На берегах таинственной Силькари

ГЛАВА 4. КОГДА СТРЕЛЯЮТ ПАЛКИ

Однако не пришлось раненым, рабочим, служащим и крестьянам побывать тогда на курортах. Во многих забайкальских селах не удалось даже убрать урожай. Заграничные капиталисты, обеспокоенные установлением народной власти в России, послали войска, чтобы «усмирить» бунтовщиков.

В то самое время, когда в Забайкалье рабочая власть добывала для бедных крестьян семена и отвоевывала им места на курортах, во французском посольстве в Москве проходило тайное совещание. На нем присутствовали французы, англичане, американцы, белогвардейцы из Сибири. Они уговаривали командира чехословацкого корпуса выступить против Советской власти.

(Между прочим, в детстве мы ходили в школу мимо скромной деревянной пирамидки, на которой было написано: «Здесь в 1918 году расстрелян бело-чехами красногвардеец А. Чернов». Мы никак не могли тогда понять, как попали сюда белочехи — ведь Чехословакия вон где! Так же мы недоумевали тогда и по поводу песни: «На нас напали злые чехи, село родное подожгли»).

Во время мировой войны много чехов и словаков было захвачено русскими в плен. Некоторые из них сдались добровольно, не желая воевать на стороне поработившей их страну австро-венгерской монархии. Вместе с русскими они воевали против немцев. Советская власть заключила с немцами мирный договор, а чехи решили уехать во Францию, чтобы вместе с французами продолжать войну. Через фронты перебраться было невозможно, и Советская власть разрешила им ехать во Владивосток. Там они должны были сесть на пароходы и уплыть в Гавр. Теперь поезда с чехословаками — их был целый корпус, около сорока тысяч вооруженных солдат — уже двигались по Сибири. Вот о них-то и шел разговор на тайном совещании.

Капиталист с капиталистом всегда договорятся. Чехословаками командовал генерал Гайда — крупный помещик. Он приказал своим солдатам уничтожать Советскую власть во всех пунктах, которые они будут проезжать. «Советская власть — плохая власть, — говорил он. — Она хочет нас арестовать и выдать нашим врагам. Вот почему нас загнали в Сибирь».

Враждебно настроенные чехословаки все ближе подъезжали к Забайкалью, расстреливая по дороге большевиков и восстанавливая старую власть.

Во Владивостоке и Мурманске высадились англичане, французы, японцы и американцы. А с юга на Читу наступал атаман Семенов.

Житель Цаган-Олуя А. Астраханцев так записал в своем дневнике: «Что же это делают те люди, которые так много учили и так много знают; знают, что такое беспорядок, знают, какой от него вред. По моим соображениям, власть строится так же, как и большое каменное здание, снизу, а не сверху. Власть, строящаяся сверху, все равно будет несколько раз разрушаться и давить народ».

Но ни французские, ни английские, ни японские, ни американские капиталисты не могли допустить власти, которая строится снизу.

Без их помощи атаман Семенов не смог бы пойти в наступление на Читу. У него не было ни винтовок, ни пушек, ни лошадей. Но стоило ему появиться в Харбине (Маньчжурия), как к нему со всех сторон потекли деньги. Английские капиталисты выдали Семенову сразу полмиллиона рублей (он» были «щедрее» русского царя: тот в 1906 году отпускал на разгром Читинской рабочей республики «только» 150 тысяч), Франция — четыре миллиона. Правда, французы давали эти деньги по частям: то на покупку лошадей и седел, то на автомобили, то на пулеметы и пушки. Но от этого их роль душителей революции не менялась.

Потом расщедрилась Япония: японцы несколько раз выдавали Семенову по полтора-два миллиона.

Советской власти никто не давал денег. Она могла обратиться за помощью только к рабочим и крестьянам: «Нужны люди, оружие, средства. Нужна пехота, конница, артиллерия. Все это нужно теперь же, немедленно, враг у ворот. И только, сами все это мы можем создать. Только на свои силы рассчитывать».

И рабочие и крестьяне ответили: «Мы, узнавшие, что такое свободный гражданин, никогда не будем добровольными рабами… Мы будем биться, пока хватит наших сил, мы никогда добровольно и смиренно не склоним свою голову под гнетом иностранцев-хищников».

В Забайкалье завязались бои. Красным фронтом командовал легендарный Сергей Лазо, а командирами частей стали учителя, крестьяне, машинисты паровозов, слесари.

Семенова и навербованных им солдат дважды удавалось прогнать за маньчжурскую границу. Сам атаман чуть было не попал в плен. Но каждый раз в Маньчжурии Семенову подносили новые миллионы, он получал подкрепления и снова выползал из-за рубежа.

Не успели Семенова второй раз прогнать за границу, как с запада накатились волной белочехи. Защищаться от них уже не было ни сил, ни оружия. Красногвардейцы, выехавшие им навстречу, стали отступать. Бронепоезд, на котором находился Сергей Лазо, шел последним. Он прикрывал собой эшелоны с остатками войск и отбивал яростные атаки белочехов.

Большевики Читы заявили: «Пусть погибнем мы все, но мы знаем, что вслед за нами придут тысячи других, свежих, сильных и мужественных бойцов за радостное освобождение всех трудящихся от цепей капитала!»

Остатки наших разбитых частей отступали все дальше на восток. Но оказалось, что и на востоке уже все занято врагами — белогвардейцами и японцами.

На станции Урульга поезда остановились. Здесь в школе собралась историческая конференция ответственных советских работников и представителей воинских частей. На ней было решено фронт ликвидировать, полки распустить и, уйдя в леса, накапливать силы для новых боев. «Временно мы уходим, — сказал Сергей Лазо. — Нам нужно идти в деревни и вести там революционную большевистскую работу. Запасаться оружием. Деревня не примирится с атамановщиной и интервенцией… Партизанская война неизбежна».

Кончилось совещание пением «Интернационала». После демонстрации на пристанционной площади красные бойцы ушли, кто по домам, кто в тайгу. Над Забайкальем спускалась черная ночь террора.

Иностранные капиталисты не жалели денег и оружия, чтобы помочь русским буржуям задушить революцию. При этом они не забывали и о своих интересах. Японская газета «Фузан Ниппо» писала:

«Сибирь изобилует природными богатствами. Американцы и европейцы уже знают, насколько богата Сибирь, и стремятся к разработке ее богатств. Япония имеет также права на разработку сибирских богатств».

Кто дал эти права японским капиталистам — неизвестно. Вероятно, они считали, что приобрели их за те миллионы, которые «вложили» в Семенова.

Что касается американцев, то они давно стремились в Сибирь. Еще до закладки Великого сибирского пути американские предприниматели просили разрешение построить железную дорогу от Иркутска до Читы. После того, как эта дорога была все-таки построена русскими, сенатор Беверидж заявил, что на восток от Иркутска простирается «естественный рынок» Америки, который она должна захватить. А финансист Гарриман просил продать ему целиком весь Великий сибирский путь.

Не успели в России свергнуть царя, как во Владивосток на военном судне приплыла из Америки «техническая миссия». Возглавлял ее главный инженер строительства Панамского канала.

Первым предложением этой миссии было… продать американцам железную дорогу «хотя бы» до Самары и «хотя бы» на сто лет. (Даже тогда, когда уже все интервенты были изгнаны из Советской страны, один из деятелей республиканской партии Вашингтон В. Вандерлип предложил Ленину продать Америке Камчатку в обмен на… признание Америкой Советской России!)

Японцы, едва высадившись во Владивостоке, передали белогвардейскому командованию свои «предложения»: они готовы тотчас выплатить 150 миллионов рублей, но взамен хотят получить рыбные промыслы до самой Камчатки, все железо, находящееся во Владивостоке, и навечно — Инжильские угольные копи.

Когда Красная Армия взяла Самару и пошла на Уфу, белогвардейское командование растерялось. Оно попросило японцев двинуть свои войска к Уралу. Японцы охотно согласились, а в благодарность за эту услугу попросили отдать им железную дорогу, по которой они будут ехать. И кроме того, поинтересовались, на аренду каких территорий они сверх этого могут рассчитывать.

Командир японской дивизии, прибыв в Читу, издал «дружественный приказ». В нем говорилось, что императорская армия, проливая свою дорогую кровь, не имеет никаких территориальных притязаний. А в это время управляющий министерством иностранных дел колчаковского «правительства» телеграфировал в Париж: «Имеются свидетельские показания о соглашении между Семеновым и японцами, предоставляющем в распоряжение последних все золотые прииски Забайкалья».

Почти все японские генералы были одновременно и представителями деловых кругов. Деловым кругам безразлично, на чем зарабатывать деньги — на кока-коле или на крови. Поэтому Семенов очень быстро договорился с ними о переоборудовании Петровского завода в крупный военный завод. Затем он на 36 лет запродал им леса на северо-восточном берегу Байкала. Японская фирма «Начиро Дзицугё Тосси Куминай» решила строить там писчебумажную фабрику, чтобы продавать ее изделия «по вольной цене и вывозить во все города России и за границу». А другая фирма вместе с русскими купцами договорилась построить несколько суконных фабрик.

