На горах (Книга 1, часть 2)

Ни богатству его счету, ни щедротам его не было сметы... А как сдружился он со знатными людьми, с министрами да с сенаторами - погряз в греховных суетах - исчез. И все прахом пошло, и с шумом погибла память Злобина... Приказчик был у него, Сапожниковым прозывался, отца его за пугачевский бунт в Малыковке (Слобода Малыковка, ныне уездный город Вольск.) повесили. Разжился и он вкруг Злобина. Правдами и неправдами таково туго набил мошну, что подобных ему богачей нет и не бывало. Велико и громко повсюду было имя его, а достаткам счету не было...

А когда и его отуманила мирская слава, когда и он охладел к святоотеческой вере и поступил на неправду в торговых делах, тогда хоть и с самыми великими людьми мира сего водился, но исчезе, яко дым, и богатства его, как песок, бурей вздымаемый, рассеялись... Так за льщения суетных господь полагает им злая!.. Так он, всесильный, низлагает человека, егда возгордится!.. Исчезоша и погибоша за беззакония!.. Всегда бывает так, любезный мой Петр Степаныч, ежели кто веру отцов на славу мира сменяет... Верь ты мне, что ключ к богатству в старой вере, отступникам же от нее нищета и стыдение... Твердо помни это, Петр Степаныч...

Скоро станешь ты своим капиталом владать, скоро будешь на всей своей воле, большого над тобой не будет - не забывай же слов моих... Забудешь - до тяжких дней доживешь, бдит бо и не коснит господь, ненавидяй беззакония... Злобиным, Сапожниковым, Громовым не уподобься!.. Не ходи по широкой стезе, ими проложенной,- во тьму кромешную она ведет... Там, в вечной жизни, геенна огненная, здесь, на земле, посмеяние твоей памяти - вот что себе уготоваешь!.. Помни же слово мое.

- Матушка, да разве нет пользы древлему благочестию от того, что почтенные наши люди с сильными мира знаются?..- возразил Петр Степаныч.- Сами же вы не раз мне говаривали, что христианство ими ото многих бед охраняется...

- Господь пречистыми устами своими повелел верным иметь не только чистоту голубину, но и мудрость змеину,- сказала на то Манефа.-- Ну и пусть их, наши рекомые столпы правоверия, носят мудрость змеину - то на пользу христианства... Да сами-то змиями-губителями зачем делаются?.. Пребывали бы в незлобии и чистоте голубиной... Так нет!.. Вникни, друг, в слова мои, мудрость в них. Не моя мудрость, а господня и отец святых завещание. Ими заповеданное слово говорю тебе. Не мне верь, святых отцов послушай. И низко опустила на лицо наметку. Замолчал Самоквасов. Немного повременя спросила у него Манефа:

- Как теперь с дядюшкой-то, с Тимофеем-то Гордеичем?

- По судам дело наше пошло,- отвечал Петр Степаныч.- Обнадеживают, что скоро покончат. По осени надо будет свое получить.

- Дай тебе господи! - молвила Манефа.- Будешь богат - не забудь сира, нища и убога, делись со Христом своим богатством... Неимущему подашь - самому Христу подашь. А паче всего в суету не вдавайся, не поклонничай перед игемонами да проконсулами.

- Я, матушка, завсегда рад по силе помощь подать неимущему,- сказал Петр Степаныч.- И на святые обители тоже... Извольте на раздачу принять. И подал ей две сотенных.

- Это, матушка, от самого от меня,- примолвил он.- Досель из чужих рук глядел, жертвовал вам не свое, а дядино. Теперь собственную мою жертву не отриньте.

- Спаси тебя Христос. Благодарна за усердие,- сказала Манефа и, вставши с лавки, положила перед иконами семипоклонный начал.- Чайку не покушаешь ли? спросила она, кончив обряд. И, не дождавшись ответа, ударила в стоявшую возле нее кандию.

Келейная девица вошла... То была Евдокеюшка, племянница добродушной Виринеи, что прежде помогала тетке келарничать. Теперь в игуменьиных комнатах она прислуживала. Манефа велела ей самовар собрать и приготовить что следует к чаю.

- Пали до нас и о тебе, друг мой, недобрые вести, будто и ты мирской славой стал соблазняться,- начала Манефа, только что успела выйти келейница.Потому-то я тебе по духовной любви и говорила так насчет Громова да Злобина. Мирская слава до добра не доводит, любезный мой Петр Степаныч. Верь слову добра желая говорю.

- Чем же соблазняюсь я, матушка? Помилуйте! ..- с удивлением спросил Самоквасов.

- Говорят, сборы какие-то там были у Макарья на ярманке. Сбирали, слышь, на какое-то никонианское училище,- строго и властно говорила Манефа.- Детским приютом, что ли, зовут. И кто, сказывали мне, больше денег дает, тому больше и почестей мирских. Медали, слышь, раздают... А ты, друг, и поревновал прелестной славе мира... Сказывали мне... Много ль пожертвовал на нечестие?

- Сто целковых,- тихо, приниженным голосом ответил Петр Степаныч.

- Сто целковых! Деньги порядочные!- молвила Манефа.- И на другое на что можно б было их пожертвовать. На полезное душе, на доброе, благочестивое дело.. А тебе медали захотелось?

- Разве худое дело, матушка, на бедных сирот подать? - возразил Петр Степаныч, пристально глядя на строгую игуменью.

Еще ниже спустила она на лицо наметку, еще ниже склонила голову и чуть слышным голосом учительно проговорила:

- В писании, друг, сказано: "Аще добро твориши, разумей, кому твориши, и будет благодать благам твоим. Добро сотвори благочестиву и обрящеши воздаяние аще не от него, то от вышнего. Даждь благочестиву и не заступай грешника, добро сотвори смиренному и не даждь нечестивому, возбрани хлебы твоя н не даждь ему" (Сираха, XII, 1-5. ). Понял?

- Сиротки ведь они, матушка, пить-есть тоже хотят, одним подаяньем только и живут,- промолвил на то Петр Степаныч.

- То прежде всего помни, что они - никониане, что от них благодать отнята... Безблагодатны они,- резко возвысила голос Манефа.- Разве ты ихнего стада? Свою крышу, друг мой, чини, а сквозь чужую тебя не замочит. О своих потужи, своим помощь яви, и будет то угодно перед господом, пойдет твоей душе во спасенье. Оглянись-ка вокруг себя, посмотри, сколь много сирых и нищих из наших древлеправославных христиан... Есть кому подать, есть кому милость явить... Ну, будет началить тебя, довольно... Долго ль у нас прогостишь?

- Не знаю, как вам сказать, матушка.- отвечал Самоквасов.- Признаться, долго-то заживаться мне некогда, в Казань дела призывают.

- Лучше бы вам миролюбно как-нибудь с дядей-то покончить,- думчиво промолвила Манефа.- Что хорошего под иноверный суд идти? Выбрать бы обоим кого-нибудь из наших христиан и положиться бы во всем на его решенье. Дело-то было бы гораздо праведнее.

