию, отдохнешь, пусть уж Юхим за тебя поработает.

— Пусть он, Маруся, за себя… Как же я дома усижу? Может, я живу и работаю по инерции. Разогнался в молодости и до сих пор в борозде. Остановлюсь — конец мне.

— Неужели без тебя не управятся, Нечипор? Вон какие хлопцы повырастали!

— Управятся, — соглашался Нечипор, — но я свой век хочу дожить в строю, а не в обозе… Звездочку Золотую получил, а теперь на завалинку? Что люди скажут? Что обо мне правительство подумает?

— Звезду тебе, Нечипор, за всю твою колхозную жизнь дали… И за хлеб, который ты вырастил, и за землю, которую вспахал и кровью своею полил.

— Ты ж сама видишь, Маруся, что нельзя мне без этой земли… Вот отсеемся, зимой отдохну, а там посмотрим.

Нечипор Сноп перевел четыре агрегата на Выдубецкие холмы. Хлопцы заняли участки и начали сеять еще на рассвете. Нечипор прошел с края в край за трактором Юхима, время от времени наклонялся, разгребал влажную землю и брал на ладонь зерно, будто золотнику, потом опять клал в грунт. За агрегатом тянулись ровные рядочки.

— Добре, сыну, добре. Сей. Только не забывай за будничной суетой, что делаешь. Если наполняется твое сердце радостью хлебороба и ты осмыслил свою жизнь на этой земле, то и мысли твои будут высокие и чистые и люди скажут о тебе, что ты настоящий человек.

«Пора бы Юхиму жениться, — думает Сноп. — Надо, чтоб дети были». Хотелось Нечипору, чтоб внуки его росли сильными и мудрыми, чтоб никогда не оставляли земли. Дочь Подогретого — девушка славная, пришлась по душе. Хоть отец и в начальстве ходит, а она свеклу обрабатывает. Не дают покоя Нечипору Снопу эти тяпки. Уже и комплексные звенья организовали — стараются механизаторы, — а прополка свеклы все еще на женских руках… Ученых сколько, ракеты запускают на Луну, а машины, которая бы заменила женские руки на свекле, нет… Вот Юхим и Максим поступили в институт механизации сельского хозяйства на заочное отделение, может, они придумают, когда выучатся? Юхим ко всякому делу охочий. И в солдатах прослужил, не опозорив рода Снопов, и из села не убежал на легкие хлеба, как некоторые, и в бригаде первый. А еще есть песни Юхима… Это тоже отрада Снопа: песни Юхима поют в селе и по радио из Киева передавали. Наверное, щедрый тот человек, который дает людям хлеб и песню…

Нечипор остановил коня, соскочил с линейки — в гору было тяжело Архимандриту, и он все время косил карим глазом на хозяина.

— И ты устал. Постарели мы с тобой, Архимандрит, — Сноп взял коня за узду. — Нам бы уже с тобой не в гору, а в долины…

На Выдубе Сноп привязал коня к линейке, снял рубашку и обвел взглядом черное безмежье полей. «Пусть бы и похоронили меня здесь, — подумал Нечипор. — Так не хочется лежать на кладбище: тесно, в жару пахнет бузиной, а зимой занесено снегами… А тут простор, резвятся ветры весенние… — Нечипор быстро вытер слезу, словно боясь, что кто-то ее увидит. Оглянулся: у коня тоже катятся из глаз тяжелые слезы. — А ты почему плачешь? Разве у тебя не было радостных дней? Ты ж помнишь, как лошаденком бежал за матерью в поле, помнишь ее мягкое вымя и запах молока? А как молодым жеребенком, вытянув длинную шею, мчался по утренним сизым лугам, и тебе казалось, что ты летаешь в облаках? А разве ты забыл, как тебя впервые запрягли в свадебную повозку? В гриве твоей были ленты, играла музыка, и ты бил копытами землю, и летела она по всему белому свету… Ты любил, когда вожжи держал в руках Савка Чемерис. Он всегда знал, чего ты хочешь. Потом Савка начал тебя запрягать и в плуг и в бороны… Ты должен был добывать с ним хлеб. Тебя любили, кормили овсом, духмяным сеном, прикрывал тебя Чемерис своим кожухом, когда морозы сковывали землю, а ты возил навоз на поле… Не плачь, мой конь…»

Нечипор Сноп достал из сумки кусок хлеба, посыпал солью и разделил надвое:

— Бери, ешь, позавтракаем с тобой.

«Могла бы у тебя быть и лучшая судьба. Мог бы ты носить в сечи воинов и слышать гул боя, звон сабель, видеть всполохи пожаров, а потом высекать подковами искры из мостовой на парадах… Не грусти… Так уж сложилось, что другие были в боях, тянули нескончаемые грабарки на Днепрогэсах и Магнитках, подвозили боеприпасы, увозили с поля боя раненых. Ты же — обыкновенный колхозный конь. Ты — прекрасный конь, и твоя жизнь прекрасна, потому что ты служил людям. Не плачь, конь…»

Затих рокот моторов. Нечипор оглянулся: встал агрегат Максима Мазура. Потом старик увидел газик Гайворона возле трактора Юхима. Что там у них? Ведь механик сам проверял агрегаты. Может, семян не хватило? Самая пора рожь сеять, а они стоят. Вот я вам!.. Гайворон теперь поехал напрямик к машине Григория Шпака.

Нечипор запряг коня и сел на линейку. Ну, конечно, с горы Архимандрит бежал, как молодой.

Юхим и два сеятеля сидели над канавой, дымили цигарками.

— Почему это вы перекуры устраиваете?

— А-а, — сплюнул рябой Лаврон Питель. — Закончился наш сев, Нечипор.

— Запорол машину? — набросился Сноп на сына.

— Тату, чего вы? — Юхим не любил, когда отец ругался. — Гайворон сказал, что больше не будем засевать выдубецкие поля.

— Как это не будем? А хлеба наши где родили? Разве не здесь?.. Хе-хе… — усмехнулся Нечипор. — Ишь, вредный какой!

— Наверное, будут шахты копать, — размышлял Питель. — Все вверх дном перевернут…

— Полезные скопаемые, — подкинул и свое Петр Седлак, или по-уличному Перепечка. — Сверлили эту землю, сверлили и нашли полезные скопаемые… Секретные…

— Вье! — вскочил на линейку Нечипор.

Гайворон заметил Нечипора, развернул машину и поехал наперехват.

— Что же это делается, Платон? — спросил Сноп. — Ты запретил сеять пшеницу на Выдубецких горах?

— Я.

— Почему?

— Чтоб зерно не переводить, Нечипор Иванович… На днях тут начнется строительство… Есть решение.

— Чье решение? Где же это видано, чтоб запрещать сеять? А хлеб? Нет, нет, ты себе знай свое, Платон, а мы свое. Будем сеять!

— Нечипор Иванович, мы созовем собрание, обо всем поговорим… Приедут ученые, расскажут нам, что таят в себе наши высоты. Так надо для всех. Понимаете? — старался убедить Снопа.

— Хлоп-цы! — звал Нечипор. — Дава-ай, чего остановились?

Юхим первый услышал голос отца и сел в кабину. За ним и другие агрегаты тронули с места.

— Нечипор Иванович, — Платон почти умолял Снопа, — не надо, зря зерно губите.

— То, что в земле, — не погибнет. Сейте, хлопцы, сейте! Ни у кого не поднимется рука на хлеб… И у тебя, Гайворон, тоже.

Платон по пути с Выдубецких высот встречал машины, нагруженные зерном, и возвращал их на склады. Механизаторы сошлись к Нечипору, который в тяжкой думе сидел на краю дороги.

— Что дальше будем делать? — тихо спросил Максим.

— Сеять, — ни на кого не глядя, ответил Нечипор.

— Нет семян, батя… Чем же мы эти горбы засеем? — Юхим заглянул в сеялку. — Пустая.

— Де-ла, — присел возле Снопа Петр Седлак. — Полезные скопаемые…

— Может, в третью бригаду переведем тракторы? — несмело предложил Максим.

— Там и без нас сегодня закончат, — сказал Грицько Шпак.

Нечипор медленно поднялся с земли, и трактористы только теперь заметили, что он плакал. Сдернув с головы фуражку, смахивал ею с глаз слезы.

— Вот что… Будем сеять… без семян. Пусть все видят, что моя бригада в работе и мы перед землей не виноваты…

— Да вы что, батя! — Юхим посмотрел на отца с каким-то неосознанным страхом. — Как это сеять без семян?..

— Зачем зря будем тратить горючее? — поддержал товарища Максим.

— Горючее, — с укором повторил Сноп. — А душа у тебя не горит?

— Ну, если полезные скопаемые, то… — Перепечка многозначительно развел руками и умолк.

— Надо идти в село, — сказал Юхим. — Там все узнаем.

— Идем, — согласился Шпак.

— А нам что? — растоптал окурок Лаврон Питель. — Привезут семена — посеем, скажут шахту копать — начнем. Одним словом, колхоз.

— А батька твой был умным, — Сноп отвернулся от Лаврона.

Парни рассмеялись.

— Батя, — Юхим взял из кабины фуфайку, — я иду в село.

— Идите, все идите! Я один останусь. — Сноп медленно направился к трактору Юхима.

…Скрежетали гусеницы, подминая землю, сошники сеялок оставляли за собой ровные бесплодные бороздки. Юхим мчался рядом с трактором и кричал:

— Тату, остановитесь! Тату!..

Но Сноп не слышал сына, он сидел в кабине, подавшись вперед, и крепко держал рычаги, будто тянул сеялки на себе. Юхим забежал вперед и стал перед трактором.

— Что тебе? — высунулось из кабины серое лицо Снопа. Трактор остановился, будто вздыбился, и вздрагивал всем своим могучим телом.

— Тату, не смешите людей, идемте в село!

— Мне, Юхим, горько, от чего тебе смешно, — проговорил, не глядя на сына, Сноп. — Отойди!

Выдуб. Сеялки пустые и открытые. В их коробы врывался ветер, и будто этим ветром старый Сноп засевал холмы. Юхим еще раз прошел через все поле вслед за отцом, но тот даже не оглянулся.

Долго ждал Архимандрит своего хозяина. Щипал травку близ дороги, поглядывая, не идет ли Сноп. Наверное, надоело ему ездить на этой узенькой линейке, — может, подумал конь, видя, что Нечипор пересел на трактор. Чтобы напомнить о себе, Архимандрит тоже направился на Выдуб.

…Юхим надеялся увидеть возле конторы толпу людей, возбужденных новостью, но там не оказалось ни единой души. На улицах — тоже никого. Что за чудо? И хата оказалась незапертой, мать куда-то ушла. Он стоял посреди двора, не зная, что делать. Скрипнула калитка, вбежала Светлана.

— Как твой отец?! Говори! Я как услышала…

— Что услышала?

— Сказала тетка Текля, что с ним что-то стряслось… Батько поехал машиной, а люди за ним… Полсела пошло. — Светлана была поражена спокойствием Юхима. — Ты чему улыбаешься? Может, надо «скорую помощь» вызвать из Косополья?

— И ты поверила, что мой батька сошел с ума?

— Да нет, — оправдывалась Светлана, — говорят, что пустые сеялки таскает…

По пути домой Лаврон Питель рассказывал всем встречным о странном поведении Снопа. Его слова быстро перемахивали через плетни и заборы, попадали в дома, постепенно утрачивая правду, и дошли в сельсовет до Макара Подогретого страшной вестью.

— Нечипор Сноп тронулся умом! — сообщил Олег Дынька, держась рукой за косяк двери, чтоб не упасть.

Макар выбежал из сельсовета на улицу, остановил проезжавший мимо бензовоз, поспешил на Выдубецкие холмы. Он не видел, как за ним устремилась вся Сосенка — молодицы, дети, старики, а сзади всех прихрамывала ни живая ни мертвая Снопиха. Бензовоз, словно бешеный, вылетел на Выдуб. Макар выскочил из машины и побежал к трактору, еще не зная, что скажет Снопу. С горы Макар видел, как по пахоте шагали люди, размахивая руками, будто собираясь штурмовать Выдуб. Трактор Снопа медленно поднимался на холм, а в стороне тянул линейку Архимандрит.

Бежать Макару было трудно, в животе что-то булькало, и он остановился, вытер рукавом вспотевший лоб, нащупал конец ремешка и затянул его до отказа. Как только Макар набрал воздуха для последнего рывка, медная пряжка щелкнула и отлетела метров на пять. Пока нашел ее и прилаживал на место, трактор остановился. С него слез Сноп, взял за уздечку Архимандрита.

— Доброго здоровьишка! — тенорком протянул Подогретый, стараясь отыскать какие-то изменения во внешности Снопа, заглянул в коробы сеялок. — Пусто, Нечипор Иванович?

— Горючего нет, — ответил Сноп. — Семян нет и горючего нет…

— Вы что же, пустые сеялки волочили?

— Волочил… Идем, старик, — легонько дернул за уздечку коня.

— Видите, какой переполох подняли, — Макар показал на людей, которые черными цепочками растянулись на холмах. — Неправильно это, Нечипор Иванович.

— Что «неправильно»? — безучастно спросил Сноп.

— Ну, что вы, значит, таскаете пустые сеялки и сбиваете народ с линии…

— Макар, помолчи, ради бога! Сейчас я тебе не могу ничего сказать, — подавлял свою печаль Сноп.

Архимандрит послушно пошел за хозяином.

Мария увидела, что муж спустился с холма.

— Нечипо-о-ор! — замахала ему платком. — Что ты тут делал? Такого наслышалась!

— Прощался с Выдубом… Поедем, Маруся.

Нечипор усадил жену на линейку, кинул на ее плечи фуфайку: стал накрапывать дождь.

А тем временем Макар Подогретый, со всех сторон окруженный сосенцами, преодолевал Выдубецкие горбы и долины.

— Еще раз говорю вам, — уже хрипел Макар, — что товарищ Нечипор Сноп жив и здоров! И в сеялках было полно зерна.

— Ой, боже мой, что ж там уродит!

— Уже отродили свое Выдубецкие холмы…

— Погибель наступает!

— Вы сознательные или несознательные? — допрашивал людей Макар. — Говорю вам, что все идет по плану…

— Ой, поле ж ты, наше поле, а мы твои колосочки! — залилась слезами Текля. — Никто ж тебя не засеет, никто не увидит, как цветешь ты…

— Чего дерешь горло, Текля?

— Пусть бы они провалились, чтоб я за теми горбами плакала!

— Ты такая, что и огород свой отдала б!

— Макар, что ж оно будет на тех горах?

— Индустрия! — многозначительно провозгласил Макар. — Мы с Гайвороном все вам расскажем, а сейчас я не могу, а то из меня пар идет.

— Меньше надо сала есть.

— Это у меня от сердца, а не от сала.

Толпа постепенно редела. В сельсовет Макар пришел один. Позвонил в контору колхоза:

— Где Гайворон?

— На бюро райкома.


Карта занимала почти всю стену в кабинете Мостового. Это было первое, что увидел Платон, открыв дверь.

— Извините, что опоздал, — обратился Гайворон к Мостовому.

— На бюро райкома не опаздывают, — изрек незнакомый седой мужчина, постучав карандашом по столу.

— Я знаю, — Гайворон растерянно смотрел на присутствующих, — но приехать раньше не мог.

— Садись, — сказал Мостовой.

— Я прошу дать объяснение, почему вы опоздали? — настаивал седой мужчина. — Кстати, где вы работаете?

— Это председатель сосенского колхоза, Гайворон, — пояснил Мостовой.

— Тем более. Когда вас вызывают в райком, нужно бросить все и… нас не интересует, что вы делали.

— Зря не интересует… Извините, не знаю, кто вы, — присаживаясь в углу, ответил Платон.

— Это товарищ Валинов, заместитель председателя облисполкома по промышленности, — отрекомендовал Мостовой, переглянувшись с Турчиным, стоявшим у карты.

— Тем более вы должны знать, чем я занимался, товарищ Валинов! — сказал Гайворон. — Я стоял на дороге и поворачивал обратно машины с семенами, чтобы Нечипор Сноп не засеял Выдубецкие холмы… Не желал бы вам побыть на моем месте…

— Продолжайте, Арсен Климович, — оборвал Гайворона Мостовой.

Платон смотрел на карту, узнавая контуры полей, извилистое русло Русавки, Выдубецкие холмы, леса и луга, улицы села… Гайворон мог бы рассказать все о своей Сосенке, о том, что уже сделано, о чем мечталось. Но карту комментировал Арсен Климович Турчин — начальник строительства сосенского рудника, или объекта под названием «Факел».

— Выдубецкие холмы оказались щедрыми, — продолжил рассказ Турчин, — и мы будем разрабатывать залежи открытым способом. Это даст огромнейший экономический эффект, если учитывать, что сосенская руда имеет высокую валовую ценность. Этим термином мы обозначаем отпускную цену металла, который содержится в одной тонне руды… Строительство начнем с сооружения помещений для рабочих и служащих, детского сада, магазинов. План нашего города готов, — продолжал рассказ Турчин, — и вскоре архитекторы смогут доложить вам подробнее… Уже этой осенью начнем прокладывать железную линию от Косополья к Сосенке и развернем строительство плотины на Русавке, чтоб весенние воды заполнили водоем.

— Какую площадь займет Русавский водоем? — спросил Гайворон.

— В границах пятисот гектаров, — Турчин обвел карандашом площадь на карте.

— В предыдущем проекте водоема не было, — напомнил Гайворон.

— Да, Платон Андреевич, не было, — согласился Турчин. — Но сейчас появилась необходимость построить и обогатительную фабрику… Воды надо — море!.. У вас еще есть вопросы?

— Есть. Сколько гектаров земли займет «Факел»?

— Я уже говорил, что первая очередь строительства — карьерные поля и обогатительная фабрика со всеми службами — займет свыше тысячи гектаров.

— Ясно? — спросил Валинов.

Гайворон не ответил.

— Правительство республики обратилось к колхозникам Сосенки, — заговорил Мостовой, — и к районным организациям с письмом, надеясь, что все мы правильно поймем важность для страны «Факела» и передадим эти земли в распоряжение соответствующего министерства. Я ознакомлю вас с письмом, прежде чем вручим его членам колхоза «Родное поле». Весь урон, причиненный артели строительством объекта, государство компенсирует.

— Что скажете, товарищ Гайворон? — поинтересовался Валинов.

— Пока ничего.

— Как это понимать? — Валинов всем телом повернулся к Гайворону. — Вы обязаны доложить бюро, как идет подготовка к строительству, и так далее.

— Ничего я не могу вам доложить, потому что сам только сейчас узнал о масштабах строительства. Я думал, что речь идет о ста пятидесяти — двухстах гектарах, а получается, что мы должны отдать почти все наши поля.

— Что за настроения? — поднялся с места Валинов. — Вам что, жаль земли, товарищ Гайворон?

— Жаль.

— Слышите? — Валинов обратился к Мостовому. — Это говорит не обыватель, а председатель колхоза, член бюро! Это же хуторянская психология. Моя земелька, мой садочек…

— А вам не жаль земли? — тихо спросил Платон.

— Нет. Раз надо, значит надо, — отчеканивал каждое слово Валинов. — У нас земли хватит.

— Мне, например, жаль сосенских полей… — Гайворон услышал голос Турчина. — Я понимаю душевное состояние людей, которые выросли на этой земле. И Гайворона понимаю.

— Конечно, конечно, Арсен Климович, — оправдывался Валинов, — но сейчас нам не до лирики. Надо решением бюро обязать товарища Гайворона обеспечить в Сосенке организованную встречу первых строителей, подготовить соответствующие выступления и вообще атмосферу, настроение… и немедленно провести собрание…

— Атмосфера и настроения не создаются решениями, а то, что мы будем делать, должно идти не от приказа, а от сердца, — заметил Гайворон. — А что касается моей хуторянской психологии, которую вы усматриваете в любви к «земельке» и «садочкам», то скажу вам, товарищ Валинов: с такой «психологией» я и помру, потому что я хлебороб.

— В первую очередь вы — коммунист! — патетически воскликнул Валинов.

— Поэтому больше всего я и люблю землю нашу.

— Товарищи, кажется, мы несколько отошли от темы, — желая прекратить спор, сказал Мостовой.

— Все по теме, Александр Иванович, — задумчиво промолвил Турчин.

— Ладно, — примирительно усмехнулся Валинов, — будем надеяться… Наконец, товарищу Гайворону отвечать партийным билетом.

— Что за тон, товарищ Валинов? — вскипел Гайворон. — Зачем вы запугиваете меня и оскорбляете хозяев этой земли? Правительство обращается к колхозникам Сосенки с душевными словами, а вы…

— Гайворон, я призываю тебя к порядку! — оборвал Мостовой.

— Если можно, давайте сделаем перерыв, — предложил Турчин.

Мостовой распахнул окно, и кабинет наполнился ароматом осеннего сада.


Похорошела за последние годы Светлана. На глазах подруг она превратилась из толстенькой рыжеватой «президентши» в стройную, красивую девушку. Рыжеватая коса после консультаций с девушками и журналами мод была безжалостно отрезана косопольским парикмахером перед самым возвращением Юхима из армии.

— Вы себя узнаете? Нет, вы скажите, узнаете? — выспрашивал Светлану парикмахер. — Вы должны носить именно такую прическу. Пусть волос вольно падает на ваши плечики. Бог вас упаси обрезать выше! Модно, элегантно…

— А когда надо полоть свеклу, то волос будет лезть в глаза.

— Это не беда. Вы имеете рубль? Если нет, то я вам одолжу…

— Имею, — засмеялась Светлана.

— Вы идете в универмаг, покупаете себе черную ленту и завязываете ее вот так, — показал парикмахер. — Такая прическа называется «конский хвост»… Удобно и очень вам к лицу, я уже не говорю, что цвет ваших волос очень модный и эффектный. А когда вы еще будете мыть голову хной, то хлопцы будут съезжаться со всего района, чтобы посмотреть на вас.

Хлопцы со всего Косопольского района не съезжались в Сосенку, чтоб посмотреть на Светлану Подогретую, но подруги, увидев ее, ахнули. К приезду Юхима и Максима из армии София и Светлана готовились еще с лета. Почти каждый вечер в хате Макара Подогретого устраивались своеобразные выставки женской одежды. Девушки шили сами по новейшим моделям Москвы, Киева и Парижа, правда, с некоторыми изменениями, потому что никто не осмеливался показаться на улицах Сосенки в мини-платье. Но после некоторых размышлений Светлана рискнула и пришла в клуб в такой юбке, что девушки опять ахнули.

…После торжественного ужина, который устроили Снопы и Мазуры в честь своих сыновей, Максим и Юхим наконец выбрались из-за стола и, кивнув — один Светлане, а другой Софии, — исчезли в дверях. Юхим и сейчас не помнит, куда девались тогда Максим и София. Вышли вместе, а через минуту они будто сквозь землю провалились.

— Здравствуй, Светланка, — пересохшими губами прошептал Юхим.

— Здравствуй… Они поцеловались.

— Ждала меня?

— Ждала. Ты любишь меня, Юхим?

— Я ж тебе писал…

— А теперь скажи…

— Люблю, Светланка. Я песню о тебе сложил…

— Спасибо… Значит, любишь?

— Да говорю ж тебе… люблю.

И после этого Юхим ни разу не повторил слово «люблю». Мог часами просидеть с ней, обо всем говорить, песни петь, а как только Светлана: «Любишь меня, Юхим?» — «Ты ж знаешь…»

София хвалилась, что на Новый год у них с Максимом будет свадьба, а этот — ни звука. Разумеется, Светлана никому не говорит, что уже есть у нее и белое свадебное платье, и фата лежит в шкафу, и что вышла б она за Юхима хоть сегодня…

Они сидят друг против друга. Юхим тихонько перебирает пуговички баяна, и по хате разливается задушевная мелодия. У Юхима приятный голос, и кажется Светлане, что эту песню он знает давно-давно…

— Как ты, Юхим, назвал эту песню?

— «Весеннее поле»…

Сосенка очень гордилась своим композитором Юхимом Снопом. Первым исполнителем его песен был Кожухарь, а после него уже пели село и район. А недавно песню Юхима спел по радио Дмитрий Гнатюк. Потом он прислал Юхиму письмо с поздравлением. Юхима приглашали принять участие в конкурсах, предлагали ему свои страницы журналы и газеты, но он не торопился:

— Песня должна сама родиться.

Сноп был счастлив, что песни рождаются в его хате, но вида не подавал.

— Считаю, Михей, — подначивал он Кожухаря, — что песню может сложить каждый человек. Не много, а одну может…

— Ничего ты в этом не смыслишь, — отмахивался Кожухарь. — Чтоб сложить песню, надо дар!

— Ко всему надо иметь дар…

— Правильно, — соглашался Кожухарь, — но природа разные таланты выделяет каждому народу, чтобы он процветал… Вот так. Ты наделен талантом сеять хлеб, а твой сын — еще и песни слагать, чтоб хлеб твой не был пресным и тяжким… Без песни человек не может жить, потому что душа его тогда усыхает.

Когда Юхим получил за свою песню первый гонорар, Нечипор Иванович посоветовал:

— Ты, сын, возврати эти деньги, на песнях нельзя зарабатывать.

— Так всем же композиторам платят. Ведь это труд…

— Композиторам — другое дело. Они с того хлеб едят, а ты на тракторе зарабатываешь. Верни деньги… Ну, а если в самом деле нельзя, то купи на них пионерам барабан…

— Хорошо, тату, — сказал Юхим и, поехав в Косополье, купил для пионерских отрядов шесть барабанов.

…Утих последний аккорд.

— Я тебе дарю эту песню, Светлана.

— Мне еще никто не дарил песен, — Светлана обняла Юхима и поцеловала в щеку. — Это ты уже вторую даришь…

— Почему вторую? — не понял Юхим.

— Первую ты когда-то подарил Стеше… вместе с транзисторным приемником. Забыл? Не сердись, но это правда…

— Правда…

— Потеряла она твой подарок.

— Зачем ты вспоминаешь? Это было давно…

— Тебе неприятно вспоминать? — Светлана видит, как холодеют его глаза.

— Почему? Стеша — славная девушка.

— Ты жалеешь, что не досталась тебе? — Светлана вот-вот заплачет.

— Глупенькая. — Юхим обнял Светлану. — Я просто говорю то, что есть, а сожалею не я.

— Знаю, это я так… А София замуж выходит, — вздыхает Светлана.

— Давно пора, — засмеялся Юхим, потом подхватил Светлану на руки и закружился по хате. — А ты хочешь замуж, хочешь? Скажи! Скажи!

— Да скажи уж ты ему! — подает с порога голос мать Юхима.

Юхим растерялся, так и стоял со Светланой на руках. А тут еще зашел и отец.

— Куда это ты ее, сын, несешь?

— Я — туда… тату… вот несу, — не мог опомниться Юхим.

— А зачем? — Нечипор Сноп, обойдя сына со Светланою на руках, повесил фуражку на колышек. — Пусть уж у нас остается, не выбрасывать же такое добро.

— А чтоб ты угорел, старый, — засмеялась Мария. — Такое о девушке сказать!

— Посади ее, посади, — легонько прикоснулся к плечу сына Нечипор. — Вот так.

Юхим осторожно посадил Светлану на скамейку:

— Это мы, тату, значит, так… Светлана зашла…

— Так я и говорю, пусть остается и нашей будет, — подошел к Светлане и будто маленькую погладил ладонью по голове. — Будешь нашей, Светлана?

— Не знаю… не знаю, — покраснела.

— Будет, тату, будет, — сказал Юхим.

— Вот и хорошо, дети. Подавай, Маруся, обед.

Мария и Светлана накрыли стол белой скатертью, достали посуду. Нечипор помыл руки, вызвал Юхима в другую комнату.

— Дай мне, сын, белой бумаги и ручку с черными чернилами.

— Что вы, батя, собираетесь писать?

— Напишу Гайворону заявление. Пусть снимают меня с бригадиров. Распрощался я уже с полем и с холмами Выдубецкими…

— Тату, нельзя так.

— Я никогда не обманывал землю и людей. А если пришлось Снопу волочить пустые сеялки, значит, земля мне уже не будет верить. Вот и давай бумагу и ручку с черными чернилами. — Сноп помолчал, прошелся по комнате, а потом остановился перед сыном: — Ты, Юхим, сделай для меня… одним словом, напиши мне, сын, песню о Выдубецких высотах… Высокие-высокие, что и птица до их вершины не долетит… а стоят они засеянные. Кто ж засеял их? А засеяли их хлебом-пшеницей славные хлопцы-молодцы с доброго рода… Черные тучи наступают, белым снегом засыпают, — а высоты зеленеют. Сложи мне, сын, песню…

VIII

«Дорогой Платон!

Прошла неделя, как ты уехал от нас, от меня. Хожу, будто в тумане, не знаю, был ли ты в самом деле, или мне только приснилось. Опротивело жить снами и мечтами. Однажды ты вырвал меня из этого сновидения, когда я приезжала к тебе в Сосенку. Я была тогда счастливая. Минуло четыре года. Страшно подумать, что уже столько времени мы с тобой не вместе. Ты из-за меня пережил многое, и я тебе так благодарна за твою любовь и верность! Хотя они тебе не принесли радости. Я не родила тебе ни сына, ни дочки, не согревала тебя, когда приходил с холодных осенних полей в нетопленую хату, не говорила тебе ласковых слов, когда твое сердце разъедала тоска…

Ты приезжал ко мне в больницу за сотни километров на несколько часов, и это было мне утехой. Я знаю, что эти четыре года были для тебя годами тяжких мук. Ты мог бы оставить меня, жениться на другой. Я не знаю, что тебя удержало от такого шага: любовь ко мне или твое упрямство.

В награду за свои страдания, за свою любовь ко мне (буду верить в это) ты не получил ничего. Ты приехал, чтоб увезти меня с собой, а я притворилась, будто не понимаю твоего намерения. Подло… Но не осуждай меня, Платон. Я тебе уже говорила, что после операции у меня появился какой-то скотский страх за свою жизнь. И я не могу одолеть его. Я умоляю тебя, помоги мне избавиться от этого!

Твоя Н а т а л к а».

«Дорогая Наталка!

Прости, что не сразу ответил на твое письмо. Не потому, что работы по самую завязку, а просто все эти дни думал о нас с тобой. Да, я в самом деле приезжал, чтобы взять тебя домой. Это был моя мечта, я ждал этого дня, как судьбу. Я любил тебя так, как умел, и страдал, и мучился, как умел. Если хочешь, можешь называть мою любовь упрямством. Только не надо делать из меня мученика и сосенского рыцаря-чудака. В глазах некоторых своих односельчан и жен районного начальства я такой благородный и святой, что даже самому себе противен. Нельзя элементарную человеческую порядочность, которая передана нам от наших прадедов, считать чем-то необыкновенным в нашем обществе.

Теперь о любви. Я не знаю другой любви, чем та, которая родилась между нами еще в Киеве и расцвела в Сосенке. Прошли годы нашей разлуки, печали (это удивительная почва для вспышки самых лучших чувств) — что же? Ничего, оказывается, нет у Наталочки, кроме «скотского страха за свою жизнь». Мне нравится, когда вещи называют своими именами. И Ольге Аркадьевне я очень благодарен, что она не разыгрывала передо мной спектаклей, а просто дала мне понять, что я в вашей вилле лишний. Мы с тобой не дети, жена моя, и я боюсь, что не смогу помочь тебе преодолеть страх, тем более на таком расстоянии.

Будь здорова, Наталочка!

П л а т о н».

«Платон!

Я знаю, что не заслужила лучшего письма, и мне очень больно. Чувствую, что ты с каждым днем все дальше и дальше от меня. Мне хочется крикнуть: «Остановись!» Но кто услышит этот мой крик? Приедет с конгресса профессор Крещенко, и я посоветуюсь с ним. Я хочу приехать к тебе. Я не могу здесь жить, я не знаю, как жить… Не уходи от меня, Платон! Жди!

Твоя Н а т а л к а».

«Наталочка!

Я жду! Ты мне сейчас очень нужна! Мы должны быть счастливы. Бросай все, приезжай. Я люблю тебя, Наталка.

П л а т о н».

Ольга Аркадьевна прочла это письмо и разорвала его на мелкие кусочки.

— Был почтальон? — спросила Наталка. — Мне ничего нет?

— Нет.

— Почему же он не пишет?

— Не знаю. Ты еще о нем думаешь?

— Думаю.

«Добрый день, Платон!

Меня очень беспокоит состояние Наталки. Она стала необыкновенно нервная, а для нее это смертельная опасность. Я заметила, что особенно она нервничает, когда получает ваши письма. Я не знаю их содержания, но очень прошу вас не волновать Наталку. Так будет лучше и для нее и для вас.

Бывайте здоровы.

О. А. Н а р б у т о в а».

«Платон!

Три месяца от тебя нет ни единого письма. Я оскорбила тебя? Почему ты не пишешь? Забыл? Так мне и надо. Крещенко запретил мне выезжать. Давид сказал, что профессора уговорила моя мать. Она держит меня в постоянном страхе, и я боюсь жить. Наверное, ты не жди меня, Платон. Если бы ты был со мной… Не приедешь? А может, на мой день рождения?

Н а т а л к а».

«ВИННИЦА ЛАТИНСКОЕ ШОССЕ 12 Б НАТАЛЬЕ НАРБУТОВОЙ

ПОЗДРАВЛЯЕМ ДНЕМ РОЖДЕНИЯ ЖЕЛАЕМ СЧАСТЬЯ МУЖЕСТВЕННОГО СЕРДЦА И ГОЛУБЫХ ТЕЛЕЖЕК ТЧК

ПЛАТОН ВАСИЛЬ»

Ольга Аркадьевна ткнула Наталке телеграмму:

— Муженек! Приехать не мог на день рождения жены!

— Значит, не мог.

— Государственный деятель! — Ольга Аркадьевна налила в чашечки кофе и понесла в сад гостям.

Гостей было немного: несколько знакомых отца и приятельниц матери Только приличия ради Наталка немного посидела за столом Потом поднялась в свою комнату, села на подоконник. Были видны уголок сада и беседка, гости за столом. В центре внимания — накрашенная блондинка неопределенного возраста в мини-юбке, Люда. Она сидела в шезлонге и так смеялась, что звенело в ушах. Отец помешивал ложечкой кофе, молчал — чужой среди этих людей. Наталке искренне стало его жаль. Доконали старика вечные распри с матерью. Почему так случилось? Ведь до того, как отец демобилизовался, в доме всегда царили согласие, атмосфера взаимной любви и приязни, семейного уюта. А сейчас только привычка сводит их за обедом и ужином.

Наталка чувствовала, что отцу нужна в этой житейской суете поддержка. Михаил Константинович искал работу. Каждый раз, когда он возвращался из города, Ольга Аркадьевна встречала его стандартным вопросом:

— Ну что?

Отец устало садился на скамеечку и докладывал:

— Предлагали заведовать складом кондитерской фабрики.

— Иди! И не раздумывай долго! Как сыр в масле будешь…

— Не пойду я ни на какие склады, Ольга.

— Глупый. Еще куда посылали? Говори! — Мать в эти минуты была похожа на строгого следователя.

— Директором швейной мастерской.

— Соглашайся. Будешь…

— Не иди, отец, — оборвала Наталка.

— А сколько ж он будет слоняться без дел? — спрашивала Ольга Аркадьевна. — У нас такие расходы! Мы не проживем на пенсию.

— Мы, мама, могли бы, кстати, меньше покупать разной мишуры, — сказала Наталка.

— Я не для себя покупаю эти перстни и сережки, тебе останутся… И это — всегда деньги.

— Мне ничего не надо.

— Хватит тебе, Ольга. — Нарбутов закурил сигарету. — Завтра я пойду в горком партии.

Наталка заметила, что у него дрожали руки. Секретарь горкома партии выслушал Нарбутова.

— Мне товарищи из орготдела докладывали, что вам предлагали несколько должностей, но вы отказывались.

— Меня, наверное, не так поняли товарищи. Мне не нужны никакие склады, мастерские одежды… Я хочу настоящего дела, — ответил Нарбутов.

— У вас большой опыт, товарищ полковник, мы это знаем и что-нибудь придумаем, а сейчас подходящих вакансий, к сожалению, нет.

— Каких вакансий?

— Номенклатурных, — пошел на откровенность секретарь. — Так сказать, руководящих.

— Я не прошу у вас таких должностей. Пошлите меня на любую работу, чтобы я мог быть полезным.

Секретарь горкома облегченно вздохнул…

— Михаил Константинович, это уже деловой разговор, извините, но я думал, что вы добиваетесь…

— Я ничего не добиваюсь, товарищ секретарь.

— У нас есть автоколонна при строительно-монтажном управлении, не колонна, а горе. Четыре начальника за год сменились, все планы у них летят вверх тормашками. Машины разбитые, дисциплины никакой… Обком за эту колонну мне скоро выговор влепит, точно. Пойдете начальником? Но предупреждаю вас, Михаил Константинович, будет тяжело.

Нарбутов не колебался:

— Пойду.

Выслушав мужа, Ольга Аркадьевна презрительно усмехнулась:

— Доходился! Слышала, Наталка? С утра до ночи будет сидеть в мастерских да материться с шоферней. Полковник…

— Буду! — ахнул кулаком по столу Нарбутов. — Потому что я хочу еще жить!

— Отец, ты правильно поступил, — сказала Наталка. — Честное слово, лучше материться с шоферами, чем выслушивать тирады нашей очаровательной мамаши.

Отец возвращался с работы поздно, иногда его подвозил какой-нибудь самосвал. Наталка выбегала к калитке и кричала:

— Привет автоколонне!

И казалось в такие минуты Нарбутову, будто вернулись далекие молодые годы. Переодевшись, он рассказывал дочке, как прошел день.

— Очень интересно! — бросала Ольга Аркадьевна. — Он достал два коленчатых вала!

— Не два, а три, — поправлял Нарбутов.

— Подвиг!

…Мать включила свет в саду. Люда, покачивая бедрами, пела:

Я встретил вас, и все былое…

Наталка увидела Давида с букетом роз. Он поздоровался со всеми и поцеловал руку Ольге Аркадьевне. О чем-то спросил, и мать указала на комнату Наташи. Давид вошел без стука.

— До тридцати лет женщины имеют право отмечать свой день рождения, потом рекомендуется держать эти даты в тайне. Наталочка, это обыкновенные розы, но я ходил за ними в Старый город. Шесть километров — комментарии излишни. Руку я целовал твоей маме, а ты подставляй щеку. Если мне дадут рюмку водки, я выпью за твое здоровье.

— Может, пойдем в сад?

— Нет. На меня отрицательно влияют бедра Людмилы, — засмеялся Давид.

— Не смотри.

— Это невозможно, потому что мне кажется, будто Люда сложена только из одних бедер.

Наталка принесла коньяк и яблоки. Давид выпил.

— Можешь меня поздравить, Наташа.

— С чем? Защитил докторскую диссертацию?

— Больше. Шеф разрешил идти в отпуск. Через два дня я буду толкаться в Ялте.

— Завидую.

— Едем вместе. А что?

— Давид! — позвала Ольга Аркадьевна. — Дамы ждут.

В саду рычали саксофоны — мать принесла магнитофон.

Люда ввинчивала каблучки в гравий:

— Давид, шейк!

— Очень полезный танец для функций таза и мускулов живота, — прокомментировал Давид па Люды. Потом сбросил пиджак и, уловив ритм, стал достойным партнером очаровательной дамы.

— Ну, как? — в глазах Люды прыгали чертенята.

— Люда, вы секс-бомба.

— А что такое секс?

— Об этом я вам расскажу потом.

— Почему не идет Наталка?

— В день рождения человек должен поразмышлять о своей жизни, — сказал Давид, обращаясь к Люде и наливая шампанского. — Наталка размышляет… Будем тактичными и выпьем за родителей именинницы. Ваше здоровье!

— Если б не вы, Давид, то я бы умерла со скуки! — Ольга Аркадьевна поцеловала Сокальского.

— И я, — потянулась к Давиду Люда.

— Люда, вы кусаетесь! — заметил Давид.

— А вы совсем не умеете целоваться.

— Вот поеду в Ялту и попрактикуюсь, — пообещал Давид.

— Возьмите меня с собой, — кокетничала Люда.

— Мой бюджет не выдержит такой нагрузки.

— Я вас прокормлю…

Наталка перечитывала телеграмму. Даже не написал «целую»… «Желаю счастья, мужественного сердца и голубых тележек…» Нет ни мужества, ни голубых тележек. Наталка думает об этом без жалости. Она просто хотела, чтоб… Фу, какие противные мысли лезут в голову! Но их не отгонишь. Она хотела б опять прийти к нему ночью, в этот сад… А потом пусть бы и уехал. Наталка чувствует, как все ее тело наливается сладкой истомой. Нет, больше нельзя мордовать себя.

— Наталка, почему ты сидишь в темноте? — Ольга Аркадьевна неслышно вошла, в комнату.

— Мне так хорошо. Гости разошлись?

— Остались Давид и Люда… У нас возникла идея, Наталочка.

— Новый фасон платья?

— Нет. Давид просит, чтобы ты поехала с ним к морю.

— Мне нельзя ехать на такое адское солнце.

— Давид предлагает поехать на Рижское взморье. Там для тебя чудный климат. Неповторимое море…

— Почему он сам не сказал мне?

— Наверное, ему неудобно, понимаешь, неженатый мужчина… Но надо плюнуть на мещанские условности. Давид говорит, что ты вернешься оттуда абсолютно здоровой. Подумаешь? Мы тебе с отцом советуем.

— Отец тоже советует? — удивилась Наталка.

— Разве он тебе враг?

— Я подумаю, мама.

— Тут не над чем думать.

В самом деле, над чем думать? Море. Красавица Рига. Новые люди, пляжи. Зачем томиться в этих комнатах, чего ждать, когда жизнь вдруг открывает перед тобой столько заманчивых перспектив? Спасибо тебе, Давид, ты настоящий друг. Ехать, ехать немедленно! Это просто здорово, что Давид придумал такую поездку. Собственно, Наталка должна была благодарить не Давида, а мать. Выслушав Давида, Ольга Аркадьевна вздохнула:

— Вы сказали Наташе, что едете в Ялту?

— Да.

— Жаль.

— Почему? — удивился Давид.

— Она всю жизнь мечтала поехать на море, но Ялта ей не подходит.

— Там сейчас жарко, — согласился Давид. — Однако Наталку можно послать, скажем, на Рижское взморье.

— Не могу же я отпустить ее одну. Если б вы, Давид, изменили свой план…

— Я? — растерялся Давид. — Конечно, мне все равно куда ехать. Но…

— Вы — врач, — улыбнулась Ольга Аркадьевна, — и ваши отношения с Наталкой не вызовут ни у кого никакого подозрения.

— Конечно, мы друзья. За эти годы мы…

— Вы сделали бы нам огромную услугу, Давид.

— Пожалуйста, я готов. Но не будет ли возражать Михаил Константинович?

— Ты не возражаешь, Михайло? — обратилась она к Нарбутову.

— Пусть решает Наталка. Хотя есть определенные причины, которые тоже надо учитывать. — Нарбутов надеялся, что Сокальский поймет этот намек.

— Наоборот, Платон будет рад, — разъяснила намек Нарбутова Ольга Аркадьевна. — Мы живем в двадцатом веке, а не во времена феодализма. Спасибо вам, Давид, что вы подумали о Наталке, — растроганная Ольга Аркадьевна щедро подарила свою инициативу Сокальскому.

Надо отдать должное Люде. Она сделала все для того, чтобы Наталка поехала к морю, имея в своих чемоданах достаточное количество модных платьев, кофточек и купальников.

— Наталка, ты пленишь всю Ригу и окрестное побережье! У тебя прекрасная фигура! И не бойся декольте, — напутствовала Люда, — оно делает каждую женщину таинственной, но надо не все показывать, что ты имеешь. Нужно дать всем, кто на тебя смотрит, возможность пофантазировать.

Настал день отъезда. С утра появился несколько растерянный Давид в новом сером костюме.

— Билеты я достал, послал телеграмму в Дубулты, в пансионат. Одним словом, если наш сервис окажется таким, как о нем пишут в газетах, то мы едем будто домой.

Нарбутов приехал на вокзал прямо с работы, в замусоленном комбинезоне и рядом с разряженными Ольгой Аркадьевной и Людой чувствовал себя неловко. Наталка взяла его под руку:

— У тебя плохое настроение? Ты недоволен, что я еду?

— Я надеюсь, что у тебя достаточно здравого смысла, Наталка.

— Не будем, батя, старомодными.

— Хватит читать ей мораль, — подошла Ольга Аркадьевна. — Давид, ни в коем случае не давайте Наталке мороженого.

Подошел поезд. Занесли вещи в купе. Перебросились несколькими бессодержательными фразами, распрощались, Давид поставил чемоданы и вышел в коридор, оставив Наталку переодеваться. Наталка начала тихо прикрывать дверь, чтоб не разбудить пассажира на нижней полке. Она вначале даже подумала, что там лежали сваленные в кучу матрасы, накрытые простыней. Но куча вдруг зашевелилась, и Наталка разглядела толстенную женщину в синем спортивном костюме. Если бы не прическа, то можно было бы предположить, что это Жаботинский или Григорий Новак.

— Какая станция? — прогундосила женщина.

— Винница.

— А что это за город?

— Областной центр.

— Не слышала… Это ваш муж? — она указала глазами на дверь. — Симпатичный. Я люблю брюнетов.

— Это не мой муж.

— По-нимаю. Далеко едете?

— В Ригу.

— По-нимаю. Туда с мужьями не ездят. Я ночью храплю, — предупредила женщина.

— Я тоже, — сказала Наталка.

— Значит, у нас будет дуэт… Я отдыхала у подруги в Херсоне. Прекрасно!.. Купались в Днепре, я так похудела… Мы с моей подругой пели в опере. У меня — сопрано. Я — Капитолина Изюмова. Слышали? Не слышали. А когда-то я гремела… Зовите вашего э-э… мужа, будем завтракать. У меня курица и портвейн. Как его звать? Давид? — Капитолина отодвинула дверь. — Давид, втискивайся!

— Простите, но мы с вами не разминемся.

Капитолина загородила собой окно, и Давид как-то умостился на диване.

— Начнем, дети мои, — Капитолина достала две курицы, бутылку вина. — Портвейн — это жизнь. Жаль, что ваша жена не пьет. Вино и мужчины только и держали меня на свете… Зовите меня просто Капа. Так меня звал когда-то в Одессе Куприн… У вас что, свадебное путешествие? Нет. По-нимаю… Сейчас я усну на часик. Если буду храпеть — разбудите…

— Помню, я еще молодушкой была! — затянуло сопрано на весь вагон, потом боком умостилось на диване и закрыло глаза.

Через несколько минут купе вздрогнуло от богатырского храпа. Зазвенела настольная лампа, закачались шелковые занавески на окне. Давид и Наталка вышла в коридор и простояли там до Казатина. На остановке сопрано проснулось:

— Видите, а я и не храпела! Портвейн мне очень помогает. Какая станция? Казатин? Слышала, когда-то я там выступала…

Когда сопрано не спало, то было очаровательной женщиной. Капа следила не только за собой, но и за Наталкой: на каждой станции заставляла вместе с ней выходить на перрон и делать вольные упражнения. Ее абсолютно не смущало то, что вокруг собиралась толпа зевак. А в Могилеве ей устроили на перроне овацию: кто-то сказал, что это экс-чемпион мира по бросанию диска.

— Обо мне еще не забыли, — задумчиво промолвила Капа, кланяясь во все стороны.

Узнав, что Наталка и Давид едут в Дубулты без путевок, Капа что-то написала на листе бумаги и отдала его Наталке.

— Это записка к моей подруге Лючии Стэц, она была нашим концертмейстером. У нее в Риге квартира и сто тысяч знакомых. Она вам поможет. Не стоит благодарить, вы мне, молодые, нравитесь.

Лючия Стэц, высокая седая бабуся, на удивление проворная и стройная, прочитала записку и пригласила Наталку и Давида в гостиную.

— Узнаю Капу. Каждый раз она умножает круг моих знакомых. Пейте кофе, а я сейчас позвоню. Вы с Украины? Я в восторге от вашего оперного театра. Когда он гастролировал в Москве, я специально ездила туда, чтобы послушать Евгению Мирошниченко и Бэллу Руденко. Колоссально! И еще я в восторге от вашего Лысенко.

— Нам очень приятно, — сказала Наталка.

Лючия долго куда-то звонила, возвратилась радостная.

— Если вы не устроитесь в пансионате, то можете остановиться у моих приятелей в Дубултах. Адрес я вам напишу. Сильва и Янис Сурвиллы. Дети их поехали на Кавказ, и квартира свободна. Вы будете себя чувствовать, как дома. Устраивайтесь и позвоните мне, я буду рада.

Поблагодарив гостеприимную Лючию, Наталка и Давид взяли такси и через полчаса были в Дубултах. В пансионате им предложили капитальную брезентовую палатку. Давид отказался, боясь, что Наталка может простудиться.

— Поедем к Сурвиллам.

Наталке очень понравился домик Сурвиллов да и сами хозяева — старенькие, симпатичные люди.

Сильва Эрнестовна провела их на второй этаж:

— Вот ваша комната, спать можно и на балконе. Ванна — рядом. Готовить можете на кухне, а то в ресторанах дорого. Устраивайтесь. Мы вообще никого не принимаем, но отказать Лючии я не могла. Это подруга моего детства… Мы когда-то вместе работали в цирке… Помойтесь с дороги и приходите пить кофе.

День угасал. Сквозь высокие золотистые стволы сосен виднелось седое море, неспокойное и тревожное, а может, это только так казалось Наталке. Что-то удручало ее, и Наталка не могла найти причины. Все ведь сложилось прекрасно: встретились хорошие люди, рядом море, уютная комната… Комната… Одна широкая кровать, кресла, трельяж, шкаф… Конечно же хозяева приняли их с Давидом за супружескую чету. Но это невозможно… Надо объяснить Сильве Эрнестовне. Кто-то постучал в дверь.

— Прошу.

— Мы приглашаем вас к столу, — церемонно поклонился Янис. Он был в белой сорочке с пышным черным бантом. — Простите, ваш муж еще в ванной? О, извините!

— Я сейчас буду готов! — ответил из ванной Давид.

— Вам нравится у нас, Натали? Тут хочется жить тысячу лет, — Янис вышел на балкон. — Вы слышите, как шумит море? Вы с ним можете разговаривать, как с живым… Но это в мои годы… А вам еще есть о чем говорить с вашим мужем.

Янис проводил Наталку и Давида в просторную комнату, посадил возле столика в удобные кресла, наполнил маленькие рюмочки. Сильва Эрнестовна принесла кофе.

— Это знаменитый рижский бальзам. Самый лучший напиток в мире, помогает от двадцати семи болезней, — Янис подал рюмки Наталке и жене.

— Янис, больше двух рюмок ты сегодня не получишь, даже если будешь заливаться соловьем, — заверила Сильва Эрнестовна.

— У вас тоже такая жена? — обратился Янис к Давиду. — Если нет — пользуйтесь случаем… За ваш приезд… За Украину… Там тоже мое сердце… На Украине погиб в двадцать восьмом году мой брат… Он служил вместе с Яном Фабрициусом… За наше знакомство и за нашу дружбу.

— Теперь я хочу угостить вас украинской горилкой, — сказал Давид, сбегал на второй этаж и принес бутылку с перцем.

— Весьма вкусен бальзам, — похвалил Янис, попробовав.

— Янис, ты много себе позволяешь, — сделала замечание Сильва Эрнестовна.

— Сильва… Мне кажется, нам сегодня не надо выступать на арене. Мы были когда-то чудной парой. — Янис обнял жену. — Мы работали под куполом цирка на трапециях. Нас видела вся Европа…

— Да, когда-то мы летали в поднебесье, а сейчас уже не очень быстро ходим по земле, — печально улыбнулась Сильва Эрнестовна.

— Всему свое время. Диалектика… Теперь я советую вам пройтись к морю, а потом хорошо отдохнуть с дороги.

Наталка и Давид долго сидели на берегу, слушая величественную симфонию моря.

— Замерзла? — Давид накинул свой пиджак на плечи Наталки.

— Мне хорошо… Легко дышится…

— Мне тоже… Ты не жалеешь, что поехала?

— Нет, — ответила после паузы. — Давид…

— Что, Наталка?

— Понимаешь… мы не можем оставаться в одной комнате…

— Почему? Я врач и… даю тебе слово, что… Ты можешь не беспокоиться… Я буду спать на балконе…

— Нет. Я попрошу Сильву Эрнестовну, чтобы она устроила тебя в другом месте.

— Пожалуйста. Но это условности. Им нет абсолютно никакого дела до нас.

— Кому? Условностям?

— Нет, хозяевам.

— Я должна им сказать.

— Не возражаю. Пусть убедятся, что и в наше время существует платоническая любовь. Поверь, что я это не связываю с именем твоего мужа…

— Ты опасно шутишь, Давид.

— Это не шутка, Наталка.

— Не понимаю.

— Слепая? — Давид взял Наталку за плечи, повернул к себе.

— Пусти, не надо, — Наталка выскользнула из пиджака и отошла. — Или ты считаешь, что на курорте надо обязательно флиртовать?

— Я люблю тебя, Наталка. Разве ты не видишь?

— Давид, не подходи!

— Я люблю тебя, — повторял он, приближаясь к Наталке. — Давно… Слышишь?

Наталка прямо в туфлях побежала в море. Он догнал ее, целовал в горячие губы, что-то говорил, но Наталка ничего не слышала…

Давид вывел ее на берег, а она шаталась, будто пьяная, в ее глазах застыл испуг. Надо немедленно убежать отсюда, остановить первую же машину, поехать на вокзал… в Сосенку… Нельзя обрывать последнюю нить, которая связывает ее с Платоном… Что связывает? Ничего не связывает. Это все плод болезненного воображения. Все кончилось. Нет голубых тележек… Платон никогда не оставит Сосенку, никогда… Это его судьба… А что делать ей?

— Давид, отведи меня домой, — прошептала Наталка.

Он крепко обнял ее, закутав в пиджак. Наталка шла покорно. Чувствовала его руку на талии, и не было у нее сил вырваться.

— Я приготовила вам постель, — встретила их Сильва Эрнестовна. — Спокойной ночи!

Сбросив туфли, Наталка босыми ногами считала ступеньки. Три… Пять… Шесть… Надо сказать Сильве Эрнестовне, чтобы Давида поместили в другой комнате… Девять… десять… Надо позвать ее… Двенадцать… тринадцать… Зачем звать? Ей так хорошо с ним… Сколько ночей просидел он в клинике над ней? У него сильные руки хирурга… Да, она знает, что он любит ее… любит… Шесть… семь… Сбилась со счета…

— Заходи, Наталочка. — Давид открыл дверь.

Первое, что увидела Наталка, была широкая кровать с двумя огромными подушками — пухлыми и белыми… Еще можно позвать Сильву Эрнестовну, можно, она придет и заберет Давида… Что-то щелкнуло. Это Давид повернул в дверях ключ… Почему он не включил свет? Нет, не надо, не надо… Он зашел в ванную. Нет, она не может при нем раздеться. Наталка сорвала с себя платье и, будто вор, подкралась к кровати. Надо позвать Сильву. Открыть дверь и крикнуть… Он вышел из ванной…

— Не надо, Давид, не…


Платон долго стучал, пока наконец из дома выбежала Ольга Аркадьевна.

— Вы? — Змейки ее бровей полезли на лоб.

— Я. Добрый день.

— Почему вы не известили, что приедете?

— А я и сам не знал, Ольга Аркадьевна. Был в Киеве, освободился и… приехал. До поезда — два часа. Где Наташа? Как она?

— Ничего, лучше… Хорошо… Заходите, скоро придет Михаил Константинович.

На веранде Платон развернул сверток.

— Понравится Наташе?

Огромный голубой шарф пухом взлетел к потолку.

— Два часа отстоял в очереди. Канадский. Как вы отгуляли именины? Я не мог быть, в Сосенке такое начинается…

— Понимаете, Платон… Наташи нет, она уехала. Врачи посоветовали…

— Куда уехала?

— На Рижское взморье. Там для нее чудный климат и море. Она так мечтала…

— Жаль… Нет, собственно, хорошо, что поехала. — Платон очень старательно свертывал шарф. — Давно поехала?

— Уже полмесяца, пишет, что прекрасно устроилась, близко море…

— А она разве не в санаторий поехала?

— Нет… Так… Кажется, пришел наш начальник автоколонны, — Ольга Аркадьевна торопливо выбежала на подворье.

До отхода поезда, которым должен был уезжать Платон, остался час.

— Мне пора, — сказал Платон вошедшему Нарбутову. — Дайте мне адрес Наталки.

— Я тебя провожу, Платон. — Нарбутову хотелось как-то сгладить неловкость.

На вокзале Нарбутов, желая успокоить Платона, сказал:

— Ты ничего не думай, Платон… У них с Наталкой просто дружба, так что не усматривай в поездке что-нибудь такое…

— Вы о чем, Михаил Константинович? — не понял Платон.

— Ну, о том, что они поехали вдвоем… Наталка и Давид. Разве тебе не сказала Ольга Аркадьевна?

— Нет.

— Почему же она не сказала? — Лицо Нарбутова вдруг помертвело.

— Спросите Ольгу Аркадьевну.

— Платон, все будет в порядке, — убеждал Нарбутов. — Все должно быть хорошо…

Поезд тронулся, а Нарбутов все шел возле окна и повторял, будто заклиная:

— Все будет в порядке… Должно быть…

IX

В Косополье уже неделю афиши анонсировали новый фильм. Огромнейшие щиты извещали: скоро на экранах — «Чародейка». В главной роли — бывшая колхозница села Сосенки Стеша Чугай. И Стеша улыбалась косопольчанам с широких полотен, ее узнавали по большим раскосым глазам, по чарующей загадочной улыбке.

Олег Дынька, секретарь Сосенского сельсовета, первым увидел эти афиши, зашел в кинопрокат и выпросил несколько экземпляров для своего села. К вечеру уже вся Сосенка побывала возле ярких плакатов. Так вернулась в свое село Стеша Чугай…

Засветились фонари, осенний вечер опустился на Сосенку, а люди все еще стояли возле афиш, всматриваясь в знакомые черты, все-таки не веря, что это в самом деле та Стеша, которая пасла скот, носилась как безумная на своем Гнедке, доила коров — тут, в Сосенке. В этом взлете Стеши было что-то непостижимое.

— Не может быть, — промолвил Савка Чемерис.

— Так нарисовано ж. Разве не видите?