Интересно, что эта распродажа русских лесов и земель называлась фабрично-заводским совещанием. Участникам совещания полагалось два процента от заключенной сделки и штабу атамана — три процента. Членами же совещания были генералы и офицеры штаба Семенова. Поэтому они так бойко и торговали.

Когда в Забайкалье было создано еще одно акционерное предприятие, иркутская газета писала, что, кроме русских и японских банков, «непосредственно в качестве акционеров в этом предприятии принимает участие атаман и целый ряд видных военных чинов при штабе атамана Семенова».

В штабе Семенова карты природных богатств составляли чаще, чем военно-топографические. Составляли их, конечно, не из любви к природе: ими тоже торговали налево и направо. Недаром, едва только японцы высадились на Дальнем Востоке, газета «Приамурские известия» сообщила: «В Зею приехали семь японских инженеров для покупки приисков по реке Зее… Приехавшие японцы знают наш округ лучше, пожалуй, чем наше министерство торговли и промышленности. Им известно, кто какими приисками владеет, где какое золото, какие производятся работы, местонахождение приисков и другие подробности».

Отряд японских офицеров-геологов отправился и на Забайкальский рудник Калангуй. Этот отряд был снабжен подробными картами, изготовленными в штабе Семенова.

Японские оккупанты ничем не брезговали. Они брали все, что попадалось под руку.

Мои земляки-старожилы не раз рассказывали о том, как на станции Куке хозяйничали японские солдаты. А недавно в архивах я обнаружил очень любопытный документ. В нем жители поселка просят начальство ходатайствовать о том, чтобы японцы больше не «покупали» у них продуктов. Японские войска брали кур, яйца и свиное мясо по очень дешевым ценам. «Свиней стреляли из винтовок, — говорится в жалобе, — по улице и огородам, без ведома хозяев, курей брали из трех одну». Но начальство не могло запретить японцам такую «покупку» — оно само держалось на их штыках.

В Петровском Заводе японцы «купили» 15 тысяч пудов чугуна по 8 рублей за пуд, хотя стоил он тогда в пять раз дороже.

Японский штаб захватывал в городах самые лучшие здания «для военных целей», и тут же передавал за немалую плату торговцам. Для них в воинских поездах контрабандой перевозились всевозможные товары.

Помощь белогвардейцам японцы оказывали не бескорыстно. Отгружая винтовки, пушки и пулеметы, они сразу запрашивали, в какой срок, «по возможности кратчайший, будет произведена оплата». И после всего этого Семенов нисколько не стеснялся давать такие телеграммы: «Приказываю всем подчиненным мне лицам оказывать должное внимание и полное содействие войскам бескорыстно дружественной нам благородной до конца, верной своему слову союзницы Японии».

Впрочем, оплату в кратчайший срок требовали не только японцы. Американцы вручили Колчаку сотни тысяч винтовок, тысячи пулеметов, миллионы патронов, пушки, солдатские башмаки, броневые поезда. Немало оружия прислали и Англия с Францией. Но за все это они в течение только одного года получили от Колчака десять тысяч пудов чистого золота — сто шестьдесят тонн! За кровь, которую заграничные капиталисты помогали проливать в России, они получали чистоганом!

Десять тысяч пудов золота было добыто в Забайкалье за сорок пять лет. За него были пролиты реки пота и крови, а на забайкальских сопках выросли тысячи крестов. Теперь это золото уплывало за границу. А полученное за него оружие снова сеяло смерть.

«Сердобольные» американцы в 1921 году привезли на Дальний Восток в помощь русскому народу 9 пудов макаронов и вермишели, 22 пуда грибов и 10 тысяч пудов жевательной резинки. А вывезли через Владивосток 8 миллионов беличьих, сурковых, горностаевых и колонковых шкурок, миллионы пудов сучанского угля. В Америку отправляли даже станки и моторы, которые расторопные «благодетели» снимали с фундаментов и грузили на пароходы.

Атаман Семенов, распродававший Забайкалье, словно купец свои товары, был забайкальским казаком. И не просто казаком, а кулаком: на семью Семеновых работала почти вся станица Куранжа. Дядя атамана был генералом, а сам атаман — есаулом.

Забайкалье знало многих палачей: Разгильдеева, Бородулина, Головкина. Оно знало Ренненкампфа и Меллер-Закомельского. Но Семенов оказался страшнее всех. Полвека прошло с тех пор, а старики все еще не могут вспоминать о нем без содрогания.

Самый точный портрет атамана оставил встречавшийся с ним английский полковник Джон Уорд. «Семенов, — писал он, — человек среднего роста, с широкими четырехугольными плечами, огромной головой, объем которой еще больше увеличивается плоским монгольским лицом, откуда на вас глядят два ясных, блестящих глаза, скорее принадлежащих животному, чем человеку. Вся поза у него… подозрительная, тревожная, решительная, похожая на тигра, готового прыгнуть, растерзать и разорвать…»

Американский генерал Гревс вспоминал о нем так: «В сентябре ко мне явился также Семенов, оказавшийся впоследствии убийцей, грабителем и самым беспутным негодяем. Семенов финансировался Японией и не имел никаких убеждений, кроме сознания необходимости поступать по указке Японии. Он всегда оставался в поле зрения японских войск, он поступал так потому, что не мог бы продержаться в Сибири и недели, если бы не опирался на поддержку Японии».

Уж если так говорили союзники Семенова, то можно себе представить, что это было за чудовище!

С фронта Семенов попал в Петроград в дни двоевластия на казачий съезд. Там ему, Дутову, Калмыкову и Унгерну Керенский дал приказ набрать новые казачьи отряды для войны с немцами. Но произошла Октябрьская революция, и на деньги, выданные Керенским, Семенов стал набирать войска для борьбы с Советской властью. Его заметили иностранцы, и с их помощью он быстро сформировал белогвардейский отряд.

Первое, что сделал Семенов, захватив станцию Маньчжурию, — уничтожил там Совет рабочих депутатов. Когда из Читы его запросили: правда ли, что все члены этого Совета повешены, он по телеграфу разъяснил: «Не повешены, а расстреляны». А вслед за телеграммой прислал в Читу опломбированный вагон с их изуродованными телами.

Выступил Семенов против Советской власти не сам по себе. Такие выступления планировались за границей. Вот почему одновременно с ним объявил войну Советской власти Каледин — на Дону, а Дутов — в Оренбурге. После захвата Читы Семенов должен был двинуться на Иркутск и Красноярск, чтобы соединиться с ними.

Все обиженные Советской властью спали и видели во сне своего избавителя — атамана. Разве по пути с Советской властью было, скажем, чиндантскому казаку С. Шестакову, который имел двадцать тысяч голов скота и пятьдесят батраков? Он готов был отдать половину своего богатства, лишь бы не лишиться всего.

Таких в Забайкалье было немало. Они шли в семеновские войска добровольно, да еще и подбивали к этому своих односельчан. А тех, кто был победнее и не хотел идти в белую армию, Семенов забирал насильно, так что его армия в конце концов стала довольно многочисленной.

После того как под ударами чехословаков в Забайкалье и Приморье пала Советская власть, Семенов обосновался в Чите вместе с японцами.

В царской армии Семенов был есаулом, а тут взял да и объявил себя командующим армией, генералом. Даже видавшие виды белогвардейские генералы и те возмутились. «Семенов, самовольно именуя себя командующим отдельной восточно-сибирской армией, ничьей властью или приказом правительства в этой должности не признан», — заявил колчаковский генерал Волков.

В ответ на это атаман Семенов «не признал» власть адмирала Колчака. А Колчак написал приказ о предании Семенова военно-полевому суду за «государственную измену». Особенно Колчак не мог простить Семенову того, что тот перехватил в Чите два вагона с золотом, которые Колчак отправил в Америку. Он приказал генералу Волкову выступить из Иркутска и «привести в повиновение всех не повинующихся верховной власти, действуя по законам военного времени». Но тут японцы заявили, что они не допустят военных действий в районе расположения их частей. Они нежно любили атамана (мы уже видели, за что) и всячески оберегали его.

Когда Красная Армия вышибла адмирала Колчака из Омска, он погрузил украденные в Казани остатки золотого запаса России в эшелон и двинулся на восток.

В тот день, когда стало ясно, что дальше ехать некуда — в Иркутске восстали рабочие, — к Колчаку в вагон явился гонец Семенова полковник Сыробоярский.

Он потребовал, чтобы «верховный правитель» официально назначил Семенова главнокомандующим всеми дальневосточными силами. Семенов уже возомнил себя русским Наполеоном и считал, что его незаслуженно обошли. (Скромность вообще была ему чужда. Сколько в его армии насчитывалось полков и отрядов его имени — не перечтешь. Я собственными глазами видел приказ, в котором Семенов писал: «Учредить при Читинском военном училище военный фехтовальный гимнастический моего имени зал». На бронепоездах по его приказу был намалеван лозунг: «С нами бог и атаман!» Себя он величал не иначе, как великим князем Монголии, кавалером ордена пророка Магомета.)