- Самому мне, матушка, так хотелось сделать, да что же я могу?- сказал Самоквасов.-- Дядя никаких моих слов не принимает. Одно себе заладил: "Не дам ни гроша" - и не внимает ничьим советам, ничьих разговоров не слушает...

- Сам-от ты говорил с ним? -- помолчавши маленько, спросила Манефа.

- На глаза не пущает меня,- ответил Петр Степаныч.- Признаться, оттого больше и уехал я из Казани; в тягость стало жить в одном с ним дому... А на квартиру съехать, роду нашему будет зазорно. Оттого странствую - в Петербурге пожил, в Москве погостил, у Макарья, теперь вот ваши места посетить вздумал.

- Злобность и вражда ближних господу противны,- учительно сказала Манефа.Устами царя Давыда он вещает: "Се что добро иль что красно, но еже жити братии вкупе". Очень-то дяде не противься: "Пред лицом седого восстани и почти лицо старче..." Он ведь тебе кровный, дядя родной. Что-нибудь попусти, в чем-нибудь уступи.

- На все я был согласен, матушка, на все,- молвил на те слова Самоквасов.Все, что мог, уступал, чужие дивились даже... А ему все хочется без рубашки меня со двора долой. Сами посудите, матушка, капитал-от ведь у нас нераздельный; он один брат, от другого брата я один... А он что предлагает?. Изо всего именья отдай ему половину, а другую дели поровну девяти его сыновьям да дочерям, десятому мне... На что ж это похоже?.. Что это за татарский закон?.. Двадцатую долю дает, да и тут, наверное можно сказать, обсчитает. Шел я вот на какую мировую - бери себе половину, а другую дели пополам, одну часть мне, другую его детям. Так нет, не хочет... Все ему мало. Еще меня же неподобными словами обзывает. Каково же мне терпеть это?.. Хочется дяде ободрать меня, ровно липочку.

- Мудреные дела, мудреные!..- покачивая головой, проговорила Манефа и, выславши вошедшую было Евдокею келейницу, стала сама угощать Самоквасова чаем, а перед тем, как водится, водочкой, мадерцей и всякого рода солеными и сладкими закусками.

- Патап Максимыч как в своем здоровье? - спросил Самоквасов после короткого молчанья.

- Здоров,- сухо и нехотя ответила Манефа. Как ни старался Петр Степаныч свести речь на семейство Чапурина, не удалось ему. Видимо, уклонялась Манефа от неприятного разговора и все расспрашивала про свою казначею Таифу, видел ли он ее у Макарья, исправилась ли она делами, не говорила ль, когда домой собирается. Завел Петр Степаныч про Фленушку речь, спросил у Манефы, отчего ее не видно и правду ли ему сказывали, будто здоровьем она стала не богата. Быстрым взором окинула игуменья Петра Степаныча, сжала губы и, торопливо поправив наметку, медленно, тихо сказала:

- В своем месте, надо думать, сидит, не то в иную обитель ушла... На здоровье точно что стала почасту жаловаться... Да это минет.

И тотчас свела разговор на предстоящее переселенье в город.

- Места куплены, лес заготовлен, стройка началась, под крышу вывели, скоро зачнут и тесом крыть,- говорила Манефа.- Думала осенью перебраться, да хлопоты задержали, дела. Бог даст, видно, уж по весне придется перевозиться, ежели господь веку продлит. А тем временем и решенье насчет наших обстоятельств повернее узнаем.

Не мало время сидел Петр Степаныч у Манефы. Прежде, бывало, в ее келье то Фленушка с Марьюшкой, то из матерей кто-нибудь сидит - теперь никого. Даже Евдокея келейница, поставивши на стол самовар, хоть бы раз потом заглянула. Никогда так прежде не важивалось.

На прощанье Манефа еще раз поблагодарила Самоквасова за его приношенье, но в гости не звала, как бывало прежде.. Простилась сухо, холодно, тоже не по-прежнему.

Зашел было снова к Фленушке Петр Степаныч, но ее горницы были заперты, даже оконные ставни закрыты.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Седьмой час после полудня настал, закаталось в сизую тучу красное солнышко, разливалась по вскраю небесному заря алая, выплывал кверху свётел месяц. Забелились туманы над болотами, свежим холодком повеяло и в Каменном Вражке и в укромном перелеске, когда пришел туда Петр Степаныч на свиданье с Марьей головщицею... На урочном месте еще никого не было. Кругом тишь. Лишь изредка а вечернем перелете протрещит в кустах боровой кулик (Иначе "слука" Scolopax rusticola. У охотников и поваров эта дичь известна под названием вальдшнепа.), лишь изредка в древесных ветвях проворчит ветютень (Columba palumbus. ), лишь изредка там либо сям раздадутся отрывистые голоса лежанок, барашков, подкопытников (Лежанка - Scolopax major, охотники дупелем ее зовут. Барашек - Scolopax media - по-охотничьи и по-поварски бекас. Подкопытник, иначе крошка, стучик - Scolopax minor, самая маленькая из породы Scolopax птичка, у охотников зовется гаршнепом.). Не заметно ни малейшего признака, чтобы кто-нибудь из людей перед тем приходил в перелесок, трава нигде не примята. Переждав несколько времени, раз, другой аукнул Самоквасов, но не было ни отзыва, ни отклика. "Обманула Марьюшка! - ему подумалось.- Деньги в руках больше ей не надо ничего!.."

О Фленушке раздумался?.. "Отчего это она слова со мной не хотела сказать?.. Зачем заперлась, ставни даже закрыла? За какую провинность мою так осерчала?.. Кажется, я на все был готов - третье лето согласья добиваюсь, а она все со своей сухою любовью... Надоел, видно, ей, прискучил... или обнесли меня чем-нибудь?.. По обителям это как раз... На что на другое, а на сплетни да напраслину матери с белицами куда как досужи!.."

Так, раскинувшись на сочной, зеленой траве, размышлял сам с собою Петр Степаныч. Стали ему вспоминаться веселые вечера, что бывало, проводил он с Фленушкой в этом самом перелеске. Роем носятся в памяти его воспоминанья об игривых, затейных забавах резвой, бойкой скитянки... Перед душевными его очами во всем блеске пышной, цветущей красы восстает образ Фленушки...

Вспоминается мельком и нежная, скромная Дуня Смолокурова, но бледнеет ее образ в сравнении с полной жизни и огня, с бойкой, шаловливой Фленушкой. Тихая, робкая, задумчивая и уж вовсе неразговорчивая Дуня представляется ему каким-то жалким, бедным ребенком... А у той баловницы, у Фленушки, и острый разум, и в речах быстрота, и нескончаемые веселые разговоры. "Из Дуни что-то еще выйдет,- думает Самоквасов,- а Фленушка и теперь краса неописанная, а душой-то какая добрая, какая сердечная, задушевная!.."