— Вижу. Но не может быть, — настаивал на своем Чемерис.

Михей, протискиваясь к афише, тянул за собой Савку:

— Читай. В главной роли — Стеша Чугай. Напечатано.

— Может быть, — согласился Чемерис.

— И уродится ж такое!

— Писаная красавица. Как Магдалина святая.

— Теперь пойдет слава по всему миру. Наша, сосенская.

— Теперь к ней, наверное, и не подступишься.

— Стешка не такая.

— Вот уж денег гребанет!

— Тебе все деньги. А это высокое дело, искусство.

— А Чугай взял афишу у Дыньки и как в воду канул.

— Намучился за свой век, но и счастья дождался.

— А я б свою ни за что не отпустила в артистки, там, говорят, такое с ними вытворяют!

— С глупыми везде вытворяют. А твоя уже глаза подводит…

— Да вре…

— Смотрите, смотрите! Платон идет.

Молодайки притихли, расступились. Гайворон неторопливо подошел к афише. Несколько Стешек впилось в него жгучими глазами. Он прочел в них укор, хотя она улыбалась.

Федор Рыбка сделал все, чтобы Сосенка первой увидела фильм. Он прибыл с утра чисто побритым, в новом костюме, с синей бабочкой. Федора сопровождала Люба. Ей нравилось, что люди сердечно встречали ее мужа, что председатель сельсовета Макар Подогретый обнял его, как товарища, и отрапортовал:

— Билеты все проданы! Придется тебе, Федор, три сеанса крутить.

— Могу, — согласился Бабочка и начал сгружать аппаратуру.

— Допризывники, помогите, — крикнул Подогретый ребятне, которая окружила машину.

Повторять не пришлось. Целая рота малышей и постарше кинулась к машине и начала тянуть в клуб все, что попадало под руки. Федор перенес аппарат, а возле уже лежали и коробки с лентами, и динамики, и запасное колесо от машины, и старая фуфайка.

Федор профессиональным взглядом окинул зал: небольшой, но уютный, видать, строили без всяких проектов. Каменщики всю душу в него вложили, столяр Никодим Дынька сам делал дубовые панели, резьбу на двери. Глухонемой Иван Лисняк разрисовал потолки и отдал клубу свои картины, оставив себе только портрет жены Кати с лицом богини и маленькими натруженными руками крестьянки.

Через час зал был переполнен. На лучших местах Олег Дынька посадил Поликарпа Чугая, Нечипора Снопа, Михея Кожухаря, Савку Чемериса и Мирона Мазура. Они пришли с женами и сидели несколько смущенные от такого к ним внимания. Тонкогубая Текля Дынька крутилась, как веретено: ей очень хотелось, чтобы женская общественность Сосенки отметила ее новый роскошный платок.

Поликарп Чугай — в новой фуфайке и синей сатиновой рубахе с белыми пуговицами — был, как никогда, торжественный, словно ждал людского приговора. Его волнение выдавали только руки, которые, будто выструганные из корней, лежали на коленях и мелко дрожали. А вокруг стоял гомон. Смеялись хлопцы и девчата, перешептывались, поглядывая время от времени на дверь. Их сейчас интересовало одно: почему не пришел Платон Гайворон.

— Не хочет, кума, растравлять свою душу.

— Да он уже и забыл о ней!

— Настоящую любовь и ржа не ест.

— Это правда…

Открылась дверь, и вошел Семен Федорович Коляда с Меланкой. Бывшему председателю артели принесли два стула, и Коляда, пропустив вперед жену, прошагал через весь зал, поскрипывая огромными сверкающими сапогами.

Макар Подогретый посмотрел на часы и сказал:

— Начинай, Федя!

В зале потух свет, и из динамиков зазвучали первые музыкальные аккорды.


Платон поставил газик у подворья. В хате снял пиджак и лег на топчан. Почувствовал, как наливается усталостью тело, закрыл глаза: перед ним стояла Стеша. Нет, не та, которая смотрела на него с афиш, а другая, еще сосенская, в большом цветастом платке. Ночь. Ветряк. Какая она теперь? Как на афише? Только сейчас вспомнил, как расступились люди, когда он подошел, с каким интересом посматривали на него, словно ждали, что произойдет что-то необыкновенное.

А что могло случиться? Ничего. Ну, стала Стеша актрисой. Какое ему до этого дело? Но подкрадывается сомнение: разве нет дела? Почему ж заволокло пеленою глаза и до боли сжалось сердце, когда еще издали увидел ее, будто живую? Нет, это все он просто выдумал. Никто и внимания не обратил, когда подошел к афише. А если так, то надо идти в клуб и посмотреть фильм.

Зазвонил телефон. Гайворон снял трубку.

— Слушаю. А, это ты, Александр?.. Нет, еще не видел. Эта «Чародейка» сорвала все работы. Три сеанса будут крутить.

— Наверстаете, — успокоил Мостовой. — Прошу тебя приехать на Русавскую пойму, мы собираемся туда с лесным министром. Будешь?

— Конечно.

Платон был в душе рад, что позвонил Мостовой и не надо идти сейчас в клуб. Сказав в конторе, чтобы до вечера его не ждали, он уехал.

Платона несколько удивило посещение министра, но, видать, дело было серьезным, если Маркиянов сам решил побывать в Сосенке. Они встретились на дороге, которая изгибом прикасалась к самой пойме. Поставили машины на обочине.

Маркиянов — невысокий, с умными лукавыми глазами — поздоровался с Платоном и отрекомендовал своих спутников:

— Это наши ученые из опытной станции. — Уловив немой вопрос в глазах Гайворона, пояснил: — Хотим, Платон Андреевич, чтобы здесь зашумел лес.

— Наш лес уже отшумел, Николай Борисович, — горько посетовал Платон. — Вырубят и затопят, а потом и до вашего заповедника дойдет очередь.

Маркиянов закурил сигарету и развернул перед Гайвороном и Мостовым карту со своими пометками.

— Возможно, что и дойдет, — вздохнул Маркиянов, — план уточняется. Однако нам с вами нельзя быть пассивными регистраторами. Мы с Александром Ивановичем решили обратиться в правительство с просьбой увеличить площадь леса в районе, и в частности вокруг «Факела». Завезем сюда самые лучшие породы деревьев, пришлем специалистов.

— Платон, благодари, — шутливо посоветовал Мостовой. — А то передумает министр. Не отказывайся от красы.

— Благодарю, Николай Борисович, но полагаю, что сейчас об этом говорить рано, не до леса нам, — ответил Платон. — Не о красе думаем, а…

— Зря, — заметил Маркиянов. — А я хочу думать о красе, о благолепии земли. И мы приехали, Платон, потому что понимаем: если с карты республики исчезнет еще одно зелененькое пятно колхозного леса, — это не подарок человечеству…

— У нас не хватит ни людей, ни техники, чтобы посадить столько леса, — вслух размышлял Гайворон. — Да и где его сажать, когда и так земли нет…

— На склонах холмов, по ярам, — сказал Мостовой. — А может, вокруг будущего Русавского моря, — добавил он. — Товарищи с опытной станции все обмозгуют. Машины мы пришлем, а финансовые вопросы уладим с ведомством Турчина.

— Тогда другое дело, Николай Борисович. А самим нам не под силу, — сказал Платон.

— Знаем, Платон, — ответил Маркиянов, — и должны все сделать, чтобы люди видели, что уран не уничтожит красоты Сосенки и нашей земли. Вырубим сорок гектаров леса — посадим сто. Будет уран и будут соловьи петь в рощах…

— Я — за такую программу, — сказал Мостовой.

— И я, — пожал руку Маркиянову Платон.

…Сосенка мигала огоньками среди сумрака осенней ночи, ей было уютно между Выдубецкими холмами и старым лесом, над тихой Русавкой. Платон проехал по безлюдным улицам на колхозную усадьбу, поставил машину в гараж и зашел в контору.

За столом бухгалтера дымил трубкой Данила Выгон.

— Все поразошлись, — встретил Гайворона сторож. — Жаль, что ты, Платон, кино не видел. Ну и Стешка! И в кого оно удалось такое!

В кабинете Платон посмотрел сводки, старательно подготовленные Горобцом, написал на календаре, что надо сделать завтра. Позвонил домой.

— Вася, не спишь?

— Над алгеброй сижу. Платон, тебя дядька Поликарп искал, очень просил, чтоб ты зашел к нему.

— Хорошо.

«Неужели Стеша приехала?» — думал, идя по улице.

В хате Чугая светилось. На подворье никакой машины не было видно. Гайворон постучал.

Чугай широко открыл двери:

— Просим, Андреевич, гостем будешь. А у меня, значит, такая оказия.

За столом уже сидели чуть захмелевшие Михей Кожухарь, Никодим Дынька, Савка Чемерис, Мирон Мазур и Нечипор Сноп. В красном углу, под портретом Гагарина, сиял в белой сорочке с бабочкой Федор Рыбка.

— Садись, Платон, — хлопотал Чугай, доставая тарелки и чистую рюмку. — Женщины, как слабая сила, не выдержали, а мы еще по-казацки.

— Я, лично, еще выпью с Платоном, — решил Чемерис.

— Это ж вы по какому поводу? — спросил Гайворон.

— Темный человек, — безнадежно махнул рукой Кожухарь.

— Кино обмываем, — пояснил Мазур.

Опять Стеша. Не может сегодня убежать от нее Платон.

— Теперь выпьем за… директора… кинокартины товарища… — Михей Кожухарь водил ногтем по афише, — товарища П. Колодия.

— За Колодия! — поддержал Дынька.

— Мы тут за всех выпили. По афише, — сказал Мазур. — За труды…

— И за Федора Рыбку, лично, пили, — Савка Чемерис гладил рукой Рыбку по голове. — А то если б не он, то было б не кино, а ерунда.

— Платон, выпей хоть одну, — упрашивал Чугай.

— Давай, Платон, потому что такое раз на веку бывает. — заверял Кожухарь. — Выпьем за Стешу.

— Лично.

— Дай ей, боже, здоровья и таланта!

— Будем крепкими, Поликарп, потому что ты великий человек!

— За прекрасную артистку Стешу Чугай! — подал голос Рыбка.

— За Стешу, — промолвил Платон, кинув взгляд на афишу: Стеша улыбалась.

Ой що за кінь стоїть,

Що біла гривонька…

Ой сподобалася, ой сподобалася

Козаку дівчина, —

тихо начал Михей Кожухарь, расставив свои длинные руки и кивнув Мазуру.

Не так та дівчина, —

Як біле личенько,—

затрепетал под потолком баритон Мазура. И вдруг вырвался на удивление чистый тенорок Никодима Дыньки:

Подай же, дівчино,

Подай же, гарная,

На коня рученьку…

Гудит бас Поликарпа Чугая, тихо поет Нечипор Сноп, и куда-то тянет Федор Рыбка. Михей Кожухарь взмахом руки находит место в хоре для Чугая и Мазура, глазами направляет Дыньку, сдерживает Федора Рыбку, и песня вдруг становится широкой и нежной:

Кохання, кохання —

Звечора до рання…

А сонечко зійде,

А сонечко зійде,

Кохання відійде…

Растревоженный песней и воспоминаниями, Платон пошел домой. Его догнал Федор Рыбка:

— Платон Андреевич, просил бы, чтобы мне дали бензину.

— Пожалуйста. Заходи утром в контору.

— Благодарю… Жалко мне, что вы не видели картину.

— Еще успею.

— Я хотел, чтобы вы первый, ведь это дело такое, — туманно намекал на что-то Федор. — Я понимаю… Платон Андреевич, идемте в клуб… Я для вас одного покажу. А? — перешел на шепот.

— Идем, — согласился Платон. Федор перематывал ленты:

— Я быстро, Платон Андреевич.

Гайворон сел в последний ряд. На полу лежала какая-то бумажка. Поднял, прочитал:

«Дорогая Леся!!! Как придешь в клуб, то садись в заднем ряду, я, может, тоже возле тебя сяду, если отвяжусь от Алика Козы. Сегодня в школе ты была очень грустной. Что у тебя случилось? Если тебя кто-то обидел, то скажи мне сразу. Я за тебя всем пооткручиваю головы. Я все время думаю о тебе, Леся. Напиши, думаешь ли ты обо мне и что именно. Я тебя очень л…

Твой до гроба В а с и л ь Г а й в о р о н».

Платон спрятал записку в карман. С нежностью подумал о брате. Это какой же Лесе он пишет? А, это Куприенкова дочка. Глаза — будто лен цветет, и две косы русые… Когда приходит к ним, Васька будто кто подменяет. Шестнадцатый год Ваську, девятиклассник. Вытянулся. Платона догоняет. Всегда в работе, все на его руках: сам варит обед, моет полы, носит стирать белье к тетке Ганне Кожухарихе… Не по годам серьезный. Платон любил те вечера, когда они вдвоем сидели на старой теплой лежанке. Он разговаривал с Васьком как с равным, секретов между ними не было. А вот о Лесе Васько ему еще не говорил… Так и проходят годы. Платон вспоминает, как они с Наталкой купали его в корыте.

Когда Галя и Сашко Мостовой поженились и переехали в Косополье, они приглашали Васька к себе, но, как ни уговаривали, тот твердил одно:

— А Платон?

Галина делала все, чтобы облегчить жизнь братьев, но ей было не под силу изгнать из хаты суровую аскетичность, которая поселилась тут после отъезда Наталки.

Меньшую комнату занимал Платон. Ничего лишнего: шкаф с книгами, стол и по-солдатски заправленная одеялом кровать. Возле окна — снимок Наталки, еще киевский, давний… В большей комнате, которая была за кухню, хозяйничал Васько. У него тоже все, как у брата: шкаф с книгами, кровать, застланная синим одеялом. Остальное так, как было при матери: те же фотографии на стене, те же вышитые рушники, и скамейка, и стол…

В чулане Васько оборудовал мастерскую — собирал радиоприемники. Их было у него уже с десяток, но он конструировал все новые, и приемников становилось то больше, то меньше…

По воскресеньям Васько брал газик и сам ездил в Косополье к сестре. С Галиной они ходили на базар, покупали необходимое, и Васько возвращался домой с запасами, ведь на его руках держалось все хозяйство Гайворонов. Платон не мог себе представить, как бы он жил без брата.

— Готово! — сказал Федор.

Вместе с тихой песней на экране родился рассвет. Из синей мглы выплывали безбрежные черные поля. Дымилась паром земля, а в левадах, притаившись, лежали седые туманы. Цокот конских копыт. Ближе, ближе.

— Кто ты, чародейка? Скажи! — умолял кто-то за кадром.

И вдруг до щемящей боли знакомый смех. Вздыбленный конь… На нем — Стеша. В глазах ее еще не угасла неукротимость, дрожат тонкие ноздри. Стеша бросает повод, соскакивает с коня и бежит прямо в зал, к Платону. Он невольно протянул руки, чтобы поймать ее, и крикнул:

— Стой! Останови!

Федор выключил мотор, и Стеша замерла на экране в неудержимом порыве, так и не приблизившись к Платону.

Гайворон выбежал из клуба.

X

Трудно дались эти долгие годы Марте…

Восемнадцать лет прошло с той осенней облачной ночи, когда Марта, оставив маленькую Стешку, убежала с Ладьком Мартыненко из Сосенки. Марта знала: на далекие лесные разработки написали Поликарпу, чтоб приезжал, если не хочет потерять жену, спуталась она с Ладьком, и уже без стыда ночует у него. В тот страшный вечер к Ладьку приехал его дальний родственник из Узгорья. Поставил забрызганную грязью трехтонку на подворье, и началось. Выпили по доброй рюмке, попели, Ладько сидел захмелевший и счастливый.

— Что скажешь? — показывал осоловелыми глазами на Марту.

— Кругом двадцать пять, — одобрил родственник. — Только не твоя… Вернется Поликарп Чугай с заработков — убьет.

— Что будет — не знаю, а сейчас моя, — бесстыдно обнимал Марту.

В полночь родственник предложил:

— Поедем в Узгорье на бахчи… Там наш дед сторожует. Шалаш — машина может развернуться.

— Поедем! — загорелась Марта. — Ладько, поедем… Хочу в шалаш!

Ладько бросил в кузов машины охапку сена, одеяло, надел новый костюм, подхватил захмелевшую Марту, и трехтонка повезла их из Сосенки. Они лежали в кузове на сене обезумевшие от счастья, не замечая, как проехали село, мосток через Русавку, Косополье, не замечая, потому что смотрели на звезды. Марта уснула, Ладько прикрыл ее платком и не отрывал глаз от ее красивого лица. Ладько и до Марты знался с девушками и молодайками, которые забегали в его холостяцкую хату. Жил, не тужил. Поговаривали люди, что после войны привез Ладько из Германии три ящика иголок и нажился на них. Может, оно так и было, но в своем селе он ни одной иголки не продал, — болтали, что перепродавал спекулянтам.

Ладько был статный, черночубый, горбоносый, веселого нрава и жил на свете легко. А что ему? Вернулся из армии — родителей не застал, в хате жила старенькая тетка, да и она вскоре умерла. Ладько работал в Косопольской МТС механиком.

С Поликарпом Чугаем они когда-то дружили, поэтому и позвал его Чугай к себе. Запала Ладьку в душу Чугаева жена. Чем ни занимался, куда б ни шел, все виделась ему Марта. Встречались они редко, случайно — то у колодца, то в кооперации. Увидит Марту Ладько и как окаменелый встанет.

— Ой, не смотри так, Ладько, я же замужняя, — говорила Марта.

— Ну и что? Я украду тебя.

— Попробуй.

Поликарп уехал зарабатывать деньги, не долго тосковала Марта. Не пришлось Ладьку и воровать ее, сама как-то вечером заявилась и осталась до утра. Как известно, в Сосенке тайн не существовало, вот молодицы и взяли на язычки Марту и Ладька. А они, позабыв обо всем на свете, отдавались своей любви, своим утехам, будто перед Страшным судом.

…Целые сутки пробыли на узгорьевской бахче Марта и Ладько, а на второй день уже сюда дошла весть о страшной ночи в Сосенке. Ладько привез Марту в Косополье к своим знакомым, а сам загнанным волком рыскал близ Сосенки и соседних сел. Вернулся через два дня и рассказал, что Поликарп сжег его хату, а с ней сгорели и соседские.

— Арестовали Чугая. Надо бежать, Марта, а то и тебя посадят.

— Бежать, бежать! А Стешка?

— Потом заберем. Едем, а то не простят тебе люди.

— А тебе?

— И мне…

Страх гнал их от Сосенки все дальше и дальше. Каждый город или местечко, где они останавливались, казались Марте близкими от Сосенки. Заехали за Семипалатинск, в отдаленный совхоз «Печора». Ладько устроился механиком, а Марту приняли медсестрой на фельдшерский пункт. Она написала письмо на Кубань в медицинское училище, которое закончила перед войной, и ей выслали копию диплома, а из архивного управления Советской Армии подтвердили боевой путь санинструктора медсанбата Марии Темрюковой.

Марта засыпала письмами родственника Ладька в Узгорье, но тот раз или дважды в год присылал коротенькие записки с устаревшими сосенскими новостями:

«Поликарпу дали десять лет. Стешка живет с бабушкой. Деньги ваши передал, от кого — не сказал. По всему видно, что для вас возврата нет. Забывайте».

Там, в совхозе, они поженились официально. Теперь Марта и сама понимала, что домой ей в самом деле дороги нет. А когда родилась Фросинка, то и Стеша отошла в далекий нереальный мир. Фросинка была как две капли воды похожа на Стешу, и Марте временами казалось — у нее одна только дочь, Фросинка.

С годами страх угасал, и Ладько, или, как теперь называли его, Владимир Касьянович, начал уговаривать Марту перебраться на Украину, ближе к родным краям. В отпуск он съездил к фронтовым друзьям на Донбасс, а когда возвратился, сказал:

— В Луганск едем. На угольный комбинат приглашают, дают экскаваторную бригаду. Квартира будет.

Уже в Луганск написал Владимиру родственник из Узгорья, что был на базаре в Косополье и слышал: вернулся из колонии Поликарп Чугай. Десять лет отсидел за свою оскверненную любовь. Ходит с бородой, называют его в селе вурдалаком и пугают им детей… А Стеша уже девушка — пастух в колхозе. После этой вести Марта перестала посылать Стеше деньги — боялась, чтоб Поликарп не кинулся на розыски, хотя на переводах она не подписывала своей фамилии. Старая Чугаиха, полуслепая и прибитая горем, думала, что деньги шли от сына.

Владимир Мартыненко был для Марты хорошим мужем, куда-то сгинул тот черночубый сосенский волокита. Вся эта трагическая история с Поликарпом и Мартой случилась по его вине, и ничто уже не могло погасить боль, бередившую сердце.

Работал Владимир бригадиром экскаваторщиков, строил шахту, его почитали, о нем писала многотиражка. Несколько раз парторг шахты Петр Каюмов говорил Мартыненко, чтоб подавал заявление в партию.

— Рано мне еще, — отказывался Владимир.

А когда его кандидатуру выдвинули в депутаты районного Совета, Мартыненко пришел в партком и рассказал Каюмову о всей своей жизни.

— Не могу я быть депутатом.

— За любовь у нас не судят, — после долгого молчания заключил Каюмов. — Только дураки могут думать, что в нашем обществе, даже при полном коммунизме, исчезнут любовные драмы и трагедии. Я не осуждаю ни тебя, ни Марту, были вы молодыми, и не знаю, кому бы удалось погасить вашу любовь… Но мужества вам не хватило, обыкновенного человеческого мужества. Вы бы могли помочь Чугаю, потому что ваше счастье стало его бедой.

— Я живу с этой душевной мукой уже столько лет, — признался Мартыненко. — Что мне делать?

— А ты расскажи своим товарищам, — посоветовал парторг.

Шахтеры избрали его своим депутатом…

О тайне родителей не знала только Фросинка. Правда, она спросила тогда Галину, о чем говорила с ней мама и почему была такая взволнованная.

— Я знала одного знакомого твоей мамы… Это было очень давно, — ответила Галина и перевела разговор на другое.

— Видать, мама кого-то любила в молодости, — решила Фросинка и больше никого не донимала своими вопросами.

…Фросинка год поработала маляром, а потом поступила в строительный техникум.

Все было тихо и мирно в семье Мартыненко, пока в руки Фросинки не попало адресованное матери письмо от Галины.

Фросинка собиралась с Ефремом в театр.

— Мама, дай, пожалуйста, мне денег.

— Возьми в сумке.

Фросинка сразу узнала почерк Галины, потому что изредка переписывалась с ней! «Почему же мне мама не показала?» — удивилась девушка и начала читать.

«Уважаемая Марта Петровна! Вчера я была в Сосенке, но Стеши уже не застала. Ее пригласили на какую-то студию сниматься в фильме. Мне рассказал об этом брат. Так что ваша дочь может стать известной артисткой. Чугай живет один. Встретиться с ним не пришлось. Вы не беспокойтесь, я даже своему Сашке не рассказала о вас. Не стоит тревожить старые раны, вернуть ничего нельзя. Если говорить откровенно, Марта Петровна, то для Стеши вы чужой человек, и приезжать вам не надо. Вас не поймут ни Стеша, ни Чугай, ни люди. Извините, но я думаю, что и моя дальнейшая информация будет лишней. Я буду писать Фросинке, а вам о Сосенке — нет. Желаю вам добра.

Г а л и н а».

— Мама, что это за письмо? — Фросинка вбежала на кухню.

Марта побледнела, увидев конверт в руках дочери.

— Кто такая Стеша? Кто? Говори! Где она?

— Я тебе расскажу потом, Фросинка… Ты поймешь.

— Ты ее отдала в детский дом?

— Нет… Я тебе все расскажу… Иди, тебя ждет Ефрем.

— Не надо ничего от нее утаивать, — решил Владимир Касьянович. — Она взрослая девушка.

И Марта рассказала дочери все. Фросинка спокойно выслушала исповедь матери, потом позвала отца и сказала:

— Мама немедленно должна поехать к Стешке и… к Чугаю.

— Это невозможно, — возразил отец. — Прошло столько лет…

— Мать должна поехать, — настаивала Фросинка. — Или поезжайте вдвоем… Вы же вдвоем сбежали…

— Я уже давно хотела поехать, но…

— Трусы придумывают для своего оправдания тысячу «но», — горячилась Фросинка. — Ты должна попросить прощения… у своего мужа и… дочери.

— Мы уж как-нибудь обойдемся без твоих советов. — Фросинка впервые видела отца таким злым.

— Это… это нечестно! — крикнула Фросинка. — Вы — эгоисты! Вы искалечили две жизни, думая только о себе… Почему ты оставила Стешу?.. Понимаю, ты могла не любить Чугая, но дочку… Если ты, мама, не поедешь, то я… сегодня уйду от вас!

— Куда уйдешь?! — отец загородил собой двери.

— В общежитие. С вами жить не буду!

— Ты пойми, как будет тяжело матери встречаться с ними, — уже спокойнее промолвил отец.

— За это надо расплачиваться, тату. Если мама не поедет, то я… перестану уважать вас.

— Послушай, — Мартыненко заставил дочку сесть рядом с собой. — Послушай, я рассказывал о всей нашей жизни своим товарищам на шахте… Они поняли, а ты… родная дочь и… Я люблю твою маму, слышишь? За любовь люди шли даже на смерть…

— Согласна. На смерть, но не на подлость. Почему вы бросили Стешу?

— Чугай никогда не отдал бы ее, — сказала Марта.

— Да. Не отдал бы, — согласилась Фросинка. — Оказывается, все можно оправдать… Но ты, мама, поедешь, потому что нам всем еще надо жить…

— Поеду, Фросинка. — Марта поняла, что другого выхода нет.


Марта миновала последние косопольские хаты и вышла на сосенскую дорогу. Вечерело. Изредка проезжали машины, груженные свеклой, — на завод. Дважды шоферы пустых самосвалов, которые мчались в сторону Сосенки, предлагали подвезти стройную чернявую молодицу с чемоданчиком в руке, но она отказывалась. Марта не хотела засветло появляться в селе, боялась, что ее узнают. Свернула с дороги, чтобы не искушать учтивых водителей, и пошла тропинкой вдоль лесополосы. Когда-то этих деревьев не было… А что ж тогда тут было?

Марта могла сейчас вспомнить только белое, заснеженное поле, ветер, который, будто пьяный, рыскал по равнине, падал в яры, вздымался и опять падал. Он стонал, скулил, жалобно завывал. Марта еще помнит сгорбленную фигуру Поликарпа. Он тянул сани, на которых сидела она, Марта, с маленькой Стешей. У Марты в поезде начался приступ малярии. В Косополье она еле вышла из вагона. Поликарп оставил ее в холодном зале, а сам куда-то ушел. Где он ходил, Марта не знала, а когда возвратился, она сказала ему:

— Только не вези меня в больницу.

— Я тебя, Марта, домой отвезу.

Сани были низенькие и широкие. Поликарп укутал Марту и дочку в кожух и прикрыл одеялом.

— Тут недалеко, Марта… — И сани легко заскрипели полозьями по укатанной дороге. — Ты помнишь, как вытянула меня с поля боя под Калачом? Три километра тянула на плащ-палатке…

За Косопольем дорогу перемело снегом, дымились косые наметы, сани вязли, проваливались в холодные белые волны, но Поликарп не останавливался, только вот возле этой старой вербы подошел к Марте:

— Живые? Потерпите, скоро будем дома.

Лишь теперь Марта почти физически почувствовала, как Поликарпу было тяжело везти их со Стешей в том заснеженном мороке, когда казалось, что на всем белом свете не было никого, кроме них. Дитя заплакало, и это вывело Марту из забытья. Стеша хотела есть, чмокала губами, ища грудь матери, но Марта не имела сил и шелохнуться, руки будто закостенели. Поликарп кинулся к ним:

— Марточка, чего оно? Холодно?

— Надо накормить Стешу, — еле шевелила губами Марта. — Я не знаю, есть ли у меня молоко, может, перегорело… Попробуй расстегнуть, Поликарп…

— Как же я? — совсем растерялся Поликарп. — Такой ветер…

Чугай мгновенно сбросил с себя кожух и еще им прикрыл Марту с дочкой, затем осторожно просунул руку под два кожуха, под одеяло, нащупал пуговичку на кофте, неумело расстегнул и прикоснулся к Мартиному телу. Одеревенелые пальцы скользнули по груди, потом Поликарп нежно высвободил тугой сосок. Он ожег ему руку, но, наверное, никогда более в жизни Поликарп не ощутил такого священного трепета, когда они вдвоем с Мартой кормили свое дитя.

Пока Стеша сосала, Поликарп, в одной лишь гимнастерке, продолжал тянуть сани. Покрылись инеем его плечи, грудь, ордена. Теперь он словно породнился с этой метелью, потому что и сам был будто изваян из снега. И теперь ласкал его ветер, как своего, и ластилась к нему пурга.

— С-с-ы-ын, снеговой с-с-сы-ын, — высвистывала поземка, ожидая, что Поликарп упадет и уснет на белых снегах, — зас-с-сни, зас-с-сни, с-спи, с-спи.

Поликарп споткнулся и упал в холодный пух. А тут тепло. Полежать бы немного, отдохнуть, совсем выбился из сил… Спать, спать…

— Поликарп! — крикнула Марта. — Встань! Вста-а-ань!!! Родненький мой! Встань, а то захватит буран!

«Встать! — истошно кричит лейтенант Карагач. — В бой! За Сталина — ура!»

Поликарп лежит в окопе. Бой. Атака. Все бегут. Карагач размахивает пистолетом:

«За Сталина — ура!..»

Чугай сжимает автомат и вылетает из окопа.

— Куда ты бежишь?! — вырывает из прошлого Поликарпа голос Марты.

Нет ни Карагача, ни боя, ни окопа… Марта, его Марта с ребенком на саночках…

Поликарп надевает кожух, подпоясывается и тянет сани дальше, а может, и не одни сани тянет Чугай, а все поле, всю землю с зимой на ней…

С тех пор много отбушевало зим над этими полями, над Сосенкой, в которой Марты уже не было…

Впереди показался старый сосенский ветряк. Может, Марта и не подошла бы к нему, но тропинка повела женщину за собой. Возле этого ветряка они прощались с Поликарпом, когда уезжал он на заработки. Здесь всегда все прощались: когда шли на войну или на службу в армию, учиться в города или на заработки.

Поликарп стоял тогда с котомкой в руке и виновато смотрел на Марту:

— Ты не сердись, что оставляю вас. Заработаю денег, — прикоснулся к топору, обмотанному рушником, — и тогда уже никогда, Марта, мы не расстанемся. Хату новую построим. Куплю тебе зеркало. Вернусь и при земле буду… Дочку береги и себя… для меня… Помни, Марта, что мой свет на тебе клином сошелся.

Марта обошла вокруг ветряка.

«Стешка + Платон = любовь» — прочитала выцарапанное на крыле признание. Кого ж ты полюбила, Стешка?.. Платона… Платон. Это брат Галины. А может, кто-то другой… и Стешка другая… И любят ли они друг друга, или это просто слова? Никто ведь не знает, где начинается любовь и где ее конец. Разве Марта думала, когда вытаскивала из боя Поликарпа, что этот раненый автоматчик станет ее судьбой? Сколько она спасла за войну солдат! Молодых и старых выносила из-под огня, живых и мертвых. Приставали к ней в госпитале те, что возвращались к жизни, — рядовые и офицеры, фронтовики и тыловые писаря, а понравился Чугай. Был молодой, красивый. Лежал на операционном столе, смерть уже витала над ним и меняла на свой манер его лицо: заострила нос, высекла две глубокие морщины возле рта, пригасила глаза — умирай. Но Чугаю было мало шести немецких пуль. Он выжил, а когда начал ходить, Марта увезла его выздоравливать в дом к старенькой бабке на окраине Калача. Выходила солдата и проводила опять на фронт, уже нося под сердцем его ребенка…

Зашло солнце, и растаяла длинная тень от ветряка. Марта спустилась тропинкой к Русавке, обойдя стайку молодиц, стиравших на мостке. Женщины подоткнули юбки и бесстыдно светили тугими бедрами, взлетали над головами вальки: лясь, лясь. Увидели Марту.

— Кто ж это такая?

— К кому это она?

— Ишь, как задом вихляет!

Лясь-лясь — вальки.


Дописав Стеше письмо, Поликарп достал из буфета баночку вишневого варенья и старательно смазал крылышко конверта. Так он делал всегда, полагая, что в дороге конверт обязательно расклеится. Сейчас бросит его Чугай в почтовый ящик и пойдет в клуб. Все равно, что там будет: кино или танцы, лишь бы на людях. Достал чистую рубаху, надел праздничный костюм: Стеша не пускала его на люди одетым как попало. «Ты у меня, тату, красивый и молодой…»

Когда Чугай сбрил бороду, то и Стеша не сразу его узнала. Ходил чернобородый дед, вурдалак, а теперь стоял перед Стешкой широкоплечий, могучий мужчина, с резкими чертами лица, с курчавым, в изморози седины, чубом. «Так вот ты какой у меня, тату! — кричала Стеша. — Я ж тебя никогда таким не видела».

Поликарп подошел к шкафу и боязливо заглянул в зеркало. Ты смотри… Неужели это я? Черт бы меня побрал! Я! Пятьдесят лет за плечами, шесть пуль в груди, и хоть в новобранцы бери.

Сосенка по-своему реагировала на внешнюю перемену Чугая:

— Будет жениться.

— На ком?

— Евдоху Притыку возьмет.

— Да бре…

— Хрест святой!

— Что вы там плетете? До конца веку один будет жить. Он ту, первую, забыть не может. Карточку в сундуке держит и по ночам смотрит.

— Карточку той растрепы?

— Это он бороду сбрил, потому что приедет фотографщик в газету снимать. Мой Стратон каждый день скребется, даже посинеет, а фотографщика все нету.

— А я говорю, что это он кару с себя снял… за тот пожар. Ходил по свету, как проклятый, ожидая прощения…

— Да, да, ему еще мать, покойная Степанида, завещала перед смертью, чтобы грех свой тут перед людьми искупил…

— За всех перемучился. А душа у него чистая…

— Это любовь окаянная довела.

— За ту шлендру пострадал… А за меня ж никто и курятника не спалил.

— А за меня, когда была девкой, Грицько выбил два зуба Ереме Федорчуку. Бывает, встречу Ерему, увижу два железных зуба, и так мне станет весело, будто у мамы побывала…

— Видать, женится-таки Поликарп.

Так, кстати, думала и Христина Савовна — жена бухгалтера Горобца. И не только думала, но и проявляла некоторую инициативу. Как-то, встретившись с Чугаем на именинах, шепнула, что имеет на примете очень славную молодицу в Сновидове.

— Писаная красавица!.. Еще молодая. Так, как и мне, лет сорок пять — сорок шесть.

Вы, конечно, помните, что уважаемой Христине Савовне сорок шесть было и три, и пять лет назад, но не следует быть таким придирчивым.

— Не собираюсь я жениться, — буркнул Чугай.

— Да разве ж можно, чтоб такой мужчина пропадал? Ты, Поликарп, еще кого-нибудь осчастливишь.

— Поздно уже, Христина.

— Коляда ведь женился на Меланке и двух сыночков каких имеет! Как два солнышка!

— Мне уже не светит…


Скрипнула калитка. Поликарп с ботинком в руке вышел в сени — и зашаталась под ним земля, покосились стены с венками лука и вязанками кукурузы.

— Здравствуй, Поликарп…

Он пропустил Марту в комнату.

— Здравствуй… — Положил ботинок на стол и придвинул табуретку. — Здравствуй.

Стояли друг против друга, словно два изваяния. Смотрели не моргая. Часы на стенке отсчитывали секунды, минуты… Наконец часам надоело, они зашипели и зазвенели: дзинь-бам, дзинь-бам… Восемь раз.

— Садись, Марта, — еле вымолвил имя.

Она обвела глазами комнату: все, как и было, будто вчера уехала отсюда… Печь… Скамейка… Крюк в матице… на нем когда-то висела Стешкина люлька…

— Садись, Марта…

Марта уронила чемодан и упала к Поликарповым ногам.

— Прости, прости… или убей…

Чугай хотел поднять ее, но она прижалась щекой к его колену и плакала. Все-таки Поликарп развел ей руки и легко поднял, усадил. Прихрамывая в одном ботинке, принес Марте воды. Марта долго пила, исподлобья смотрела на Поликарпа, будто боялась: как только оторвется от кружки — случится что-то ужасное.

Чугай закрыл глаза, отошел к дверям и опять посмотрел: Марта. Его Марта! Она немного изменилась, однако это она. Можно подойти, обнять ее, поцеловать в давно забытые губы… Можно кинуть ее на пол и бить, топтать ногами, срывая свою злость, свое горе… Один шаг, один взмах руки, и распластается на полу эта красивая сука, которая разбросала по свету его счастье, его любовь… Будет извиваться, умолять, кричать, но нет пощады за те годы, окутанные колючей проволокой в колонии, за мать, что ослепла с горя, за Стешу, которая забыла слово «мама».

— Бей! — Медная кружка покатилась по полу.

Кого бить? Ту, которую не мог выбросить из сердца? Марту, которая тащила его, полумертвого, по сизому снегу на плащ-палатке? Марту, которая пришла к нему такой чистой и родила дочь?

Дзинь-бам — еще тридцать минут бросили в вечность часы. Кружка на полу. Ботинок почему-то на столе. Обулся, поднял кружку.

— Зачем ты приехала?

— Не знаю… Выгонишь?

— Из своей хаты еще никого не выгонял. Где живешь?

— В Луганске. С ним… У нас есть дочь… Фросинка… А где… где Стеша?

— Не забыла, как звать? Восемнадцать лет прошло… вспомнила.

— Говори — я лучшего не заслужила!

— Стеши нет… Здесь, в Сосенке, у тебя никого нет. Напрасно приехала.

— Почему? Тебя увидела… Прости меня, Поликарп…

— Я не бог. И без моего прощения проживешь.

— А совесть?

— О совести говорить не будем и о грехах… Какой же это грех: полюбила другого и… уехала. Только не надо было убегать. Сказала б мне — разошлись бы по-доброму. Дочь я тебе все равно не отдал бы, ты могла б еще их дюжину нарожать, а сама хоть на четыре стороны…

— Я… я не знаю, как это случилось, Поликарп… Хоть убей. Я ж любила тебя!

— Любила… Еще сосенская земля с моих сапог не стряхнулась, а ты уже вылеживалась на подушках Ладька. Или он тебя силой взял?

— Нет… Я не могу объяснить, как все произошло.

— Я знаю, как это делается.

— Если бы ты не поехал тогда за теми проклятыми деньгами, то мы б… и до сих пор с тобой… Я не думала убегать с Ладьком, я б возвратилась, и пусть бы ты потом казнил меня за измену… Но я напугалась, когда ты поджег хату… а потом загорелось село. И мы бежали… Я не любила его и не…

— Это сейчас неважно.

— Как хочешь: верь — не верь, а я любила только тебя.

— Ты приехала через восемнадцать лет, чтобы сказать мне об этом?

— Я жалею, что не приехала раньше.

— Марта, не было тебе сюда пути и нет… Ужинать будешь?

— У меня с собой…

— Мне для тебя хлеба не жалко.

Поликарп вышел из хаты, — слышала, как возился в чулане, рубил дрова. Марта расставила на столе тарелки, достала из чемоданчика колбасу, сыр. Чугай принес огурцы, сало, растопил печку.

— Что ты хочешь делать, Поликарп?

— Жарить яичницу.

— Не надо.

— Должен тебя угостить.

— Давай помогу.

— Помогай. — Поликарп отошел от печи. — Ты уже отвыкла от ухвата?

— Привыкну. — Марта сняла жакет, стояла возле печи раскрасневшаяся, улыбающаяся, домашняя.

Чугай резал хлеб, иногда поглядывая на Марту, не веря себе, что это она стоит.

— Нарезал ты, Поликарп, хлеба, как на свадьбу! — вывела Чугая из задумчивости. Потом взяла ухватом сковородку. — На что поставить? Давай вот ту глиняную миску!

Наконец как-то приладили сковородку на столе. Марта вынула из сумочки зеркальце и пудру, начала прихорашиваться. Привычно прищурила глаза (Поликарп помнил, что она всегда щурилась, когда смотрелась в зеркало), напудрила нос, мазнула розовым тюбиком по губам…

«Черт бы их побрал, этих баб, — подумал Поликарп. — Еще час назад валялась в ногах, как шкодливая кошка, а сейчас уже тебя готова увидеть перед собой на коленях».

— Садись, Поликарп. — Не он, а она пригласила его к столу.

Хозяйка нашлась! Надо поставить ее на свое место, — решил Поликарп. Почему это она командует в его доме? Надо было не пускать ее и на порог. Прогнать…

— И ты, Марта, садись, — Поликарп не поверил, что это сказал он.

Марта положила ему на тарелку сала и колбасы, разрезала вдоль огурец, посыпала солью:

— Я не забыла, что ты так любишь.

Давно уже не слышал этих слов Чугай. Поколебался, потом принес из другой комнаты бутылку водки, настоянную на калгане.

— Выпьем?

— Выпьем! — Марта кинулась к буфету, принесла две рюмки. — Я из этой зелененькой любила пить.

За окном послышались шаги. Марта поймала растерянный взгляд Чугая.

— Я могу уйти в другую комнату.

— Сиди, — сказал Поликарп и включил свет.

— Доброго здоро-о-о-вьечка! — еще в сенцах запела Текля Дынька. Переступив порог, она даже присела от удивления. — Так у тебя гости, Поликарп, а я без спросу. Извиняй.

— Заходьте, Текля. Садитесь с нами ужинать, — пригласил Поликарп.

Текле ужин был ни к чему. Она видела, как к Чугаю зашла какая-то молодица. По всем приметам это была именно та, что шла по берегу Русавки. После короткого совета возле магазина сосенчанки решили отправить Теклю в разведку.

— А почему именно я должна идти? — слабо сопротивлялась Текля.

— Так вы ж с Поликарпом родичи — твоя хата первой загорелась, когда он Ладькову поджег.

— А что ж я ему скажу?

— Одолжи соли или маку или просто «здравствуйте в вашей хате».

— Иди, Текля, а то и я не усну, пока не узнаю, кто это к Чугаю заглянул.

Остренькие глазки Текли ощупывали Марту со всех сторон: где-то она видела эту женщину. Славненькая. Вот вам и Чугай — святой да божий. Где же он ее подцепил?..

— Я уже и ужинала, и обедала, а это, думаю, пойду и спрошу, нет ли от Стеши какого-нибудь звестия…

— Недавно прислала весточку, жива и здорова. Садитесь.

Текля вдруг ладонью провела по тонким своим губам и, расставив руки, подбежала к Марте:

— Боже праведный, пресвятая дева Мария, и ты, Николай-чудотворец! Да это же Марта! — Текля трижды поцеловала Марту, вытерла кончиком платка глаза, и пошло: — Да где ж ты пропадала, да где ж ты горевала? А мы тебя выглядывали, мы о тебе вспоминали, а от тебя ни весточки, ни слуха. А годочки ж сплывали за водой, а ты ж пошла еще молодой! А хата и без тебя как та гробина, а дочка ж без матери — круглая сиротина. Поликарп же твой за пожар отмучился, чтоб с тем дымом ваше горе пошло!..

Если Теклю сейчас не остановить, то не переслушаешь до утра. Поликарп подал ей рюмку:

— Выпейте.

— Да за такую радость я б и солярки напилась! Дай вам боже счастья. Сказано, где ни ходишь, где ни блуждаешь, а домой попадаешь…

Текля еще б посидела да поговорила, но как тут усидишь, когда на бревнах изнемогали от любопытства верные подруги.

— Ох, у меня еще корова недоеная. — Текля трижды с чувством поцеловала Марту и стремительно выбежала из хаты.

— Ну, это уже весь район будет знать, — усмехнулся Поликарп. — Узнала?

— Текля Дынька… Что ж, давай, Поликарп? За твое здоровье.

Марта выпила и выплеснула несколько капель из рюмки, — так она делала всегда, вспомнил Поликарп.

— Еще налей, Поликарп. И себе. Теперь выпьем за нашу прежнюю любовь… Пусть ты ее уже похоронил, но она когда-то была…

— За ту, что была, — выпью… И за тебя, ту, какой была… — Поликарп вынул из сундука маленькую Мартину карточку и положил на стол. Молодая раскосая девчушка в гимнастерке, с орденом смотрела на Марту из сорок пятого года…

Вдруг Марта схватила карточку и порвала перед оторопелым Чугаем на клочки.

— Что ты сделала?! — крикнул Поликарп. — Зачем ты? Я берег ее… как…

— Уже нет, — бурлило неистовство в Мартиных глазах, — нет той Марты… Есть вот эта… Твоя… Вся твоя: с первой нашей ночью, с нашей кровью под Калачом, с нашей дочкой, с моей изменой… Скажи мне только слово, и я еще раз изменю и приду к тебе навсегда. Слышишь, Поликарп, скажи мне слово!

— Ты сумасшедшая!

— Да, я сумасшедшая! Но я должна положить конец моим мукам. Будь человеком, пойми меня… Я не шлюха, Поликарп! Так случилось тогда…

Чугай сидел, низко опустив голову, и молчал.

Дверь широко раскрылась, и в хату с узелками — «что бог послал» — начали заходить чинные сосенские молодицы. Во главе их Христина Савовна; она трижды, словно родителям на свадьбе, манерно поклонилась Поликарпу и Марте, а затем поцеловала Марту.

— Дождались, — окропила слово слезой.

После Христины высказалась Фросина:

— Кто встречается, а кто разлучается. Мой Коляда, Марта, бросил меня. Меланка родила ему двоих близнят. А я кого могла родить, если он от меня по чужим хатам прятался?

— Такая самая, как и была, — качала головой Ганна. — Вылитая Стешка.

— Даже посветлело в Поликарповой хате! — вторила ей Мотря.

— Перва жинка кращая, чем тая другая… — вспомнила слова из песни Мария.

— С приездом! — только и нашла что сказать Тодоска.

— Давайте уже садиться к столу, раз случилась такая оказия, — Христина стала проворно развязывать узелки.

В узелках — хлеб, яйца и сало.

Надо отдать должное сосенским молодицам: ни одним вопросом, ни одним намеком не смутили Марту, хотя от любопытства дух у них захватывало. Правда, Текля несколько раз порывалась что-то брякнуть, но Христина Савовна умело дирижировала своим подразделением:

— Ты расскажи Марте, как променяла телку на бычка.

Или:

— Еще наговоритесь. Ты расскажи-ка, зачем тебя на пасху в Одессу носило…

Все обращались к Марте, как к хозяйке этого дома, будто она никуда и не выезжала, будто и не было того страшного пожара и ее бегства. Поликарп удивлялся, как быстро вошла Марта в свою роль. В ее поведении не было ничего нарочитого. Человеческая трагедия, покоряясь неписаным законам жизни, постепенно утрачивала свою остроту, отходила в потайные уголки души, чтобы умереть окончательно или при первой возможности взорваться новыми борениями страстей, оскорблений, ревности и тревог.

Глаза Текли рыскали по комнате. Где же вещи Марты? Что она привезла? Ничего Текля не видела, кроме маленького чемоданчика. Когда терпеть уже не было сил, Текля наугад закинула:

— Это вам, Марта, уже и шкаф надо новый покупать.

— Зачем?

— Как привезешь багаж, так его ж надо куда-то девать…

— Ты, Текля, лучше расскажи Марте, как тебе орден вручали, — посоветовала Христина.

— Да что там рассказывать, — заважничала Текля. — Вручил, значит, нам ордена секретарь областной партии. Что кто заслужил. Снопу дали Золотую Звезду, Платону — орден Ленина, мне с Никодимом — по «Почету». До полночи раздавали да награждали, потому что мы вывели наш колхоз, Марта, в такие передовики, что нас уже и не видно тем, кто сзади… Вот секретарь и прикрепил мне и Никодиму по ордену… Села я себе у трибуны и рассматриваю свой «Почет». А Кожухарь и говорит мне: «Видишь, какой Савка Чемерис радый. Это он оттого, что ему больший орден, чем твоему Никодиму, дали». — «Как больший?» — спрашиваю. А он мне: «Трудовой орден выше, чем «Почет». Как услышала я это, то мне уже и праздник не праздник. Не жаль мне для Савки Трудового, но обидно за Никодима. Разве он хуже? Сижу я да горюю, а тут Платон и говорит мне: «Может, вы, тетка, слово скажете?» И уже слышу, как Макар Подогретый объявляет, что будет говорить награжденная Текля. Я, конечно, поблагодарила партию и власть за внимание и ордена, а потом говорю секретарю обкома: прошу вас забрать Трудовой орден у Савки Чемериса и отдать его моему Никодиму, а Савке дать «Почет», потому что у Савки работа конная, он всегда на возу и в теплой конюшне, а мой Никодим сколачивал наш колхоз из досочек, и нет такой постройки в артели, где б не было его рук и головы. И летом, и зимой он в той колесной, дома не держится, а Савка коней накормит и покуривает с фуражирами… Потом подумала я — и говорю: а чтоб не было обидно ни Савке, ни моему Никодиму, то Трудовой орден отдайте мне, а мой «Почет» — Чемерису. Я ведь свой орден на свекле заработала, и с того сахара, что получился с моей свеклы, весь наш Союз может три дня сладкий чай пить. Сказала и села. Такое в зале поднялось: в ладони хлопают, кричат, смеются, а чертов Кожухарь громче всех — это же он подбил меня на такие слова. Подошел ко мне секретарь областной партии, при всех людях обнял и поцеловал меня, дай ему бог здоровья, да так уж поцеловал, что и до сих пор сладко…

Под конец ужина Мотря Савчукова запела:

Налетіли журавлі,

Налетіли журавлі…

Сіли-впали на ріллі…

Так с теми журавлями и вышли из хаты гости Чугая…

Поликарп проводил их до самых ворот, еще раз выслушал добрые пожелания и пошел было к хате. Пошел, да не дошел. Встал как вкопанный посреди двора на зеленой мураве под высокими звездами и задумался. Кто для него сейчас Марта? Жена, любовница? Не хочет он ее краденой любви, не должен он оставить сиротой еще одну дочь Марты. Пусть возвращается к своему Ладьку!

Долго ходил Чугай по саду, сбивая ногами холодную росу, ища ответа на то, что мучило его. «Пойду возьму спичек да еще поброжу», — подумал он.

В кухне было чисто, посуда стояла перемытая. Дверь в комнату прикрыта.

— Поликарп, где ты? Я жду, жду, а ты… — услышал голос Марты и вздрогнул. — Иди сюда, Поликарп…

Горел на столе ночник. Марта лежала в кровати.

— Иди ко мне, иди, любимый мой, — шептала так, как в первую их ночь. — Тебя одного любила и люблю… Чего ж стоишь? Я гадкая тебе? Не простил? Нет?! Тогда плюнь мне в лицо. Растопчи меня. Ну?!

Марта сорвала с себя простыню. Тысячи иголок впились в тело Чугая: Марта лежала перед ним нагая, обессиленно раскинув руки, будто распятая.

Чугай взял фуфайку и вышел из хаты…

На рассвете, пробродив всю ночь по Выдубецким холмам, Поликарп заглянул в окно. Марты не было… Рванул дверь, чуть не сорвал с петель, вбежал в комнату. На столе белел листик бумаги: «Поликарп! Проклятая, растоптанная — все же люблю тебя. Марта». На другой бумажке — адрес и дописано: «Напиши, где наша Стеша».

XI

Много дорог на Украине: широкие асфальтовые автострады и мостовые, старинные битые тракты и поросшие муравой полевые дорожки. А еще больше стежек — от села к селу через поля, яры, луга, вдоль огородов да по берегам речек. Пустое дело перепахать их, перекопать тропинки. Но они всегда возникают снова.

Узенькая тропинка вилась от Русавки к Выдубецким холмам, а оттуда бежала к Сновидову, на взгорье и в Красилов. Эта тропинка, наверное, была вечной. Не только Коляда, а и его предшественники раз сто перепахивали ее, обрывая лемеха плугов, — проходил день-другой, и на вывороченных глыбах земли опять проступала стежка. Хорошо было ходить по этой тропе — легко; казалось, что она живая, вобравшая в себя шелест всходивших по бокам хлебов, вой метелиц, отголоски весенних гроз и нежный перезвон спелых колосков. А еще она таила в себе, может, миллионы следов людей, проходивших по ней, следы одних поколений покрывались следами других.

Арсен Климович Турчин, главный инженер Отар Долидзе и начальники разных служб уточняли трассу будущей дороги от Сосенки на Выдубецкие холмы. Старый шлях, петлявший по русавской пойме, был длинным и неудобным для автопоездов и экскаваторов.

— Дорогу тут проложили и без проектировщиков, — улыбнулся Турчин, рассматривая карту. — Эта тропинка, Отар, будет ориентиром для наших путейцев.

— У нас в Грузии, Арсен Климович, говорят: «Тот, кто первым проложил тропинку в горах, заслуживает бессмертия», — сказал Долидзе.

— Мы с тобой, Отар, проложили столько дорог, что можем помирать спокойно, — усмехнулся Турчин и обратился к бригадиру дорожников: — Отступите еще несколько метров, пусть тропинка останется. Люди ходят по ней на фермы и в огородную бригаду… Пусть будет для лирики, а то вы тут все вверх дном перевернете, пока проложите трассу.

— Все будет по чертежам, Арсен Климович, — заверил бригадир Ким Тузов.

Платон хотел устроить строителям объекта «Факел» торжественную встречу. На правлении было решено провести митинг, позвать строителей на товарищеский ужин, чтоб они сразу почувствовали: в Сосенке ждали их. Гайворону почему-то представлялось, что в село въедет во главе с Турчиным огромнейшая колонна машин, бульдозеров, скреперов, самосвалов. Колхозники встретят приезжих хлебом-солью. Будут речи, будет оркестр.

Но на деле вышло иначе: не было никаких колонн. Просто на рассвете к Русавке притянули два канавокопателя — прокладывать траншею на Выдуб, огромнейшие машины с прицепами развезли по лугам и тропам трубы… Строителей было немного — только механизаторы и проектировщики да геодезисты. Через несколько дней в объезд на Выдуб потянулись самосвалы с кирпичом, панелевозы; тягачи, надрываясь, тянули бетономешалки, металлические конструкции. На Выдубе сооружали временное управление и разные технические службы. Городок строителей решили возвести на южных склонах Выдубецких холмов, вблизи от старинного дубового бора.

— Чудесное место! — восторгался Турчин. — Стена леса отгородит кварталы от карьеров, а Русавское море окажется у самых домов.

Гайворон и Макар Подогретый готовили общее колхозное собрание, на котором должны были принять постановление об отведении артельных земель под «Факел». Макар Подогретый уже дал задание агитаторам:

— Надо поговорить с людьми не на митинге, а в звеньях, на фермах, в бригадах.

Но ни агитаторы, ни Подогретый сами еще толком ничего не знали об этом «Факеле». Тогда Платон по телефону разыскал Турчина в Запорожье и попросил, чтоб тот подробнее написал ему о «Факеле».

— Нам это очень надо, Арсен Климович, ведь мы должны объяснить людям.

— Я понимаю, — ответил Турчин. — Напишу и вышлю немедленно.

В райкоме партии Мостовой вручил Макару Подогретому письмо правительства к колхозникам Сосенки и десятка два брошюрок Арсена Климовича Турчина. Письмо и брошюры читали колхозники, агитаторы, учителя — в звеньях на свекле и на фермах. Михей Кожухарь раздобыл и себе книжечку Турчина. Прочитал ее вместе с Ганной и передал Снопу. Нечипор взглянул на заголовок:

— «Факел»…

— Считай, что эта книжка наша, — объяснил Кожухарь. — Только для своих людей.

— А я этому «Факелу» еще не свой… Не служу в нем и не собираюсь. Возьми ее. — И Сноп вернул Михею брошюру, хотя ему очень хотелось прочесть, что в ней пишет Турчин.

Михей сказал как мог безразличнее:

— Как знаешь. А может, Юхим захочет прочитать? Да, Нечипор! У меня к тебе есть очень секретное дело. — И Кожухарь подсел ближе к Нечипору.

— Что там за дело?

— Идем к Савке Чемерису, он тебе расскажет…

У Савки Чемериса сидели Данила Выгон, Никодим Дынька и Мирон Мазур.

— Что за сходка? — спросил Сноп.

— Савка хочет Сосенку спасать, — улыбнулся Мазур.

— Ты, Мирон, не смейся. То, что я задумал, тебе и не приснится, — Савка перемигнулся с Кожухарем.

— Что ж ты задумал? — Нечипор подсел к компании.

Савка зачем-то выглянул в сени, плотнее прикрыл дверь, закурил и только тогда начал:

— Прочитал я вот эту книжечку Турчина про «Факел». Хорошо пишет и рисует. Прямо рай будет в Сосенке…

— Будет, будет, если поля и огороды обкорнают до порога, — махнул рукой Выгон.

— Я с этим Турчиным уже говорил. Душевный человек. Мы с ним в нашем буфете, лично, выпили по чарке… И еще был тот… Петро Перепечка… Он тоже должен прийти сюда, задержался. — Чемерис выглянул в окно. — О, идет!

Вошел Петро Перепечка в новых хромовых сапогах. Стоял возле порога, постукивал сверкающим носком.

— Да разглядели уже твои сапоги, — пригасил Михей похвальбу Петра. — Как маленький! У меня лучше есть.

— Товар ничего. — Данила Выгон все-таки помял пальцами голенище. — Я, когда пришел с действительной, тоже пошил себе сапоги в Косополье… На скрипах. Блестели — зеркала не надо. Пришел в них в церковь венчаться, так батюшка подвел к венцу и тихонько спрашивает: «Где, раб божий, сапожки такие достал?..» Носил бы и до сих пор, да нет. Так-то было!

— А где же они? — притворно заинтересовался Перепечка, продолжая выставлять напоказ свою обнову.

— Да променял когда-то, два кило пшена дали…

— Что вы все сапоги да сапоги, — рассердился Михей. — Нет лучших, чем вот юфтевые, да к ним еще галифе диагоналевые! Ходишь себе, как отставная кавалерия…

— Савка, рассказывай, а то забудешь, — оборвал разговор Сноп.

— Так, значит, выпили мы с Турчиным в буфете по чарке…

— Я тоже был, — выхватился Петро, — я и свел Савку с Арсеном Климовичем, потому что его товарищ у меня на квартире стоял. Был я с Турчиным или нет?

— Был, — подтвердил Савка. — Турчин очень припал мне до сердца, с ним можно столковаться.

