На берегу

9

Во вторник утром Питер Холмс на своей машине отправился в Мельбурн. Дуайт Тауэрс по телефону назначил ему на десять сорок пять встречу в приемной адмирала Хартмена. В это утро радио впервые сообщило о случаях лучевой болезни в городе, и Мэри волновалась — не опасно ли ему туда ехать.

— Будь осторожен, Питер, — просила она. — Как бы ты не подхватил эту заразу. Может быть, не так уж тебе обязательно ехать?

Он не мог заставить себя в который раз повторить ей, что зараза — здесь же, вокруг, в их славной уютной квартирке: Мэри то ли не могла, то ли не хотела это понять.

— Ехать надо, — сказал он. — Но я не задержусь ни минуты лишней.

— Не оставайся обедать. Я уверена, здесь у нас воздух не такой вредный.

— Я сразу вернусь, — пообещал Питер.

Тут ее осенило.

— Придумала! — сказала она. — Возьми с собой формалиновые таблетки, помнишь, которые я принимала от кашля, и время от времени соси. Они замечательно помогают при всякой инфекции. Предохраняют от любой заразы.

Что ж, он послушается, ей будет спокойнее.

— Неплохая мысль, — сказал Питер.

До Мельбурна он ехал погруженный в раздумья. Теперь счет идет уже не на дни, счет идет на часы. Неизвестно, о чем будет речь на совещании у Главнокомандующего военно-морскими силами, но ясно, что его, Питера, служба завершается. Когда он сегодня поедет домой, с моряцкой жизнью, вероятно, будет уже покончено, а скоро будет и вовсе покончено с жизнью.

Он оставил машину на стоянке и прошел в Адмиралтейство. Здание, казалось, совсем обезлюдело; в приемной Питер застал одного только Дуайта в полной военной форме и отлично настроенного.

— Привет, дружище!

— Доброе утро, сэр, — отозвался Питер и огляделся. Конторка секретаря заперта, приемная пуста. — А разве капитан-лейтенант Торренс не приходил?

— Как будто нет. Наверно, взял на сегодня отпуск.

Дверь кабинета распахнулась, на пороге стоял сэр Дэвид Хартмен. Никогда на памяти Питера это румяное улыбчивое лицо не было таким серьезным, поистине адмирал на себя не похож.

— Входите, господа, — сказал сэр Дэвид. — Моего секретаря сегодня здесь нет.

Они вошли, им предложено было сесть в кресла у письменного стола, напротив хозяина.

— Не знаю, касается ли то, что я должен сказать, капитан-лейтенанта Холмса, — заговорил Тауэрс. — Возможно, в порту понадобится кое-какая помощь офицера связи. Может быть, вы предпочитаете, чтобы он подождал в приемной, сэр?

— Незачем, — сказал адмирал. — Если так мы быстрее покончим с делом, пусть он останется. Что именно вы хотите, капитан?

Дуайт чуть поколебался, подбирая слова.

— По-видимому, теперь я — старший по чину во всем военно-морском флоте Соединенных Штатов, — сказал он. — Никогда не думал достичь столь высокого положения, но так уж случилось. Прошу простить, если я выразил это не а надлежащей форме и не теми словами, сэр. Но я должен сказать, что вывожу свою подводную лодку из-под вашего командования.

Адмирал медленно наклонил голову.

— Очень хорошо, капитан. Угодно вам покинуть территориальные воды Австралии или остаться здесь в качестве нашего гостя?

— Я хочу вывести «Скорпион» из территориальных вод, — был ответ. — Не могу сейчас сказать точно, когда это будет, вероятно, еще до конца недели.

Адмирал кивнул. И обратился к Питеру:

— Распорядитесь в порту, чтобы подводную лодку снабдили всем необходимым и отбуксировали, — сказал он. — Капитану Тауэрсу надо обеспечить наилучшие условия.

— Слушаю, сэр.

— Вот не знаю точно, как с платежами, сэр, — обратился американец к адмиралу. — Прошу извинить, у меня нет опыта по этой части.

Тот слабо улыбнулся:

— Будь у вас такой опыт, капитан, едва ли он был бы нам очень полезен. Пусть сохранится обычный порядок. Общая сумма всех издержек подсчитывается здесь, документы и дубликаты за надлежащими подписями предъявляются военно-морскому атташе вашего посольства в Канберре, и он пересылает их в Вашингтон для окончательного утверждения. Думаю, по этому поводу вам незачем беспокоиться.

— То есть я просто могу сняться с Якоря и уйти? — спросил Дуайт.

— Вот именно. Рассчитываете вы еще вернуться в австралийские воды?

Американец покачал головой.

— Нет, сэр. Я намерен вывести свою подводную лодку в Бассов пролив и затопить ее.

Питер и раньше предполагал нечто подобное, и все же… так скоро, так неотвратимо, и эти деловитые переговоры… его как громом поразило. Он хотел было спросить, не намерен ли Дуайт вывести лодку на буксире и с ним отправить команду обратно на берег, но промолчал. Пожелай американцы получить лишних день-два жизни, они бы попросили буксир, но едва ли они этого хотят. Лучше пойти на дно, чем умирать от рвоты и поноса, бездомными, на чужой земле.

— На вашем месте я, вероятно, поступил бы так же, — сказал адмирал. — Что ж, остается только поблагодарить вас за сотрудничество, капитан. И пожелать вам успеха. Если до отплытия вам что-либо понадобится, не стесняйтесь спросить — или просто берите, что хотите. — Лицо его исказилось внезапной судорогой боли, он стиснул лежащий перед ним карандаш. Потом перевел дух, поднялся из-за стола. — Прошу извинить. Я на минуту вас оставлю.

Он поспешно вышел, дверь за ним закрылась. При его внезапном уходе капитан и офицер связи встали и, уже не садясь, обменялись беглым взглядом.

— Вот оно, — сказал Тауэрс.

— Вы думаете, и с секретарем то же самое? — вполголоса спросил Питер.

— Думаю, да.

Минуту-другую они стояли молча, невидящими глазами смотрели в окно.

— Продовольствие, — сказал наконец Питер. — На борту «Скорпиона» почти ничего нет. Ваш помощник составляет список всего, что понадобится, сэр?

Дуайт покачал головой.

— Нам ничего не понадобится. Я только выведу лодку из бухты, за пределы территориальных вод.

Тут офицер связи все-таки задал вопрос, который хотел задать раньше:

— Может быть, снарядить буксир, чтобы вышел со «Скорпионом» и доставил команду обратно?

— Не нужно, — сказал Дуайт.

Они стояли в молчании еще минут десять. Наконец появился адмирал, лицо его покрывала пепельная бледность.

— Вы очень любезны, что подождали, — сказал он. — Мне немного нездоровится. — Он больше не сел в кресло, так и остался стоять у стола. — Настал конец нашему долгому сотрудничеству, капитан, — сказал он. — Мы, британцы, всегда охотно работали вместе с американцами, особенно на морях. Не раз и не два нам было за что вас благодарить, думаю, взамен и вы что-то почерпнули из нашего опыта. Всему этому настал конец. — Он мгновенье помолчал, потом с улыбкой протянул руку — Мне осталось только проститься.