Где-то вдали хрустнул сушник. Хрустнул в другой раз и в третий. Чутким ухом прислушивается Петр Степаныч. Привстал,- хруст не смолкает под чьей-то легкой на поступь ногой. Зорче и зорче вглядывается в даль Петр Степаныч: что-то мелькнуло меж кустов и тотчас же скрылось. Вот в вечернем сумраке забелелись чьи-то рукава, вот стали видимы и пестрый широкий передник и шелковый рудожелтый (Оранжевый.) платочек на голове. Лица не видно - закрыто оно полотняным платком. "Нет, это не Марьюшка!"- подумал Петр Степаныч.

Побежал навстречу... Силы небесные!.. Наяву это или в сонном мечтанье?.. Фленушка. От радости и удивленья вскрикнул он. - Тише!..- руку подняв, шепотом молвила Фленушка.- Следят!.. Тише, как можно тише!.. Дальше пойдем, туда, где кустарник погуще, к Елфимову. Там место укромное, там никто не увидит.

- Пойдем!.. Пойдем, моя милая, дорогая моя,- начал было Петр Степаныч, в жарком волненье схватив Фленушку за руку. Отдернула она руку и чуть слышно прошептала ему:

- Словечка не смей молвить, лишний раз не вздохни, услышать могут... Накроют...

- Да я, Фленушка...- зачал было Самоквасов.

- Потерпи же!.. Потерпи, голубчик!.. Желанный ты мой, ненаглядный!.. До верхотины Вражка не даль какая.- Так нежно и страстно шептала Фленушка, ступая быстрыми шагами и склоняясь на плечо Самоквасова.- Там досыта наговоримся...ровно дитя, продолжала она лепетать.- Ох, как сердце у меня по тебе изболело!.. Исстрадалась я без тебя, Петенька, измучилась! Не брани меня. Марьюшка мне говорила... знаешь ты от кого-то... что с тоски да с горя я пить зачала... И закрыла руками побледневшее лицо.

- Фленушка! - вскликнул Самоквасов.- Неужель это правда?

- А ты пока молчи... Громко не говори!.. Потерпи маленько,- прервала его Фленушка, открывая лицо.- Там никто не услышит, там никто ничего не увидит. Там досыта наговоримся, там в последний разок я на тебя налюбуюсь!.. Там... я... Ой, была не была!.. Исстрадалась совсем!.. Хоть на часок, хоть на одну минуточку счастья мне дай и радости!.. Было бы чем потом жизнь помянуть!..Так страстно и нежно шептала Фленушка, спеша с Самоквасовым к верхотине Каменного Вражка.

Давно уж село солнышко. Вечерний подосенний сумрак небо крыл, землю темнил. Белей и белей становились болота от вздымавшегося над ними тумана, широкими реками, безбрежными озерами казались они. Смолкли осенние птички, разве изредка вдали дергач прокричит, сова ребенком заплачет, филин ухнет в бору.

Пришли. Быстрым, порывистым движеньем сдернула Фленушка драповый плат, что несла на руке. Раскинула его по траве, сама села и, страстно горевшим взором нежно на друга взглянув, сказала ему:

- Садись рядком, как прежде... Посидим, голубчик, по-прежнему... В останышки с тобой посидим.

- Фленушка?- вскрикнул Петр Степаныч, садясь возле нее и обняв дрожащей рукой стан ее. Сам себя он не помнил и только одно мог выговорить: - Ах ты, Фленушка моя, Фленушка!..

Выскользнула она из его объятий и, слегка притронувшись ладонью к пылавшей щеке его, с лукавой улыбкой пальцем ему погрозила.

Припал он к высокой груди, и грустно склонилась над ним головою Фленушка.

- Ах ты, Петенька, мой Петенька! Ах ты, бедненький мой! - тихо, в порыве безотрадного горя, безнадежного отчаянья заговорила она, прижимая к груди голову Петра Степаныча.- Кто-то тебя после меня приласкает, кто-то тебя приголубит, кто-то другом тебя назовет?

Не частой дробный дождичек кропит ей лицо белое, мочит она личико горючьми слезми... Тужит, плачет девушка по милом дружке, скорбит, что пришло время расставаться с ним навеки... Где былые затеи, где проказы, игры и смехи?.. Где веселые шутки? Плачет навзрыд и рыдает Фленушка, слова не может промолвить в слезах.

- Фленушка. Фленушка!.. Что с тобой? - кротко, нежно лаская ее, говорил Самоквасов.

Миновал первый порыв - перестала рыдать, только тихие слезы льются из глаз.

- Давеча я к тебе приходил... С глаз долой прогнала ты меня... Заперлась...- с нежным укором стал говорить ей Петр Степаныч.- Видеть меня не хотела...

Опустила низко голову Фленушка и, закрыв лицо передником, тихо и грустно промолвила:

- Стыдно мне было... Дело еще непривычное... Не хотелось, чтобы ты видел меня такой!.. Выпила ведь я перед твоим приходом.

- Зачем это? - с горьким участьем чуть слышно сказал Петр Степаныч.- Что тут хорошего?..

Тихо, бережно взял он ее за руку. Опустив передник, она взглянула на него робким, печальным взором... Слезу заметила на реснице друга.

И полились у ней у самой из очей слезы. Горлицей, чуть слышно, воркует она, припав к плечу Самоквасова.

- А я думала... а я думала... бранить меня станешь... Корить, насмехаться!

- Насмехаться!.. Бранить!..- горько улыбнувшись, - заговорил Петр Степаныч.- Какое слово ты молвила?.. Да могу ли я над тобой насмехаться! Крепко прижалась к нему безмолвная Фленушка.

- Не я, Петя, пью,- заговорила она с отчаяньем в голосе.- Горе мое пьет!.. Тоска тоскучая напала на меня, нашла со всего света вольного... Эх ты, Петя мой, Петенька!.. Беды меня породили, горе горенское выкормило, злая кручинушка вырастила... Ничего-то ты не знаешь, мил сердечный друг! И надорванным голосом тихо и грустно запела:

Ноет сердце мое, ноет,

Ноет, занывает

Злодейки кручинушки

Вдвое прибывает.

Ах ты, молодость моя, молодость,

Чем тебя мне помянути?

Тоской да кручиной,

Печалью великой.

Доля уж такая мне,

На роду так писано,

И печатью запечатано

Не знавать мне счастья, радости,

С милым другом в разлученье быть!

Ах, туманы ль вы, туманушки,

Вы часты дожди осенние.

Уж не полно ль вам, туманушки,

По синю морю гулять,

Не пора ли вам, туманушки,

Со синя моря долой?

На мое ли на сердечушко,

На мое ли ретиво

Налегала грусть, кручинушка,

Ровно каменна гора...

Не пора ль тебе, кручинушка,

С ретива сердца долой?

Аль не видывать, не знать мне

Радошных, веселых дней?..

Упал голос. Смолкла Фленушка.

- Нет, не видывать!.. Не видывать!..- чрез малое время, чуть слышно она промолвила, грустно наклонив голову и отирая слезы передником.

И снова запела. Громче и громче раздавалась по перелеску ее печальная песня:

Родила меня кручина,

Горе выкормило,

Беды вырастили,

И спозналась я, несчастная,

С тоскою да с печалью...