Семенов ожидал приказа о своем повышении. А Колчак раздумывал. Наконец он возмущенно сказал:

— Это вымогательство! Так назначения не делаются.

Но через день полковник явился снова.

— Ваше превосходительство, для меня неожиданностью была высказанная невозможность немедленного осуществления с часа на час ожидаемого атаманом назначения. Сильнее, чем атаман Семенов, никто не ненавидит большевиков!

Тогда адмирал предложил Семенову сначала сдать «экзамен». Он послал ему телеграмму, чтобы тот занял Иркутск. Но Семенов ответил, что «оздоровить» Иркутский округ он сможет лишь тогда, когда ему будут подчиняться все вооруженные силы Дальнего Востока. Колчак вынужден был подписать приказ о присвоении самозванцу звания генерал-лейтенанта и назначить его главнокомандующим всеми вооруженными силами на востоке страны (своей армии у Колчака уже не было). В порыве благодарности Семенов хотел выручить из беды адмирала и послал под Иркутск войска. Но его части были разбиты рабочими, а сам адмирал вместе со всем золотом попал в их руки и через месяц был расстрелян.

Вагон с трупами расстрелянных, присланный Семеновым в Читу в первые дни вторжения, был лишь вступлением. Заняв Читу, атаман наладил в Забайкалье такой конвейер смерти, до которого фашисты додумались только через четверть века. Арестованных подвозили к местам расстрелов беспрерывно. Иногда их привозили на специальных поездах. Иногда…

Впрочем, давайте лучше послушаем очевидцев. Американский полковник Морроу писал в «Нью-Йорк трибюн» об одном эпизоде на станции Андриановна: «Пленники, наполнявшие целые вагоны, выгружались, затем их вели к большим ямам и расстреливали из пулеметов… Апогеем казни было убийство за один день пленных, содержавшихся в 53 вагонах, всего более 1600 человек. Степанов[1] говорил, что он не может заснуть, если не убьет кого-нибудь в этот день».

Вот подлинная телеграмма Семенова полковнику Тирбаху: «В связи с событиями на Забайкальском фронте сегодня ночью будут расстреляны все большевики Читинской тюрьмы. Прикажите в указанном вам месте — Маккавеевском и Туринском разъезде — рыть большие могилы. Привезены будут ночью. Расстрел произвести офицерам из пулеметов».

Жительница станции Маккавеево, Акулина Ивановна Щукина, была свидетельницей многих казней. Несколько лет назад она со слезами рассказывала мне: «На станции все время стояли вагоны смерти. Оттуда каждый вечер комендант Гранит выводил арестованных, некоторые из них были в кандалах. Вел он их в баню купца Китаевича — там их «судили». А потом выводили за порог и на куски рубили шашками».

Некто Н. П. Даурец опубликовал в 1923 году в Харбине «Записки очевидца». В них он рассказывал о таких же казнях: «Рубили во дворе, где жил капитан Попов… Делалось все это, конечно, ночью… Тех, кого рубили, когда они умирали, увозили на Ингоду и спускали в прорубь, а тех, кого расстреливали, — в санки и бросали на съедение волкам. Но расстреливали редко: жалели патроны, а рубкой прямо-таки увлекались, некоторые учились и даже до виртуозности».

В одном только Маккавеевском застенке было расстреляно, зарублено, сожжено и утоплено пять тысяч человек. А таких застенков было у Семенова одиннадцать.

Ребята из первой Карымской школы записали для своего музея рассказ участника партизанского движения в Забайкалье А. И. Забелина.

Когда до села Верхняя Талача донесся слух, что в Урульге состоится конференция, на которой выступит Сергей Лазо, Александр Забелин решил поехать туда, посмотреть на прославленного командира.

После конференции красногвардейцы ушли в тайгу, а талачинцы подались домой. Через несколько дней в село приехали семеновцы. Местный кулак Егор Забелин выдал им описок красногвардейцев. Семеновцы схватили всех, числившихся в этом списке, в том числе и Александра Забелина, и повезли сначала в Урульгу, а затем в Зилово. В Зилово всех заключенных высадили из поезда и погнали к вагону, что стоял в тупике. Около него арестованные переглянулись: на песке и на подножках виднелась кровь.

— Давай, давай, — подтолкнул Александра прикладом белобрысый семеновец. — Вишь, за тобой очередь какая!

Посреди вагона стоял окровавленный топчан, рядом толпились шестеро верзил с засученными рукавами и кусками стальной проволоки в руках.

Из глубины вагона выступил человек в белом халате. Оказалось, что это врач. Он бегло осмотрел Забелина и «поставил диагноз»:

— Сто пятьдесят выдержит!

Александра положили на топчан и стали бить. Вскоре он потерял сознание, но это не остановило палачей. «Отмерив» ровно сто пятьдесят ударов, его выбросили из вагона. К счастью, ночью на него наткнулся знакомый кондуктор. Он доволок Забелина до поезда, втолкнул и увез с этой кровавой станции…

Такие порки семеновцы устраивали почти в каждом селе и поселке.

Когда мне приходится проезжать Курунзулай, я каждый раз вспоминаю трагедию этого села.

После падения Советской власти в Забайкалье, сюда нагрянули семеновцы и японцы. Один из карателей, молодой хорунжий, велел согнать всех жителей в школу. Он взялся прочитать им лекцию «Большевики и ты». Начал он с того, что все беды на земле от большевиков. Именно поэтому великий атаман Семенов не ест, не пьет, все думает, как избавить от них народ. Японцы — преданные друзья. Они беспокоятся о нас и приехали, чтобы помочь нам.

После такого вступления хорунжий потребовал, чтобы жители сдавали оружие. Все молчали. Среди слушателей сидел партизан Макар Якимов. Он хранил пулемет как раз в этом классе под полом и сегодня должен был доставить его партизанам.

После паузы хорунжий взял список и стал выкликать бывших красногвардейцев. Когда он назвал фамилию Макара Якимова, зал вздрогнул. Но к партизану никто не повернул головы.

— Нету, в бегах! — наконец ответил кто-то. Все облегченно вздохнули.

В этот вечер, прямо тут же, в школе, одного человека семеновцы выпороли. Двоих арестовали и отправили в тюрьму. А ночью Макар Якимов привел в село партизан. Над офицерами-карателями наутро устроили суд. В трибунал вошло и несколько пленных казаков.

— В Нарзаводе вы приказали подпалить дома, — напоминали они. — В Кайластуе велели забрать скот, Каратели были расстреляны. Но едва партизаны ушли, как в село снова нагрянули белые. Они заставили стариков вытащить трупы расстрелянных из шахты и перетащить в село. Потом велели снарядить обоз для их перевозки. Когда обоз был снаряжен, они выпрягли лошадей, а вместо них впрягли в телеги стариков и приказали везти трупы в Борзю, чтобы отправить потом в Читу. Все два дня, пока шел этот обоз в Борзю, палачи избивали стариков плетками. Лишь на пятые сутки, едва живые курунзулаевцы добрались до дому.

С тех пор белые частенько навещали это село.

— Что, дед, хочешь: сто плетей или заряд свинца? — спросил как-то один из офицеров деда Якимова.

— Стреляйте, злодеи, и будьте вы прокляты! — ответил дед.

Якимова расстреляли.

Потом так же расстреляли престарелого Васильева.

Потом еще и еще.

За белыми нагрянули японцы. Они тут же перепороли всех «подозрительных», а семьдесят «несомненных большевиков» приготовились расстрелять. Среди них было много подростков и стариков. Их уже повели за околицу, но тут женщины, забыв про страх, бросились к сыновьям. Старики, приговоренные к расстрелу, легли на землю. Ребятишки подняли вой.

С большим трудом навели оккупанты «порядок». Согнав жителей на кладбище, они снова приготовились к расстрелу. Но тут за селом вдруг разорвался снаряд, потом другой, третий. Это на помощь курунзулаевцам пришли партизаны.

Японцы, уничтожив продукты и запалив семнадцать домов, скрылись. С тех пор, когда бы в этом селе не появились партизаны, их всегда встречали, как родных. Им отдавали последний хлеб, последнее сало, последнюю картошку.

Так наводили «порядок» семеновцы и японцы. Они возродили инквизиторские пытки, да еще и добавили к ним свои, семеновские. В этом нетрудно убедиться, если посмотреть один из документов тех лет — воззвание комитета помощи населению Забайкалья:

«Тысячи наших братьев замучены, запороты, расстреляны. Не щадились старики, беременные женщины, малые дети. Сопки Маккавеевой и пески Даурии белеют от костей наших родных и близких. В застенках Читы гниют наши друзья…

Вспойните, какие зверские муки применяли семеновские палачи к нашим братьям:

1. Их пороли, подсаливали и снова пороли.

2. Поджаривали и пороли.

3. Отбивали мускулы шомполами.:

4. Кровь от порки сливали в рот избиваемому.

5. Отсекали шашками пальцы, отсекали руки и ноги.

6. На дыбе выворачивали руки из суставов.

7. Накачивали в желудок воду.

8. Вбивали под ногти гвозди.

9. Зарывали живыми в землю.

