На большом пути. Повесть о Клименте Ворошилове

1

14 декабря поступила новая подробная директива Реввоенсовета Южного фронта. Климент Ефремович и Семей Михайлович, склонившись голова к голове, читали:

«Ударной группе т. Буденного в составе Конармии, 9-й и 12-й стрелковых дивизий, использовав самым решительным образом для быстрого продвижения пехоты весь наличный транспорт местного населения, стремительным натиском выдвинуться в район Донецкого бассейна и, заняв железнодорожные узлы Понасная, Дебальнсво, Иловайская, отрезать все пути отхода для Добровольческой армии в Донскую область. Для занятия Таганрога выделить достаточной силы конную группу. Обращаю внимание т. Буденного, что от быстроты и решительности действий его ударной группы будет зависеть весь успех всей намеченной операции».

- Весь успех операции, Семен Михайлович, сознаешь?

- Это очень правильно Егоров нам пишет, - сказал Буденный, закручивая в стрелку усы. - Я теперь утром и вечером заместо иконы на большую карту гляжу. Вострый клин вбили мы между Донской и Добровольческой армиями.

- Как бы не затупился клин-то! - поосторожничал Ворошилов.

- Нет уж, кровь с носу, а своего добьюсь, к Таганрогу прорвемся, хоть и далеко еще он от нас. А тогда что? Надвое расколятся тогда все белые силы. Добровольческой армии либо в Крым подаваться, либо в Одессу.

- Эта армия - основная опора всей контрреволюции на юге страны.

- Вот и я так прикидываю. Отколем добровольцев - белые на Дону закисать начнут. И на Кубани тоже.

- Сами-то по себе не закиснут.

- Поможем, - улыбнулся Буденный.

- Это одна сторона дела, - уточнил Климент Ефремович. - Есть и другая, тоже очень важная. В наших руках окажутся уголь и металл Донбасса, донецкий пролетариат вольется в наши ряды. Белые тоже это со пылают, а генерал Мамонтов особенно.

- Они стягивают против нас всю свою кавалерию: Донской, Кубанский и Добровольческий конные корпуса.

- Вот и говорю - не затупился бы клин. Нам ведь важно не просто наступать, а двигаться стремительно, чтобы не успели деникинцы разрушить шахты, взорвать заводы.

- Кровь с носу! - повторил Буденный, стукнув тяжелыми ножнами шашки. - До Азовского моря дойдем. А вот дальше как? - глянул вопросительно, пристально: - Вправо поворачивать, к Днепру, на Украину? Или влево - на Ростов, на Дон, на Кубань?

- Куда прикажут.

- Приказать-то по-всякому можно, - Буденный петлял вокруг да около, не спеша высказать заветное, тревожащее: - И справа врагов хватит, и слева в достатке. Только вот какая линия получается, - решился он. - Вправо, на Украину, никому идти неохота, и мне самому тоже. Тамошних рожаков у нас, почитай, совсем нет. А слева, за Ростовом, родные места. Кого ни возьми - с Дона, с Сала или с Маныча. Там семьи остались.

- Мы регулярная армия, Семен Михайлович.

- Да ведь наши края тоже освобождать надо. Вот бы мы за милую душу!

- Не можем мы сами выбирать направление наступления.

- Пущай товарищ Егоров и товарищ Сталин нам директиву спустят. Подсказать бы им.

- Семен Михайлович, курочка еще в гнезде... У нас пока Донбасс впереди.

- Курочка-то снесется, по всему видать. И ежели мы всем нашим Реввоенсоветом решим, что самый резон поворачивать к Дону, то и наверху нас послушают. А на Украине других частей хватит, которые от Киева и от Харькова на белых жмут. Так что надо бы нам в разговоре со штабом фронта одну линию держать.

- Да я вроде согласен, - Ворошилов почесал лоб тупым концом карандаша. - Но подход какой-то анархический: куда желаем, туда повернем.

- Не только куда желаем, но и куда выгодней, где от нас пользы больше. Там люди веселей драться будут. Добровольцами пополнимся, земляками... Поддерживаешь, Клим Ефремович? - Буденный упорно именовал его Климом, хотя еще при первом знакомстве, под Царицыном, Ворошилов поправил шутливо: «Климентом меня кличут, ежели по всей форме». - Поддерживаешь, значит, али что? - повторил он свой вопрос.

- Ладно. Будем в одну точку бить, - сказал Ворошилов и заметил, как потеплели после этих слов обычно холодные, будто ледяные, глаза Семена Михайловича.

2

Ординарец приоткрыл дверь, спросил негромко;

- Чай будете?

- Потом, потом, - рассеянно махнул рукой Ворошилов, занятый своими мыслями...

Есть в военном деле особенность, которая плохо поддается учету, но влияние которой очень велико, - это боевой дух войск. Зависит он от многих причин: от веры в правоту своего дела, от общего положения на фронте, от обеспеченности всем необходимым, от понимания каждым бойцом своей роли в развернувшихся событиях. Дело, конечно, не в настроении одного человека, получившего плохое письмо из дому или, к примеру, до костей продрогшего в зимнем дозоре, - дело в том, какое настроение, какой дух у всей массы людей, рядовых и командиров, которые составляют полки и дивизии. Когда бойца гонит вперед только приказ, когда думает он не о победе, а о сохранении своей жизни, пытаясь укрыться в любой канавке, отсидеться в окопе, в подвале - это одно. И совсем другое, когда боец ищет любую возможность разбить или оттеснить врага, когда сотни и тысячи отдельных стремлений сливаются в единый наступательный порыв.

Как раз такой порыв владеет теми войсками, которые гонят сейчас на юг деникинцев. Почему? И сил у белых не меньше, и опыта вполне достаточно, а вот поди ж ты: красноармейцы наносят удар за ударом. Вдохновляет воинов Советской республики недавняя победа над Колчаком, снявшая угрозу с востока, развеявшая мрачную завесу над Уралом и Сибирью. Окрыляют успехи на Южном фронте. И надо, чтобы политработники больше рассказывали бойцам о наших достижениях. Пусть знают люди.

