На бодворке, на лавочке

Михаил Шульман,

Владимиr Шуля-Табиб

НА БОДВОРКЕ, НА ЛАВОЧКЕ

Какой-то мудрец однажды сказал:” На три вещи в мире можно смотреть бесконечно: на горящий огонь, на текущую воду и на паркующуюся блондинку.” Блондинок сегодня на бодворке не было, поэтому оба - отец и сын - смотрели на

лениво плещущийся у ног океан. Еще не палящее, но очень теплое апрельское солнце, тихий

по-безветренному залив, вылезающая отовсюду молодая зелень навевали такое сонно -

спокойное настроение , что даже говорить было лень.

Они были похожи: оба невысокие, располневшие, усатые. Отец сохранил достаточно

густую, темную с сединой шевелюру, сын приобрѐл приличную лысину, то ли по причине

постоянного ношения фуражки в бытность службы в армии, то ли из-за радиации, полученной в Чернобыле, где он провѐл восемь месяцев и растерял последнии иллюзии в

отношении родной страны и армии - кто знает!

Оба писали и издавались,но для отца литература была делом жизни: преподаватель, позже -

профессиональный писатель. Сын себя серьѐзным профессионалом не считал.

А ещѐ оба были ветеранами войн: отец - Второй Мировой, сыну достался Афганистан.

На угол скамейки легла тень: сзади подкрался сосед отца - Гриша, бывший актер, сохранивший седую львиную гриву без единого тѐмного волоса, неукротимую энергию, несмотря на его 75, и твѐрдую уверенность, что уж он-то в литературе и искусстве

разбирается на все сто.

- Эй, райтеры! Есть сюжетик - пальчики оближешь! И недорого - всего-то пузырь бренди к

вечеру!

Сын недовольно поморщился: “Господи! Почему каждый козѐл думает, что уж у него-то

есть нечто очень даже и о-ѐ-ѐй! А бедные тупые писателишки только и ждут, когда он им

преподнесѐт будущий шедеврик на блюдечке!”

Но отец уже подвинулся, сделал приглашающий жест. Он выслушивал всех.

- Ну что? Покупаешь? Так вот, в доме напротив нашего живет такой старый чудик, Эля

Кац. Знаешь? И что он уже давно ухаживал за одной мадамой из его же подъезда тоже

знаешь? Это нормально: в нашем возрасте провожать даму до соседнего подъезда уже

утомительно! А так - прогулялись по бордвоку, в лифте попрощались - и вери гуд, домой.

Так вот, говорят, вчера они вроде бы договорились жить вместе. Представляешь? В их-то

возрасте - и такой нахес, три пуда счастья! Так сегодня утром Эля помер! Говорят, от

инфаркта. А может, от виагры? Еѐ вместе с нитроглицерином низ-зя! А без неѐ в 80 -

можно? А без нитроглицерина?

- Не врешь? - нахмурился отец. -

- "Пару гнедых" - полицейскую со "Скорой" - сам видел у подъезда, люди сказали,чтоЭля.

- И все?

- За что купил, за то и продаю. Ты же писатель, остальное придумай сам!

- Если бы я мог всѐ придумать, на хрена бы мне тогда твой сюжетец? Я бы и его сам

сочинил!

- Что знал - сказал. Не хочешь, не надо!

Он разочарованно повернулся и зашагал прочь.

- А знаешь, сынок, -помолчав, неожиданно сказал отец, - этот старый шут что-то учуял!

Давай попробуем придумать. Ты - от себя, я - от себя!

- А тебе не лень? Так спокойно сиделось, думалось...Принѐс же его чѐрт!

- Продожди! А разве неинтересно? Как они встретились, познакомились, как развивалось

всѐ? Чем занимались до встречи?

- Чем занимались... SSI получали, фудстемпы проедали, по докторам катались да на лавочке

сидели - трепались о том, о сѐм. Как его, Эля? Он ведь даже не рыбак, иначе я бы его знал.

- Ну, не всю жизнь так. И вообще - ты и обо мне так же?!

- Ну ты-то писатель, делом занят.

- А вот ты, сынок, похоже , не писатель, раз люди тебе не интересны! Так о чѐм писать-то

будешь?

- Мне, батя, один человек интересен - я сам, вот о нѐм и пишу. В чужую душу не залезешь, в

своей бы разобраться!