С ними век мне вековать,

Счастья в жизни не видать.

- Эх ты, Петенька, мой Петенька!.. Ох ты, сердечный мой! - вскликнула она, страстно бросаясь в объятья Самоквасова.- Хоть бы выпить чего!

- Что ты, Фленушка? Помилуй! - сказал Петр Степаныч.-Нешто тебе не жаль себя?

- Чего мне жалеть-то себя?..- с каким-то злорадством, глазами сверкнув, вскликнула Фленушка.- Ради кого?.. Не для кого... И меня-то жалеть некому, опричь разве матушки... Кому я нужна?.. Ради кого мне беречь себя?.. Лишняя, ненужная на свет я уродилась!.. Что я, что сорная трава в огороде - все едино!.. Полют ее, Петенька... Понимаешь ли? полют... С корнем вон... Так и меня... Вот что!.. Чуешь ли ты все это, милый мой?.. Понимаешь ли, какова участь моя горькая?.. Никому я не нужна, никому и не жаль меня...

- Про меня-то, видно, забыла,- с нежным укором сказал Самоквасов.- Нешто я не жалею тебя?.. Нешто я не люблю тебя всей душой?..

- Поди ты, голубчик! - с горькой усмешкой молвила Фленушка.- Не знаешь ты, как надо любить... Тебе бы все мимоходом, только бы побаловать...

- Да сколько ж раз я молил тебя, уговаривал женой моей быть?.. Сколько раз богом тебя заклинал, что стану любить тебя до гробовой доски, стану век свой беречь тебя...- дрожащим голосом говорил Петр Степаныч.

- Говорить-то ты, точно, это говаривал, и я таковые твои речи слыхивала, да веры у меня что-то неймется им,- с усмешкой молвила Фленушка.- Те речи у тебя ведь облыжные... Не раз я тебе говаривала, что любовь твоя, ровно вешний лед - не крепка, не надежна... Жиденек сердцем ты, Петенька!.. Любви такой девки, как я,- тебе не снести... По себе поищи, потише да посмирнее. Что, с Дуней-то Смолокуровой ладится, что ли, у тебя?

- Что она!.. Ровно неживая... Рыба как есть,-- с недовольством ответил Петр Степаныч.

- И рыбка, парень, вкусненька живет, коль ее хорошенько сготовишь...- с усмешкой молвила Фленушка и вдруг разразилась громким, резким, будто безумным хохотом.- Мой бы совет - попробовать ее... Авось по вкусу придется...- лукаво прищурив глаза, она примолвила.

Прежняя Фленушка сидит с ним: бойкая речь, насмешливый взор, хитрая улыбка, по-бывалому трунит, издевается.

- Тиха уж больно, не сручна...-- сквозь зубы процедил в ответ Петр Степаныч.

- А тебе бы все бойких да ручных,- подхватила Фленушка.- Ишь какой ты сахар медович!.. Полно-ка, дружок, перестань,- примолвила она, положив одну руку на плечо Самоквасову, а другою лаская темно-русые кудри его.- Тихая-то много будет лучше тебе, Петруша, меньше сплеток про вас будет... Вот мы с тобой проказничали ведь только, баловались, до греха не доходили, а поди-ка, уверь кого... А все от того, что я бойковата...

Нет, ты не покидай Дунюшки... Не сручна, говоришь,- сумей сделать ее ручною... Настолько-то у тебя умишка хватит, дурачок ты мои глупенький,говорила она, а сама крепко прижималась разалевшейся щекой к горящей щеке Самоквасова.

- Ну ее! И думать не хочу... Ты одна моя радость... Ты одна мне всего на свете дороже! - со страстным увлеченьем говорил Петр Степаныч и, крепко прижав к груди Фленушку, осыпал ее поцелуями...

- А ты не кипятись... воли-то рукам покамест не давай,- вырываясь из объятий его, со смехом промолвила Фленушка.- Тихая речь не в пример лучше слушается.

- Ах, Фленушка, Фленушка!.. Да бросишь ли ты, наконец, эти скиты, чтоб им и на свете-то не стоять! ..- стал говорить Петр Степаныч.- Собирайся скорее, уедем в Казань, повенчаемся, заживем в любви да в совете. Стал я богат теперь, у дяди из рук не гляжу.

Вспыхнула Фленушка и, раскрыв пурпурные губки, страстным взором его облила... Но вдруг, как злым стрельцом подстреленная пташка, поникла головкой, и алмазная слеза блеснула в ее черных, как смоль, и длинных ресницах...

- Молви же словечко, моя дорогая, реши судьбу мою, ненаглядная! - молил Самоквасов.

Крепко прижав к лицу ладони, ровно дитя, чуть слышно она зарыдала.

- Матушка-то... Матушка-то как же?

- Что ж? Матушке свое, а нам свое...- резко ответил Петр Степаныч.- Сама говоришь, что не долго ей жить... Ну и кончено дело - она помрет, а наша жизнь еще впереди...

- Молчи! - властно вскрикнула Фленушка, быстро и гневно подняв голову.

Слез как не бывало. Исчезли на лице и страстность и нежность. Холодная строгость сменила бурные порывы палившей страсти. Быстро с лужайки вскочив, резким голосом она вскрикнула:

- Уйду!.. И никогда тебе не видать меня больше... Сейчас же уйду, если слово одно молвишь мне про матушку! Не смей ничего про нее говорить!.. Люблю тебя, всей душой люблю, ото всего сердца, жизнь за тебя готова отдать, а матушки трогать не смей. Не знаешь, каково дорога она мне!..

- Ну не стану, не стану.- уговаривал ее Петр Степаныч и снова привлек ее в объятья.

Безмолвна, недвижима Фленушка. Млеет в страстной истоме.

- Чего жалеть себя?.. Кому блюсти?.. Ох, эта страсть!..- чуть слышно шепчет она.- Зачем мне девство мое? К чему оно? Бери его, мой желанный, бери! Ах, Петенька, мой Петенька!..

Почти до свету оставались они в перелеске. Пала роса, поднялись едва проглядные туманы...

Возвращаясь домой, всегда веселая, всегда боевая Фленушка шла тихо, склонивши голову на плечо Самоквасова. Дрожали ее губы, на опущенных в землю глазах искрились слезы. Тяжело переводила она порывистое дыханье... А он высоко и гордо нес голову.

- Как же после этого ты со мной не поедешь? - говорил он властным голосом.- Надо же это венцом покрыть?

- Ох, уж я и сама не знаю, Петенька!..- покорно молвила Фленушка.- Уезжай ты, голубчик мой милый, уезжай отсюда дня на три... Дружочек, прошу тебя, мой миленький!.. Богом тебя прошу...

- А когда через три дня ворочусь - поедешь ли в Казань?Выйдешь за меня замуж?

Немного подумавши, она отвечала: - Поеду... Тем временем я в путь соберусь... уедешь?..