Шарахнулись вражеские генералы: от Москвы пробежали половину пути до Черного моря! Добить бы поскорее Деникина: ведь его войска - последняя надежда белых, последний их крупный козырь. Если и останутся еще козыри, то уже послабее, помельче.

Так размышлял Климент Ефремович, покачиваясь на упругом диване в командирском отсеке бронепоезда. Полулежал, ослабив ремни. Собственно, пришел сюда не отдыхать, - уединился, чтобы поработать над статьей для армейской газеты. Вывел на листе заголовок: «У ворот Донецкого бассейна» - и отложил карандаш. Перестук колес, плавное движение да и сама обстановка уютного маленького купе настраивали на спокойный лад, располагали к раздумью.

За два года гражданской войны, ведя основные боевые действия вдоль железных дорог, и красные, и белые соорудили на скорую руку множество различных бронепоездов. Обычные пульманы, теплушки обшивали сталью или железом, а чаще из-за нехватки времени и материалов блиндировали изнутри мешками с песком, оставляя бойницы для пулеметов. Артиллерийские орудия - на платформах. Настоящих бронепоездов - со специальными паровозами, с тяжеловесными вагонами-черепахами из клепаной стали, с пулеметами во вращающихся бронеколпаках, с орудиями в башнях - таких бронепоездов насчитывались единицы. И этот, целехоньким захваченный у противника дней двадцать назад, был как раз из их числа.

Построили его иностранные инженеры, команду обучали французские инструкторы, оставившие в поезде привезенный ими запас продуктов и табака. Непривычный сладковатый табачный дух до сих пор держался в купе. Некурящий Ворошилов запахи улавливал очень чутко. Он и в купе-то ушел не столько от разговоров, сколько из-за отупляющего махорочного дыма, висевшего в плохо проветриваемом вагоне, где разместился полевой штаб армии. Какая уж работа над статьей! Один Семен Михайлович целую дымовую завесу создает. Как достанет свою жестяную коробку с самосадом, как свернет «козью ножку»... Впрочем, какую там козью, коровью...

Тяжело, конечно, терпеть табачную вонь, но Климент Ефремович смирился с этим, сам настоял, чтобы Реввоенсовет с полевым штабом разместились в пульмановском вагоне, а вагон этот был прицеплен к бронепоезду, у которого и паровоз безотказный, и защита надежная.

Справедливости ради надо сказать, что идея насчет бронепоезда принадлежала хитрому Ефиму Щаденко, и высказал он ее очень своевременно, сумел ослабить одно из главных расхождений между Ворошиловым и Буденным. По укоренившейся привычке Семен Михайлович не мог сидеть на месте, управлять из штаба. Так и рвался в дивизии, в бригады, сам руководил боями, рискуя норой упустить из виду весь ход сражения. Климент Ефремович несколько раз говорил ему об этом. Подчиненные командиры должны знать всегда, где Буденный, чтобы в любой момент связаться с ним, доложить обстановку, получить указания. А попробуй разыскать Семена Михайловича, если он в атаку впереди полка ускакал!

Бронепоезд был хорош тем, что позволял полевому штабу двигаться вместе с войсками, в гуще их, и в то жа время являлся совершенно определенным пунктом местонахождения Реввоенсовета. Сюда стекались сведения, отсюда исходили приказы и распоряжения. А если уж крайне нужно Буденному съездить в дивизию, которая наступает в стороне от железной дороги, на это не требуется много времени. В общем бронепоезд устраивал всех, тем более что, двигаясь от станции к станции, можно было поддерживать довольно устойчивую связь со штабом Южного фронта.

Ночью отряд бронепоездов прибыл в Сватово. Все пути здесь были забиты эшелонами, которые деникинцы не успели угнать. С трудом расчистив главную линию, бронепоезда двинулись дальше, вслед за 4-й кавалерийской дивизией, наступавшей совместно с 9-й стрелковой...

Климент Ефремович опять попытался сосредоточиться на статье. Она должна быть ясной, призывающей к конкретным действиям. Но прежде всего самому надо понять и оценить особенности сложившейся обстановки.

Вспомнился недавний разговор с Семеном Михайловичем о том, что, разрубив вражеский фронт и дойдя до Таганрога, надо повернуть влево, в те места, где возник отряд Буденного. Не в этом ли стремлении многих кавалеристов своеобразие момента? На войне далеко не всегда бывает так, чтобы общие цели борьбы непосредственно совпадали с личными интересами всех участников событий - от солдат до крупных военачальников. А сейчас совпадали, усиливая боевой порыв.

Еще 4 октября, когда белогвардейцы шли на Орел, по сомневаясь в успехе, когда все враги революции ликовали, подсчитывая, сколько километров отделяют деникинцев от Москвы, в «Правде» была напечатана полная оптимизма статья Владимира Ильича «Пример петроградских рабочих». В ней четко говорилось, что именно предпринять, чтобы отразить вражеский натиск и самим двинуться вперед. Даже направление будущего стратегического наступления указал товарищ Ленин: от Орла на Курск и на Харьков. Военным руководителям, Главному командованию оставалось только принять к сведению разумный совет. Это они и сделали, подготовив соответствующие планы движения красных войск на юг, к Харькову, и дальше - на Донбасс.

Говорилось в статье и о наступлении на Дону, к центру казачества. Одно другому не мешало, а только содействовало, заставляя врага распылять силы.

Судьба Климента Ефремовича и судьба Екатерины Давыдовны тоже накрепко связаны были с Харьковщиной и особенно с Донбассом. До революции подпольно работали в этих местах. После Октября воевать пришлось. Здесь в марте 1918 года создал Ворошилов 1-й Луганский социалистический партизанский отряд, воевал с немцами, с петлюровцами, с белоказаками. Отсюда пробивался на восток, уводя шестьдесят эшелонов с донецкими шахтерами и металлистами, с их семьями, с военным имуществом, формируя на ходу боевые части, которые потом отстояли Царицын.