— О чем? — заинтересовался Сноп.

— По вашему делу. Я уже говорил Михею: надо пригласить его на обед, ничего не пожалеть, чтоб была полная… пропорция, и попросить, чтоб этот план он немножко передвинул.

— Да что ты выдумываешь? — перебил Чемериса Мазур. — Это ж план государственный. Не может Турчин ничего передвинуть.

— Может, — хлопнул рукой по коленке Савка. — Пусть этот «Факел» заберет под себя Выдубецкие горбы, а дальше пусть откатывается на городищенские земли. А почему же это одна наша артель должна страдать?

— Пусть себе и море там прудят, — поддержал Кожухарь, — а нашу Русавку не трогают.

— Извиняюсь, Савка, но ты глуп, как дырявый сапог, — незлобиво промолвил Мирон Мазур. — Турчину не просто земля нужна, а именно весь район Выдубецких высот и все, что вокруг. Ты ж читал в книжке, что залежи руды нашли на землях нашего колхоза. Дальше они идут на север, углубляясь в недра.

— Мы с Турчиным договоримся, — стоял на своем Савка. — Обойдет он наши земли и углубится себе в недра, как ты говоришь, на севере.

— Потолковать, конечно, можно, — согласился Данила Выгон.

— Спрос денег не просит, — добавил Дынька. — Когда к человеку подойти душевно, то он все сделает. Лично.

— Мы же не для себя, — доказывал Савка, — а для всего, значит, сосенского народа. Турчин проведет линию на карте — и все. Никто через нее не переступит… Так давайте обед устроим у меня. О закуске не беспокойтесь, будет, как на свадьбе. А уж там на бутылку-другую надо скинуться. Возможно, Турчин возьмет еще и своего заместителя, а это человек грузинский — самогона вашего пить не станет… Надо коньяку и шипучего вина, — хвала богу, мы не бедные и с сумой ходить не будем.

— Да я вам что хотите привезу машиной из Косополья, — пообещал Михей.

— Надо принять гостей по-человечески, — согласился Данила Выгон.

— А ты ж чего молчишь, Нечипор? — спросил Мазур.

— Савка дело говорит, — сказал Нечипор.

Ему тут же возразил Мазур:

— Не можем мы смотреть с Савкиной колокольни, Савка далее Выдуба и старого ветряка ничего не видит.

— Зато ты очень далеко видишь, — обиделся Савка.

— Не сердись, Савка, — не сдавался Мазур. — Не хочешь ты мыслить по-государственному. Этот «Факел» для всей страны нужен, а ты печешься только о Сосенке.

— Сосенка — тоже государственная, — вступился Нечипор. — Мы хлеб даем. Хлеб! Без этих уранов и титанов люди века прожили, а без хлеба еще ни одно государство не устояло. Ленин говорил, что хлеб решал судьбу революции…

— Слыхал, что говорил Ленин? — обратился Савка к Мазуру.

— Я Ленина всего прочитал. — Мазур повернулся к Снопу: — Но ты, Нечипор, не забывай, что Ленин еще говорил об индустриализации страны, о науке и прогрессе.

— Конечно, — сказал Кожухарь.

— Дайте Снопу слово сказать, — нетерпеливо ерзал на стульчике Чемерис. — Говори, Нечипор!

— Я тоже Ленина читал и знаю, что к чему, — промолвил Сноп. — И Турчина прочитал про «Факел», и долго думал, и приду на обед для разговора с ним. Он пишет, что руду будут разрабатывать открытым способом. Это что? На сотни гектаров разроют землю и будут выгребать оттуда экскаваторами руду, понасыпят горы породы — опять земля пропадет…

— Держишься, Нечипор, ты этой земли, как вошь кожуха. Что нашему государству две тысячи гектаров? — горячо доказывал Мирон. — А уран нам нужен, потому что это сила…

— Я держался и буду держаться земли, так как я хлебороб, — начал сердиться Сноп. — Ты кузнец, весь век при железе, земля тебе железом пахнет, и тебе не жалко этих полей…

— Я еще не дошел до того, чтобы таскать пустые сеялки по Выдубецким горбам и ярам. Сознательный коммунист, Герой, а убивается за межу, будто баба! — Мазур прикурил сигарету.

— Бездушный ты человек, Мирон, — не глядя на Мазура, сказал Сноп. — Если земли тебе не жалко, то нет в тебе души. И ты не коли мне глаза теми сеялками, это… мое сокровенное!

— Оно конечно, но полезные, как тот говорил, скопаемые тоже. — Перепечка подтягивал сверкающие голенища.

Нечипор постепенно успокаивался.

— Ты можешь не прийти к Савке на обед, а я Турчину скажу: добывайте руду не открытым способом, а стройте шахты… Под солнцем и дождями будут поля пшеницы, а под землей пусть роют…

— Слышали?! — обрадовался Савка, будто сам подал эту идею.

— Конечно, если полезные скопаемые, то… но и аграрный вопрос тоже…

— Ты, Нечипор, голова, — похвалил Выгон.

— И я буду этого добиваться, — говорил далее Сноп. — До обкома, до ЦК дойду.

— Дойдем! — вдохновился и Кожухарь. — Мы куда угодно дойдем!

— Что ж, желаю тебе успеха. — Мазур положил руку на плечо Снопу. — Только мне кажется, что все решили и не такие умники, как мы… Я знаю: для тебя земля, колхоз — это вся твоя жизнь… И наша… Но нельзя забывать, в какое время мы живем. Я не хочу, чтобы на меня смотрели, как на старорежимного дядьку, который, кроме своей усадьбы, ничего не знает и не хочет знать. Болит у меня душа, когда подумаю, что не увижу больше этих золотых волн на полях, не увижу, как будет паровать земля, но с этой болью, Нечипор, я поднимаюсь выше. Я думаю и о ракетах, и о звездах…

— Я тоже о звездах думаю, — сказал Нечипор. — Так что готовь, Савка, обед, а мы тебе подсобим.

— С женами приходить? — поинтересовался Дынька. — А то моя Текля…

— С женами разговора не получится, — решил Нечипор.

— Их после второй чарки потянет на песню, и будет концерт, — поддержал Кожухарь.

— Жен не брать, — отрезал Савка, — а то они Турчину так затуркают голову, что он три дня к памяти не придет. Кто же договорится с Арсеном Климовичем?

— Я! — выхватился Петро Перепечка. — Его друг стоял у меня на квартире, и я все знаю про полезные… скопаемые.

— Пусть лучше Кожухарь его пригласит, — возразил Сноп, — только, Михей, не очень так по селу раззванивай. Это дело тонкое. Мы с вами этот колхоз основывали, нам и говорить. Платона и Макара я сам позову, пусть послушают.

— Не сомневайтесь, — заверил Михей. — Я вам доставлю Турчина в момент. Но денег мне для всякой там бакалеи подбросьте, а то меня этот «Запорожец» с сумой по свету пустит. Такое малое, а поедом деньги жрет: то бамперы, то радиаторы покупай, то рессоры меняй, то поршни. Люди думают, что я полсвета объездил, а он только триста километров набегал.

— В такие руки попал, — засмеялся Мазур.

— Чтоб он пропал, — сплюнул Кожухарь, — лучше б я взял холодильник или самовар.

— Так продай, — посоветовал Дынька.

— Эге! Где вы видели! Что обо мне люди подумают?! Выиграл машину — и продавать? — вслух размышлял Кожухарь. — Разве я спекулянт? Мне шальных денег не надо.

Поединок между «Запорожцем» и Михеем закончился победой Кожухаря. Это подтвердило тезис, что человек управляет машиной, а не наоборот. Кожухарь, при самоотверженной помощи Юхима и Максима, почти научился водить автомобиль, однако сам «Запорожец» в этом еще не был убежден, с гордостью нося шрамы — следы поединков со своим хозяином.

Ганна же готова была обходить «Запорожца» десятой дорогой, но поскольку машина стояла на подворье и десятой дороги не было, то она накрывала ее ряднами — чтоб не видеть. Вскоре, не обращая внимания на протесты Ганны, Кожухарь прилепил к сараю гараж, и теперь «Запорожец» стоял в темнице, правда, не под замками, потому что у Михея они не водились.

«Запорожец» наверняка боялся Ганны, а точнее — ее слова, Так как все, что она пророчила им («Запорожцу» и Михею), сбывалось.

— Поеду я, Ганя, попрактикуюсь, — говорил, например, жене Михей.

— Да езжай, только смотри, а то опять капот помнешь.

И что вы думаете? Михей умудрялся найти в леваде старую вербу и врезаться в нее машиной.

Неделю клепает Максим по вечерам капот, выравнивает, и Михей опять трогается в дорогу.

— Ты уж хоть рессору не поломай, — наказывает Ганна, открывая ворота.

Конечно, после такого предупреждения Михей поедет не по дороге, а берегом Русавки, с разгону влетит в глинище, «Запорожец» прыгнет, и — хрясь — нет рессоры.

— Чтоб он тебе уже сгорел! — пожелала Михею Ганна, давая деньги на рессоры. — Мы на него вдвоем не заработаем.

Что вы думаете? Пожелалось Кожухарю съездить на Выдубецкие холмы. Туда кое-как добрались, а когда уже возвращались домой, то в моторе замкнуло провода и «Запорожец» начал гореть. Хорошо, что Михей не растерялся и накинул на мотор свой новый пиджак и потушил.

И все-таки Михей вымучил в косопольской милиции права. Капитан и сержанты всю душу вымотали из Михея, проверяя его знания. По теории Кожухарь отвечал без запинки, правила уличного движения вызубрил так, что мог бы стоять регулировщиком в Москве возле Белорусского вокзала в часы пик. Автоинспекторы, не забывая о первом кожухарском рейсе в районный центр, так экзаменовали, будто ему предстояло водить атомный вездеход с электронным управлением.

Наконец Михею торжественно вручили права, пожелали безаварийной езды и проводили к машине. Он с благодарностью откозырял начальнику и его подчиненным, развернул машину и, смяв колесами жестяную красную урну, по цветнику гордо выбрался на трассу Косополье — Сосенка. Милицейских свистков Кожухарь не слышал…

Поэтому теперь, когда приходилось ездить в Косополье, Михей оставлял машину в каком-нибудь проулке, а сам шел в разведку, и если на центральной площади не было инспектора, возвращался за машиной.

Так он сделал и сегодня, потому что на базу райпотребсоюза надо было обязательно ехать через площадь. Милиционера не оказалось, и Михей проворно прошмыгнул за высокие ворота. Заведующий базой, давнишний знакомый Кожухаря, вынес несколько бутылок дефицитного венгерского коньяку и «Столичной» с медалями. Михей впервые видел такую разукрашенную медалями бутылку.

— Кто же это ей такие медали понацеплял? — удивлялся он. — Одни пишут, что эта отрава организма, а другие медали вешают. Наверное, алкоголики.

— Глупый и от борща захмелеет, — сказал заведующий базой. — А крепленый напиток создан для радости жизни и для выполнения финансового плана. А медали вешают на международных выставках.

— Что, и горилку возят на выставку?! — поразился Михей.

— Возят. Это же экспорт! Собираются в какой-нибудь, например, Швейцарии представители многих стран, те, кто понимают в выпивке… Пьют… дней двадцать. И каждое утро записывают себе в блокнотики, как себя чувствуют: болела ли голова, хотелось ли рассола… Если не болела и еще хочется выпить — медаль…

— Попробовали б они ту, которую когда-то Меланка гнала, все медали поотдавали б, — заверил Кожухарь. — Вот это был бы экспорт!

Если б «Запорожец» умел говорить, он предупредил бы Михея, чтоб не очень торопился с базы, потому что на площади появилась фигура автоинспектора, и напомнил бы ему и слова Ганны: «Хоть сегодня не влипни в какую-нибудь катавасию». Но, обреченный на вечное молчание, «Запорожец» послушно въехал на площадь и тут же услышал пронзительный свисток. Автоинспектор поздоровался с Кожухарем, взял его права и пробил маленькую дырочку в талоне:

— Это вам за урну и цветочки. Сам капитан просил, так что извините.

— Тогда вы мне сразу две пробейте.

— Всему свое время.

…Турчин пообещал Гайворону обязательно приехать к Савке Чемерису на обед. И в назначенный день возле косопольской гостиницы стоял «Запорожец» Михея. Турчин вышел на крыльцо с высоким чернявым мужчиной.

— Познакомьтесь, Михей, это наш главный инженер.

— Отар Долидзе, — подал руку Михею инженер.

Турчин был в сером костюме, в белой рубахе с галстуком, на отвороте блестела Золотая Звезда Героя Социалистического Труда и медаль лауреата Ленинской премии. Отар Долидзе тоже был со Звездой.

«Вот это да! — подумал Кожухарь и пожалел, что он не надел свой орден. — При полном параде к нам едут».

— Садитесь, — пригласил Михей гостей, открыв дверцу машины.

Турчин втиснулся на заднее сиденье «Запорожца». Долидзе сел рядом с Михеем. Кожухарь показал высший класс шоферского умения: довез без всяких приключений.

Встречали гостей Савка и его жена… Чемерис — в черном костюме, побритый, свежий, будто из купели.

Турчин и Долидзе здоровались с каждым за руку. Михей неотступно следовал за Турчиным и тоже пожимал протянутые руки, хотя уже виделся со всеми утром. Кожухарю было приятно, что и Нечипор Сноп пришел сегодня с Золотой Звездой и Никодим Дынька явился при ордене.

— Все идет по плану, — не без гордости сказал Кожухарь Гайворону и вдруг остолбенел: из хаты вышла его Ганна, а следом за нею — Текля Дынька, Мария Снопова, Перепечкина Ксения и Мазурова Ольга.

Гайворон так отрекомендовал Турчину и Долидзе каждую женщину, что если б Кожухарь не знал их, то подумал бы, что это ангелы во плоти.

— Перед вами, Арсен Климович, наша славная работница, все поля ею исхоженные и любовью ее засеянные. Душа у нее чистая, нрав мягкий, а доброты на всех хватит. — Это о Ганне. Бесов Платон так рассказал, что у Михея слезы навернулись и ему захотелось обнять Ганну и тоже сказать доброе слово.

— А это Текля Дынька, героиня наша трудовая. С первого дня в колхозе вместе с Никодимом Сидоровичем. Во всем, что имеем, — их труд. Но на язычок Текли я бы вам не советовал попадаться.

Текля церемонно поздоровалась, не забыв откинуть уголок платка, чтоб был виден орден.

Обед проходил весело и непринужденно. Турчин и Долидзе чувствовали себя как дома, а Платон ждал, когда Сноп начнет атаковать Турчина. Но Нечипор Иванович вел с Турчиным мирную беседу о новом сорте пшеницы, которую вырастил Ремесло; а женщины расспрашивали у Отара, как у них справляют свадьбы.

Савка подливал в рюмки и неизменно провозглашал:

— Будьмо!

Потом, как всегда, Кожухарь начал петь и был весьма доволен, что и Турчин и Долидзе знали его песни.

— Этот Кожухарь перебьет нам всю затею, — отозвал Чемерис Нечипора на кухню.

— Пусть поют. Дот что, Савка, передумал я… Турчин и Долидзе у нас в гостях, — сказал Нечипор, — и негоже вступать с ними в пререкания или просить что-либо за рюмкой. Будет собрание, там и поговорим, — а за столом гостям почет.

— Пусть будет по-твоему, — согласился Савка. — Пойду хлопцам скажу, чтоб не поднимали аграрного вопроса…

На рассвете Гайворона разбудил Кожухарь.

— Платон, иди посмотри, что они наделали! — кричал он в открытое окно.

Гайворон быстро оделся и сел в «Запорожец» Михея, еще не совсем понимая, что произошло.

— Что там? — старался быть спокойным.

— Захватили бульдозерами мое опытное картофельное поле и кукурузу. Если не остановим, то все смешают с землей.

— Я ж договорился со строителями, что дорогу они будут прокладывать через луга, пока мы не соберем урожай.

— У них свои планы.

На открытом картофельном поле стояли два бульдозера, третий чернел в высокой кукурузе, за дорогой. Платон увидел изломанные стебли, из земли торчали крупные желтые початки, будто зубы мертвецов, валялась перемешанная с ботвой пожеванная гусеницами картошка.

— Это ж мой опытный участок, как они могли? — Кожухарь чуть не плакал. — Я этот сорт на морозостойкость испытывал… Три гектара пропало… А кукурузы сколько!

Платон поехал в контору, позвонил Турчину. Его не было. Дежурная сказала, что начальник и Долидзе ночью выехали в министерство. Позвонил Мостовому:

— Галина, где Саша?

— Еще ночью уехал в «Заготзерно».

Дозвонился на приемный пункт:

— У вас Мостовой?

— Был, поехал на сахарный завод.

— Не видели, — ответили с завода.

Гайворон бросил трубку и поехал на трассу. Бульдозеристы уже заводили машины.

— Что вы наделали?! — накинулся на бульдозеристов Гайворон.

— Мы еще не такое гробили, — спокойно заметил парень в засаленном берете.

— А тебе какое дело? — не вынимая изо рта сигареты, спросил у Платона низенький мужчина в нейлоновой куртке.

— Я председатель колхоза. Гайворон.

— Ну и что? — сморщилась куртка. — А я начальник дорожного управления рудника Тузов. — И уточнил: — Ту-зов.

— Товарищ Тузов, мы согласовывали график и план дорожных работ с товарищем Турчиным, — сказал Гайворон. — И договорились, что, пока мы не соберем картошку с опытного поля и кукурузу, ни одной вашей машины на этом участке не будет. Как же вы могли?

— Товарищ Гайворон, — Тузов смотрел на Платона, как на чудака, — если я не сдам дорогу до двадцатого, то с меня Турчин снимет шкуру. Надо переправлять технику, башенные краны… Что их, вертолетами переносить? А график у нас свой, ударный, мы сюда пришли не в бирюльки играть — это во-первых, а во-вторых, мои орлы шуруют, как черти, по восемнадцать часов. А ты мне о картошке…

— Я вас выслушал, товарищ Тузов, а теперь скажу сам: я запрещаю вам прокладывать трассу через эти поля. Не послушаете, колхоз передаст дело в суд.

— Ты кого пугаешь? Я своими бульдозерами половину земного шара перевернул… а ты мне план срываешь. Я сейчас доложу начальству.

— Я вас предупредил. — Платон вскочил в машину.

Михей Кожухарь и Поликарп собрали свою огородную бригаду и принялись молча выбирать из земли картошку. Лопатами, вилами, руками разгребали черные могилы, спасая свой труд. Бульдозеристы стояли в стороне…

— Слушайте, бульды, а там есть славненькие бабенки, — глуповато засмеялся здоровила в берете.

— Сволочь ты, Ванька, — сказал старый бульдозерист и взялся тоже разгребать руками землю.

Через два часа к буфету, где завтракал Гайворон, подлетела «Волга». Вышел Валинов.

— Ты что себе думаешь, Гайворон? — спросил он, не поздоровавшись. — С первых дней палки в колеса? Ты запретил прокладку трассы?

— Я. — Гайворон отодвинул стакан с чаем.

— Какое ж ты имеешь право? Сейчас для нас главное — трасса. Мы должны подвезти материалы и технику, начать строительство линии и плотины. А где мы разместим рабочих?

— Я все это знаю, Иван Иванович, — сказал Гайворон, — но мы вместе с руководителем рудника договаривались, что этот отрезок трассы проложат в последнюю очередь, а сейчас будут возить в объезд.

— Мы должны сократить сроки и идем на это сознательно, товарищ Гайворон! А за эту несчастную картошку и кукурузу вам государство заплатит.

— У нас там опытное поле, понимаете?! Это просто… преступление — закопать в землю добро.

— Ты мне, Гайворон, лирику не разводи. — Валинов постучал пальцем по столу. — Я тебе приказываю, как уполномоченный облисполкома и обкома партии на строительстве рудника, немедленно прекратить вмешательство в наши дела. Заявляю тебе офи-ци-аль-но.

— Тогда я тоже скажу вам официально, товарищ Валинов, — поднялся Гайворон. — До того времени, пока не будет решения общего собрания колхозников о передаче земли «Факелу», я вообще не разрешу проводить какие-либо работы.

— Что? — вытянулось лицо у Валинова. — После того, как вы получили от правительства республики письмо, ты запрещаешь? Партбилет положишь, из партии выгоним!

— Не волнуйтесь, Иван Иванович. Дело в том, что правительство республики п р о с и т колхозников пойти навстречу интересам государства, а вы — приказываете да еще и запугиваете меня. Я, кстати, не из пугливых.

— Я сегодня доложу Мостовому, и мы поговорим с тобой на бюро.

— Пожалуйста. Только я просил бы вас прежде заехать со мной в одно место на несколько минут.

— Давай.

Они приехали к огородной бригаде.

— Почему там столько людей? — поинтересовался Валинов.

— Сейчас расспросим.

Валинов отстал от Гайворона и сам прошелся вдоль длинных валов чернозема. Да, он видел и руки колхозниц по локти в земле и их грустные глаза. Но его больше волновали простаивавшие бульдозеры. Неужели эти люди не понимают, что картошка и кукуруза в сравнении с тем, что тут должно быть, — до смешного мелкие вещи?

— Ты мне, Гайворон, лирических спектаклей не устраивай, — сказал Валинов, садясь в машину. — Скажи, чтоб все разошлись по домам. Немедленно!

— Можете распорядиться и вы, как уполномоченный. Почему же вы не поговорили с людьми?

— Почему ты до сих пор не созвал общего собрания и не провел решения?

— Правление колхоза и бюро парторганизации условились созвать собрание после вывозки свеклы, — ответил Гайворон. — Люди работают по две смены, собрать их мы не можем. А собрание надо подготовить.

— Вы будете возить эту свеклу до морозов.

— Вы же читали наши обязательства? Сосенка не бросает слов на ветер.

— Значит, так, Гайворон: картофельно-кукурузную комедию прекращай! И чтобы через два часа доложил мне, что бульдозеры в работе. — Валинов хлопнул дверцей «Волги».

Когда его машина исчезла за мостом, перед Гайвороном, как из-под земли, вырос Тузов:

— Ну что? Я же говорил: плюнь ты на этот картофель и давай нам фронт работы.

— Дорогой Тузов, — сказал Гайворон, — пока хоть одна картошка будет лежать на этих полях, твоим бульдозерам стоять мертвыми.

— Ты у меня вырываешь из рук переходящее знамя и премию. А мои орлы без знамени и премии не могут. Мы в Сибири четыре года никому не отдавали первенство… Будь же сознательным… Приедет наш спецторг, так я тебе два вагона — не картошки, а мандаринов и манной крупы привезу, крабами завалю твою Сосенку. Прошу, открой мне фронт. У нас же с тобой единство должно быть. Одним словом, серп и молот, а ты не даешь разворота рабочему классу.

— Слушай, рабочий класс, — положил руку на плечо Тузова Гайворон. — Ты хороший хлопец, но почему ты сейчас думаешь только о молоте? Если единство, так ты и о серпе не забывай… Вместе надо. Как тебя звать, Тузов?

— Ким. А тебя?

— Платон. Вот что, Коммунистический Интернационал Молодежи, приходи ко мне ужинать.

— Я, Платон, приду, но знамени мне уже не видать. — Ким повернулся и увидел здоровилу в берете. — Иди картошку выбирай, бисова твоя душа! Видишь, что наделали?

— Есть! — козырнул здоровила и побежал туда, где среди черноты поля белели платки женщин.

Валинову, как уполномоченному, временно отвели кабинет в райкоме. Иван Иванович тут почти не сидел — вместе с Турчиным и Долидзе ездил на уточнение района строительства, вел нескончаемые переговоры с поставщиками строительных материалов, техники, с разными главками и министерствами. Валинов нравился Турчину за настойчивость и дисциплину. Что бы ни поручили Ивану Ивановичу, он выполнял точно и в срок. Для Валинова, казалось, не существовало слова «нет» или «не могу». Эту его черту ценили и в облисполкоме, хотя не всегда одобряли методы, которыми он достигал цели. Посылая Валинова уполномоченным на «Факел», Шаблей предупредил его:

— Иван Иванович, вы знаете, какое там начинается строительство. Надеюсь, что вы проявите весь свой талант организатора и поможете Турчину. Он человек новый в области… Это для вас, как говорится, проверка на прочность.

— Все будет сделано, Павел Артемович! — заверил Валинов и вышел из кабинета секретаря обкома окрыленным. Проверка на прочность!.. Понятно. Шаблей умел и любил выдвигать кадры.

Иван Иванович Валинов приехал в Сосенку с твердым намерением показать всем, на что он способен. Валинова несколько нервировали, как ему казалось, медлительность и излишняя рассудительность Турчина и Долидзе. О чем тут думать? Взорвать эти Выдубецкие холмы, проложить линию и вывозить руду, пока не построят обогатительную фабрику… Но авторитет Турчина и Долидзе был настолько большим, что Валинов не решался вмешиваться в дела, с которыми он, честно говоря, был незнаком, ибо окончил институт пищевой промышленности. Однако в конце концов никто не станет спрашивать, какой институт закончил Валинов, когда его подпись будет стоять рядом с фамилией Турчина в рапорте, адресованном правительству.

Но до рапорта было еще далеко, а с трудностями он уже встретился. Сегодня вконец испортил ему настроение своим бессмысленным упрямством Гайворон. Да если б он был умнее, то за одну лишь эту дорогу набил бы колхозную кассу десятками тысяч рублей. Нет у человека масштаба. Так и прет из него крестьянская психология. Надо быстрее преобразовывать колхозы и совхозы, — размышлял Валинов, — а крестьян — в рабочих. Это еще больше их революционизирует. Нет, товарищ Гайворон, мы на вашем поводочке не пойдем, мы на вашу картофельку не клюнем.

В дверь постучали.

— Прошу.

— Иван Иванович, дорогой! — к Валинову с распростертыми руками шел Бунчук.

— Привет, Петр Иосипович. — Валинов обнялся с Бунчуком.

— Обходишь стороной, Иван Иванович, забываешь старика…

— Работы столько, Петр Иосипович, что в небо некогда глянуть. Такое начали…

— Понимаю. Если уж сам Турчин у нас, то все ясно.

Валинов знал Бунчука еще в зените его шаткой славы.

— Почему ж ты не заходишь? — по старой привычке обратился на «ты». — Или думаешь, что у меня уже и закусить нечем?.. Выпрягли меня из телеги… Не нужен никому. Скачи куда хочешь.

— А Мостовой говорил, что райком предлагал тебе работу, но ты…

— Иван Иванович, — грустно покачал головой Бунчук, — это все проформа. Боится Мостовой, что я авторитет его буду подрывать, и затыкает мной такие дырки, что… Не хочет понять, что я его первый друг и, как говорят, товарищ… старший… Кто ж его поставил на ноги, Иван Иванович? Да вся область знает, что Бунчук сделал его человеком. А сейчас вот… есть в районе разные там недостатки, без этого нельзя… Скажу о них — обижается… Реконструкцию и ремонт сахарного завода сорвали? Сорвали. Гавриленко захотел новое оборудование поставить, а в график войти не могут.

— Был я на заводе, — сказал Валинов. — Еще до нормы не дотянули.

— Да если бы это у меня, — перешел на начальнический бас Бунчук, — так я спросил бы с коммуниста Гавриленко… А Мостовой своего дружка обижать не станет… Я, Иван Иванович, не против дружбы, но в вопросах работы — извините. А зачем было вводить в состав бюро директора завода Гавриленко? А Гайворона? У меня ни единого председателя колхоза не было в составе бюро… Не они с меня спрашивали, а я с них… Тот — дружок, тот — родственник. Вот такой подбор кадров, Иван Иванович. Не думай, что я против Мостового. Просто рассказываю тебе как коммунисту… Сверху все вопросы в районе будто в порядке, приглажены, а копнуть поглубже… Но это уже не мое дело. Вожжи не у того, кого с телеги ссадили…

— А Гайворон что, родственник Мостовому? — спросил Валинов.

— А ты не знал? Брат его жены… Там с этой женой была еще та история, — хихикнул Бунчук. — Сто комиссий приезжало… Теперь Гайворон — правая рука: что хочет, то и делает. Носятся с ним по всей области…

Так вот в чем дело, — вспоминал Валинов свои встречи с Гайвороном, — теперь понятно, откуда идет это нахальство и самоуверенность.

— Подзазнавались во всех вопросах. — Бунчук будто подслушал мысль Валинова. — Косопольский район передовой, дети знают… И не сегодня он таким стал… Тут годами кое-кто поднимал его, силы положил… постарел. — Бунчук поежился: — Да что мы все, Иван Иванович, о делах. Зашел бы ко мне. Людочка рада будет.

— Благодарю, Петр Иосипович, зайду, — пообещал Валинов.

— Буду ждать, Иван Иванович. Посидим по старой дружбе. — Бунчук попрощался, но возле дверей остановился. — Забыл. Газетка областная свеженькая… О сахарном заводе нашем пишет. Почитай. Тебя тоже вспоминают, Иван Иванович. Кто виноват, а о ком пишут! — Бунчук вышел. Валинов нетерпеливо развернул газету. Сразу бросился в глаза абзац, обведенный красным карандашом.

«Реконструкция — дело нужное, но проводить ее следует не во вред интересам государства. Об этом забыл директор завода т. Гавриленко, увлекшись разными нововведениями. Был на заводе и заместитель председателя облисполкома т. Валинов. И он не разобрался в причинах позорного отставания предприятия, не помог коллективу завода. Удивляет, что человек, который должен тоже отвечать перед государством за срыв программы, выступил в незавидной роли фиксатора недостатков и постороннего наблюдателя».

Первое, о чем подумал Иван Иванович, это о том, что статья уже лежит на столах секретаря обкома Шаблея и председателя облисполкома, тоже, наверное, с очерченным абзацем. «Это для вас проверка на прочность», — вспомнил слова Шаблея. Валинов еще и еще раз перечитал статью, выискивая хотя бы одно слово в свою защиту. Нет! Снял трубку, вызвал директора Сахаротреста.

— Немедленно комиссию к Гавриленко! — крикнул в трубку. — Сам приезжай и привози нового директора. Позор! Мы с тобой будем отвечать перед обкомом!.. Что, что? Вы сознательно шли на реконструкцию, зная, что не уложитесь в график? Да за это судить надо!..

Кто ж подписал эту статью? «К. Марущак, И. Буковец, члены группы народного контроля», — прочитал Валинов.

…На столе Мостового тоже лежала газета.

— Порадовали нас, Александр Иванович, — сказал Валинов, здороваясь с Мостовым. — Пропечатали дай боже…

— Бывает, — улыбнулся Мостовой.

— Надо немедленно ехать на завод и…

— Я уже был, Иван Иванович!

— Оперативно. Когда же вы получили газету?

— Я не знал о статье, был ночью на «Заготзерне», в колхозе. Приехал на завод, а они заседают…

— Что же вы решили, Александр Иванович? — Валинова разбирало нетерпение. — Гавриленко надо вызвать на бюро райкома и освобождать от работы…

— Зачем же так сразу, Иван Иванович? — Мостовой рассматривал какую-то сводку. — Гавриленко — специалист высокого класса.

— Я знаю о ваших симпатиях к нему, Александр Иванович, но в данном случае речь идет о срыве государственного плана. С такими вещами не шутят, — бросал с важностью каждое слово Иван Иванович. — Если не сделаете этого вы, то…

— И вы не сделаете, — закончил фразу Мостовой.

— Сегодня будет комиссия из Сахаротреста, и мы сделаем соответствующие выводы, — сказал Валинов. — Я тоже несу за это персональную ответственность.

— Начиная реконструкцию завода, мы знали, что первые два месяца завод не будет укладываться в программу. Оборудование приходило с запозданиями, это вам, Иван Иванович, известно: Гавриленко посылал вам письма и телеграммы. Вы их получали?

— Нет… Возможно, я был в отпуске… Впрочем, мне докладывали, я давал указание.

— Когда вступит в строй новая диффузорная линия и выпарка, завод будет перерабатывать свеклы на двадцать процентов больше, чем до реконструкции. И годовую программу мы перевыполним. Монтажников не хватает нам.

— Меня не интересует, что будет через два месяца. Приедет комиссия, и мы примем свое решение… Теперь о Сосенке, Александр Иванович.

— Я знаю. Гайворон приезжал в райком.

— Уже успел? Я предлагаю, — начал без дипломатии Валинов, — поставить вопрос о поведении Гайворона на бюро райкома.

— А что же мы будем обсуждать?

— Значит, вы считаете, что Гайворон…

— Гайворон поступил правильно.

— Но он же срывает план строительства подъездных путей. Вы понимаете, что это значит? Приедет Турчин — головы будут лететь, — чиркнул рукой себя по шее.

— Сейчас надо готовить котлованы под дома. Экскаваторы могут пройти на Выдуб? — спросил Мостовой.

— На Мочарах возле Русавки — завязнут, — уверил Валинов. — Я скажу вам откровенно, что позиция Гайворона очень странная. Только аполитичный человек может не понимать значения «Факела»… и тормозить работу. Картошка и кукуруза — это не аргумент.

— Разрешите вам возразить, Иван Иванович. Я считаю, что Гайворон поступает мудро. Дело не только в трех гектарах опытного поля картошки. Дело в том, Иван Иванович, что вы оскорбили людей и их труд. Это преступление. Михей Кожухарь три года со своей бригадой бился над выведением нового сорта картошки. Три года труда. Этой весной был впервые посажен новый сорт на пяти гектарах. Три из них уже пропали. Какими же миллионами можно откупиться от Кожухаря и его товарищей? В народе считается большим грехом выбросить кусок хлеба или оставить незасеянным поле…

— Я тоже вышел из народа, между прочим, — проинформировал Валинов. — Мой отец тоже был хлеборобом.

— А что бы вам сказал отец, если бы вы перепахали поле, которое он засеял? Что бы он подумал о вас, если бы вы безразлично прошли мимо него, когда он руками выгребал из земли картошку?

— Мой отец, к сожалению, не дожил до организации колхоза… Простите, но это разговор не по существу… Вы хотели б, чтобы я вместе с Кожухарем и его бригадой выбирал картошку?

— Очень хотел бы, Иван Иванович! — с запалом сказал Мостовой. — Бульдозеристы, которые, выполняя неразумный приказ, уничтожили этот урожай, сами пришли помогать колхозникам и переживали вместе с ними… А вы думаете, что колхозник вприпрыжку отдаст поля своей артели, на которых работали и умирали поколения? Землю, за которую пролито столько крови? Потому что солдат, идя в бой за свою Родину, думал о ней не как о географическом понятии, а конкретно о своем городе, селе, о хате и поле, которое засевал, о школе, в которой учился.

— Очень благодарен вам, Александр Иванович, за такую эмоциональную лекцию и высокие чувства! — обиженно сказал Валинов. — Но вернемся на грешную землю. Почему до сих пор Гайворон не принял решения о передаче полей? Есть письмо правительства… Не понимаю…

— Решение будет принимать не Гайворон, а общее собрание колхозников. Надеюсь, вы знакомы с уставом сельхозартели? Письмо правительства передано по адресу. Его уже прочитали колхозники Сосенки в своих семьях, с женами и сыновьями, с соседями и знакомыми. Такие письма надо сначала читать наедине. Поразмыслить, пережить, может, и заплакать… И через эти переживания, через глубокое осмысление сути происходящего прийти к выводу, что надо эти поля отдать и распрощаться с прошлым. И коммунисты Сосенки правильно сделали, что подошли к этому крутому повороту в жизни людей не формально, а с душой, по-партийному.

— Гайворонова лирика дорого обойдется государству. Стране нужен уран. Не сосенская картошка, а уран, товарищ Мостовой! Должен быть на счету каждый день, каждый час. Вы знаете, какая напряженная обстановка в мире? О значении, какое придает правительство и Центральный Комитет «Факелу», вы тоже знаете, а мы ведем с вами разговор о душах…

— Людские души, Иван Иванович, может, больше значат, чем уран.

— Смелое заявление, — усмехнулся Валинов. — Какой вуз вы окончили?

— Исторический факультет заочно и партийную школу.

— Понятно. А я вам скажу, как инженер, что при современном развитии техники, автоматизации производства, электроники, ракет, новых видов ядерного оружия, — поучал Валинов, — людские души очень относительное понятие. Душа — это девятнадцатое столетие, Александр Иванович.

— Не могу с вами соревноваться в знаниях ядерной физики, — сказал Мостовой, — но вы преувеличиваете значение урана, ядерного оружия, ракет. Есть вещи посильнее.

— Что вы имеете в виду?

— Человека. Его убеждения, миропонимание, цель, веру.

— Ну, это уже из философии.

— И из жизни. Примеров приводить не надо, они известны человечеству.

— Конечно, но это… сфера политики.

Мостовой рассмеялся:

— Правильно, Иван Иванович… Когда-то Михей Кожухарь читал лекцию и очень метко сказал, что в с ё — есть политика. Колхозники Сосенки, я в этом не сомневаюсь, примут во внимание просьбу правительства, но мы — Гайворон, Подогретый и я, Турчин и вы — должны подумать о людях. Что будут делать они, когда в колхозе останется триста — четыреста гектаров земли, не окажется пастбищ. Как тогда им зарабатывать на хлеб?..

— Это не проблема, Александр Иванович, — отмахнулся Валинов. — Переселим в Казахстан или в Крым. А кое-кто останется работать на руднике. Я об этом уже думал и написал докладную записку в обком партии.

— Как же вы ее написали, не посоветовавшись с нами, с колхозниками? — удивился Мостовой.

— Я писал еще в области, по материалам, которые дали мне в управлении Турчина. Там все подсчитано и обозначено на карте: сколько и какие земли отводятся для «Факела», сколько затапливается территории, сколько сносится участков. А какая разница, где строить дядьке новую хату: в Сосенке или в Казахстане? Кругом свои люди, своя власть.

— Если вы это написали в своей докладной записке, Иван Иванович, то я вам не завидую.

— Почему?

— А потому, что в обкоме умные люди.

— Я вас не… Вы о чем?

— Как же вы можете одним росчерком пера переселить людей с той земли, где они родились, работали, где похоронены их родители?

— А что же здесь такого? Вот я — украинец, а мне все равно где жить: здесь или на Кавказе. Тут мы с вами расходимся, товарищ Мостовой. Вы член Центрального Комитета нашей партии, а мыслите… категориями сосенского дядьки. — Валинов понял, что зашел далеко, но было поздно.

Мостовой, бледный словно мел, вплотную подошел к Валинову и, еле сдерживая себя, сказал:

— Только уважение к органу, который вы представляете, мешает мне просить вас оставить этот кабинет.

Валинов от растерянности не знал, что ему делать: просить извинения или выложить Мостовому все, что он думал в эту минуту о нем. Надо только не показать, что он испуган.

— Хорошо, — спокойно произнес Валинов. — Я… остаюсь при своей мысли, вы — при своей, но надеюсь, что это не отразится на развертывании работ в Сосенке.

Валинов с достоинством кивнул головой и вышел.

— К Бунчуку, — сказал шоферу Валинов, садясь в машину.

XII

Возле почты Валинов приказал шоферу остановиться. Зашел, взял бланк и написал телеграмму секретарю обкома, копию — председателю облисполкома.

«Положение Косопольском сахарном заводе критическое тчк Принимаю энергичные меры тчк Заверяю лично вас завод ближайшее время войдет график тчк Комприветом Валинов».

— Молния, — сказал он телеграфистке.

Действовать. Немедленно, быстро, решительно. Надо, чтобы в обкоме и облисполкоме знали, что Валинов действует, что он все может. Нет, он не будет писать опровержение в газету. Ошибки надо признавать перед начальством, даже когда ты к ним не причастен. Он разворошит эту периферию. Успокоились, потеряли чувство ответственности. К каждому дядьке надо идти с поклоном: разрешите нам добывать урановую руду на ваших полях; уговаривать, когда для страны надо? Собрание не могут провести. Да это решение нетрудно за час принять. Я им продемонстрирую; до приезда Турчина все будет готово… На бюро разводят антимонию, словно у тещи за столом. Родственники… Дружки… Да этого Гавриленко надо гнать с завода… Нашел время производить реконструкцию! И вы еще увидите, товарищ Мостовой. Сдавайте хлеб, молоко и мясо, вывозите свеклу, можете со своим родственником слушать соловьев… подготовкой строительства «Факела» я займусь сам.

Бунчук очень обрадовался, увидев Валинова:

— Спасибо, что зашел, Иван Иванович. Людмила еще не пришла из школы, но мы сами управимся.

— Нет, нет, ни единого грамма, Петр Иосипович. И есть не буду. Другим разом. Сейчас еду на завод. Вызвал директора Сахаротреста.

— Может, хоть яблочко съедите? — Бунчук поставил перед Валиновым вазу.

— Не хочу.

— Ты вроде чем-то взволнован, Иван Иванович?

— Разговаривал с Мостовым.

— Тот доведет.

— Ничего, Петр Иосипович, мы тоже не в темя битые. Я вот о чем думаю, — пристально посмотрел на Бунчука. — Потянешь косопольский завод?

— Но там же… Гавриленко… — растерялся Бунчук.

— С Гавриленко нам придется распрощаться.

— А как Мостовой посмотрит на это?

— Гавриленко — наша номенклатура… И мы не можем все время заглядывать в рот Мостовому. Партийная дисциплина одинакова для всех. Так что, даешь согласие?

— Ну, если… надо, то… Я — коммунист, Иван Иванович.

— Это достойный ответ. Разберемся на заводе — позвоню.

Бунчуку хотелось побежать в школу к жене или запеть. Закончилось пенсионное существование! Петр Иосипович вдруг почувствовал, как грудь наполнилась радостью, а руки — силой.

— Мостовой часто выступает с речами или лекциями? — перебил мысли Бунчука Валинов. — Ты их слышал?

Бунчук смотрел на Ивана Ивановича, стараясь угадать, какого тот ждет ответа. Но лицо Валинова было непроницаемо.

— На это — мастер, — не мог покривить душой Бунчук. — Без шпаргалки может два часа говорить. — А потом все-таки не удержался: — Наверное, дома заучивает выступления на память. Память у него хорошая. Весь районный актив звеньевых и свинарок — по имени и отчеству знает. Выучил.

— Ну, а лекции на уровне? Без всяких там выкрутасов? В национальном вопросе или о стирании граней между городом и селом? — разжевывал Валинов Бунчуку.

— Нет, Иван Иванович, об этом ничего не знаю, — понял, куда гнет Валинов. — В этих делах Мостовой был чист, еще и когда редактором работал.

Бунчук нравился сам себе: надо быть принципиальным всегда. Другой бы бог знает что нагородил сейчас на Мостового, а Бунчук — нет.

— Меня удивили некоторые его высказывания, — промолвил Валинов. — Я поеду, Петр Иосипович. Позвоню вечером или утром.

— Буду ждать, Иван Иванович. — И между прочим, уже возле порога сказал: — Если на заводе Мостовой окажется, то ты… Не обязательно, чтоб он был в курсе нашей встречи…

— Я думаю, что он на завод не приедет.

— Ты его не знаешь, Иван Иванович. Он уже, наверное, сам те диффузоры с Гавриленко монтирует.

— Интересно, — остановился вдруг Валинов. — Выясни, где он.

Бунчук набрал номер приемной райкома:

— Есть Александр Иванович?

— Нет, Петр Иосипович, — узнал Бунчука Прокоп Минович Котушка. — «Скорая помощь» увезла… Вот такое горе…

— «Скорая помощь» увезла, — повторил Бунчук и выронил телефонную трубку.


…Мостовой категорически возражал против больницы.

— Только домой. Ничего не случилось, немного закружилась голова. Я мало спал в эту ночь, — объяснял он врачам.

Галина так и обомлела, увидев во дворе машину с красным крестом. Мостового уложили в кровать. Прибыл главный врач, осмотрел, выслушал, покачал головой.

— Говорите прямо, я должен знать.

— Боюсь, что инфаркт, но не уверен.

— Только без паники, — попросил Александр Иванович.

Вечером прибыл из области на самолете профессор.

— Микроинфаркт, — констатировал он. — Могло быть и хуже. У вас были какие-то неприятности, Александр Иванович?

— Ничего особенного.

— Истощение нервной системы и переутомление. Вы вообще отдыхаете?

— Да он, когда начинается хлебосдача или сев, ночами не спит, — сквозь слезы промолвила Галина.

— Профессор, не слушайте жену, — попробовал улыбнуться Мостовой. — Я даже на рыбалку езжу…

— Трижды за лето, — добавила Галина.

— Я говорил с вашими врачами. Главное — покой. Лежать. Почувствуете себя лучше — начнете делать легкие упражнения. Я к вам наведаюсь.

Галина проводила профессора к машине:

— Это опасно, скажите мне?

— Пока что угрозы большой я не вижу, но сердце слабое. Надо лечиться.

— Вы не знаете, что это за человек, профессор, — вздохнула Галина. — Он совершенно не думает о себе. Бывает, что месяцами спит по четыре часа в сутки. Железный не выдержал бы. Он был так тяжело ранен в Будапеште.

— Не волнуйтесь, Галина Андреевна, будем надеяться, что все окончится хорошо, постарайтесь, чтоб его не тревожили. И слез не надо — они не помогают.

— Я знаю… Не буду плакать… Профессор, отчего он может быть, этот инфаркт?

— Причин есть много… Вообще, Галина Андреевна, инфаркт это, так сказать, тоже профессиональная болезнь…

— Секретарей райкомов?

— И секретарей райкомов.

Вечером приехали Платон и Васько.

— Галя, как он?

— Спит.

Сидели на кухне и тихо разговаривали.

— Лег вчера поздно, — рассказывала Галина, — а в три часа ночи зазвонил будильник. Спрашиваю, куда ты, Саша? На «Заготзерно», говорит, поеду, а потом на завод, а то Гавриленко запарился, специалистов мало, не успевают монтировать… Выпил чашку кофе — и в машину… И вот привезли из кабинета… Прокоп Минович зашел, а Саша… лежит на полу…

— Галя, не плачь, — уговаривал сестру Васько.

— Это я маму вспомнила, как она…

— А Наталке сделали операцию, и она здорова, — сказал Васько.

— Не пишет? — спросила Галина.

— Нет, — вместо брата ответил Васько. — Мы с Платоном уже не нужны ей.

— Что ты там знаешь, — нежно посмотрела на Васька.

— Я все знаю, Галя… Мне очень хочется Наталку увидеть.

— Галя, — позвал Александр, — заходите, а то бубнят там… Я тоже хочу слышать и видеть Васька.

Платон и Васько на цыпочках зашли в комнату: Александр лежал на спине — бледный, с запавшими щеками и сухо, горевшими глазами.

— Как там у вас, Платон?

— Платон, я тебя выгоню, если скажешь хоть одно слово о работе, — предупредила Галя.

— Только не делайте из меня больного. Все это выдумки, завтра пройдет, и ты, Галя, меня на этой кровати не увидишь. — Александр потянулся рукой к стакану с водой, но не удержал. Стакан разбился.

— Ой, какой ты у меня, Саша, неуклюжий, я бы сама подала. Сейчас принесу тебе воды… — Галина выбежала на кухню и залилась там слезами.

— Платон, — шевелил посиневшими губами Александр, — собрание проведите, когда приедет Турчин. Он расскажет людям о… будущем…

Александр закрыл глаза.

Платон и Васько тихо вышли из комнаты.


— Итак, попали мы с тобой, Гавриленко, в историю. Влипли, — Валинов прохаживался по кабинету директора завода.

— Мы поздно получили оборудование, Иван Иванович, — пояснил Гавриленко. — Последние диффузоры пришли только позавчера, сатуратора до сих пор нет. Монтажников не хватает. Наши уже с ног валятся, чтобы пустить дополнительную линию. Я докладывал, когда вы были прошлый раз.

— Что, я должен за тебя работать?

— Техников-монтажников у нас в районе нет. Мы с главным инженером сами устанавливаем аппаратуру.

Валинов снял трубку.

— Это делается просто, Гавриленко. Девушка, закажите мне срочно Корчуватовский и Сахновский сахарные заводы, — сказал телефонистке. — Директоров… Рано, Гавриленко, мы тебя на директора выдвинули, рано…

— Возможно…

— Кто тебя гнал в шею затевать эту реконструкцию? Ведь запланирована была на будущую пятилетку.

— Мы решили на бюро райкома и здесь, на заводе…

Зазвонил телефон. Валинов снял трубку.

— Моргун? Прокоп Данилович, здравствуй. Валинов. Да, из Косополья… Читал? Выручай. Чтоб завтра утром техники-монтажники были здесь… И слесаря. Сатуратор отправил? Молодец. Директор Сахаротреста звонил? Хорошо. План даешь? Хвалю. Будь здоров.

И сразу же второй звонок.

— Привет, Селихов! Валинов… Да… Запарился твой друг… Присылай своего теплотехника, электриков и монтажников по диффузии… Без разговоров, Селихов… Пока не вступит в строй линия на Косопольском заводе — не отпущу. Все. План даешь? Ну, давай. Привет! — положил трубку и — к Гавриленко: — Вот и все. Понял? Где у тебя можно отдохнуть?

— Я провожу вас, Иван Иванович. Спасибо, что помогли. Теперь мы за полмесяца пустим линию.

— За десять дней, Гавриленко. Ляжем костьми, а пустим.

Валинов взял из машины чемодан и вошел в номер заводской гостиницы.

— Попроси, чтобы принесли чаю. Мне надо поработать. Кстати, пошли телеграмму в обком партии, что мы пустим линию за декаду.

Гавриленко позвонил в столовую, а потом заглянул к главному инженеру.

— Чего это ты сияешь, как новая копейка? — удивился тот. — Его раздраконили на всю область, а он улыбается.

— Друг мой, я рад, что народный контроль расписал меня… И Валинова. Знаешь, как он закрутил? С ходу. Завтра у нас будет настоящая работа. Молодец Иван Иванович! У него сказано — сделано. На руках носил бы его… Зайди и ты, поблагодари.

Главный инженер не застал Ивана Ивановича в гостинице.

— Ушел на завод, — сказала дежурная.

Гавриленко позвонил теплотехнику.

— Иван Иванович на заводе. Надел спецовку и пошел в цеха… Нет, просил, чтоб его не сопровождали.

Валинов возвратился поздно, принял душ и прилег.

Вышло не очень хорошо, размышлял Иван Иванович. Пообещал Бунчуку пост директора, а Гавриленко снимать нельзя. Деловой парень. За одну только реконструкцию завода его следовало бы наградить. Разработал принципиально новую схему, простую и эффективную. С кем ни говорил Валинов, все высокого мнения о директоре. Жаль, что наговорил столько неприятных вещей о Гавриленко Мостовому.

Итак, через десять дней он доложит бюро обкома о завершении реконструкции Косопольского завода. Это решено. Надо немедленно, до приезда Турчина, провести собрание в Сосенке. Который час? Одиннадцать. Шаблей еще может быть в обкоме.

— Девушка, закажите мне телефон первого секретаря обкома.

Дожидаясь звонка, нервно курил сигарету за сигаретой. Глухо загудел зуммер.

— Шаблей слушает… Добрый вечер, Иван Иванович. Нет, я дома, только из театра… Ничего, ничего… Правильно тебе досталось, мы еще со своей стороны добавим… Что? Через десять дней пустите линию?.. Победителей не судят.

— Теперь несколько слов о «Факеле», Павел Артемович, — подбодренный добрым настроением Шаблея, сказал Валинов. — В Сосенке еще не собрали урожай на полях, по которым будет проходить трасса. Гайворон приостановил работы… Какой-то у них там опытный участок… Так точно, картошка… Понял… Я сам думаю, что надо дать возможность закончить опыты. Собрания еще не было, Павел Артемович… Правильно, надо провести как можно быстрее… Мостовой? Больной, сегодня увезла «скорая помощь», не знаю, не хочу беспокоить. Я на заводе. После собрания доложу, Павел Артемович. Есть! Спокойной ночи!

Валинов позвонил Гавриленко:

— Слушай, Юрий Николаевич, у тебя найдется рюмка коньяку? Ужин ждет? Прекрасно. Иду.

Валинов рассказал секретарю райкома Анатолию Земцову о своем разговоре с Шаблеем и потребовал:

— Созовем собрание немедленно.

— Надо бы дождаться Турчина. Александр Иванович об этом говорил, — заметил Земцов.

— У Турчина и без нас дел по завязку. Как уполномоченный обкома, поручаю вам, товарищ Земцов, всю подготовку собрания в Сосенке, — сказал Валинов. — Павел Артемович удивился, когда я сообщил ему, что до сих пор не было собрания. Так и передайте Гайворону, что секретарь обкома был удивлен…

Земцов поехал в Сосенку. Обгонял машины, груженные блоками и кирпичом. Возле села они поворачивали влево на Городище, а уже оттуда добирались к строительным площадкам будущего городка за Выдубом. Шоферы ругались, машины вязли в песке и в топях, и Ким Тузов на самых тяжелых участках дороги держал несколько тракторов: вытаскивать завязшие транспорты. Начальник снабжения Мирошников ежедневно приезжал в Сосенку и привселюдно заявлял, что Тузов сознательно желает свести его в могилу.

Но Тузов был неумолим:

— Леня, я уже сам почти в могиле. Неделю загорают мои бульдозеры, переходящее знамя мне уже и не снится. Приедет Долидзе, мне — крышка. Но я держусь, потому что я человек, а ты, Леня, — нервный индивидум.

— Иди ты… У меня план, а ты не можешь четыре километра дороги проложить. Тебе, наверное, хорошо подмагарычили в Сосенке… Знаю, знаю, что ты и не выходишь от Гайворона.

Ким улыбнулся:

— Леня, рюмку пил, а если скажу, что нет, — не поверишь. Но надо дать возможность собрать урожай, а то мы уже и так задали хлопот.

— Агромеханик нашелся!

— Агротехник, — поправил Мирошникова Ким. — Перемучайся еще немного, Леня, и мы тебе такую трассу выложим, что сможешь… тово, голым задом шуровать и не зацепишься.

— Приедет Арсен Климович — пропадешь, Тузов, я тебя разрисую, — пообещал Мирошников.


Олег Дынька повесил возле конторы объявление, и на второй день, после обеда, в клуб потянулись люди. Кто одетый по-праздничному, а кто прямо с работы. Оркестр без устали играл польку «Цыганочка» и вальс «На сопках Маньчжурии».

Когда-то в Сосенке был неплохой оркестр. Да постарел трубач Самойло, умер конюх Иван — одним словом, из сосенских музыкантов остался только старый Василь Щербак. Они с Самойлом набрали из школы мальчишек и начали приобщать их к своему великому искусству. Дядька Самойло попросил Юхима, чтобы тот растолковал оркестрантам нотную грамоту. За одну зиму молодые музыканты кое-как овладели ею. Дядька Василь со своими воспитанниками разучил гимн республики, польку «Цыганочка» и вальс «На сопках Маньчжурии». Репертуар не пополнялся уже с полгода: детям задавали много уроков, а дядька Василь не мог справиться с ревматизмом — согнуло ему спину, и ходил Щербак так, вроде собрался вот-вот прыгнуть.

Оркестр играл на торжественных собраниях, на свадьбах и на крестинах. Музыканты всегда начинали свою программу с гимна. Всем нравилось стоя слушать торжественную мелодию. После гимна — «На сопках Маньчжурии» и «Цыганочку». И не было в Сосенке ни единого человека, который бы не знал этих мелодий.

Итак, оркестр играл, люди собирались, а в кабинете Гайворона Валинов проводил совещание.

— Кого изберем в президиум? — приготовился писать Иван Иванович.

— Не знаю, — ответил Гайворон.

— Как не знаете? — удивился Валинов.

— А мы уже давно не готовим никаких предварительных списков, — сказал Подогретый. — Люди сами назовут лучших.

— А кто будет выступать?

— Кто захочет.

— Мы не должны пускать собрание на самотек, — встревожился Валинов. — Демократия — вещь хорошая, но и ее надо организовывать. Сделаем так, товарищи. Собрание откроет Платон Андреевич. Потом выступлю я. После этого: дадим слово трем товарищам и примем резолюцию. Вы будете выступать? — обратился к Анатолию Земцову.

— Посмотрю, — неуверенно ответил Анатолий.

— Проект резолюции готов? — поинтересовался Валинов.

— Пожалуйста, — Олег Дынька положил мелко исписанный лист бумаги.

Валинов прочитал.

— Примем за основу, а там подредактируем.

В зале — яблоку негде упасть. В первых рядах сидели колхозники постарше, а молодежь — подальше от сцены. Хотя уже было холодно, но Дынька пооткрывал окна, чтобы слышали те, кто не попал в зал. Возле сцены поставили несколько стульев для гостей. Поскольку не было ни Турчина, ни Долидзе, то строителей представляли Ким Тузов, Леонид Мирошников и несколько бульдозеристов.

— Товарищи, начнем наше собрание, — на сцену вышел Гайворон. — Кого изберем в президиум?

— Нечипора Снопа!

— Товарища Валинова!

— Гайворона и Земцова!

— Савку Чемериса!

— Теклю Дыньку!

— Кима Тузова! — выкрикнул Максим Мазур.

— Макара Подогретого! — Хватит!

— Максима Мазура!

Вел собрание Макар Подогретый.

— Слово председателю правления артели «Родное поле» Платону Гайворону!

Михей Кожухарь даже не успел переодеться, только и всего, что помыл руки в Русавке. Попасть в зал нечего было и думать. С трудом протиснулся к окну — хорошо, что высок ростом. В зале было тихо, люди сосредоточенны и серьезны.

— Мы с вами прочитали письмо правительства, — говорил Гайворон. — Каждое слово в нем обращено к нам, к нашим сердцам. Нам не предлагают передать земли колхоза под «Факел», а просят, надеясь, что мы поймем значение этого строительства для всей страны. Наши Выдубецкие холмы и поля, которые мы с вами засевали, откроют свои недра, и народ нам скажет спасибо. От имени правления колхоза я вношу предложение передать под строительство первой очереди рудника тысячу сто гектаров пахотной земли и Русавскую пойму.

— А на вторую очередь сколько еще надо будет отдать?

— Возможно, еще столько.

— Когда начнут строить вторую очередь?

— Весь комплекс «Факела» рассчитано завершить за три года.

— Товарищи, — постучал карандашом по графину Подогретый. — Вопросы будем задавать потом, а сейчас выступит заместитель председателя облисполкома Валинов Иван Иванович.