Сегодня же, сейчас... Уеду,- сказал Петр Степаныч.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Не великая охота была Самоквасову выполнять теперь причуды Фленушкины. Прихотью считал ом внезапное ее требованье, чтоб уехал он на три дня из Комарова. "Спешным делом ступай, не знай куда, не знай зачем! - думалось ему, когда он возвращался в светелку Ермилы Матвеича...- Что за блажь такая забрела ей в голову? Чем помешал я сборам ее?..

Чудная, как есть чудная!.. А досталась же мне!.. Заживу теперь с молодой женой - не стыд будет в люди ее показать, такую красавицу, такую разумницу!.. Три дня - не сколь много времени, зато после-то, после!.. А ехать все-таки охоты нет. Просидеть разве в светелке три дня и три ночи, никому на глаза не показываясь, а иконнику наказать строго-настрого - говорил бы всем, что я наспех срядился и уехал куда-то?.. Нельзя - от келейниц ничего не укроется, пойдут толки да пересуды, дойдут до Фленушки, тогда и не подступайся к ней, на глаза не пустит, станет по-прежнему дело затягивать... Нет, уж, видно, ехать, выполнить, что велела,- отговорок чтобы после у ней не было".

Наскоро уложив в чемодан скарб свой, разбудил он Ермила Матвеича и упросил его тотчас же везти его до Язвицкой станции. Уверял Сурмина, что нежданно-негаданно спешное дело ему выпало, что к полдням непременно ему надо в соседний город поспеть. Подивился иконник, но ни слова не вымолвил. Покачал только седой головой, медленно вышел из избы и велел сыновьям лошадей закладывать. Не совсем еще обутрело, как Андрей, старший сын Ермилы Матвеича, скакал уж во весь опор с Самоквасовым по торной, широкой почтовой дороге.

В Язвицах, только что въехали они в деревенскую околицу, встретился Петру Степанычу старый знакомый - ухарский, разудалый ямщик Федор Афанасьевич. На водопой коней он вел и, как только завидел Самоквасова, радостно вскликнул ему:

- А! Ваше степенство! По добру ль, по здорову ль? Давно не видались!

- Здравствуй, Федор Афанасьич!- вылезая из телеги, отвечал на привет его Самоквасов.- Каково поживаешь? Лошадок бы мне.

- Можно,- молвил ямщик.- Лошади у нас всегда наготове. Много ль потребуется?

- Пару,- сказал Петр Степаныч, отходя с ямщиком в сторону от тележки иконниковой.

- Что мало? - подмигнув Самоквасову с хитрой улыбкой, молвил ямщик.- Я было думал троек пять либо шесть вашему степенству потребуется, думал, что опять скитскую девку задумано красть...

- А ты потише... Зря-то не болтай... Нешто забыл уговор?..- понизив голос, сказал Петр Степаныч, оглянувшись на Ермилова сына.

Но коренастый, дюжий Андрей, откладывая усталых лошадей, ни на что не обращал вниманья.

- Зачем нам, ваше степенство, твой уговор забывать? Много тогда довольны остались вашей милостью. Потому и держим крепко заказ,- бойко ответил ямщик.Ежели когда лишняя муха летает, и тогда насчет того дела молчок... Это я тебе только молвил, а другому кому ни-ни, ни гу-гу. Будь надежен, в жизни от нас никто не узнает.

- То-то, смотри,- молвил ему Петр Степаныч, ставши возле колодца у водопойной колоды.- Ненароком проболтаешься - беда.

- Кажись бы, теперича и беды-то опасаться нечего,- сказал Федор Афанасьев.- Тогда мы с тобой от Чапурина удирали, а теперь он на себя все дело принял - я-де сам наперед знал про ту самокрутку, я-де сам и коней-то им наймовал... Ну, он, так он. Пущай его бахвалится, убытку от него нам нет никакого... А прималчивать все-таки станем, как ты велел... В этом будь благонадежен...

- Ладно, хорошо,- молвил Петр Степаныч.- Пой же скорей лошадей да закладывай. К полдням мне надо в городе быть безотменно.

- К Феклисту Митричу? - с усмешкой спросил Афанасьев.

- К нему,- сказал Петр Степаныч, а сам подумал: "В самом деле к Феклисту зайти... Квартирку ему заказать...

Пристанем на перепутье, как покатим в Казань".

- Опять келейную хочешь красть,- усмехнулся Федор ямщик.- Что же? В добрый час... Расхорошее дело! Со всяким удовольствием послужим на том.

- Придет время, тогда повещу,- молвил Самоквасов.

- А много ль троек потребуется?.. Сколь народу на отбой погони готовить? тряхнув кудрями, спросил разудалый ямщик.

- Не такое дело. Больше тройки не надо будет,- сказал Петр Степаныч.

- Значит, сироту красть? Погони не чаешь... Дело!.. Можем и в том постараться... Останетесь много довольны... Кони - угар. Стрижена девка косы не поспеет заплесть, как мы с тобой на край света угоним... Закладывать, что ли, а может, перекусить чего не в угоду ли? Молочка похлебать с ситненьким не в охотку ли?.. Яичницу глазунью не велеть ли бабам состряпать? Солнышко вон уж куда поднялось - мы-то давно уж позавтракали.

- Нет, нет,- торопил его Петр Степаныч.- Скорей готовь лошадей - еду наспех, боюсь опоздать.

Десяти минут не прошло, как ухарский Федор Афанасьев во весь опор мчал Самоквасова по хрящевой дороге.

Подъехав к дому Феклистову, Петр Степаныч вошел к нему в белую харчевню. Были будни, день не базарный, в харчевне нет никого, только в задней горнице какие-то двое приказных шарами на биллиарде постукивали. Едва успел Петр Степаныч заказать селянку из почек да подовый пирог, как влетел в харчевню сам хозяин и с радостным видом кинулся навстречу к богатому казанцу.

- Какими это судьбами? - заговорил он, крепко сжимая руку Петра Степаныча.- Каким ветром опять принесло вашу милость в наш городишко?.. Да зачем же это вы в харчевню... Прямо бы ко мне в горницы!.. Дорога-то, чать, известна вашему степенству?.. Люди мы с вами маленько знакомые... Пожалуйте, сударь, кверху, сделайте такое ваше одолжение... Никитин,- обратился он к отставному солдату, бывшему в харчевне за повара, - отставь селянку с пирогом, что их милость тебе заказали... Уважим дорогого гостя чем-нибудь послаще... Пожалуйте, сударь Петр Степаныч, пожалуйте-с...

- Да ведь я дня на три сюда, не больше,- сказал Самоквасов.- Думал на постоялом дворе пристать, а у вас в харчевне перекусить только маленько.

- Пущу я вас на постоялый!..-сказал Феклист Митрич.- Как бы не так. Те самые горницы, что тогда занимали, готовы, сударь, для вас... Пожалуйте... Просим покорно!

- Да право же, мне совестно стеснять вас, Феклист Митрич,- говорил Самоквасов.- Тогда было дело другое - не стать же новобрачной на постоялом дворе ночевать; мое одиночное дело иное.

- Как вам угодно, а уж я вас не отпущу,- настаивал Феклист и силком почти утащил Петра Степаныча в свои покои...