Дуайт пожал протянутую руку.

— Было очень приятно служить под вашим командованием, сэр. Говорю это не только от себя, но от имени всей команды.

Дуайт с Питером вышли из кабинета и дальше, через унылое опустевшее здание, во двор.

— Что теперь, сэр? — спросил Питер. — Поехать мне с вами в порт?

Капитан покачал головой.

— Я полагаю, вы можете считать себя свободным. Ваша помощь там больше не понадобится.

— Если я хоть чем-то могу быть полезен, я с радостью поеду.

— Не надо. Если помощь потребуется, я позвоню вам домой. Но теперь ваше место дома, приятель.

Вот и конец их доброму товариществу.

— Когда вы отплываете? — спросил Питер.

— Точно не знаю, — был ответ. — На сегодняшнее утро в команде заболели семеро. Думаю, мы пробудем здесь еще день или два и отчалим, вероятно, в субботу.

— Много народу уходит с вами?

— Десять человек. Я одиннадцатый.

Питер вскинул на него глаза.

— А вы пока здоровы?

Дуайт улыбнулся.

— До сих пор думал, что здоров, а сейчас не уверен. Обедать я сегодня не собираюсь. — Он чуть помолчал. — А как вы?

— Я в порядке. И Мэри тоже… так я думаю.

Дуайт повернул к машинам.

— Сейчас же возвращайтесь к ней. Незачем вам тут оставаться.

— Мы еще увидимся, сэр?

— Не думаю, — отвечал капитан. — Я возвращаюсь домой, домой в город Мистик, штат Коннектикут, и рад вернуться.

Больше нечего было делать и не о чем говорить. Они пожали друг другу руки, разошлись по машинам и поехали каждый своей дорогой.

В двухэтажном кирпичном, старинной постройки доме в Молверне стоял у кровати своей матери Джон Осборн. Он был еще здоров, но старая дама захворала в воскресенье утром, на другой день после того, как он выиграл Большие гонки. В понедельник ему удалось вызвать к ней врача, но врач ничем не сумел помочь и больше не явился. Приходящая прислуга тоже не появлялась, и теперь физик сам ухаживал, как мог, за больной матерью.

Впервые за последнюю четверть часа она открыла глаза.

— Джон, — промолвила она, — вот эту самую болезнь нам и предсказывали?

— Думаю, да, мама, — мягко ответил сын. — Со мной тоже так будет.

— Доктор Хемилтон так и сказал? Я что-то не помню.

— Это он мне сказал, мама. Едва ли он приедет еще раз. Он сказал, что и у него начинается то же самое.

Длинное молчание.

— Долго я буду умирать, Джон?

— Не знаю. Может быть, неделю.

— Какая нелепость. Слишком долго.

Она опять закрыла глаза. Джон отнес таз в ванную, вымыл его и вернулся в спальню. Мать снова открыла глаза.

— Где Мин? — спросила она.

— Я выпустил его в сад. По-моему, он хотел выйти.

— Мне его так жалко, — пробормотала старая женщина. — Когда нас никого не станет, ему будет ужасно одиноко.

— Ему будет не так уж плохо, мама, — сказал сын, без особой, впрочем, уверенности. — Останется сколько угодно собак, будет с кем играть.

Она заговорила о другом:

— Мне пока ничего не нужно, милый. Ступай, займись своими делами.

Джон поколебался.

— Мне надо бы заглянуть в институт. Я вернусь к обеду. Чего тебе хочется на обед?

Она опять закрыла глаза.

— Найдется у нас молоко?

— В холодильнике целая пинта, — ответил Джон. — Попробую достать еще. Правда, теперь это не так просто. Вчера молока нигде не было.

— Мину хоть немножко нужно. Молоко ему очень полезно. И в кладовке должны быть консервы, три банки крольчатины. Открой одну ему на обед, что останется, сунь в холодильник. Мин так любит крольчатину. Насчет обеда для меня не хлопочи, пока не вернешься. Если захочется есть, я сделаю себе овсянку.

— Ты уверена, что обойдешься без меня? — спросил Джон.

— Конечно. — Мать протянула руки. — Поцелуй меня, пока не ушел.

Он поцеловал увядшие щеки, и мать, улыбаясь ему, откинулась в постели.

Джон Осборн поехал в институт. Там не было ни души, но на его столе лежала ежедневная сводка — доклад о случаях лучевой болезни. К сводке приколота записка секретарши: она очень плохо себя чувствует и, вероятно, больше на службу не придет. Она благодарит его за неизменную доброту, поздравляет с победой на гонках и хочет сказать, как приятно ей было служить под его началом.

Осборн отложил записку и взялся за сводку. Сообщалось, что в Мельбурне, судя по всему, болезнь охватила примерно половину населения. Семь случаев отмечены в Хобарте (Тасмания), три — в Крайстчерче (Новая Зеландия). Доклад — вероятно, последний, какой ему довелось получить, — был много короче обычного.

Джон Осборн прошел по пустым комнатам, брал и мельком просматривал бумаги то с одного, то с другого стола. Вот и эта полоса его жизни кончается, как все предыдущие. Он не стал здесь задерживаться, мучила тревога о матери. Вышел на улицу и отправился домой в случайном переполненном трамвае, изредка они еще ходили. Вагоновожатый был на месте, но кондуктора не оказалось, времена платы за проезд миновали. Осборн заговорил с вожатым. Тот сказал:

— Я буду водить эту чертову коробку, покуда не захвораю, приятель. А когда затошнит, отгоню ее в Кью, в тамошнее депо и пойду домой. Я там живу, в Кью, понятно? Тридцать семь лет я водил трамвай во всякую погоду и не брошу до последнего.

В Молверне Джон Осборн сошел и пустился на поиски молока. Оказалось, это безнадежно; то немногое, что еще имелось в молочных, оставляли детям. Домой к матери он вернулся с пустыми руками.

Он вошел в дом, прихватив из сада китайскую собачку, — наверно, матери приятно будет ее видеть. Поднялся на второй этаж, Мин прыгал по ступеням, опережая его.

В спальне мать лежала на спине, закрыв глаза, постель чиста и опрятна, на одеяле ни складочки. Дуайт подошел ближе, тронул мать за руку… мертва. Рядом на ночном столике стакан с водой, несколько строк карандашом на листке, маленькая красная коробочка и пустой пластиковый пузырек. Дуайт не знал, что у матери это было припасено.

Он взял записку и стал читать:

Скупые редкие слезы поползли по его щекам и тотчас же иссякли. Мама всегда бывала права, сколько он себя помнил, и сейчас она тоже права. Он вышел из спальни, глубоко задумавшись, прошел в гостиную. Пока он еще не болен, но, возможно, это настигнет его через считанные часы. Маленькая собака шла за ним по пятам; Джон сел, взял ее на руки, ласково потрепал шелковистые уши.

Немного погодя он поднялся, оставил собаку в саду и пошел в соседнюю аптеку на углу. К своему удивлению, он еще застал здесь девушку-продавщицу; она протянула ему красную коробочку.