10. Сжигали живыми на кострах.

11. Морили медленно голодом.

12. Морозили голыми в снегу».

Семеновцы, пожалуй, перещеголяли «святую инквизицию».

Когда Семенов занял Забайкалье и въехал в Читу, во всех церквах были отслужены благодарственные молебны. Семенов не остался в долгу: он велел выдать «наместникам бога» десять тысяч рублей золотом. С этой минуты церковь (хоть она и проповедовала «не убий») стала до небес превозносить кровавого атамана, которого даже союзники называли бандитом.

Раньше священники только сопровождали партии несчастных узников на каторгу и присутствовали при казнях, а теперь стали сами препровождать людей на тот свет: в создаваемых полках «Богородицы» и «Иисуса» они становились командирами.

Во время коллективизации попы будут яростно выступать против колхозов, называя их сатанинским делом. А пока в Читинском епархиальном совете они пригрели семеновскую контрразведку.

История помнит, как священник Подгорбунский вызвал в свое село Верхнюю Тургу карательный отряд. Он выдал карателям учителя Афанасия Размахнина и его друзей. Когда учителя стали бить плетьми, священник суетливо приговаривал: «Мочите плеть-то, больнее будет!»

В тот год, когда Семенов занял Читу, перед рождеством из Японии пришли подарки: материя, белье, сахар и мыло (надо же было показать «широту души»). Все это выдавалось не где-нибудь, а в архиерейском доме и епархиальном складе. Долго потом в церквах на все лады превозносили доброту оккупантов. И заодно призывали к поголовному уничтожению большевиков.

Попы стали использовать, как это было до революции, тайну исповедей для доносов.

Епископ Мелетий (он потом бежал в Маньчжурию вместе с Семеновым и еще много лет брызгал оттуда на нас слюной) составил специальное обращение к «православным чадам забайкальской епархии». Он призывал верующих «соединиться в одну сплоченную боевую силу для борьбы с большевиками и партизанами» и утверждал, что белогвардейцы «исполняют заповедь Христову».

Мусульманская община Читы наградила Семенова орденом Магомета и преподнесла приветственный адрес. В этом адресе убийца и бандит именовался вдохновителем культуры и просвещения всех наций России.

Еврейские раввины Читы и других городов сформировали для Семенова особую роту.

Иерусалимский патриарх наградил Семенова за «подвиги» «Большим золотым крестом на александровской ленте с подлинной частицей живородящего древа господня». Он же присвоил ему звание кавалера святого гроба господня.

Бурятские ламы тоже сформировали отряд в помощь Семенову. Дацаны они превратили в опорные пункты по борьбе с партизанами. Бандидо-Хамба-лама Церемпилов (главный лама) объявил Унгерна и Семенова живым воплощением грозного докши-та-махакалы. А ламы восклицали: «Мы, ламы, усердно молимся богу о даровании тебе долгих дней жизни на земле. В молитве не оставим мы тебя, а на деле ты не позабудь нас».

В эту крутую минуту истории церковники окончательно сорвали с себя маску. Теперь всем стало видно, что для них нет ничего святого, что они готовы пойти на любое преступление, лишь бы не лишиться своих доходов.

Недавно один западногерманский писатель — Гюнтер Воллраф — разослал священникам и богословам письмо, в котором писал, что к нему обратились американцы (он выдал себя за промышленника) с заказом на сырье для напалма. Этот напалм нужен для бомб, которые они бросают во Вьетнаме.

«Эти бомбы страшнее фосфорных. Их нельзя погасить. Я видел фотоснимки детей, жертв напалма. Это самое страшное, что можно себе представить». Дальше писатель спрашивал, как ему быть: «Должен ли, могу ли я принять заказ — ведь тем самым я содействую этой войне»?

«Американцы должны были еще во время корейской войны использовать в профилактических целях атомную бомбу. Вообще-то теперешняя война гуманна. То ли было в средние века. С богом!» — ответил профессор богословия Шёлген из Бонна.

Другой профессор, теолог из Мюнхена, написал: «Во-первых, цель, для которой напалм будет использован, совершенно благая. Во-вторых, напалм является тем, что принято называть обычным оружием, следовательно, и ведущаяся с его помощью война — это обычная война. В-третьих, если вы откажетесь его изготовлять, то кто-нибудь другой все равно согласится».

Прошло, как видите, 50 лет, а церковь все так же жаждет крови.

В то время как попы молились за «спасителя» Семенова, купцам возвращалось награбленное ими имущество, промышленникам — фабрики и прииски, кулакам — посевы и покосы.

В Забайкалье возвращалась старая трудная и беспросветная жизнь.

Но чем больше наглел враг, тем больше росло чувство возмущения и протеста против унижений и издевательств. Рабочие и крестьяне уходили в тайгу, формировали партизанские отряды и начинали вооруженную борьбу. Гражданская война развернулась по всей стране — от Балтийского моря до Тихого океана. Ведь интервенты и белогвардейцы были не только в Забайкалье. Они лезли на молодую Советскую республику со всех сторон.

Армии Колчака, Юденича, Врангеля, Семенова, отряды Каледина, Дутова и других были вооружены до зубов и одеты с иголочки. Войскам Юденича, шедшим на Петроград, Антанта выдала 100 000 пар только одних сапог. А рабочие и крестьяне, вставшие на защиту своей власти, нередко имели одну винтовку на пятерых. О сапогах они не мечтали: хорошо, если были лапти.

Враги недоумевали: почему в боях побеждали не они, а раздетые, разутые и почти что безоружные рабочие и крестьяне?

Один из министров того времени записал в своем дневнике: «Нечто фатальное — провидение за большевиков. Любой Дыбенко, не говоря о Буденном, прошел бы триумфальным шествием в Петроград с такой горстью храбрецов, какая была у Юденича, так полно и прекрасно снабженной».

Большевики воевали почти голыми руками. Забайкальским партизанам из-за недостатка оружия приходилось пускаться на всякие хитрости: в их умелых руках и палки стреляли. Когда можно было купить оружие за границей (но это бывало редко), они отправлялись в тайгу мыть для уплаты золото.

Взрывчаткой для мин их снабжали черновские шахтеры. На каждую забуренную скважину выдавалось по динамитному патрону. Но они заряжали не все скважины и у них оставались лишние.

В Чите большевики под носом у семеновской контрразведки развернули сбор оружия, привезенного с фронта. Они ставили винтовки в валенки стволами вниз и проносили их, прикрывая шубами. Им даже удалось вывезти пулемет из дома, в котором стояла конвойная команда.

На местах старых стрельбищ партизаны перекапывали землю в поисках пуль.

В мастерских и депо пули отливали из баббита, а гильзы после боя партизаны сдавали по счету.

Иногда им удавалось сделать «бетонопоезд»: бетонировали стенки обыкновенных вагонов и устанавливали в них пушки. А подчас для устрашения врагов устанавливали на платформах обыкновенные телеграфные столбы и покрывали их чехлами так, что они походили на орудия.

Сковородники и ухваты кузнецы перековывали в пики.

Бутылки и банки, заряженные пироксилином и обрезками железа, сходили за гранаты.

Но большую часть оружия партизанам приходилось добывать в бою — винтовки, пулеметы, пушки и даже танки и бронепоезда.

Когда амурские партизаны двинулись на помощь забайкальским, командир одной из бригад (П. Фадеев) попросил у командования немного оружия и одежды. Не имея ни того, ни другого, командующий войсками фронта С. Серышев написал такой приказ:

«Приказываю: не посылать слезные послания тогда, когда вся наша воля должна быть направлена к одному знаменателю — победить, хотя бы без сапог и винтовок.

Это мой последний приказ: если нет сапог — нужно достать их у противника, если нет патронов — нужно разбить противника и достать таковые, чтобы у него ничего не было, иначе мы не будем достойны имени коммуниста. Вперед! Никаких гвоздей!»

Есть на юге Забайкалья два села: Былыра и Кулинда. Люди в этих селах гостеприимные, как, впрочем, и в любом забайкальском селе. И такие же скромные. Можно несколько раз побывать там, но так ничего и не узнать о героическом прошлом былыринцев и кулиндинцев. А когда повстречаешься с деревенскими стариками и старухами, ни за что не подумаешь, что из-за них Семенов провел в те времена не одну бессонную ночь.

В Былыре и Кулинде не было ни радио, ни телефона. Газеты попадали туда случайно. Но весть о революции дошла быстро. Бедняки радовались. Кулаки приуныли. А когда в Кулинду вернулись с фронта братья Карелины, только и разговоров было, что о новой власти.

Однофамилец фронтовиков дед Карелин был раньше начетником, днем и ночью молился богу. А теперь и про бога забыл, ударился в политику. Где спорят — там и дед. Подставит лодочкой ладошку к уху, слушает. А то и сам в спор влезет, доказывает что-то, руками размахивает.

Дед Шацкий пристрастился к газетам. Сам он грамоты не знал, как и большинство односельчан, но каждый день заглядывал в писарскую избу. Если не было свежей газеты, просил перечитать старую.

