На берегах Альбунея

ГЛАВА XXII Царь племени рамнов

Молодая луна, безучастно глядевшаяся в зеркало гладкой озерной поверхности, слабо светила на путь Нумитора, рассекавшего эту гладь плохим, торопливо сделанным веслом, когда он переплывал пучину, сидя верхом на толстом бревне срубленного им дерева, неловко толкая вперед это импровизированное судно дикаря, оттого что неустрашимый царь был больше пастух, нежели рыболов, хоть и жил на берегах Альбунея, – плавать по воде, и в особенности устраивать способы передвижения по ней, – различные плоты, челноки и весла, – он не умел.

Дикари Лациума имели уже тогда быков и ослов для своих переездов, но о коне только знали понаслышке, перевозя на животных лишь тяжелую кладь, а сами предпочитали ходить пешком, привычные к этому от своего замкнутого образа жизни в одном и том же небольшом районе местностей, где не имелось очень далеких пунктов.

Дикая лошадь, обитавшая тогда во множестве по другим странам Европы, в Италии не водилась, потому что не любит, гор; не было для нее там роскошных пастбищ в песчаных, каменистых прибрежных долинах, удовлетворяющих своею скудною травою лишь козлов и баранов, а прирученною ее туда еще не ввели.

Латины перевозили тяжести на ослах и волах по ровным местам, а на горы ездить им было незачем, – поселков там еще не устроено, – туда карабкались только пастухи с козами да смелые охотники.

Дальше в горах жили дикари иных племен, между прочим и марсы, к которым шел Нумитор, свернув в небольшой крюк, к Неморенскому озеру, чтобы сообщить Нессо о некоторых, интересных для него подробностях погребения его друга, царя Проки, решив, однако, скрыть от этого фанатика свой смелый поступок разрытия могилы, чего тот, он знал, не одобрит.

Увидев дрожащее на воде, отраженное красными змеистыми сверканиями пламя многочисленных факелов, услышав гул голосов хохочущих буянов, подзадоривавших 12 избранных юношей бить беззащитного старика, вызванного ими в насильственный, неравный бой, Нумитор, при всей своей неустрашимости, остерегся вмешиваться в эту затею своего коварного брата, хоть и сильно желал спасти отцовского друга от столь позорного конца жизни, похожего на казнь.

Нумитор тихо вскарабкался вверх по круче, высадившись немного дальше, где она не была совсем отвесна, притаился за деревьями и оттуда сделался свидетелем всего, что произошло этой ночью в Неморенской озерной дубраве.

Он был вполне уверен, что брат обрадовался бы его вмешательству ради защиты Нессо, как удобному предлогу, и убил бы его без малейшего протеста совести, которой не имел, что сделало бы благородный поступок царя рамнов совершенно бесполезным для жреца с весьма дурными последствиями для племени, признавшего его власть.

– Пощади! – взывал Эгерий жалобным голосом, склоняясь к ногам неумолимого фанатика, представшего ему, как призрак, из пучины озера, – я не хотел бить тебя, не хотел стать жрецом на твое место. Меня заставили насильно.

– Трус, – перебил Нессо с презреньем, – ты молишь меня о пощаде жизни, посвященной тобою отныне алтарю, вместо того, чтоб защищать от соперника вверенную тебе святыню.

– Я молю о пощаде, потому что борьба с могучим Нессо мне не по силам.

– А разве ты не считаешь за честь возможность умереть от славной руки Нессо, знаменитого на весь Лациум?.. негодный червяк!..

– Удар твоей священной секиры я считаю величайшею честью, какой может удостоиться простой пастух Лациума, но, старец, я люблю Перенну...

– Любишь Перенну!.. Неужели ты забыл даже первейший обет, данный тобою при посвящении в жрецы? Неужели забыл, что ты покрыт священным полотном, которое должно заслонить от твоих взоров все привязанности мира навеки?! Недостойный пощады, ты дерзаешь мыслить о женщине в этой заповедной дубраве?! Если б я и хотел, я не могу, не имею права оставить тебя в живых; на тебе жреческое покрывало, а двух жрецов у одного алтаря быть не может... умри же, приверженец беззаконника Амулия!..

Нессо взмахнул смертоносною секирой, но Эгерий счастливо уклонился, возобновляя мольбы.

– Выслушай, Нессо, еще несколько слов!.. Я не давал никаких обетов; я ни во что не вслушивался со страха и горя, что такое Мунаций бормотал над моею головой, заставляя отвечать словами согласия, а приверженцем Амулия я не могу быть, потому что я рамниец; альбанцы стали нам чужими, с тех пор, как отделились, выбрав другого царя.