— Все за ними приходят, — сказала она с улыбкой. — Очень бойкая у нас торговля.

Он улыбнулся в ответ:

— Я предпочел бы в шоколаде.

— Я тоже, — сказала девушка, — но, по-моему, таких не делают. Я свои запью фруктовой водой с мороженым.

Джон Осборн снова улыбнулся и оставил девушку за аптечной стойкой. Вернулся домой, взял из сада в кухню собаку и принялся готовить ей ужин. Открыл банку крольчатины, слегка подогрел в духовке и смешал с четырьмя облатками нембутала. Поставил это угощенье перед Мином, который жадно накинулся на еду, оправил его постель в корзинке и поуютней придвинул ее к печке.

Потом из прихожей позвонил по телефону в клуб и заказал там себе комнату на неделю. Поднялся к себе и стал укладывать чемодан.

Через полчаса он спустился в кухню; Мин, совсем сонный, мирно лежал в своей корзинке. Физик внимательно прочел наставления, напечатанные на картонной коробке, и сделал собаке укол; она и не почувствовала иглу.

Убедившись, что собачка мертва, Джон отнес ее наверх и поставил корзинку на пол возле постели матери.

И вышел из дому.

Вечер вторника в доме Холмсов выдался беспокойный. Около двух часов ночи малышка заплакала и уже не умолкала до рассвета. Молодым родителям было не до сна. Около семи утра девочку вырвало.

День наступал дождливый, холодный. При хмуром свете муж и жена посмотрели друг на друга, оба измучились, обоим нездоровилось.

— Питер… по-твоему, это то самое и есть, да? — спросила Мэри.

— Не знаю. Но очень может быть. Видимо, сейчас все заболевают.

Она устало провела рукой по лбу.

— Я думала, здесь, за городом, с нами ничего не случится.

Питер не знал, какими словами ее утешать, а потому спросил:

— Выпьешь чаю? Я поставлю чайник.

Мэри опять подошла к кроватке, посмотрела на дочурку — та как раз притихла. Питер повторил:

— Как насчет чашки чая?

Ему полезно выпить чашечку, подумала Мэри, он почти всю ночь был на ногах. Она заставила себя улыбнуться.

— Чай — это чудесно.

Он пошел на кухню готовить чай. Мэри чувствовала себя прескверно, и теперь ее замутило. Конечно, это бессонная ночь виновата и она переволновалась из-за Дженнифер. Питер хлопочет в кухне; она тихонько пройдет в ванную, он ничего и не узнает. Ее нередко тошнило, но на этот раз он может подумать, вдруг тут что-то другое, и станет волноваться.

В кухне пахло затхлым, а может быть, просто показалось. Питер налил в электрический чайник воды из-под крана, сунул штепсель в розетку, включил; счетчик ожил, и Питер вздохнул с облегчением: ток есть. Не сегодня завтра электричества не станет, вот тогда будет худо.

Духота в кухне нестерпимая; Питер распахнул окно. Его вдруг бросило в жар, опять в холод, и он почувствовал, что сейчас его стошнит. Он тихо прошел к ванной, но дверь оказалась заперта, значит, там Мэри. Незачем ее пугать; через черный ход он вышел под дождь, и в укромном уголке за гаражом его стошнило.

Он еще постоял здесь. В дом вернулся бледный, ослабевший, но все же ему полегчало. Чайник уже кипел, Питер заварил чай, поставил на поднос две чашки и пошел в спальню. Мэри была здесь, наклонилась над дочкиной кроваткой.

— Я принес чай, — сказал Питер.

Она не обернулась, побоялась, что лицо ее выдаст. Сказала:

— Вот спасибо! Налей, я сейчас.

Едва ли она сможет выпить хоть глоток, но Питеру чай пойдет на пользу.

Он наполнил обе чашки, присел на край кровати, осторожно пригубил; от горячего чая желудок словно бы успокоился. Чуть погодя Питер сказал:

— Иди пей, родная. Твой чай остынет.

Мэри нехотя подошла; может быть, она и справится. Она посмотрела на мужа, его халат был мокрый от дождя.

— Питер, да ты совсем промок! — вскрикнула Мэри. — Ты выходил из дому?

Питер взглянул на рукав халата; он совсем про это забыл.

— Надо было выйти, — сказал он.

— Зачем?

Он больше не мог притворяться.

— Просто меня стошнило. Думаю, ничего серьезного.

— Ох, Питер. И со мной то же самое.

Минуту-другую они молча смотрели друг на друга. Потом Мэри сказала глухо:

— Наверно, это из-за пирожков с мясом, которые были на ужин. Ты ничего такого не заметил?

Питер покачал головой.

— По-моему, пирожки были хорошие. И потом, Дженнифер ведь пирожков не ела.

— Питер… По-твоему, это то самое?

Он взял ее за руку.

— Сейчас заболевают все. И нас не минует.

— Не минует, нет, — задумчиво отозвалась Мэри. — Видно, никуда не денешься. — Она подняла глаза, встретилась с ним взглядом. — Это конец, да? Нам будет все хуже, хуже, и мы умрем?

— Думаю, порядок такой, — подтвердил Питер. И улыбнулся ей. — Я еще никогда не пробовал, но, говорят, все происходит именно так.

Мэри повернулась и пошла в гостиную; Питер, чуть помешкав, последовал за ней. Она стояла у застекленных дверей и смотрела на сад, она всегда так его любила, а сейчас он по-зимнему унылый, обнаженный ветром.

— Как мне жаль, что мы так и не купили садовую скамейку, — ни с того ни с сего сказала Мэри. — Она бы так славно выглядела вон там, у стены.

— Попытка не пытка, съезжу сегодня, вдруг достану, — заявил Питер.

Жена обернулась к нему.

— Если ты нездоров, не езди.

— Посмотрим, как я буду себя чувствовать через час-другой. Лучше чем-то заняться, чем сидеть сиднем и только и думать, ах, какой я несчастный.

Мэри улыбнулась.

— Мне вроде сейчас получше. Ты как, позавтракаешь?

— Ну, не знаю, — сказал Питер. — Не уверен, что я настолько пришел в себя. Какая у нас есть еда?

— Три пинты молока. По-твоему, можно будет достать еще?

— Пожалуй, да. Возьму машину и съезжу.

— Тогда, может быть, позавтракаем овсяными хлопьями? На пакете написано, что в них много глюкозы. Это ведь полезно, когда болеешь, правда?

Питер кивнул.

— Пожалуй, я приму душ. Наверно, он меня подбодрит.

Так он и сделал, а когда потом вышел из спальни, Мэри в кухне хлопотала над завтраком. С изумлением Питер услышал, что она поет — напевает веселую песенку, в которой спрашивается, кто до блеска начистил солнце. Питер вошел в кухню.

— Ты как будто повеселела, — заметил он.

Мэри подошла к нему.

— Это такое облегчение, — сказала она, и теперь он увидел — напевая песенку, она всплакнула. Озадаченный, не выпуская ее из объятий, он утер ее слезы.