В ту пору, покидая под натиском противника щедрый край, столь необходимый для республики, Климент Ефремович много раз повторял на митингах, в разговорах с товарищами: мы вернемся сюда, расплатимся с врагами за все горе, за все перенесенные муки...

Он рывком поднялся с дивана, затянул портупею, решительно подчеркнул заголовок статьи. Кончик карандаша заскользил по бумаге, едва поспевая за нахлынувшими мыслями:

«Непобедимая славная Красная Армия снова подошла к Донецкому бассейну. Еще пара недель - и красные полки вступят в царство угля, железа, машиностроения, соли и других благ, которыми изобилует этот богатейший район России. Революционный народ получает принадлежащие ему богатства, которыми на время завладели злые хищники...

Пролетариат и крестьянство, руководимое большевиками (коммунистами), проливают свою и врагов своих кровь за свои собственные интересы, за вольный труд, за светлую жизнь и равенство всех людей. И революционный народ с замиранием сердца следит за отчаянной борьбой своих лучших сынов с вековечными врагами, которые не хотят дешево отдать Донецкий бассейн. Подлый враг знает, что Донецкий бассейн в руках народа - это осиновый кол в гнусную голову контрреволюции.

Когда у нас будет уголь, загромыхают поезда железных дорог, развозя народу соль, сельскохозяйственные машины, мануфактуру, заработают заводы и фабрики и отопят рабочие центров свои холодные жилища.

Свободней вздохнет измученный народ. Прибавится сил для борьбы с насильниками - фабрикантами и помещиками. И легче ему будет начисто покончить с контрреволюционными полчищами Деникиных и мамонтовых.

Крепче же сожми винтовку, красный воин! Получше приготовься, красный храбрый кавалерист, и стройными стойкими рядами сметем деникинские банды с лица пролетарского Донецкого бассейна!»

Закончив работу, он на отдельном листке написал Екатерине Давыдовне, попросив ее прочитать статью, поправить, если будет такая необходимость, и поскорее печатать. Кавалеристы молодцы, они идут вперед, ломая все сроки. Как бы не запоздала статья!

Положив бумаги в пакет, велел немедленно, с нарочным, отправить в политотдел армии.

Увлекшись делом, он не обратил внимания на то, что усилилась, участилась пальба. Звуки стрельбы настолько были привычны, что совершенно не тревожили его. И только когда от взрыва дрогнул тяжелый стальной вагон, Климент Ефремович насторожился. Бронепоезд сбавлял ход и наконец замер на месте. Тяжело посапывал паровоз. Слышался гомон голосов, ржание коней, раздавались команды.

Распахнув массивную дверь, Ворошилов выпрыгнул на свежий, неистоптанный снег. Бронепоезд стоял на каком-то разъезде. Впереди и сзади дымили другие поезда бронеотряда. Совсем близко, метрах в семидесяти от железнодорожного полотна, пролегала дорога, по которой двигались войска: кавалерия вперемежку с пехотой.

Мороз не особо чувствовался, но ветерок продувал, конники кутались в бурки, а у кого не было, повязали башлыки, подняли воротники полушубков, бекеш, шинелей. Лиц почти не видно, знакомых не различишь. Но вот появились сани с патронными ящиками, следовавшие за колонной, и Ворошилов узнал комиссара из москвичей.

На ходу сел в сани, вызвав удивление комиссара;

- Товарищ Ворошилов? Откуда вы?

- С неба свалился! Эскадрон твой где?

- А вот, впереди. Двигаемся в составе полка.

- Сам почему не с людьми?

- Лошадь еще не освоил, но я осваиваю, и уже неплохо, - порозовели щеки Леснова, - Только на большое расстояние пока не могу. Башибузенко сам предложил: езжай в санях, а в бой, в атаку, вместе со всеми...

- Как у вас взаимоотношения?

- Все нормально, товарищ Ворошилов. С бойцами знакомлюсь, начал работать. Беседу провел о положении в республике и на фронте. И в быту всякие случаи. Вроде бы мелкие, а заботы требуют.

- Людей, людей готовь в партию... Ну, успеха тебе! - Климент Ефремович на повороте ловко соскочил с саней. Леснов, приподнявшись, радостно улыбался ему вслед.

Ворошилов помахал рукой. Хорошо, что увидел парня. Одиноко, наверно, чувствует он себя среди новых людей, в непривычной обстановке. А тут - несколько деловых фраз, несколько теплых слов, и сразу бодрости больше у человека, уверенности. Надо посоветовать комиссарам дивизий собирать молодых политработников, чтобы поговорили, обменялись опытом, почувствовали локоть друг друга.

По неглубокому снегу Климент Ефремович пошел назад к бронепоезду. С подножки штабного вагона стремглав скатился невысокий плотный командир в серой кубанке, с черными усами на бронзовом скуластом лице. Это же начальник 4-й кавдивизии!

- Ока Иванович? Куда торопитесь?

- Бегим, пока башкам цел! - коверкая второпях слова, ответил Городовиков. Птицей взлетел в седло, стрельнул горячими глазами:

- Семен шибко злой!

И умчался напрямик по белой целине.

- Что это с Окой Ивановичем? - осведомился Ворошилов, входя в салон. Буденный бросил на стол, покрытый большой картой, звякнувший циркуль.

- Жалуется?

- Нет, сам видел: выскочил он как ошпаренный.

- Мало я ему всыпал! - Семен Михайлович еще не остыл, голос звучал жестко: - У него какой был приказ? Ввести в бой все наличные силы, захватить станцию Меловатку. А он, видишь ли, бригаду в резерве держит на всякий случай, он сам себе голова.