— Вот времена настали, язви ее! — добродушно ворчал дед. — Однако, хочь садись да буквавки изучай. Это, значит, чтоб в другой раз тебе не кланяться насчет чтения.

Особенно радовался дед сообщению, в котором говорилось, что богатые теперь должны продавать бедным семенной хлеб по твердым ценам.

— Ну, кажись, съели Лифановы фигу с маслом. Зачнут с меня вторую шкуру драть, а я им по носу газеткой: читай, язви ее! Али грамоту отшибло, как Советская власть про вас стала постановления пропечатывать?

А вскоре крестьяне, ездившие в Кыру, привезли печальную новость: Советская власть пала.

«Несколько дней назад, — рассказывали они, — в Кыру приехал есаул Филинов. Он мобилизует казаков в армию атамана Семенова».

Фронтовики и молодежь заволновались, заспорили, зашумели.

— Надо пойти проучить этого мобилизатора! — кричали одни.

— Эка храбрые — у него винтовки, а у нас пыхалки, — осторожничали другие. — А может, из ухвата в него стрелять будешь?

— Однако, хватит спорить, надо выступать, — чуть не зраз сказали дед-политик и дед-грамотей. (Так теперь стали звать Карелина и Шацкого). Ежели вам, мужикам, страшно, мы пойдем с бабами.

Мужчины пристыженно замолчали. Тут же было решено выступать на Кыру вечером, чтобы к утру быть уже там.

Вооружившись кто охотничьими берданами, а кто и допотопными кремневками, выступили в путь. Вокруг Кыры, как всегда весной, горели леса. Поэтому шли как в тумане. Не доходя до Кыры стали стрелять вверх и кричать «ура», словно на приступ шла целая армия.

Казаки даже не пытались обороняться: они вскочили на коней и ускакали вместе с есаулом. А своему начальству доложили потом, что на них напал большой отряд с пулеметами и пушками.

Чтобы расправиться с «партизанской армией», напавшей на Кыру, Семенов двинул на юг Забайкалья карателей. В помощь им дали четырех японских пулеметчиков и двести пятьдесят человек из бурятского отряда Табхаева. Огромный карательный отряд стал готовиться к штурму двух маленьких безоружных сел.

В это самое время к Кулинде вышел потрепанный партизанский отряд Петра Аносова. Петр Аносов был в царской армии рядовым. После бунта в полку его отправили в Нерчинскую каторгу. А в 1917 году он возглавил Советскую власть в Акшинском уезде. Когда Забайкалье заняли семеновцы, Аносов ушел с партизанами в горы Алханая. Там их и окружили каратели. Теперь партизаны уходили от преследования.

— Как это уходить дальше? — возмутился приехавший из Былыры дед Шацкий. — Вы сюда пироги пришли кушать или воевать? Мы и то решили держать оборону.

— Одумайся, дед, — пытался урезонить его Аносов. — Красная Армия далеко, вокруг враги, наступления карателей зам не выдержать.

— Как не выдержать, язви ее? — не сдавался «грамотей». — Почитай, уже год как на охоту не ходим, с ружьями спим. Мы решили бесповоротно давать бой. А вы ежели боитесь — скатертью дорога, проводника дадим!

Партизаны остались. Вместе с жителями они стали укреплять село, выслали на дороги дозоры. Через несколько дней разведчики доложили, что каратели вышли из Кыры.

Былыринцы, кулиндинцы и партизаны залегли на сопке, на повороте в кустах спрятали засаду. Когда с ней поравнялся обоз, из кустов полетели бутылочные гранаты. Отовсюду зачастили выстрелы, кто-то подал команду несуществующей коннице: «Кавалерия, по коням!»

После минутного замешательства японские пулеметчики развернули пулеметы и открыли стрельбу по сопке. Но вскоре за их спиной раздалось «ура!» Это подползли фронтовики Карелины. Японцы, бросив пулемет, кинулись догонять отступавших казаков.

Многие из карателей вернулись в этот день в Кыру без оружия, полураздетые и обмороженные. Дед Шацкий подсчитывал трофеи: враги оставили на поле боя пулемет, несколько винтовок, патроны и гранаты. Правда пулемет не работал. Но через несколько дней удалось его наладить, и ликованию не было конца.

Однако в Кулинде оставаться было опасно. Она открыта со всех сторон. Пока шел бой, кому-то из табхаевцев удалось пробраться в село и поджечь один из домов. Решили всем вместе перебраться в Былыру — там на горах можно было хорошо укрепиться, — а здесь оставить заслон.

С этого дня Былыра стала настоящей крепостью. Вокруг села построили укрепления, привели в порядок оружие. Все продукты, которые были в селе, дед Шацкий взял на учет. Никто не смел выходить за околицу без его разрешения: со дня на день ждали нового наступления.

И вот как-то село было поднято по тревоге. Из Мордоя пришел избитый, окровавленный парень. Он рассказал, что семеновцы получили подкрепление и готовятся идти на Былыру. Его они арестовали за связь с партизанами и избили. Но из-под расстрела ему удалось бежать.

Ждать карателей пришлось недолго. Они появились буквально на другой день. Привыкшие «усмирять» безоружных мирных жителей шомполами и плетками, они не ожидали, что село может быть превращено в крепость. Когда они подошли совсем близко, из всех окопов и ячеек началась дружная стрельба, сбоку ударил пулемет. Каратели в панике повернули назад. Их на лошадях преследовали до самой темноты.

Было ясно, что каратели не успокоятся. В тыл белым решили отправить летучий отряд и позвать на помощь крестьян.

В этот отряд отобрали самых надежных ребят, дали лучших лошадей. Возглавил его опытный партизан Петр Аносов.

Ехали партизаны глухими дорогами, отдыхали в кустах. Когда выехали к Онону, увидели, что через реку не перебраться. В горах растаял снег, и она сильно разлилась.

Ночью добрались до села Нарасун. Огородами прошли к дому отца партизанского разведчика Дмитрия Трухина.

— Однако, сильные караулы на переправах, — сказал старик. — На ту сторону не перебраться. Наш перевоз охраняют пятнадцать казаков, командует ими Васька Трухин. Вот уж кулачина так кулачина: как пришли семеновцы — сразу к ним подался!

На берегу реки партизаны переоделись. Аносов стал есаулом, остальные — казаками. Когда подъехали к переправе, караул безмятежно спал. Аносов взял Трухина за ворот:

— Ты что это, вражина, — спать на посту? А вдруг красные? Шомполов захотели?

Перепуганный караул быстро вызвал паром с того берега. А Васька Трухин долго еще держался за челюсть: ух, и лют «есаул»!

В селе Шилибингуй партизаны провели собрание. Созвал его Роман Григорьевич Кондратьев. Два его сына были у белых, два у красных, сам он помогал красным.

Собрание прошло оживленно. Жители охотно согласились поддержать партизан. Но народу в селе было не густо, и с отрядом могли уйти только семь человек. Зато они были со своими винтовками и патронами. К тому же им. тоже дали лучших коней. Потом, в дороге, к партизанам присоединились еще двое. Они рассказали, что после собрания шилибингуйский староста помчался в Акшу с доносом, но его же там и выпороли.

На обратном пути ночевали в селе Ульхун-Партия, в самом добротном доме, опять нацепив погоны. (Каратели всегда останавливались в лучших домах).

Старуха, угощая чаем, допытывалась:

— Ну что: пымали ирода-то Аносова? Сказывают, по селам шастает, сничтожает, кто большаков выдает.

— Поймали, бабушка, куда он от нас денется, — старательно дул на блюдце Аносов. — Уже на тот свет отправили.

— И слава богу, соколики, — перекрестилась старуха. И на радостях поставила на стол большую кринку сметаны…

Новое наступление карателей снова удалось отбить.

В окопах рядом с мужчинами лежали женщины и подростки. Им отдали самые захудалые ружья — толку от них было немного, но шума достаточно. Охотников по очереди отправляли в тайгу на добычу. Мясо они приносили на всех.

Женщины ничего в эти дни не давали делать мужчинам по хозяйству: «Мы тут сами управимся, глядите, чтоб семеновцы не прискакали». Они частенько наведывались в штаб — может, надо идти в караул?

А подростков отправляли в сторожевое охранение.

Под защитой дозоров крестьяне убрали урожай.

После уборки дед-грамотей Шацкий опять стал подзуживать Аносова и Карелиных:

— Ну, и долго мы будем сидеть, как тарбаганы в норе, язви ее? Подумают, что мы пугаемся их. Надо идти в наступление!

Штаб отряда для начала решил совершить налет на Букукун. Партизаны подъехали к селу, обрубили провода на Кыру и заняли почту. В сторону Троицко-Савска полетела телеграмма, продиктованная Аносовым: «Букукун занят красными, снимаем аппарат, продвигаемся к Акте».

Когда кружным путем телеграмма попала к Семенову, атаман вышел из себя. «До каких пор будете валандаться с этой деревней? Немедленно взять!»— кричал он.

После налета на Букукун из села вдруг сбежали братья Лифановы.

— Ну, видно, тонуть нам, — нахмурился дед-грамотей. — Крысы с корабля побежали, язви ее. Надо ухо держать востро.