— Я так тревожилась, совсем извелась, — всхлипнула она. — Но теперь все будет хорошо.

Какое уж там хорошо, подумал Питер, но вслух не сказал.

— Из-за чего ты так тревожилась? — спросил он мягко.

— Люди заболевают в разное время, — сказала она. — Так я слышала. Некоторые на две недели позже других. Вдруг я свалилась бы первая, бросила тебя и Дженнифер, или первым заболел бы ты и оставил нас одних. Мне было так страшно…

Она подняла глаза, встретилась с ним взглядом и сквозь слезы улыбнулась.

— А теперь мы заболели все трое в один день. Правда, нам повезло?

В пятницу Питер Холмс поехал в Мельбурн, будто бы на поиски садовой скамейки. Он гнал свой маленький «моррис» вовсю, не следовало надолго отлучаться из дому. Он хотел поговорить с Джоном Осборном, и не откладывая; толкнулся сперва в городской гараж, но там было заперто; потом поехал в НОНПИ. Наконец он разыскал Осборна в клубе «На природе», в спальне; тот выглядел совсем больным и слабым.

— Прости, что беспокою тебя, Джон. Как ты себя чувствуешь?

— Уже заполучил, — сказал физик. — Второй день. А ты?

— Вот потому я и хотел тебя повидать, — начал Питер. — Наш доктор, видно, умер, во всяком случае, он никого не навещает. Понимаешь, Джон, мы с Мэри со вторника совсем разладились — рвота и прочее. Ей очень худо. А мне со вчерашнего дня, с четверга, становится все лучше. Я ей ничего не сказал, но чувствую себя отлично и голоден как волк. По дороге сюда заехал в кафе и позавтракал — уплел яичницу с грудинкой и все, что еще полагается, и опять хочу есть. Похоже, я выздоравливаю. Скажи, может так быть?

Физик покачал головой.

— Окончательно выздороветь нельзя. На время можешь оправиться, а потом опять заболеешь.

— На какое время?

— Пожалуй, дней на десять. Потом опять заболеешь. Не думаю, что возможно второе улучшение. Скажи, а Мэри очень плохо?

— Неважно. Я должен поскорей вернуться.

— Она лежит?

Питер покачал головой.

— Сегодня утром она ездила со мной в Фолмут покупать средство от моли.

— Средство от чего?!

— От моли. Ну, знаешь, нафталин. — Питер замялся. — Ей так захотелось. Когда я уезжал, она убирала всю нашу одежду, чтоб моль не завелась. Между приступами она еще может этим заниматься и непременно хочет все убрать. — Он опять заговорил о том, ради чего приехал: — Послушай, Джон. Я так понял, что могу прожить здоровым неделю, от силы десять дней, а потом все равно крышка, так?

— Никакой надежды, старик, — подтвердил Осборн. — Выжить никто не может. Эта штука всех выметет подчистую.

— Что ж, приятно знать правду. Незачем трепыхаться и обманывать себя. Скажи, а могу я что-нибудь для тебя сделать? Сейчас мне надо поскорей назад к Мэри.

Физик покачал головой.

— У меня почти все доделано. Надо еще управиться с одной-двумя мелочами, и тогда я, пожалуй, все закончу.

Питер помнил, что у Джона есть еще и домашние обязанности.

— Как мама?

— Умерла, — был краткий ответ. — Теперь я живу здесь.

Питер кивнул, но его уже снова захлестнули мысли о Мэри.

— Мне пора, — сказал он. — Счастливо, старик.

Джон Осборн слабо улыбнулся.

— До скорого, — ответил он.

Проводив глазами моряка, он поднялся с постели и вышел в коридор. Возвратился через полчаса, бледный, очень ослабевший, губы его кривились от отвращения к собственному грешному телу. Все, что надо сделать, он должен сделать сегодня; завтра уже не хватит сил.

Он тщательно оделся и сошел вниз. Заглянул в зимний сад; там в камине горел огонь и одиноко сидел со стаканчиком хереса Осборнов дядюшка. Он поднял глаза на племянника.

— Доброе утро, Джон. Как спалось?

— Прескверно. Я совсем расхворался, — был суховатый ответ.

Багрово-румяное лицо старика омрачилось.

— Грустно это слышать, мой мальчик, — озабоченно сказал он. — Что-то в последнее время все расхворались. Знаешь, я вынужден был пойти в кухню и сам готовил себе завтрак! Представляешь, в нашем-то клубе!

Он жил в клубе уже три дня, после смерти сестры, которая вела хозяйство в его доме в Мейседоне.

— Но Коллинз, швейцар, сегодня явился на работу, он нам приготовит что-нибудь на обед. Ты сегодня обедаешь здесь?

Джон Осборн знал, нигде он обедать не будет.

— Извините, дядя, сегодня никак не могу. Мне надо в город.

— Какая досада. Я надеялся, что ты будешь тут и поможешь нам расправиться с портвейном. Мы приканчиваем последнюю партию, там, по-моему, бутылок пятьдесят. Как раз хватит до конца.

— А как ваше самочувствие, дядя?

— Лучше некуда, мой мальчик, лучше некуда. Вчера после ужина стало немножко не по себе, но это, наверно, бургундское виновато. По-моему, бургундское плохо сочетается с другими винами. В прежние времена во Франции если уж пили бургундское, так из пинтовой кружки или какие там французские меры, и уж ничего другого не пили весь вечер. Но я пришел сюда, спокойненько выпил коньяку с содовой и с кусочком льда, и когда поднялся к себе, уже чувствовал себя совсем хорошо. Нет, я прекрасно спал всю ночь.

Любопытно, надолго ли спиртные напитки поддерживают невосприимчивость к лучевой болезни, спросил себя физик. Насколько ему известно, наука еще не занималась подобными исследованиями; вот подвернулся удобный случай, но изучить его некому.

— Остаться до обеда не могу, не взыщите, — сказал он старику. — Но, может быть, вечером увидимся.

— Ты меня застанешь здесь, мой мальчик, я буду здесь. Вчера вечером со мной ужинал. Том Фозерингтон и обещал прийти утром, но что-то его не видать. Надеюсь, он не болен.

Джон Осборн вышел из клуба и как во сне побрел по тенистым улицам. Необходимо позаботиться о «феррари», а значит, он должен дойти до гаража; после можно будет и отдохнуть. Он миновал было распахнутую дверь аптеки, помешкал немного и вошел. Аптека была пуста и заброшена, за стойкой никого. Посредине на полу раскрытый ящик, полный красных картонных коробочек, и еще куча их громоздится на стойке между таблетками от кашля и губной помадой. Осборн взял одну коробочку, сунул в карман и пошел дальше.

Дошел, отворил раздвижные двери гаража, — и вот он, «феррари», стоит посреди гаража, в точности как Джон его оставил, хоть сию минуту садись за руль и поезжай. Из Больших гонок машина вышла без единой царапинки, ни дать ни взять игрушка, вынутая из подарочной коробки. Он бесконечно дорожит этим своим сокровищем, после гонок оно ему стало еще дороже. Сейчас ему слишком худо, чтобы вести машину, и, возможно, никогда больше ему на ней не ездить, но нет, не настолько он болен, чтобы не коснуться ее, не позаботиться о ней, не потрудиться над нею. Он повесил куртку на гвоздь и принялся за работу.