- Любой писатель пишет о себе, это норма. Пиши о них, а выражай себя - и вся премудрость!

Сын не то чтобы согласился, возражать однако не стал. А и в самом деле попробовать

можно, всѐ равно голова больше ничем пока не занята.

- Договорились.

Приходи ко мне завтра!

Господи! И чего в таком-то возрасте целый год ходить вокруг да около? 80 лет! Он

что, думал, у него в запасе есть ещѐ лет десять - пятнадцать? Может, и есть, при нынешней

медицине многие доживают до 90 и больше, но рассчитывать на это?

Элю того я видел раза два всего.По виду мужичок еще довольно крепкий. Воевал ли

он? Вряд ли, разве что - в самом конце, году в сорок пятом. Судя по внешнему виду и

манерам, начальником никогда не был. Те и здесь ведут себя так, как будто все им должны!

И матерят Америку за то, что, она, Америка, думает иначе. Хотя и получают свой SSI, медикейд, медикейр, не проработав в этой стране ни одного дня! Я даже знаю случай, когда

один мужик скандалил в офисе, что он, дескать, такой же ветеран корейской войны, как и

американцы, лѐтчик - офицер, и имеет право на те же льготы! Забыл, бедолага, что он-то

воевал с другой стороны и убивал тех самых американцев, у которых сейчас требовал свои

льготы...

Думаю, жена его, Эли, умерла давно. А может, и разошлись, кто знает. Хотя в этом

возрасте разводит обычно уже гоподь бог. Тут много таких, днѐм к ним приходит

хоуматтендент,приготовит, постирает - уберѐт, а вечером - телевизор, книги, телефон. Да и

то - о чѐм говорить? Жизнь идѐт однообразно, хорошо, если дети - внуки тоже здесь, а если

нет? Врачи, болячки, лекарства, “тебе это помогает? Мине - нет!”. Иногда, правда, правительство развлекает: то решает отобрать бенефиты, то назад вернѐт... То ураган

пообещает, или там астероид!

А потом приходит ночь. А с ней - бессонница, воспоминания...И тоска по

НЕСБЫВШЕМУСЯ, так хорошо увиденная Александром Грином, по ушедшему времени, по

любви, надеждам. И удушающий страх близкой смерти. Хотя, кто его знает - может, старики

относятся к этому более философски?

Наверное, поэтому они тут иногда и знакомятся, и женихаются, хотя большинство

считает это неприличным, вроде... Американцы к этому относятся

проще.

А как зовут его пассию? Впрочем, какая разница, не о ней же речь. Допустим, Алла. Я

ее никогда не видел. Возможно, лет на пять-шесть моложе Эли. Вспомнил разговор двух

старушек на бордвоке:

- Смотри! - Невысокая худенькая бабуля лет 70-и с большим гаком, приподняв юбку, показывала второй ногу в черных колготках. - А что, так ещѐ ничего, да? Когда вен не видно.

А? Ты бы видела, как ОН смотрел!

- Ну ладно! Ноги - о’ кей! А что ты с мордой делать-то будешь? С яблочком твоим печѐным?

- А то ты не знаешь! Полкило макияжа, рюмка вина - и буду, как новенькая! А он что -

Ален Делон?

Вот и Аллу эту я представил такой же старушкой. Лет пять назад меня бы передѐрнуло от

отвращения. Потом понял: старость - это молодые желания в старом теле. Почему бы и нет?

Мне, помнится, в тридцать пятидесятилетние казались такими старперами - жуть! И вот мне

пятьдесят пять, моей подруге - пятьдесят два... Представляю, что думает о нас мой

двадцатилетний племянник.

А познакомились они здесь же, на скамейке. Его прихватило сердце, боль, дышать нечем. А

нитроглицерин дома забыл. И рядом дом-то, да не дойти. Но вдруг...

- Простите, вам нехорошо? Что-то случилось? Сердце? Вот у меня есть валидол и нитронг, здешним лекарствам как-то не доверяю, мне оттуда привозят. Давайте-давайте, сейчас я вам

сумочку подложу под голову, вот так! Ну что, легче?

Сердце отпустило быстро, 5-6 минут, но женщина присела рядом, с тревогой заглядывала в

глаза, предлагала вызвать” Скорую”... Видимо, давно о нѐм никто так не заботился. Потом

домой проводила - оказывается, живут в одном подъезде. Впрочем, там всего-то один и

есть.