На общем совете решили драться до последнего, в плен не сдаваться. Парней послали рыть новые окопы. Дед Шацкий, кузнец Кобылкин и Аносов стали отливать пули, делать патроны. Карелины обучали мужчин стрельбе, ползанью, коротким перебежкам. Женщины вялили и сушили мясо на случай отступления, увязывали вещи. Работало все село.

И вот каратели — в который раз! — пошли в наступление. Встретили их ураганным огнем из окопов. С ближайшего к ним поста дед Шацкий со стариками что было сил закричали «ура». Семеновцы смешались, отступили. Но тут же открыли по селу стрельбу из пушек. Стреляли они зажигательными снарядами и метили точно в штаб: Лифановы дали подробную информацию.

Еще несколько раз в тот день семеновцы поднимались в атаку. Но каждый раз. поворачивали, не выдержав сильного огня. Дед-грамотей стоял на бруствере и кричал вслед отступавшим: «Ну что, выкусили, язви ее? Выкусили?»

Под вечер каратели угомонились, а на другой день все началось сначала. К вечеру партизанам пришлось оставить первую линию окопов. Патронов оставалось совсем мало.

На третий день семеновцы снова перенесли огонь на деревню. Женщины и ребятишки не успевали тушить горящие дома. А ночью лазутчики запалили село с другого конца. К утру половина домов стала головешками и углями, И отстреливаться было уже нечем: патроны кончились. Былыринцы и кулиндинцы с ребятишками, со скотом и имуществом поднялись в сопки, чтобы там дожидаться прихода Советской власти. А алханайский партизанский отряд, разделившись, ушел на Чикой и в станицу Кусочинскую.

…Через несколько месяцев жителей Былыры и Кулинды все-таки разыскал отряд барона Унгерна. Двенадцать мужчин были зарублены, женщины опозорены, оставшиеся дома сожжены.

Воевали забайкальцы с оккупантами не только в партизанских отрядах, но и в большевистском подполье. У тех и других жизнь каждую минуту висела на волоске. Семеновская контрразведка любого заподозренного в связях с партизанами и подпольем мучила, пытала, бросала в тюрьмы.

В Благовещенске провокатор выдал первого председателя Читинского облисполкома И. Бутина. Его привезли в Читу и расстреляли. Иван Афанасьевич умер достойно. Перед смертью он написал письмо: «Я совершенно спокоен. Смотрю в последний раз на заходящее солнце и благословляю жизнь. Знаю, глубоко верю, что она будет такой же яркой и светлой, как это солнышко».

В Маньчжурии были арестованы бывшие красно-гвардейские командиры Фрол Балябин и Георгий Богомягков. Их этапировали в Благовещенск, и обрадованный Семенов послал туда специальный бронепоезд с приказом перевезти их в Маккавеево и заживо сжечь.

В вагоне смерти был замучен В. Серов, который в свое время отбывал каторгу в Горном Зерентуе. После Октябрьской революции он возглавлял Совет рабочих депутатов в Верхнеудинске. В Урульге был расстрелян командир Копуньского полка большевик П. Атавин, в Чите — член ВЦИКа, комиссар труда А. Вагжанов, старый большевик, командир канского отряда X. Гетоев и сотни других героев.

В Чите подпольщикам приходилось особенно трудно. Здесь была ставка атамана Семенова и весь «цвет» его контрразведки. Здесь чуть ли не каждый житель был взят на подозрение. По улицам шныряли бесчисленные патрули, обыскивая всех встречных. Палач Валяев не расставался с плеткой. Он избивал людей прямо на улице, а иногда и расстреливал походя, просто так. Уже одна его фамилия наводила ужас на население..

Но никакие пытки, никакие расстрелы и тюрьмы не могли сломить духа революционного подполья.

Сейчас трудно установить, кто входил в-эту крепкую и разветвленную организацию. Каждый из ее членов во избежение провала знал только двух-трех человек. И если встречался с ними на улице, не имел права даже здороваться.

Несколько лет назад участник гражданской войны Козлов прислал в Читу письмо. В нем он упомянул об арестованном в те годы большевистском штабе. Так подпольщики впервые узнали, где он находился. Штаб был строго засекречен. Несмотря на это, контрразведка сумела его выследить. Почти все его члены погибли. Сейчас остались лишь некоторые свидетели их ареста.

Историкам еще предстоит шаг за шагом восстановить имена героев большевистского подполья. А пока мы располагаем лишь отрывочными сведениями о нем.

Известно, что подпольной работой в Чите-первой руководили Семен Сетянов, Губаревич (Иван Радо-быльский) и другие. По поручению Дмитрия Шилова для связи в Читу с Амура приходил Иван Вологдин. Медсестры Ксения Загибалова, Марионелла Ворби и Елизавета Куликова доставали медикаменты и передавали их партизанам. Были свои подпольные группы на Черновских копях, в железнодорожных мастерских. Но работали все они разобщенно. Надо было собрать революционные силы в кулак. И вот уже через четыре месяца после вступления семеновцев в город сюда был направлен бывший секретарь областного Совета Александр Петров.

Петров сумел хорошо наладить работу. Он установил связь с Иркутском, Верхнеудинском, Красноярском. К нему на совещания приезжали бывшие командиры красногвардейских отрядов. Он посылал связных в село Верхнюю Талачу, где Иван Бурдинский организовал первый в Забайкалье партизанский отряд.

Петров был опытным подпольщиком. Но семеновская контрразведка обладала поистине собачьим нюхом. Через несколько месяцев после его приезда в селе Татаурово в зароде сена нашли велосипед. Своими его никто не признал, и контрразведка предположила, что на нем приезжали подпольщики Читы для связи. Нашли хозяина велосипеда, жителя Читы-первой, Василия Миронычева. К нему подослали агента-провокатора Куликова. Тот пришел якобы за динамитом для рабочих и увидел постороннего. К вечеру дом был оцеплен. Что было дальше — видно из рапорта начальника семеновской милиции, захваченного при отступлении белых.

«Как только есаул Сипайлов вошел в дом Миронычева, то из темной комнаты в него было произведено несколько выстрелов, после чего милиционеры, оцеплявшие дом, открыли стрельбу, и двумя пулями был убит преступник Петров, бросившийся бежать из дома. Хозяин квартиры — Миронычев был убит в 10–15 саженях от дома одной из пуль. Преступник ранил в щеку помощника Алина. В связи с настоящим делом задержаны жена и две дочери Миронычева…» у О судьбе жены и дочерей Миронычева рапорт умалчивает. А ждало их вот что. Всех троих палачи связали проволокой и спустили в подвал дома, где орудовала контрразведка. Потом спустили туда старшего сына Миронычева — Александра, который пришел разыскивать мать. Через день привели младшего — Василия, ездившего в Татаурово.

Долго их мучили и пытали, требуя выдать читинских подпольщиков. И, ничего не добившись, всех пятерых расстреляли в Сухой пади.

После смерти Петрова подполье продолжало бороться.

В те дни на читинских улицах нередко можно было встретить высокую фигуру военного фельдшера. Это был известный впоследствии хирург Александр Ильич Бурдинский. (Бурдинские, как мы уже знаем, заложили Завитую.) Командир первого партизанского отряда Иван Бурдинский был его родственником. Александр же Бурдинский служил в армии, работал в военном госпитале и особых подозрений не вызывал.

Никто не знал, что у этого фельдшера хранятся десятки чистых бланков с печатями и подписями старост сел Елизаветино, Баян-Дарги и Тыргетуя. Никто вне мог даже предположить, что по ночам в баню Юшина, жившего на Кабанской улице, доставлялись больные партизаны. Оттуда их тайно переправляли в городскую больницу, снабжали фиктивными справками, лечили, а потом таким же путем возвращали в партизанские отряды.

Но нужнее всего в то время были медикаменты. Бурдинский ухитрялся выписывать их, получать на складе, покупать, экономить. И медикаменты все время шли от него к партизанам. Свои люди работали у большевиков и партизан повсюду. Кто-то из них пробрался в больницу, куда положили палача Валяева, и пристрелил его прямо в палате.

Кто-то освободил из Маккавеевского вагона смерти, что было, кажется, совершенно невозможно, комиссара Маккавеевского партизанского отряда Георгия Бурдинского, брата отважного фельдшера, Наутро полковник Тирбах арестовал чуть не половину своих палачей, но ничего не добился. Однако было несомненно, что освободили комиссара не посторонние: охрана вагонов была непробиваемой.

Один раз партизаны проиграли бой, потому что их трофейные патроны не стреляли. Делали эти патроны в Чите для семеновцев — и тут не обошлось без большевистского подполья.

В Чите на улице Красноярской в деревянном домике живет сейчас Михаил Данилович Краснопеев. Мало кто знает, какой это герой: человек он скромный и рассказывает о прошлом очень скудно. А в те времена он выполнял важные поручения и постоянно находился на волосок от смерти.

Михаил Данилович разыскал меня в прошлом году, чтобы рассказать о моем отце. Своим рассказом он лишь чуть-чуть приоткрыл тайны подполья — большего он не знал сам.