Первым делом надо поднять колеса, подложить кирпичи под раму, покрышки не должны касаться пола. От усилий, которые потребовались, чтобы передвигать тяжелый домкрат, орудовать им, подкладывать кирпичи, Осборну опять стало худо. Тут не было уборной, но позади гаража на грязном, захламленном дворе свалены были черные, в смазке и мазуте останки допотопных брошенных машин. Осборн пошел туда и потом вернулся к «феррари», совсем ослабев, но с твердой решимостью завершить работу сегодня же.

До нового приступа он успел покончить с домкратом. Отвернул краник, слил воду из системы охлаждения, и пришлось снова выйти во двор. Ну, ничего, тяжелая работа позади. Он отсоединил клеммы от аккумуляторной батареи и смазал концы. Потом отвернул все шесть свечей зажигания, залил цилиндры маслом и опять накрепко ввернул свечи.

Потом он немного отдохнул, прислонясь к машине; теперь она в полном порядке. Новый спазм настиг его, опять пришлось идти во двор. Когда вернулся, уже смеркалось, близился вечер. Все, что надо, чтобы оставить дорогую его сердцу машину в целости и сохранности, сделано, но Джон Осборн не уходил, не хотелось с нею расставаться, да и страшновато — вдруг новый приступ настигнет его раньше, чем он доберется до клуба.

Сейчас он в последний раз сядет за баранку, коснется каждой кнопки, каждого рычажка. Шлем и защитные очки лежали на сиденье; он аккуратно надел шлем, очки подвесил на ремешке на шею и пристроил под подбородком. И забрался на свое место за баранкой.

Здесь спокойно, куда спокойней, чем в клубе. Приятно ощущать ладонями баранку, три маленьких циферблата, окружающие огромный по сравнению с ними циферблат тахометра, — добрые друзья. Эта машина выиграла для него Большие гонки, подарила ему лучшие в его жизни минуты. Чего ради тянуть?

Он достал из кармана красную коробочку, вытряхнул из флакона таблетки, бросил картонку на пол. Тянуть незачем: вот так лучше всего.

Он взял таблетки в рот и с усилием глотнул.

Из клуба Питер Холмс поехал в магазин на Элизабет-стрит, где не так давно покупал садовую косилку. Тут не было ни продавцов, ни покупателей, но кто-то взломал дверь, и конечно же, отсюда растащили кому что понадобилось. Внутри было темновато, электричество отключено. Отдел садовых принадлежностей помещался на втором этаже; Питер поднялся по лестнице и увидел скамейки, те самые, которые ему вспоминались. Он выбрал совсем легкую, с ярким съемным сиденьем — наверно, оно понравится Мэри, а сейчас послужит прокладкой, и скамья не поцарапает крышу машины. Немалого труда стоило протащить скамейку по двум лестничным маршам, вынести за дверь, а там Питер поставил ее на тротуар и вернулся за сиденьем и веревками. На прилавке нашелся моток бельевой веревки. Питер вышел, взгромоздил скамейку на крышу «морриса» и, не жалея веревки, множеством петель привязал покупку ко всем пригодным для этого частям машины. И пустился в обратный путь.

Он был голоден как волк и чувствовал себя как нельзя лучше. Жене он ни слова не говорил о том, что поправился, и не намерен говорить: она только расстроится, ведь теперь она уверена, что они встретят смерть вместе. По дороге домой он остановился у того же кафе, где утром завтракал; тут хозяйничала супружеская чета, оба, судя по виду, пышущие здоровьем выпивохи. На обед Питеру подали жаркое; он уплел две полные тарелки и в довершение солидную порцию горячего пудинга с джемом. Напоследок попросил приготовить ему побольше сандвичей с ломтями говядины — объемистый пакет можно будет оставить в багажнике, Мэри ничего не узнает, а он сможет вечером выйти из дому и втихомолку подзаправиться.

Домой он вернулся среди дня и, не снимая скамью с машины, вошел в свою квартирку. Мэри лежала на кровати полуодетая, укрывшись пуховым одеялом; казалось, в доме как-то холодно и сыро. Питер сел подле Мэри на край кровати.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он.

— Ужасно, — был ответ. — Питер, я так беспокоюсь за Дженнифер. Я никак не могла заставить ее хоть что-нибудь проглотить, и у нее все время расстройство.

Она прибавила еще кое-какие подробности.

Питер пошел через комнату к кроватке и посмотрел на малышку. Она явно осунулась и ослабела, так же как и Мэри. Похоже, обеим очень плохо.

— Питер, а ты как себя чувствуешь? — спросила Мэри.

— Неважно, — ответил он. — Меня два раза тошнило по дороге в город и еще раз на обратном пути. И несет без конца.

Она тронула его за руку.

— Не надо было тебе ездить…

Он улыбнулся ей:

— Зато я купил садовую скамейку.

Лицо Мэри просветлело.

— Правда? Где она?

— На машине. Ты полежи еще под одеялом. Я затоплю камин, в доме станет уютнее. А потом сниму скамейку с «морриса» и ты на нее посмотришь.

— Нельзя мне лежать, — устало сказала Мэри. — Надо все сменить у Дженнифер.

— Я сам сменю, первым делом. — Питер ласково уложил ее поудобнее. — Полежи еще в тепле.

Час спустя в гостиной пылал огонь в камине, а садовая скамейка стояла у ограды, там, где хотелось Мэри. И Мэри подошла к двери на веранду и любовалась покупкой, яркими красками мягкого сиденья.

— Прелесть, — сказала она. — Как раз то, что нам надо для этого уголка. До чего славно будет посидеть там как-нибудь летним вечером…

Зимний день уже кончался, моросил мелкий дождь.

— Питер, — попросила Мэри, — я посмотрела, а теперь, может быть, ты внесешь сиденье на веранду? Или лучше прямо сюда, чтобы высохло. Мне так хочется, чтобы летом оно было такое же красивое.

Питер так и сделал, потом они перенесли дочкину кроватку в гостиную, где уже стало теплее.

— Хочешь чего-нибудь поесть? — спросила Мэри. — У нас полно молока, пей, если можешь.

Он покачал головой.

— Я совсем не могу есть. А ты?

Мэри молча покачала головой.

— А если я приготовлю тебе подогретого коньяка с лимоном? Может, выпьешь?

Она чуть подумала.

— Попробую… — и плотней запахнула на себе халат. — Мне так холодно…

Огонь в камине пылал вовсю.

— Я пойду принесу еще дров, — сказал Питер. — А потом приготовлю тебе горячее питье.

Сгущались сумерки. Питер подошел к поленнице, пользуясь случаем, достал из багажника сверток и съел подряд три сандвича. Когда он вернулся в гостиную с поленьями, Мэри стояла возле дочкиной кроватки.

— Как ты долго! — упрекнула она. — Почему ты там застрял?

— Были кое-какие неприятности, — сказал он. — Наверно, опять пирожки с мясом виноваты.