Так и стали встречаться. Правда, не знаю, как это выглядело ночью, но, может, и никак, возможно, ночь им была и не нужна. До поры, до времени. Но ведь они решились сходиться, жить вместе. Не для того же, чтобы горшки выносить друг за другом, для этого

хоуматтендант есть! Но днем понятно: гуляли, небось, взявшись за ручки, и говорили, говорили, говорили...Поговорить-то есть о чѐм: и нынешнее, и прошлое длиной в жизнь, хоть и быстро пролетевшую, да много вместившую... Ну и, конечно, внуки- правнуки, глупые, непоседливые, торопливые. И никакого уважения-почтения к старикам, а ведь их

опыт...И невдомѐк им, старикам, что опыт-то у них - из совсем другой жизни, а

сегодняшнюю они не видят и не понимают! Да и когда молодым про их ошибки слушать, свои некогда делать будет!

А между собой им было хорошо - и немного страшно, трудно в старости привыкать друг к

другу, притираться...Или нет? Уже не спросишь. Может, и страхи - волнения свою лепту в

смерть внесли?

Но решили - значит, решили! Всѐ, завтра!

А завтра он не пришел.

Ни утром, ни днѐм.

И она уже поняла, что-то случилось, но всѐ ещѐ надеялась, побежала к нему, а дверь никто

не открывал, побежала в офис, открыли дверь, вызвали “Скорую”,но уже ничего не нужно

было. Ничего и никого.

ФАТА МОРГАНА

Каюсь: ставя перед сыном задачку: решить одно уравнение с двумя неизвестными - я

немного слукавил.Это для него они были всего лишь Икс и Игрек, для меня же это Илья и

Генриетта, мои приятели. Сын об этом не знал: он ведь у меня только гостит, живет же на

другом конце Нью Йорка. И того, что Илья был заядлым рыбаком, он тоже не знал: сын

приезжал сюда рыбачить только в свои выходные, Илья же рыбачил исключительно в

будние дни, не любил многолюдства, так что встречаться на берегу им не доводилось.

Они мои ровесники. Вернее, Илья, Генриетта лет на десять моложе нас, ей всего лишь

около семидесяти.

Любопытно, как его, сына то есть, фантазии наложатся на мои реалии.

Всѐ это в считанные мгновения пролетело где-то по самому краю сознания, так что я

не сразу врубился в главное: Ильи-то уже нет, умер Илья! И, хотя в нашем стариковском

комьюнити чуть ли не каждый день у какого-нибудь из пяти наших двадцатиэтажных

билдингов появляется неразлучная "пара гнедых"- "Скорая" + полицейская - и кого-то, укрытого с головой простынѐю, увозят ногами вперед, это будни. И событие, главное в

жизни каждого человека, для соседей его часто остается даже незамеченным. Ну, может, царапнет чью-то душу, и то не очень. Мы все ведь уже на финишниой прямой, каждый это

знает - против природы не попрешь.

Вчера вечером Илья шел с рыбалки веселый - аж четыре "собаки" поймал! Угощал

рыбой старую Голду. Той страсть как хотелось свежей рыбки, а брать опасалась: рыба какая-

то незнакомая, лопоухая - передние плавники как уши у легавой собаки, и кто ее знает, кошерная ли, можно ли ее есть еврею, а спросить не у кого, синагога далековато. И разве в

этом чертовом океане нельзя поймать леща, или щуку, или карпа? Просто этот шлимазл Эля

не умеет их ловить,- решила Голда и дар не приняла.

Голде уже далеко за девяносто, сухая, согбенная, как вопросительный знак, каждое утро

шкандыбает она по бордвоку, резво так семенит птичьими ножками, зимой и летом в

сандалиях на босу ногу, далеко забирается , километра за три. А Илье всего 80, и его уже

нет. Правда, мы прошли войну, а даже советские кадровики считали год на фронте за три, так что мы с Ильей можем считать, что и нам, как той Голде, за 90. И мы еще не самые

дряхлые.

И вот приплелся он вчера вечером с рыбалки, раздарил соседкам своих "собак", должно

быть, принял с устатку стопку водки, уснул и не проснулся. Вероятно, так и было. А я

вечером с кем-то резался в шахмотья.

И раз этот артист Григорий трезвонит, значит, Илью уже увезли, у нас ведь без церемоний.