Валинов был спокоен. Атмосфера — деловая, Гайворон говорит толково. Иван Иванович положил на трибуну свое напечатанное на машинке выступление и ровным сильным голосом начал читать, изредка поглядывая в зал. Валинов читал красиво, артистично, в ударных местах, заранее обведенных красным карандашом, повышал голос и… ждал аплодисментов. Иван Иванович на различных совещаниях сухие материалы провозглашал, как поэмы. Сегодняшнее свое выступление Иван Иванович составил стилем высокопарным, а поэтому почти все листы были помечены красными черточками, знаками восклицания, пунктирными и волнистыми линиями. Но аплодисментов не было. Валинов сначала растерялся, а в одном месте чуть было себе не зааплодировал, но вовремя сдержался.

Под конец Валинов процитировал стихи одного поэта, напечатанные в газете, и в зале раздались аплодисменты. Больше всего старались бульдозеристы.

— Слово имеет… — начал Макар, но Нечипор Сноп уже шел к трибуне, — Герой Социалистического Труда товарищ Сноп.

— Очень славно вы тут говорили, товарищ Валинов! Все правильно сказали, но мы обо всем уже знаем. Видите, вон висят на стенах плакаты и диаграммы: сколько мы стали выплавляем, сколько угля, сколько руды добываем, сколько хлеба выращиваем, сколько миллионов детей учим… А в читальне есть уголок, где все написано о космонавтах. И закончили вы так, будто произнесли лозунг. Мы понимаем, что дело серьезное. Но правительство пишет, что местные органы власти сделают все, чтобы обеспечить дальнейшее процветание села Сосенка, помочь построить колхозникам новые дома вместо тех, которые будут снесены. Мы хотим знать, что будет с нами, что будет со мной, бригадиром тракторной бригады, когда негде мне будет пахать и сеять. Я хочу знать, чем займется мой сын Юхим… Хотел бы я поговорить с Турчиным, а его нет… Прочитал я его книжечку о «Факеле», не все понял, но он пишет, что можно добывать руду и открытым способом и шахтами. Так моя думка такая, чтоб добывать в шахтах, а на поверхности сеять хлеб. Одним словом, мне не ясно, и голосовать за то, чтобы отдать сегодня наши поля, я не буду. Надо все обдумать, так и правительство пишет: подойти к этому делу серьезно, со всей ответственностью.

Валинов порывался несколько раз перебить Снопа, но Земцов сдерживал его:

— Правильно Сноп говорит!

— Расскажите, что будет с нами! У нас дети! Куда мы денемся!

— Товарищи! — вышел из-за стола Валинов. — О всех деталях мы договоримся потом. Кто захочет, может переехать в Казахстан, в Крым. А сейчас нам с вами надо принять постановление, что передаем часть территории под строительство…

— Прошу слова. — К трибуне вышел Савка Чемерис. — Чего нам спешить с тем голосованием, люди добрые? Я тоже ночей не спал, думал и дошел, лично, до такой мысли: что бы мы с вами тут ни говорили, а этот «Факел» будет. Я не против, потому что это дело… тут мы все свои… военное… атомное… и тово… реак… тивное. Может, верно, пусть Турчин шахты роет, — Сноп дело говорит.

— Строить шахты на этом месторождении невыгодно, — выкрикнул Валинов. — Дорого обойдется руда…

— Так все дорого обходится, — возразил Савка. — А хлеб? А со свеклой сколько хлопот… Теперь о море… Пусть будет, если оно требуется, но где же люди будут жить, когда вы и улицы возле Русавки затопите? Как же мне голосовать, не зная, где будет стоять моя хата? У меня, лично, на огороде груша растет, еще дед посадил… Если ее не перенесут, то мою жену и трактором с усадьбы не вытянете, а не то что в Крым…

В зале рассмеялись.

— Пусть нам скажут, чьи хаты сносить будут!

— Я из своей не уйду и в Казахстан не поеду!

— И я не поеду, у меня родители тут, на кладбище…

— Дайте ж мне досказать, — попросил Савка. — Так мое слово вот какое: если Турчин выкопает шахты… а я наверху буду сеять хлеб, то я проголосую хоть сейчас, а если нет, то извиняйте. И чтоб не выселяли нас.

— Вы абсолютно не подготовили собрание, товарищ Гайворон, — сердито шепнул Валинов. — Это же демагогия, примитивная дядьковская демагогия.

— Это разговор о жизни, товарищ Валинов.

Через зал протискивался Юхим Сноп.

— Мы очень уважаем наших родителей, — тихо начал Юхим. — Спасибо им за то, что они сделали и делают в Сосенке. Мой отец, еще когда я был мальчишкой, брал меня на трактор. Мы вместе пахали и сеяли… И я люблю наши поля так, как мой батько…

— Во что вы превращаете собрание? — наклонился Валинов к Подогретому. — Отец выступил, теперь сыночек в ту же упряжку.

— Они оба колхозники и члены партии, — заметил Макар.

— Я люблю Русавку и наши поля, — повторил Юхим, — но я буду голосовать за то, чтобы загорелся на Выдубецких холмах наш факел.

— Молодец! — воскликнул Валинов, аплодируя.

— И пусть отец и Савка на меня не обижаются, что я и… мой товарищ Мазур Максим пойдем сегодня против них… Мы служили в армии с Максимом, под немецким городом… который когда-то штурмом брали наши отцы и наши братья. Мы стояли на меже двух миров… и кое-что видели… Там осталась моя часть, мои друзья. Я хочу, чтобы наши Выдубецкие горы помогали им… Мы с Максимом решили попроситься в бригаду Кима Тузова.

— Давай, братва! — прогремел бас здоровилы в синем берете.

— А что им, молодым-неженатым? Они и в Африку поедут.

— Я тоже с Юхимом пойду!

— Сидело б да молчало!

— И пойду!

— Будет говорить Текля Дынька.

— Товарищи, добрые люди! Я не знаю, какие там секреты открыли под нашими Выдубецкими холмами, потому что мне… буран, или как там его, без внимания. Говорили на ярмарке в Косополье, что им топить хорошо…

Парни и девушки на задних рядах засмеялись.

— Как затопите, тетка, то Сосенка вокруг луны крутиться будет!

— Чего это вы смеетесь?! — не растерялась Текля. — Так, с одной стороны, оно и неплохо, что топливо рядом, не будем чадить теми брикетами, а как подумаю, что и колосочка в поле не увижу, ни свеколки, ни луга над Русавкой, то аж возле сердца захолонет… Мы с Никодимом наработались в артели, ведь с первого дня записались. И пенсия есть. Могли бы и дома сидеть… Но вот дали орден, так думаю еще года три отработать.

Щедро наградили Теклю аплодисментами за эти слова.

— Прочитали мы с Никодимом письмо от правительства. — Текля туже завязала платок. — Пишут душевно, но они же не знают моей беды. Поставили мы с Никодимом хату перед войной. Будто куколка… А после войны, как случилось то горе с Поликарпом, что жена, значит, убежала, так он поджег Ладькову хату… И моя сгорела от руки того прок… товарища Чугая.

— Да что ты там вспоминаешь?!

— Уже пора забыть!

— С каждым такое может случиться, любовь ведь!

— Да мы уже помирились с Поликарпом, — улыбнулась Чугаю. — Поставили мы новую хату… Как звоночек стоит. А теперь, говорят, будут сносить. Я просила бы наше правительство, чтоб мою хату не сносили, пусть приедут да посмотрят, какая хата. И светлая, и просторная, и садочек вырос. Никодим мой уже постарел — третью хату не построит! — закончила Текля.

— Кожухарь просит слово!

— Заходи, Михей, в клуб! — пригласил Подогретый.

— Не могу пройти, людей столько, что до трибуны не доберусь. Отсюда буду, — Михей облокотился на подоконник. — Я за то, о чем говорили здесь партийный Сноп и беспартийный товарищ Савка. Пусть Арсен Климович Турчин и Отар Долидзе копают шахты, выгребают оттуда то, что им надо, а мы себе наверху будем делать свое дело. И чтоб не переселяли нас.

— Вы кое-что примитивно понимаете, товарищ Кожухарь. Масштабы «Факела» и технологию добывания урановой руды… — перебил Михея Валинов. — Это не так просто, как вам кажется.

— Это же полезные скопаемые! — выкрикнул Перепечка.

— Так расскажите, — простодушно сказал Кожухарь, — что это за урановая руда, чтобы я знал, зачем землю отдал. И еще: земля за нашим колхозом закреплена государством навечно. Лежит у нас в сейфе под замком акт. Дарина Михайловна, наша славная трактористка, мать Платона Гайворона, в войну сохранила его, жизнью рискуя… Значит, мы отдаем свою землю, а что за это получаем? Как жить будем? Где колхоз денег возьмет, чтоб нам выплачивать пенсии? У государства будем просить? А я не хочу идти в нахлебники. Вот и получается, что вы, Иван Иванович, приехали из области, собрали нас, а сказать ничего не можете, потому что сами не знаете. Надо дождаться Турчина. Пусть он по селу пройдется и покажет, что и где будет. А Гайворон пусть расскажет, что с колхозом будет и с нами. Тогда мы будем голосовать… Я тоже, как и Нечипор Сноп, письмо от правительства на память знаю, там написано, чтоб мы приняли решение, развязав все проблемы. Проблем — сотни. У Снопа — где будет расти хлеб, у Савки — груша на огороде, Текля журится, что новую хату надо строить, а ее Никодим уже… не парубок. Мы ко всяким собраниям привыкли. Бывало, созовет, не в обиду Макару, Подогретый и говорит: «Кто против того, что подписываться на заем?» Все молчат. Тогда Макар Алексеевич говорит Олегу Дыньке: «Пиши — единогласно «за».

— Было, было, — покраснел Макар.

— Теперь у нас так не делается, потому что мы сами хозяева артели, так уж давайте, товарищи, разойдемся, а то работы много, огородину собрать надо, свеклу свозить.

Кое-кто уже и поднялся со стульев.

— Собрание не закончено, товарищи, — взял на себя руководство Валинов. — Вы хотите выступить, товарищ Мазур? Пожалуйста.

На сцену вышел Мирон Мазур.

— Обидно, но надо признать, что не подготовились мы к собранию. И это не наша вина: никто не может рассказать нам о «Факеле» и о том, что ждет село. А от нашего слова зависит все, мы будем отвечать перед внуками и правнуками. Я тоже напомню одну строчку из письма правительства: «Дорогие друзья и товарищи! Интересы нашей Родины, ее могущества вынуждают нас обратиться к вам с просьбой…» Я убежден, что, прежде чем написать эти слова, наше правительство и Центральный Комитет партии глубоко изучили и обсудили все, что связано с Выдубецкими холмами и нашей судьбой. И я буду голосовать за то, чтоб передать наши земли «Факелу». А нас в беде не оставят.

— Знаем, что не оставят, но мы хотим знать все!

— Мы ж не рушники свои отдаем, а землю!

— Где ж мы хлеба возьмем?

— Коров нечем будет кормить.

— Пусть Турчин нам расскажет!

— Голосуйте, — сказал Валинов Подогретому.

— Я думаю, что собрание надо перенести, — запротестовал Гайворон.

— А ваше мнение? — спросил Валинов у Земцова.

— Гайворон прав, — ответил Земцов. — Не надо было спешить, Иван Иванович.

— Я не уеду отсюда, пока не будет принято решение. О чем я доложу Шаблею? Что провалил собрание, да?

Зал притих и внимательно слушал, о чем говорилось в президиуме.

— Товарищи, объявляем перерыв на десять минут! — вышел из положения Гайворон.

— Развели болтовню, как на базаре! — кричал Валинов уже в библиотеке. — Сноп будет поучать Турчина, каким способом добывать руду! Смешно, при всем моем уважении к Нечипору Ивановичу. Или выступление товарища Дыньки! Речь идет об уране, о новых атомных электростанциях, подводных лодках, ракетах, а она приглашает правительство посмотреть, какая у нее хата! Анекдот. Какой примитив.

— Нет, — спокойно сказал Гайворон. — Вы слышали, чтоб хоть один сказал на этом собрании, что мы не отдадим землю? Не слышали. И не услышите: люди верят в партию и ничего не пожалеют для своей Родины. Однако нельзя, товарищ Валинов, лишать их права, перед тем, как бульдозеры и взрывчатка развернут эти горбы и поля, узнать, что их ждет… А Текля Дынька под стволами обрезов организовывала эту артель, поседела на этих полях, получила с фронта две похоронные о сыновьях, и не отбирайте у нее радости полюбоваться на свою хату…

— Бросьте вы эту демагогию! — кипятился Валинов. — Я получил указание от секретаря обкома партии Шаблея провести это собрание и как уполномоченный должен его выполнить.

— Я сейчас вернусь, извините, — сказал Земцов и вышел из библиотеки.

В комнату ввалились Нечипор Сноп и Савка Чемерис.

— У нас здесь разговор, так что… — встретил их Валинов, но Гайворон пригласил:

— Садитесь, Нечипор Иванович.

Валинов повернулся к окну: не дадут поговорить. Но продолжал дальше:

— Мне, товарищ Гайворон, вообще не нравятся ваше настроение и… ваши взгляды на это дело. Я заметил это еще на первом заседании бюро райкома… И я убежден, что эта… ассамблея была подготовлена не без вашего ведома.

— Вы, товарищ Валинов, отвечайте за свои слова, — в тон ему сказал Гайворон. — Здесь собралась не «ассамблея», а собрание хозяев этой земли, прошу их уважать.

— А чего вы сердитесь, товарищ представитель? — обратился к Валинову Сноп. — Вас что интересует? Что думают люди или наши поднятые руки?

— Товарищ Сноп, мы здесь, извините, без вас решим, что делать, — не сдержался Валинов.

— Как это без нас? — Нечипор и Савка переглянулись. — Мы жили на этих полях веками, а вы приехали… и без нас? Кто вы такой?

— Нечипор, идем домой, — дернул за рукав Снопа Чемерис.

— Нет, пусть скажет, кто он такой и по какому праву пугает меня переселением…

— Если надо будет — переселим и спрашивать не будем! — Валинов побагровел. — Не будем.

— Вы… вы можете говорить что хотите, — тяжело дышал Сноп, — но в душу мою не плюйте… Если вы по-человечески не желаете, то мы тоже не будем… А теперь, Савка, пойдем.

— За срыв собрания, товарищ Сноп, вы, как коммунист, будете отвечать перед партией! — предупредил Валинов.

— Перед партией буду, а перед вами — нет. — Сноп надвинул фуражку. — Все могу стерпеть, но не выдерживает сердце, когда на меня кричат. Этой обиды я вам не прощаю.

Валинову было видно в окно, как Нечипор и Савка протиснулись сквозь толпу и медленно побрели к берегу.

— Верните их! — приказал Валинов Подогретому. — Они же в президиуме. Это сознательный срыв собрания! Этого так нельзя оставить. Как уполномоченный, я несу персональную ответственность… Товарищ Гайворон, я, наконец, приказываю вам.

— Заверяю вас, товарищ Валинов, что мы можем созвать сейчас коммунистов и комсомольцев, дать им задание и… через двадцать минут решение будет принято, — сказал Гайворон.

— Так и надо сделать! — ухватился Валинов.

— Нет, я хочу, чтоб решение о передаче земли под «Факел» было принято с улыбками, а не безразличным, обреченным поднятием рук от страха, что будут выселять из родного села, — ответил Гайворон.

— Это — демагогия!

Вошел Анатолий Земцов:

— Я разговаривал с Александром Ивановичем… Мостовой категорически против того, чтобы решение принималось под каким-либо принуждением. Он сказал, что это собрание должно стать праздником для Сосенки, а не поминками.

— Теперь мне понятно, — начал складывать свои бумаги Валинов. — Под диктовочку работаете? Кое-кто на всю жизнь запомнит это собрание, товарищи… сосенские лирики. Это же ЧП на всю Украину. Да-а-алеко вы зашли вместе с вашим секретарем райкома… Ну что ж, товарищ Гайворон, отменяйте собрание и идите слушать соловьев…

— Соловьи уже отпели.

Валинов, не попрощавшись, сел в машину.

Оркестр играл «На сопках Маньчжурии»…


В гостинице Валинов швырнул на стол папку, сел в кресло и задумался. Чувствовал себя оскорбленным и уничтоженным. Впервые за годы своей работы в аппарате переживал такой позор: провалил собрание! Не выполнил поручения обкома партии, правительства… Мостовой, наверное, обо всем доложил Шаблею. Свалят всю вину на него, мол, мы же советовали дождаться Турчина, подготовить карты, макеты, расчеты, планы. Да, его отзовут со строительства «Факела», а это равнозначно катастрофе. К черту разлетится лестничка, которую возводил всю свою сознательную жизнь из послушания, хитрости, деловитости, упрямства и по которой поднялся все-таки на несколько ступенек выше, чем его друзья по институту.

Перед глазами Валинова — телефонный аппарат. Нужно сейчас же позвонить Шаблею, опередить Мостового, отвести от себя удар. А может, притвориться больным, лечь в больницу — сердечный приступ, как у… Мостового… Пока пройдет первый гнев Шаблея, а потом… Мостовой. Это он нарочно слег… Просто хитрый ход, чтобы снять с себя ответственность. Самая лучшая защита — это наступление, истина старая, как мир. И Валинов докажет, что не он, а Мостовой и Гайворон виноваты во всем.

— Секретаря обкома Шаблея, — сказал телефонистке и уже не сводил глаз со скрученного шнура, который змейкой вился по столу.

Ответила секретарша приемной:

— Обождите минуту, Павел Артемович разговаривает по прямому с товарищем Турчиным.

Валинов отдал бы все, лишь бы услышать этот разговор. В трубке что-то лязгнуло. Щелкнуло что-то и в сердце Валинова.

— Почему ж вы мне не сказали, когда звонили прошлый раз, что Турчина нет в Сосенке? Почему вы так поспешно созвали это собрание, не посчитавшись с мнением райкома партии?

— Я… я, Павел Артемович, считал и считаю, что обком послал меня для того, чтобы форсировать строительство «Факела», а не заниматься бесплодными разговорами, — сказал Валинов. — Я сделал все для того, чтобы выполнить ваше поручение.

— А я думаю, что вы сделали все, чтобы вызвать справедливое возмущение людей. — Шаблей разбивал надежды Валинова на оправдания. — Мы послали вас не для того, чтобы вы там командовали и пугали людей переселением. Вы забыли, товарищ Валинов, что перед вами не станки и… диффузоры, а люди, которые должны сделать шаг, который изменит всю их жизнь, сложившуюся за века. Очевидно, вы не вчитались в письмо правительства к сосенским колхозникам, не поняли его глубины, а теперь сваливаете с больной головы на здоровую. Турчин возмущен вашим поведением и вашими поступками…

— Павел Артемович, я… я хотел, чтоб быстрее было принято решение о передаче земли под «Факел»… подготовить фронт работ для Турчина… ведь у нас есть государственный план.

— О плане Турчин думает сам, — оборвал его Шаблей. — Он строил еще не такие объекты. Турчин сказал мне, что на этом этапе для него в тысячу раз дороже отношение колхозников Сосенки к «Факелу», чем пять километров трассы. Арсен Климович имеет резон и мыслит, как политик, а вы не поднялись выше того бульдозериста, который гусеницами уничтожил опытный участок Михея Кожухаря. Вы понимаете, в какое положение поставили обком партии? Я вынужден докладывать в ЦК, и мы, товарищ Валинов, еще будем иметь с вами серьезный разговор…

— Павел Артемович, вы не знаете, в каких условиях мне пришлось проводить это собрание, — оправдывался Валинов. — Мостовой и его родственник… Гайворон дискредитируют… решение правительства… и, хотят они этого или нет, противопоставляют рабочий класс крестьянству, заигрывают с колхозниками.

— Товарищ Валинов, — строго сказал Шаблей, — такие обвинения требуют доказательств.

— Они у меня есть, Павел Артемович. И я это докажу. Я напишу докладную записку вам и в ЦК партии, поскольку речь идет о моей партийной чести.

— Хорошо. Ждите приезда Турчина и… займитесь сахарным заводом.

— Есть! — вытянулся в струнку возле телефонного аппарата Валинов, обрадовавшись, что его не отозвали из района.

Кажется, несколько перегнул палку, — анализировал Валинов свой разговор с Шаблеем. Однако, наконец, можно по-разному трактовать взгляды Мостового, которые тот высказал о переселении колхозников, о любви к земле… Валинов, например, понял их, как… надо найти не очень резкое определение… политически незрелые…

Собственно, чего ему, Валинову, бояться? Он хотел, чтобы колхоз быстрее передал территорию под «Факел», хотел немедленно развернуть строительство, дать стране уран. Никто против этого не возразит — ни Мостовой, ни Гайворон, ни Земцов. А за срыв собрания отвечать должны они. Логика железная. И Валинов это докажет. Он не будет писать анонимок на Мостового и Гайворона. Бой будет честным и открытым: стойкая партийная позиция Валинова и, по существу, антигосударственная, с примитивным крестьянским уклоном, позиция Мостового и тех, кто с ним… И правильно он сделал, что сказал об этом Шаблею. Ничего страшного не случилось. Наоборот, все убедятся: Валинов в интересах дела не побоялся выступить против Мостового.

— Можно? — в дверь заглянул Бунчук.

— Заходи, Петр Иосипович.

— Мне приятно, Иван Иванович, видеть тебя в добром настроении.

— А почему я должен быть в плохом?

— Да рассказали мне о собрании, так я…

— Петр Иосипович, нас голыми руками не возьмешь! — засмеялся Валинов.

— Не возьмешь, — согласился Бунчук.

— Что тебе рассказывали? — поинтересовался Валинов.

— Все валят на тебя. Поспешил, мол, с собранием, ничего не сумел рассказать людям, ответить… Угрожал выселением всех в Казахстан.

— Я просто сказал, что… кто желает, может переехать… добровольно… А что, разве плохо в Крыму? Климат, море… Я в прошлом году отдыхал — прекрасно… Видишь, куда гнут, — сказал после паузы, — политику подшивают… Правду ты говорил, Петр Иосипович: выскочка этот Мостовой!

— А кадры, кадры какие подбирает! — Бунчука сейчас больше всего интересовало, будет он директором завода или нет. — Дружками себя окружил… Гайворон, Гавриленко.

— Откуда он родом?

— С Днепропетровщины, — ответил Бунчук.

— А кто его родители и… вообще родственники?

— Н-не интересовался, но если надо, то это легко установить. — Бунчук снял телефонную трубку.

— Ты что, в райком звонишь?

— Да нет… Дайте мне Кутня, — попросил телефонистку. — Василь Васильевич? Я. Приди в гостиницу. В райкомовский номер.

— Зачем ему приходить? — удивился Иван Иванович.

— Кутень сейчас тебе все доложит. У него — ажур. Отдел кадров, — подмигнул Бунчук.

— Собственно, я так спросил. — Валинову стало неловко, что он втягивает в свои дела еще и Кутня.

— Василь Васильевич — человек надежный, — успокоил Бунчук, будто угадав мысли Валинова.

Кутень не заставил себя долго ждать, появился встревоженный, но скоро успокоился. Доложил, как работает маслозавод, поинтересовался делами в Сосенке и уже решил было пригласить Валинова на обед, прикидывая, в какую копейку влетит прием гостя. Но Бунчук прервал его размышления:

— Василь, ты… тово… раскрой свой блокнотик… о Мостовом. Давай, давай, мы люди свои…

Кутень растерянно посмотрел на Валинова, на Бунчука и покраснел, как вареный рак.

— Гм… Это я так. Пусть Иван Иванович не думает, что я тово… Это для истории. Пойду на пенсию, буду писать… мемуары… о районе, значит, чтоб люди знали, как мы тут жили и боролись. Собираю материалы о… руководителях, ударниках… Воспоминания буду писать, историю Косопольского района… Так сказать, для будущего поколения, пионеров…

Краснея, Кутень достал из кармана толстенький замасленный блокнот, положил его на колени и стыдливо начал читать:

— «Мостовой… Александр Иванович, год рождения 1936… Отец — сельский кузнец, из батраков, погиб на фронте. Мать — колхозница. Братьев и сестер нет. Служил в армии… Ранен в пятьдесят шестом в Будапеште, во время контрреволюционного мятежа… После госпиталя работал комсоргом металлургического завода, учился заочно в университете, был послан в партийную школу… Работал редактором, а затем секретарем райкома…» Все, — стыдливо усмехнулся Кутень. — Для истории записываю…

— Переверните-ка еще страничку. Переверни, не стыдись, — приказал Бунчук, — то, что ты прочитал, мы и без тебя знаем…

— Да я стесняюсь, — опять зарумянился Кутень, — Иван Иванович могут подумать, что я тово… А я ж для истории.

Валинов с омерзением смотрел на этого стыдливого клоуна. Надо было прогнать его отсюда с его блокнотом, но вместо этого сказал:

— Читайте, читайте.

Кутень опять положил книжечку на колени.

— «Имел любовницу — певичку Тамару Крайниченко, ездил к ней на машине в Ставище… Жил с сестрой Гайворона, когда она училась в техникуме. Потом женился… На вечеринках много не пьет». Ну, это я пропускаю… И это… Потому что не проверено, я только факты собираю для мемуаров… О! «Взял с базы райпотребсоюза пальто и… костюм… для Гайворона. Мать Гайворона была на оккупированной территории, а они поставили ей памятник из мрамора… стоимостью…»

— Вы — подлец, Кутень! — не сдержался Валинов. — А что Мостовой ест, у вас не записано?! Как вы могли дойти до такого?!

Кутень выпрямился и оцепенел. У него отнялся язык. Бунчук отошел в угол и испуганно смотрел на Валинова.

— Вон отсюда! — открыл дверь Валинов.

— Иван Иванович, вы же сами просили… Я не для чего-то там такого, для истории, — опомнился наконец Кутень. — У меня объективные данные. Это для мемуаров… Вот Петр Иосипович знает… И зря вы так обо мне…

— Ну, хорошо, — уже мирно промолвил Валинов. — Идите и порвите этот кондуит. Директор завода…

— Это для мемуаров… Пойду на пенсию, напишу. План… тово… перевыполню, — заверил на прощание и пулей вылетел из номера.

— Вот такие люди, — растерянно пробормотал Бунчук, а после молчания спросил: — Ну, а как там на заводе?

— Все будет в норме… Хотел рекомендовать тебя, но… директор Сахаротреста против… Понимаешь… Надо обождать.

— Я обожду, обожду, — сразу же скис Бунчук и сухо попрощался.

Валинов прикурил сигарету, достал из папки несколько листов бумаги и сел за стол.

«Докладная записка», — вывел разгонистыми буквами и задумался…


Когда съемки фильма закончились и группа Лебедя возвратилась в Приморск, ее на вокзале встречали Игорь и Алексей Кушнир — с цветами и счастливыми улыбками. Стеша, загорелая, обветренная, стала еще стройнее и привлекательнее. Во всяком случае, так показалось Алексею. Все эти месяцы, что они не виделись, Алексей вспоминал о ней с потаенной болью.

— Влюбился, — решил Игорь.

— Возможно, — неуверенно ответил Алексей, — но это, Игорь, мираж.

— Не понимаю.

— Я, наверное, ей противен… Вообще я — противная личность.

— Что за самоуничижение, Алексей?

— Потому что я не нравлюсь ей. И сам себе.

— Ты писал ей?

— Нет.

Они ехали студийным автобусом по городу. Стеша грустила по Приморску, как когда-то по Сосенке. На студии Стешу ждало извещение из университета: ее зачислили на первый курс вечернего отделения исторического факультета. Борис Аверьянович даже во время съемок отпускал ее на экзамены. Душевный человек этот Лебедь. Как по-отечески оберегал он Стешу от соблазнов! После съемок всегда находились охотники посидеть за рюмкой, а чтоб не очень ругался режиссер, устраивали «именины»… Лебедь поговорил с группой, а со Стешей отдельно.

— Мне неудобно отказываться, Борис Аверьянович, — оправдывалась Стеша.

— Я не имею права запретить вам… жить, как вы желаете, но я не хочу, чтобы вы появлялись перед аппаратом… сонная и нервная. Вы не думайте, что вы уже актриса… Далеко еще… и оставьте эти богемные замашки.

После съемок Стеша подошла к Славке и спросила, что такое «богемные замашки»…

Стеша получала кратенькие письма от отца и еще от Светланы. Чугай писал о своей работе и о новом сорте морозоустойчивой картошки, которую они выводили вдвоем с Михеем Кожухарем. Этой картошкой заинтересовалась научно-исследовательская станция овощеводства и колхозы северных областей.

Светлана (ну и хитрая!) в каждом письме умудрялась написать что-нибудь о Платоне. И Стеша знала, сколько раз ездил он к Наталке, знала даже содержание их разговоров… Неизвестно, как узнавала о них Светлана, но, читая ее письма, можно было подумать, что Наталка и Платон разговаривали между собой в ее присутствии. Несколько раз Стеша порывалась написать Платону письмо, но сказать ему правду не могла. А написать просто так, лишь бы напомнить о себе, не хотела. Ведь он знает все, а если она ему не нужна, то стоит ли бередить старые раны?

Писал и Дмитрий Кутень — злые и сентиментальные письма. Угрожал, что приедет, убьет ее и покончит с собой. А через несколько строчек умолял: «Приедь или разреши мне хоть издали посмотреть на тебя. Я заканчиваю курсы, и мне сказали, что пошлют в загранплавание. Стешка, кто ж меня будет ждать на берегу? Как мне жить?» Стеша Кутню не отвечала, хотя ей иногда становилось жаль его.

Однажды, когда Стеша падала от усталости, измученная бесконечными дублями, солнцем и палящими «юпитерами», к ней подошел Слава:

— Тебя ждет муж. Он стоит возле электриков.

— Что за разговоры?! — крикнул Лебедь. — По местам. Начинаем!

— Я не могу, Борис Аверьянович, — сказала режиссеру Стеша. — Я вышла из образа.

— Делайте что хотите. — Лебедь надвинул на глаза шляпу с широкими полями и побрел в степь.

Дмитро был в запыленном сером костюме — от Херсона добрался на попутных машинах. Он молча наблюдал, что делалось на съемочной площадке. Стеша предстала перед ним в гриме, в платьице, похожем на то, которое носила в Сосенке. Они укрылись за автобус, в тень.

— Зачем ты приехал, Дмитрий?

— Ты не ответила ни на одно мое письмо.

— Зачем ты приехал? — повторила Стеша.

— Чтоб увидеть тебя и попрощаться. Я иду в рейс вокруг Европы на «Днепре». Везу туристов…

— Счастливой дороги.

— Я люблю тебя. Я не могу забыть о тебе ни на минутку. Ты — каменная, жестокая, ты сделала из меня сумасшедшего! — Дмитро уже срывался на крик.

— Успокойся, Дмитро. Будешь кричать — уйду… Мы никогда не будем вместе…

— Что для меня твои слова? Разве они усмирят то, что делается тут? — Он ударил себя кулаком в грудь. — Ты мне испортила жизнь, и я брожу по свету никому не нужный и чужой.

— Легче всего, Дмитрий, свалить свои неудачи на кого-то… Ты всегда завидовал тем, кто чего-то добился в жизни. Или неправда? До какого-то времени можно было обвинять родителей, что они тебя воспитали таким… А теперь? Ты мечтал о море, и вот ты моряк. Забудь все, что связывает тебя с прошлым, и живи…

— Я опоздал жить. Скоро будет тридцать, а я… Ничего у меня нет: ни тебя, ни положения… В мои годы люди уже капитаны… Разве это жизнь? — Он помолчал, потом схватил Стешу за плечи. — Ладно… Ты еще обо мне услышишь… Я… я такое сделаю, что ты… вы все… пожалеете… Мне нечего терять… Будь ты проклята! Будьте вы все прокляты!

Стеша побежала к ребятам и девушкам, которые сидели возле палатки, а когда опомнилась — Дмитра уже не было.

…И сейчас, идя с друзьями по городу, Стеша невольно всматривалась в прохожих, боясь увидеть Кутня.

На студии администратор сообщил ей, что для нее сняли хорошую комнату на Пушкинской улице.

— На работу близко, море — рядом, хозяйка — золото, не был бы женат, жил бы только на квартире у тети Клавы.

Алексей и Слава помогли перевезти Стешины вещи на Пушкинскую.

— Боже мой, сколько вас можно ждать? — радостно встретила Стешу тетя Клава, осматривая ее с ног до головы. — Вы таки то, что надо! Я люблю красивых женщин и, — скептически посмотрела на ребят, — мужчин. Называйте меня просто Клавой, не будем ломать фасон. Мы что — девочки? Вот ваша комната, телефон. Я с утра на работе, вы — тоже. Будем пить кофе. Садитесь, мальчики. Мы тут жили вдвоем с сыном, но он женился и поехал на Сахалин, будто ему было плохо здесь. Он сам геолог и ищет романтику. Ну, ну, сказала ему я, езжай, если что-нибудь найдешь, то напиши.

— Ничего еще не нашел? — спросил Алексей.

— Уже. Внучку для меня.

Клава кинулась на кухню, принесла кофе. Достаточно было выпить чашечку, чтобы узнать все о хозяйке этой уютной квартиры.

— Муж у меня был моряк. Думаете, что он умер или ушел на дно в Бискайском заливе? Дудки! Он живет на Портовой с молодой женой… Я его всегда ждала на причале, когда он возвращался из рейса, а он завел шашни с буфетчицей Соней. Потом как-то приходит она и говорит мне: «Мадам, я беременная». — «Поздравляю, — сказала я. — Что, это такая сенсация? Будет парад?» — «Будет скандал, — сказала мне Соня. — Я беременная от вашего мужа…» Я ей ответила: «Вы хотите меня удивить? Мой Петя может. Желаю вам счастья». Соня ушла, а когда мой Петя возвратился из плаванья, то думаете, он увидел меня на причале? О! — Клава показала кукиш. — Он приехал домой, хотел меня поцеловать, а я ему сказала: «Петя, не надо комедии, тебя ждет Соня на шестом месяце. Будь здоров». Петя мой характер знал… забрал свои спиннинги и пошел… Я сама вырастила своего сына Митю, дала ему в руки диплом из университета и живу. Как я живу, это знаю я, но спросите всю Пушкинскую, скажет ли кто обо мне плохое слово. Я работаю крановщицей в порту, но когда заседает горсовет, то можете увидеть меня в президиуме. Во время демонстраций я стою на центральной трибуне, а Петя со своей Сонькой кричит мне «ура». В мире есть справедливость. Стеша, ты тут хозяйничай, а я отчаливаю к портнихе на восьмую станцию. Я познакомлю тебя с этой портнихой, и эти мальчики, что пришли с тобой, не разберут, где английская королева, а где ты, — Клава поцеловала Стешу. — Я тебе хочу сказать за деньги. Они мне не нужны. Я попросила вашего администратора Степу, чтобы он привел ко мне красивую девушку, потому что я не могу оставаться в этих каютах одна. Я рада, что ты будешь у меня. Степа имеет вкус и еще будет иметь от меня сто граммов коньяку. Салют!

Стеша прекрасно устроилась у Клавы. Они жили словно сестры, именно сестры, хотя Клава годилась Стеше в матери. Клава, собираясь на работу, будила Стешу, они вместе завтракали. И хотя Стеша поздно возвращалась со студии или из университета, Клава ждала ее с ужином.

Стеша рассказала Клаве все о себе, Платоне и Наталке, Дмитро и своем горьком замужестве…

— Стеша, то еще не трагедия. Каждая женщина должна пережить великую любовь, но надо действовать. За счастье, как говорят мудрые люди, надо бороться, а сдаваться лишь тогда, когда сожжены все мосты, когда корма дает течь и судно идет ко дну. Ты должна поехать в Сосенку и поговорить с ним раз и навсегда. Надо, чтобы все было ясно.

— Нет, Клава, я не могу.

— Но ты же не можешь все время мучаться? Тебе надо забыть этого Платона. Я уверена, что Слава и Алеша влюблены в тебя по самые уши! Ну?

— Я знаю. Они чудесные друзья, но…

— Это тоже не трагедия. Вот выйдет на экран твой фильм, о тебе напишут в газетах и заберут в Москву. Боже, как я буду жить без тебя! — воскликнула Клава, будто Стеша уже собиралась на вокзал. — Ты встретишь какого-нибудь хорошего парня, полюбишь его… и будешь счастливой… Вы будете приезжать с ним в Приморск и останавливаться у меня.

Стешу начали приглашать режиссеры из других студий. Она читала сценарии, советовалась с Борисом Аверьяновичем и отказывалась.

— Я хочу, Стеша, — сказал Лебедь, — чтоб ты снималась у хорошего режиссера, чтобы каждый фильм был для тебя школой.

На Приморской студии Стеша сыграла несколько эпизодических ролей, но они не принесли ей никакого удовлетворения.

…«Чародейка» вышла на экраны, в газетах появились хвалебные рецензии, критики пророчили Стеше Чугай великое будущее. И она покорно ждала его. Стеша получила немалую сумму денег, четыреста рублей послала отцу:

«Купи себе, тату, новое пальто и костюм, а если хочешь, то перекрой жестью нашу хату».

Поликарп положил деньги на Стешино имя в сберкассу.

…Чугай долго размышлял, писать ли Стеше о посещении Марты. Этот приезд не был тайною для Сосенки, значит, и до Стеши слух дойдет. И Чугай решился…

Стеша ходила сама не своя. У нее есть мать! Будто из тумана выплывал перед Стешей ее образ. Именно образ, а не лицо — она его не помнила. Стеша не могла понять причин, которые толкнули мать на такой шаг, однако сейчас и не хотела доискиваться: не было злости, обиды, а только неудержимое желание увидеть ее и свою сестру Фросинку. Какая она? Почему-то вспомнила высушенную фигуру Фросины Коляды и улыбнулась: на кого ж похожа та Фросинка? Отец не сообщил адреса матери, и Стеша решила поехать в Сосенку, расспросить.

Первый советчик, конечно, Клава. Она выслушала Стешу, прочитала письмо.

— Я выросла в Приморске, Стеша, и меня трудно чем-нибудь удивить, но этим письмом я поражена. Ты, Стеша, как и я, — благородна. Ты должна поехать просто для того, чтобы твоя мать еще раз убедилась, какая она дуреха… и что она потеряла. Другой цели у тебя не должно быть. Ты можешь оставить мужа, трех мужей и двух любовников, но бросить дочь или вообще ребенка — так ты уже, извиняюсь, не женщина, а акула.

— Мне всегда хотелось, чтобы у меня была мама, — сказала Стеша.

Но не поехала. Ее вызвали на одну из центральных студий страны. Прочитав фамилию режиссера под телеграммой, Лебедь с легким сердцем отпустил Стешу.

— Это мастер, и для тебя полезно сняться в его фильме.

Стеша приехала на студию, встретилась с режиссером, о котором много слышала, прочитала сценарий и согласилась играть. Роль была небольшой, но очень эмоциональной и сложной. Режиссер остался доволен пробами. И уже через несколько дней Стеша начала сниматься в фильме.

Режиссера в группе называли шефом. Ему было за пятьдесят, но он молодился, ходил в элегантных костюмах, в сорочках с модными воротничками; на съемочной площадке появлялся в джинсах и разноцветных свитерах. Шеф всегда ходил в окружении молодых девиц, которые мечтали проскользнуть в кинематограф. Он был человеком широкой удачи, остроумным, ему многое прощалось, в частности то, что он беспрерывно влюблялся, женился, расходился и опять влюблялся.

— Поймите, коллеги, — вещал он, высекая огонек из американской зажигалки, — если художник перестанет влюбляться, то ему нечего будет сказать людям. Любовь — все равно что газ для этой зажигалки. Испарится — огня не будет.

И еще любил шеф футбол. Он знал всех известных игроков страны по имени, он не пропускал ни единого матча. Перерывы проводил в раздевалках с футболистами или давал интервью комментаторам. Шеф не скупился на советы тренерам, вратарям, защитникам и нападающим. Пристрастие к футболу отразилось и на творчестве шефа: где только можно было, вставлялись в фильмы эпизоды матча, а если уж нельзя было вмонтировать кадры состязаний, то шеф умудрялся в музыку вплести звуки футбольного марша.

Шефу Стеша понравилась.

— Степа, ты хороший парень. — Шеф считал особенным шиком наделять женщин мужскими именами. — Тебе нечего делать на той Приморской студии, приезжай ко мне.

— Как к вам?

— Не ко мне лично, — рассмеялся шеф. — К нам на студию.

— Нет, я сказала Борису Аверьяновичу, что вернусь, как только закончу сниматься.

— Но это будет не скоро!

— Почему? Вы мне сказали, что через месяц я освобожусь.

— Степа, ты будешь тут ровно столько, сколько захочу я. Возможно, я допишу для тебя в финале несколько сцен…

— Зачем специально для меня дописывать роль?

— Степа, ты мне нужен для вдохновения. Когда я не вижу тебя на площадке, я не могу работать. Уразумел? — шеф чмокнул оторопевшую Стешу в щеку.

Стеша привыкла к этим поцелуям, ибо на студиях и в театрах при встречах целовались актеры, режиссеры, художники, гримеры, потом эта эпидемия перешла и на электриков, осветителей, пожарников, редакторов, только вахтеры еще козыряли друг другу. Ну, разумеется, и поцелуи были разными. На Приморской студии не только Стеша, а все работники, например, двадцатой дорогой обходили одного помрежа, который еще издали, увидев знакомую или знакомого, расставлял руки, пригибал голову и шел навстречу. Как только жертва была в границах досягаемости, помреж обеими руками хватал ее за голову и смачно целовал в губы. Вырваться никому не удавалось. Рассказывали, что после встречи с ним на одном вечере директор студии три дня ходил с вывернутой шеей. Поэтому и в поцелуе шефа Стеша не усматривала ничего особенного.

Она была удивлена, когда ее переселили в отдельный номер. А поздно вечером официант вкатил к ней тележку с бутылками и закусками.

— Вы, наверное, ошиблись, — растерялась Стеша.

Официант посмотрел на заказ:

— Нет, просили принести ужин сюда.

А вскоре явился и шеф.

— Степа, ты что это придумал? Молодец. Я и в самом деле голоден, как сто волков. — Шеф сбросил пиджак и пошел мыть руки. Возвратился и пригласил Стешу: — Садись.

Стеша села. Шеф придвинул ее вместе со стулом к себе и налил в рюмки коньяк.

— За твое здоровье, Степа!

Стеша выпила. Шеф аппетитно жевал, подкладывал закуску Стеше и вообще чувствовал себя хозяином.

— Теперь я хочу выпить… за твои глаза, — подал рюмку Стеше. — Я таких еще в жизни не видел.

— У меня обыкновенные глаза, — покраснела Стеша.

— Степа, ты не знаешь, что ты со мной сделал, — шеф легонько обнял Стешу.

— Не троньте! — Стеша сбросила с плеч его руку.

— «Не троньте»! — рассмеялся шеф. — Какое душистое слово! Сколько в нем чистоты и целомудрия! Это слово может звучать так только в твоих устах.

— Вы преувеличиваете.

— Степа, давай без «вы». Выпьем на брудершафт. — Он продел под ее локоть руку с рюмкой.

— Где вы такое видели?! — отпрянула Стеша. — Я — с вами? Вы ровесник моего отца…

— Степа, дело не в годах… Я… люблю тебя! Люблю! — шеф артистично бросил рюмку на пол и поцеловал Стешу.

Она вырвалась и отбежала к окну.

— Как вы можете? Не подходите ко мне!

— Степа, милый, без крика, — кротко усмехнулся шеф. — Я тебя не обижу, выслушай меня.

— Я не буду вас слушать.

И вдруг шеф, поддернув на коленях брюки, брякнулся на пол:

— Я ничего не требую от тебя, только будь моим другом, моей отрадой… Я так одинок… Будь моим другом… — Шеф прилаживался обнять Стешу за талию.

— Для того, чтобы быть друзьями… — Стеша отпрянула, — не надо становиться на колени и хватать… Встаньте, а то еще кто-нибудь войдет.

Шеф понял это по-своему, быстро подхватился и повернул ключ в замке:

— Теперь нам никто не будет мешать, мой дорогой, мой любимый…

Он подходил к Стеше пружинистым шагом, на кончике его носа блестела капелька пота. И Стеше вдруг стало смешно. Она громко рассмеялась. Шеф и это понял по-своему. Еще шаг, и он схватил ее в объятья, притронулся вспотелой ладонью к ее грудям и… вдруг отлетел к стене. Уничтоженный, растерянный, стоял и ненавидящими глазами следил за Стешей: сейчас она начнет кричать, эта недотрога. Скандал!

Но Стеша отперла дверь, взяла со стола недопитую бутылку коньяку, сунула ее режиссеру в карман пиджака.

— Всего доброго, шеф.

Шеф легче перенес бы поражение любимой футбольной команды, чем это: «Всего доброго, шеф».

На второй день он поздоровался со Стешей, будто ничего и не случилось, даже старался шутить. А через неделю к Стеше подошел директор картины:

— …Мы очень благодарны, что вы сыграли в нашем фильме. До новых встреч… В бухгалтерии получите расчет.

Стеша без сожаления покидала студию.

Перед самым Стешиным отъездом зазвонил телефон. Говорил шеф:

— Я очень сожалею, что так получилось… Когда ты, Степа, поумнеешь, напиши мне… Ты многое теряешь, девчонка, я вскоре начну снимать новую картину. Хочешь главную роль?

— Я не напишу вам ни одной строчки.

Трубка сопела.

Вошла дежурная по этажу:

— Вам телеграмма.

«Стешка Фрося у нас приезжай целую Клава».

Владимир Касьянович после возвращения Марты не мог не почувствовать в ней перемены: Марта была тихая и грустная. Он ни о чем не спрашивал, ждал. Но Марта молчала, только Фросинке рассказала о встрече с Поликарпом, об ужине в его хате. Дочка поняла, что тот неизвестный ей человек, который сжег дом отца и отсидел десять лет за свою любовь, не безразличен матери.

— А где наша Стеша? — спросила Фросинка.

— Он не сказал.

— Я ее найду! Напишу на все киностудии и найду. Или поеду к Чугаю, и он мне скажет. Он мне скажет, — уверенно повторила Фросинка.

Вошел отец, положил на стол три билета в кино.

— На «Чародейку»… Там играет Стеша, — сказал Владимир Касьянович.

Фросинка раз десять посмотрела «Чародейку». Она знала на память все диалоги, а главное — ей казалось, что Стеша смотрела с экрана только на нее, говорила только с ней…

Фросинка раздобыла несколько афиш, повесила их на стены в своей комнате, смотрела на сестру и в зеркало на себя. Как похожи! Неужели и я такая красивая? Нет, Стеша красивее.

Желание встретиться с сестрой было огромным. Быстро собралась в дорогу. Мать была рада, а отец не возражал. И когда Владимир Касьянович остался вдвоем с Мартой, он сказал ей, будто до сих пор его сдерживало присутствие Фросинки:

— Когда-то она уйдет от нас совсем… Понимаешь? Как мы будем жить, Марта?

— Не знаю.

— Все вижу по тебе. Ты вернулась от него… иной…

— Да, Ладько. — Давно не называла мужа этим, еще сосенским, именем.

— Я не осуждаю тебя, Марта! Я тебя забрал у него… украл… Ты любишь его?

— Люблю…

— Ты уйдешь от меня?

— Нет… Он не простил…

Ладько обнял Марту, прижал к себе, теребил пальцами все еще роскошную косу.

— Как-нибудь доживем… с тобой век. Я благодарен, что ты… сказала мне правду… Теперь я тебе вот что скажу: мою бригаду посылают в Сосенку…

— Что? Зачем?.. В командировку?

— Нет. Насовсем. Там начинается строительство огромнейшего спецобъекта… Урановая руда… Меня вызывали сегодня в трест. Посылают двадцать самых лучших бригад… Надо…

— Ты дал согласие?

— Я хотел посоветоваться с тобой. Что ты, Марта, скажешь…

— А ты?

— Я хочу поехать. Появиться в Сосенку не беглецом, а… Я в долгу перед ней и перед ее людьми… И перед Чугаем.

— Поедем, Ладько!

XIII

— Мостовой здесь живет?

— А мой папа болен! — сказал маленький светлоглазый мальчонка, глядя исподлобья на незнакомую тетю.

— А мама дома?

— Мама читает отцу газеты. Идемте, — предложил мальчонка и взял Фросинку за руку.

— Как тебя звать?

— Андрей. У меня был дед Андрей, и я Андрей.

Фросинка тихонько приоткрыла дверь.

— Фросинка! — поразилась Галина и кинулась обнимать подругу. — Узнаешь, Саша?

— Узнаю. Каким ветром, Фросинка?

— Я не знаю… Приехала.

— Мы сейчас придем, Саша. Пусть Фросинка умоется с дороги.

— Я тоже встану.

— Хорошо, только ненадолго. — Галя посмотрела на часы.

Александр Иванович побрился и вышел на кухню.

— Александр Иванович, вы просто притворяетесь больным! — воскликнула Фросинка. — У вас вид спортсмена. И я могу в вас влюбиться.

— Не возражаю, Фросинка. Так что вы тут надумали, девчата?

— Фросинка хочет поехать к Чугаю, взять адрес Стеши и встретиться с ней.

— Это очень просто, Фросинка. Завтра утром Никита отвезет тебя в Сосенку, а насчет адреса… Можно позвонить одному человеку, и он скажет, — с намеком сказал Александр Иванович.

— Этот человек писем от нее не получает, Саша, и ты это знаешь.

— А может, вы таитесь от меня?

— Кто этот человек? — спросила Фросинка.

— Саша просто выдумывает. — Галина с упреком посмотрела на мужа. — Давайте ужинать!

Утром Никита привез Фросинку к самой хате Чугая. А Поликарп стоял на подворье, будто ждал.

— Фросинка, я буду загорать в конторе, — сказал Никита. — Отвезу Гайворону пакет.

Чугай усмирил волнение: Фросинка была очень похожа на его Стешу, только чуть ниже ростом.

— Добрый день. Я — Фросинка Мартыненко, — подала Чугаю руку. — А моя мама — Марта.

— А я Поликарп Чугай. Прошу, Фросинка, в хату. — Поликарп открыл дверь.

По тому, что Чугай был спокоен, а стол накрыт для завтрака, Фросинка поняла: его предупредили о ее приезде. Неужели Галина? Зачем?

— Вы будто знали, что я приеду…

— Я вчера получил телеграмму… от Марты. Будем, Фросинка, завтракать.

— Благодарю, я уже…

— Нет, у нас так не заведено. Как вы там живете?.. — Он придвинул тарелку с холодцом к Фросинке.

— С тех пор как мама была у вас, новостей никаких… Мы видели фильм, в котором играет Стеша. А вы видели, Поликарп…

— Васильевич я.

— Я знаю. Вы видели фильм?

— Видел.

— А вы читали, что пишут про нашу Стешу в газетах?

— Приносил Олег Дынька и газеты и журналы…

— Вы мне скажете, где Стеша? Я приехала, чтоб узнать.

— Скажу, отчего же! В Приморске. Улица Пушкинская, один. Квартира один. Поедешь? — Чугай с нежностью смотрел на девушку и думал о своей Стеше.

— Поеду.

— Хорошо, Фросинка. Я ей гостинцы передам… Яблок наших сосенских, орехов… Идем в садок.

— Кого ты ждешь, Никита? — Из конторы вышел Гайворон. — Уже три часа стоишь, будто привязанный.

— Не скажу. Секрет.

— А может, скажешь?

— Галина не велела.

— Галина? Странно.

— Не угадаете, и не старайтесь… Но чтоб не дразнить вас, скажу: девушку привез… Увидите, Платон, упадете на дорогу — бездыханный.

— Не упаду.

— Не зарекайтесь. Я глаза свои перекосил, пока довез. — Никита показал, как именно он перекосил глаза.

— Ну и жди. — Платон отвернулся, чтобы идти в контору, и вдруг увидел… Стешу. Рядом — Поликарп Чугай с большой корзиной. У Стеши — букет поздних астр. Она будто стала чуть ниже, — наверное, в туфлях без каблуков.

Платон пошел навстречу:

— Добрый день! С приездом… Стеша…

— Я не Стеша! — сказала девушка. — Я — Фросинка…

Возле машины закатился от хохота Никита.

— А откуда ты? — не мог опомниться Платон.

— Не скажу.

— Откуда ты? — не мог оторвать глаз от Фросинки. — Кто ты?

Платон вспомнил, как давно-давно, когда Савка Чемерис отвозил его на станцию, он встретил в поле возле ветряка Стешу и тоже спрашивал:

— Кто ты?

Поликарп легонько подтолкнул Фросинку к Платону:

— Познакомься, Фросинка, это наш председатель колхоза, Платон Андреевич Гайворон.

— Такой молодой и уже председатель? — искренне удивилась девушка.

— Ой, не молодой уже, Фросинка!

— Это, Платон, дочь… моей… бывшей… Марты, — развеял загадку Чугай. — Выходит, Стешина сестра.

— Не представлял, что люди могут быть такими похожими, Поликарп Васильевич.

— Природа, как говорят. Ну счастливо тебе, Фросинка, привет от меня Стеше. — Поколебавшись, Чугай поцеловал Фросинку и поставил в машину кошелку.

— Будьте здоровы, товарищ председатель колхоза, — протянула маленькую руку Фросинка.

— Прощаться будем позже, — ответил Платон. — Мне… очень надо… поехать к сестре.

— Галина говорила, что, возможно, вы приедете…

— Она угадала. Поехали, Никита?

— Что у вас тут строится? — поинтересовалась Фросинка, увидев целую колонну экскаваторов, ползших вдоль Русавки по новой дороге. — А вон ветряк!.. Я еще никогда не видела настоящего ветряка. Можно посмотреть?

— Конечно. Мы пройдемся пешком, Никита.

Вышли на крутой берег Русавки.

— Вон то, Фросинка, наши Выдубецкие холмы… старые, старые…

— Красивые. А зачем на них поставили краны?

— Краны уже за ними. Там будет огромный рудник…

— Я люблю шахты. У нас, в Луганске, их много. А что будут добывать? Уголь?

— Нет. Это будет рудник… урановый.

— Я понимаю… А этот ветряк старый?

— Ему же лет сто пятьдесят.

— И могила возле него… и надпись. — Фросинка сразу погрустнела. — А крылья новые? Они крутятся?

— Крутятся.

— Покрутите.

— А ты сама покрути.

Фросинка встала на бугорок, вытянула руки, будто собиралась сейчас взлететь в небо, и потянула за крыло. Ветряк заскрипел, крылья чуть двинулись.

— Ой, — вскрикнула Фросинка, — я что-то увидела! Подсадите меня, подсадите!

Платон легко поднял девушку.

— Стешка плюс Платон — любовь! — громко прочитала Фросинка. — Теперь я все знаю! — уже стоя на земле, повторила она, не отводя глаз от Платона. — Кто это написал?

— Откуда мне знать, — тихо промолвил тот.

— А это правда, что написано? Неужели правда? Я никому не расскажу… Мне вчера Галина рассказывала… о Наталке и о… о Стеше она ничего не говорила… Так это правда?

— Когда-то была правда, Фросинка…

— А сейчас?

— Не знаю… не знаю! Поехали, Фросинка.

В этот вечер Галина и Платон провожали Фросинку в Приморск. Платон постучал в окошко кассы.

— Ох-хо-хо, — зевнул знакомый кассир.

— Есть места на Приморск?

— Скажем, скажем, усе скажем. — Окошко закрылось.

Платон постучал вторично.

— Скажем, скажем, усе скажем, — смотрел поверх очков кассир. — Есть. Сколько тебе?

— Один билет.

— Брал бы уже два за одним махом, а то мне только морока компостеры перебирать.

Уж будто сказаны на прощание все слова: «Пирожки вот в той сумочке, Стешу поцелуй», — это Галина. «Привет от меня передай Стеше», — это Платон.

Ходили по перрону в ожидании поезда.

Близ газетного киоска — несколько молодиц с яблоками, грушами, жареными цыплятами.

— О, гляди… Платон Гайворон, сосенский председатель, опять ту, что прошлый год, провожает… бывшую невестку Кутня. Погляди, что с ней сделалось, будто подрезал кто, даже поменьшала… Это с горя в землю ее втягивает… Пусть уж едет с богом… в кино снимается…

Подошел поезд. Опять третий вагон, в котором ехала Стеша…

Фросинка обнялась с Галиной, как-то по-парнишечьи пожала руку Платону, потом махнула рукой и поцеловала.

Поезд тронулся.

— Платон! — крикнула Фросинка. — То правда, что на крыльях?

— Правда, — сказал Платон, но Фросинка уже не слышала.

— Какая там правда на крыльях? — спросила Галина.

— Всякая правда, если она в самом деле правда, — на крыльях, сестра, — улыбнулся Платон.

Стеша от волнения не могла устоять на месте, она ходила по перрону, все время поглядывая на часы. Тут же топтались Слава, Игорь, Алексей и, конечно, Клава.

— Как же я ее узнаю? — волновалась Стеша. — Мы обязательно разминемся, и она целый день будет блуждать по городу.

Наконец показался поезд, все побежали к третьему вагону.

— Вот она! Берите ее, хлопцы! — сказала Клава, увидев на ступеньках вторую Стешу.

Парни остолбенели и не могли ступить шагу, а Стеше показалось, что это сон.

— Получите ее, — Клава подхватила Фросинку и, словно куклу, поставила перед Стешей.

— Ура! — по команде Славки крикнули хлопцы и забросали Фросинку цветами.

Стеша и Фросинка, взволнованные встречей, смотрели друг на друга и не знали, о чем говорить. А потом, словно проснувшись, кинулись обниматься и обе заплакали.

— Девочки, вы что, в трауре?! — Клава втиснулась между ними и взяла сестер под руки. — Вы — самые счастливые люди на всем побережье Черного моря! Нет, мальчики, это невозможно! Им нельзя ходить по городу вдвоем. Одна красавица Стеша для Приморска — это хорошо… Но Стеша и Фросинка — даже для нашего самого лучшего города — слишком много.

— Я знаю, что теперь буду делать! — воскликнул Алексей. — Я буду снимать фильм о девушках-близнецах.

— Ша! — Клава возвратила Алексея на землю. — Народ не интересуется твоими творческими планами.

— Фросинка, — шептала Стеша, — как я счастлива…

— И я, Стеша… Стеша…

— Какая ты у меня… Фросинка… Ты будто… росинка… Я тебя буду звать Росинкой. Ребята, знакомьтесь, это моя сестра — Росинка!

— Тоже хорошо! — оценила Клава.

— Машина подана, — сказал Алексей.

Стеша и Фросинка сидели в машине обнявшись, словно боялись, что их разлучат.