Лицо Мэри смягчилось.

— Бедный мой Питер. У всех у нас неприятности… — Она склонилась над кроваткой, потрогала дочкин лоб; малышка теперь лежала вялая, видно, уже и плакать не хватало силенок. — Питер, по-моему, она умирает…

Он обнял жену за плечи.

— И я умираю, — негромко сказал он, — и ты тоже. Всем нам уже недолго осталось. Вот чайник вскипел. Давай выпьем это питье.

Он отвел ее от кроватки к камину, где разжег теперь настоящий костер. Мэри села прямо на пол, и Питер подал ей горячее питье: подлил в коньяк кипятка и выжал туда же ломтик лимона. Пристально глядя в огонь, Мэри понемножку отпивала из стакана, и ей стало полегче. Питер и себе приготовил такую же смесь, несколько минут они сидели молча. Потом Мэри сказала:

— Почему все это с нами случилось, Питер? Потому что Россия и Китай стали воевать друг с другом?

Он кивнул.

— Ну, примерно так. Но на самом Деле все гораздо сложнее. Америка, Англия и Россия сперва бомбили военные объекты. А начала все Албания.

— Но мы-то здесь были ни при чем, Правда — мы, в Австралии?

— Мы оказали Англии моральную поддержку, — сказал Питер. — Вероятно, больше ничем мы ей помочь и не успели бы. За-месяц все кончилось.

— И никто не мог это остановить?

— Не знаю… Бывает тупоумие, которое ничем не остановишь. Я хочу сказать, если сразу несколько сотен миллионов человек вообразят, будто их национальное достоинство требует сбросить на соседей кобальтовую бомбу… ну, тут и ты и я мало что можем сделать. На одно только можно было надеяться — просветить людей, отучить их от тупоумия.

— Да как же отучить, Питер? Они все давно окончили школу.

— Газеты, — сказал Питер. — Кое-что можно было сделать через газеты. А мы не сделали. Ни одна страна ничего не сделала, потому что все мы были слишком тупы. Нам нравились наши газеты с фотографиями девиц в купальниках и кричащие заголовки сообщений об изнасилованиях, и ни у одного правительства не хватило мудрости помочь нам это изменить. Но будь мы достаточно разумны, возможно, с помощью газет что-то удалось бы сделать.

Мэри толком не поняла его рассуждений.

— Я рада, что газеты больше не выходят, — сказала она. — Без них гораздо приятнее.

Тут ее скрутил новый спазм, и Питер помог ей дойти до ванной. Пока она оставалась там, он вернулся в гостиную и постоял над детской кроваткой. Малышка совсем плоха, и ничем он не может ей помочь; навряд ли она проживет до утра. И Мэри тоже плоха, хотя и не настолько. Он один в семье здоров, и этого нельзя показать.

Мысль остаться без Мэри ужаснула его. Невозможно остаться одному в их квартирке; в считанные дни, что еще выпадут ему на долю, некуда будет идти и нечего делать. Будь «Скорпион» еще в Уильямстауне, можно бы присоединиться к Дуайту Тауэрсу и покончить со всем в море, труд моряка был делом его жизни. Но к чему это? Не желает он лишних дней, которые выпадают ему по странной прихоти необычного обмена веществ. Он хочет остаться с женой и дочуркой.

Мэри окликнула его из ванной, и он пошел помочь ей. Опять подвел ее к пылающему камину; она озябла, ее трясло. Питер опять дал ей горячего разбавленного коньяка, окутал ее плечи пуховым одеялом. Она держала стакан обеими руками, силилась справиться с дрожью, сотрясающей все тело.

Немного погодя она спросила:

— Питер, а как Дженнифер?

Он поднялся, отошел к кроватке, вернулся.

— Она сейчас спокойна, — сказал он. — По-моему, без перемен.

— А сам ты как?

— Премерзко. — Он наклонился к ней, взял за руку. — По-моему, тебе хуже, чем мне, — сказал он, ведь она не могла этого не понять. — Пожалуй, я протянул бы день-два лишних, но не больше. Наверно, это потому, что я физически крепче.

Мэри медленно кивнула. Потом сказала:

— Значит, надежды никакой нет? Ни для кого из нас?

Питер покачал головой.

— От этого не выздоравливают, родная.

— Боюсь, завтра мне уже не дойти до ванной. Питер, родной мой, мне хотелось бы покончить со всем этим сегодня же и взять с собой Дженнифер. По-твоему, это гадко?

Он поцеловал ее.

— По-моему, это разумно. И я с вами.

— Тебе ведь не так худо, как нам, — слабо возразила Мэри.

— Завтра будет так же, — сказал Питер. — Не стоит тянуть, ничего в этом нет хорошего.

Она сжала его руку.

— Что нам надо сделать, Питер?

Он минуту подумал.

— Сейчас я приготовлю грелки и положу в постель. Тогда ты наденешь свежую ночную сорочку и ляжешь, тебе будет тепло. Я принесу к нам в кровать Дженнифер. Потом запру дом, принесу тебе горячее питье, мы будем лежать рядом в постели и примем таблетки.

— Не забудь отключить электричество. А то вдруг мыши перегрызут провод и начнется пожар.

— Отключу, — сказал Питер.

Она подняла к нему глаза, полные слез.

— Ты сделаешь все, что надо, для Дженнифер?

Он провел рукой по ее волосам.

— Не тревожься, — мягко сказал он, — я все сделаю.

Он наполнил грелки горячей водой и положил в постель, заодно оправил ее, пускай все выглядит чисто и опрятно. Затем помог Мэри пройти в спальню. Вышел в кухню, в последний раз поставил чайник и, пока закипала вода, еще раз внимательно перечитал наставления, напечатанные на трех красных коробочках.

Потом он налил кипяток в термос, аккуратно расставил на подносе термос с двумя стаканами, коньяк, блюдце с половинкой, лимона и отнес в спальню. Прикатил из гостиной дочкину кроватку и поставил возле большой кровати. Мэри в постели казалась такой чистенькой и свежей; когда Питер подкатил кроватку, она с усилием села.

— Дать ее тебе? — спросил Питер. Ему подумалось — может быть, ей хочется немного подержать малышку на руках.

Но Мэри покачала головой.

— Она слишком больна. — Посидела минуту, глядя на ребенка, потом устало откинулась на подушки. — Лучше я буду думать о ней, какая она была прежде, когда все мы были здоровы. Дай мне ту штуку, Питер, и покончим с этим.

Она права, подумал Питер, лучше кончать разом, не мучить себя горькими мыслями. Он сделал малышке укол в руку повыше локтя. Потом переоделся в чистую пижаму, погасил в квартире все лампы, кроме ночника у кровати, закрыл экраном камин в гостиной и зажег свечу из запасенных на случай аварии на электростанции. Поставил свечу на ночной столик и отключил электричество в доме.

Уже в кровати, подле Мэри, он смешал коньяк с горячей водой и достал из красных коробочек таблетки.

— Мы чудесно прожили все годы с тех пор, как поженились, — тихо сказала Мэри. — Спасибо тебе за все, Питер.