Церемонии это где-то там, где захотят родичи. У Ильи, кажется, их и вовсе не было.

Так-таки и не решил он вечную нашу с ним проблему холостяцкого бытия - не успел. Хотя

мы давно пришли к тому, что проблема эта решения не имеет. Он все же попытался

рискнуть - и не успел.

С высокой горы наших лет отчетливо видны все рогатки, все мины-ловушки, коими

обставлена эта проблема.

- Вот, скажем, сидишь ты рядом с симпатичной женщиной, - философствовал Илья, - вы

мило беседуете о том, о сем, вам вместе очень даже хорошо. Но это где-то на бордвоке, в

парке ли, только не дома. А стоит поселиться вместе, сразу же вылезают далеко не

эстетические подробности нашего стариковского бытия: то у тебя в брюхе бурлит

революция, газы неудержимо рвутся наружу, то моча не идет, и ты корчишься от боли, то, наоборот, ты ее удержать не в силах, от тебя воняет, то по три-четыре раза за ночь шлепаешь

в туалет, кряхтишь, харкаешь - словом, сам себе противен. Одно утешенье: этого никто не

видит, не слышит!

- Точно. Зато наши симпатичные бабульки - ангелочки бесплотные, у них никаких подобных

хворей нет и быть не может, и чего только к докторам ездят, вот вопрос? Полагаю, от скуки.

- Хватает, конечно, и у них. Мне однако предостаточно и того, что я сам о себе знаю! И

выставлять это напоказ не хочу!

- И я не хочу. Тогда в чем проблема?

- Черт ее знает. Все правильно, все логично, вот только порой хочется завыть!

- Завой, - разрешаю я, - только не очень громко, не то соседи полицию вызовут!

А мне выть не хочется, я привык к своему одиночеству. И большая любовь - та, о которой

стихи и поэмы, трагедии и романы - как-то обошла меняя стороной. В юности довоенной не

успел, а с войны пришел на костылях, было не до любви, мечтал дожить до того дня, когда

проснешься - и не рвет, не дергает тебя дикая боль, когда станешь нормальным

двадцатилетним человеком. Ждать пришлось довоьно долго, лет пять или даже шесть.

Потом была долгая семейная жизнь, без особых любвей, без взлетов страсти и без

разочарований. За долгие годы выработалось какое-то особое чувство: любовь не любовь, дружба не дружба - просто незаметно срослись, как симские близнецы, ведь столько вместе

прожито-пережито: и хроническая учительская нищета, и тревоги за детей, и болячки - всего

хватало. Мне было 70, когда ее не стало, о другой женщине я даже не помышлял.

Поезд ушел, и на безлюдном перроне я один.

У Ильи, по его словам, была в молодости любовь, но неудачная.

- На первом курсе,- говорил он,- был у нас драмкружок. И вот как-то зашла на репетицию

девчонка с геофака - и все, кончились мои репетиции, только и света в окне , что она, Лиля.

И взаимно, никаких соперников, ревнючих переживаний, даже в гости к ее родителям ездил, в райцентр. И тут война. Я с первого дня в армию, она к родителям своим. Повоевал я с

немцами и с японцами, в конце сорок пятого года демобилизовался, прискакал домой - а моя

Лиличка, оказывается , во время войны замуж выскочила - за полицая! Полицая того

партизаны расстреляли, осталась она одна с пацаненком. Всѐ это поведала мне ее подружка.

Сказала, правда, что замужество то было вынужденным, чтоб немцы не угнали в Германию, семейных они не брали. И горюет, дескать, Лили только обо мне. Ну, то, что так многие

спасались от угона в рабство, я знал, и это бы меня не остановило, но - за полицая! Меня

корежило от одной мысли, что я стану наследником полицая! Так и не поехал, не захотел

даже увидеться. А другой любви так и не появилось...Баб хватало, но чтоб хоть раз

захотелось с какой-нибудь связать жизнь - нет, ни разу.

Как-то на бордвоке подсели к нам три подруги-бабульки из соседнего дома, стали

подначивать бобылей: дескать, не потому ли бобыли, что уже ни на что не способны.

Илья подмигнул, жестом фокусника выдернул из-зи спины воображаемую гитару, ударил по

"струнам", запел:

Как женился я - раскаялси-и,

Да уж поздно, делать нечего:

Обвенчавшись, не разженисси-и,

Со своей дорогой не распрощаесси-и!