Когда в Забайкалье пришли семеновцы, они мобилизовали в свою армию и Краснопеева. Михаил Данилович, как и его отец, был кузнецом. Его определили в оружейную мастерскую старшим. Кроме него, там было четыре солдата и три пленных немца. Солдаты были настроены явно против Семенова. И Михаил Данилович однажды сказал им:

— Вот вам мешки, поезжайте со стариком за углем. (Древесный уголь им выжигал один кручининский дед.) Он знает что делать дальше.

Оружейник выдал солдатам винтовки — якобы для охоты, а Михаил Данилович положил в сани ящик с гранатами.

Так партизанский отряд пополнился четырьмя бойцами. А Михаила Краснопеева семеновцы отправили в Борзю. Но он с полпути бежал вместе с Андреем Зиминым и устроился писарем к воинскому. начальнику в Чите. Вскоре на вечеринке в доме Юзи Пиотрович-Кондратьевой по Бульварной улице Михаила познакомили с человеком «оттуда». Это был гонец краснознаменной 5-й Армии, разбивщей Колчака.

«Человек оттуда» дал Михаилу инструкции, и Краснопеев начал действовать. Он принимал у себя гостей «с той стороны», а потом провожал их за Ингоду, в лес. В городе они встречались со своими людьми, давали установки, получали нужные сведения.

Несколько раз приходил и тот человек. Однажды с Михаилом он ходил на явку в каменный дом по улице Красноярской. В другой раз Михаилу удалось добыть для него очень важные сведения: фамилии офицеров всей воинской части. Он их выписал из продовольственной книги. Потом по количеству офицеров и их чинам удалось установить численность этой части.

Когда впоследствии 5-я Армия пришла в Читу, Михаила вызвал к себе работник политотдела Василий Иванович Панфилов. (Спустя 21 год, зимой 1941 года дивизия, Которой командовал В. И. Панфилов, отличилась в боях с гитлеровцами под Москвой, Подвиг двадцати восьми героев-ланфиловцев вошел в историю Великой Отечественной войны.)

— Откуда вы знали такую уйму офицеров, как были с ними связаны? — удивленно спросил он. И когда узнал о продовольственной книге, долго смеялся.

Однажды тот человек вместе со своими двумя товарищами чуть не попал за Ингодой в лапы японского разъезда. Они уже приготовились отстреливаться, чтобы не даром отдать свои жизни, но разъезд в последнюю секунду свернул в сторону.

Тем человеком был мой отец. В то самое время, когда он ходил на связь, его брат умирал под Могзоном, тяжело раненный в грудь.

Но связные, рискуя жизнью, приходили в город и уходили. А вот те, с кем они были связаны и кто оставался в Чите, каждую минуту подвергались опасности. И, конечно, среди них было немало таких же отважных разведчиков, какими в Отечественную войну были Кузнецов, Рихард Зорге и другие. Надо обязательно восстановить по крупицам события тех дней и выявить имена героев.

«Все содействующие большевикам будут строго наказаны. Смотрите, если присоединитесь к большевикам, вам придется раскаяться!» — возвещали японские приказы.

«Все агитирующие против нас… будут рассматриваться как враги отечества и с ними будет поступлено по законам военного времени», — грозил из Даурии особоуполномоченный французской военной миссии майор Ричард Ирвинг.

«Объявить казакам, что в случае бегства их к красным, из семей изменников будет расстреливаться старший член семьи. Все бежавшие к красным лишаются земельных наделов, вычеркиваются из списков войска и как изменники расстреливаются», — объявлял атаман Семенов.

Ничего не помогало! Насильно мобилизованные в белую армию переходили к партизанам. Рабочие одинаково ненавидели и французских, и японских оккупантов, и семеновцев.

В селах, городах и поселках появлялись самодельные листовки:

«Уважаемые граждане!

С добрым утром! Вы все еще спите?

Встаньте, проснитесь, протрите ваши глаза, посмотрите, кто вы были до микадо-гришкинского[2] ига и кем вы стали теперь!

Голодные, оборванные, больные, живете точно на кратере вулкана — всюду гонимые и преследуемые».

Управляющий Акшинским уездом растерянно доносил: «Неблагонадежно население западной части уезда, вследствие приверженности населения к большевизму. Шайки грабителей красных находят приют у самого же населения, а поэтому они неуловимы».

Когда писался этот рапорт, «грабители красные» в 1-м летучем партизанском отряде записывали в протоколе совещания командиров: «Обсуждая вопрос об интендантстве, а главное о чае, постановили: чай по одному фунту выдать красноармейцам, а оставшийся распределить между голодающими семьями».

А в дневнике другого отряда летописцы отмечали:

«При хозяйничанья семеновских банд и японцев по деревням долины Ингоды все население ограблено, мужчины угнаны с лошадьми, скот забран.

Наши части конных, когда спокойно было, вспахивали все огороды и даже всю пашню. Крестьяне на все смотрели, чуть не со слезами… И когда нам пришлось из некоторых деревень уходить, то население, буквально чуть не все, бросилось с нами в сопки, затормозив даже наше движение».

В конце концов даже японцы начали понимать, в чем сила большевиков. Один из семеновских Генералов доносил: «По полученным сведениям, капитан японского генерального штаба в интимном кругу высказывает твердую уверенность в том, что японские войска уйдут отсюда в недалеком будущем… Тот же капитан говорил даже, что… в японских кругах изменилось мнение о Советской власти, и вообще большевикам следует отдать предпочтение за их работоспособность и энергию».

Поняли это не только японцы, но и некоторые русские офицеры. Часть из них перешла служить в Красную Армию.

В Иркутске перешел к красным бывший генерал-квартирмейстер Иркутского военного округа А. А. Таубе. Он участвовал в борьбе против Семенова и Дутова. А когда наша армия в Сибири погибла, Таубе отправили с донесением к Владимиру Ильичу Ленину.

Идти в Петербург ему пришлось кружным путем через Бодайбо. Там его схватили и опознали белые, хотя документы у него были на другое имя. Пленного генерала доставили к командующему чехословацким корпусом.

— Вспомните, генерал, честь мундира и вернитесь в стан армии возрождения России, — сказал генерал Гайда.

— Мои седины и контуженные ноги не позволяют мне идти на склоне лет в лагерь интервентов и врагов трудящихся России, — ответил бывший генерал.

Его заковали в кандалы и заточили в одиночную камеру тюрьмы. Ничего не просил у своих бывших друзей старый генерал. Он попросил только достать «Капитал» Маркса, и они не смогли отказать ему в этой просьбе. Тут, в тюрьме А. А. Таубе и умер.

Но военных специалистов у нас было все-таки очень и очень мало. Партизанскими отрядами в Забайкалье командовали вчерашние учителя, казаки и солдаты-фронтовики. Редкие из командиров были в прошлом офицерами. Генералов среди них не было ни одного. В армии же атамана Семенова генералов было в избытке: Иванов, Афанасьев, Никонов, Скипетров, Кислицын, Левицкий, Сахаров, Акинтиевский, Бангерский, Пепеляев, Вержбицкий, Унгерн, Гафнер, Войцеховский. А из полковников и подполковников можно было бы составить полк. Все они годами изучали военное дело. Но их сплошь и рядом наголову разбивали партизанские командиры, многие из которых не умели даже расписаться!

Ни одного дня не ходил в школу Макар Якимов. Но отряд, которым он командовал, совершал чудеса. За ночь он мог пройти семьдесят километров и неожиданно появиться в глубоком тылу врага. Белые боялись его. Не сумев расправиться с Якимовым в открытом бою, они решили его подкупить. У Семенова служил полковник Резухин. В царской армии он был командиром полка, в котором Якимов служил трубачом. Этот Резухин и написал Якимову письмо, в котором агитировал его перейти к белым вместе со своими бойцами. За это Якимова обещали сделать сразу полковником. (Семенов для него уже и мундир заказал). Якимов поднял свой отряд и поскакал в то село, где стояла часть его бывшего командира. И полковнику Резухину пришлось бегством — спасаться от бывшего трубача. Отряд Якимова захватил много оружия, в том числе и пушки.

Генерал Пепеляев и атаман Семенов обещали чин полковника другому партизанскому командиру — И. Пакулову. Но ни Пакулов, ни другие не изменили своему делу.

Амурские партизаны выгнали интервентов на несколько месяцев раньше и пошли на помощь забайкальцам. Они объединились с нашими партизанами и приготовились к последнему штурму. Но сначала по радио передали коменданту Читинского гарнизона генералу Бангерскому предложение сложить оружие.

— Хорошо, — сказал генерал, — я посылаю к вам на станцию Урульгу полковника Сотникова.

Полковник Сотников заявил, что белые готовы сдать партизанам Читу. Но пусть партизаны вместе с ними воюют против… коммунистов.

Враги оставались врагами — злобными и тупыми.

Части Народно-революционной армии ДВР и партизаны перешли в наступление.

Сражения развернулись от Читы до Маньчжурии. Такого грохота, как в эти дни, Забайкалье еще не слыхало.