Как водится, сейчас же самовар на стол. Перед чаем целительной настоечки по рюмочке. Авдотья Федоровна, Феклистова жена, сидя за самоваром, пустилась было в расспросы, каково молодые поживают, и очень удивилась, что Самоквасов с самой свадьбы их в глаза не видал, даже ничего про них и не слыхивал.

- Как же это так? - изумилась Авдотья Федоровна.- Как же вы у своих "моложан" до сей поры не бывали? И за горным столом не сидели, и на княжом пиру ни пива, ни вина не отведали (На север и северо-восток от Москвы моложанами, а на юге молодожанами называют новобрачных целый год. В Поволжье, особенно за Волгой, "моложанами" считаются только до первой после брака пасхальной субботы. Горной стол и княжой пир - обеды у новобрачных или у их родителей на другой и третий день после венчания.). Хоть свадьбу-то и уходом сыграли, да ведь Чапурин покончил ее как надо быть следует - "честью" ( То есть со всеми обрядами.). Гостей к нему тогда понаехало и не ведомо что, а заправских-то дружек, ни вас, ни Семена Петровича, и не было. Куда же это вы отлучились от ихней радости?

- По разным местам разъезжал,- сказал Петр Степаныч.- В Москве проживал, в Петербурге, у Макарья побывал на ярманке. К тому же недосуги у меня разные случились, дела накопились... А вы, однако, не сказали ли кому, что свадьбу Прасковьи Патаповны мы с Сеней состряпали?

- Полноте!.. Как это возможно!- вступился Феклист.- Ни вашего приказанья, ни ваших милостей мы не забыли и в жизнь свою не забудем... А другое дело и опасаться-то теперь Чапурина нечего - славит везде, что сам эту свадебку состряпал... Потеха, да и только!..

- С чего ж это он? - спросил Самоквасов.

- Потому что гордан (Гордан, гордиян - то же, что гордец.). Уж больно высоко себя держит, никого себе в версту не ставит. Оттого и не хочется ему, чтобы сказали: родную, дескать, дочь прозевал. Оттого на себя и принял...- с насмешливой улыбкой сказал Феклист Митрич.- А с зятем-то у них, слышь, в самом деле наперед было слажено и насчет приданого и насчет иного прочего. Мы уж и сами немало дивились, каких ради причин вздумалось вам уходом их венчать.

- Так было надо,- отвечал Самоквасов.- А вы все-таки никому не сказывайте, что это дело мы с Семеном обработали... Хоть до зимы помолчите...

- Слушаем, сударь, слушаем. Лишнего слова от нас и после зимы не проскочит,- молвил Феклист.- Да не пора ли гостю и за стол?.. Федоровна! Готово ли все у тебя?

- Милости просим, гость дорогой, мало жданный да много желанный! Пожалуйте нашей хлеба-соли откушать,- низко кланяясь, сказала Феклистова хозяйка.

Сели за стол. Никитину строго-настрого приказано было состряпать такой обед, какой только у исправника в его именины он готовит. И Никитин в грязь лицом себя не ударил. Воздал Петр Степаныч честь стряпне его. Куриный взварец (Суп из курицы), подовые пироги, солонина под хреном и сметаной, печеная репа со сливочным маслом, жареные рябчики и какой-то вкусный сладкий пирог с голодухи очень понравились Самоквасову. И много тем довольны остались Феклист с хозяюшкой и сам Никитин, получивший от гостя рублевку.

- Ежели бы теперича рыба была у нас свежая, стерлядки бы, к примеру сказать, да ежели бы у нас по всему городу в погребах лед не растаял, мог бы я, сударь, и стерлядь в разваре самым отличным манером сготовить, мог бы свертеть и мороженое. Такой бы обедец состряпал вам, каким разве только господина губернатора чествуют, когда его превосходительство на ревизию к нам в город изволит заезжать... А при теперешних наших запасах поневоле, ваше степенство, репу да солонину подашь. В эвтом разе уж не взыщите...- Так говорил осчастливленный рублевкой Никитин.

- Ладно, ладно. Спасибо и за то, что сготовил,- сказал Феклист Митрич.Спасибо, ступай себе с богом!..

Но Никитин, маленько хлебнувший ради лучшего успеха в стряпне, не сразу послушался хозяина, не пошел по первому его слову из комнаты.

- Когда еще, ваше степенство, находился я в службе его императорского величества,- не слушая хозяина, говорил он Петру Степанычу,- в Малороссийском гренадерском генерал-фельдмаршала графа Румянцева Задунайского полку в денщиках у ротного командира находился. Бывало, как только приедет начальство на инспекторский смотр: бригадный ли, дивизионный ли, либо сам корпусный, тотчас меня к полковому на кухню прикомандируют. Потому что я из ученых - до солдатства дворовым человеком у господина Калягина был и в клубе поварскому делу обучался, оттого и умею самым отличным манером какие вам угодно кушанья сготовить, особенно силён я насчет паштетов. Майонезы опять, провансали по моей части. Генералы кушали и с похвалой относились... А здесь только над селянкой да над подовыми и сидишь... Распоганый на этот счет городишко! И есть-то путем не умеют.

- А ты ступай к своему месту,- крикнул, наконец, Феклист Митрич на захмелевшего повара.- Гостю отдохнуть пора, а ты лезешь с разговорами. Ступай же, ступай!

И едва мог выжить из комнаты не в меру разговорившегося Никитина.

Здорово соснул Петр Степаныч после бессонной ночи, тряской дороги и плотного обеда. Под вечер от нечего делать пошел по городу бродить. Захолустный городок был невелик - с конца на другой поля видны. Местоположение неважное - с трех сторон болота, с четвертой косогор. Широкие прямые улицы и обширные необстроенные площади поросли сочной травой. Кроме немногих обитаемых чиновниками домов, все ставлены на подклетах,- дома обширные, высокие, из толстого сосняка да ельника. Сторона лесная, есть из чего хорошо и прочно построиться. Все ворота затворены, иные даже заперты, а на притолоке у каждых почти прибит на белой бумажке медный крест, и, кроме того, записочка с полууставною надписью: "Христос с нами уставися, той же вчера и днесь и во веки веков. Аминь". Значит, хозяева старой вере последуют...

Там и сям середь улицы вырыты колодцы, над ними стоят деревянные шатры на толстых столбах. Тихо, чуть не безлюдно повсюду - нет звуков в сонном городке. Разве где-нибудь прогудит струна шерстобита, зашурчит станок ложкаря. Из иных домов глухо доносится тихое, гнусливое пение женских голосов - всенощную там староверы справляют. Строго, сурово повсюду - ни вольной, как птица небесная, песни, ни веселого задушевного говора, ни бойких, спорливых разговоров, Куры, что копаются на улицах в песке, свиньи, что усердно разрывают на соборной площади луговину, и те делают свое дело тихо, смирно. Пустыня не пустыня, а похоже на то.