- Вон очто!- засмеялась Роза ( она и в самом деле походила на розу, только с облетевшими

лепестками). - Трусил?

- Трусил, конечно, как не трусить! - смиренно согласился Илья.- В ваших нежных лапках

такие острые коготочки, а я с детства боюсь щекотки! Нагляделся на счастливчиков, всю

жизнь наслаждался чужим счастьем!

- А жием мы только ссоримси-и

Да своею роднею похваляемси-и, - пропел он, хлопнул по "струнам" и тем же шикарным

жестом выбросил "гитару" в океан.

- Отважный народ в нашем доме живет!- насмешливо констатировала Роза.

- Мужиков только нету, нам не везет! - подхватила толстушка Соня.

- Сонечка, как бывший мужчина свидетельствую...

- Бывшие мне ни к чему!- смеясь, перебила та, бабульки дружно поднялись и продолжили

свой моцион.

- Скучно мне с ними, - вслед им вздохнул Илья.

- С кем? - не сразу врубился я.

- С бабами.

- А-а... и давно уже стало скучно?

- Как раз с тех пор! - отшутился он, мы расхохотались.

- Шмендрик ты, мин херц, - отсмеявшись, сказал я.- Все наши старушки о тебе лишь и

печалятся!

- Не все,- прищурился он. - Я знаю двоих, что давно уж держат на прицеле именно тебя!

- Я бэ-у третьей категории, подлежащее списанию. Точка. Но ты-то, похоже, еще в строю, а?

Он загадочно усмехнулся и не ответил.

Скучно ему, видите ли. А треплется с ними по полдня, и ничего, жив. Мне же наших милых

дам хватает максимум на полчаса, затем нахожу повод потихоньку испариться, уползти в

свою раковину, к своим книгам и шахматам.

И вдруг Илью как подменили, целыми неделями стал пропадать, мы виделись все реже. А

началось все это с того, что начальство нашего комьюнити предложило желающим

экскурсию в какой-то музей Манхэттена, даже выделило небольшой автобус. Желающих

набралось человек 15.

И вот едем мы обратно, публика наша судачит обо все на свете, кроме того, что видели в

музее, а все на свете это о том, что на Брайтоне все дешевле, чем у нас, а Манхэттене цены и

не подступись, а в Киеве Тимошенко мутит воду, а в сто двадцать пятом доме старик-

итальянец с шестнадцатого этажа провонял весь коридор, хоть полицию вызывай...

Мы с Ильей забрались на самые задние места, сидим спорим о музейной экспозиции, незаметно прешли на поэзию. Он что-то пытался мне втолковать о Сосноре, к коему я

абсолютно равнодушен, еще о каких-то незнакомых мне поэтах, о том, что нельзя отрываться

от своих истоков. А я ему в ответ Левитанского:

Нельзя возвращаться, нельзя возвращаться на круги.

Зачем нам тот город, встаающий за клубами пыли,

Тот город, те годы, в которых мы юными были?

Перед нами сидели четыре бабушки, и вдруг я заметил, что одна, рыжая - крашеная, конечно

- вполоборота к нам, вслушивается в наш спор. Я остановился, и она тут же продолжила: Над этой дорогой трубили походные трубы,

К небритым щекам прикасались горячие губы.

Те губы остыли, те трубы давно оттрубили.

Зачем нам те годы, в которых мы молоды были?

- Вы любите Левитанского? - удивился Илья. - Кажется, он не очень популярен был у

девушек, они все с ума сходили по...

- Перекрестись, чтоб не казалось! - перебил я. - А опять какого-нибудь Соснору притянешь! -

и продолжил:

- Но тех уже нет, а иных мы и сами забыли,

Лишь память клубится над нами, как облачко пыли.

- Мы с прошлым простились,- закончила она,-

И незачем дважды прощаться.

Нельзя возвращаться на круги, нельзя возврашаться.

-Да не о возвращении идет речь!- не сдавался Илья. -Речь о том, что нельзя отрываться, просто невозможно! Даже если очень захочется - из себя не выпрыгнешь! Это ведь как

наследственная болезнь, в генах! Кстати, как вас зовут? Из каких вы краев?

- Генриетта,- усмехнулась рыжая. - Я из Одессы. А ностальгические болезни иногда лечит

музыка. Вот вам:

Чет или нечет?

Вьюга ночная.

Музыка лечит.