- А результат? - Ворошилов доброжелательностью своей старался успокоить Семена Михайловича, по тот продолжал гневаться. Взял циркуль, повертел в руках и опять бросил.

- Остановили его белые - вот и результат. Задержали, подтянули свои части. Укрепились в Меловатке, теперь трудно их вышибить. А это у нас главное направление.

- Но и без резерва начдиву тоже нельзя.

- Вот и он, вместо того, чтобы приказ выполнять, рассуждать начал... А на кой черт ему собственные резервы, если вслед за его дивизией, во втором эшелоне, стрелковая дивизия двигается и всегда может его поддержать... Привыкли только на свои силы надеяться.

- Семен Михайлович, привычку-то сразу не преодолеешь, взаимодействию в один день не обучишься. Мы с тобой новое дело тоже не без труда осваиваем.

- Его дело - приказ выполнять.

- Теперь выполнит, будь уверен, - улыбнулся Климент Ефремович.

- С опозданием. Внезапность потеряна. Вот она, Меловатка, - сказал Буденный, вновь склоняясь над картой. - По совести сказать, я тоже, как и Городовиков, не ожидал, что белые туда столько сил стянут. Держатся за нее, как голодный за булку.

- Может, решительный бой хотят дать у ворот Донбасса?

- Вполне может быть, - согласился Семен Михайлович.

3

- Статья напечатана, Клим, - сказала Катя.

- Быстро! И без поправок?

- Все, как было.

- Ну, спасибо! - он очень дорожил мнением Кати и не удержался от вопроса: - Действенно получилось?

- Помнишь наш разговор, Клим? Тогда, за картошкой?

- Я думал о нем.

- Ты можешь писать доходчивее, живее, теплее.

- Зато все изложено точно - как болт в гайку!

- Да, Клим, сплошное железо. Ты последнее время вообще слишком сдерживаешь себя во всем.

- Такая должность, Катя... А моя статья - это ведь призывы, лозунги для всей нашей армии, начиная от самых сознательных коммунистов и до рядовых неграмотных бойцов. Чтобы до всех дошло. Это, если хочешь, своего рода директива нашего Реввоенсовета. А в директиве главное, чтобы все было определено четко и ясно... Обстановка так диктует, понимаешь, Катя?

- Не знаю, Клим, - задумчиво ответила она, и в голосе ее прозвучал не столько упрек, сколько сомнение.

4

«Рана зажила, батенька, а нездоровье ваше - от угнетения духа, - резюмировал врач, известный хирург, привезенный к Мамонтову. - Переутомились, развлечься надобно, встряхнуться. С дамами, знаете ли, тру-ля-ля», - маленькая сухонькая ручка его произвела этакий легкомысленный жест.

Веселый старичок попался и недалек был от истины. Что значит легкая боль в ноге для кавалерийского генерала?! При хороших, новостях он совсем забывал о ней, да только вот радующих сообщений почти не поступало. Неприятность за неприятностью. И после каждой давала себя знать рана, а в последние дни стало еще побаливать сердце, чего не случалось никогда прежде. Оно билось непривычно сильно и часто, а потом накатывала вялость, генерал задыхался, распахивал форточку ила даже окно. Это он-то, который еще недавно, летом, носился в открытой автомашине по полю боя, среди разрывов, увлекая вперед казаков. Было вдохновение, был подъем. Впереди - матушка первопрестольная, еще усилие - и они в Москве, и конец Совдепии...

Не смогли, не сумели, просчитались в чем-то. Перенапрягшаяся пружина лопнула. Не осталось надежды, объединяющей белые силы. Что теперь? Начинать с самого начала? Но кому? У всех усталость и равнодушие. Офицеры откровенно поговаривают о Париже, о спокойной Швеции. Мобилизованные солдаты разбегаются при первой возможности. Фронт с грехом пополам держат казаки, которым ничего другого не остается. За границей их никто не надет, хочешь не хочешь, а защищай подступы к своим станицам и хуторам. Придут красные - припомнят пролитую кровушку. Но как ни закалены казаки двумя войнами, стойкость их тоже имеет предел. Деникин и его приближенные готовы на все, лишь бы удержать Донбасс. Тут и сырьевые ресурсы, и интересы иностранных предпринимателей, которые оказывают немалую помощь белой армии. За десять эшелонов донецкого угля - эшелон с военными грузами! А генерал Мамонтов думал о другом: как сохранить костяк своих кавалерийских соединений, основу для возможных формирований в будущем. Ведь еще два-три удара Буденного, и иссякнет сила казачьих полков, порвутся внутренние связи, войска превратятся в неуправляемую толпу.

Чтобы предотвратить это, нужна победа. Хотя бы маленький, но ощутимый, окрыляющий успех. Он позволит на какое-то время остановить продвижение красной конницы, казаки получат отдых, можно будет пополнить дивизии, навести порядок. Потом, вероятно, опять начнется отход, но планомерный, от рубежа к рубежу.

Штабные офицеры предлагали организовать прочную оборону вдоль Северского Донца, однако Мамонтов был против. Пассивной обороной красных не удержать. Они обойдут справа и слева, добьются своего. Есть только одиы способ: нанести неожиданный контрудар там, где у Буденного меньше сил, вырубить, уничтожить его передовые части. Это ошеломит, задержит красных, заставит их действовать осторожней.

Терпеливо ожидал Мамонтов выгодного момента. И наконец дождался. Ночью поступило сообщение разводки: вдоль железной дороги к станции Меловатка движется 4-я кавалерийская дивизия красных. Одна. Другие дивизии Буденного находятся на значительном удалении от нее, быстро прийти на помощь не смогут. Правда, за 4-й кавалерийской дивизией следует пехота неустановленной численности, но она, по мнению Мамонтова, серьезной угрозы не представляла. Он вообще пренебрежительно относился к пехотинцам, а к красным - тем более. Вооружены они слабо, обмундированы из рук воя плохо. По снегу - в лаптях. Им только в избах сидеть, чтобы ноги не обморозить.