Почти весь город обошел Петр Степаныч, а повстречал либо пять, либо шесть человек. И каждый встречный с удивленьем останавливался, с любопытством глядел на незнаемого человека и потом еще долго смотрел ему вслед, узнать бы, куда и к кому держит он путь. Тоска напала на Самоквасова, и сильно он обрадовался, когда на всполье у казенных, давным-давно запустелых соляных анбаров, охраняемых, однако, приличною стражей из инвалидной команды, увидал он Феклиста Митрича. Тотчас к нему подошел.

- Гуляете? - с радушной улыбкой спросил у него Феклист.

- Да, вышел было немножко пройтись. Исходил весь город и живой души не встретил,- отвечал ему Самоквасов.

- Будни,- со сладкой потяготой зевая и набожно крестя разинутый рот, лениво промолвил Феклист Митрич.- Кому теперь у нас по улицам шляться?.. Всяк при своем деле - кто работает, кто отдыхает... Хоша и до меня доведись - нешто стал бы я теперь по улицам шманяться, ежели б не нужное дело... Не праздник седни, чтобы слоны-то продавать (Слоняться, слоны продавать, а также шманяться, шмонить, шмоничать - шататься без дела, бродить от безделья, отбывать от дела.).

- Разве у вас не гуляют после работы? - спросил Петр Степаныч.

- Гуляют, да только по воскресеньям и по праздникам,- отвечал Феклист Митрич,- по четвергам еще гуляют, потому что базар, а в будние дни почто народу гулять? День-то деньской над работой умаются, зашабашат - тотчас ко щам, а после щей на боковую... Город наш благочестивый, не бездельный какой-нибудь, все при деле. Маленький мальчишка и тот с утра до ночи ложки ковыряет. Встал, умылся, оделся, богу помолился, хлебца перекусил, и за тесличку (Тесличка (тесло) - железное орудие, употребляемое для выделки деревянных ложек.). Вон те так никоим путным делом не займутся,- примолвил Феклист, указывая на большой двухъярусный дом со множеством пристроек, со всех сторон его облепивших, и с закрытыми наполовину окнами.- Вон эти чернохвостые не орут, не сеют, а слаще да больше нашего едят. От нечего делать и пошли бы они, может быть, прогуляться, да ходу им на улицу нет, опричь того, что разве по самому нужному делу. Нельзя же черницам по улицам слоняться - не водится...

- А чей это дом? - полюбопытствовал Петр Степаныч.

- Келейницы живут,- ответил Феклист.- Мать Серафима оленевская. После дяди достался ей дом-от, она его летошний год и обрядила по-скитскому. Ишь сколь боковуш да светелок приляпала... Старицы к ней набрались и белицы; всего человек с пятнадцать теперь тут у нее живет. Как есть заправская обитель... Теперь у нас в городу много таких развелось и еще больше того разведется, потому что выгонка, слышь, скоро, матерей-то поразгонят. Загодя стали у нас селиться... Вишь, какие хоромы Манефа Комаровская городит. Тетенька вашей-то моложаны будет, сестра родная Чапурину.- Так говорил Феклист желчно и досадливо, указывая на недостроенные и еще не покрытые кровлями дома возле соляных анбаров на самом всполье.

- Три дома! - молвил Самоквасов, поглядев на Манефины постройки.

- Четыре,- перебил Феклист.-- Четвертой-эт позади. С руки тут им будет потаенного ли кого привезти, другое ли дельцо спроворить по ихнему секту (В православном простонародье вместо секта иногда говорят сект.), чего лучше как на всполье. И овраг рядом, и лес неподалеку - все как нарочно про них уготовано... Нашему брату, церковнику, смотреть на них, так с души воротит... Зачем они это живут... К чему?.. Только небо коптят. А пошарь-ка в сундуках деньжищ-то что? Гибель!..

- Зачем же мать Манефа так широко строится? - спросил Самоквасов.Незаконных вещей ведь она не творит...

- Широко, значит, жить захотелось,- с усмешкой ответил Феклист Митрич.Навезет с собой целый табор келейниц. Все заведет, как надо быть скиту. Вон и скотный двор ставит, и конный!.. Часовни особной только нельзя, так внутри келий моленну заведет... Что ей, Манефе-то?.. Денег не займовать... И у самой непочатая куча и у брата достаточно.

- С братом-то, слышь, повздорила,- сказал Петр Степаныч.

- Что ж из того, что повздорила? Не важность! - молвил Феклист.- Ихни побранки подолгу не живут. А точно, что была у них драна грамота. А все из-за вашей самокрутки. Как принял все на себя Чапурин, Манефа и пошла ругаться. "Зачем, говорит, ославил ты мою обитель? Зачем, говорит, не от себя из дому, а от меня из скита девку крал?" А он хохочет да пуще сестрицу-то подзадоривает... Шальной ведь он!..

- А что у вас в городе про ту свадьбу говорят? - немного помолчав, спросил Самоквасов.

- Чего говорить-то? Ничего не говорят,- молвил Феклист.- Спервоначалу, правда, толков было достаточно, а теперь и поминать перестали.

- А много было толков?

- Довольно,- ответил Феклист.-- Наши-то, церковники то есть, да и староверы, которые за матерей не больно гораздо стоят, помирают, бывало, со смеху, а ихней статьи люди, особливо келейные, те на стены лезут, бранятся... Не икалось нешто вам, как они тогда поминки вам загибали?

- Разве узнали про меня? - с живостью спросил Петр Степаныч.

- По имени не называли, потому что не знали, а безыменно вдоволь честили и того вам сулили, что ежели б на самую малость сталось по ихним речам, сидеть бы вам теперь на самом дне кромешной тьмы... Всем тогда от них доставалось, и я не ушел, зачем, видишь, я у себя в дому моложан приютил. А я им, шмотницам, на то: "деньги плачены были за то, а от вас я сроду пятака не видывал... Дело торговое..." Унялись, перестали ругаться.

- А не доходило ли до вас про мать Манефу?- спросил Петр Степаныч.- Не было ли у ней на нас подозренья?

- Какое ж могло быть у ней подозренье? - отвечал Феклист Митрич.- За день до Успенья в городу она здесь была, на стройку желалось самой поглядеть. Тогда насчет этого дела с матерью Серафимой у ней речи велись. Мать Манефа так говорила: "На беду о ту пору благодетели-то наши Петр Степаныч с Семеном Петровичем из скита выехали - при ихней бытности ни за что бы не сталось такой беды, не дали бы они, благодетели, такому делу случиться".

- Это хорошо,- молвил Самоквасов, входя в дом Феклиста. А там Федоровна, сидя за самоваром, давно уж ждала и мужа и гостя.

На другой день воскресенье приходилось. Поутру зычно раздался звон большого соборного колокола. Вторя ему, глухо задребезжал надтреснутый напольный (Напольная церковь - кладбищенская. ), и резко забряцал маленький серебристый колокол единоверческой церкви. День выдался красный, в небе ни облачка: ветер не шелохнет, пряди паутины недвижно висят в чистом, прозрачном воздухе, клонящееся к осени солнышко приветно пригревает высыпавшие на улицу толпы горожан. Чинно, степенно одетые в темно-синие кафтаны и сибирки с борами назади, ходом неспешным идут старики и пожилые люди. С удалью во взорах, с отвагой в движеньях, особыми кучками выступают люди молодые, все до единого в ситцевых рубахах с накинутыми поверх суконными чуйками.