— Я была у твоего отца… Яблок тебе привезла… И еще приветов много…

— От кого, Росинка?

— От Гали, от Александра Ивановича и… от шофера Никиты.

— Больше ты никого не встречала?

— И от него… Он меня провожал… — сказала Фросинка.

— Провожал?

— И мы были с ним возле ветряка… И я, Стеша, видела… вашу любовь…

— Чью?

— Твою и Платона…

— Где ж ты ее видела, Росинка?

— На крыльях…

XIV

После неприятной встречи в гостинице, Бунчук не виделся с Валиновым. Как-то, правда, осмелился позвонить ему, но Иван Иванович и словом больше не обмолвился о Бунчуковом директорстве.

«Нет правды на свете! — выливал в дневнике свою боль Петр Иосипович. — Валинов не выполнил обещания в вопросе моего трудоустройства директором завода. Согласно сводок, опубликованных в газете, Косопольский завод вошел в график. Очковтирательство! Гавриленко, видать, хорошо подмагарычил В. А где же принципиальность? Этого вопроса оставлять так нельзя. Вообще т. Валинов — безответственная личность. Провалил в Сосенке собрание. Это я расцениваю, как политический ляпсус, и вынужден буду сигнализировать в обком. Мостовой самоустранился от руководства районом с помощью так называемого инфаркта. Знаем мы эти штучки.

Достал белой краски для покрытия дверей, окон и т. д. Людмила в вопросах сближения стоит на одном месте. Выиграл вчера у т. Кутня девять партий в шашки».

Василий Васильевич Кутень тоже потерял покой и сон. Каждое утро ждал, что его вызовут в райисполком и предложат уйти с поста директора маслозавода. А на что мог он надеяться, когда заместитель председателя облисполкома назвал его подлецом и выгнал за дверь? Кутень безвыходно сидел в своем кабинете, и каждый телефонный звонок бросал его в дрожь. Зачем он послушался Бунчука и пришел к Валинову со своим блокнотом? А если Валинов расскажет все Мостовому? Тогда вон из района.

Кутень мучился до тех пор, пока не созрела в голове идея: пойти к Мостовому и все рассказать ему…

В обеденный перерыв, чтобы не приняли его за бездельника, Кутень зашел на подворье Мостового. Постучал. Дверь открыл ему Александр Иванович в спортивном синем костюме.

— Заходите, Василий Васильевич.

— Извините, — Кутень топтался возле порога, — шел вот мимо да и думаю: заверну, проведаю… Как ваше здоровьечко, Александр Иванович?

— Хорошо. Видите, уже на ногах. Садитесь. Что у вас новенького?

— План перевыполняем. Если желаете, Александр Иванович, могу показать сводку, — Кутень достал из кармана пачку бумаг.

— Спасибо, мне приносят…

— Новостей особенных нет, Александр Иванович… О Сосенке люди говорят, а так все тихо…

— В Сосенке, Василь Васильевич, ничего страшного не случилось, — сказал Мостовой.

— Это кто как на это посмотрит, Александр Иванович, — вздохнул Кутень.

— Ну, а как вы расцениваете собрание?

— Эх, Александр Иванович, болит у меня душа за вас…

— Чего это она у вас разболелась? — усмехнулся Мостовой.

— Скажу вам по секрету… Не нравится мне позиция товарища Валинова. — Наклонился к Мостовому и зашептал: — Собирает на вас компрометирующие материалы…

— Да что вы говорите, Василь Васильевич, — отмахнулся Мостовой.

— По всему видать, хочет пришить дело, а сам выйти из воды сухим…

— Какое дело?

— Сосенское… Будто вы с Гайвороном людей подбиваете против «Факела». — Кутень покосился на дверь. — Меня вызывал к себе… Выспрашивал, кто вы, откуда, были ли родственники на оккупированной территории…

— Не может быть!..

— Какие любите песни, спрашивал, когда обзавелись семьей, — нанизывал Кутень.

— Простите, Василь Васильевич, но все это меня абсолютно не интересует.

— Я ему сказал, — вел далее Кутень, — я ему сказал: вы… вы… бесчестный человек, товарищ Валинов, и я вынужден уйти от вас. И вышел, Александр Иванович… Теперь он найдет причины и освободит меня от работы. — Кутень подступил, наконец, к цели своего визита. — Пусть освобождает, но ответить по-другому я ему не мог. Что хотите делайте со мной, Александр Иванович…

— Я ценю вашу принципиальность, Василий Васильевич, но вы могли бы и не рассказывать мне об этом, — сказал Мостовой.

— Я полагал, что… Душа болит за вас, Александр Иванович…

— Пусть душа ваша успокоится, а сплетни, от кого бы они ни исходили, всегда остаются сплетнями!

Надо ж было купить хоть сто граммов конфет ребенку, — подумал Кутень, выходя от Мостового. Вот так, товарищ Валинов. Мы тоже знаем ходы… Захотите меня освободить — придете в райком, а там уже знают, почему это Кутень стал вам поперек горла… А кроме того, мы еще и грамотные… Не знаю, что вы о Мостовом напишете, а о вашем разговоре со мной материальчик направим. Пусть почитают в обкоме. Кутня, товарищ Валинов, не так легко слопать… Зубки поломаете.

Василий Васильевич заглянул и к Бунчуку.

— Чем это вы озабочены? — спросил Петр Иосипович.

— Да не знаю, рассказывать ли вам. — Кутень налил из графина воды и долго пил.

— Какая-то неприятность? Говорите, Васильевич! — сгорал от нетерпения Бунчук.

— Позвонил мне Мостовой… попросил, чтобы я зашел…

— Разве он уже на работе?

— Чтоб к нему домой зашел. — Кутень постепенно начинал верить, что рассказывает чистую правду.

— Ну, ну?

— И что вы думаете, Петр Иосипович? Он уже все знает… о вашем разговоре с Валиновым.

— Неужели? Откуда? — спросил Бунчук. — Наверное, двери были открыты и кто-то слышал… Там же рядом контора коммунхоза… Что же он у вас спрашивал?

— Спрашивал, значит, — тянул Кутень, — о чем вы говорили, какие материалы давали Валинову на Мостового…

— Но это же вы давали материалы, Василь Васильевич! — возразил Бунчук. — Обождите, обождите… А может, Валинов сам рассказал Мостовому о нас?

— Может быть, — согласился Кутень.

— Теперь я понимаю, почему меня директором завода не назначили… Нагородил обо мне Мостовому, а его дружка, Гавриленко, взял под защиту… Что же вы сказали, Василь Васильевич?

— Я сказал Мостовому, что нас с вами вызывал Валинов и требовал компре… вот проклятое слово, компрометирующих материалов на него, а мы отказались.

— Правильно! Мы с вами отказались! — радостно воскликнул Бунчук. — Пусть попробует установить, что это не так. Нас двое, а он — один. Не выйдет!

— Не выйдет! — подтвердил Кутень. — Мы его выведем на чистую воду, Петр Иосипович. Пообещал же вам, что примете завод, а что вышло? Теперь меня постарается выгнать…

— Пусть о себе подумает!

— Надо бы написать об этом в обком, — осторожно подсказал Кутень.

— Надо написать. Садитесь и пишите, Василь Васильевич. — Бунчук положил перед Кутнем ручку и бумагу.

— У меня почерк плохой. Может, вы…

— Не бойтесь, Василь Васильевич, мы ставить фамилии не будем, чтоб… нас не обвинили в необъективности, — успокоил Кутня Бунчук.

— Правильно, — согласился Кутень, — а то могут подумать, что мы в чем-то заинтересованы, а для нас главное — правда.

— Правда и только правда! — торжественно провозгласил Бунчук. — Итак: «Первому секретарю обкома партии товарищу Шаблею П. А. Мы, группа коммунистов из Косопольского района…»


Электрическая бритва гудела шмелем. Мостовой посмотрел на себя в зеркало — только глаза были прежними. Прибавилось седины на висках. Постарел за этот месяц. Сегодня наконец Александр Иванович выходил на работу. Никита уже несколько раз заглядывал в комнату.

— Еще полежал бы, Саша, — просила Галина. — Или на курорт поехал бы, врач же сказал…

— Галя, я уже отлежался, и ни на какой курорт никто меня не заманит. Поедем с тобой зимой. На лыжах будем кататься.

— Ты только обещаешь.

— Галина, не могу я сейчас поехать, — доказывал Мостовой, — в районе еще много дел, а самое главное — «Факел». Передадим земли Турчину и поедем…

— Когда ж это будет, Саша?

— Скоро, Галя…

— Куда везти? — спросил Никита Мостового.

— На Городище, Петровку, а потом в Сосенку. Но вначале в райком.

Прокоп Минович поздоровался с Мостовым, открыл дверь кабинета:

— Заходите, Александр Иванович.

Мостовой постоял на пороге.

— Я двину в колхозы, Прокоп Минович, а когда вернется Земцов, скажите, чтоб пригласил на вечер Турчина и Долидзе из «Факела».

Утро выдалось холодное, но чистое, ясное. Любил Мостовой эти прозрачные осенние дни, когда над огородами поднимались дымы — мальчишки жгли картофельную ботву — и опустевшие поля навевали легкую грусть.

Побывав на свекловичных плантациях нескольких колхозов, Мостовой сказал Никите:

— А теперь на Сосенку. Там и пообедаем у Платона…

— Через Выдуб или по трассе?

— Давай через Выдуб.

С востока Выдубецкие холмы окружены лесами. Могучие дубы, сосны и нежные березы замерли перед Выдубом, не решившись приблизиться к нему вплотную. Шелестела под колесами опавшая листва, а вокруг — тишина.

— Я пойду пешком, а ты, пожалуйста, на выезде из леса обожди меня, — сказал Мостовой Никите.

Александр Иванович шел просекой, вдыхая смолянистый запах сосны. По дороге замечал зимние кормушки для зверей, муравейники, старательно огражденные заборчиками, — Выдубецкий лес был заповедным, и везде чувствовалась заботливая рука хозяев — лесников. Неожиданно слуха Мостового коснулся стук топора. Он повторился через определенный интервал, словно кто-то старый и немощный после каждого удара отдыхал. Мостовой ускорил шаги. Вдруг сквозь гущину елок увидел человека в зеленоватом кителе и форменной фуражке лесничего.

Лесник, пройдя несколько шагов, остановился возле самого большого дерева, и его топор зло врезался в ствол. Потом он пошел дальше, снова остановился, и опять хищно сверкал топор.

— Эй! — крикнул Мостовой. — Что это вы делаете?

Лесник опустил топор и зашагал навстречу.

— Это вы, Гордей Антонович? — Мостовой узнал старшего лесничего Максимчука. — Что это вы размахались топором? — На огромной сосне уже глыбилась рана. — Смолу будете собирать?

— Нет… Она уже свое отжила, Александр Иванович. — Нижняя губа Максимчука задрожала, он бросил топор, сел на пенек и вздохнул.

— Что с вами, Гордей Антонович?

— Рублю, — скривился Максимчук. — Чтоб меня порубила нечистая сила, товарищ секретарь… Лучше б я не дожил до этого дня.

— В чем дело?

— Место под «Факел», чтоб он сгорел, освобождаю. Неделю назад приехали представители Турчина, нарисовали мне на карте и говорят: вырубим эту площадь. Лес ровный, как щеточка, а они рубить… Я — в управление к Турчину. Показывают мне постановление и приказ министра…

— Надо, Гордей Антонович, ничего не сделаешь. А зачем же вы эти отметины ставите?

— Это я у Турчина выторговал. Они на карте провели себе ровненько под линейку, и все. Граница гибели. А я сверил их план с картой Турчина и ме́чу — шестьдесят гектаров леса спас… А вы к ним едете?

— К кому? — спросил Мостовой.

— Тут недалеко, на поляне, Турчин, наш министр и Гайворон. Кашу варят. Идемте, я провожу.


— Привет честной компании! — поздоровался Мостовой, подойдя к костру.

— Вот это встреча! — воскликнул министр, радостно пожимая руку Мостовому. — А мне сказали, что ты из дома еще не выходишь.

— Разве он улежит? — Турчин помешивал в чугуне кашу.

— Что это вы, люди добрые, Гордея Антоновича обижаете? Сами ближе к каше, а его с топором по лесу послали.

— Уже нажаловался, — улыбнулся министр.

— Нажаловался, Николай Борисович, — сознался Максимчук. — Попробовали бы вы сами эти деревья рубить.

— Зачем самому, когда можно послать кого-то? — пошутил Маркиянов. — Я же вас учил, что когда приезжает начальство, то подальше от него, а то даст работу. А когда обедает — подходите ближе и выбирайте самую большую ложку.

— От вас будешь подальше, — махнул рукой Максимчук.

— Жалуется, а ведь сам меня вызвал, — уже серьезно сказал Мостовому Маркиянов, кивнув головой на Максимчука.

— Это мы вдвоем с Арсеном Климовичем, — уточнил Максимчук.

— Да, Турчин уже добрался со своим «Факелом» и до вашего леса. — Маркиянов развернул карту, показал. — Сто гектаров требует… Да еще столько к городу надо прирезать. Не откажешь. Но я, Александр Иванович, приехал не жаловаться. Мы решили посадить лес вокруг Русавского моря, как и договорились когда-то.

— Это прекрасно! — сказал Мостовой. — Мы вам будем очень благодарны.

— Благодарность мы поделим поровну с Турчиным. — Министр достал из костра уголек и прикурил сигарету. — Уже этой осенью посадим первые защитные полосы на юге «Факела». Хотели посоветоваться с тобой, Александр Иванович, насчет площадей, сколько отведете. С Гайвороном мы уже договорились.

— Приезжай сегодня вечером, мы как раз собираемся со штатом Арсена Климовича обсудить некоторые детали.

— Хорошо, — согласился Маркиянов, потом обратился к Максимчуку: — Гордей Антонович, может, мы где-нибудь найдем в нашем лесу липового чая?

— Может, и найдем, — ответил Максимчук и принес кошелку, которая стояла за кустом.

Арсен Климович с Маркияновым готовили закуску, время от времени пробовали и похваливали кашу.

— Саша, на минутку, — отозвал Платон Мостового. — Ты уже встречался с представителем ЦК?

— Нет. А кто приехал?

— Товарищ из парткомиссии. Он знает, что ты болен, и не хотел, наверное, беспокоить.

— По каким делам приехал? — спросил Мостовой.

— Валинов написал заявление в ЦК.

— Ясно. Что ж в нем?

— Нездоровые тенденции… Райком на поводу у отсталых элементов, а собрание было сорвано по твоему указанию…

— Какая богатая фантазия! — рассмеялся Мостовой. — Неужели человек может быть так примитивен?

— Есть там и о нашей крестьянской отсталой психологии. Нечипор Сноп обвиняется в том, что демонстративно оставил собрание и сагитировал других… Пять страниц.

— Удивляюсь, на что только можно пойти, чтобы защитить честь своего мундирчика…

— Я сожалею, что встретил тебя такой вестью после болезни, но все равно придется читать.

— Выдержим, Платон, не журись, — обнял за плечи Гайворона. — Что поделаешь? Есть еще и карьеристы, и дураки, и обыкновенные клеветники… Как они нам мешают!

— Просим к столу! — позвал Турчин.

На ковре — свежий хлеб и закуска. Над чугуном с кашей клубился пар.

— Бери, Саша, — министр подал Мостовому деревянную ложку.

— Нет, Николай Борисович, ты первый.

— Меня мать учила, чтобы я никогда первым не набрасывался на еду, особенно когда подают вареники. — Министр наложил в миску каши. — Мать говорила: пускай, сын, сначала берут люди, а ты доставай со дна… замурзанные. Весьма достойная наука… Когда же вы намерены провести собрание в Сосенке?

— Все зависит от Арсена Климовича. Мы хотим подготовить два макета нового села, — пояснил Мостовой. — Один — все как есть сейчас, а второй — уже с готовым «Факелом». Чтоб люди все увидели, так сказать, предметно.

— И еще я хочу попросить наших строителей, чтобы до собрания соорудили в Сосенке типовой дом, какие мы будем строить для тех, чьи дома придется снести, — сказал Турчин.

— Мы просили б, чтоб и ты, Николай Борисович, приехал на собрание. Приглашай, Платон, — Мостовой подмигнул Гайворону.

— Пожалуйста, но я не знаю, чем буду вам полезен, — Маркиянов на мгновенье задумался и засмеялся: — Понял. До чего же хитрый народ пошел! Деревом поможем, Платон Андреевич. Обещаю.

— Пора, товарищество, — посмотрел Мостовой на часы. — К шести часам приглашаю вас в райком, а сам заеду в Сосенку. До встречи!

— Хочу заехать к Нечипору Ивановичу, — уже в машине сказал Мостовой Платону. — Надо его успокоить.

— Нет Нечипора Ивановича.

— А где?

— Вчера уехали. Он, Кожухарь Чемерис. На «Запорожце».

— Куда?

— Не сказали.


С тяжкой обидой в сердце возвратился из клуба Нечипор Сноп. Как Савка Чемерис ни уговаривал его, как ни успокаивал, Нечипор грустно качал головой и повторял:

— Никому я уже не нужен, никому… ни земле, ни людям.

— Ой, Нечипор, не так, — Савка забегал Снопу наперед и заглядывал в глаза. — Не может без нас земля и… они не смогут…

…Когда стемнело, пришли к Снопу Кожухарь с Никодимом Дынькой — на совет.

— Надо тебе, Нечипор, — размахивал своими длинными руками Кожухарь, — ехать в обком к Шаблею.

— Правильно! — сказал Савка. — Я тоже поеду.

— А можно и выше! — добавил Никодим.

— Сначала к Шаблею, потом — выше… А то если сразу до самого высокого, то нижний может обидеться, — размышлял Савка. — Шаблей сам из хлеборобов и должен понять нас.

— Откуда он сам? — спросил Дынька.

— Из Подольской области, — ответил Михей. — Когда его избирали в депутаты, так я читал на плакате у Подогретого.

— Да и Нечипор с ним в дружбе, — размышлял Чемерис. — Поедем к Шаблею. Не может такого быть, чтобы один человек, хоть и областной представитель, да больше значил, чем общество.

— Если б хоть умный, — поддержал Кожухарь. — Ты же видишь, как тяжко людям расставаться с землей, так подумай и погрусти вместе, а тогда уже и решим, не чужим ведь отдаем землю эту. А он на крик: «переселю» да «демагогия»!

— А что это такое — демагогия? — спросил Савка.

— Это, — наморщил лоб Кожухарь, — когда ты, к примеру, языком треплешь, лишь бы пар со рта не зря шел.

— Понял, — сказал Савка. — Интересно, куда это он может меня или Нечипора переселить из моего села?

— Куда захочет, — Дынька всегда побаивался разных представителей и вообще официальных лиц. — Пришлет Валинов в село оргнабор, выпишут тебе бумагу, паспорт, дадут денег и… будь здоров.

— Демагогия! Хоть твой сын и секретарь сельсовета, а ты, Никодим, никаких законов не знаешь! — рассердился Савка. — «Куда захочет, переселит!» Демагогия. Правду говорил Михей, лишь бы даром изо рта пар не шел.

— Поедем к Шаблею, — согласился Сноп. — Только об этом никому, дело ведь серьезное, и крику нам не надо.

— А меня возьмете? — тихо спросил Кожухарь.

— Посмотрим! — ответил Сноп.

— Михея надо взять. Может, о политике зайдет разговор у Шаблея, так Кожухарь ему все расскажет…

— Про политику Шаблей не меньше меня знает, — скромно заметил Михей.

— Я подумаю, — так и не пообещал твердо Сноп.

— А когда же вы поедете? — поинтересовался Дынька.

— Завтра! — вырвалось у Савки.

— Нет, — возразил Сноп. — Нет, сначала закончим сев в третьей бригаде, вывезем на завод свеклу.

— А зачем это нам ждать? — Кожухарь сказал так, будто уже решено, что и он поедет.

— Для порядка. Спросит Павел Артемович: а как вы хозяйничаете? Так мы ему скажем: все работы закончили, так, мол, и так… мы хозяева…

— Мудрая у тебя голова, Нечипор.

Еще несколько неприятных дней пережил Нечипор Сноп, когда явился в Сосенку проверять заявление Валинова представитель партийной комиссии. Рассказал ему Сноп о собрании и о своей стычке с Валиновым. Но объяснение писать отказался.

— Извините, но получается, что вроде я должен оправдываться и писать на Валинова… А я ни на кого не писал и не буду… В глаза все скажу, а писать не буду. Обидел меня Валинов, всех обидел, и полагаю, что хочется ему легко по жизни ходить. Зачем это он написал? Не то у него болит, что у нас, и не о «Факеле» он печется. А о том, чтобы перед начальством оправдаться, чтобы все увидели, какой он хороший и преданный. Всех облил дегтем, а сам чистенький. Не буду я, товарищ инструктор, доказывать Валинову, что я, и Гайворон, и Мостовой — настоящие коммунисты… Если он не захотел понять нашей души, то пусть бы хоть на раны посмотрел… У меня и у Саши Мостового их столько, что может хватить на целый взвод.

Услышав, что отец собирается ехать в обком, Юхим начал отговаривать его:

— Тату, вы ж знаете, что такое диалектика, не можем мы с вами остановить движение. — Юхим попробовал обосновать закономерность появления «Факела».

— Я за разумную диалектику. Тебе, вижу, все равно. Пересядешь завтра на бульдозер и начнешь рыть Выдубецкие холмы…

— Вы, тату, за такую диалектику, чтоб вас не трогали, да?

— Ты еще мало каши съел, чтоб меня учить.

— А помните, вы рассказывали, что вам говорил ваш отец, когда вы первым в селе на «фордзона» сели? — наступал Юхим. — С палкой бегал за вами дед, чтобы вы землю керосином не паскудили. Бегал?

— Ты это к чему?

— Да о диалектике, тату…

— Больно все ученые стали, — буркнул Сноп и вышел из хаты.

За селом Нечипора догнали на конях Савка Чемерис и Кожухарь.

— Вот, послушай, Нечипор, что надумал Михей! — съехал Савка на обочину.

— Дня не проживет без какой-либо выдумки этот Кожухарь, — сказал Сноп. — Рассказывай.

— Михей говорит, чтобы мы направились сразу не к Шаблею, а к его отцу, — выпалил Савка.

— Зачем? — удивился Нечипор.

— Для подхода и маневра, — пояснил Кожухарь. — Отец Шаблея — бывший председатель комбеда и первого колхоза, с Котовским гражданскую прошел и цену земле знает. Так мы ему все расскажем и попросим, чтоб с нами к сыну поехал. И тогда вместе докажем Шаблею, что надо нашу землю спасать.

— Очень мудро, — одобрил предложение Кожухаря Савка. — Если отец скажет лично, то сын — сделает.

— Оно можно было бы и так, — после долгого молчания промолвил Сноп. — Но где живет этот старый Шаблей?

— Я уже все разведал, — Кожухарь вытянул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги. — Нашел предвыборный плакат у Макара. Тут все написано. Подольская область, село Белая Гора. Это где-то за Деражней. Найдем. На своей машине вас повезу, — пообещал Михей. — И не качнет.

— А если он, борони боже, тово… преставился?

— Жив-здоров, — заверил Кожухарь. — Говорил мне шофер Никита, что Шаблей недавно Мостовому рассказывал об отце-матери.

— Добро! — решил Савка.

— Выезжаем на рассвете в четыре ноль-ноль, — перешел на военную терминологию Кожухарь. — Берите с собой харчи и что-нибудь в бутылках, потому что дорога далекая.

— А машина твоя выдержит? — спросил Сноп.

— Хоть в Америку! — заверил Михей.

— А Гайворону скажем? — взглянул на Снопа Савка.

— Не скажем, — ответил за Нечипора Михей. — Гайворон может Снопа связать по партийной линии и не пустить, а без Нечипора у нас не та сила.

— Поедем себе тихонько, и все, — решил Сноп.

…На рассвете «Запорожец» выбрался за село. Рядом с собой Михей посадил Снопа, хотя Савка очень хотел сидеть впереди.

— Ты, Савка, много говоришь и можешь меня довести до аварии, а Нечипор будет молчать. Сиди себе там и не рыпайся, — распорядился Кожухарь.

Выбрались за Косопольем на широкую асфальтированную дорогу, встречных машин было мало, и Михей вел «Запорожец» спокойно.

— Если вот так все пойдет, то завтра к вечеру окажемся у старого Шаблея, — прикинул Михей.

— Не кажи «гоп», пока не перескочишь, — посоветовал Сноп. — Через две области, считай, перемахнуть надо.

Взошло солнце, и на трассе появилось больше машин. Мчались «Волги», газики, тяжелые автопоезда, нагруженные трубами, досками, железом, кирпичом, камнем, удобрениями, мебелью, ящиками с телевизорами, картошкой, свеклой, сахаром и тракторами «Беларусь».

— Сколько у нас этого богатства! — восторгался Савка, провожая взглядом машины. — Смотрите, какой шифер повезли! Вот бы мне на хату…

— Это, Савка, добро народное, — сказал Михей, обгоняя длинную колонну машин.

— Так я тоже какой-то народ, — попыхивал сигаретой Савка, — уделили б мне машину шифера… на переселение… А то получается, что народ богатый, а я шиферу купить не могу… Философия.

— Ты, Савка, богатство понимаешь на свой манер, — обернулся к Чемерису Нечипор. — Ты думаешь, что богатство — это такой огромнейший амбар или склад, и там все добро лежит: шифер, мануфактура, кожаные упряжки, золото, бомбы, сахар, сапоги хромовые, тракторы, кожухи, вино, сталь, селедка?

— Хе-хе! — засмеялся Савка. — Но где-то ж оно все лежит?

— Все, Савка, в движении…

— Ты, Савка, одним словом, богатый, но не замечаешь этого, — объяснил Кожухарь. — Понял?

— Оно конечно, но тово…

— Что «тово»? — допытывался Михей. — Ты ж газет не читаешь… Если б читал, то знал бы, сколько у нас вырабатывается на твою душу нефти, ботинок, сукна… По стали, например, ты, Савка, самый богатый человек в мире, и по электрике, и по школам, и по больницам… Вот видишь, трубы повезли для газопровода, который на Чехословакию тянут. Там есть среди этих труб и твой кусок. И мой, и Нечипоров.

— Мне такая труба не нужна, если б тоньше, то я бы погреб перекрыл, — вздохнул Савка. — Перегнили бревна.

— Ты все б в свою хату тянул. Эта труба тебе ни к чему, а народу — польза. Проложат газопровод, пойдет газ за границу, к нашим соседям. «Дружба» называется, — пояснил Кожухарь.

— А у нас еще и не пахнет газом, — задумался Савка. — Я, конечно, за дружбу, но пусть бы раньше дома провели везде газ, а потом уже и за границу трубы тянули.

— Не дошел ты еще, Савка, до политики. — Михей снизил голос, видя, что Сноп задремал: — Живешь ты, например, на какой-то земле… Вот так твое село, а недалеко еще несколько…

— Ну живу, так что?

— Не сбивай меня с мысли. А вокруг вас — вражеские племена… И есть у тебя, Савка, кузница, и в других селах есть. Нашел ты, опять-таки к примеру, у себя на огороде уголь. Живешь, что-то себе куешь, а знаешь, что вороженьки твои не спят, а к походу готовятся. Просят у тебя соседи, чтоб ты им угля дал, чтоб и в их кузницах горн горел. А ты им говоришь: не могу дать, потому что моей жинке надо варить борщ.

— Разве я такой глупый? — обиделся Савка. — Я бы по всем кузницам, лично, поразвозил бы, да пусть бы плуги и мечи ковали, чтоб у нас общая сила была, а жинка и на кизяке борщ сварганит.

— Нет, Савка, ты умный человек… А сейчас, зачем это мы сорвались из дома, жинок оставили? Потому что… политика… Мог бы Сноп со своей Звездой сидеть с почетом на пенсии, и я, и ты, при орденах… Но мы, Савка, не о себе думаем, не о своих лоскутах поля, а о колхозе, — одним словом, о народе. Хотим сберечь родючие земли — для себя и для государства, чтобы и тот секретный уран был и чтоб руки наши возле хлеба были.

— Конечно, — согласился Савка.

Остановились возле колонки. Михей заправил бак бензином. Савка предложил перекусить, но Михей не согласился.

— Пока оно едет, — показал на «Запорожец», — надо ехать, а то неизвестно, что еще случится до вечера.

Спустились в долину. Возле моста, вздыбленного над узенькой речушкой, помахала им рукой девушка в замасленной фуфайке.

— Подвезем барышню.

— Дядя, возьмите меня до села, — сквозь слезы попросила девушка, — а то я ничего не могу с ним сделать.

— С кем? — спросил Нечипор.

— Да с трактором. Остановился и стоит как вкопанный.

— А ты ж кто?

— Трактористка… Только курсы закончила… Он стоит, а мне пахать надо…

— Ну, посмотрим. — Нечипор направился вслед за девушкой к трактору, маячившему среди поля.

— Теперь, Савка, можно перекусить: это дело длинное, — Михей открыл багажник и достал кошелку.

Савка подремать успел, а Нечипора все не было.

— Посмотрю, что он там ворожит, — решил Кожухарь.

Нечипор Сноп лежал под трактором и закручивал гайки.

— Передачу на вал заело, — сказал Михею, — пришлось разбирать коробку скоростей… Сейчас, дочка, поедешь.

— Ой, спасибо вам, Нечипор Иванович, — щебетала девушка. — Я вас сразу узнала. У нас на курсах плакат висел с вашим портретом. Мы изучали опыт вашей бригады.

Нечипор вылез из-под трактора весь в мазуте и улыбнулся:

— Паши, дочка, дальше. Да за глубиной следи.

— Спасибо вам, Нечипор Иванович. Чем же я вас отблагодарю?

— Хлебом, дочка, хлебом.

Они с Кожухарем подождали, пока трактористка завела мотор, махнула им на прощание рукой и потянула тяжелые плуги.

— Теперь и я заработал на завтрак, — сказал Нечипор, принимая от Савки рюмку водки.

…Солнце уже завернуло с полудня, когда Михей решил передохнуть. Остановили машину.

— Мигает все перед глазами. Я подремлю немножко, а вы посидите. — Кожухарь поставил машину на краю села в лесополосе и как-то умудрился прилечь на сиденье.

— Пойду я, Нечипор, на часок в село, — сказал Савка, — посмотрю, как оно здешний народ живет.

— Только ж скоро возвращайся.

— Я по часам, — пообещал Чемерис, взглянув на солнце, потому что часов у него сроду не было.

Прошел час, второй, Кожухарь уже выспался, а Нечипор походил по полям, поговорил с трактористом, Савка же будто в воду канул.

— Куда он мог деться? — волновался Сноп. — Может, под машину попал?

— Или заблудился? Ну, я ж ему! Весь график нам поломал!

Стояли на краю дороги, выглядывали Савку, но тот все не появлялся.

— Поедем в село да у людей расспросим, — предложил Сноп.

Зашли в кооперацию, спросили: нет, не видели. В буфете тоже не было Чемериса. Уже потеряли всякую надежду, когда попался навстречу какой-то подвыпивший мужчина.

— Такой маленький, в черном пиджаке, говорите?

— В хромовых сапогах и в синей рубашке.

— На свадьбе! Вон там будет хата под красной жестью, гармошка играет, так он там. Наш конюх Сазон сынка женит.

Подъехали. На подворье танцевали гости, пели девушки. Михея и Снопа тут же взяли под руки и отвели в хату.

За столом сидел в обнимку с Сазоном пьяный Чемерис и доказывал:

— А я тебе говорю, что коня никакая техника не пересилит!

— Не пересилит! — вторил Сазон.

— Это государство понимает…

— Понимает…

— И дали мне этот орден за коней, — Савка достал из кармана коробочку и показал всем орден.

— Дай я тебя поцелую! — воскликнул Сазон. — И выпьем… за коней!

— Нет, — возразил Савка. — Дай я тебя поцелую.

— Нет, я тебя, — не сдавался Сазон. — Ты у меня дорогой гость, Савка…

— О! — Савка, увидев Михея и Нечипора, так и не донес до рта рюмку. — А я, значит, тово… А это самый лучший конюх республики — Сазон! — отрекомендовал Чемерис хозяина. — А это ж мои друзья дорогие, — указал на Снопа и Михея.

Кожухарь хотел было обругать Савку, но самый лучший конюх республики при помощи родственников усадил новых гостей за стол, и как ни отговаривался Михей, а рюмку за счастье молодых пришлось выпить.

Савку еле убедили выйти из-за стола. Наконец он согласился, взял клятву с Сазона, что тот приедет к нему в гости. Они вдвоем с хозяином выпили еще по одной, сплясали на подворье ойру, и только тогда Чемерис усмирился и сел в машину.

Савка рассказывал, как он встретил веселое шествие, снял фуражку и поздравил молодых, как подхватили его и почти силком привели в хату. Сноп посмеивался, а Кожухарь обозвал Савку алкоголиком.

— Не имеешь права так меня называть, — возражал Савка, — потому что я пил не просто лишь бы пить, а с радости, что люди счастливые и что… Сазон — конюх, не какой-нибудь там бригадир огородной бригады.

Потом Савка пел. По его песням можно было проследить эволюцию его настроения. Начал с «Кину кужіль на полицю», а закончил «Взвейтесь кострами, синие ночи», которую часто слышал по радио.

Переночевать решили в небольшом городишке на границе области. Было уже темно. Кожухарь заехал во двор гостиницы, замкнул машину и пошел спать. Проснулся утром. Нечипора уже не было в комнате, а Чемерис еще спал. Михей разбудил его, вышел во двор и… чуть не упал: «Запорожец» исчез. «Украли», — мелькнуло в голове.

— Нечипор! Украли! Так и говорила Ганя, что украдут! — подбежал Михей к Снопу.

— Да не кричи, Михей, — спокойно сказал Нечипор. — Вон за крыльцом стоит твой «Запорожец».

— Да я его тут оставил, ей-богу, — божился Кожухарь. — Как он там оказался?

«Запорожец» стоял в уголке, за крыльцом.

— Его хлопцы перенесли, — сказал Сноп. — Ты же поставил машину у ворот, а им надо было выезжать. Так они втроем взяли «Запорожца» и перенесли, я видел…

— Тьфу!

…За Рясным Михей съехал с трассы и свернул на полевую дорогу.

— Ты куда, Михей? — удивился Савка.

— Надо, — тихо промолвил Кожухарь. — Тут в сорок четвертом году моя рота в атаку ходила… К хлопцам своим заеду… Поздороваюсь.

— Это здесь тебя поранило, Михей? — спросил Сноп.

— И меня… С того света вернулся… Тут немцы оборону держали, — показывал Михей, — а мы оттуда наступали… Нас вел в атаку комиссар Сережа Чупрун…

На окраине села возвышалась фигура воина. Он стоял в плащ-палатке, без шапки, с автоматом в руке, склонив голову над могилой побратимов. Сбросили фуражки, замерли в скорби.

— И ты здесь лежишь, Михей, — тихо сказал Сноп.

— Нет. Друзья мои боевые лежат. — Слеза катилась по лицу Михея.

— Прочитай, — показал Нечипор на длинный ряд фамилий, вычеканенных на камне.

— Сергей Чупрун, — еле шевелил губами Кожухарь. — Иван Терпугов, К. Платов, Захар Горденко, Алексей Ветвицкий… Михей… Кожухарь… Михей… Кожухарь… Вечная слава героям. Михей Кожухарь… Я лежу с вами, хлопцы…

Савка смотрел то на надпись, то на Михея.

— Ты — Михей?..

— Я. Меня тогда контузило… Медальон потерял… Санитары вынесли с поля боя.

Кожухарь встал на колени, поцеловал холодную мраморную плиту и, поднявшись, медленно зашагал к машине…

…В Виннице Савка скомандовал заехать на базар.

— Яблок здесь, говорят, как грязи, завались. Очень я люблю, когда фрукту продают.

— Заедем, — согласился Нечипор.

Базар благоухал яблоками, грушами «глеками», свежей домашней колбасой, хлебом, жареными семечками и молоком. Базар смеялся желтыми тыквами, астрами, оцинкованными ведрами, витринами, цветастыми платками и синим небом.

Потолкались между рундуков, приценились к товарам.

— Вот берите яблочки, уважаемые, — приглашала Савку и его товарищей красивая женщина в красной кофте и желтой косынке.

«Уважаемые» переглянулись.

— Сколько же за десяток?

— А мы на вес продаем. Рубль за килограмм!

— Дороговато берете, — покачал головой Савка.

— Но яблочки ж какие?! Съедите, оближетесь.

— За рубль я и так оближусь, — решил Савка. — Красная цена им — тридцать копеек, мадам.

— За тридцать копеек я с вами разговаривать не стану, — скривилась мадам, но цену сбавила. — Давайте за восемьдесят, а то уже домой надо идти.

— Взвесьте, — Михей подал деньги.

— Копейка будет за мной, — сказала мадам.

— Пусть будет за вами.

Проехали мост, улицу Ленина и выбрались на Литинское шоссе. Савка как увидел ларек с пивом, так и взвыл:

— Остановись, Михей, а то я пива хочу.

— Иди уж. — Кожухарь съехал на обочину.

Пока Савка смаковал пиво, Михей пощупал колеса, не греются ли, долил масла.

— Михей Федорович, здравствуйте! И вы тут, Нечипор Иванович? Какая встреча!

Оглянулся Михей: стоит Наталка с черночубым парнем — усмехается.

— Здравствуй, Наталка. Нечипор, узнал?

— Гора с горой не сходится, а… — подошел Чемерис.

— А мы вот здесь живем, — показала Наталка. — Зайдемте!

— Зайдем на минутку, а чего ж, давние знакомые. — Михей был рад, что увидел Наталку живую-здоровую.

На машине во двор не заезжали.

— Перед нами, Наталочка, еще дальняя дорога, — сказал Нечипор.

По-хозяйски осмотрели дом и сад.

— Познакомьтесь, пожалуйста, это мой друг, — с некоторым запозданием отрекомендовала Наташа Давида. — А куда ж это вы едете?

— Да в гости, — не хотел вдаваться в подробности Михей.

— Может, пообедаете? Скоро мама придет. Останьтесь, — уговаривала Наташа.

— Нет, спешим… А когда ж ты домой вернешься? — поинтересовался Савка.

— Не знаю…

— Наталка еще не совсем здорова, — сказал Давид.

— Оно конечно… Но и мужу без жены столько лет бурлаковать тоже не годится.

— А как он? — спросила Наталка будто о ком-то постороннем. Мужики переглянулись.

— Известно как — в работе, — ответил Нечипор.

Разговор не клеился. Наталка чувствовала, что начинает говорить и не знает, чем окончить фразу. Вспомнила, как они устанавливали телевизор в ее доме. Тогда эти люди были ей понятными и близкими. Неужели время создало между ними такую пропасть? Нет ни единого мосточка.

— Нам пора, — нарушил молчание Сноп. — Передавай, Наталка, привет родителям. С отцом твоим мы знакомы.

— И вы передавайте там, в Сосенке…

Скрипнула калитка, и на подворье вошла Ольга Аркадьевна. Глаза у нее округлились и лицо стало красным, как ее кофта.

— Мама, это мои знакомые из Сосенки. Я просила их остаться на обед, но они спешат.

— Очень жаль! А так… а вы… а может… — вырывались какие-то слова. Ольга Аркадьевна суетилась по двору, не зная, как быть. Если проговорятся, что она продавала яблоки, то Ольге Аркадьевне несдобровать!

Савка с самыми добрыми намерениями хотел было поинтересоваться, все ли яблоки и по какой цене продала хозяйка, но Нечипор Сноп, заметив смущение матери Наталки, упредил Савку:

— Ну, пусть вам счастит.

Они вышли со двора, и Ольга Аркадьевна облегченно вздохнула. Потом побежала в погреб, набрала в кошелку яблок и вынесла на улицу, но машины уже не было…

— Наталочка, нам надо съездить в Сосенку, — сказал Давид.

— Я… я не смогу посмотреть ему в глаза…

— Мы должны быть честными перед ним.

— Честными, — криво усмехнулась Наташа.


Артем Корнеевич Шаблей не знал, где и посадить своих гостей. Очень гордился, что по такому делу приехали за советом к нему. Часа два сосенчане рассказывали о своем колхозе и собрании, даже охрипли! Артем Корнеевич плохо слышал. Не от старости, хотя было ему уже за восемьдесят, а от контузии, которую перенес еще в первую мировую.

— Шахты нам давай! — кричал Сноп.

— Га? — прикладывал руку к уху Артем Корнеевич.

— Говорю, давай нам шахту, а не открытый способ!

— Просим, чтоб вы нас перед сыном поддержали! Чтоб поддержали! — надрывался Савка.

— Я ему… О, я ему! — грозился Артем. — Пусть себе тот уран ищет в другом месте, если ему надо… Ничего, я с ним поговорю… я ему растолкую… Так, говорите, по тридцать центнеров пшеницы собирали?

— По три-дцать, — скандировал Кожухарь. — Росла, как море!

— Я ему… О, я ему, — заходился от кашля Шаблей. — Что он, не может себе накопать того урана где-то в другом месте?! Попроси шахтеров, так они тебе накопают хоть эшелон.

Сухонькая, проворная жена Шаблея Устина выставила на стол все, что было в доме, Артем Корнеевич достал из буфета огромную граненую бутылку с цветной этикеткой.

Савка силился прочесть, но не сумел.

— Называется выска, — пояснила Устя. — Павлуша привез несколько бутылок старику, да уже с год стоят.

— Самогон заграничный, — постучал ногтем по бутылке Артем Корнеевич. — Но наш лучше. Есть у нас тут одна вдовушка, так очень уверенно гонит — огонь.

Устя уговаривала мужа, чтоб никуда не ехал, но Артем Корнеевич и слушать не хотел.

— Люди ж меня просят! И я должен за них постоять. Я тому Павлу расскажу… Я ему… о-хо-хо, ка-хи-кахи…

Артем Корнеевич натянул старенькие синие галифе и гимнастерку — суконную, командирскую, с дырочками от орденов, Устя подала ему короткое коричневое пальто и велюровую шляпу.

— Сыновнее донашивает, чтоб добро не пропадало. — Устя замотала шарфом шею Артема Корнеевича, а потом принесла яиц, пирогов, две баночки варенья и торбочку творога. Все это сложила в корзину и проводила гостей из дома. — Гостинец передашь. Да не задерживайся!

— Я ему… я ему расскажу, о-хо-хо-хо, кахи-кахи, будь здорова, Устя! А я ему… ох-хо-хо…

Без особых происшествий экипаж «Запорожца» благополучно прибыл в областной центр. Артем Корнеевич убеждал, чтобы ехали прямо на квартиру к сыну, но Сноп запротестовал:

— Мы по делам, Артем, а не в гости. Давайте в обком, я дорогу знаю.

Михей остановил машину возле огромного дома с колоннами. Милиционер открыл перед ними дверь:

— Прошу предъявить партийные билеты.

Нечипор показал свой билет.

— А ваши? — обратился к спутникам Снопа дежурный.

— А они… тово… беспартийные, — пояснил Нечипор.

— Тогда надо заказать пропуска, пройдите, пожалуйста, вон в те двери.

— Чего это он? — спросил Артем Корнеевич.

— Беспартийным пропуск надо! — крикнул Сноп, и милиционер вздрогнул.

— Что?! Мне к сыну по пропуску? — вопрошал Артем Корнеевич. — К Павлушке?! А что это он за такие порядки позаводил? А ну, позови-ка мне его! Скажи, что отец приехал из Белой Горы!

Растерянный милиционер куда-то позвонил, и через несколько минут по широким ступенькам сбежал, улыбаясь, Павел Артемович Шаблей.

Они обнялись с отцом, трижды поцеловались, потом Шаблей поздоровался с гостями.

Шаблей проводил их по красной дорожке на второй этаж, широко открыл дверь своего кабинета. За длинным столом сидели люди. Увидев старого Шаблея и его спутников, встали.

— Сидите, сидите, — махнул рукой Артем Корнеевич и начал раздеваться. — Что это у тебя, Павло, совещание?

— Совещание, тату!

— А я и думал, что совещание, — сказал старик и сел возле стола. — Так ты, сынок, поговори с людьми, а мы послушаем.

— Да нет, батька, мы потом. Извините, товарищи, отец приехал… А с вами встретимся вечером.

Павел Артемович попросил секретаршу, чтоб никого не соединяла с ним по телефону, и повел гостей в соседнюю небольшую комнатку. Тут стояли мягкие кресла, диван, столик и шкафы с книгами.

— Как же вы собрались все вместе? Не могу понять. Где Сосенка, где Белая Гора… Рассказывайте.

…Трижды звонил из Косополья Валинов, умолял соединить его с Шаблеем, но секретарша была неумолима:

— Занят.

— С кем же это он заседает? Большое начальство приехало?

— Очень большое…

— А кто, кто?

— Отец.

XV

Хуже всего на свете — это быть маленьким. Нет, не таким, что лежат в люльках или в сверкающих колясках. Те живут как при коммунизме или еще лучше: все возле них пританцовывают, не успеет рта раскрыть, а ему то соску, то конфетку, то игрушку, сказочки рассказывают, песенки поют — никакой заботы. А если оно, полеживая и подрыгивая ногами, вдруг пролепечет ба-ба-ба, то все в доме словно ума лишаются: поднимут такой тарарам, будто оно произнесло речь.

— Оно уже сказало «баба»!

— «Мама» — оно сказала. Ах, ты ж мое малое, умненькое.

— Оно сказало не «баба», — а «папа».

Хуже всего на свете быть малым — таким, как вот Тимка Чемерис: ходить в третий класс, пасти корову, помогать деду и бабе по хозяйству. Вроде весь свет клином сошелся на Тимке. Не успеешь прийти из школы, как уже:

— Тимка, принеси воды!

— Тимка, дай курам поесть!

— Тимка, сходи купи соли.

— Чего ж ты глаза на потолок пялишь, делай уроки!

— Дай-ка корове мешанки…

А в школе? Каждый, кто старше тебя на какой-то месяц-два, хочет взять над тобой верх и командовать. Хорошо быть большим, размышляет Тимка Чемерис. Таким, как Васько Гайворон или Алик Коза. Гусей и коров они уже не пасут, потому что у них нет, в кино ходят с девушками и за деньги, а не за то, что разгружают Федору Рыбке передвижку. На переменках, например, Алик Коза курит не в уборной, а за школой, брюки носит выглаженные, со складками. Как-то Тимка попробовал и на своих брюченятах загладить складку, но пропалил колени — ругала его баба на чем свет стоит…

Ну, если хорошо подумать, то не так уж и плохо живется Тимке Чемерису на белом свете. Может он с дедушкой ездить в ночное пасти коней, может отрясти грушу у Семена Коляды, промчаться по улице верхом на подсолнухе, изображая Семена Михайловича Буденного, или устроить такой бой «наших» с «белыми», что над селом будет стоять гвалт, будто сюда в самом деле ворвалось войско. Вообще, жизнь прекрасна. Васько или тот же самый Коза уже не могут играть «в перья» или стащить у бабы пяток яиц, выменяв на них в лавке двести граммов конфет «дюшес». А кроме этого, вокруг тебя всегда толпится десяток-другой мальчишек, еще меньше тебя. Каждое твое слово для них — закон. Их можно посылать в атаки на доты, в огороды за арбузами, можно дать приказ принести из дома сигарет, и затем дня три будешь горько кашлять от «Примы», «Прибоя», «Шипки» и даже «Столичных».

Тимка Чемерис, впрочем, доволен жизнью. Только у него среди одноклассников чуб зачесан на пробор, как у Васька Гайворона. Только у него есть настоящий лейтенантский ремень со звездой на пряжке, складной ножик, сверкающие коньки и шариковая ручка. Все это подарил ему Васько Гайворон за особые заслуги, о которых Тимка не расскажет даже под страхом смерти. Если бы даже Юрасик отдал ему свой велосипед, все равно Тимка не сказал бы, что он иногда передает Лесе Куприенко записки от Васька. Если б Тимке надо было передать какой-нибудь девочке записку, то он никому не подарил бы ни кожаного ремня с бляхой, ни ручки, а сам бы ей отдал, и пусть читает. А потом — кому нужны визгливые девчонки в черных форменных фартучках и с лентами в косичках? Правда, среди его одноклассниц есть одна, стоящая внимания, — Катька Бейлихо: на переменках он дергает ее за косички чаще, чем других.

У Тимки Чемериса и его надежной гвардии в лице Юрасика, Вовки, Петьки, Виля и Игнатка есть свои устоявшиеся взгляды на все окружающее. Например, бабушка плачет, что заберут землю под «Факел» и что снесут их хату, а Тимка считает: не будет бо́льшего счастья, чем когда начнут взрывать Выдубецкие холмы, добывать руду и делать в Сосенке атомные ракеты. Если не станет поля и поймы — не надо будет пасти корову и гусей. А начнут сносить хату деда, Тимка обязательно найдет старый штык, который дед еще в войну затолкнул куда-то под стреху.

И как не радоваться, когда уже сейчас можно часами смотреть, как огромнейшие краны переносят блоки, кирпич, как экскаваторы роют котлованы. Еще можно побежать за Выселок и понаблюдать работу путеукладчика. Вскоре начнут ходить поезда из Сосенки в Косополье и далее… Красота!

Говорил Ким Тузов, что за Выдубом они построят огромный город, и если Тимка захочет, то будет жить даже на пятом этаже. И ему будет видно море. Может случиться и такое, что от Сосенки до Переорок и Узгорья будут ходить пароходы. Вообще очень здорово, что в Сосенке сооружают «Факел», только Тимка не может понять, почему в клубе на собрании все шумели. Да поотдавали бы эти поля и жили бы себе на пятом этаже. Хлеб и так пекут в пекарне. Не понравилось Тимке только то, что приезжий дядька говорил, будто их могут переселить из Сосенки. Никуда Тимка из своего села не поедет, разве что в новый город за Выдубом. Жаль ему и тетки Текли с ее хатой: хата ведь славная, с резным крыльцом и ставнями. Тимка, сидя на акации возле окна, тоже аплодировал тетке Текле, когда она сказала на собрании, чтоб все быстро шли вперед к коммунизму.

Быстрее б уже в тот коммунизм прийти, — думает Тимка. Учительница часто рассказывает им, какая настанет жизнь при коммунизме. Все будут делать машины, электронные аппараты. В каждом селе появятся ракетодромы, космонавты будут свободно расхаживать по улицам — как сейчас тракторист Юхим или дед Сноп. И люди станут другими: добрыми, веселыми, такими, как дядько Кожухарь. Тимка сейчас же пропустил бы дядько Михея с теткой Ганной в коммунизм. Вот встретишь его на улице, поздороваешься, а он обязательно спросит тебя о чем-нибудь или скажет: «Ты гляди, как вырос. Парубок!» И после этих слов ты будто в самом деле становишься чуть выше. Или когда дядька Михей едет на «Запорожце», так — садись и катайся. «Запорожец» стоит в гараже, и все, кто только умеет управлять машиной, заходят, берут ее и едут куда хотят, — дядьке Михею не жалко. Несколько раз Тимка ездил на «Запорожце» с Васьком. Пропустил бы он в коммунизм и Васька Гайворона и Лесю — без нее, видать, Васько не пошел бы, — дядька Дыньку тоже, потому что его всегда можно попросить, чтобы смастерил автомат или дал… закурить… Вообще-то Тимка не любит курить, но иногда делает это для авторитета. Семена Коляду Тимка не пропустил бы. Дрожит над каждой грушей. Собак на цепи в саду держит.

Сегодня воскресенье, и у Тимки обширные планы: надо пойти на пойму, под Выдуб, где Ким Тузов прокладывает дорогу, и поездить на бульдозерах, потом сбегать к экскаваторам и поискать в котлованах скелет мамонта, древние монеты и медные наконечники для стрел и принести все это в школьный музей. Целый день можно не являться домой, так как бабушка пошла к родственникам, а дед поехал со Снопом и дяденькой Кожухарем в область «за другой головой». Так сказала бабушка Никодиму Дыньке.

Перед тем как махнуть куда-то со своим войском, Тимка заходит к Ваську: может, есть поручение.

И поручение, конечно, есть.

Васько, прикрыв рукой бумагу, пишет записку.

— Отнеси, Тима, Лесе. Отдай прямо в руки. Слышишь? Обождешь ответа и — бегом ко мне.

Тимка согласно кивает головой и, зажав в руке записку, мчится по улице. Что ж он ей написал? Возле кооперации Тимка останавливается и, оглянувшись на все стороны, читает:

«Дорогая моя Леся! Буду ждать тебя в четыре часа возле ветряка. Приходи! Что-то должен тебе сказать! Секретное. Напиши ответ. Тимки не бойся, он человек надежный. Василь».

Тимке чуток неловко, что он прочитал записку, будучи таким надежным человеком, но он успокаивает себя тем, что никому не выдаст тайну Васька.

Ну, если прочитана записка Васька, то Лесину тоже надо прочесть.

«Вася! Приду!» Он ей — «дорогая», а она ему — «Вася».

Почему это она ему такая дорогая, удивляется Тимка. Длинноногая, голенастая, глазищи вроде синькой заляпаны…

О чем же они будут говорить? Что у них за секреты? Тимке очень хочется знать, и он решает до обеда побывать на Выдубе, а потом подкрасться к ветряку и… Нет, он подслушивать не станет, а постоит на посту, чтоб никто не подошел к Ваську. А то кто-кто, а Коза наверняка приведет хлопцев, и тогда они поднимут его друга на смех.

Тимке очень нравится начальник бульдозеристов Ким Тузов. Он не обижается, если Тимка даже называет его просто Ким. Когда Тимка появляется со своей командой на трассе, Ким разрешает бульдозеристам взять в кабины по одному мальчугану. Тимка всегда ездит с Иваном — высоченным здоровилой в синем берете, которого все называют Ванькой. Иван только внешне сердит, а так — очень добрый. Угощает Тимку пряниками, показывает фотокарточку девушки, которая живет где-то под Тулой. Тимка любил слушать, когда Иван рассказывал о Сибири, о Дальнем Востоке, где они строили рудники, прокладывали дороги. Полсвета объездил Иван на своем бульдозере. Иногда Иван разрешает Тимке подержаться за рычаги. Тимка крепко сжимает их в руках и смотрит, как широкий отвал гребет впереди себя гору земли. Вырастет Тимка и станет бульдозеристом.

— Иван, который час? — спросил Тимка.

— Полчетвертого.

— Опаздываю! — Тимка выскакивает из кабины бульдозера, пулей мчится по лугам, перебирается через Русавку и по крутому склону берега вскарабкивается к полю. Как настоящий разведчик, подползает на животе и всматривается: сидят Васько и Леся. Вот если бы был бинокль! Бинокля нет, но Тимке и так хорошо видно, что Василь сидит против Леси и что-то говорит. А что? Не слышно. Вот если б… Обещал Васько сделать ему магнитофон, но еще не успел.

Тимка подбирается поближе к ветряку.

— Я сам поеду к ней, — говорит Васько.

— До Винницы далеко, — возражает Леся.

— Все равно поеду. Пусть она скажет мне правду. Я вижу, как страдает Платон. Только ты, Леся, никому ни слова.

— Поезжай, Вася… А тебе не стыдно будет говорить с ней про… любовь? — Леся низко склоняет голову.

— Я думаю, что про любовь говорить не стыдно. Все люди говорят про любовь… Одни громко, другие — тихо…

— Когда ж ты поедешь, Вася?

— Завтра. В школе скажу, что…

— Васько! — крикнул из своего убежища Тимка. — Ты скажи, что пойдешь к сестре в Косополье!

— Ты откуда тут взялся? — Василь вытащил Тимку из-под ветряка.

— Я не подслушиваю, я вас… охраняю, чтоб Коза не пришел и не…

Васько отряхивает Тимкин пиджачок:

— Спасибо тебе, верный Санчо! Иди встань вот там возле берега и смотри, чтобы Коза не приплелся.

Тимка немножко обиделся, что Василь назвал его каким-то чудным именем, но, вспомнив, что было сказано «верный Санчо», успокоился. Скорее всего, этот Санчо был разведчиком или партизаном. А если так, то Тимка готов стоять возле этого ветряка три дня, чтобы никто не помешал Лесе и Ваську.

— Знаешь, Вася, я тоже с тобой поеду, — решила вдруг Леся. — Вдвоем веселее, и, возможно, я тебе чем-нибудь помогу.

— А тебя отпустят? — засветились радостью глаза Васи.

— А я расскажу обо всем маме… И она отпустит.

— Только предупреди, чтобы Платону не проговорилась.

— Хорошо. А что ты скажешь Платону?

— Я… я скажу, что поеду в Киев, — прикидывал что-то в голове Васько. — Скажу, что куплю себе пальто на зиму, деталей разных для приемников.

— Отпустит?

— Почему ж нет? Он мне сам когда-то советовал поехать.

— А деньги есть у тебя, Вася? Если нет, так я попрошу у мамы, — сказала Леся.

— Платон отдает мне всю зарплату, деньги в столе лежат.


Добрый седой дедок, позевывая, высунулся из окошка и посмотрел на Васька:

— До Винницы? Скажем, скажем, усе скажем… Два? Бери простые, нечего к плацкартам привыкать, — громыхнул компостером и подал два билета.

Прекрасно ехать в плацкартном или общем вагоне. Чай горячий подают. Столько можно увидеть людей, столько услышать интересных разговоров!

В этих веселых вагонах едут люди с не очень набитыми кошельками, к вагонам-ресторанам на ходу не пробираются, едят взятое из дому, на остановках выскакивают с чайниками и бутылками за водой. Знакомятся в вагонах быстро, общий язык находят сразу: час-другой — и будто сто лет знают друг друга.

— Я где-то видел вас, но не помню где.

— И я вас видела… Вы, случайно, не Мартына Самовяза сыночек?

— Нет.

— А так вроде Мартына, даже и бородавка на ухе…


— Продала, глупая, хату, выписалась из колхоза и поехала к дочке… Вожу тех детей, как щенят, на ремешках да в кухне до ночи топчусь, а они на курорты, а они на воды… И благодарности никакой.

— Такие дети пошли…

— Спала на кухне, газ мне печенки разъедает. Плачу… Дома ж я была себе хозяйкой, в почете ходила. В воскресенье наряжусь да в клуб, как кукла из коробочки, приду… Теперь еду домой, пока у сестры перебуду…


— Америка, оно конечно, тово… но чтоб совсем, то нет…

— Против нашей силы — дудки! Я вот у сына был, майор он у меня, значит, ракетный. Говорит, батя, работайте себе спокойно, потому что мы…


— Сдала химию на тройку. Нет стипендии. Я — до декана. Говорю, если не разрешите пересдать, так я из этого ансамбля выписываюсь и пусть там поет кто хочет.