Поборов самолюбие, Мамонтов связался с генералом Улагаем и генералом Шкуро, попросил их выделить для контрудара все, что смогут. Те понимали, что сейчас не до распрей, обещали помочь.

Мамонтову удалось быстро и незаметно собрать у Меловатки вдвое больше сил, чем располагали красные. Оставалось только надеяться, что на этот раз капризная фортуна повернется наконец лицом к белому воинству.

5

Эскадрон долго стоял в окраинных садах, неподалеку от станции. Так долго, что Роман Леснов утомился от напряженного ожидания и промерз в своих ботинках с обмотками. А привычным к походной жизни кавалеристам хоть бы что. Привязали коней к деревьям, к столбам, дали им сена. Разожгли костерки из досок сломанного забора. Кто чай кипятил, кто картошку варил, кто просто руки грел над огнем, веселя товарищей шуткой-прибауткой. Людей было много: весь полк раскинулся цыганским табором. Раздавался громкий смех, и даже гармошка пиликала, словно не было близкого боя, томительной неясности.

Роман, любивший четкость и определенность во всем, никак не мог понять, что происходит. С утра наступали наши и отбросили белых за Меловатку, а теперь стрельба опять гремит на улицах, угрожающе разрастаясь и приближаясь. Все больше появлялось раненых, не только кавалеристов, но и пехотинцев. Они говорили, что противник жмет с двух сторон, у белых много пушек и пулеметов, простым глазом видно, как подходят к врагу резервы.

- Раненые завсегда с перепуга набрешут, - посмеивался Башибузенко, хлопая нагайкой по высокому лакированному голенищу. Но Леснов угадывал в глазах его тревогу.

В садах, в огородах, в чистом поле за крайними мазанками все чаще рвались снаряды, оставляя черные, зияющие среди снега воронки. Один снаряд боднул землю так близко, что долетели до Романа мерзлые комья. Сорвался с привязи и умчался чей-то буланый конь. Всерьез никто не пострадал, только командиру третьего взвода Пантелеймону Тихому твердый комок шлепнул прямо в физиономию, расквасил нос. Сичкарь и еще один боец быстро обмыли лицо Пантелеймонова теплой водой, сделали перевязку, оставив лишь щели для глаз. Но поврежден нос был сильно, кровь продолжала сочиться, на повязке проступило и расплывалось пятно.

Появился командир полка, такой же рослый, как и Башибузенко, казавшийся просто огромным в своей необъятной бурке. Потолковал о чем-то с Миколой, потом они вместе подошли к Леснову. Тот представился. Командир полка хмыкнул неопределенно.

- Ишь ты, комиссар, значит... Слышал про тебя. На досуге почаевничаем, если живы будем, про Москву антиресно послухать... А сейчас задача такая... Где пулеметчик?

- Здесь, - подбежал, поправляя черную папаху, Нил Черемошин.

- Вникай. И ты, комиссар, тоже. Полк вон туда пойдет, где колокольня. А тут фланг открытый. Балка из степи прямо к домам выводит, по ней в самый раз казакам подобраться.

- Снежно, - сказал Черемошин.

- Пеши. Али пластунов двинут. Если они тут просочатся, нам туго придется.

- Одного пулемета мало, - прикинул Роман. - Степь большая.

- Степь не ваша забота, там прикрытие есть. Самая опасность из этой балки. Чтобы ни один казак... Без приказа не отходить. Могу быть в надеже?

- Не отойдем, - сказал Леснов.

- Тут хата разваленная, а фундамент прочный, - деловито пояснил Черемошин. - Мы среди кирпичей приспособимся. И сектор обстрела широкий...

- Сами, сами соображайте, - командир полка покосился на ноги Леснова и - к Башибузенко: - Что это у тебя кавалерист в обмотках? Обмундировать не можешь? Мне заботиться?

- Упустил! - у Миколы разом побагровело лицо. - Пригляделся, не замечал. Исправлю!

Через несколько минут сады опустели. Остались на месте бивака догорающие костры, да воробьи суетились возле кучек свежего навоза. А стрельба переместилась еще ближе, вроде бы даже крики были слышны.

Роман оглядел свой малый отряд. Расторопный Черемошин вместе со вторым номером уже установил в развалинах «максим». Туда же неуверенной походкой, не отрывая от лица левую руку, прошел Пантелеймон Тихий, расстегивая деревянную коробку маузера. Леснов - сам четверт - взял из саней винтовку.

Только устроились они среди груд битого заиндевевшего кирпича, вдали, в степи, замельтешили черные фигуры всадников: появились казачьи разъезды.

- Во как они наметились! - беспокойно заерзал возле пулемета Нил Черемошин. - Прямо в тыл норовят выскочить. Перехватят железку - вся дивизия в кольце!

- Ты не туда смотри, - у Пантелеймона Тихого голос вообще был слабый, а сейчас, когда мешала повязка, звучал шепеляво и неразборчиво: - В балке-то пешие зашевелились.

- Этих я враз подсеку! - уверенно и даже вроде обрадованно произнес Черемошин.

- Не надо, - остановил его Леснов.

- А чего? Патронов в достатке.

- Их только четверо. Разведка. Мы их винтовкой отпугнем, чтобы пулемет не раскрыть. Как, Пантелеймонов?

- Винтовкой, - поддержал тот.

Роман с детства стрелял неплохо. Еще отец когда-то учил без промаха бить из берданки. И сейчас не хотелось осрамиться перед товарищами. Аккуратно передвинул планку прицела, прочно утвердил локти. Метился в белогвардейца, который шел левее других: длинный, тощий, полы шинели подвернуты под ремень. Чтобы наверняка не промазать, наводил не в голову, а в грудь.