При этих высказываниях, Эгерию наконец удалось сорвать с себя жреческую дерюгу, душившую, закрывавшую ему глаза, и он увидел Нумитора, который, подойдя сзади, взял жреца за руку, готовый отнять у него секиру не силой, а нравственными убеждениями, зная его уважение к нему, что и оправдалось.

– Царь племени рамнов просит пощадить жизнь рамнийца! – сказал этот доблестный сын Проки, – Эгерий нужен мне; я рад, что его посвятили в жрецы; он будет приносить жертвы на остров, при могильнике царей. Я дал обет отцу моему устроить там алтарь.

– Царь! – вскричал Нессо, обернувшись, и бросил секиру к самым ногам Нумитора в знак уважения, – я повинуюсь тебе, потому что ты законный царь не одних рамнов, а всего Лациума. Раздел государства всегда гибелен; все наши соседи стараются не разделять, а соединять племена под единую власть. Твой отец говорил мне, прощаясь перед смертью, что он это сделал по принуждению старшин Альбы, обольщенных Амулием. О, царь!.. Ты не ведаешь всю меру моего негодованья на этого человека, недостойного зваться братом твоим!.. Никогда не случалось в Лациуме ни такого беззакония, чтобы страну поделили на двух царей, ни того, чтоб покрыли нового жреца, не уверившись в смерти прежнего.

Перестав злиться на Эгерия, Нессо велел ему взять себе снятый мешок и новую секиру, пригласил его с Нумитором в хижину и угостил бывшим всегда у него в запасе вяленым мясом, рыбой, молоком и сыром с густым мучным киселем, который эти дикари ели, как сытную прибавку к кушанью, еще не имея привычки печь всегда настоящий хлеб, хоть это уже и было им известно, в виде лепешек и колобков различной формы, но повсеместное печение хлебов не практиковалось еще долго в Лациуме, даже и у римлян предпочитали хлебу быстро изготовляемый кисель.

Старый фанатик-медведь, Нессо был кротким ягненком пред уважаемым им пастухом-Нумитором; ради него он стал учить Эгерия, как следует раздувать рукава мешка, чтоб под ним жрецу не было душно, как упражнять руки взмахами секиры, чтобы сделать их сильными; заставил его выучить возгласы жертвенных формул и молитвы, заменяя в них имя Цинтии воззваниям к погребенным царям и вождям острова, которым тот переходит служить, заставил в течение дня несколько раз совершить примерное священнодействие для навыка.

– Теперь он готов для твоего нового святилища, – сказал он Нумитору под вечер, – прими его, царь, из моих рук, а если бы сплоховал в чем-нибудь, приведи его опять ко мне для наставления... приводи его ко мне и без этого... приводи в гости; он полюбился мне.

Нессо выразил сочувствие и всем другим начинаниям рамнийского царя, какие тот ему высказал в течение дня, и долго грустно смотрел вслед уходящим, пока мог видеть, как Нумитор, спускаясь с кручи, взял юношу за руку, помогая ему, так как тот нес на плече тяжелый мешок жреческого покрывала и секиру, как помог ему усесться с ним верхом на бревно, после чего они уплыли на озеро и исчезли в вечернем тумане из глаз Нессо.

К грусти старика о судьбе царя, лишенного большей половины владений, примешалась свирепая злоба на его узурпатора-брата.

Присвоение власти Амулием, умерщвление отца, перенесение совета старшин и жертвенника Латиара, главного бога племени, с берегов Альбунея в Альбу, – все это до Нессо не касалось, хоть и крепко не нравилось ему.

Оно имело под собою, хоть и весьма зыбкую, призрачную, но законную почву традиций священной Старины, предоставлявшей решительную санкцию всех важных дел не царю, а старшинам племени, от выполнения желания которых никто в царской семье не смел отказываться, тем более, что переход власти от отцов к сыновьям, в Лациуме никогда не был династией, а лишь периодическим, случайным явлением.

Нумитор обязан был уступить младшему брату власть над теми поселками, старшинам которых тот понравился больше его, а Прока обязан был умереть немедленно по объявлении ему воли совета, как больше нежелательный, одряхлевший глава племени.

Все это имело личину законности, но Амулий непростительно, неизгладимо оскорбил Нессо, – оскорбил лично и в такой ужасной форме, которая ни малейшей тени законности иметь не могла, ибо жрец ни в чем не провинился, чтобы смещать его казнью, а делать попытку сместить имел право лишь один человек однажды в год, в ночь праздника Цинтии, до чего еще было далеко.