У партизан и на этот раз оружия было не густо: всего два броневика, два танка, тридцать пять орудий. Под Урульгой кончился бензин и танки встали. Почти не было снарядов. А на каждую винтовку приходилось всего по пятьдесят патронов.

Но и на этот раз семеновские, в прошлом царские, генералы были биты малограмотными, но талантливыми полководцами. Разбитые семеновские войска бежали за границу, оставив 16 новейших бронепоездов и почти сорок пушек.

Когда японцы начали готовиться к эвакуации, Семенов растерялся: «А как же я?» — и послал наследнику японского императора на редкость подхалимскую телеграмму. «Ваше императорское высочество всегда были стойким защитником идей человечности, достойнейшим из благородных рыцарей, выразителем чистых идеалов японского народа. В настоящее время прекращается помощь' японских войск многострадальной русской армии, борющейся за сохранение Читы как политического центра Дальнего Востока, ставящего себе задачей мир и спокойное строительство русской жизни на восточной окраине, в согласии с благородной соседкой своей — Японией…»

Дальше в телеграмме сквозил ужас: «Вы уходите, а как же я?» Главнокомандующий слезно просил задержать в Забайкалье японские войска хотя бы еще на четыре месяца.

Ему на это холодно ответили: «Японское императорское правительство не считает вас достаточно сильным для того, чтобы вы великую цель, которая японскому народу великую будущность обеспечивает, провести могли. Ваше влияние на русский народ с каждым днем слабеет, и ненависть, которая народом против вас чувствуется, нашу политику не поддерживает».

Убедившись, что больше на штыки интервентов рассчитывать не приходится, атаман стал срочно запаковывать вещи. Сначала он отправил за границу жену с двадцатью пудами золота, а потом удрал и сам на японском самолете.

Русским золотом старались запастись и «защитники отечества» и их «бескорыстные союзники». Колчак вез в своем купе 20 ящиков с золотыми монетами. Калмыков с приятелями, удирая за границу, прихватил 36 пудов золота. Американский консул сообщал из Сиэтля: «Американские солдаты, возвращаясь из Сибири, привозят золото, кто на три, кто на пятнадцать тысяч долларов».

Министр путей сообщения «правительства» атамана Семенова Меди именовал себя генералом, как и Семенов. Удирая за границу, он прихватил с собой миллион рублей золотом. Генералы, которым не досталось денег, задним числом лишили его самозванного чина. Меди, посмеявшись, — прислал им ругательную телеграмму и стал на ворованное золото скупать в Маньчжурии дома и лесопилки.

Удирая, белогвардейцы увезли даже руду, добытую на Шерловой Горе, на шахте Эмерика.

С интервентами и белогвардейцами было покончено навсегда. Атаман Семенов в последнюю минуту сбежал. Расплата к нему пришла позже. Кровавый барон Унгерн оказался в плену. Его выдали свои же головорезы. Это он издавал такие приказы: «Комиссаров, коммунистов и евреев уничтожать вместе с семьями». Для них, отмечал он, «мера наказания может быть лишь одна — смертная казнь разных степеней». Чтобы в целости доставить пленного барона на суд, его в пути всячески оберегали от народного гнева, через реки переносили на руках, чтобы он не простудился.

Судили Унгерна в Новосибирске (тогда еще Новониколаевске). В желтом монгольском халате, с рыжей бородой и казацкими усами, он выглядел растерянным и жалким. Погоны на плечах с буквами «А. С.» (атаман Семенов) казались опавшими крыльями подбитой птицы. На суде выяснилось, что у барона были в Эстляндии большие имения, он по существу воевал за них. В свое время он служил в первом Нерчинском полку у генерала Врангеля. Тогда его чуть не судили за избиение адъютанта. (Тот не сумел вовремя найти барону квартиру).»

— И часто лично вы избивали людей? — спросили его.

— Не так уж часто, но бывало.

В ноябре 1917 года, когда в Читу пришла весть о победе Октябрьской революции, Унгерн сразу же стал набирать отряд для войны с Советской властью.

Попавших в плен красногвардейцев и партизан он истязал, как фашист. Своих солдат за малейшую провинность бил палками, садил на раскаленное железо.

За убийства, грабежи и издевательства советский суд приговорил барона к смертной казни.

Многие из палачей Карийской каторги, как мы уже видели, были тоже разысканы и осуждены. Искала их вся страна, потому что на Нерчинской каторге перебывала вся революционная Россия. Генерал Ренненкампф, проливавший в 1905 году кровь в Чите, долгое время после революции отсиживался в Таганроге, в консульстве. Но стоило ему выйти за ворота, как он был арестован: его ожидала та же участь, что и кровавого Унгерна.

Около двух миллионов помещиков и капиталистов, считая их детей и родственников, бежали за границу. И вскоре в иностранных газетах стали появляться такие объявления: «С десяти часов-вечера песни цыганского хора под управлением князя Голицына». (Объявление берлинского ресторана «Альказар»). «Баронесса Фрейгельдт ищет место гувернантки в приличной семье». (Объявление в белградской газете).

В Турции, в константинопольском ресторане, князь Гагарин стал швейцаром. Графиня Медем нанялась судомойкой (в рестораны тянуло, видно, по старой привычке).

Другой князь Голицын устроился в Париже и прислал в свое бывшее имение бранное письмо: «Грабьте, подлецы, все мое добро, грабьте. Только липовой аллеи не трогайте… На этих липах я вас, мерзавцев, вешать буду, когда вскоре в Россию вернусь».

Этим мечтам князя уже никогда не суждено было сбыться. В 1922 году он собрался было в Маньчжурию, прочитав в газетах, что «из Харбина выехала группа офицеров, завербованных Лохвицким в отряды, организуемые Шильниковым в Хайларе, для захвата Онона и нападения на 86 разъезд».

Но вскоре об этой группе пришло новое сообщение: отряд Шильникова Народно-освободительная армия перевербовала на тот свет. Пришлось князю Голицыну устраиваться шофером такси и утешаться тем, что у царя шофером был тоже князь.

После бегства Семенова за границу его имя много лет не сходило со страниц иностранных газет. В Японии он продал авиационные моторы, закупленные в свое время для армии, и решил перебраться во Францию. Однако французское правительство, опасаясь возмущения народа, не разрешило палачу Забайкалья въехать в Париж. Не пустили его в Шанхай. В Америку приехать Семенову удалось, но там его арестовали. Его обвиняли в убийстве американских женщин в 1918 году (вероятно, из числа сотрудниц технической миссии или торговой фирмы). В 1922 году американские газеты сообщали: «При освобождении Семенова из тюрьмы под новый залог он был встречен враждебной демонстрацией многотысячной толпы народа»; «атаман Семенов, выпущенный из Вашингтонской тюрьмы под поруку, едва не был растерзан американской толпой и русскими беженцами».

Как преследуемый зверь, метался Семёнов по белу свету. Наконец ему удалось увернуться от судов и поселиться в Маньчжурии. Бывший «командующий» курил бумажную фабрику и стал фабрикантом., Но до последнего дня он не снимал атаманского мундира и не переставал воевать с Советским Союзом. Когда в Германии к власти пришел Гитлер, Семенов первым послал ему приветственное письмо, обещая любую поддержку. Под его руководством из эмигрантов набирались и обучались провокаторы и шпионы. На аргунских заставах мне рассказывали десятки историй о шпионах, которых засылали к нам перед Великой Отечественной войной. И Семенов очень гордился, что все они были его воспитанниками.

В одной эмигрантской газете атаман накануне войны напечатал статью под громким названием «Будем готовы». В ней он радовался тому, что фашисты затевают с нами войну. А дальше писал: «Мы тоже должны быть проникнуты счастливым сознанием того, что 19 лет тому назад мы — сыны России — положили первые камни в фундамент борьбы с коммунизмом».

А в августе 1945 года среди ночи к маньчжурскому селению Сяцзе-Хедзи подошли два солдатских бронетранспортера. Солдаты разыскали особняк атамана и затаились. Двухэтажный дом Семенова был похож на тюрьму: зарешеченные окна, массивные двери. Атаман боялся возмездия и жил как в заточении.

Перед утром в одном из окон вспыхнул свет, а в саду мелькнула тень человека. Неизвестного связали и привели к командиру. Он оказался личным шофером атамана: советские войска наступали, и через час Семенов должен был уехать в Шанхай.

Шофер по приказу советского командира постучал четыре раза в атаманское окно. Через несколько минут щелкнула дверная щеколда. В то же мгновение руки атамана были связаны, а в глазах его застыли удивление и испуг. Придя в себя, он смог лишь сказать: «Не знаю, как вас- и называть: господами — нельзя, товарищами — не имею права». А когда его в нашем тылу передавали сотрудникам особого отдела, атаман, наверное, впервые в жизни, сказал правду:

— Спасибо за гуманность… Я не заслужил этого.

Через год Семенова судили и приговорили к смертной казни через повешение. Думал ли атаман, когда его провозили мимо Читы, о той страшной, кровавой памяти, которую он навсегда оставил в сердцах забайкальцев?