Срез мушки точно совместился с прорезью прицела. Роман плавно нажал курок. Белогвардеец взмахнул руками и опрокинулся навзничь, будто от сильного толчка. К нему кинулись двое, и тут Леснов сгоряча допустил ошибку. Надо было метиться спокойно, свалить хотя бы еще одного беляка, а он заторопился, начал бить быстро и, выпустив всю обойму, лишь подранил пластуна. Тот побежал обратно, хромая. А из балки навстречу ему поднялась, вероятно, целая рота. Быстро пошла вперед, умело растягиваясь в цепь.

- Давай! - крикнул Леснов, не ожидавший, что атака начнется так скоро.

- Сейчас они у меня прикурят, сейчас прикурят! - насмешливо приговаривал Черемошин с таким выражением лица, какое бывает у мастеров, принимающихся за привычное, хорошо знакомое дело. Нажал гашетку - и в цепи сразу рухнули трое.

Да, такой виртуозной стрельбы Роману видеть не доводилось. Черемошин бил на выбор, очень короткими очередями, в три - пять патронов. Порой даже, тщательно прицеливаясь, одним - как из винтовки. А когда белые приблизились, длинно полоснул вдруг по центру. Очередь влево, затем вправо, опять прямо перед собой. Белые, не ожидавшие встретить такой отпор, откатились иазад, укрылись в балке, оставив на снегу десятка полтора темных бугорков.

- Фу-у-у! - выдохнул Черемошин, вытирая пот, струившийся из-под черной косматой папахи.

- Ну, ты мастак! - похвалил Леснов. - Тебе только призы брать!

- Да чего уж там, на ровном поле каждый сумеет, - застеснялся Черемошин.

- Командир эскадрона говорил, что ты всеми системами пулеметов владеешь?

- Нет, всех-то много. А я «льюис» и «гочкис» знаю. Ну и «максим», конечно.

- Воюешь ты первоклассно, человек грамотный... С программой партии нашей знаком?

- А как же! По этой программе бьемся.

- В партию тебе надо.

- Нет, - сказал Черемошин, поворачиваясь к Леонову. - Нельзя мне, комиссар.

- Это еще почему?

- Невразумительный я.

- Какой? - удивился Роман.

- В пятнадцатом году работал на военном заводе, как раз для пулеметов детали обтачивал. Ребята, которые в большевиках, мне доверяли. Прямо даже задачу ставили: иди с народом толкуй. А я не умею, не научился. Вроде бы знаю, про что говорить, в голове держу, а язык чужой. И неловко людей учить. Что я, выше их разве стою? Ну, ребята и рассердились: невразумительный, мол, ты, Черемошин.

- Языком работать - это не главное.

- А как же? У партийного первое дело на всяких собраниях и митингах речи произносить. Только у меня не получится.

- И не надо, дорогой ты наш товарищ! Чудило ты, право! - восхищенно толкнул его в плечо Роман. - Тоже нашел вескую причину! Да большевик на фронте - это прежде всего в бою пример для других. А ты, можно сказать, образцово «максимом» своим беляков крошишь!

- В партию я всей душой, - улыбнулся обрадованный Нил. - Только бы речи не говорить.

- Все, друг, после боя подавай заявление!

- Я тоже подам, - сказал Пантелеймон Тихий, очень внимательно слушавший их разговор. - Не свалит меня нынче беляк, тоже попрошу, чтобы в партию записали. Определяться надо и мне, и брательнику.

Леснов не успел ответить: стремительно нараставший вой снарядов заставил всех прижаться к земле. Два разрыва вскинулись в саду, еще два начисто снесли небольшую хатенку.

- Нас нащупывают, - откашливаясь, прохрипел Черемошин.

- Ты слышал меня, комиссар? - спросил Пантелеймон Тихий.

- А как же, как же... Очень мне приятны такие слова. Завтра обсудим. Или даже сегодня вечером...

- Сегодня не получится. Здесь до ночи работы хватит.

Второй номер пулеметчиков, малорослый, похожий на мальчишку боец, завозился в ямке, оглядываясь:

- Патроны в санях... Испужается лошадь, сорвется...

- Сколько там? - поинтересовался Леснов.

- Два ящика.

- Как, Черемошин?

- Тащи сюда, только поосторожней, - ответил Нил. Боец побежал согнувшись, огибая деревья. Он еще не скрылся из глаз, как вновь засвистели снаряды. Грохот заложил уши. Посыпалось земляное крошево, ветки. Снова рвануло. Затем в наступившей тишине Роман с трудом различил голос Черемошина, догадался, о чем он говорит: из балки опять высыпали пластуны. Но теперь не в полный рост, а осторожно, перебежками.

С этой секунды время для Леонова словно бы остановилось. Не было больше ни треска выстрелов, ни разрывов, ни дыма, ни криков. Вроде один на один остался с теми черными, настойчивыми, опасными, которые приближались к нему, стараясь убить его. Ловил на мушку ускользающую фигуру, нажимал спусковой крючок, передергивал затвор, опять целился. И так много раз, бесконечно. Судя по тому, как опустел подсумок, расстрелял половину запаса, сто пятьдесят патронов. Сколько же на это ушло времени?

Отложив, наконец, винтовку с горячим стволом, он удивленно поглядел вокруг. Будто в незнакомое место попал, так все изменилось. Солнца почти не было видно: маленький багровый шарик плыл, ныряя, среди клубов дыма, поднимавшегося над горящими хатами. Деревья искалечены, сад изрыт воронками, снег присыпан землей. Маленький боец, второй номер, лежал метрах в семи от Романа, распластав руки, будто сгребая рассыпанные желтые патроны. Боец вроде бы сделался еще меньше, Леонов не сразу понял, что у полузасыпанного трупа оторваны обе ноги.

Роман, ахнув, скорей повернулся к товарищам. У Пантелеймона повязка на лице вся стала черной от грязи и копоти, в прорези маски лихорадочно блестели глаза.