— Разрешил?

— Разрешил. Без меня же тот ансамбль и гроша не стоит. Я под Эдиту Пьеху пою, басом…


— Пил, пил, да и допился. Стоит в магазине с утра и просит: «Дай четвертинку». Продавец ему говорит: «До десяти утра не продаем». Подошла я к нему и говорю:

«Грицько, зачем ты пьешь? Бросил бы ты эту водку, женился да костюм купил бы и зубы вставил пластмассовые».

А он мне отвечает:

«Мамаша, здоровье дороже…»


— Ворует! И не говорите мне.

— Дачу поставил каменную, машину купил…

— Ворует…

— Жена и за холодную воду не берется…

— Ворует…

— А сам так выглядит, будто его только что на фабрике сделали.

— Ворует.


— Пошла с ним раза два в кино, а на третий он мне говорит: будь моей… А я ж и фамилии его не знаю.

— А потом что?

— Говорю: не-е…

— А потом что?

— Повел в ресторан… Назаказывал всего — полный карман троячек скомканных.

— А потом что?

— Выпил несколько рюмок и за колени начал меня…

— А потом что?

— Я его как турнула…

— А потом что?

— Всё.

В вагоне было много свободных мест, и Васько с Лесей удобно устроились возле окна… Сидели друг против друга, положив руки на столик, и смотрели, как проплывали в вечерних сумерках поля, далекие села, полустанки и полосатые шлагбаумы.

На какой-то станции в их купе вошла бабуся с внучкой — курносенькой, смуглой девушкой. Васько пересел к Лесе. Бабка угостила их пирожками с маком и яблоками, постелила старенькое пальтецо, перекрестилась и улеглась отдыхать. Внучка тоже собиралась ложиться. Василь опустил ей полку и вышел.

— Это твой жених? — шепотом спросила курносенькая Лесю.

— Нет, мы просто из одного класса… Это мой товарищ.

— А в каком ты классе учишься?

— В девятом, — ответила Леся. — А ты?

— А я в десятом.

— Как тебя звать? Меня — Олеся. Или Лесей, если хочешь.

— А меня Вера… Я бросила свою школу и село… Никогда больше не вернусь туда. Буду жить у бабушки.

— Почему, Вера?

— Так… Нет, тебе я расскажу. — Вера придвинулась к Лесе и зашептала, поглядывая на бабушку: — Я… полюбила одного парня… Мишу, из нашего класса… Мы с ним дружили, пока об этом не узнали его родители. И вот однажды… его мама, — голос Веры задрожал, — выгнала меня из хаты… И в школе рассказала, что я цепляюсь к Михаилу, потому что у них большой сад, пасека и они… богатые. А зачем мне их сад?.. Надо мной начали смеяться…

— А Михаил что?

— Он уже не ходит со мной, — вздохнула Вера.

— И ты переживаешь? Да я б на такого и не посмотрела! Это же шут, а не хлопец! — возмущалась Леся.

— Он красивый…

— Да плюнь ты на него.

— Э, Леся, тебе легко говорить, а я люблю… Если бы ты знала, что это такое…

— Надо быть гордой!

— Я не могу быть гордой, когда вижу его… — Вера вытерла заплаканные глаза и забралась на полку.

Леся представила на месте Веры себя, и ей стало страшно. А что, если и Василь… не любит ее, а только так… Леся тоже всегда думает о нем, ночами, даже на уроках… Нет, он писал ей много раз в записках, что любит, но еще никогда не говорил об этом… А она должна знать, услышать.

Надо подойти к нему и спросить. Где же он?

Леся тихонько идет по коридору. Василь стоит возле окна. Гулко выстукивают колеса. Здесь холодно, тускло светит маленькая лампочка.

— Что ты, Вася, стоишь?

— Я думал, что вы будете ложиться спать…

В темном стекле окна Леся видит красивое худощавое лицо Васька, с крутым, как у Платона, надломом бровей и непослушным каштановым чубом. Только губы у Васька еще пухлые. Он стоит, держась одной рукой за ручку окна, а другой уперся в дверь, будто загородил от кого-то Лесю. Васько здорово вытянулся, если она станет рядом, то… Леся тихонько придвигается к Василю. Так и знала: еле достает до глаз. Лицо Василя щекочут Лесины косы, и он не может пошевельнуться.

— Вася, — тихо спрашивает Леся, — а может в наше время быть так, что… девушка полюбила хлопца, а его родители против, потому что они… богатые, а она…

— Это было когда-то, а сейчас… Сейчас нет богатых… И это пережитки.

— А она говорит, что у них большой сад и пасека, а у нее, наверное, нет…

— Такого быть не может.

— А она плачет.

— Кто?

— Вера. — и Леся рассказала грустную историю Вериной любви. — Правда, что любовь всегда приносит горе? — спрашивает Леся.

— Нет, — ответил Васько без колебания.

— Ну, а у Платона и у Наталки?..

Как доказать Лесе, что у них будет все по-другому? Рука Васька нежно опускается на плечо девушки, и он чувствует на шее горячее дыхание Леси.

— Я люблю тебя, Олеся… Всю жизнь буду любить одну тебя…

Поезд с разгону наскочил на стрелки, вагон шатнуло.

— О! — Леся, чтобы не упасть, ухватилась обеими руками за Василя, ткнулась носом в его щеку.

Васько крепко прижал к себе девушку. Он не видел ее лица, глаз, ничего не видел.

А вагон шатало, а вагон бросало, казалось, что он уже встал дыбом, мчался боком, не по колее, а по откосам, а потом оторвался от земли и высоко взлетел в небо, расталкивая звезды, — все это Василь почувствовал за несколько секунд, когда слились в первом поцелуе их губы.

— Хочешь, я выскочу сейчас из поезда? — И если бы даже Леся не сказала, а просто кивнула головой, Васько уже нырнул бы в ночь, в ветер.

— Зачем? — тихо прошептала Олеся. — Ты ж сказал, что — на всю жизнь?

— Хочешь, я тебе поклянусь? — Ему необходимо было сделать сейчас такое, чтобы у Леси не возникло ни малейшего сомнения в правдивости его слов.

— Не надо, Вася, я тебе верю.

— Мы никогда не будем разлучаться с тобой, Олеся.

— Не будем… А если ты поедешь учиться?

— Платон сказал, что когда построят рудник, то откроют техникум и филиал Политехнического института. Турчин ему говорил. После школы я пойду работать на «Факел», а потом поступлю учиться… И ты, Леся…

— Ты хочешь стать физиком?

— Угу… Я когда думаю о тебе, Леся, то все могу… Открываю новые земли, звезды, строю ракетопланы… Ты замерзла?

— Немножко.

Они зашли в купе. Бабушка спала, Вера, наверное, тоже. Василь накинул на Лесины плечи пиджак. Так они и сидели, прижавшись друг к другу. Леся уснула, склонив голову на плечо Васька. И он боялся пошевельнуться, чтобы не разбудить ее. С верхней полки на них смотрела Вера и плакала…


Наталка вернулась из Прибалтики посвежевшая, веселая. Люда и Ольга Аркадьевна пришли к выводу, что она немного похудела и это ей к лицу. О подробностях пребывания на Рижском взморье не расспрашивали, хотя и мать и ее подруга сгорали от желания услышать, как проводили время Наталка и Давид. Ольга Аркадьевна сразу заявила, что дочь у нее «не такая» и вообще никаких подозрений быть не может. И не приведи господи, если что-либо дойдет до Михаила Константиновича.

— Мадам, — весело заиграла глазами Люда, — что вы делаете из меня дурочку? Ваша дочка вела себя там как непорочный ангел, но не надо это афишировать, потому что сегодня, когда мы на веранде ужинали, Давид все время под столом держал свою руку на ее колене.

Ольга Аркадьевна видела, как, прощаясь с Давидом, Наталка чмокнула его в щеку, а поэтому, когда остались с дочерью вдвоем, спросила:

— Наташенька, какие у вас отношения… с Давидом?

— Мир и дружба, солидарность и невмешательство во внутренние дела…

— Я серьезно спрашиваю.

— Не надо быть такой любопытной.

— Ты меня обижаешь, Наталочка. Когда-то ты обо всем мне…

— То было когда-то…

Чужая, она уже для меня чужая, — думала Ольга Аркадьевна. Навсегда исчезло то естественное доверие, какое бывает между матерью и дочерью.

В ту ночь, когда Ольга Аркадьевна пыталась не пустить Наталку к Платону, были порваны последние нити, связывавшие дочь с матерью. Нет ничего страшнее, чем оскорбить ж е н щ и н у. Это не прощается никогда, никому, даже матери.

Ольга Аркадьевна тоже считала себя несчастной. Она всю себя отдала семье, была нянькой Наталки, готовила обеды и ждала из командировок мужа. Теперь, когда дочь почти выздоровела, а муж вместе с полковничьими погонами сбросил с себя значительность, Ольга Аркадьевна, как говорят, взяла вожжи в руки. Михаил Константинович, человек мягкого характера, покорно принял эту перемену: делай что хочешь. Наталка же, эгоистичная, избалованная постоянным вниманием, отнеслась к перевороту в доме по-иному. Ей казалось, что мать, подчеркнуто декларируя свое превосходство, хочет вынудить и Наталку и отца отблагодарить ее за потерянные годы.

И это была правда. Когда Наталка возвратилась из больницы, спасенная и выхоженная, Ольга Аркадьевна постепенно начала замечать, что смотрит на дочку, как на еще одну ж е н щ и н у в доме. А тот вечер, когда мать показывала Наталке свои украшения, был последним мосточком между ними.

Наталка примеряла перед зеркалом медальоны, перстни, сережки, клипсы, потом собрала все это добро в шкатулку и хотела отнести в свою комнату.

— Но это мое…

— Твое? — удивилась Наталка. — Оно тебе совсем не нужно.

— Почему?

— Потому что ты уже старая…

— Я не старая! Я не старая! — кричала Ольга Аркадьевна. — Это вы с отцом сделали меня старой! Вы! Вы! Вы превратили меня в служанку…

Наталка швырнула шкатулку и выбежала из комнаты…

Ольга Аркадьевна долго и неутешно плакала. Такого оскорбления она не могла простить.

А теперь и без комментариев Людмилы она поняла, что в отношениях Наталки и Давида произошли определенные изменения. Это было видно из того, как они разговаривали друг с другом, как Наталка доставала из его чемодана интимные вещи своего туалета.

Ольга Аркадьевна была бы очень довольна, если бы быстрее закончилась эта Наталкина сосенская история, пусть бы уж выходила она замуж за Давида и позволила ей самой пожить так, как хотелось. Они с Людой даже выработали план своих будущих путешествий: Крым, Кавказ, Ленинград.

— У меня много друзей, и мы с тобой, Ольга, еще вспомним молодость, — загадочно усмехалась Люда.

Ольга Аркадьевна старалась всякими путями выведать у Наталки об их с Давидом планах. Наталка хорошо понимала мать, но молчала. Она еще и сама не знала, что будет. После той дубултовской ночи Давид стал еще внимательнее к ней, но в их близости не было никакой романтической окраски, душевного трепета. Каждый вечер Давид раздевался перед Наталкой и ложился с ней в постель, будто делал какое-то обыкновенное дело — завтракал или обедал. Это оскорбляло Наталку. Она смогла бы еще найти для себя оправдание, если б все это делалось в неистовом порыве страсти, когда можно потерять разум и силу над собой, но чтобы вот так буднично, банально спать с ним… Внутреннего протеста у Наталки хватило ненадолго.

Все эти дни она думала о Платоне, но заговорил первый о нем Давид.

— Наталочка, мы… ты должна сказать Платону обо… всем.

— Нет!

— Но ведь так дальше продолжаться не может. Мы должны быть с тобой честными.

— Что ты предлагаешь, Давид?

— Надо ему написать или поехать предупредить, что мы… вступаем в брак.

— Я не поеду! Я не перенесу этой встречи!

— Надо, чтобы ты оформила развод, — трезво подходил к делу Давид. — У нас может появиться ребенок…

— Ребенок? Ты уверен? — вспыхнула Наталка, а потом согласилась: — Может.

— Вполне закономерно… И я должен поставить в известность твоих родителей.

— Мой отец… проклянет меня…

— Но я это обязан сделать, Наталочка.

…Ольга Аркадьевна выпила валерьянки и сквозь слезы промолвила:

— Что ж, надо покориться судьбе… Если вы полюбили друг друга, то что могут сделать родители?

Давид благодарно склонил голову и взволнованно сказал:

— Я был уверен, Ольга Аркадьевна, что вы… поймете.

Нарбутов с откровенным презрением взглянул на дочь:

— Когда человек отвечает на любовь изменой — такое не прощают, — и вышел с веранды.

— Не волнуйтесь, — успокаивала Ольга Аркадьевна. — У него старомодные взгляды на жизнь!

— Я пойду поговорю с ним. — Наталка надела пальто и поспешила за отцом.

Возле калитки с Нарбутовым разговаривал высокий красивый парень с каштановым чубом, в стареньком черном свитере. Немного в стороне стояла стройная русая девушка с синими глазами, держа в руках чемоданчик… «Из какой-то школы приглашают отца выступить на вечере», — подумала Наталка, любуясь девушкой.

— Наталка, — позвал отец. — Узнаёшь?

— Н-нет, — Наталка приблизилась.

— Добрый день, Наташа, — сказал парень. — Я — Василь Гайворон.

— Васько!..

Наталка обняла Василя и расплакалась. А он поглядывал на Лесю и не знал, что делать.

Вышла из дома и Ольга Аркадьевна (что за сосенское нашествие!), пригласила гостей в дом. Василь взял Лесю за руку и вел за собой, словно боялся, что их разлучат.

Наталка начала хлопотливо угощать Васька и Лесю, но они чувствовали себя не очень удобно под взглядами хозяев и незнакомого чернявого мужчины. Ваську пришлось выслушать восторги: какой ты стал! вырос!

Потом — воспоминания: а помнишь, как устанавливали телевизор? А помнишь, как мы ездили на голубой тележке?..

И ни единого слова о Платоне.

Васько посмотрел на часы.

— Ты спешишь, Вася? — спросила Наталка.

— Да. Мы уедем с Лесей вечерним.

— Почему же так быстро? Погостите, я покажу вам наш город, музеи…

— Нет, нам надо в школу… Мы приехали не в гости, а… — Васько вдруг стал решительным. — Я хочу поговорить с тобой, Наташа… Без посторонних…

— Тут посторонних нет, — сухо заметила Ольга Аркадьевна.

— Извините, я не так выразился. Я хочу поговорить с Наташей с глазу на глаз.

— Не будем вам мешать. — Давид вышел из комнаты.

Наталка повела Васька к себе.

Василь видел, как Наталка, зайдя в комнату, схватила со стула белую мужскую сорочку, галстук и бросила за шкаф. На столике лежала пачка сигарет.

Наталка не сомневалась, что именно Платон прислал Васька сюда. Васько, по-взрослому посмотрев на нее, спросил:

— Ты вернешься к нам? Скажи мне правду.

— Вася, ты понимаешь… передай Платону.

— Платон не знает, что я поехал к тебе, — сознался Васько. — Но мы, — так и сказал «мы», — должны знать.

— Так все сложилось. — Наталка не находила слов под требовательным взглядом Василя.

— Скажи правду. А то нам (опять «нам»!) плохо с Платоном. Ему плохо. Так жить… неправильно.

— А почему он сам не приехал? Я должна говорить с ним, а не… Ты, Вася, еще не все понимаешь и…

— Я все понимаю… и хочу… Мы с Лесей хотим, чтобы не было неправды, и вот приехали…

— Вы взяли на себя сложную задачу, — усмехнулась Наталка. — Надо было вам начинать свою… борьбу за правду с чего-то полегче…

— Надо начинать с той неправды, что рядом с тобой. — Это уже не тот Васько, которого когда-то Наталка купала в корыте.

— Я… я не смогу… сейчас вернуться к вам, — с болью, с жалостью промолвила Наталка.

— Это я и хотел услышать. Ты уже никогда не вернешься к нам. — Васько выбежал из комнаты.

Наталка догнала его на крутых ступеньках:

— Вася! Пойми, что… Не говори ему… все может измениться…

— Идем! — взял Лесю за руку Васько.

— Не уезжайте, побудьте, — просила Наталка.

— Наталка, они спешат на поезд, — с упреком напомнила ей мать.

— А ты… ты… я ненавижу тебя! — крикнула матери Наталка.

Она не отпускала Васька, хваталась за полы его пиджака, за руки.

— Не уходи, не уходи.

Давид что-то ей шепнул, и Наталка перестала плакать.

— Передай Платону, — сказал Давид, — что мы приедем с Наталкой, чтобы… поставить все точки над «i»…

Васько и Леся вышли на шоссе, освещенное высокими фонарями. И Лесе казалось, что каждый столб с яркой точкой плафона похож на букву «i».

XVI

Известно, что самые лучшие, самые высокие чувства люди высказывают в поэзии, особенно в песнях. И нет ничего удивительного в том, что появилось множество песен о городах и городишках, о больших водных артериях и обыкновенных речушках. Людям хочется опоэтизировать места, где они родились, и географические пункты, где они живут.

Песни слагают не только известные поэты и композиторы, потому что их мало, а населенных пунктов много. Но если, например, есть песня о Житомире, Тирасполе, Гомеле, Туле, Голой Пристани или Пятихатках, то почему не может быть песни о Косополье? Заведующий районным отделом культуры справедливо спрашивал об этом Юхима Снопа.

— Нет текста, — ответил Юхим.

— Напиши.

— Я не умею писать стихи.

— Ты что, неграмотный? Попроси учителя из Телепенек, ведь он написал песню о своем родном передовом селе? Помнишь?

Телепеньки мои, Телепеньки,

Дорогая ты мне сторона, —

дрожащим голосом запел заведующий райотделом культуры.

Юхиму было не до песен: заболел отец.

Возвратился с Кожухарем и Савкой из области, вошел в хату и слег. Юхим привез врача из Косополья, но старый Сноп даже не допустил его к себе.

— Что у вас болит, Нечипор Иванович?

— Ничего.

И на собрание Сноп не пошел. Лежал в белой сорочке, худой, сивобородый, глухо кашлял. Дождался, пока вернулся Юхим, спросил:

— Ну что, отдали землю?

— Отдали, тату. Шаблей был на собрании… Турчин показывал нам макет, какая будет Сосенка через год-два… Славно.

— А Кожухарь был?

— В президиуме сидел.

— Голосовал?

— Все проголосовали.

— Так и знал… Никому земли не жалко…

— Надо.

— Надо… Возьми-ка, Юхим, ручку да напиши. Слышишь? Юхим знает, что возражать отцу нельзя.

— Что писать?

— «В правление колхоза «Родное поле», — тихо говорит Сноп, — и председателю Гайворону Платону… Андреевичу… Прошу освободить меня с поста бригадира тракторной бригады, потому что бригада вам уже не нужна, а на том клочке земли, что останется в артели, вы справитесь и без меня…»

— Батя…

— Пиши: «…справитесь и без меня». Дай я подпишусь — и отнеси Гайворону. — Взял ручку, долго примерялся и вывел: «Сноп Н.»

Мария прочитала заявление мужа в сенях, встала на пороге, оперлась о косяк и горько заплакала.

К дому подходили Савка Чемерис, Дынька и Перепечка.

— Принимаете гостей?

— Рады будем.

— Кто это там? — спросил Сноп у Юхима. — Кожухарь? Давай мне одежду.

— Нельзя вам вставать, тату.

— Прикрой дверь. Пусть посидят в горнице, а я выйду. — Нечипор Иванович одевался. — Не хочу, чтоб Кожухарь видел меня лежачим. — И Сноп вышел к нежданным гостям.

— Проголосовали? — взглянул на Кожухаря и махнул рукой. — И ты, Савка, руку тянул?

— Я не тово, — кряхтел Чемерис. — Я не очень, значит, тянулся, можно сказать, что и… вот так немножко поднял руку.

— А ты слово говорил? — Сноп остановил взгляд на Кожухаре.

— Говорил. А что мне было делать, когда с шахтами ничего не получается?

— А ты ж обещал, когда мы от Шаблея возвращались, что будешь стоять, как каменная гора. Обещал? — допытывался Сноп.

— Было, — сознался Кожухарь. — Но нам же Шаблей выложил всю, значит, экономику. Не может государство такие деньги тратить, чтобы только тебе угодить… Турчин показал нам, какое наше село будет и город за Выдубом, так я подумал, подумал и сказал, что даю согласие на «Факел».

— Конечно, потому как полезные скопаемые, — пояснил Петро Перепечка.

— Выходит, что вы все умные, только один Сноп дурак и отсталый элемент. — Сноп говорил медлительно, ему было тяжело дышать. — А в машине вы мне что обещали? Вместе просить Турчина, чтоб шахты строил?

— Нечипор, у Турчина все на плане написано, и мы ничего не могли ему доказать, — убеждал Чемерис. — И Шаблей же тебе целый день втолковывал…

— Конечно, полезные скопаемые…

— Никодим тоже голосовал, — сказал Кожухарь. — Не мог же я против колхоза пойти.

— Я проголосовал, потому что мне Текля велела, — виновато посмотрел на Снопа Дынька. — Турчин ей показал, какую хату построят, так она и раскисла. Известно, баба.

— Очень славную хату поставили строители возле клуба, — заметил Перепечка, — для агитации и пропаганды… На три комнаты, с кухней и службами… Я в такую хату перешел бы.

— Добрая хата, — подтвердил Кожухарь. — Хотя бы на старости в такой пожить, а то моя, ей-богу, развалится.

— Тебе дадут! — заверил Сноп. — И на трибуну вылез, чтоб увидели, какой, значит, активный Кожухарь! Выслужился!

— Ты, Нечипор, не имеешь права говорить так обо мне! — возмутился Михей. — Не перед кем мне выслуживаться. И шапки я ни перед кем не снимал. И не буду. А на собрании выступил, так как меня спрашивали, что я думаю. И сказал, что верю Шаблею и Арсену Турчину. Они больше смыслят в этих шахтах и уранах, чем ты и я. А если ты меня так оскорбил, то знай: хоть и дали тебе Героя, а ты еще темный человек. И тово… Савка, как это? Демагог. И не думай, что только одному Снопу дорога земля.

— По этому разговору бывайте здоровы, — отрезал Сноп. — Иди, Михей, и чтоб мои глаза тебя не видели.

— То есть ты меня выгоняешь из своего дома? Дожил. — Кожухарь долго искал свою фуражку. — Будь здоров, порога я твоей хаты больше не переступлю.

— Михей, куда ж это ты? — встретила Мария Кожухаря на подворье.

— Выгнан я, Мария, из вашего дома. — Михей, низко опустив голову, пошел, пружиня на длинных ногах.

— Нечипор! Что ты наделал?! — Мария вбежала в хату. — Юхим, вороти дядька Михея! — заглянула в смежную комнату. — Чего же это вы повздорили? Да это уже конец света настает, если Михея из хаты выпроваживать!

— Поссорились из-за полезных скопаемых…

Нечипор молчал, растерянный таким поворотом, Савка тоже не мог сообразить, что случилось, только Никодим Дынька грустно качал головой:

— Весь век дружили, а…

— Я не изменил ни нашей дружбе, ни земле, — сказал Сноп. Он поднялся со стула, как-то неестественно выпрямился и, держась за стенку, пошел в другую комнату.

Савка думал, что Нечипор лег в постель, и кивнул Дыньке, чтоб идти, но вдруг Сноп опять появился, одетый в новый серый пиджак.

— Ты куда, Нечипор?! — испугалась Мария.

— На партийное собрание… Сказал Юхим, что Шаблей созывает всех…

— Не дойдешь ты, не ходи, Нечипор.

— Дойду.

— Юхим, иди с ним.

— Да иду же, мама!

Нечипор не хотел, чтобы его вели, часто останавливался, но возле конторы все-таки оперся о руку Савки. Так они вдвоем и вошли в кабинет Гайворона. Шаблей и Мостовой, увидя его, кинулись навстречу и усадили в кресло.

— А мы собирались после собрания вас навестить, Нечипор Иванович, — сказал Шаблей. — Что с вами? Сердце?

— Зачем вы пришли? Вам надо лежать, — посетовал Мостовой.

— Сейчас скажу, зачем я пришел… Сегодня мне один… мой товарищ… бывший заявил, что я, значит, темный… демагог… и что об этом знают все… И еще добавил, что мне Героя дали, что я, значит, не заработал, а просто мне дали. Так это истинная правда… Не заработал… — Сноп вынул из коробочки Звезду и положил на стол. — Орден, может, еще и заработал, а Звезду Золотую нет… Так хочу передать ее правлению для всего колхоза… И вот это заявление.

Шаблей прочитал, прочитали Мостовой и Гайворон.

— Нечипор Иванович, — Шаблей приколол Звезду к пиджаку Снопа, — наградил вас от имени всего народа и партии Президиум Верховного Совета, и мы не можем отменить Указ. И я вам вот что скажу, по секрету… Будет вам весной будущего года семьдесят.

— Если доживу, то будет, — тихо сказал Сноп.

— Так мы решили, Нечипор Иванович, представить вас к званию дважды Героя Социалистического Труда, — промолвил Шаблей. — Уже и написали. И Гайворон, и райком партии…

— Да вы что? Где это видано? Я не возьму! Артели всей надо, а не мне. За что ж?

— За хлеб, — сказал Шаблей. — И колхоз ваш наградим… И вас — как солдата, который верно служил… За хлеб наградим «Родное поле», а за уран ордена Сосенке пусть уж зарабатывают ваши дети… А это заявление не вы писали, Нечипор Иванович. Не ваш почерк. Сноп такого заявления не напишет…

После партийного собрания поехали на Выдубецкие высоты.

Турчин и Долидзе показывали Шаблею, как сооружается город за Выдубом. Несколько домов были уже заселены, бегали дети, на окнах белели занавески.

— Как назовете город? — спросил Шаблей.

— Еще не думали, Павел Артемович, — ответил Долидзе.

— Бога ради, пусть ваша фантазия поднимется несколько выше разных там «Горногорск», «Рудное» или «Урановое», — заметил Шаблей.

— Давайте назовем наш город — Выдуб, — предложил Мостовой.

— Прекрасно! — поддержал Отар Долидзе.

— Выдуб, — повторил Турчин. — Мне нравится.

— И мне, — Шаблей пожал руку Мостовому. — Быть тебе, Александр Иванович, крестным отцом.

— Почетным гражданином назовем Александра Мостового, — сказал Турчин.

К четырехэтажному дому подъехали три грузовика, нагруженные домашними вещами.

— Это откуда, Арсен Климович? — спросил Шаблей.

— Сейчас узнаем. — Отар Долидзе отошел, быстро вернулся. — Экскаваторщики приехали из Луганска, первая партия, вещи перевозят со станции.

Из кабины выскочила стройная, красивая женщина и крикнула Отару Долидзе:

— Что ж ты пришел, спросил и ушел, кацо? Зови-ка своих друзей, да пусть помогут вещи внести!

— Что ж, придется помогать, хлопцы, — засмеялся Шаблей, и все вместе подошли к грузовику.

Молодица подала Турчину пальму.

— Тащи на второй этаж! А вы, — обратилась к Шаблею, — берите швейную машинку. А вы, пацанята, тяните диван и шкаф.

— Как тебя хоть звать, красавица? — спросил Шаблей.

— Марта. А тебя?

— Павел.

— Очень приятно, тяните, Павел, машинку на второй этаж.

Когда вещи были внесены, Марта достала из сумки пол-литра, колбасу.

— Выпейте! Спасибо, что помогли, а то муж где-то машины разгружает, а мне хоть плачь.

— Ну, с новосельем, Марта! — сказал Турчин. — Приветствуем вас от имени управления «Факела».

— А вы кто? — смутилась Марта.

— Мы и есть управление, — рассмеялся Турчин. — Я — начальник, вот секретарь обкома партии Павел Артемович Шаблей, а это секретарь райкома Александр…

— Боже! Саша! Мостовой! Это ж вы приезжали к нам в Луганск за Галинкой… Простите меня! Что ж я наделала?!

— С новосельем в городе Выдубе! — поздравил растерянную Марту Шаблей.

Гайворон только теперь понял, что перед ним — мать Стеши и Фросинки.

Шаблей пригласил Гайворона в свою машину.

— И опять, Платон Андреевич, я возвращаюсь к нашему разговору. Придется тебе попрощаться с Сосенкой. Мы хотим рекомендовать тебя на заведующего сельхозотделом обкома.

— Я не могу, Павел Артемович, — сказал Гайворон.

— Надо смотреть на вещи реально, Платон. — Шаблей угостил Гайворона сигаретой. — Ты сделал здесь свое дело, далее пусть ведет Турчин… Через год у вас останется триста двадцать гектаров земли. Будете разводить на поливных землях огородину… останутся молочные фермы… Это не для тебя. Мало. Ты должен еще многое сделать, Гайворон… Я уже разговаривал в ЦК…

— Я не могу уйти из Сосенки, Павел Артемович.

— Почему?

— На первых порах людям будет тяжело… Я должен быть с ними…

— Платон, все продумано. Турчин пригласит на работу всех, кто только пожелает. Ни единая семья не почувствует материальных затруднений.

— Я понимаю, Павел Артемович, но в Сосенке начинается большой перелом, не только в севооборотах, а в душах. И я должен быть с ними… с этими людьми, которые верили мне. Я не хочу, чтобы Нечипор Сноп или тетка Текля подумали, что я убежал от них, когда исчез с полей хлеб…

— Но появится уран, Гайворон.

— Уран… Это они поймут позднее.

— Возможно, ты прав, Гайворон, — задумался Шаблей.

Их машину обогнал Мостовой, Никита затормозил.

— Павел Артемович, я тороплюсь, а то у меня сегодня еще встреча с директором школы. — Мостовой попрощался с Гайвороном.

— Я заеду в райком, — пообещал Шаблей. — Как он себя чувствует? — спросил Павел Артемович, когда машина Мостового исчезла за поворотом.

— Плохо, Павел Артемович. — Гайворон отвел взгляд. — Живет на валидоле и еще дьявол знает на чем — на характере, наверное. В прошлом году еще держался, а сейчас… И Валинов помог…

— Мы его отозвали из «Факела», — сказал Шаблей.

— Хорошо, что проверять его заявление приехал умный человек, — заметил Гайворон. — А если б попался другой — раздул бы дело…

— Платон, нельзя преувеличивать влияние разных валиновых на… — Шаблей подбирал слова, — на ход событий.

— Конечно, Павел Артемович, на ход событий нет, — согласился Гайворон. — А на жизнь отдельных людей?

— Это чей дом? — спросил Шаблей.

— Михея Кожухаря.

— Остановитесь, пожалуйста, — попросил Шаблей шофера. — Зайдемте, проведаем.

В приемной сидел Валинов. Увидев Мостового, он встал.

— Можно к вам, Александр Иванович?

— Заходите. — Мостовой пропустил его в кабинет. — Слушаю вас.

Валинов помолчал, надеясь, что заговорит сам Мостовой. Но тот сидел усталый, сухо и холодно блестели его глаза.

— Я приехал, Александр Иванович, чтобы извиниться перед вами. — Жалкая улыбка сопровождала эти слова.

— Это уж ваше дело, товарищ Валинов. Я не требую от вас никаких извинений, — сказал Мостовой.

— Да, но… мое заявление будет рассматривать бюро обкома и… понимаете, у некоторых товарищей в ЦК и в обкоме складывается мнение, будто я оклеветал вас, чтобы выгородить себя за срыв собрания. Вы опытный руководитель…

— Давайте без комплиментов, товарищ Валинов, — перебил Мостовой. — Говорите откровенно, что вы от меня хотите?

— Я просил бы вас, Александр Иванович, чтобы вы черкнули несколько строчек, что… в нашем с вами разговоре была излишняя горячность, и мы… не поняли друг друга…

— Иван Иванович. — Мостовой внимательно взглянул на Валинова. — Мы хорошо поняли друг друга. Я читал вашу докладную, и мне было страшно. Нет, не оттого, что вы приписали мне… организацию саботажа решений правительства — все это примитивная ложь. Мне стало страшно оттого, что вы идете на все, чтобы подняться еще на одну ступеньку…

— Александр Иванович, — уже умолял Валинов, — я не писал о саботаже… я только изложил вашу философскую концепцию… взгляды на… крестьянство и… На меня самого написали анонимку, что я… требовал от Бунчука и Кутня компрометирующих материалов на вас и Гайворона. А это вранье! Я выгнал Кутня, когда он начал читать мне записи о вас… Клянусь вам. Бунчук был тогда… Вот вызовите его и спросите.

— Я анонимками не интересуюсь, товарищ Валинов. — Мостовой распахнул окно: ему тяжело было дышать.

Подъехала «Волга». Из машины вышел Шаблей.

Еще с порога начал:

— Понимаешь, Александр Иванович, поссорился Сноп с… — Шаблей увидел Валинова, умолк, а потом спросил: — А вы что здесь делаете, товарищ Валинов?

— Я… я был на Косопольском заводе, — поднялся Валинов, — а потом…

— Садитесь. Выясняете отношения с Мостовым?

— Разговариваем, Павел Артемович, — выдавил усмешку Валинов. — Вместе начинали «Факел»… а уже первые дома появились на Выдубе…

— Разговариваете? Гм, — Шаблей придвинул к столу стул. — Я на месте Мостового, товарищ Валинов, не стал бы с вами разговаривать… Говорю это не официально, потому что, как секретарь обкома, я еще должен буду говорить с вами, копаться в той грязи, которая выплеснулась из вашей души…

— Павел Артемович, вы меня знаете не один год, я всегда… Я признаю, что ошибся, но я не хотел… На меня самого написали анонимку, — уже жаловался Валинов. — Я прошу защиты, прошу вас разобраться…

— От кого вас надо защищать, Валинов? — Шаблей вплотную наклонился к нему. — От Мостового? От Снопа? На вас написали анонимку такие же людишки, как и вы. Правда, вы свое заявление подписали, потому что у вас не было другого выхода. Мне стыдно за вас и… и таких, как вы… Я старею, когда читаю анонимки или клевету на людей… И не хочу их читать…

— Павел Артемович, я прошу вас, — Валинов никак не мог застегнуть плащ, — прошу вас…

— Меня просить не о чем. Мы поговорим на бюро.

Валинов понял, что разговор окончен.

На улице увидел возле сквера Бунчука и Кутня. Они притворились, что не заметили его, юркнули в магазин. Валинов дождался, пока они вышли.

— Я знаю, что анонимка — ваших рук дело, — прошипел Валинов. — Вы… вы будете отвечать.

— А вы что, не выспались, Иван Иванович? — нахально усмехнулся Бунчук. — Это шантаж! Сами заварили кашу, сами и расхлебывайте. Нас не впутывайте. Мы живем себе тихо с Василием Васильевичем. План перевыполняем, масло отгружаем, хе-хе…

— Мы себе тихо живем, — повторил Кутень. — Нам высоких чинов не надо, а если вас тово… из «Факела» попросили, то мы не виноваты.

— Кутень, — вскипел Валинов, — вы аморальный тип, и я еще доберусь до вас!

— Слышите, Петр Иосипович? Еще и пугают Иван Иванович. — Кутень взял под руку Бунчука и повернулся лицом к Валинову. — Руки коротки, Иван Иванович. Жизнь — она такова: вы начальник — я дурак; я — начальник, вы… Одним словом, будьте здоровы. Начальство приходит и уходит, а мы остаемся.

Валинов не мог найти слов. Еще неделю назад Кутень дрожал от одного взгляда Валинова, а теперь: «Руки коротки, Иван Иванович»… И долго еще будет жить этот Кутень, заполняя свой блокнот. В паре с Бунчуком тайком будут ходить по белу свету, паскудить потихоньку, мстя всем, кто достиг большего.

А он, Валинов, разве лучше? Такой же, как Кутень, как Бунчук. Мелкий карьерист, негодяй, — вынес он сам себе приговор.

Но об этом до конца своей жизни не скажет Валинов никому.

Не сможет.


Васько придумал целую историю о поездке с Лесей в Киев, но рассказывать ее не пришлось, потому что вместе с деньгами положил в стол билеты. Платон, собираясь утром на работу, случайно их увидел, хотел разбудить брата и расспросить о Наталке, но решил не тревожить.

И в школе на переменке Васько доказывал Лесе, что Платону необходимо знать об их встрече с Нарбутовыми, но переубедить Лесю не смог.

— Может, она еще приедет, Вася, — надеялась Олеся.

— Нет, Платон должен знать правду, — настаивал Васько.

Этот спор продолжался и вечером, когда они вместе готовили уроки.

— Моя мама сказала, что никогда не надо спешить к человеку с плохими вестями, — сослалась на непререкаемый авторитет Леся. — Платон и так переживает.

— Я не хочу, чтобы моего брата обманывали!

Они притихли, увидев Платона. Он весело поздоровался:

— Как, молодое поколение? Грызете гранит?

— Васько на пятерки грызет, а я, — Леся скривилась, — схватила по химии тройку.

— Бывает… Как же вам ездилось? Ночевали у тети Дуси?

— Да… Мы были в кино и… на Крещатике. Очень мне понравилось. — Леся почувствовала, как покраснела от этой неправды.

— И тебе, Васько, понравился Киев?

— Мы не были в Киеве, — сказал, глядя на брата, Васько. — Мы… мы к Наталке ездили. В Винницу.

Леся удивилась, что Платон воспринял эти слова спокойно.

— Зачем?

— Чтобы поставить все точки над «i»…

— И что, поставили? — с иронией спросил Платон.

— Нет. Он сказал, что приедет, — ответил Василь.

— Кто?

— Давид. Ты не обижайся на меня, Платон, потому что так… так неправильно, — Васько шмыгнул носом.

Платон обнял за плечи Васька и Лесю и притянул к себе.

— Я вам очень благодарен обоим, но, наверное, не мы с вами будем ставить эти точки…

— А почему она так сделала? — тихо спросил Васько.

— Это может объяснить только она, Вася.

— Разве можно любить, любить, а потом… — Леся порозовела и умолкла.

— Можно.

— Но это… неправильная любовь, — сделал вывод Васько…

— Чудак ты, Вася. Думаешь, бывает любовь «правильная» и «неправильная»? Просто есть любовь или ее нет.

Васько пошел провожать Лесю. Дом вдруг стал немым. Немые стены, слепые окна, безмолвные фотографии. Лукаво смотрела на Платона Наталка. Он привык к этому снимку, но сейчас он будто увидел ее впервые: глаза холодные, усмехается. Платон вытащил из стола письма Наталки и бросил в печь. Показался в эту минуту себе смешным и сентиментальным, но письма жег.


Каждый вечер, когда Нарбутов возвращался с работы, он всегда заставал в доме Давида. Ему не нравилось, что Ольга заставляла Давида помогать ей по хозяйству, посылала в магазины и называла «наш Давид». Нарбутов молчал, потому что каждая его попытка выяснить отношения Давида и дочери заканчивалась бурными сценами, которые устраивала жена.

— Он спас жизнь Наталке, а я буду выгонять его из дома! Я еще не выжила из ума. И что здесь, наконец, плохого, что они дружат?!

Но после того, когда однажды Давид остался у них ночевать, Нарбутов решил поговорить с дочкой. Он позвал ее к себе и спросил:

— Прошу пояснить, что это значит?

— Давид будет жить на первом этаже, — ответила Наталка.

— Наталка, это переходит всякие границы… Не забывай, что у тебя есть муж.

— Ну, — капризно скривила губы Наталка, — не забывай, папа, что я уже взрослая.

— Что здесь у вас за дискуссия? — вошла Ольга Аркадьевна.

— Отец хочет выгнать Давида, — попробовала обратить все в шутку Наталка.

— Что?! — Лицо жены вытянулось. — Давид будет здесь.

— Нет. Пока я здесь хозяин… Я с ним поговорю. Я…

— Не смей! — крикнула Ольга Аркадьевна вслед мужу.

Давид сидел за журнальным столиком, читал английскую газету. Увидев взволнованного Нарбутова, встал:

— Что-то случилось, Михаил Константинович?

— Да… Извините, Давид, но я должен сказать вам… точнее, спросить…

Послышались быстрые шаги, в комнату вбежала Ольга Аркадьевна.

— Давид, не слушайте его!

— Я должен поговорить с Давидом. Я хочу знать, что делается в моем доме!

— Вы так страшно кричите! — вошла Наталка. — Соседей стыдно!

— Я слушаю вас, Михаил Константинович. — Давид спокойно закурил сигарету.

— Я хочу знать, что делается в моем доме, — сухо повторил Нарбутов.

— Я предложил Наталке выйти за меня замуж.

— Но она же… У нее есть муж! Как же это так?

— Они полюбили друг друга, — сказала Ольга Аркадьевна. — Что же здесь удивительного?

— Я не тебя спрашиваю, — оборвал ее Нарбутов. — Наталка, это правда?

— Правда.

— Это невозможно! — воскликнул Нарбутов. — Я не позволю! Я сейчас же позвоню Платону! Пусть он приедет. Ты не сможешь, Наталка, изменить ему!

— Я беременна, отец, — тихо промолвила Наталка.

— Что?

— Она беременна! — сказала Ольга Аркадьевна.

— Какой позор! Какой позор! — Нарбутов сел в кресло, обхватил руками голову.

— Ты должен радоваться, а не устраивать детям скандал. — Ольга презрительным взглядом окинула сгорбленную фигуру мужа.

— Михаил Константинович, — нарушил молчание Давид. — Я люблю Наталку, и мы решили расписаться.

— А ты Платону написала? — спросил дочку. — Или и это забыла сделать? Какой стыд! Как это бесчестно, Наталка!..

— Я ему напишу, отец, он поймет.

— Эх, ты, — Нарбутов медленно поднялся из кресла. — «Напишу ему»…

— Их ничто не связывает, и не надо разыгрывать драму. — Ольга Аркадьевна стояла перед зеркалом и старательно поправляла прическу.

— Наталка, ты должна поехать к Платону и все ему рассказать, — потребовал Нарбутов.

— Никуда она не поедет, никуда! — заявила Ольга Аркадьевна.

— Я поеду сам, Михаил Константинович, — пообещал Давид. — Для Наташи это будет непосильная миссия.

— Миссия, — покачал головой Нарбутов. — И слово-то какое нашли!.. Мис-си-я.

Нарбутов вышел, хлопнув дверью.

— Не обращайте внимания, это быстро пройдет, — заверила Ольга Аркадьевна.

— Я… я думал, что вы сказали Михаилу Константиновичу. Я себя очень неловко чувствую перед ним.

— А-а, — махнула рукой Ольга Аркадьевна. — Он думает, что всю жизнь должен следовать военным уставам.

Нарбутов начал приходить с работы позднее, чем обычно, закрывался в своей комнате, и никто не знал, что он там делает. Несколько раз Наталка пыталась заговорить с ним, но он отвечал только молчаливым, полным укора взглядом.

— Если и дальше будет продолжаться бойкот, то я переселюсь отсюда, — пригрозила отцу Наталка. — Чего ты от меня хочешь? Тебе не нравится Давид? Но он нравится мне! Ясно?

— Ты должна поехать к Платону. Надо иметь элементарную порядочность.

— Хорошо, я поеду… Мы с Давидом поедем.

Ольга Аркадьевна была против поездки, но Наталка и Давид поехали в Косополье. На околице Наташа попросила шофера остановиться, вышла из машины.

— Давид… я… я не могу встретиться с ним. Иди один. Я побуду у ветряка. Вон там, видишь?

По знакомой тропинке Наталка подошла к ветряку. Смотрела оттуда на Сосенку и не узнавала: от моста на Выдубецкие холмы тянулась широкая дорога, сотрясавшаяся и будто стонавшая под колесами огромнейших самосвалов, а дальше вгрызались в землю ковши экскаваторов и высились башенные краны. Вдруг в небо взлетела красная ракета, вторая, потом третья. За Русавкой что-то глухо загремело, и сизая туча оторвалась от земли — тол кромсал каменные берега. Крылья старого ветряка, отозвавшись на прикосновение ударной волны, тихонько заскрипели.

Наталка подняла голову, прочитала на доске крыла: «Стешка + Платон = любовь». Стешка! Где она?! Теперь она дождалась! Теперь он… Нет, он всегда любил Стешку!..

Наталка попыталась дотянуться до крыла, чтоб ногтями содрать эти слова, ставшие для нее вдруг такими ненавистными… Руки не доставали, и она кинула под ноги чемоданчик. Все равно высоко… Поставила его на ребро и осторожно встала, балансируя, как на проволоке, еще, еще немного и… пошатнулась, упала, вскрикнув не от боли, а от бессилия. Лежала на холодной осенней земле, в холодной пыли, и текли по ее лицу холодеющие на ветру слезы. О чем печалилась она, что оплакивала? Сердце подсказывало, что это умирала ее первая, чистая любовь, пересиленная разлуками, болезнями, чужими словами и ласками. Умирала любовь под ударами жизни. Но разве жизнь может нести смерть любви?..

Опять вздрогнула земля от взрывов, и опять жалобно заскрипели крылья ветряка…


Давид застал Платона в кабинете, он разговаривал по телефону. Не выпуская трубки, пожал ему руку и показал глазами на стул.

— Александр Иванович, мы послали на «Факел» шестнадцать лучших трактористов, а шоферов я дать не могу! Это же несправедливо! Пусть помогут другие колхозы! Что? Хорошо, тогда я сам пересяду на самосвал, а ты садись на мое место! Ну, приезжай!

Платон положил трубку. «Что-то случилось с Наталкой!» — мелькнула у него мысль, когда он узнал Давида.

— Как Наталка? — вырвался у Платона первый вопрос. — Ей плохо?

— Не волнуйтесь, — успокоил Давид. — Она чувствует себя хорошо.

— Как же это вы оказались в наших краях?

— Приехали… Приехал, Платон Андреевич. Можно закурить?

— Пожалуйста. Но вы, наверное, голодны? У нас тут рядом буфет, идемте, — пригласил Платон. — А то дома… живем по-холостяцки…

— Благодарю, я сыт.

— Благодарить будете потом. — Платон встал.

Возле конторы стояло такси.

— Скоро поедем? — шофер взглянул на часы. — А то у меня план.

— Рассчитаюсь, — успокоил его Давид.

Платон открыл дверь в буфет.

— Ганя, чем ты нас угостишь?

— Холодец есть, Платон Андреевич, домашняя колбаса…

— Чай будете пить или кофе?

— Кофе.

— Я вот по какому делу к вам, — наконец сказал Давид. — Мы с вами, Платон Андреевич, мужчины. Я надеюсь, что вы поймете меня правильно. Жизнь — очень сложная вещь… Не всегда получается так, как хотят этого люди… Мне тяжело вести с вами этот разговор, но я…

— Я помогу вам, Давид Оскарович. — Платон отодвинул чашку и посмотрел в глаза Сокальскому. — Вы и Наталка решили пожениться?

— Да. Я ее люблю и…

— Это понятно, — перебил Сокальского Платон. — Наталка хочет оформить развод?

— Мы полюбили друг друга…

— Давид Оскарович, я же сказал вам, что все понял и не намереваюсь углубляться в ваши чувства. Передайте Наташе, что я… желаю ей счастья. И если у вас нет ко мне вопросов, то…

— Есть, — сказал Давид. — Вы не могли бы написать заявление… сейчас… или… я не знаю, что надо для развода… Извините, но и это надо оформлять юридически.

— Нет, сейчас не смог бы, Давид Оскарович…

— Простите, — спохватился Сокальский, заметив, как побледнел Платон, — что я с таким меркантильным вопросом.

Шофер нетерпеливо нажимал на клаксон.

— Та мадам, кем она вам приходится, замерзнет возле того ветряка, — сказал шофер, увидев Давида. — А я — горю синим пламенем. Вместе с планом…

— Какая мадам? — встрепенулся Платон.

— Наталка, — промолвил Давид. — Понимаете, ей тяжело, она…

— Я должен ее увидеть!

Прежде чем Сокальский успел что-то сказать, Платон сел в газик, который стоял возле конторы.

Наталка сидела согнувшись на чемоданчике. Услышав шум мотора, подняла глаза.

— Ты? — спросила почти неслышно, еле шевельнув посиневшими губами. — Зачем ты приехал?

— Чтобы увидеть тебя. Попрощаться. Почему ты сама не пришла, не сказала, а послала его?

— Я не смогла бы.

— Но ведь сказать легче, чем с д е л а т ь.

На дороге сигналил таксист. Давид из машины не выходил.

— Иди, Наталка, тебя ждут.

— И это всё?

— Всё.

— И мы никогда больше не увидимся?

— А зачем? Мы с тобой чужие… Уже чужие…

— Боже, как это страшно! — Она смотрела на Платона, все еще не веря, что это правда. Вспомнила, когда впервые увидела его. Потом лес. Дождь… Он поцеловал ее… И сейчас стоит перед нею — высокий, худой, на висках седина, а на фуфайке вот-вот оторвется пуговица.

Опять длинный сигнал.

— Иди, Наталка. Тебе холодно.

— Я проклинаю себя…

— Зачем эти громкие слова, Наталка?

— Я любила тебя, Платон… Но моя любовь оказалась… такой мизерной. — Горько усмехнулась. — Ты…

Надрывался сигнал.

— Иди, Наталка. — Платон подал чемоданчик.

— Платон, ты… ты… пришей пуговицу, а то оторвется…

— Хорошо.

— Можно тебя поцеловать?

— Ветер срывается… Снег будет…

— Не хочешь?..

К ним подбежал запыхавшийся и злой, как черт, таксист.

— Мадам Сокальская, у меня горит план! — Он выхватил из рук Наталки чемодан и, переваливаясь с ноги на ногу, побежал к машине.

— Платон…

— Прощайте, мадам Сокальская. — Платон поднял воротник Наталкиного пальто, на какое-то мгновение задержал руки возле ее подбородка, грустно улыбнулся.

В эту минуту она согласилась бы окаменеть среди этого поля, принять самые страшные муки. Но не было кары. Сигналил таксист, который горел синим пламенем, и ждал ее Давид.

Взлетали над Сосенкой красные ракеты. Гремели взрывы, разлетались скалы и катилось над черными полями эхо. Яростный ветер рвал полы Наталкиного пальто, словно не пускал ее с этого поля. Она остановилась, почувствовав вдруг дурноту и слабость во всем теле, рванула полы, схватившись обеими руками за живот, — оно жило.

Капельки пота выступили на лбу. Еще мгновение — она побежала назад, к ветряку; спотыкалась, падала, опять поднималась и бежала. Он еще не уехал. Он еще там! Быстрее, быстрее!.. Но сна ведь не бежит, она лежит среди поля.

— Платон! Плато-о-он…

Давид подхватил Наталку на руки, крепко прижал к себе и понес…

Как сумасшедший, сигналил таксист. Вздрагивали от толовых громов Выдубецкие высоты, еще спал вечным каменным сном в их недрах уран, и первые снежинки засевали землю белым холодным пухом…

XVII

— Просили отец-мать, и мы просим — на хлеб, на соль, на свадьбу, — кланяются Светлана и София хозяевам дома и в сопровождении… дружек идут к другому подворью. Обе невесты в черных синтетических шубках, высоких сапожках, и только по убранным цветами головам, по лентам в косах можно отличить их от подруг. Да еще по глазам, сверкающим счастьем.

Хозяева и хозяйки домов сквозь сдвинутые занавески следят за молодыми: зайдут к ним или минуют? Но девушки не миновали ни единой хаты.

Михей Кожухарь и Ганна тоже смотрят на дорогу в боковое окно. Им видно, как девушки зашли в дом старой бабы Харитины Якимчучки.

Бабушка сидит на теплой лежанке в чисто убранной светелке, возле печи хлопочет проворная толстоногая дочка.

Якимчучка принимает приглашение на свадьбу, широким крестом осеняет молодых, присматривается: вы чьи же? А-а, это ты, Софийка? А это Макара Подогретого дочка? Да счастит вам… «А я своей тоже дождалась, — показывает на дочку. — Она у меня на шахтах семь лет была… Мать, как говорят, одиночка… На Выдубе будет работать, на бу… буране… Зачем же по тем Донбассам ездить, если шахта при доме?»

— К нам идут, — говорит Ганна Михею. — Иди открой дверь, а то ж ее никто с места не сдвинет.

Михей выходит в сени, дверь распахнута.

— Ганя, надо опять звать Дыньку: перекосилась стена. Если еще раза три ахнут на Выдубе динамитом, то придется переезжать в Косопольскую гостиницу, — говорит Михей.

Старенькую хату Кожухарей расшатало долголетием и взрывами. С философским спокойствием смотрит Михей, как оседают стены.

— Ничего, Ганя, до весны выстоит, — успокаивает он жену.

Через каждые два-три дня к Михею приходил с рубанком Дынька и поправлял сенные двери, которые после очередного взрыва перекашивались все больше и больше.

Михей и Ганна поблагодарили молодых за приглашение.

— Пойдешь ты, Ганя, одна, — объявил Кожухарь, проводив девушек.

— Придумаешь еще!

— За один стол со Снопом я не сяду.

— Нашел врага!

— Раз меня выгнали из хаты, я к нему не пойду.

— Но свадьба же будет в клубе, и не Сноп женится… Юхим и Мазур обидятся, — настаивала Ганна.

Молодые расписались в Косопольском загсе и на убранных цветами машинах приехали в Сосенку. Возле клуба, в котором были накрыты столы, их встретили родственники, друзья. Дядька Василь скомандовал своим оркестрантам — и они заиграли гимн. Юхим и Максим, как и полагалось бывшим воинам, замерли возле своих подруг по команде «смирно», притихла толпа.

Сноп и Мазур с женами поднесли молодым хлеб-соль и проводили их в зал. Рюмки были налиты, и Сосенка вместе со строителями «Факела» села за столы.

Не было только на свадьбе Михея Кожухаря. Он стоял возле своего покосившегося дома — одинокий, как журавель.

Была суббота, а Сосенка никак не могла утихомириться: сновали машины, ревели, нагребая плотину, бульдозеры, и содрогалась от взрывов земля. Хата Кожухаря, будто от страха, еще глубже ушла в землю и мелко дребезжала стеклами. Услышав донесшийся от клуба гимн, Кожухарь выпрямился, прижал огромные ладони плотно к туловищу и вспомнил своих друзей, похороненных в братской могиле возле Рясного. Кожухарь глотал слезы.

Поднялся над Русавкой косматый столб дыма, а потом прокатился гром. «Так начинается артподготовка», — вспомнил Михей. Упругая волна опять ударила в хату Кожухаря, подхватила с гребня крыши несколько старых снопов и швырнула куда-то в леваду.

…Нечипор Сноп обвел встревоженным взглядом зал и наклонился к Марии.

— Ей-богу, Кожухарь не пришел!

— Вот это дожили! — всплеснула руками Мария. — Сын, звали Михея?

— Светлана и София ходили, и мы с Максимом просили, — ответил Юхим. — Обиделся он, тату, что вы его тогда из хаты выгнали…

— Сходи, Нечипор, и позови, попроси прощения, — посоветовала Мария.

— Пойду. — Под звуки «Цыганочки» Нечипор выбрался из клуба.

Впервые в Сосенке на людях появились Марта и Ладько. Женщины окружили Марту, а с Ладьком были сдержанны, мужчины тоже здоровались с ним сухо, но и не сторонились: мало ли что может случиться с человеком в жизни.

Поликарп Чугай видел, как вошли Марта и Ладько. Она — подчеркнуто веселая, а он плелся сзади и виновато тыкал свою руку всем, кто только попадался на глаза. Пока добрались до своего места за столом, Ладьку показалось, что он прошел весь, свой путь длиной в восемнадцать лет — от той ночи, когда они, счастливые и захмелевшие, ехали с Мартой в кузове машины на Узгорье, и до того дня, когда по той же дороге провели свои экскаваторы к Русавке.

Только один раз осмелился Ладько пойти как-то вечером в Сосенку. Шел через Выселок и не узнавал села, завернул к Русавке и уже оттуда попал на свою улицу. Свое бывшее подворье узнал по высокому ореху за домом. Соседи, построившие новые дома после пожара, с обеих сторон обкорнали усадьбу Ладька, а точнее — огород; место, где стояла хата, заросло кустами бузины и жасмина.

У Ладька защемило и сжалось сердце, и он подумал, что слишком дорого заплатил за свое счастье с Мартой.

И на свадьбу шел Ладько с единственной целью — встретиться с Поликарпом. Он хотел увидеться с ним на людях и попросить прощения, чтобы все слышали. Ладько, идя за Мартой, блуждал глазами по залу, искал Поликарпа. Не видел, а может, не узнавал? Хотел уже было спросить Марту, как вдруг взгляды мужчин встретились. Решительный, ненавидящий взгляд Поликарпа и растерянный — Ладька. Смотрели друг на друга, не моргнув, будто одеревеневшие. Поднялся Гайворон и загородил собой Поликарпа.

От имени правления Платон поздравил молодых, вручил им подарки. Оркестр заиграл «На сопках Маньчжурии». Кто-то начал песню. Ладько опять взглянул на Поликарпа, но тот уже разговаривал с соседями.

А за столами звон рюмок и добрые слова:

— Дай боже внуков дождаться вам!

— Спасибо.

— Сваха, выпейте, дорогенька, не оставляйте на слезы.

— За здоровье молодых!

— Горько!

— Горько!

— Я такое понятие имею, что сейчас мне земля ни к чему…

— Правильно…

— Ты мне давай… полезные скопаемые и… тово… уран…

— Правильно…

— А он мне говорит: вози навоз…

— Правильно…

— А я хочу работать не по солнцу, а по часам…

— Правильно…

— А Ладько Мартыненко при фасоне…

— Забрал чужую жену, вот и весь тебе фасон… Поликарп даже почернел весь…

— Ой, не простит он ему…

— Нет, кума, в той беде вина не Ладька. Если б Марта не распустила подол по ветру, то ничего и не было б… Если баба запрета не знает, то…

— Мне своей хаты не жалко, пусть сносят, но пусть мне Турчин построит такую, какую я хочу.

— Они имеют проект…

— Но что же за хата, если в ней не будет печи? Без печи я своего согласия не даю. Мне печь подавай.


— А мне, слышишь, Чапаев и говорит: «Гаврюша, погибаю. Ты спасайся, а то и твоя жизнь дорога… Говорит, передай привет нашим и своей женке Оляне…» Так я, слышишь, на коня и в… отступление…

— Врете, дядька… Я читал, что…

— Я ему рассказываю, что видел, а он мне — читал… Так вот, Чапаев мне и говорит…


— И моя на производство собралась, говорит: пусть, мама, те свиньи подохнут, а я пойду на экскаватора учиться.