Он притянул ее к себе и поцеловал.

— И для меня это было замечательное время, — сказал он. — На этом и кончим.

Они взяли таблетки и запили приготовленным питьем.

В тот вечер Дуайт позвонил в Харкауэй Мойре Дэвидсон. Набирал номер, не уверенный, соединит ли станция, а если соединит, подойдет ли кто-нибудь к телефону. Но автоматическая станция еще работала, и Мойра почти сразу подошла.

— Смотрите-ка, — сказал Дуайт, — а я сомневался, снимет ли кто-нибудь трубку. Как у вас дела, детка?

— Плохо. По-моему, маме с папой остались считанные часы.

— А вы сами?

— Примерно так же, Дуайт. А вы?

— В общем, так же. Я звоню, чтобы пока попрощаться, детка. Завтра утром мы выйдем на «Скорпионе» и затопим его.

— Вы не вернетесь? — спросила Мойра.

— Нет, детка. Нам не следует возвращаться. Осталось выполнить последнюю работу, и мы со всем покончим. — Он помедлил. — Я звоню, чтобы поблагодарить вас за эти полгода. Мне очень помогло, что вы были рядом.

— Мне тоже это очень помогло, — сказала Мойра. — Дуайт, если только сумею, можно я приеду вас проводить?

Он поколебался, ответил не сразу:

— Ну конечно. Но нам нельзя задерживаться. Люди уже сейчас очень слабы, а завтра будут еще слабее.

— В котором часу вы уходите?

— Отчалим в восемь, как только станет совсем светло.

— Я приеду, — сказала Мойра.

Он попросил поклониться за него отцу с матерью и повесил трубку. Мойра прошла в спальню родителей, они лежали на стоящих рядом кроватях, обоим было много хуже, чем ей; Мойра передала им привет от Дуайта. Потом сказала, что хочет съездить в порт.

— Вернусь к обеду, — пообещала она.

Мать сказала:

— Конечно, поезжай и попрощайся с ним, родненькая. Он был тебе добрым другом. Но если не застанешь нас, когда вернешься, ты должна понять.

Мойра подсела к ней на край кровати.

— Так плохо, мамочка?

— К сожалению, родная. И папе сегодня еще хуже, чем мне. Но на случай, если станет совсем скверно, у нас есть все, что нужно.

Со своей постели слабым голосом спросил отец:

— Дождь идет?

— Сейчас нет, папа.

— Пойди, пожалуйста, отвори ворота скотного двора, те, что выходят к сараям, хорошо? Все остальные ворота открыты, но скоту нужен доступ к сену.

— Сейчас же пойду и открою, папа. Может быть, еще что-нибудь сделать?

Отец закрыл глаза.

— Передай Дуайту мой сердечный привет. Жаль, что он не мог на тебе жениться.

— И мне жаль, — сказала Мойра. — Но он не из тех, чьи чувства переменчивы.

Она вышла в темноту, отворила ворота, ведущие в сторону сараев, проверила, открыты ли все остальные; коров нигде не было видно. Мойра вернулась в дом и сказала отцу, что исполнила его просьбу; он явно успокоился. Больше родителям ничего не было нужно. Она поцеловала обоих, пожелала им доброй ночи и пошла к себе; перед тем как лечь, завела свой маленький будильник на пять часов — вдруг уснет.

Но она почти не спала. За ночь четыре раза выходила в ванную и выпила полбутылки коньяку — единственное, что не вызывало рвоту. Когда прозвонил будильник, она поднялась, приняла горячий душ, — это ее немного подбодрило, — и надела красную блузу и брюки, то, что было на ней в день первой встречи с Дуайтом, много месяцев назад. Тщательно подкрасилась, надела пальто. Потом тихонько отворила дверь родительской спальни и, заслонив ладонью свет электрического фонарика, заглянула внутрь. Отец, видимо, спал, но мать, лежа в постели, ей улыбнулась; они оба тоже ночью то и дело вынуждены были вставать. Мойра тихо подошла к матери, поцеловала ее, вышла и неслышно затворила за собою дверь.

Она достала из кладовой непочатую бутылку коньяка, вышла к машине, включила зажигание и выехала на дорогу в Мельбурн. Не доезжая Оукли, в тусклой предрассветной мгле, остановила машину на пустынной дороге, глотнула прямо из бутылки и поехала дальше.

Она проехала через безлюдный город и дальше, мимо унылых, однообразных заводских зданий, к Уильямстауну. В порт приехала около четверти восьмого; у раскрытых ворот никто не сторожил, и она проехала прямиком к причалу, где стоял авианосец. У трапа не было ни часового, ни дежурного офицера, никто ее не окликнул. Мойра поднялась на корабль, пытаясь вспомнить, как шла с Дуайтом, когда он ей показывал подводную лодку, и вскоре набрела на американского матроса, а он указал ей проход между стальными переборками к борту, откуда спущен был трап на «Скорпион».

Мойра остановила другого матроса, он как раз шел к трапу.

— Если увидите капитана Тауэрса, может быть, спросите, не поднимется ли он сюда, я хотела бы с ним поговорить.

— А как же, леди, — с готовностью ответил матрос, — прямо сейчас ему и скажу.

Вскоре появился Дуайт и по трапу поднялся к ней. У него совеем больной вид, как у всех нас, подумалось Мойре. Не считаясь с тем, что на них обращены чужие взгляды, он взял ее руки в свои.

— Как славно, что вы пришли со мной проститься, — сказал он. — А что дома, детка?

— Очень плохо. Папе с мамой совсем недолго осталось, и мне, думаю, тоже. Сегодня для всех нас все кончится. — Она замялась, потом вымолвила: — Дуайт, я хочу вас кое о чем попросить.

— О чем, детка?

— Можно мне пойти с вами на «Скорпионе»? — Мойра помолчала, потом договорила: — Думаю, мне незачем возвращаться домой. Папа сказал, я просто могу оставить «форд» на улице. Машина ему больше не понадобится. Можно мне уйти с вами?

Он молчал так долго, что Мойра поняла — ответом будет «нет».

— Сегодня утром меня об этом же просили четыре человека, — сказал наконец Дуайт. — Я всем отказал, потому что дяде Сэму это бы не понравилось. Я командовал этой лодкой, соблюдая все флотские правила, и не отступлю от них до конца. Я не могу вас взять на борт, детка. Каждый из нас должен принять то, что ему выпало.

— Что ж, пусть так, — глухо сказала Мойра. Потом подняла на него глаза. — Подарки при вас?

— Конечно. Я все это беру с собой, спасибо вам.

— Расскажите обо мне Шейрон. Нам нечего скрывать:

Дуайт коснулся ее руки.

— Сегодня вы одеты так же, как в тот день, когда мы встретились впервые.

Мойра слабо улыбнулась.

— «Пусть он все время будет занят, не давать ему задумываться, не то как бы он не расплакался». Справилась я со своей задачей, Дуайт?

— Прекрасно справились.

Он обнял ее и поцеловал, и на мгновенье она прильнула к нему. И сразу высвободилась.