Черемошин ловким, точным движением вынул из пулемета какую-то деталь, протер, поставил обратно. Захлопнув крышку, произнес озабоченно:

- Патронов еще на одну такую атаку.

- Я рассыпанные соберу.

- Погоди, погоди, комиссар. Вон чего там деется!

Вдали, в открытой степи, где виднелись недавно казачьи разъезды, скопилась уже густая масса конницы. Четырьмя большими группами кавалеристы изготавливались к атаке.

- Тыщи полторы, - прошепелявил Пантелеймон Тихий. - Этих удержать некому. Прямо в тыл!

- Не ной! - сердито бросил Черемошин.

- Разве я ною, я прикидываю. Подпол тут есть, возле печки. Патроны кончатся - можно туда нырнуть. Отсидимся до темноты. Как, комиссар?

- Если кончатся, тогда ладно, - не очень уверенно ответил Леснов.

Не дело, конечно, в подвале отсиживаться, но что же еще? Пропадать без всякой пользы?..

Белая кавалерия между тем заколыхалась, двинулась всеми четырьмя группами. Покатилась по равнине, набирая скорость. Холодным блеском сверкнули сотни выхваченных из ножен клинков. Грозный гул, слитый из конского топота и многоголосого людского рева, ударил в уши.

Одновременно с конницей бросились в третью атаку пластуны. Леснов опять стрелял по ним, видел только их, но всем существом своим улавливал гул приближавшейся лавы, понимая, что это конец.

6

Поднявшись на водокачку, Ворошилов и Буденный в бинокли наблюдали за развитием событий. Деникинцы упорно, настойчиво пробивались к станции Меловатка, оттесняя спешенные эскадроны. Там была скована боем вся 4-я кавалерийская дивизия Городовикова, все его резервы, большая часть подошедшей пехоты. Воспользовавшись этим, белые сосредоточили на флангах свою конницу. Замысел их был прост и надежен: замкнуть кольцо, одним ударом покончить с вырвавшимися вперед красными полками. Семен Михайлович и Климент Ефремович сразу поняли эту угрозу, едва первые казачьи сотни появились в степи.

Действовали деникинцы уверенно, не таясь, по своему плану. Знали, что у Буденного нет поблизости крупных сил, способных изменить положение. Казалось, впервые за два месяца обстановка полностью благоприятствовала белогвардейцам.

У Климента Ефремовича от волнения горели щеки. Посматривал туда, где редкой цепочкой лежали возле железнодорожного полотна бойцы прикрытия. Мало их. К тому же - молодые пехотинцы. Дрогнут перед казачьей лавой, побегут в панике...

- Семен Михайлович, чего мы ждем?

- Атаки ждем, дышло им в рот! - злой усмешкой искривилось лицо Буденного.

- Начнут сейчас!

- Минут через пятнадцать... Вон еще сотни подтягиваются. Ты, Клим Ефремович, здесь оставайся.

- С какой стати?

- Я за тебя в ответе.

- А я за тебя. Лишний ствол никогда не помеха. Пошли!

- Ну, гляди! - Семен Михайлович первым загрохал вниз по ступеням, придерживая шашку. На водокачке остались только наблюдатели.

За полустанком, скрытые в глубокой выемке, стояли четыре бронепоезда. Паровозы попыхивали белыми султанами, которые сливались с дымом пожарищ. Людей на видно: укрылись за броней, за мешками с песком.

То, что задумал Буденный, было очень рискованно. Какая-нибудь нелепость, случайный снаряд, упавший на железнодорожное полотно, могли сорвать его замысел. Но другого выхода ни он, ни Ворошилов сейчас не видели. «Побеждают решительные!» - рассудил Климент Ефремович, одобрив предложение командарма.

Конечно, члену Реввоенсовета совсем не обязательно было принимать участие в опасной операции. Больше того, он не должен был участвовать в ней. Мог задержаться на водокачке, мог уехать на дрезине в тыл. Но Климент Ефремович, вопреки всем правилам, знал: сейчас он должен находиться вместе с бойцами, рядом с Буденным.

Когда наблюдатель на водокачке взмахнул сразу обеими руками, показав, что белая конница одновременно двинулась с двух сторон, Семен Михайлович отдал короткое распоряжение. Залязгали буфера. Климент Ефремович, стоявший в командирской башне бронепоезда, видел, как тронулся первый состав, потом второй. Медленно поползли мимо телеграфные столбы.

Четыре блиндированных поезда появились на открытом месте как раз в то время, когда казачьи лавы, развив полную скорость, катились к железной дороге, почти не неся потерь от поспешной стрельбы красноармейцев. И вдруг по разгоряченным, уверенным в успехе всадникам с близкого расстояния ударили пятнадцать орудий, хлестнули свинцовыми струями два десятка пулеметов.

Огонь был настолько плотным, что буквально смел первый ряд белогвардейцев, бросил их под ноги тех, кто скакал следом. Образовалась свалка. Падали кони, вылетали из седел всадники. В этой куче вспыхивали разрывы снарядов, не ослабевал пулеметный ливень.

Казаки, сумевшие придержать коней или не попавшие в зону огня, поворачивали назад, неслись во весь опор, нахлестывая своих резвых.

Судьба боя решилась в считанные минуты. Уцелевшие всадники скрылись из виду, оставив в степи груды трупов. А бронепоезда, изредка выбрасывая языки пламени из коротких и тупорылых орудийных стволов, поползли к Меловатке.

Вдоль состава бежал Семен Михайлович. Вскочил на подножку, крикнул возбужденно:

- Вот всыпали - долго чесаться будут! А мы теперь Городовикову поможем... Прямо на станцию, башки белым сымать! Ты согласен?

- Давай! Раз сымать, так сымать! - весело поддержал Ворошилов.

7

- Ваше превосходительство, донесение от генерала Науменко, - доложил адъютант. - Генералу Улагаю и вам.