— Такое положение…

— Разве я ее удержу? Полсела в рабочий класс записалось…

— Такое положение…


— Приехал тот к Платону и говорит: полюбил я твою Наталку, а она меня… Иди, говорит, попрощайся, а то кончилась ваша любовь, как нитка на веретене…

— Сохрани и помилуй…

— И привез Платона к ветряку… Подошла она к Гайворону и отдала обручально кольцо… Отдала и сказала: «Мыла рыбку, мыла, да и не вымыла, любила казака, да и не почитала».

— А он что, Меланья?

— А он ей говорит: «Если б знал, так напился б, а на тебе не женился…» Взял обручку[7] в правую ручку… и забросил в Русавку.


…Нечипор Сноп подошел к Михею, снял шапку.

— Если не ко мне, то хоть к сыну приди, Михей, да стопку выпей. Вот стою перед тобой… Хочешь — в ноги поклонюсь, ведь за всю твою жизнь и нашу с тобой дружбу обиды на тебя не имею, а за то, что в хате случилось, извиняй… Не твоя то вина, и… не моя…

— А чья ж, Нечипор? Век с тобой прожили в дружбе и в доброй вере, а ты… меня выгнал из своей хаты… будто дорогу перекопал…

— Не я тебя, Михей, выгнал и не я дорогу перекопал. То Выдубецкие горы между нами встали… По одну сторону вы все, по другую, наверное, я один остался… Так мне тех полей жаль. Не видел я еще того урана, но он уже изранил мою душу, забрал у меня радость и смысл моей жизни.

— У тебя одного забрал, а тысячам дал. — Кожухарь стоял напротив Снопа тоже без шапки. — Сыну твоему… внукам. Сыновья всегда должны идти далее своих отцов. Я тебе сказал то, о чем передумал за это время… и на свадьбу к твоему и Мазура сыновьям пойду… к тебе, Нечипор, пойду…

Поликарп Чугай сидел захмелевший, молчаливый, будто ему не досталось и крошки от этой общей радости. Несколько раз обжигала его своими глазами Марта, но Чугай еще больше хмурил брови.

— Поликарп, хочу выпить с тобой лично, — перегнулся через стол Чемерис. — За твою дочку, за Стешу, за народную, значит, артистку!

— Спасибо, — Поликарп взял рюмку и поклонился Савке Чемерису.

К Чугаю потянулось еще несколько рюмок, и впервые сегодня ему стало как-то легче на душе. Забыл и о Ладьке и о Марте. А она стояла перед ним с пузатенькой рюмкой и усмехалась.

— Выпьем за Стешу!

Чугай не заметил, когда она подошла, не подготовил себя к этой встрече. Он чокнулся. Марта лихо выпила, махнув рюмкой к потолку, а потом… Потом оркестр заиграл «Цыганочку», и Марта повела перед Чугаем плечами, приглашая к танцу. Все, кто стоял рядом, начали хлопать в ладоши, приохочивая Марту и подбадривая Поликарпа. И он не успел опомниться, как Марта вывела его из-за стола на середину зала и положила теплые руки ему на плечи… Поликарп, покоряясь бурному ритму и этим теплым рукам, подхватил Марту и повел ее по кругу. Наверное, тридцать лет не танцевал Поликарп, собственно, он и сам не знал, умеет ли танцевать. И вдруг оказалось, что он танцор. Чудилось, что он носил Марту, не давая ей притронуться к земле, и сам взлетал вместе с ней. Прогибался пол, поскрипывали крашеные доски, а Чугай забыл обо всем на свете: с перебором, с выкрутасами кружил в «Цыганочке» Марту, крепко держа, будто боялся, что как выпустит ее из рук, то уже никто Марту не остановит.

И вдруг музыка оборвалась. Поликарп будто споткнулся и опомнился: смотрели не на них, а на Ладька Мартыненко, который, чуть пошатываясь, направлялся в круг. Ладько держал за горлышко продолговатую черную бутылку. Поликарп сделал шаг, прикрыв собой Марту, готовый схватить Ладька, скрутить, смять.

Ладько уронил бутылку и тихо сказал:

— Поликарп, нет сейчас над нами суда… потому что никто еще не судил жизнь. Если твоя воля — прости, а то мне… нам с Мартой тяжело жить на свете. У нас обоих дочери… Я ничего не могу возвратить тебе, ни лет, ни твоего счастья. Если можешь, то хоть прими эти слова…

Чугай не видел Ладька, только слышал его голос, а сам вспоминал, как слепая мать ощупывала дрожащими руками его поседевшую голову, когда он возвратился из колонии, и наказывала:

«Иди, сын, в каждый дом, упади на колени и проси прощения у людей, потому что тебе с ними жить… Иди…»

Поликарп ходил, падал на колени: «Простите меня, и пусть дети ваши простят…»

— Не будем вспоминать, Ладько, — сказал Чугай. — Не будем.

Полагалось бы пожать друг другу руки или выпить по рюмке за примирение, но они разошлись, каждый к своему столу, уже не врагами, но и не друзьями.

Ладько дождался, когда к нему наконец подсела взволнованная Марта, и шепнул ей:

— Я пойду.

Не дожидаясь, что ответит ему жена, Мартыненко вдоль стены, лишь бы не обратить на себя внимания, пробрался к раздевалке, взял пальто и вышел на улицу. В свете желтоватых фонарей низко висело серое небо, рвались, цепляясь за деревья, тучи и засыпали Сосенку снегом. Ладько постоял несколько минут в переулке: выйдет или нет? Теперь она была вольна выбирать, в какой дом ей идти.

Ладько увидел Марту. Она вышла из клуба, оглянулась по сторонам — искала его.

— Марта! — позвал.

— Ты ждешь?

— Пойдем домой?

— Домой…

Возле Русавки Мартыненко остановил какой-то самосвал и попросил шофера подвезти их до Выдуба. Прожекторы освещали трассу и берега речки — подрывники работали и ночью. Турчин перебросил к карьерам несколько бригад экскаваторщиков, автоколонну, чтоб быстрее насыпать плотину водоема. Здесь работала и бригада Мартыненко.

— Я, Марта, пойду к своим хлопцам, посмотрю, как они там, — сказал Ладько.

— Переоделся бы, а то замерзнешь.

— Да ничего.

Шофер затормозил, и Мартыненко вышел из машины.

Марта поняла, что он просто не хотел оставаться с нею наедине после разговора с Чугаем. Он сказал все, а остальное должна была решать Марта.

Поблагодарив шофера, Марта сошла у городка. То ли от выпитой рюмки, то ли от морозного воздуха легко кружилась голова, как тогда, когда танцевала с Чугаем…


Данила Выгон посмотрел на часы и вышел из клуба. Пусть уж ради свадьбы он пропустил и десятый, и одиннадцатый час, но о полуночи обязательно должен оповестить. Возле столба, на котором висит рельс, Данила окинул взглядом седое небо — ни единой звездочки.

Бам-м-м — катится над селом. И — словно в ответ — над Русавкой вспыхивает зарево и взрыв потрясает ночь.

— А побей тебя сила божья, — шепчет Данила и опять шкворнем по рельсу: бам-м…

Гур-р-р, тррах — стонут русавские берега, и Даниле кажется, что это от его ударов вздрагивает земля. Смотрит на свою большую высохшую и немощную руку и, будто для проверки силы, еще раз бьет по рельсу: бам-м. Молчит берег, молчит ночь. Но ненадолго. Пошли колонны автомашин, насыпают плотину и днем и ночью. А к этому грохоту и содроганию еще и Михей Кожухарь со своими песнями:

Дощик іде, дощик іде —

На дворі — негода.

Не дай личко цілувати,

Дівчино молода.

Что до любви, тут всегда было много советчиков. За Кожухарем уже целый хор поучает какую-то девушку:

Не дай личко цілувати,

Із розуму звести,

Не дай свої русі коси

Без музик розплести.

Только Михей Кожухарь вытянул длинную шею, взмахнул руками, чтобы еще от какой-то беды предупредить влюбленную, как в зал вбежал запыхавшийся шофер и с порога завопил:

— Граждане! Без паники, граждане! Беда!

— Что там?!

— Горит?!

— Да не горит, граждане, — уже спокойнее сказал шофер. — Чей-то дом… развалился… На бугорке, близ Русавки, такой… под стрехой… маленький…

Все повскакивали с мест и бросились к дверям.

— Небось моя!

— Да ты ж на Выселке живешь!

— Матвей, какой ты болячкой сидишь? У нас же дети там!

— Ой, боже мой!

— Спокойно, товарищи, — встал возле дверей Гайворон. — Сейчас пойдем и увидим.

— Да можно и не идти, — сказал Кожухарь. — Это моя завалилась… Так и знал: моя же на пригорке, возле Русавки… Идем, Ганя… А «Запорожец» не привалило? — спросил шофера.

— А бес его знает, — пожал плечами шофер. — Иду я от моста, когда вижу: клонится дом, клонится… да и сел…

— Мой, — махнул рукой Михей, выпил рюмку и вышел с Ганной из-за стола.

— Ой, бедна же ты моя хатенка, родная моя крыша, — приговаривала Ганна. — А я за тобой ухаживала, зельицем устилала.

— Ганя, не плачь, — успокаивал Михей жену. — Значит, вышел ее срок.

Пока Михей и Ганна добрели до дома, туда полно сбежалось людей. Гайворон остановил несколько машин, и они осветили фарами подворье. Юхим и Максим оборвали электрический провод, чтоб не возник пожар.

Ганна, скрестив на груди руки, стояла в неутешном горе. Михей держал ее одной рукой за плечи, а в другой сжимал ключ от замка.

Сноп, Дынька и Савка Чемерис обошли хату и определили: завалилась стена над погребом и потянула за собой боковую. Соломенная крыша, перекосившись, еще держалась на двух уцелевших стенах, часть ее лежала на изувеченных трухлявых стропилах. Почерневшие снопки прикрыли от людского глаза руины, и хата Михея напоминала старую аккуратную бабушку, присевшую отдохнуть.

Юхим с парнями сорвали с петель дверь. Вдоль комнаты лежала матица, упершись одним концом в печь. Мужчины стропилами приподняли потолок, чтобы не упал совсем, и Платон приказал выносить вещи. Вытянули сундук, буфет, стол и скамейки. Кровать и шкаф были раздавлены. Женщины вытряхивали одежду, одеяла, простыни и складывали на сундук возле Ганны.

— В чулане, считай, лично, ничего не осталось, как после оккупации, — сказал Чемерис, обращаясь к Михею. — Ни посуды, ни пожитков — все смешалось. А погреб цел-целехонек. Картошка есть и бочки с капустой да огурцами…

Оставив Ганну, Михей пробрался в хату, поснимал со стен фотографии, взял сапожничий стульчик и старую фуражку.

Ганна уже не плакала.

— Когда было добро в хате, так мне казалось, — усмехнулся Михей, — что и на три телеги не погрузишь, а оно…

— Зато, Михей, честным трудом нажито, — сказал Никодим.

— Ой боже ж мой! — вдруг заголосила Текля. — А куда ж ты. Ганя, теперь пойдешь со своей бедой, где же ты голову прислонишь?! Не будут уже светиться окошечки твоей хаты, не поднимется над трубой дымочек.

— Текля, ну что вы? — подошел Гайворон. — Окна будут светиться, и дым будет… Построим Михею новую хату, да не такую халупу, а дом настоящий. А пока пусть переезжает ко мне.

— Да у тебя же теснота, Платон. Ко мне, Михей, перебирайтесь.

— Нет, люди добрые, — сказал Сноп. — Выпадает Кожухарю у меня жить.

— Вот так сказал! Молодые ж в хату придут, а он… Перебирайся, лично, ко мне. Вот и весь разговор, — решил Чемерис.

— Я вам комнату выделю, — подошел к Ганне Подогретый.

— Я просил бы, чтобы ко мне, — промолвил Мелентий Линь. — Вот и Параска моя просит.

Возле Кожухарева подворья остановилась заснеженная «Волга». Люди расступились, давая дорогу Турчину и Долидзе. Турчин молча обошел хату.

— Я и не знаю, как вас утешить, — обратился к Ганне и Михею.

— Не думаю, чтобы наши подрывники просчитались, но мы проверим.

— Я к вам, Арсен Климович, претензий не имею, — заметил Кожухарь. — Она и от ветру качалась… Когда лет десять назад копал погреб, так еще тогда перекосило вот эту стену.

— Мы с Отаром Варфоломеевичем посоветовались, — сказал Турчин, — и… просим, чтобы вы, Михей, переехали в Выдуб… Есть для вас квартира… На втором этаже… Две комнаты…

— А там что, никто не живет? — спросил Михей.

— Никто не живет! — поспешил заверить Отар. — Пожалуйста, вот ключи… В село можно автобусом ездить…

— Так как, Ганя? — спросил Кожухарь жену.

— И не сомневайтесь. А весной построим вам дом, где вы захотите, — пообещал Турчин. — А сейчас попрошу товарища Подогретого составить акт, и все, что пропало у вас, мы возместим.

— Зачем же мы будем людям надоедать, Михей? — спросила Ганна. — Поживем на Выдубе.

К подворью подъехали грузовики, шоферы открыли кузова, будто собирались грузить не сундук с буфетом и несколько узлов, а развалившийся дом…

Парни бросили в кузов Кожухаревы вещи, Ганна так плакала, будто выезжала за тридевять земель.

— Простите, — поклонился Кожухарь, — что не догуляли свадьбу и песен не допели. Не наша с Ганей в этом вина. Стихия, как говорят…

Отъехали машины, порасходились люди, и хата Михея грустно смотрела на мир одним уцелевшим окном…


…Отар Долидзе открыл дверь.

— Заходите и будьте хозяевами, — пригласил Михея и Ганну.

Ганна заглянула на кухню; газовая плитка, баллон, две тарелки на столике. Одна комната была пустой, во второй стояла раскладушка. На подоконниках книги. На стене висела одежда, прикрытая простыней, и небольшое фото: толстый усатый мужчина с ребенком на коленях и две женщины — молодая и старая. Когда внесли все вещи Кожухарей, Отар начал складывать книги. Ему помогал Турчин.

— А кто тут жил? — спросил Кожухарь.

— Да один… временно. Ты не волнуйся, отец. — Отар снял фотографию.

— А кто это у вас на карточке? — поинтересовалась Ганна. — Такой славный хлопчик.

— Это сын Валико.

— Обожди, Отар. — Михей отодвинул чемодан. — Так это, выходит, твоя квартира?

— Отар будет жить у меня, — сказал Турчин. — Пока наши семьи съедутся, мы тут город построим.

— Нет, — возразила Ганна, — никуда ты, Отар, отсюда не пойдешь. Выпадает нам вместе жить. Тебе одна комната, а нам с Михеем… Помиримся. А я ж вам и сварю что-нибудь и приберу. Михей, чего ты молчишь?

— Оставайся, Отар, — просил Михей, — и нам веселей будет.

Ганна взяла из рук Отара фотографию и повесила на стену. Отар несколько растерянно смотрел на Турчина.

— Что ж, соглашайся, Отар, — промолвил Турчин. — Хата теплая, люди добрые…

— Ну, спасибо, мама. Буду тебя слушаться, — пообещал Отар. — Только не кричи, когда приду поздно. И курить буду…

Отар вышел и быстро возвратился с раскладушкой. Затем принес матрац и тумбочку.

— Давай, мама, прибирай, а я буду забивать гвозди.

Ганна достала из узлов коврик, рушники и скатерть. Развесила на стене карточки, комната стала уютней.

На рассвете Отар и Турчин распрощались с Кожухарями.

Ганна постелила постель.

— Пусть тебе, Ганя, снятся добрые сны на новом месте.

— Уже отснились, Михей… И лежанки нет, — вздохнула Ганна. — Ничего нет… За каких-нибудь пять часов вся наша с тобой жизнь перевернулась… Так мне жаль нашей хаты, уголка нашего. Там и молодость промелькнула, оттуда провожала тебя на войну и встречала в ней.

— Ганя, не плачь… Надо ж было хате когда-нибудь развалиться… Хорошо, что «Запорожец» цел… А что горшки побились — разве это печаль? Я тебе каких хочешь привезу из Косополья…

— Чудной ты у меня, Михей, ой, чудной… Прожила с тобой полвека, будто на празднике. — Ганна поцеловала Михея. — Хата развалилась, а я, как глупая девка, ласкаюсь…

— Не пропадем, Ганя… Даже Мелентий Линь приглашал жить в его хате… Политика, Ганя…

— Опять ты, Михей, со своей политикой.

— А что поделаешь, если всё — политика? Когда-то после такого несчастья по белу свету с сумой пошел бы Кожухарь… А сейчас… еще и мыши из нашего чулана не разбежались, а мы в Отаровой хате… Не зря я тебе говорил, Ганна, что нужный я человек на этой земле и ни за единым днем не жалею, как я его прожил. Не для себя живу…

— А этот Отар, видать, грузин? — шепотом сказала Ганна. — Это у них так заведено, что ко всем на «ты»?

— У них как и у нас: друзьям говорят «ты». Спи, Ганя.

Михей задремал и вдруг проснулся: Ганны не было.

— Ганя, где ты?

— Вот я.

Ганна, набросив на плечи платок, стояла возле окна.

— Ты плачешь, Ганя?

— Плачу…

— Чего ты, Ганя?

— Думала ж побелить ее на май или на пасху, — всхлипывала Ганна. — Печку хотела петушками разрисовать.

— Большое дело — петушки! Тут себе намалюешь. Стена большая.

— Скажешь такое! Михей, слышишь? — вдруг вспомнила Ганна. — Ты не видел там, в нашей хате, над скамейкой, подойничек стоял…

— Не видел.

— Пропал… такой был славный подойничек и пропал…

XVIII

Приморцы уже отпраздновали Новый год. Утихла веселая суета, осыпались в витринах елки, какими-то будничными казались даже деды-морозы с почерневшими ватными бородами. Спокойнее стало в магазинах, с утра очереди были только там, где сдавали бутылки. А вечерами город еще кичился праздничной иллюминацией и огромнейшей красавицей елкой на бульваре. Возле нее всегда было полно детворы, бабушек, мам и вообще разного люда, который еще не желал разлучаться с веселыми новогодними днями и ночами, когда фраза «С Новым годом» была паролем счастья.

Возвращаясь вечером с лекций, Стеша любовалась смешными зайчиками, хитрыми лисицами и добрыми волками, мирно кружившимися вокруг деда-мороза, покоряясь электромагнитному реле.

За праздники Стеша очень устала: приходилось часто выступать с концертными бригадами в порту, на фабриках, в институтах и на школьных утренниках. Стеша читала стихи и иногда изображала Снегурочку. Новый год ей пришлось встречать в научно-исследовательском институте с весьма заковыристым названием — НИИэстсамрекламмехторг[8].

После общего тоста за счастье и успехи в новом году директор очень долго убеждал свой огромнейший штат, который нетерпеливо посматривал на бутылки и закуски, в том, что их самоотверженный труд приносит народу неоценимую пользу и двигает прогресс в нужном направлении.

— Дружный, спаянный, стойкий коллектив НИИэстсамрекламмехторга заверяет вас, — директор поискал кого-то глазами и, не найдя, кого бы заверить, обратился к актерам, — что мы добьемся успехов и наш НИИэстсамрекламмехторг еще скажет свое слово.

Директору, наверное, удалось убедить всех присутствующих, потому что они зааплодировали и дружно выпили. Но директор не выпил. Подняв рюмку, он устремил взгляд куда-то в потолок и сказал:

— Мы докажем, что нельзя закрывать наш дорогой НИИэстсамрекламмехторг!

После этой торжественной клятвы директор опрокинул рюмку. Тостов произносилось много, хотя после третьей рюмки уже никто не осмеливался выговорить сокращенное название своего учреждения. Даже начальник отдела кадров величал его просто и скромно: «наш институт».

Стеша сидела в окружении двух бывших работников института, в котором ныне трудились уже их дети. Один из них после второй рюмки начал петь «Ш-што стоиш-ш-шь, качаясь…». Но, наверное, забыл слова, потому что попросил Стешу, чтобы записала их ему на салфетке. А второй все рассказывал, как ему живется у старшей дочери:

— Меня и в комнату пускают, когда приходят гости, м-да… А на кухне сижу, сколько хочу… м-да… Мне хорошо. А у вас отец есть? — спросил у Стеши.

— Он в селе живет. Один…

— Одному хорошо… Не забирайте его к себе…

Стешка вспомнила отца, и ей стало вдруг грустно. Он, самый близкий ей человек, сейчас одиноко живет в своем доме, а она послала ему стандартную открытку и уже несколько дней изображает добрую Снегурочку… Надо поехать в Сосенку! Можно, наконец, и не встретиться с Платоном, можно прогнать его, если придет…

…И сейчас, стоя возле городской елки, Стеша думала, что ей необходимо повидать отца. Дома ждало ее письмо от Фросинки.

«У меня скоро каникулы, Стеша. Если ты можешь, то давай вместе поедем в Сосенку».

— Клава, я хочу домой! — сказала Стеша.

— Я бы на твоем месте уже побывала там раз пять. Ты, Стеша, для меня странный персонаж из оперы: что это за манера не ездить к отцу? Не поехать с группой и не показать свою картину? Это же удовольствие! Я б явилась назло тому Гайворону, чтоб он пропал от горя натурально и бесповоротно. Я тоже уважаю Джульетту из пьесы Шекспира, но такая любовь бывает только на сцене театра, а в нашем в самом деле хорошем городе я такой любви не видела. Так зачем тебе, Стеша, играть Шекспира, когда ты могла уже трижды выйти замуж?

— Клавочка, никого я не могу полюбить…

— Тогда пусть в нашем городе будет еще одна старая дева. Разве я против? Только никому от этого никакой пользы — ни тебе, ни горсовету, ни искусству.

— Ты права, — грустно промолвила Стеша, — искусству от меня пользы нет и не будет.

— Что за паника, Стешка?! Ты будешь прекрасной актрисой.

— Не буду, Клава.

— А что же ты будешь делать? Иди в джаз, Стеша. Это то, что надо! — шутила Клава.

— Я должна закончить университет.

— Тоже неплохо, но скучно. Зачем красивой женщине изучать историю? Если бы я имела такие глаза, как у тебя, я б, эх… Ну, хватит болтать. Что ты подумаешь обо мне, если я тоже поеду в Сосенку?

— Клавочка, это прекрасно! Едем! — хлопала в ладоши Стеша. — Сейчас я пошлю телеграмму Фросинке, и мы встретимся в Косополье у Галины, а потом все вместе в Сосенку! Я так рада!

— Едем! — решила Клава. — Я имею два выходных и пять отгулов, я могу идти в плавание.

На второй день Фросинка телеграммой известила Стешу, что двадцатого января будет в Косополье.

Но на студии запротестовал Борис Аверьянович:

— Стеша, тебя срочно приглашают на «Мосфильм». Ты должна ехать в Москву, будешь сниматься у Корчмарева — прекрасного режиссера.

— Да… Я поеду, но позже… После Сосенки, — убеждала Стеша.

— Хорошо. Я позвоню на «Мосфильм», но если они будут настаивать, то придется ехать немедленно. — Борис Аверьянович пошел в диспетчерскую заказывать разговор.

Вскоре он возвратился, счастливый и веселый:

— Поздравляю, Стеша. Будешь играть главную роль! Тебя утвердили без актерских проб… Я счастлив, Стеша… — Лебедь обнял и поцеловал Стешу. — И в свою Сосенку можешь ехать, у тебя есть двадцать свободных дней. Гуляй — потом будет некогда…

Прослышав о поездке Стеши, пожелал присоединиться к компании и Алексей Кушнир. За последние два года он написал несколько сценариев, но ни один из них не был поставлен. Алексей бросал студию, переходил на телевидение, но нигде не мог найти себе места. Сейчас он делал дубляжи, грозился убежать из Приморска на край света, в тундру, на Сахалин, но все еще жил в общежитии, зарабатывал на хлеб и ждал писем от Фросинки.

Сразу же, как только увидел Стешу, Алексей влюбился в нее, но вскоре понял, что она недосягаема. На смену горячей любви пришла искренняя дружба и привязанность, которой дорожила и Стеша. Увидев Фросинку, Алексей влюбился и в нее.

— Стеша, это уже навсегда! — поклялся он.

— Ты, Алексей, сам скажи это ей, — посоветовала Стеша.

Алексей в ответ услышал трагическое для себя:

— У меня есть жених… Ефрем.

— Не может быть! — почему-то удивился Алексей.

— Может, — улыбнулась Фросинка Стешиными глазами.

Так и поехала, не сказав ему больше ничего.

— Стеша, возьми меня, я чемоданы буду таскать и вам не помешаю, — просил Алексей. — Я должен увидеть Росинку, иначе помру.

…В дорогу собрались быстро («Что мы, девочки?» — сказала Клава), и двадцатого утром на станции Косополье их встретили Фросинка и Галина: было условлено никому больше не говорить о приезде. У Алексея радостно забилось сердце: Фросинка была без жениха. Стеша и Галина встретились как давние подруги. Им не мешали разговаривать дорогой и дома старались оставить их вдвоем.

Галина принялась готовить обед, но инициативу перехватила Клава, мобилизовав на помощь Фросинку и Алексея. И он чистил картошку, мыл посуду, бегал за водой, носил дрова и не сводил глаз с Фросинки, будто от нее, а не от Клавы следовали поручения. Улучив минутку, Алексей тихонько спросил:

— Почему ты мне не написала?

— Потому что не было времени! — громко ответила вместо Фросинки Клава. — Перестаньте шептаться, я терпеть не могу, когда люди шепчутся! Подумаешь, у них секреты! Какие секреты? В Приморске вся милиция знает, что ты по уши влюбился в Фросинку! А он шепчет: «Почему не писала…»

— Потому что не было времени, — повторила, смеясь, Фросинка.

Алексей умолк.

— Спрашивай дальше! Ну! — приказала Клава. — Тебя интересует один вопрос, и что бы ты ни болтал, а думаешь об одном… Вспоминала ли тебя Росинка? Что, не так?

— Да, — вздохнул Алексей.

— На это я уже ответить не могу, потому что живу не в Луганске, — сказала Клава.

Фросинка смеялась.

Стеша и Галина сидели в спальне и занимались тем, чем занимаются все женщины мира, когда приходят друг к другу: примеряли платья, показывали кофты, туфли, сережки и кольца.

— Это синенькое шила здесь…

— Оборочки славные… К лицу тебе, Галинка… А надо было без рукавов… Тут надо немножко сузить, поясок сюда подойдет… А это что?!

— Саша из Москвы привез… Французский бархат… Тут на два платья, я и тебе дам.

— Не надо, Галя!

— Режь!

— А я тебе подарю эти сережки. Нравятся?

— Ой! Саша упадет, как увидит!

— Хорошо тебе с ним, Галя?

— Он так любит меня, Стеша! Так нам хорошо, что я временами даже боюсь.

— Чего, глупенькая?

— Ну, что так хорошо… Больной он, Стешенька, — помрачнела Галина.

— А что с ним?

— Сердце… Раны старые… Он не подает виду, а я ж вижу, я чувствую, — вздохнула Галина.

— Ты береги его, Галя.

— Как же я его уберегу? Ни дня, ни ночи не знает. Ко всему ему дело, все через свое сердце. Вот вчера приехал вечером — черный, как сажа. Что, спрашиваю, график ремонта тракторов срывают или бетона в Сосенке нет? Хуже, говорит. Доярка Марина Федорчукова умерла, двое детей остались, а муж пьяница. Сегодня в интернат привезли детишек…

Молчание. Лежат забытые платья на кровати, туфли и сапожки на полу.

— А как… Платон? — Стеша и глаз не поднимает.

— Как всегда. Работа, работа, и больше ничего. Диссертацию никак не защитит. А сейчас в Сосенке такое строят, что ты, Стеша, и не узнаешь села.

— Говорила мне Росинка, что какой-то комбинат сооружают, — вспомнила Стеша.

— Урановый. Огромнейшие залежи руды нашли под Выдубецким кряжем. Уже городок построили. Назвал его мой Саша… Выдубом. И железнодорожную линию проложили в Сосенке, поезд рабочий ходит.

— В самом деле? — удивилась Стеша.

— Комсомольцев со всего района на «Факел» возят… Тяжело Платону. Молодежь рвется работать на комбинат, а старики по полям плачут, новые надо севообороты заводить на той земле, которая осталась, луга ведь морем затопят — кормов для скота не будет… И об этом ему думать приходится.

— Так и живут вдвоем с Васьком, или… — Стеша не решается спросить, приехала ли Наталка.

— А ты что, не знаешь?! — всплеснула руками Галина. — Он тебе не писал?

— Нет… Мы не переписываемся.

— Наталка вышла замуж.

— Что?! За кого?

— Я думала, что ты знаешь, — пожала плечами Галя. — Хотя ничего удивительного нет, он мне сам только недавно рассказал… И в селе мало кто знал, пока через Дыньку не передал заявление в суд… Вышла замуж за своего врача, который выхаживал ее в клинике… Говорил Платон, что парень умный и симпатичный…

— Когда же это случилось?

— Месяца два назад… В конце ноября. Говорил Платон, что как раз первый снег тогда выпал на Сосенку… А я думала, Стешка, что вы переписываетесь… Хоть так, иногда…

— Если б переписывались, то Платон бы мне сказал, — промолвила Стеша.

— О себе ничего не говорит, вроде кто-то навсегда забрал у него личную жизнь и не оставил ничего, кроме ежедневных забот…

— Переживал?

— Наверное… Сказал мне, что… одиноким остался. Так болит у меня за него душа, Стеша. — Галина тихо плакала. — После смерти мамы ни одного дня радостного не знал. Пока нас с Васьком поставил на ноги… Наталка, потом колхоз… да и поседел.

Стеша упала лицом на подушку и тоже залилась слезами.

— Стеша, не плачь, не надо, — теперь уже успокаивала Галина. — Я знаю, что и ваша любовь за ветрами пошла… Такая жизнь.

— Какая жизнь?! — почти вскрикнула Стеша. — Я всю эту проклятую свою жизнь любила его. И сейчас люблю. Я умоляла его, чтобы поехал со мной, просила, чтоб не отпускал меня из Сосенки. Об этом он тебе не говорил?! Она украла мою любовь, а теперь забыла его… Теперь она пошла к другому, — и ей безразлично, что из-за нее ходят по земле двое несчастных…

— Стеша, вы должны встретиться с Платоном…

— Что?! — вспыхнули каким-то черным огнем глаза Стеши. — Я уже, Галя, встречалась. Теперь я не хочу мешать ему… страдать… И ты ему ничего не рассказывай… Я беру с тебя слово.

На кухне послышался голос Клавы:

— Если б я была партийной, то встала бы на учет только в вашем райкоме…

— Идем, Стеша, Саша пришел.

— В моем доме еще не бывало ни одной кинозвезды, — воскликнул Мостовой и обнял Стешу. — Вот это гости!

— А с Фросинкой целовался?! — погрозила пальцем Клава.

— С Фросинкой мы давние друзья, она мне Галину придержала, чтобы замуж за какого-нибудь почетного шахтера не выскочила, — рассмеялся Мостовой. — И вообще, Фросинка уже наша. Я вчера виделся с ее отцом, и он сказал, что дочка после техникума приезжает работать на «Факел».

— Ясно, — сам себе сказал Алексей. — Все ясно…

— Если ясно, так давайте обедать. — Мостовой начал раздвигать стол.

Обедали весело, хвалили Клаву, пили по очереди за здоровье всех, за любовь, за дружбу и за «Факел».

— Чтоб он горел ясно! — сказала Фросинка.

— Это будет зависеть от тех, кто будет на нем работать, — добавил Александр Иванович.

— Что это у вас там за «Факел»? — спросила Клава. — С самого утра слышу: «Факел», «Факел»…

— Комбинат в Сосенке строят, — ответил Мостовой.

— Нефть нашли?

— Нечто серьезнее.

— Саша, что за секреты?! — сказала Клава. — Я все понимаю и молчу… Наверное, нашли титан или уран… Если бы я тебе сказала, что иногда своим краном гружу в трюмы, то… Ты тоже знаешь что?.. Надо… Подцепишь такую штучку, кран сгибается… А что поделаешь? Надо…

— Когда вы собираетесь в Сосенку? — спросил Мостовой.

— Сегодня, — решила за всех Стеша.

— Я вам пришлю машину.

— Нет, Александр Иванович, — сказала Стеша, — мы поедем поездом. Только подумать: до Сосенки — поездом.

— Поездом! — поддержала Фросинка.

— Я могла б и машиной, но если вы хотите поехать рабочим, то и я с вами, — согласилась Клава.

— Тогда до встречи. У меня еще много дел. — Мостовой попрощался. — Мы с Галиной приедем завтра.

— Стеша, передай, пожалуйста, этот сверточек Ваську, — попросила Галина. — Рубаху ему купила.

…Несколько стареньких пассажирских вагонов стояло возле перрона — это и был поезд Косополье — Сосенка. Стеша побежала в кассу и постучала в окошко:

— На Сосенку когда отходит? Четыре билета, пожалуйста.

— Ох-хо-хо, — зевнул уже знакомый Стеше кассир. — Скажем…

— Скажем, скажем, усе скажем, — подхватила Стеша, и они рассмеялись.

Вагон был пустой — такое время: с базара сосенчане уже возвратились, а рабочим второй смены ехать еще было рано. Стеша и Фросинка стояли возле окна, отыскивая глазами знакомые приметы.

— А то что такое, Стеша?! — воскликнула Фросинка. — Когда я была, то этого не видела.

— Это насыпают плотину, — догадалась Стеша. — Море будет.

— Море? — подошла к окну Клава. — Каждый порядочный город должен иметь свое море.

— Какая красота! — восторгался Алексей. — Посмотрите, как вписываются в этот пейзаж краны и эта дамба. А какие высоты! Представляю их весенними, зелеными… А луга, Стеша, ты там пасла телят?

— Там.

— А ветряк! Нет, это очаровательно! Видите ветряк, девушки?

— Видим…

— Вот что надо снимать! — решил Алексей.

Поезд сбавил ход. Показались огромнейшие склады и маленькая станционная постройка.

— «Выдуб», — прочитала Стеша.

Они вышли из вагона, и Фросинка спросила:

— А куда мы пойдем?

— В самом деле, мы ж не договорились, — задумалась Стеша.

— Идемте к маме, — предложила Фросинка. — Или ты, Стеша… Я тебя понимаю, но все равно надо ж когда-то вам встретиться.

— Надо, Фросинка…

— Девушки, будьте мужчинами, — сказала Клава и отдала Алексею чемоданы.

Широкая дорога с бетонными брустверами для тротуаров на обочинах привела их в Выдуб. Собственно, в городе была только одна широкая улица с пятиэтажными домами, просторными дворами и хлипкими деревцами, посаженными осенью. В одном из домов был «Гастроном».

Приезжих обгоняли груженные блоками и кирпичом автомашины, звонили краны, перенося контейнеры; пели девушки, красившие стены огромного дома.

— Они здесь-таки работают, — сказала Клава. — Краны у них — то, что надо…

— А недавно здесь были поля, — мечтательно промолвила Стеша, — а там был лес…

— Вот наш дом. Двадцать восьмой. А квартира… шесть…

— Вот, уж пришли, будем швартоваться?

— Вы к кому? — поинтересовалась молодица в большом цветастом платке, прервав разговор с соседкой. Это была Ганна Кожухариха. Она сделала шаг к Стеше, бросила на землю какой-то сверток и ударила руками о полы кожуха. — Марта! Это же твоя Стешка!

— Мама!

Марта так и не сообразила, чей это был голос — Стеши или Фросинки…


Платон перечитывал автореферат своей диссертации, присланный ему с пометками профессора. Вот и закончен многолетний труд. Платон весьма критически относился к своей диссертации, ведь столько уже исписали бумаги ученые и не очень ученые мужи об организации труда в колхозах, о резервах дальнейшего развития хозяйства! И лежат эти труды балластом в библиотеках, никто их не читает, и пользы никакой. Платон прочитал немало так называемых научных работ. К сожалению, многие были просто разбухшими информациями; в них к общеизвестным теоретическим положениям притягивались конъюнктурные выводы, которые, в свою очередь, основывались на случайных фактах. Надо выступить против трав — пожалуйста. За кукурузу, горох? Просим…

Гайворон обобщил опыт колхозов в организации труда всего района и своего, Сосенского. Его труд прочли во всех артелях, а потом обсудили на районной теоретической конференции с участием ученых академии и научно-исследовательских институтов.

Работу Гайворона оценили высоко, хотя кое-кто обвинял его в излишнем «практицизме». Платон шел на это сознательно, ему хотелось, чтобы простой бригадир или звеньевой, прочитав книжку, понял все, чтобы она помогла в работе.

Зазвонил телефон.

— Слушаю, — снял трубку Платон.

— Платон, приехала Стеша, — сказал чей-то взволнованный женский голос.

— А кто это говорит?

— Не скажу… Приехала Стеша с сестрой. Сейчас они у Мартыненков на Выдубе, а потом придут… — Голос в трубке утих, послышалось перешептывание, — потом придут к Чугаю… А может, уже и пришли.

— Кто это говорит? — Но в трубке частые гудки.

Платон посмотрел на часы: одиннадцатый. Неужели приехала? Почему не написала? Нет, наверное, это пошутили девушки. Светлана или София. Точно, это был голос Светланы. Ну, я же вам! Платон надел полушубок и вышел на улицу. Никого. Зайду к Поликарпу, проведаю, подумал Платон. Давно не был у Чугая.

Поликарп обрадовался:

— Вот спасибо, Платон, что заглянул, а то за целый вечер и дверь не скрипнула. Раздевайся.

— Благодарю, — Платон огляделся в хате. — Я ненадолго. Что вы делаете, Поликарп Васильевич?

— Да заставил Кожухарь дневник нашего бригадного опытного участка переписать, а то, говорит, какая-то наука о картошке требует из Киева, так я вот уже неделю пишу. Ужинал? Може, давай вдвоем, по-холостяцки?

— Благодарю… Это мне позвонил кто-то, Поликарп Васильевич, и сказал, что Стеша приехала, так я зашел… по дороге.

— Стеша? — удивился Чугай.

— Сказали, что они с Фросинкой у… Марты…

— Стеша? У Марты? — Чугай недоверчиво посмотрел на Платона. — Не может быть… Она домой пришла бы. Это пошутил кто-то. Стеша не обошла бы свою хату, нет…

— А может, они поездом в Выруб приехали?

— Поездом? — переспросил Чугай. — Если вдвоем с той Фросинкой, то могло быть, могло… — Чугай умолк, закурил. — Мне как раз Михея надо было навестить… Не разберу, что тут в дневнике написано, — показал пальцем на неровные рядки. — То ли калийные удобрения вносили, то ли сульфатные…

— Так сходите. — Платон притворился, что поверил наивной выдумке Поликарпа. — Для науки это весьма важно… А мне как раз надо заехать к Отару, чтобы помог запчастями…

— Надо, надо, Платон, запчасти, это дело такое, что куй, пока горячо, — притворяется и Чугай.

— Так, может, я возьму газик, и поедем? — несмело предложил Платон.

— Хорошо бы, Платон, а то Отара днем с огнем не найдешь на том «Факеле». — Чугай быстро оделся.

Уже за селом услышали, как Данила Выгон вызванивал полночь.

— Несколько поздновато едем, Поликарп Васильевич, — со смущением сказал Платон.

— Ничего, Михей ложится спать поздно, — успокоил Чугай. — Отар его учит грузинским песням. Так они, говорила Ганна, до полуночи поют. А там, у Мартыненков, если гости, то тоже не спят…

— А вы еще не были у них?

— У Ладька? Нет, Платон. Сейчас у меня не жизнь, а, как говорил мой комбат, ситуация… сплошная ситуация. Тебе одному сознаюсь, Платон, что… Марта, значит, хотела ко мне вернуться. Ох, и тяжко мне.

— Отвыкли или…

— Люблю ее, Платон.

— Так пусть возвращается. Или гордость не позволяет?

— Гордость уже переступил, Платон. Ты ж был на свадьбе… — вздохнул Чугай. — А сейчас о другом думаю: у них же с Ладьком дочка. Опять разобьется семья. Свежая рана будет. А моя уже зарубцевалась… И не знаю, как Стеша на это посмотрит.

— Обе дочери уже взрослые, — подал надежду Платон, — поймут… Кажется, в этом доме Михей живет? Здесь… Приехали, Поликарп Васильевич.

Дверь открыла какая-то незнакомая женщина.

— Простите, мы, кажется, перепутали этажи, — извинился Платон, но вдруг увидел Михея.

— Заходите, заходите! — обрадовался Кожухарь. — Знакомьтесь, кто кого не знает.

— Мы вам перебили разговор, — сказал Платон, увидев Отара, который что-то рассказывал, оживленно жестикулируя.

— Это Отар рассказывает, каким будет «Факел», — пояснила Фросинка. — Я так рада, что вас вижу, — сказала Чугаю и Платону.

Поздоровался и Ладько. Не было в квартире только Стеши и Марты.

— Стешу с матерью мы оставили наедине, — шепнула Ганна Чугаю. — Пусть… познакомятся.

— Извините, что мы так поздно, — начал Поликарп. — У меня дело к тебе, Михей. Вот тут написано, что тринадцатого числа мы вносили удобрения под картошку, а какие — не разберу…

— Скажем, скажем, усе скажем, — ответил за Михея Отар. — Садитесь. Вино будем пить! Мама, подавай, пожалуйста, вино.

— Какое подавать? — засуетилась Ганна. — «Хванчкару» или «Цинандали»?

Ганна так привычно выговорила названия этих вин, что все со смеху покатились.

— Давай, мама, и «Цинандали», и «Хванчкару»! — Потом Отар обратился к Алексею, видимо заканчивая свою мысль: — Вот так, Алекс, поработаешь на строительстве «Факела» — сам будешь всю жизнь светиться от гордости. И твой Ефрем, Фросинка, приедет, а не приедет — так тут выдадим тебя замуж. Это говорит тебе Отар — значит, правда. Мама, давай бокалы, а нет бокалов, давай кружки. Спасибо, мама. Тебе первой стакан вина.

— Отар, может, обождем Стешу и Марту? — спросила Клава.

— Клава, ты умная женщина! Фросинка, иди зови! — приказал Отар.


Стеша больше всего боялась слез, истерики, проклятий прошлому и оправданий, но ничего этого не было.

Марта как-то по-будничному придвинула Стеше стул, а сама села напротив, не показывая своей взволнованности и отчаяния перед… доченькой. Даже тогда на улице, когда впервые увидела ее, Марта обняла не Стешу, а Фросинку и услышала от нее безжалостное: «Только не хнычь, а то Стеша возненавидит тебя».

— Тебе, Стеша, наверное, Фросинка все рассказала, — заговорила Марта, удивляясь, как прозвучало это ее «Стеша».

— Да, мне Росинка рассказала все…

— Как ты ее зовешь?

— Росинка… — Стеша смотрела на мать, замечая сходство с собой. Эта красивая женщина родила ее, а потом бросила. И вот сейчас сидит она перед ней.

И Стеша и Марта в мыслях совсем не так представляли эту встречу, обе готовились к драме, которая могла бы закончиться обвинениями в адрес Марты и разрывом навсегда. Так, наконец, и могло случиться, если бы не был проложен невидимый мосточек между двумя чужими еще женщинами. Ни Марта, ни дочь не могли уяснить себе, что этим мостом была Фросинка.

— Да, я все знаю, — повторила Стеша. — И я тебе скажу правду. Я, наверное, никогда не чувствовала, что ты мне нужна была как мать… У меня была бабушка, а потом… потом я быстро стала… взрослой и поняла все, когда возвратился отец. Мне было жаль только его… Я знаю, что ты приезжала к нему.

— Он писал тебе? — насторожилась Марта. — Что писал?

— Только несколько слов. Я узнала обо всем от Росинки. Ты не думай, что она глупенькая девчонка. Она догадывалась обо всем.

— О чем? — Опять тревога в глазах Марты.

— Даже о том, что ты… не любишь… своего мужа.

— Теперь вы вдвоем с Фросинкой и… с Ладьком будете осуждать меня…

— Я не буду, — твердо сказала Стеша.

При этих словах вбежала Фросинка.

— Я… вас ждут там… у дядьки Михея… там все… ждут… Стеша, пришел Платон.

— Зачем он пришел? — Стеша еще никак не могла опомниться от тяжкого разговора с матерью.

— Как зачем? — не поняла Фросинка. — Наверное, он хочет увидеть… ну, хотя бы меня или Клаву… Мама, ты пойдешь?

— Вы идите, а я попозже…

Фросинка остановила сестру перед квартирой Кожухарей:

— Ты должна с ним поговорить!

— Я ему уже обо всем сказала… Больше он от меня не услышит ни единого слова, Росинка. Хватит.

— А если он тебе… скажет?

— Что он скажет? — Стеша резко открыла дверь. — Отец, любимый, родненький!

Платону подала руку:

— Добрый вечер!

— Здравствуй, Стеша!

— Команда собралась, можно отдавать концы! — подняла стакан с вином Клава.

— Еще не все, — тихо сказал Ладько.

— Мама сейчас придет, — Фросинка подошла к отцу.

— Отбой! — скомандовал Отар.

— Алешка, чем ты встревожен? — Стеша обняла Кушнира за плечи. — Ну, улыбнись… так. Теперь я тебя узнаю.

Платону захотелось выбежать из комнаты, чтоб не видеть этих рук, которые легли на плечи какого-то Алеши. Платон и убежал бы, но Платон Андреевич Гайворон должен был остаться и даже улыбаться Клаве. Вошла Марта. Красивая, спокойная. Поздоровалась. Чугай подал ей стул.

— Если вино уже налито, — сказал Отар, — то его надо пить. Я предлагаю тост за гостей!

Платон выпил, поставил граненую рюмку.

— Спасибо вам, но мне нужно ехать. Кто со мной — прошу, машина стоит.

— Поедем, дочь? — спросил Чугай.

— Поедем, тату. А Росинка? Мы поедем с Клавой и…

— Алексей останется ночевать у нас, — сказал Отар.

— А завтра прибегу к тебе, Стеша, — пообещала Фросинка.

— Буду ждать! И тебя, Алеша!


Стеша и Клава улеглись в маленькой комнате и еще долго не могли уснуть.

— Ты держалась с Платоном, будто посол, который пришел к главе другого государства, чтобы объявить войну, — заметила Клава. — На его месте я бы и не посмотрела на тебя.

— Он и так не смотрел…

— А эти объятия с Алешей! Стешка, ты иногда бываешь такой неразумной. Конечно, Платон подумал, что Алексей — твой жених или любовник.

— Пусть себе думает, мне безразлично… Я знаю, что он меня не любит и, может, никогда не любил. — Стеша отвернулась к стене.

— Боже, — вздохнула Клава, — мне кажется, что нет на свете людей глупее, чем влюбленные. Любит, любит он тебя.

— Он страдает, что его оставила Наталка… И мы завтра уедем отсюда, Клава, — вдруг созрело решение у Стеши.

— Ша, я никуда не спешу. Если вы оба такие салаги, то придется взяться за дело мне, — объявила Клава.

— Тогда мы с тобой поссоримся навсегда! Слышишь, Клава? Если ты молвишь ему хоть слово…

— Стеша, не надо меня пугать разрывом дипломатических отношений. Кто-то же должен сделать первый шаг? Так сделаю это я.


На столике у Платона лежала телефонограмма, записанная Васьком: «Просим прибыть двадцать второго областное совещание председателей колхозов». Итак, утренним поездом надо ехать. Стешу он, конечно, уже не застанет. А может, это и к лучшему? Как мальчишка, искал ее по селу, среди ночи приехал к Кожухарю, чтобы увидеть, как она обнимает какого-то… И в машине не сказала ни единого слова.

Платон начал складывать в чемодан бумаги, рубахи. Все это делал машинально — мысли о Стеше не оставляли его. Надо быть эгоистом и самовлюбленным дураком, чтобы сохранять надежду, что Стеша простила, забыла то прощание у ветряка, когда умоляла, чтобы он не отпускал ее из Сосенки. А кто этот Алексей? Наверное, какой-нибудь актерчик, привезла, нарочно привезла, чтобы досадить. Уже не здравый смысл, а слепая ревность направляла мысли Платона. Он понимал, что не может ждать ничего от Стеши, потому что отверг любовь, веря, что Наталка вернется. А сейчас, когда Наталка навсегда ушла от него, идти к Стеше, уверять, что он любит? Кто поверит ему?..

Утром возле Русавского моста Платон увидел Фросинку и Алексея, они шли в село.

— Останови! — притронулся к плечу шофера и открыл дверцу. — Доброе утро!

— А вы куда, Платон? — щурилась от яркого солнца девушка.

— На совещание в область.

— Надолго?

— Это известно начальству.

— Я хочу о чем-то вас спросить! — Фросинка отвела Гайворона в сторону. — Вы что, поссорились со Стешей?

— Нет, у нас, кажется, нормальные отношения. А что?

— Вы… так холодно встретились… Вы вчера говорили с ней?

— Алексей может быть спокойным…

— Вы, наверное, думаете, что Алексей… ну, что он… что они… — Девушка никак не могла подобрать нужные слова. — А он приехал, чтобы встретиться со мной.

— С тобой? — переспросил Платон. Ему стало стыдно. — Нет, я ничего… Сколько вы пробудете в Сосенке? — Платон посмотрел на часы: до отхода поезда осталось тридцать минут, он уже не успеет заехать к Стеше.

— Еще дня четыре, — ответила Фросинка.

— Я еще ее… вас застану.

В дом Чугая с утра сбежались. Стешкины подруги, и не было конца расспросам, разговорам, воспоминаниям. И только после того, как они разошлись, условившись встретиться вечером у Снопов, Фросинка рассказала Стеше, что видела Платона.

— Привет передал, — закончила рассказ.

— Наши акции поднимаются! — усмехнулась Стеша. — Нам даже приветы передают!

— Стеша, ты сегодня в плохом настроении, — заметила Клава. — А это еще никого не украшало.

— Оставьте меня в покое.

После, обеда Стеша решила отнести Ваську сверток, переданный Галиной. Алексей и Чугай пилили дрова, а Клава и Фросинка пошли со Стешей.

Васько мыл пол и очень смутился, что его застали за черной работой. Он быстро засунул под кровать ведро с водой, помыл руки и только тогда отрекомендовался Фросинке и Клаве:

— Василь Гайворон. Садитесь. — Потом выбежал в чулан, принес свежих яблок. — Угощайтесь, пожалуйста.

— Галина передала тебе, Вася, рубашку. — Стеша подала сверток, внимательно рассматривая парня: вылитый Платон.

А Васько переводил взгляд с Фросинки на Стешу. Могут же быть так похожи люди! Чтобы избавиться от охватившей скованности, Стеша сбросила пальто и достала из-под кровати ведро. Васько смутился еще больше, принялся отнимать, и закончилось дело тем, что они залили водой весь пол, сами забрызгались, как черти, а потом все вместе начали наводить порядок.

Скрипнула дверь, и в комнату вошла стройная девушка с русой косой и такими голубыми глазами, что Клава не удержалась и воскликнула:

— Я думаю, что Сосенка должна быть провозглашена заповедником: такие здесь красивые девушки! Как тебя звать?

Девушка покраснела.

— Леся, — тоже краснея, сказал Василь.

— Я Леся Куприенко, — уточнила девушка.

— А я Стеша, а это моя сестра Росинка…

— Я вас знаю. Подождите, я сейчас — Леся быстро выбежала за дверь.

— Ты дружишь с ней, Вася? — спросила Фросинка.

— Мы… учимся в одном классе.

Леся внесла две огромные афиши с «Чародейкой».

— Вы здесь как живая… Напишите мне что-нибудь на память, Стеша. Одну мне, вторую — Василю.

Василь подал ручку, и Стеша написала: «Дорогая Леся! Не будь чародейкой, будь счастливой. Стеша Чугай». А на второй афише: «Василь! Лучше быть зачарованным, чем разочарованным. Стеша».

— Я повешу ее на этой стене, — сказал Васько, осмотрев комнату. — Нет, лучше там.

Васько открыл дверь комнаты Платона и прикрепил афишу возле окна:

— Правда, тут будет лучше?

— Конечно, — согласилась Фросинка. — А кто это, Вася? — Фросинка показала на фотографию Наталки над столом.

— Это Наташа… Нарбутова.

— А-а… — сникла девушка.

Стеша выбежала из хаты.

Теперь она никогда, ни за что не приедет сюда. Опять Наталка… Тогда, в ветряке, в ту проклятую ночь, когда она, Стешка, отдалась ему, он называл ее Наталкой, и даже теперь, навсегда чужая, Наталка висит перед его глазами, незабытая, прощенная и любимая.

…На второй день Стеша и Клава уезжали из Сосенки. Чугай поверил, что дочери надо немедленно на студию, Служба…

— Когда же, доченька, приедешь?

— Я тебе напишу, тату…

— С матерью попрощалась? — не мог не спросить Чугай.

— Вчера вечером ходила… Я хочу, чтоб вам было хорошо, — сказала, зная, что отец ждал этих ее слов. Вспомнила отца Росинки и добавила: — Все не могут быть счастливыми… Только ты извини, тату, если я… еще не буду называть ее мамой. Может, я когда-нибудь научусь говорить это слово…

На станцию отъезжающих провожали Фросинка и Алексей. К Галине Стеша не зашла.

— Передай привет… меня срочно вызвали на студию. Срочно. О Платоне — ни слова, — наказывала Фросинке.

— А если я его встречу?

— Тоже передай привет. И скажи, что на свадьбу приглашу…

— На какую свадьбу? — вмешалась Клава.

— На свою! — Стеша рассмеялась на весь перрон. — У меня ж есть муж! Я и забыла! Скажи, что я к Кутню возвращусь.

— Сумасшедшая! — сделала вывод Клава. — Фросинка, не смей.

— Нет, скажи! — настаивала Стеша. — А ты когда приедешь, Алексей?

— Не знаю, — ответил тот, взглянув на Фросинку. — Я, наверное, тут, на «Факеле», останусь.

— Ты на «Факеле»? — удивилась Клава.

— Отар сказал, что у них на строительстве будет выходить газета… Я останусь, Стеша…

Перед отходом поезда Стеша вышла с сестрой в тамбур:

— Может случиться так, что наша мать…

— Я думала об этом, Стеша… Я не оставлю своего отца. А что будет — увидим, жизнь — длинная и крутая…

— Ну, а с Алексеем что у тебя? Серьезно или…

— Н-не знаю.

— А Ефрему не давала слова, что выйдешь за него замуж?

— Ты, Стеша, знаешь, что такое настоящая любовь?

— Я? Знаю.

— А я еще, наверное, нет. — Поцеловала сестру в щеку и соскочила со ступенек вагона. — До встречи, до встречи-и-и!


Поздно ночью телефонный звонок разбудил Васька.

— Вася, это я, Платон…

— Ну, здравствуй, — сквозь сон промолвил Васько.

— Вася, будь другом, сбегай к Чугаю и попроси, чтобы пришла Стеша… Мне надо ей что-то сказать, очень, понимаешь, важное. Я через полчаса опять позвоню. Вася, оденься и…

— Стеша уже уехала.

— Как это? Она еще три дня должна быть… Сбегай, Вася!

— Нет, — крикнул в трубку Вася. — Сегодня Стеша уехала…

— Что говорила?

— Ничего. Подписала нам с Лесей афиши со своим портретом… Я прицепил ее в твоей комнате. С надписью странной…

— Что написала?

— Лучше быть зачарованным, чем разочарованным. Слышал?

— И больше ничего не сказала? — допытывался Платон.

— Ничего. Фросинка увидела фотографию Наталки и спросила, кто это… Ну… я ответил, а Стеша выбежала из хаты и ничего больше не сказала…

XIX

Перед началом утреннего заседания председателей колхозов к Гайворону подошел в коридоре Шаблей.

— Как дела с диссертацией, Платон Андреевич? Пригласишь на защиту?

— Если приедете, то пожалуйста, Павел Артемович.

— Приехать, наверное, не смогу, но свое мнение я уже написал. Ты выступишь сегодня?

— Нет, Павел Артемович. Я… Я…

— Плохо себя чувствуешь? В самом деле, друже, вид у тебя не казацкий. Заболел?

— Я просил бы вас, Павел Артемович, отпустить меня с совещания… Мне обязательно надо поехать в Приморск, — сказал Платон.

— Что ж, поезжай! — Шаблей пожал Гайворону руку.

Купив в кассе аэропорта билет, Платон считал минуты, оставшиеся до полета. Но посадки не объявляли. В справочном бюро курносенькая дежурная прогундосила, что вылет задерживается из-за непогоды. Проходил час, второй: Приморск не принимал самолетов. А поезд уже ушел… Диктор аэропорта любезно приглашал пассажиров рейса на Приморск устраиваться в гостинице… До утра самолета не будет: в Приморске штормовой ветер и туман.

Утром тоже никто ничего сказать не мог… Ждали сообщения метеостанции.

Платон поехал на вокзал и еле успел на поезд. Столько времени пропало зря! Только лишь завтра в середине дня увидит он Стешу. Улегся спать, чтоб быстрее прошел этот день. Но уснуть не мог, каждый нерв в напряжении. Казалось, поезд тормозит возле каждого телеграфного столба. А самолет, возможно, уже над Приморском. Чем занята сейчас Стеша? Она приехала еще вчера… Послать телеграмму с какой-нибудь станции? Нет, он приедет без предупреждения, найдет ее и все скажет. Поедет она с ним или останется там, но пусть знает…

Под утро Платон уснул тревожным сном.


Борис Аверьянович удивился, что Стеша возвратилась так быстро:

— Видать, плохо тебя встретили.

— Нет, так сложилось, — уклонилась от ответа. — Надо еще уладить перед отъездом университетские дела, видимо, придется перейти на заочное отделение.

— Боюсь, Стеша, что ты уже не вернешься к нам, — с откровенной грустью сказал Лебедь. — Тебе поступило еще одно приглашение — с Киевской киностудии. Поедешь и забудешь о нас.

— Я вас никогда не забуду, Борис Аверьянович.

— Такой закон жизни, чародейка, ничего не попишешь. Хочу только, чтобы у тебя, Стеша, не закружилась голова от славы, от успехов; ведь мы с тобой еще не много умеем.

— Я все время об этом думаю, Борис Аверьянович.