— Не стоит длить пытку. Все, что мы могли сказать друг другу, уже сказано. Когда вы отплываете?

— Очень скоро. Снимаемся с якоря минут через пять.

— А когда потопите «Скорпион»?

Дуайт минуту подумал.

— Тридцать миль по заливу и потом еще двенадцать. Сорок две морские мили. Я не стану терять время. Скажем, через два часа и десять минут после того, как отчалим.

Мойра медленно кивнула.

— Я буду думать о вас. — И, помолчав, прибавила: — Теперь идите, Дуайт. Может быть, когда-нибудь я навещу вас в штате Коннектикут.

Дуайт притянул ее к себе и хотел еще раз поцеловать, но она уклонилась.

— Нет… теперь идите. — И мысленно докончила: или расплачусь я. Дуайт медленно кивнул. Сказал только:

— Спасибо за все, — повернулся и стал спускаться по трапу на «Скорпион».

Теперь у трапа стояли, кроме Мойры, еще две-три женщины. Похоже, на авианосце не осталось матросов и некому было убрать трап. Мойра видела, как Дуайт вышел из недр подлодки на мостик и принялся командовать, видела, как отняты были канаты, закрепляющие трап, и нижний конец его свободно повис; как отдали кормовые швартовы; следила, как Дуайт что-то сказал в переговорную трубу и как вскипела вода под кормой оттого, что медленно заработали винты и лодка развернулась кормой вперед. Серое небо начало сыпать мелким дождиком. Вот отданы носовые швартовы, матросы сложили их, захлопнули стальной люк надстройки, и «Скорпион» задним ходом, медленно описывая широкую дугу, начал отходить от авианосца. Потом люди скрылись внутри, на мостике остались только Дуайт да еще один моряк. Дуайт прощально поднял руку, и Мойра махнула в ответ, глаза ее затуманились слезами, низко сидящий в воде корпус лодки круто повернул за мыс Джеллибранд и скрылся в серой мгле.

Вместе с другими женщинами Мойра отошла от стального левого борта «Сиднея».

— Больше не для чего жить, — сказала она.

— А тебя никто и не заставляет, голубушка, — отозвалась одна из женщин.

Мойра слабо улыбнулась, взглянула на ручные часы. Три минуты девятого. Примерно в десять минут одиннадцатого Дуайт уйдет домой, домой в штат Коннектикут, в городок, который он так любил. А для нее в родном доме ничего не осталось; если сейчас вернуться в Харкауэй, только и найдешь, что коров да грустные воспоминания. Уйти с Дуайтом было нельзя, запрещают морские порядки, это она поняла. Но можно быть очень недалеко от него, когда он отправится домой, всего миль за двенадцать. Если она окажется рядом с улыбкой на лице, быть может, он возьмет ее с собой и она увидит, как Элен весело прыгает на «кузнечике».

Она поспешно прошла по сумрачным, гулким стальным внутренностям мертвого авианосца, отыскала трап и спустилась на причал, к своему «форду». Бак полон бензина из канистр, припрятанных накануне за стогом сена. Мойра села в машину, открыла сумочку, — да, красная коробочка на месте. Откупорила бутылку, жадно глотнула неразбавленного коньяка; хорошее пойло, помогает: с тех пор как она выехала из дому, ей ни разу не пришлось бегать. Мойра завела мотор, развернула машину, проехала по причалу, потом вон из порта и дальше, в объезд и предместьями, пока не выбралась на шоссе, ведущее к Джилонгу.

Здесь она прибавила газу и по свободному шоссе без помех, делая семьдесят миль в час, помчалась к Джилонгу — бледная девушка вся в ярко-алом, с летящими по ветру волосами, немного хмельная, на полной скорости вела она большую машину. Миновала Лейвертон и тамошний огромный аэродром, Уэррибийскую опытную ферму и понеслась пустынной дорогой дальше на юг. Незадолго до Корайо ее скрутил внезапный спазм, пришлось остановить машину и укрыться в кустах; четверть часа спустя она вышла оттуда белее полотна и жадно отпила из бутылки.

Потом с той же скоростью помчалась дальше. Слева промелькнула школа, потом унылые заводские кварталы Корайо, и вот уже Джилонг с его величественным собором. На высокой башне звонят колокола, возвещая о каком-то богослужении. Проезжая через город, Мойра немного сбавила скорость, но дорога была пустынна, лишь стояли у обочин заброшенные машины. На глаза попались только три человека, все трое — мужчины.

Прочь из Джилонга, до мыса Баруон и до моря еще четырнадцать миль дороги. Пересекая затопленный дождями выгон, Мойра почувствовала — силы ее иссякают, но теперь уже совсем недалеко. Еще через четверть часа она свернула вправо, на широкую аллею, обсаженную деревьями макрокарпа, — то была главная улица городка. В конце ее Мойра повернула налево, оставляя в стороне поле для игры в гольф и домик, где провела в детстве столько счастливых часов, — никогда больше она всего этого не увидит. Теперь направо, к мосту, до десяти остается еще минут двадцать, через пустую летнюю стоянку для жилых автоприцепов — на вершину мыса. И вот они, бурные мрачные воды, огромные валы катятся с юга и разбиваются о каменистый берег далеко внизу.

Океан пустынен и мрачен под низким серым небом, но далеко на востоке в тучах разрыв, и оттуда на воду падает сноп света. Мойра поставила «форд» поперек дороги, так, что впереди открылась вся водная ширь, вышла из машины, выпила еще коньяку и стала пытливо осматривать горизонт — не видно ли подводной лодки. И когда посмотрела в сторону Лонсдейлского маяка и входа в залив Порт-Филип, в каких-нибудь пяти милях, едва выступая из воды, возникла длинная серая тень и устремилась прочь, на юг.

Мойра не могла ничего различить, но знала — Дуайт стоит сейчас на капитанском мостике, уводя свой корабль в последний рейс. Она знала — он не может ее видеть и не может знать, что она смотрит вслед, но помахала ему рукой. Потом снова села в машину — слишком резок ледяной ветер, налетающий откуда-то с Южного полюса, а чувствует она себя прескверно, с таким же успехом можно смотреть вслед Дуайту из укрытия.

Так она сидела, держа на коленях бутылку, и тупо смотрела вслед скользящей низко в воде серой тени, уходящей в туманную даль. Вот и конец, всему, всему конец.

Вскоре лодку было уже не различить, она скрылась в тумане. Мойра взглянула на ручные часики — одна минута одиннадцатого. В эти последние минуты ей вспомнилась давняя детская вера; надо что-то сделать, подумала она. И слегка заплетающимся после выпитого языком пробормотала «Отче наш».

Потом достала из сумки красную коробочку, открыла пластиковый пузырек, подержала таблетки на ладони. Вздрогнула, ощутив новый спазм, и слабо улыбнулась.

— На этот раз я улизнула, — сказала она.

Откупорила бутылку. Десять минут одиннадцатого. Сказала очень серьезно:

— Дуайт, если ты уже уходишь, подожди меня.

Высыпала таблетки в рот и, сидя за рулем большой машины, запила их коньяком.