- Со станции Меловатка?

- К сожалению, нет. Он со своими казаками находится уже на изрядном расстоянии от этого населенного пункта, - адъютант был довольно развязен, но всегда бодр, весел, полон юмора, поэтому Мамонтов прощал ему многое.

- Читайте же!

- Слушаюсь... Командующему конной группой. Настоящим докладываю, что наши наступающие войска были встречены сильным артиллерийско-пулеметным огнем, - у адъютанта бархатистый, хорошо поставленный голос. - Отразив наши атаки, красные сами нанесли несколько последовательных контрударов, отбросив казачьи части на юг и юго-восток. Под нажимом противника отступление переросло в бегство, которое не поддается описанию. Все попытки мои и чинов штаба остановить бегущих не дали положительных результатов, лишь небольшая кучка донцов и мой конвой задерживались на попутных рубежах, все остальное стремилось на юг, бросая обозы, пулеметы, артиллерию. Пока выяснилось, что брошены орудия 12, 8 и 20-й донских батарей. Начальников частей и офицеров почти не встречал, раздавались возгласы, что начальников не видно и что они ускакали вперед.

- Все?

- Так точно. Финита ля комедия. Мамонтов хотел одернуть адъютанта, но раздражение, нараставшее в нем, пока слушал, сменилось вдруг вялостью, безразличием. Чего уж срывать свое настроение на молодом офицере. Для него эта неудача столь же огорчительна, как и для генерала, но адъютант держит себя в руках, даже шутит. И молодец, ничего другого не остается: только делать хорошую мину при плохой игре и не терять все-таки надежду на лучшее будущее.

8

Великолепного коня захватили под Меловаткой. У вороного кабардинца с мускулистой шеей, с горбоносым профилем шерсть была черной как смоль, отливала синеватым блеском. Ноги сухие, точеные, очень сильные. Башибузенко целый вечер рассказывал Леонову, какие отличные лошади эти самые кабардинцы. Привычны к горам, переносят и жару, и холод, долго терпят без еды и питья. И рысят хорошо, и в галопе легки. А уж до чего умны, до чего надежны! Оставь без привязи - никуда не уйдет. Только покличь - и на месте.

Роман, заинтересовавшись, начал приглядываться к коню. Вероятно, у кабардинца долгое время был один хозяин, к которому он очень привык, скучал теперь без него. В больших, выразительных глазах - живая тоска. Он спокойно держался среди других запасных, заводных, коней, послушно шел за коноводом, но ездить на себе не позволял никому. А желающих было много. И Сичкарь, и Калмыков, и другие отменные всадники хотели покрасоваться на вороном, да не получалось. Кабардинец не ярился, не впадал в бешенство, стараясь сбросить человека, он сопротивлялся пассивно, умно, с непримиримым упорством.

Поднимет боец седло, чтобы аккуратно опустить его на спину коня, а тот в самый последний момент отступает в сторону. И так раза три, четыре. А ведь у седла с походным вьюком вес немалый, почти два пуда. Наконец седло на спине. Надо подтянуть подпругу. Кабардинец при этом слегка надувал живот, и когда боец ставил ногу в стремя и пытался лихо вскочить на коня, тот выпускал воздух, подпруга ослабевала, седло съезжало набок. Сам Башибузенко попался на такую уловку, больно ушиб колено, стегнул коня плетью, обозвал стервецом и больше к нему не подходил.

Самым упорным оказался Кирьян Сичкарь, считавшийся в эскадроне лучшим наездником. Он реку переплывал, стоя босиком на спине лошади, спрыгивал на том берегу в совершенно сухом обмундировании. Сколько диких коней обломал, приучил под седло, а упрямство кабардинца никак не мог перебороть. Вороной, правда, выделял его из числа других, позволял седлать, не чиня мелких козней. Часок-другой спокойно держал всадника, выполняя его команды. А как почувствует, что Сичкарь ослабил внимание, отвлекся, тут и выкидывал очередное коленце. То вскинется на дыбы, то на всем скаку остановится как вкопанный да еще задом накинет: Сичкарь чуть шею не сломал, вылетев из седла.

С легкой руки Башибузенко укрепилась за кабардинцем кличка Стервец. Держали его в эскадроне только для потехи, чтобы любители риска могли погарцевать, показать свое мастерство. А взять его себе никто не решался. Как идти в бой на этом коварном чужаке, он подвести может в опасную минуту. Не доверяли ему.

Леснов помаленьку прикармливал Стервеца овсом. Тот сперва отказывался, отворачивался, теснил Романа крупом. Однако постепенно привык. Особенно охотно брал соленую хлебную корку. Нравилась ему соль, даже руку вылизывал. А однажды днем, когда никого, кроме них, не было в сарае, совсем по-собачьи лизнул вдруг щеку Леонова шершавым горячим языком.

- Ну, спасибо, - растроганно сказал Роман. - Будем дружить с тобой.

За обедом он словно бы просто так, между делом, обратился к командиру эскадрона.

- Надо мне Мерефу менять.

- Чем не угодила?..

- Медлительная кобылка. Я с ней вечно в хвосто тащусь.

- Это верно. Пора, комиссар, настоящим конем обзаводиться.

- Стервеца возьму, если не против.

- Га? - Микола от удивления ложку не донес до рта. - Стервеца?! Да он из тебя в один секунд желтую мамалыгу сделает. Видел, каких чжигитов под копыта швырял?

- Да ведь джигиты к нему с нагайкой, со шпорами приступали, сломать хотели.

- А ты как приступишь?

- Гордость в нем чувствую и верность, нравится он мне. Попробую просто так, по-человечески.

- Ну, спробуй! - удивление Миколы переросло в восхищение. - Ну, валяй, скубент! Утри нос моим степнякам! - он так азартно двинул кулаком по столу, что подпрыгнула и на разные голоса зазвенела посуда.