Шуберт. Восьмая.

Правда ль, нелепый

Маленький Шуберт,-

Музыка лекарь?

Музыка губит.

Свежая скатерть.

Мука без края.

Музыка насмерть.

Вьюга ночная.

- Ничего себе лекарь! - хмыкнул Илья. - Впрочем, стихи хорошие. Тоже Левитанский?

-Давид Самойлов.

-Хорошие стихи,- повторил он.- Меня зовут Илья. Генриетта - редкое в нашей среде имя! Вы, наверно, недавно поселились у нас?

- Уже два года, - засмеялась она.

- Странно, - искренне удивился Илья. - Мне казалось, всех женщин в радиусе полтора

километра я знаю, а вас почему-то ни разу не встречал! Вы хоть на бордвок ходите иногда?

- Вечером всегда, если только ветра нет.

-Сегодня ветра не будет!- уверенно заявил Илья.- Часиков в семь?

Генриетта, смеясь, кивнула.

Я разглядел ее - сравнительно молодая, всего около семидесяти. А Илюха-то, Илюха, хвост

распушил, Печорин восьмидесятилетний!

- Одесситы - это национальность? - подначил я.

- Скорее, диагноз!- весело возразила она. - Болезнь, увы, неизлечимая!

Илюха, что называется, поплыл. Недели через две после той экскурсии он немного

растерянно, немного даже восторженно сказал мне:

-Знаешь, Генриетта какая-то удивительная женщина!

- Оказывается, есть еще женщины, способные тебя удивить. Ну, и чем же?

-Не знаю, - пожал он плечами.- Ну, непохожа она на других. Я вообще за всю жизнь таких

не встречал ни разу. С ней не скучно. И уходить от нее не хочется.

-Так и не уходи!- засмеялся я. - За чем же дело стало?

- Не знаю, - все так же растерянно повторил он. - Ничего я, оказывается, о себе не знаю... И

ушел. Я долго смотрел ему вслед, немного даже завидовал. Правда, почти уверен был, что

это ненадолго. Надолго его не хватит, привычный, застарелый наш скепсис возьмет свое.

Чем больше она ему нравится, тем меньше ему захочется демонстрировать перед нею свои

старческие прелести. И все придет на круги своя...

Я его не видел целую вечность - может, месяц, может, и больше. Раз два или три, правда, видел издали вместе с Генриеттой. Да, и еще на днях, когда он шел с утренней рыбалки.

Похоже, он всерьез настроился попытать счастья в семейной жизни, пусть даже под занавес, сколько уж там осталось восьмидесятилетнему человеку.

И вот на тебе: умер на пороге, или, лучше сказать, на позднем взлете.

Поздним вечером того дня, когда тот артист Григорий принес печальную весть, у меня

зазвонил телефон.

- Алло, пан атаман? У тебя водка есть?

- Водка у меня всегда есть,- чисто автоматически ответил я и, узнав голос, даже вздрогнул от

неожиданности. - А что, у вас там не дают?

- Там это где?

- Ну, в аду или в раю - откуда мне знать, куда тебя определили, ведь ты же помер?!

- Слухи о моей смерти несколько преувеличены. Сейчас приду.

Минут через пять он вошел, молча кивнул, постоял у стола, влил в себя полный фужер

"смирновки", занюхал корочкой хлеба и лишь тогда выговорил:

- Генриетта.

- Что Генриетта?

- Нет Генриетты. Обширный инфаркт. Утром. Я "скорую" вызвал, поехал вместе с ними. До

госпиталя не довезли. Точка.

Расспрашивать я не стал: какие тут к черту вопросы, когда сказано главное.

Минут через десять он криво усмехнулся:

- Фата Моргана... Была - и нет. Как на фронте.

Мне вспомнились строки старинного романса, но я не посмел и рта раскрыть: "Так иногда в

томительной пустыне мелькают образы далеких дивных стран, но это призраки, и небо снова

сине, и вдаль бредет усталый караван"... И все-таки я, наверно, их произнес, или он угадал, потому что повторил:

- Бредет.. Только куда ж ему брести-то?..

Илья, не прощаясь, ушел. А вскоре вообще уехал.

- Ну и куда? -спросил я его на прощанье.- Может, на новом месте еще и горше будет!

- Может, и горше, да инше. Прощай, пан атаман!

Мы обнялись. Больше я его не видел и ничего о нем не слышал.