— Все время — не надо. Самоунижение, Стеша, тоже зло. У нас есть актеры мирового класса, но мы не умеем показать их миру, или тратим их таланты, поддаваясь моде, успеху сомнительного новаторства, забывая простую истину, что учить нас, как отображать нашу жизнь, не иностранным штукарям от искусства. Я хочу, Стеша, чтобы ты всегда помнила, какой народ воспитал тебя, в какой стране живешь и чей хлеб ешь.

— Я буду помнить, Борис Аверьянович.

— Верю в тебя, Стеша. Если бы я ничего больше не сделал в искусстве, а только нашел для него тебя, то и тогда я считал бы, что сделал многое.

Над городом шумел ураган, на море разгулялся шторм, ломая ледовые припаи. Огромные торосы были похожи на окаменевшие волны. Прижимаясь к домам, Стеша шла по узенькой улочке домой, словно по аэродинамической трубе. Казалось, стоит только выпрямиться и расставить руки, как ее подхватит ветер и она полетит. При мысли, что вскоре она начнет сниматься в большом фильме, на лучшей студии страны, что поедет в Москву, а потом в Киев, Стеше и в самом деле хотелось взлететь в это косматое, взвихренное поднебесье. Стеша набрала полную грудь воздуха, расставила широко руки и повернулась против ветра. Он разбросал полы ее пальтишка, сорвал с головы платок и…

— Что за фокусы? Что вам здесь, цирк? — услышала Стеша.

— А какое тебе дело? Гражданка хочет лететь и пусть себе летит.

— Что за вопрос!

— У меня есть пара прекрасных… дамских крыльев… Хотите посмотреть?

— Он уже имеет крылья… Тебе жена их еще не пообломала?!

— Дайте пройти, что вы стоите, как памятники?

— Это же артистка Стеша Чугай!

— Что он мне рассказывает! Я живу с ней на одной улице! И здрасьте!..

— Что, кого-то обокрали?

— Ша.

— Отдал бы море за такие глаза!

— Слышите, он уже имеет собственное море!

— Спекулянт!

— Ты, персона грата, хочешь по морде, да?

— Куда бы вы хотели полететь? Ресторан рядом…

— Вы были у нас на вечере, помните? Я имел черный костюм с бабочкой, помните? Я из НИИэстсамрекламмехторга.

— Ша, не толкайтесь, дайте мне поговорить со знакомой кинозвездой!

— По нашему Приморску кинозвезды уже пешком ходят, тоже не плохо…

Стеше наконец удалось выйти из тесного круга приморцев, которым даже ураган не мешал проводить время в приятных разговорах.


Клава еще не успела вынуть вещи из чемоданов, как кто-то настойчиво позвонил.

— Кто?

— Это я, Кутень. На минуточку.

Дмитрий вошел, разделся, пригладил перед зеркалом поредевшие волосы.

— Стешки нет?

— Пошла на студию. Садись.

— Как вам ездилось?

— Хорошо. А ты откуда знаешь, что мы уезжали?

— Знаю… Свадьбу отгуляли?

— Я уже забыла о своей свадьбе…

— Помирилась… с ним?

— Слушай, я тебе что, справочное бюро? И вообще, Дмитрий, я тебе советую забыть наш адрес, — сказала Клава.

— Сегодня поговорю с ней и… больше не буду приходить… Никогда… — дрожащими пальцами он достал сигарету, закурил. — Или… что я для вас, собака?

— Кутень, я эту твою песню уже знаю на память, — Клава сердито придвинула пепельницу. — Если б ты был человеком, настоящим, то я бы заказала для тебя еще один ключ от своей квартиры… Ты пишешь Стеше скотские письма, посылаешь на студию и в университет анонимки, запугиваешь ее… И после этого ты человек? Хам ты, Кутень. Я за тебя возьмусь!

— Я люблю ее. Она моя законная жена, вот в паспорте печать. — Кутень тыкал Клаве в глаза свой паспорт. — Я заберу ее!

— Ша, буксир, не поднимай волн. Она что для тебя, вещь? Оставь ее в покое, Кутень, если хоть немножко имеешь совести и порядочности!

Кутень бросил на пол сигарету, но тут же поднял.

— Что вы знаете о моих муках? Пять лет мук! Я не железный.

В передней послышался звонок. Клава выбежала, чтобы куда-нибудь отправить Стешу, однако Кутень уже стоял рядом.

— Ой, что было, Клавочка! — весело заговорила Стеша, но, увидев Кутня, сникла. — Опять ты?

— Я… — Он помог Стеше снять пальто. — Я тебе писал, что приеду…

Стеша села на диван, закуталась в плед, ее знобило.

— Я жду, что ты мне скажешь, — повысил голос Кутень. — Говори при Клаве. Спрашиваю последний раз, а если…

— Мне надоели твои угрозы, Дмитрий… Я тебе уже сказала давно: твоей женой я не буду никогда.

— А к любовнику своему ездишь?!

— Кутень, еще одно слово, и я тебя выпровожу! — Клава оттолкнула его от Стеши и встала между ними.

— Я… я… Стеша, хоть пожалей меня… Я ж тебя люблю. — Кутень сел на стул, тяжело опустил голову на руки и зарыдал.

— Как тебе не стыдно? Прекрати истерику! — прикрикнула Клава.

Кутень зарыдал еще громче. Скомкал длинными костлявыми пальцами скатерть, ударился головой об стол и вдруг вскочил:

— Шлюха! Я… я тебя не прощу, никогда не прощу! Клава успела схватить его за руки и вытолкнуть в коридор:

— Сейчас позову милиционера!

Кутень сорвал с вешалки пальто и выбежал на лестницу. Клава заперла дверь. Стеша сидела, забившись в угол дивана.

— Как долго это будет продолжаться?

И вдруг Кутень опять загрохал в дверь:

— Откройте! Стеша, дорогая моя, я больше не буду… Откройте! Слышите?.. Я тебя не прощу, не прощу!..

Из соседней квартиры вышел седой мужчина в кителе.

— Ты что, идиот, да? — бесцеремонно взял Кутня за плечи и повернул к ступенькам. — Отчаливай, друже, не шторми.

Стеша решила немедленно уехать в Москву.

— Ты знаешь, как мне будет плохо без тебя, но ты все равно поедешь… И я не удержу тебя. Езжай, — Клава обняла Стешу, словно это уже было прощание.

— Возьму билет на завтра, а потом схожу в университет, подам заявление, чтоб перевели на заочное… А вечером давай пригласим Бориса Аверьяновича, Славку, Игоря, Нилу и Нину. А?

— Стеша, я все приготовлю. В котором часу ты вернешься?

— В десять буду… Позвони, Клава, на студию Лебедю и ребятам.

— Я все сделаю, Стеша. Нет, ты обожди, надень свитер, ведь холодно. И чуток покрась веки, и вообще в последнее время ты совсем не следишь за собой. Я хочу, чтоб тобой любовался народ. Это ж так приятно увидеть красивую девушку…

— Клава, ты ужасная подлиза и фантазерка. До вечера!

Выйдя на улицу, Стеша невольно оглянулась: Кутня не было. Она остановила такси и поехала на вокзал.

Шофер, молодой, боксерского склада парень, не сводил со Стеши глаз, а потом затормозил, подъехав к бровке тротуара.

— В чем дело? — встревоженно спросила Стеша.

— Очень извиняюсь, — таксист открыл багажничек у ветрового стекла и достал оттуда открытку — фотографию Стеши. — Еще раз очень извиняюсь, но прошу дать автограф, я собираю артистов кино. Я — член клуба «Экран».

— Где вы ее взяли?

— Сегодня купил в киоске. Пожалуйста, — подал ручку.

Стеша расписалась.

— Очень извиняюсь. Вы на вокзале долго будете?

— Мне надо купить билет… до Москвы.

— Я вас буду ждать, а то сейчас такая метель и такси трудно поймать.

— Благодарю.

Стеше пришлось полчаса стоять в очереди, но таксист ждал ее.

— Очень вам благодарна, я так задержалась.

— Я могу стоять здесь хоть сто лет. Очень извиняюсь за грубость. — Шофер резко затормозил.

— Куда прешь, бегемот? — открыл дверцу водитель встречной машины.

— Вытаращил фары и не видит, что это я еду… Извиняюсь, — это уже к Стеше. — Хочешь быть культурным, не дают.

Водитель наотрез отказался взять у Стеши деньги.

— Что вы! Да меня же вся Черноморка засмеет, если узнает, что Сеня Петушок — разрешите отрекомендоваться: это я Сеня Петушок — взял эти рупии у Стеши Чугай. Очень извиняюсь, я возьму с вашей ручки, обратно, только две копейки, как сувенир. Пробью дырочку и буду, очень извиняюсь, носить на шее…

— Ну зачем, Сеня?

— Я, Стеша, очень извиняюсь, что не знаю вашего отчества, имею к вам свою фантазию. Каждый человек имеет фантазию, так почему не может иметь ее Сеня Петушок? Вы что, учитесь в этом высшем университете?

— Да, на вечернем…

— Очень извиняюсь, когда у вас заканчиваются лекции?

— В половине десятого. А что?

— Стеша, обратно очень извиняюсь, но я позволю себе просить вас разрешить мне приехать за вами. Зачем вам ходить пешком в такую непогоду, когда сегодня дежурит Сеня Петушок?

— Ну, если вы окажетесь в этом районе, то… но мне неловко, — деликатно отказывалась Стеша.

— Если я буду даже в Балаклее или мертвый, то ровно в полдесятого тут будет стоять эта машина, очень извиняюсь, с моим трупом…

Стеша рассмеялась и побежала по широкой лестнице.

— Машина свободна? — К такси подошел мужчина с какими-то свертками.

— Очень извиняюсь, — ответил Сеня Петушок, — но сейчас я не могу ехать.

— Почему?

— Я переживаю.

Последняя лекция. Еще пятнадцать минут, и Стеша выйдет из этой аудитории и, возможно, никогда больше сюда не вернется. В деканате ей сообщили, что переведут на заочное.

— Мне очень бы хотелось, — сказал ей декан, — чтобы вы, Степанида Поликарповна, закончили именно наш университет. Поэтому прощаться не будем. До встречи на сессиях и на экране… Вы очаровательная актриса, поверьте мне.

— Благодарю.

Звонок. Стеша быстро оделась и заспешила: наверное, друзья ее уже ждут. Еще со ступенек увидела машину Сени Петушка.

— Стой! — вдруг из-за колонны вышел Дмитро Кутень.

— Что тебе надо? Отойди!

— На всю жизнь запомнишь меня, на всю… — Кутень схватил одной рукой Стешу за грудь, а другой несколько раз с бешеной лютостью провел по ее лицу. Острые лезвия бритв обожгли глаза, скользнули по шее…

— Ох, — не вскрикнула, а будто выдохнула Стеша.

Сеня вылетел из машины, бросился на Кутня, сбил его с ног, К Стеше уже сбежались студенты, кто-то истошно кричал.

— В машину ее! — Сеня никак не мог протиснуться к Стеше. Ребята подняли ее и понесли к машине.

Сеня держал Кутня за воротник.

— Гад! — И опять удар в челюсть.

Подоспела милиция. Кутень сумасшедшими, какими-то белыми глазами смотрел на людей. Он уже не пальцами, а кусками мяса ломал зажатые лезвия…

Студенты внесли Стешу в приемный покой больницы. Дежурный испуганно отпрянул и закричал:

— В операционную! Быстрее!

В приемной сидел на стуле Сеня Петушок и плакал…


Поезд наконец сквозь пургу и заносы пробился к перрону Приморского вокзала. Платон спросил милиционера, как добраться до студии. По дороге зашел в парикмахерскую побриться.

— Позасыпало все линии, я три часа пешком топал на работу…

— Он шел пешком — трагедия! Вот вчера возле университета женщину зарезали — это драма.

— Что, насмерть?

— Никто не знает, выживет ли…

— Артистку зарезали, — уточнил другой. — Артистку?

— Стешу Чугай… Вы что, не знаете Стешу Чугай?

— Кого?! — Платон рванул с себя салфетку. — Стешу Чугай? Не может быть. Кто?

— Вы не верите? Об этом весь город знает! Бритвами все лицо ей исписал, подлюга. Вешать таких надо…

Платон выбежал из парикмахерской, вытирая рукавом остатки мыльной пены. Он вскочил в кабину грузовика, проезжавшего по улице.

— Я прошу вас, отвезите меня на киностудию. Мне очень нужно, прошу вас!

Шофер круто развернул машину…

В коридоре студии Платон встретил уборщицу.

— Скажите, что со Стешей Чугай? Кто знает, что с ней?

— Зайдите к Лебедю, — показала на обитую дерматином дверь.

— А-а, это вы, Платон Андреевич? — Борис Аверьянович пожал руку Гайворону. — Как вы успели так быстро приехать? Стеша просила, чтобы в село не сообщали.

— Что с ней, жива? — не ответил на вопрос Платон. — Да говорите же вы!

— Жива… Нет, это… это ужасно! Ужасно, — обреченно повторял Лебедь.

— Расскажите, что с ней! — Платон дернул Лебедя за лацкан пиджака.

— Извините, — опомнился Борис Аверьянович. — Вчера вечером она вышла из университета…

И Платон услышал страшный рассказ.

— Она что, слепая?

— Не знаю. К ней никого не пускают. Встретиться с врачом мне еще не удалось…

В приемном покое сидела Клава. Увидев Платона, она произнесла сквозь слезы:

— Лучше б меня, лучше б меня…

Борис Аверьянович поговорил с дежурной, та взглянула на Платона, покачала головой и скрылась за дверью кабинета.

— Кутня задержали? — только теперь спросил Гайворон.

— Сидит.

В это время в приемный покой вернулась сестра.

— Врач Тищенко вас ждет, — сказала она, подавая халаты.

В маленьком кабинете сидела молодая женщина-врач.

— О, сколько вас! Садитесь. Кем вы приходитесь?

— Она квартирует у меня, — пояснила Клава, а затем представила остальных: — Это режиссер Лебедь и Платон…

— Гайворон? — Тищенко внимательно посмотрела на Платона. — Стеша в бреду называла ваше имя…

— Как она? — несмело спросил Платон.

— Могло быть хуже… Сейчас ее жизни ничто не угрожает, но… мы еще не знаем, как с глазами, собственно, с одним… Сегодня соберется консилиум… Не исключено, что переведем ее в глазную клинику, но это после того, как закончат работу хирурги… Может, предстоит пластическая операция…

— А лицо Стеши… очень…

— Мы сделаем все, чтоб… вы узнали ее, когда выйдет из больницы, — поняла Тищенко вопрос Клавы.

— Когда можно ее увидеть? — спросил Платон.

— Надеюсь, дня через три-четыре… Сейчас у Стеши высокая температура и критическое нервное состояние. Понимаете? До свидания! — Тищенко посмотрела на часы, потом на Платона: — Я скажу, что вы приехали.

— Может, ей что-нибудь принести? Апельсины или конфеты? — Клава не могла успокоиться.

— Нет, Стеша сейчас ничего не может есть. Всего доброго.

Клава и слушать не захотела о том, что Платон поселится в гостинице.

— Никаких отелей! Пока я живу в Приморске, тебе гостиницы не нужны.

Простившись с Лебедем, Платон вместе с Клавой зашел в парикмахерскую за чемоданчиком.

— Что же вы не дали мне вас добрить? — Мастер усадил Платона в кресло. — Та артистка ваша знакомая? Я так и подумал: если человек, услышав о Стеше Чугай, срывается с кресла и убегает — это неспроста. Говорят, он порезал ее за любовь. Может быть? — Платон был благодарен мастеру, что тот не требовал ответов. Сам спрашивал и сам себе пояснял. — А если любовь, то надо резать? А что? Он себе купил пять бритвочек «Нева» и идет резать людей. Тоже мне парикмахер…

— Слушайте, маэстро, — обратилась Клава к парикмахеру, — вам не кажется, что вы очень много говорите?

— Я много говорю? — удивился маэстро. — Я ж молчу, как вобла на нарах. А что? Уже нельзя, мадам, и слова сказать? Вы меня удивляете. Если бы вы услышали мою родственницу Маню, то вы б имели удовольствие. Она может выступать в английском парламенте… Когда мы ехали из Приморска в Одессу, так она никому не дала сказать ни единого слова. Вы себе представляете? Одеколон? Я даю вам «Шипр». Будьте здоровы, вы, мадам, тоже.


Пока Клава еще не выходила на работу, Платону было не так тяжко, а сегодня он ходил сам не свой. Вера Григорьевна Тищенко, с первого взгляда суровая и официальная, оказалась на удивление сердечным человеком. Сегодня утром она позвонила Платону и сообщила, что Стеша чувствует себя лучше, снизилась температура, но ее глаза вызывают у врачей серьезное беспокойство. Вечером опять соберется консилиум.

— Я сказала ей, что вы приехали, Платон Андреевич, и признаюсь, сначала пожалела.

— Почему, Вера Григорьевна?

— Потому что ей стало плохо. Она, наверное, не ждала, что вы приедете… Сейчас это уже позади… Я кое-что поняла… хорошо, что вы приехали…

— Когда вы позволите мне прийти?

— Терпение, Платон Андреевич. Я сама вам скажу… Стеша очень просила ничего не сообщать отцу и сестре…

Платон позвонил в Косополье, рассказал Галине о несчастье и попросил предупредить Васька, что он еще на несколько дней задержится в Приморске. Галина записала номер телефона Клавы.

— Зачем вы мучаете друг друга, Платон? С той не было счастья, и тут не можете соединить свои дорожки, — укоряла Галина. — Забирай Стешу, и поезжайте домой.

— Если б можно было ее забрать, Галя…

Прошло еще два долгих дня, прежде чем врач разрешила Платону навестить Стешу. Длинным коридором он следовал за Верой Григорьевной, стараясь успокоить себя и ничем не выдать тревоги.

— Прошу сюда, — открыла дверь Вера Григорьевна.

В ординаторской стояла белая кровать на колесиках, белые стулья и шкаф с медикаментами. А где же Стеша? Платон приблизился к кровати и оцепенел: поверх одеяла лежали тонкие Стешины руки, и больше ничего он не видел. Лицо было забинтовано: ни глаз, ни губ, ни щек…

— Я даю вам десять минут, — сказала Вера Григорьевна и вышла.

— Стеша…

— Это ты? — еле заметно шелохнулась марля на губах. — Я очень рада, что это ты. Только немножко опоздал… Немножко опоздал.

— Стеша, если б ты не уехала тогда из Сосенки… Я позвонил, но тебя уже не было.

— Возможно, что я сделала глупость… но он нашел бы меня и потом… Я не могла, Платон, остаться, потому что… в тот вечер ты не сказал мне ни слова, а потом… я увидела над твоим столом карточку… ее… и…

— Стеша, — Платон взял ее руку, нежно погладил длинные пальцы. Раньше он не замечал, какие у нее красивые руки. — Неужели та карточка сильнее… нас?

— Не знаю.

— Я приехал, чтобы сказать тебе все…

— Надо было чуть раньше, а сейчас… Ты меня не узнаешь.

— Стеша, зачем ты это говоришь?

— Затем, что мне Вера Григорьевна и врачи из института глазных болезней рассказали все. Ты не бойся, я сильная…

— Все будет хорошо, Стеша, ты вылечишься и еще будешь сниматься в кино… и…

— Платон, я не слышала, чтоб снимали одноглазых актрис с изуродованным лицом…

— Я разговаривал с профессором, и он сказал, что ты будешь видеть! Ну, останется какой-нибудь шрам на лице.

— Ты говоришь так, потому что привык к этим клиникам. И знаешь, что надо говорить тем, кто лежит в них. Открой немножко окно, душно… Сейчас придет Вера Григорьевна, ты иди, Платон… Спасибо тебе… Только в Сосенке не рассказывай.

— Я не собираюсь пока уезжать домой.

— Тебе надо.

— Я без тебя не уеду.

— Без меня? — Стеша легонько сжала руку Платона. — Тогда не уезжай… обожди меня, Платон. А… если я буду страшная… слепая…

— Стеша, дорогая моя, ты самая лучшая для меня на всем белом свете. Теперь мы будем с тобой…

— Мы так долго шли друг к другу, — промолвила Стеша, — так долго…

Вошла Вера Григорьевна:

— Платон Андреевич, пора, Стеша должна отдохнуть.

— Я завтра приду, Стеша, — Платон поцеловал ее руку и вышел.

…Приехал из Сосенки Алексей, чтобы рассчитаться со студией, зашел к Клаве и целый вечер рассказывал Платону о селе, будто тот выехал оттуда бог весть когда…

— В селе говорят, что ты поехал в Приморск, за Стешей.

— Правильно говорят, — усмехнулся Платон. — Снег хороший выпал?

— Бульдозерами дорогу пробивали до Косополья, — рассказывал Алексей. — Отар три ночи дома не показывался. То цемента не было, то бетона. Мешалки позамерзали.

— Так ты уже наш, сосенский, Алексей?

— Выдубецкий. Через неделю выйдет первый номер «Факела». Это мы так назвали нашу газету… А Росинка уже уехала…

— Вернется?

— Осенью… Ох, как долго ждать этой осени, — грустно сказал Алексей.

— Разве время — препятствие для любви?

— Если, она настоящая, тогда нет, — ответил Алексей. — Стешина могла б выдержать все… даже пережить смерть. Возможно, я сумею, когда-нибудь рассказать людям о Стешиной любви… Когда ее подруги Светлана, Софья, твоя сестра и Росинка делились со мной тем, что они знают, так я не верил, мне казалось, что я слушал легенду.

— Разве они знают всё, Алексей?

— Люди, всё знают… Всё.

— Нет…

— Платон, ты неправ… Каждый человек, в большей или меньшей мере, художник, мыслитель и поэт. Он домысливает события, взаимоотношения между людьми и в зависимости от их характера, симпатий или антипатий передает услышанное через призму своего ощущения, — так рождается обобщенный образ не только отдельного человека, а и песня, и легенда. Мне только жаль, — продолжал далее Алексей, — что Стеша больше не может сниматься в кино… Мы потеряли необыкновенную актрису… Борис Аверьянович поседел за эти дни…

— Хорошо, что мы потеряли только актрису, Алешка…

— Вчера на студию приехал Корчмарев, режиссер, который хотел снимать Стешу в своем фильме. Вернулся из клиники, плакал, как ребенок… Старый, седой и — как ребенок…

— А ты чего киснешь? — с нарочитой грубоватостью Платон перебил Алексея. — Вытри, вытри слезы, Алешка. Главное, что Стеша есть, понимаешь, живая…

Через несколько дней, когда Платон, как и всегда, пришел утром в клинику, сестра не пустила его к Стеше.

— Но мне Вера Григорьевна всегда разрешала, пропустите, пожалуйста, — стал уговаривать Платон.

— Именно Вера Григорьевна и велела, чтоб вы здесь посидели.

Платон успел несколько раз перечитать на плакатах все врачебные советы больным желудком, диабетикам, знал уже, как надо кормить грудных детей и какая гимнастика рекомендуется беременным. Вдруг открылась входная дверь и в приемную ввалились три здоровенных парня в форменных фуражках таксистов. Они принесли большую корзину цветов и множество каких-то свертков. Один из них, похожий на боксера, на цыпочках подошел к сестре, снял фуражку и шепотом сказал:

— Валя, мы уже есть. Очень извиняюсь, но нас трое… Остальные придут завтра. Я им едва втолковал, что это не парад и не футбол, а… клиника.

— Сеня, придется немножко обождать. Вот он, — сестра кивнула на Платона, — тоже ждет.

— А что это, очень извиняюсь, за штамп? — Сеня старался сказать тихо, но голос сорвался, и Платон услышал.

Валя что-то шепнула Сене. Он позвал своих дружков, о чем-то проинформировал их, и они все трое подошли к Платону.

— Очень извиняюсь, — промолвил, поклонившись, Сеня, — что я назвал вас штампом. Я забираю свои слова обратно. Будем знакомы: я — поклонник таланта Стеши… Мы друзья с ней. Эти, — показал на своих товарищей, — тоже поклонники — самые активные члены нашего клуба «Экран». Коля, Женя… Обалдуи, представьтесь. Очень извиняюсь.

Коля и Женя пожали Платону руку. Женя достал пачку сигарет, но ее одним движением руки выбил Сеня.

— Ты что, чокнутый, да? Это тебе не ресторан «Калинка». Очень извиняюсь, — Сеня улыбнулся Вале. — Вы извините, я его еще только приучаю к культуре; он ведь думает, что если купил двести открыток с портретами киноактеров и выписал «Комсомолку», то уже культурный… Женя, человек, кроме свободы и зарплаты, еще должен иметь фантазию.

— А чего вы ждете? — не удержался, чтобы не спросить, Платон. — Разве вас пустят?

— Ты что, не знаешь? Сегодня снимут все бинты.

— Не знаю… А вам кто сказал?

— Что за вопрос? Сеня Петушок знает все. У меня контакты и агентура. — Сеня подал Вале плитку шоколада.

— Что здесь за митинг? — вошла Вера Григорьевна. — А-а, таксисты! Обождите немного.

— Хоть до вечера.

— Идемте, Платон, — пригласила Вера Григорьевна.

Они прошли через стеклянный переход в гостиную.

— Вот ваша красавица, — сказала Вера Григорьевна, подтолкнув Платона. — Узнаете?

Стеша стояла возле огромной пальмы в синенькой пижаме и улыбалась.

— Платон! — обняла и поцеловала его.

Платон не видел ее лица, ничего не видел, только чувствовал горячее Стешино дыхание.

— Ты моя маленькая! Стеша моя…

— Ой, осторожно, а то слетит повязка, — предупредила Стеша, и Платон только теперь заметил белую повязку, прикрывавшую ее левый глаз. — Я страшная? Я очень страшная? Только скажи правду!

— Стеша, ты такая, как и была!

— Платон, — погрозила пальцем, — сегодня мне дали зеркальце.

Через левую щеку и верхнюю губу Стеши протянулся шрам, на правой щеке второй шрам шел от уха к шее. Еле заметный рубец стягивал веко правого глаза.

— Во как меня размалевали, — Стеша поправила повязку. — Ослепну на один глаз — пусть пишут с меня жанровые картины.

— Стеша, — сурово взглянула Вера Григорьевна, — я не люблю таких шуток. В институте глазных болезней делают и не такие операции. От твоих глаз еще не у одного закружится голова… И шрамы постепенно разойдутся…

— Я и мои коллеги очень извиняемся, Вера Григорьевна. Но Жене надо на смену. Можно войти? — Сеня Петушок, Коля и Женя внесли цветы и свертки.

— Вы ж уже вошли, товарищ Петушок, — засмеялась Вера Григорьевна.

— С выздоровлением, Стеша! — галантно поклонился Сеня, согнулись и Коля с Женей. — Примите эти цветы и продукцию нашей кондитерской фабрики от имени водителей Чапаевского таксомоторного парка.

Сеня поставил корзину цветов перед Стешей, поцеловал ей руку. Стеша обняла Сеню и чмокнула его в щеку.

— Буду помирать — и тогда этого дня не забуду, — сказал Сеня, — не забуду, как человек, который имеет фантазию… Стеша, мы приглашаем вас к себе в гости.

— Мы обязательно приедем к вам, Сеня, — пообещала Стеша. — Если б вас не было тогда с машиной, то… Я никогда вас не забуду.

— Я уже имею благодарность от милиции, грамоту от «Скорой помощи», с меня сняли выговор на работе, написали обо мне в стенной газете и поместили там мою мор… физиономию. Как это вам нравится? Они делают из Сени Петушка героя. А на моем месте они поступили бы так же, — Сеня показал на Колю и на Женю.

— Каждый сделал бы так, — подтвердил Коля.

— Так точно, гражданин начальник! — отчеканил Женя.

— Будьте здоровы! Выздоравливайте и не волнуйтесь, глаз у вас будет, — заверил Сеня. — Скажите там, если надо, то Сеня Петушок отдаст вам свой… Я могу и с одним, а вы — женщина. — Затем Сеня галантно поклонился врачу. — Вера Григорьевна, все таксисты нашего парка будут возить вас бесплатно. Вы только скажите, что вы Тищенко. Будьте здоровы, Стеша, я, моя мама и вся Черноморка ждем вас. Адреса не надо, вы садитесь в такси, приезжайте на Черноморку и спрашивайте: где живет Сеня Петушок? И вы уже в моих апартаментах… Дверь справа, стучать два раза…

Вера Григорьевна проводила ребят, потом долго говорила по телефону, посматривая на Стешу.

— Хорошо, профессор, через час она будет в вашей клинике. — Положила трубку и сказала: — Стеша, переодевайся, поедем в клинику профессора Крамова.

Профессор осмотрел Стешу и пригласил в кабинет Платона.

— Вы можете спокойно уезжать домой, Платон Андреевич. Да, да, спокойно, мы со Стешей уже обойдемся без вас… Будем делать операцию.

— Когда, профессор?

— Я еще не знаю. Но думаю, что весну ваша Стеша увидит уже без повязки.

— Спасибо вам, профессор.

— Рано, тьфу, тьфу, тьфу, — трижды сплюнул Крамов. — Вот моя визитка, вы можете иногда звонить мне…

— А приезжать можно?

— Это уже будете спрашивать разрешения у Стеши и у Александра Ивановича Мостового.

— А вы разве знаете его? — удивился Платон.

— Лично нет, но мы с ним несколько раз переговаривались по телефону. И с Шаблеем тоже, — добавил Крамов. — Мы с Павлом Артемовичем давние знакомые, еще с фронта… Стеша, прощайся — и марш в палату! Можете целоваться при мне, я уже имею внуков и вот целую стопу историй болезней.

Платон обнял Стешу.

— Пиши.

— И ты, Платон, милый мой… Я так счастлива…

XX

— Как Стеша? — Галина бежала навстречу Платону. — Шрамы большие? Она в клинике у профессора Крамова?

— Сейчас все тебе расскажу, Галина. — Платон обмахнул веником ботинки, зашел в кухню. Бросил в угол чемоданчик и сел возле плиты. — Холодно…

— Раздевайся, сейчас я тебе дам чаю или кофе. И Саше позвоню, он просил сказать, как только ты приедешь.

Галина суетилась, звонила по телефону, варила кофе. Платон наконец снял шапку, и Галина вскрикнула:

— Платон, какой ты седой! Погляди! — тянула брата к зеркалу.

— Да что там смотреть, такой и был.

Галина подала кофе и выжидательно смотрела на брата.

— Я начну с конца, Галинка, — улыбнулся Платон.

— Хорошо.

— Стеша приедет в Сосенку, ко мне…

Вошел Мостовой.

— Наконец-то! — Саша крепко обнял Платона. — Хотя бы позволил. А то поехал и как в воду… Значит, к тебе она приедет?

Платон понял, что Мостовой слышал его слова.

— Только имей в виду, — продолжал между тем Мостовой, — чтоб обязательно была свадьба. А то у нас не так, как у людей. Мы с Галинкой просидели в поезде… Хочу, чтобы свадьба была настоящая, с музыкой, с песнями на все село, на все горы Выдубецкие. Согласен?

— Согласен!

— Галя, ты свидетель! — Саша обнял за плечи жену. — Ну, а в Сосенке Турчин с Отаром за эти дни развернулись! Начали делать великолепные блоки для домов колхозников, уже кладут фундаменты. Вот это, Платон, индустрия! Мы с нашей техникой лет пять строили бы эти дома. Деньги нам перевели, все согласно нашим актам, до копейки. Щедро, ничего не скажу. Приедешь домой, собирай комиссию, и выплачивайте людям наличными. Подскажи, чтобы больше разводили скота, пусть растят сады, не отступайте от плана застройки села.

— Ты, Саша, говоришь, чтобы скота больше разводили… — начал Платон…

— Как можно больше, Платон, и в колхозе и в каждой семье. Уже сейчас в Выдубе живет почти триста семейств, а всего рабочих на «Факеле» — около двух тысяч. Весной будет пять. Надо, чтобы у нас были большие базары, кооперативные магазины. Турчин обещал построить универмаг и десять магазинов, ресторан. Через год ты сам не узнаешь Сосенку и всего нашего района.

— Я все понимаю, Саша, но ты и меня послушай. Если мы затопим наши луга, то чем скот будем кормить? Чем? У государства просить или у Турчина? Ты мне об этом скажи, а о том, что надо разводить как можно больше скота, я сам знаю… Вот был в городе — очередь за мясом, рабочие стоят, их жены… Душа болит. Без кормов я ничего не сделаю.

— А какой выход, товарищ ученый? Диссертации пишете, — усмехнулся Александр Иванович, — а на деле что?

— Если б уран не забрал у Сосенки две тысячи гектаров земли, то мы б вам показали, товарищ секретарь райкома…

— Верю, Платоша, верю, друже, но мы должны с тобой думать и про, уран… Да, да. Он тоже наш… как и хлеб.

— Это правда, Саша, — задумался Платон. — Только прикоснулись к этому урану на Выдубецких холмах, а он уже в самом деле наш, входит, в каждый дом, не минует никого… Наш. Планы колхоза — вверх тормашками, судьбы людские и те ломаются… Сноп обеими, руками врос в землю, умрет за это поле, а Юхим смеется, кромсает берега Русавки и ждет, когда будет море…

— А ты мне так и не сказал, что будешь делать, как председатель колхоза, на своих четырехстах гектарах? — Мостовой наклонился к Платону. — Отвечай.

— Я думаю об этом и уже советовался с Мазуром, с Макаром Подогретым, Кожухарем, Колядой. Надо реорганизовать хозяйство, специализировать. Огородина, картошка — одним словом, овощеводство. Сады. Больше ничего мы не потянем, — сказал Платон. — К сожалению, больше ничего. Мало земли, очень мало.

— Ну, скажи, Платон, а сколько тебе надо земли?

— Как сколько? — не понял Гайворон. — Хотел бы всю, но… Я должен уступить урану… Нам надо с ним дружить…

— А если реально, чтобы… дружить и к тому же земля была? Только не размахивайся на тысячи гектаров, — предупредил Александр Иванович.

— Ну… ну… хотя бы еще гектаров шестьсот, — решил Платон.

— Столько не обещаю, а четыреста под зерновые и сто — лугов, полагаю, Сосенке можно выделить.

— Ты что, чародей? Где ты их возьмешь? — Платон все еще воспринимал это как шутку. — А-а, понимаю. Турчин ошибся в расчетах, и теперь нам возвратят. Тогда дело другое.

— Турчин не ошибался еще ни разу… И, к сожалению, он тебе, Платон, не сможет вернуть ни гектара.

— Тогда ты, Саша, просто морочишь мне голову, ну тебя! — Платон махнул рукой.

— Нет, Платон, — серьезно промолвил Мостовой, — я говорю правду.

— Откуда же эта земля возьмется? Очень хотел бы я это знать!

— Платон, — Мостовой положил руку на колено Гайворона, — самая большая ошибка руководителя, малого или большого, состоит в том, что он думает, будто его… умственные способности возрастают пропорционально должностям, которые ему приходится занимать. Ну, это ты знаешь… Есть огромное число умных людей, прирожденных мудрых политиков и среди тех, кого у нас так примитивно и поверхностно кое-кто называет простыми. Меня лично это возмущает. Разве есть люди простые и непростые? Если он в осенние ночи по двенадцать часов сидит на тракторе или добывает уголь, то это — простой человек. А я, например, секретарь райкома партии, или какой-нибудь писатель, мы уже не простые… Ну, об этом не здесь надо говорить, а на высоких форумах… Так вот, мы с тобой ничего не сумели придумать, как Сосенке легче, без большой боли, подружиться с ураном, а п р о с т ы е люди нашли выход. Читай, — Мостовой протянул Платону письмо, отпечатанное на машинке.

«Центральному Комитету Коммунистической партии Украины.

Копия: Секретарю областного комитета партии

тов. Шаблею П. А.

Секретарю Косопольского райкома партии

тов. Мостовому А. И.

Заявление от члена КПСС Снопа Нечипора, беспартийных большевиков Кожухаря Михея и Чемериса Саввы, потомственных безземельных пролетариев и организаторов колхоза «Родное поле» села Сосенки Косопольского района.

Дорогие товарищи! Мы получили от нашего правительства письмо с просьбой к нам, колхозникам, чтобы мы отдали свою землю для строительства объекта «Факел». Мы знаем, что это надо сделать для того, чтобы наше государство было еще более крепким и чтоб все мы стояли неприступной стеной против всего империализма. Потому, что нам надо строить светлое будущее всего человечества — коммунизм, как учил и учит нас товарищ Ленин.

Пишем вам правду, что на первом собрании мы такого решения не приняли, так как никто ничего не знал. Товарищ уполномоченный из области начал нас пугать тем, что будет переселение сосенского народа в Крым и в Казахстан. Мы, как сознательные коммунисты и беспартийные большевики, в это не поверили, но некоторая трудящаяся масса начала сомневаться и расходиться по домам… Расходились еще и потому, что вышеупомянутый уполномоченный сказал, будто решение примут и без нас. На втором собрании, когда перед нами выступил Арсений Турчин и районные руководители, когда нам показали на планах, что оно будет, и когда мы своими глазами увидели, какие построят дома для тех, чьи усадьбы будут затоплены морем, — мы проголосовали за «Факел», хотя нам было очень жаль нашей земли, на которой выращивали хлеб еще наши прадеды, и мы, и дети наши. Наша Сосенка в последние годы давала народу столько хлеба и всякой продукции, что многие колхозники были награждены лично орденами и медалями, а одному человеку даже присвоили Героя Социалистического Труда.

Теперь у нас строится «Факел», город Выдуб, дамба и идет такое движение в селе, что машины грохочут по целым суткам и по неделям. Наши дети тоже уже пошли в рабочий класс к Турчину и Отару Долидзе. Но близится весна. Вскоре прилетят журавли, и надо будет выходить в поле, а поля у нас очень мало. Так мы обращаемся к вам с прошением и предложением, чтобы этот уран, который наша земля даст народу, не лежал только на наших руках. Партия учит нас, что все наши народы — братья. Если так, то надо, чтобы все и делалось, как между братьями. Мы просим, чтобы народ наших соседних сел Переорок и Городища вошел в наше положение и выделил из своих колхозов для нашей артели по триста гектаров пахотной земли и немного лугов. Потому, что это тоже политика. Их земли смыкаются с нашими, так что отделить очень легко. А они не обеднеют. Мы полагаем, что это будет по-коммунистически, ибо человек человеку друг, товарищ и брат. А если мы получим хотя бы тысячу гектаров земли, то наш колхоз будет еще развиваться, давать продукцию и мы будем жить. Просим обсудить наше письмо и написать в Сосенку на имя Нечипора Ивановича Снопа.

С коммунистическим и большевистским приветом к вам

С н о п Н е ч и п о р, К о ж у х а р ь М и х е й и С а в в а Ч е м е р и с».

— Ну, что ты скажешь, Платон? — спросил Мостовой, когда Гайворон закончил читать.

— Это все Нечипор Иванович!

— Павел Артемович пригласил Снопа в обком и поехал с ним в ЦК партии. Первый попросил, чтоб прибыл Сноп.

— А как это будет практически, Саша? — спросил Гайворон.

— Шаблей сказал, чтобы Нечипор Иванович, Михей и Савка Чемерис сами поехали на собрания колхозников в Переорки и в Городище и просто зачитали свое письмо… Можешь быть уверенным, Платон, что Сосенке колхозники не откажут. Четыреста — пятьсот гектаров вы получите!

— Вы будете обедать или уже забыли обо всем на свете? Сошлись! Хотя бы раз, когда встречаетесь, спели или в дурака сыграли, — сердилась Галина.

— Галинка, сдаюсь! — Мостовой начал помогать жене. — Пообедаем и как засядем в дурака, так… Нет, сегодня не смогу. Завтра будем с тобой играть…

Платон позвонил в Сосенку Макару Подогретому.

— Мы сегодня созываем правление, Платон.

— В котором часу?

— Сейчас начинаем. Хотим поговорить о подготовке к весне.

— Хорошо, Макар, я скоро приеду… Что? Все хорошо, ей лучше, успокой Поликарпа Васильевича… Разговаривал со Стешей по телефону? Тем лучше. От меня всем привет.


Прокоп Минович Котушка, ковыляя, ходил от окна к окну и сдирал с рам белые полоски бумаги, уборщицы мыли стекла, и по всем комнатам райкома гуляли весенние сквозняки, а на косопольских улицах звенели ручьи. Под тоненькой пленкой шершавого льда на посиневших речках, в ярах и в оврагах рождалось половодье.

В приемную Мостового уже несколько раз звонил Бунчук, интересуясь, когда будет секретарь.

— Александр Иванович в Сосенке, — отвечал Котушка. — Обещал скоро быть.

В эту ночь на «Факеле» был объявлен аврал: Русавка вдруг начала разливаться и, сдерживаемая дамбой, ширилась на глазах, подбираясь к стогам сена на лугах, к буртам картошки, свеклы и моркови на полях огородной бригады. Михей Кожухарь поднял тревогу, прибежал к Гайворону. Платон позвонил Турчину, и Арсен Климович поехал в общежитие — послал в Сосенку шоферов, экскаваторщиков, бетонщиков. Машины вязли на лугах, и люди вытаскивали их из весеннего месива.

На рассвете приехал в Сосенку и Мостовой…

К середине дня автоколонна «Факел» перевезла все, что было в буртах и на лугах.

Мостовой и Турчин пошли по дамбе к отводному каналу. Турчин посмотрел отметку.

— За сутки на двадцать сантиметров поднялся уровень воды, Александр Иванович. Хорошо, что успели переселить людей.

— Я прошу вас, Арсен Климович, быстрее закончить строительство домов. У нас еще девять семей живут в клубе, — озабоченно сказал Мостовой.

— Сегодня пошлем еще две бригады строителей, — пообещал Турчин. — Давайте, Александр Иванович, выйдем на тот берег.

Крутая тропинка карабкалась вверх. Турчин в кожаной куртке и резиновых сапогах легко шагал по дорожке и не заметил, что Мостовой далеко отстал. Каждый шаг давался Мостовому с усилиями, нечем было дышать, он хватался руками за колючие ветки боярышника и еле переставлял ноги. Ему казалось, что каждый шаг будет последним. Турчин оглянулся.

— Что с вами, Александр Иванович?! — Он подбежал к Мостовому.

— Ничего… просто я… устал.

Турчин взял Мостового под мышки и почти вытащил на крутой берег Русавки.

— Я забыл дома валидол, Арсен Климович, но в машине есть, если можно, то…

…Мостовой сел на камень, расстегнул воротник рубахи, закрыл глаза. Здесь, на высоком берегу, под свежими ветрами, Александру Ивановичу стало немного легче, и он уже пожалел, что побеспокоил Турчина. Поднялся, подставил грудь ветру, глубоко вдохнул настоянный на весенних почках воздух и почувствовал — приступ прошел.

Тут, на берегу Русавки, в самом деле было хорошо. Перед глазами Мостового вырисовывались контуры могучего «Факела», чернели Выдубецкие холмы, а поля кое-где еще были покрыты серым снегом. Прошел поезд с платформами, груженными саженцами, — лесной министр сдержал свое слово. Красиво будет, когда вырастут вокруг Русавского моря леса… Хорошо, что и земли прирезали соседи Сосенки. Был бы помоложе Нечипор Иванович, вот кого бы избрать секретарем партийной организации! Где же это Никита? Пора ехать в райком. Сегодня встреча с парторгом ЦК на строительстве — Сергеем Стояном. Надо готовиться к партийной конференции на «Факеле». Почти на восемьсот коммунистов увеличилась партийная организация района. Это сила! Эх, если б только здоровье, если б не это проклятое сердце… Ну, ничего, Саша, летом поедешь с Галей и Андрейкой к морю, в горы. Жизнь, собственно, только начинается. Хорошо, что Галина забеременела. Если б родила ему дочурку… Нет, Мостовой, все прекрасно на этом свете!

Примчались «Волга» и газик Гайворона. Никита подал Мостовому таблетки.

— Что с тобой, Саша? — подошел Платон. — Опять сердце?

— Мне уже хорошо. Спасибо вам за хлопоты, Арсен Климович. Мне надо в райком. Встретимся на партконференции!

— Саша, тебе надо лечь в больницу.

— Не выдумывай, Платон, — отмахнулся Мостовой. — Стеше звонил?

— На завтра назначена операция. Крамов сказал, что через месяц я смогу ее увезти. Саша, через месяц! Понимаешь?

— Понимаю. Давай закурим. — Мостовой протянул руку.

— Тебе нельзя! Не дам.

— Давай, давай, что-то потянуло закурить. — Мостовой взял сигарету и жадно затянулся. — Я еще вот о чем хотел тебе сказать. Звонил профессор из Киевского университета.

— Тот, что руководил физико-математической олимпиадой?

— Да. Степан Петрович Корчак. Просит, чтобы Васька, как победителя областной олимпиады, направить в школу особо одаренных учеников. Пусть закончит там десятый класс по специальной программе, и тогда Корчак возьмет его на свой факультет. Порадуй Васька, пусть едет.

— Хорошо. Пусть едет, — с грустью промолвил Платон. — Последний вылетает из нашего гайворонского гнезда… Останусь один…

— Почему один? Вы со Стешей еще гайворонят наплодите. Хоть пятерых. Чтоб род был крепкий, замешенный на сосенском хлебе и на уране. Будь здоров, Гайворон! — Мостовой шутливо толкнул Платона в грудь и уехал.

В кабинете Мостового на столе синели в вазе первые подснежники, а по стене бегали солнечные зайчики — ветерок покачивал форточку. Александр Иванович, просмотрев сводки, сказал секретарше, что начнет принимать посетителей.

Первым появился Бунчук. Был он почему-то в парусиновом белом кителе, в синих брюках и сверкающих галошах.

— С весной, Александр Иванович! — приветливо поздоровался и сел напротив. — Я насчет моего заявления… Хотел бы знать вашу мысль, а то Василий Васильевич уже тово… перешел на пенсию, так я… Заверяю вас и районную партийную организацию, что все планы и вопросы будут выполнены.

— Петр Иосипович, я не против, чтобы вы заняли пост директора маслозавода, но завод подчиняется тресту, и кадры подбирают они сами.

— Я написал уже в трест и прошу, чтобы вы поддержали мою кандидатуру, — канючил Бунчук. — Я не Кутень, я наведу железный порядок и все вопросы поставлю ребром.

— Кутень справлялся с работой, — заметил Мостовой.

— Масштаба у него не было. Мелкий человечишка, своих свиней откармливал государственной пахтой.

— Вы дружили с ним, вам виднее.

— Кто, я? Александр Иванович, не верьте. Разве может быть у меня общая платформа с Кутнем? Сыну его дали пять лет, а я чтоб дружил? В этом вопросе я — железный. Так что прошу поддержать.

В дверях Бунчук столкнулся с Кутнем, чуть заметно кивнул ему головой, поднял руку, будто приветствовал демонстрантов, и сказал:

— Все задания я выполню, товарищ первый секретарь райкома партии!

Кутень, маленький, сгорбленный, стоял посреди кабинета. У него дергался глаз, и поэтому казалось, что Кутень все время заговорщически подмаргивает собеседнику.

— Прошу садиться, — пригласил Кутня Мостовой.

— Нет-нет, я постою.

Пришлось Мостовому встать и проводить Кутня к креслу.

— Слушаю вас, Василий Васильевич.

— Хочу просить, чтобы вы, Александр Иванович, позвонили в Киев в Верховный суд… Пусть уменьшат срок, пять лет — это много. Он был пьян и… случилось.

— Я вам вчера по телефону сказал, что не имею никакого права вмешиваться в судебные дела. А во-вторых, считаю, что суд обошелся весьма гуманно с вашим сыном. Он — убийца… Только сломавшееся лезвие спасло жизнь Стеше… Понимаете? И все это лежит и на вашей совести.

— Я его воспитывал… — подморгнул Кутень, — а… он отбился от рук… Так что, не напишете?

— Нет, не напишу. Убийц нельзя защищать, да еще и всех тех, кто мешает нам жить — клеветников, чинодралов, карьеристов, анонимщиков. Они убивают души людские, веру.

— Если вы говорите о клеветниках и анонимщиках, — подморгнул Кутень, — то имейте в виду, Александр Иванович, что на себя я это не беру. Я не писал.

— Откуда вы взяли, что я имею в виду вас?

— Вы не сказали, а подумали, — заговорщически моргнул Кутень. — А я не писал. Бунчук писал и на вас, и на Гайворона, а я нет. Спросите у моей жены Надежды. Он и на меня писал анонимки в трест, будто я ворованной государственной пахтой откармливаю свиней и продаю мясо. А я пахту покупаю за собственные деньги, и у меня есть квитанции… Пусть народный контроль проверит. Что ж, я пойду. С комприветом, Александр Иванович… Думал, поможете, а оно…

— Кто там еще есть? — спросил Мостовой секретаршу, когда вышел Кутень.

— Товарищ Валинов.

— Просите, — сказал Мостовой и подумал: что это за букет сегодня такой?

Валинов еще на пороге протянул руку и так подошел к самому столу:

— Рад видеть вас в расцвете, так сказать, сил и энергии, дорогой Александр Иванович. — Заметив сухость Мостового, Валинов сразу перешел на официальный тон, но что-то и в этом его тоне звучало сладенькое, заискивающее. — Наношу официальные визиты, Александр Иванович, но начал с райкома, ибо как писал поэт: «Все мы ходим под Цекою…» Посылает партия, так сказать, на усиление мясо-молочной промышленности, — хрипло засмеялся. — Назначили директором Косопольского маслозавода…

— Если назначили, работайте, товарищ Валинов. — Мостовой возвратил бумажку. — Желаю успехов.

— Я скажу вам правду, Александр Иванович, — мялся Валинов. — Сами понимаете… Я привык к масштабам и… приехал сюда не по своей воле…

— Конкретно, что вы хотите, товарищ Валинов?

— После всей этой истории, которая случилась между нами… Я думаю, что вам не очень будет приятно видеть меня в районе, а поэтому я… просил бы вас, чтобы вы… нашли возможным… замолвить об этом слово в обкоме или в облисполкоме… и… отказаться от моих услуг. У меня определенные связи, прошу понять меня правильно, в Киеве и в Москве, а Косополье… Я был бы вам безмерно благодарен, если бы вы позвонили товарищу Шаблею. — Валинов даже придвинул ближе к Мостовому телефонный аппарат.

— Я вас понял, — улыбнулся Мостовой. — Вас, как коммуниста, инженера, обком посылает на работу в Косополье, а вы… вы не желаете выполнить это решение? Мы же вас охотно принимаем, вы хороший организатор, знаете производство, кроме того, мы хотим в этом году начать реконструкцию маслозавода, так что беритесь за дело… К вам у меня нет претензий, бюро обкома, как вам известно, во всем разобралось, а то, что вы писали про меня, это… ваше личное дело. Приветствуйте своих друзей в Киеве и в Москве.

Валинов вышел, хлопнув дверью, а потом, опомнившись, просунул в кабинет голову:

— Извините, Александр Иванович! — и тихо прикрыл дверь.

Через приемную прошел на цыпочках, и только на райкомовском подворье шаг его стал четким.


В восемь часов вечера к дому № 1 на Пушкинской улице прибыла колонна такси во главе с Сеней Петушком. Сеня принял на себя руководство проводами Стеши и Платона. По его команде все таксисты, явно нарушая порядок славного города Приморска, трижды протяжно просигналили, оповещая, что кортеж прибыл. Стеша в черных очках вышла на балкон:

— Мы уже идем, Сеня!

— Ну, на колеса! — улыбнулся Борис Аверьянович, когда Стеша вернулась в комнату.

— Счастливой дороги и счастливой жизни! — пробасил профессор Крамов.

— Спасибо вам за все, за все, — растроганно промолвила Стеша. — Я счастлива оттого, что у меня столько друзей и… что живу на этом белом свете.

— Попутного вам, Стеша и Платон, ветра и три фута под килем! — провозгласила Клава, заливаясь слезами.

— Я хочу Стеша, чтобы ты… еще вернулась в кино, — сказал Лебедь.

— Дорогой Борис Аверьянович, не надо показывать народу шрамы на лице какой-то Стеши Чугай! — Она обняла своего учителя.

— Я надеюсь, что они… исчезнут. Как, профессор? — Лебедь обратился к Крамову.

— Будем надеяться, — ответил Крамов. — И главное, чтобы не было у людей шрамов… на сердцах…

Все высыпали на улицу, Сеня открыл дверцу машины и посадил рядом с собой Стешу.

— Платон, вы должны знать свое место. — С этими словами Сеня подал Стеше маленькие сережки с голубыми камешками. — Стеша, это от моей мамы. Когда вы были у нас, видели, как она двадцать раз выходила из-за стола? Нет, вы видели?

— Видела.

— Это она ходила искать сережки. Моя мама, если что-то положит, то найти сумеет только великий специалист из уголовного розыска… Мама наказывала, чтобы вы их носили, они приносят счастье.

— Благодарю…

— Женя! Коля! Вы что, никогда не видели витрин, да? Возьмите отпуск и можете стоять перед ними хоть все двадцать четыре профсоюзных дня! По машинам, а то я не настолько знаком с начальником вокзала, чтобы задержать поезд.

К поезду подоспела с дежурства Вера Григорьевна, обняла Стешу:

— Делай все так, как я тебе велела. Закончится мазь, пришлю еще; не забывай о ежедневном массаже, — давала последние наставления. — И не прячься от солнца. Со временем никто и не увидит этих рубцов.

— Очки, очки, Стеша, не снимай полгода. Помни, — строго наказывал Крамов.

— Счастливого плавания! — пожелала Клава. — Летом жду тебя!

— Очень извиняюсь, — протиснулся к вагону Сеня. — Слово хочет сказать Женя.

Женя, краснея, протянул Стеше целую связку ключей.

— Это запасные — от наших машин. Мы дарим их вам, уважаемая Стеша Чугай. Если вы приедете в наш город, то любой таксист, которому вы покажете эти ключи, будет вашим другом.

Взволнованная Стеша прижала ключи к груди, как дорогой подарок.

— Очень извиняюсь, но Женя не имеет фантазии и забыл сказать, что это ключи, хоть они и железные, не только от машин, но и от наших сердец.

Поезд тронулся, и Сеня, выхватив из рук Жени бутылку шампанского, разбил ее о колеса вагона.

— Счастливо-о-о!

…Приехав в Косополье, они решили не заходить к Мостовым, а позвонить им уже из Сосенки и пригласить Галину и Сашу в гости. Сошли на станции Выдуб, подхватили чемоданы и направились к Сосенке через поле.

— Платон! — радостно крикнула Стеша. — Посмотри, все вокруг золотое! — Она не могла оторвать взгляда от широченного разлива Русавки.

Платон остановился у ветряка, подошла Стеша.

— Вот и наш ветряк! — тихо промолвила она. — Наш старенький добрый ветряк. Платон, Платон, погляди! — Стеша, подняв голову, показывала куда-то в небо. — Да нет, на крыло, вон на то, что вверху. Видишь?

— Вижу, Стеша.

— И я вижу, и я вижу, обоими глазами вижу! — Стеша сорвала очки и, не щурясь, глядела в синее небо.

— Стеша, надень очки!

— А я вижу, Платон, вижу! Прочти, что написано на том крыле, прочти!

— «Стешка плюс Платон — любовь». — Платон обнял Стешу и тихо сказал: — Любовь, моя ты любовь…

Из дому Платон позвонил сестре.

— Как вас встретила родная земля? — спросила взволнованная Галина.

— Стеша, Галина спрашивает, как нас встретила родная земля?

— Скажи, что встретила весной…

— Встретила весной, — повторил Платон. — Мы ждем вас сегодня, Галя! Это самый счастливый день в моей жизни, запомни, Галя.

— Я запомню, Платон. Это первый день вашего счастья.

— А где Саша?

— Еще на рассвете поехал в колхозы. Сказал, что будет в десять. Созвал бюро, люди ждут, а сам не появляется. Сейчас уже двенадцать.

— Не волнуйся, задержался где-то, — успокаивал сестру Платон. — Ждем вас!

— Как только Саша приедет, мы сразу же к вам…

Мостовому стало плохо, когда он выехал из Переорок. «Наверное, устал, — подумалось Александру Ивановичу, — надо было взять шофера, не послушался Гали… Ну ничего, доеду… на валидоле…»

«До Телепенек 16 км», — прочитал на дорожном указателе и улыбнулся, вспомнилась песня «Телепеньки мои, Телепеньки, ты родная моя сторона…».

Нет, надо передохнуть, решил он и свернул на обочину. Лежать в машине было неловко, поэтому взял плащ и поднялся на бугорок, — там сухо и солнце… Но почему подкашиваются ноги? И грудь будто налилась оловом… И страшный звон в ушах. Кинул на землю плащ, огляделся вокруг. С какой-то неутолимой жадностью вбирал в себя эту весеннюю красоту земли его взгляд…

Курли, курли, курли…

Летіли журавлі…

Журавлики, журавлики, журавлі,

Поклонитеся від мене всій рідні, —

вспомнил, как пела мать. Его старенькая мать…

Курли, курли, курли…

Чуєш, брате мій,

Товаришу мій…

Відлітають сірим шнуром

Журавлі у вирій…

«Кру, кру», — слышалось над самой головой Саши Мостового, хотя черный клин пролетал в высоком поднебесье… Саша проводил журавлей взглядом и упал на теплую сырую землю…

Похоронили Александра Мостового на Выдубе. Так пожелала Галина. Насыпали высокую могилу, и на ней черным пламенем мрамора рвется в синее небо памятник.

Шумят упругие ветры, где-то внизу бьется о берега Русавское море, цветут в Сосенке сады, а на холмах сотрясается земля от грохота машин, вгрызающихся отвалами бульдозеров и ковшами экскаваторов в ее недра.

Вгрызаются люди напряжением мысли и мускулов, чтоб добыть из Выдубецких холмов серебристую руду, которую на «Факеле» и в Сосенке все называют просто ураном…

Тянутся к солнцу цветы на могиле Саши Мостового, зеленеет трава — люди всегда стремятся чем-то ж и в ы м утвердить свое превосходство над смертью. И поэтому играют на улицах и в сквериках Выдуба дети, ездит на своей линейке по полям грустный Нечипор Сноп и поют вечерами девушки.

Жизнь…

Утром вышла газета с отчетом о пленуме райкома партии. После звездочек люди прочитали:

«Пленум рассмотрел оргвопрос. В связи со смертью Мостового А. И. первым секретарем Косопольского РКП Украины единогласно избран Гайворон Платон Андреевич».

Жизнь…

Загрузка...