Старухи все в синем, с темными матерчатыми (Матерчатым - из шелковой ткани. ), затканными золотом головными платками; молодицы в ситцевых и шелковых сарафанах с яркими головками (Головка - головная повязка замужних горожанок из шелкового платка или косынки преимущественно яркого цвета. Встречаются головки и по деревням в зажиточных семействах. В последнее время они стали выходить из употребления, заменяясь шелковыми платками в роспуск.), а заневестившиеся девицы в московских сарафанах с белоснежными рукавами и с цветными платочками на головах. Все идут, все спешат, а ребятишки и девчонки давным уж давно снуют по улицам. Все глядят весело, празднично. Не много народа в собор прошло, меньше того в напольную, чуть-чуть побольше в единоверческую, зато густыми толпами повалил народ в дома келейниц. Всюду тихо - все молятся, каждый по-своему.

Чинно, степенно, без шума, без говора после молитвы по домам разошлись. Опустели улицы, и стар и мал за столом сидят, трапезуют чем кому бог послал. Пообедавши, старые люди на спокой пошли, кто помоложе - на улицу. Тут чуть-чуть оживился, тут едва развернулся мертвенный в обычное время городок. В лучших нарядах девушки и молодицы расселись под окнами. Рядышком по три да по четыре сидят безмолвные красавицы, ровно в землю врытые. Ни хоровода, ни песен, ни бойких веселых речей. Оборони господи молодицу, а пуще того девицу на выданье - громкое слово сказать. Засмеют вольницу, ославят, что смела нарушить давний обычай. И станут за то ее женихи обегать, а мужнюю жену сожитель зачнет поколачивать... Особыми кучками, также под оконья к кому-нибудь, старики попозже сбираются и до позднего вечера толкуют про свои дела. Тут и громкий говор и споры, иной раз до ссоры даже дойдет, но и бранятся чинно, степенно. Холостым много вольнее - с увесистыми палками в руках заводят они середь улицы любимую свою игру в городки. Расставив рядами деревянные чурки, мечут в них издали палками; кто больше сшиб, тот и выиграл. Тут смех, даже громкие крики, но чинность, степенность блюдется и середь молодежи.

Так веселятся в городке, окруженном скитами. Тот же дух в нем царит, что и в обителях, те же нравы, те же преданья, те ж обиходные, житейские порядки... Но ведь и по соседству с тем городком есть вражки, уютные полянки и темные перелески. И там летней порой чуть не каждый день бывают грибовные гулянки да ходьба по ягоды, и там до петухов слушает молодежь, как в кустиках ракитовых соловушки распевают, и там... Словом, и там, что в скитах, многое втайне творится...

Все улицы с переулками и со всеми заулками исходил Петр Степаныч. Людно везде, но столь строго и чинно, что ему, заезжему человеку, безжизненным, мертвым все показалось. Скучно стало ему - кругом незнакомые люди, не с кем речь повести, не с кем в разговор вступить. Пробовал, и не один раз пробовал, но ему отвечали сухо, нехотя, поглядывая на него недобрыми глазами. Тоска напала на Петра Степаныча середь чужих людей.

Томимый скукой одиночества, вплоть до ночи пробродил он по городу, а на ночлеге другая беда - словоохотный Феклист подсел с докучными россказнями, нисколько для гостя не любопытными. Рад бы не слушать, да хозяину рта не зашьешь. Стал отмалчиваться, и то не помогает, россказни Феклиста о городских пользах и выгодах были нескончаемы. На головную боль стал жаловаться Самоквасов, думая, что хоть больному-то дадут покой. Не тут-то было - Феклист, а пуще его дородная и сильно к вечеру под влиянием настоечки разговорившаяся Федоровна, перебивая друг друга, стали ему предлагать разные снадобья, клятвенно заверяя, что от них всякую болезнь с него как рукой снимет. Чтоб избавиться от надоевшей болтовни, Петр Степаныч хотел было спать идти, но радушные хозяева его не пустили. "Как можно,- с изумленьем они говорили,- как возможно без ужина гостю держать опочив?.." Насилу отделался Самоквасов от докучного хлебосольства .. Радостно, свободно вздохнул он, запершись в отведенной ему комнате.

Жарко, душно. Воздух сперся, а освежить его невозможно. Перед тем как приехать Петру Степанычу, завернули было дожди с холодами, и домовитый Феклист закупорил окна по-зимнему... Невыносимо стало Самоквасову - дела нет, сон нейдет... Пуще прежнего и грусть и тоска... Хоть плакать, так в ту же пору...

А Фленушка с ума нейдет. Только и мыслей, только и дум, что об ней да об ней. Жалко ее. Клянет и корит себя Самоквасов, что прежде законной поры до конца исканья свои довел... Но тут же и правит себя...

(Оправдывает. ) "Как же было стерпеть, как воздержаться?"... и тем старается успокоить свою совесть. А меж тем жалостью растопляется его сердце, любовь растет и объемлет все существо его... "Что-то теперь она, моя ластовка, что-то теперь, моя лебедь белая? К отъезду ли тихонько сбирается или с Манефой на последышках беседует?.. Ох, скорей бы, скорее проходили эти дни! Обнять бы ее скорей, увезти бы из скучного скита на новую жизнь, на счастье, на радость, на любовь бесконечную!.. Целый день еще остается!.. И зачем она так упорно домогалась, чтоб уехал я на то время, как станет она сряжаться?.. Чем помешал бы я ей?.. Прихоть, причуда!.. Такой уж нрав - ни с того ни с сего заберет что-нибудь себе в голову. Тут вынь да положь - тешь девичий обычай!.."

Не сходит с ума Фленушка, не сходит она и со взоров духовных очей у Петра Степаныча. Наяву стала чудиться, ровно живая...

Раскидался в сонном бреду Петр Степаныч на высоко взбитой пуховой перине. Призраки стали являться ему... И все Фленушка, одна только Фленушка. Но не такова, какою прежде обычно бывала. Не затейница веселых проказ, не бойкая, насмешливая причудница. Иная Фленушка теперь видится, какою под конец последнего свиданья была: тихая, безмолвная, в робком смятенье девичьей стыдливости, во всей красоте своей, во всей прелести. Закинулась назад миловидная головка, слезой наслажденья подернулись томные очи, горят ланиты, трепещут уста пурпуровые... Распахнулась белоснежная сорочка, и откинулась наотлет, будто резцом художника из мрамора иссеченная, стройная рука... Не звонкий хохот, не резкая речь слышится в мертвой тиши темной ночи Петру Степанычу; слышится ему робко слетающий с трепетных уст страстный лепет, чудится дрожащий шепот, мечтаются порывистые, замирающие вздохи...

На другой день Петр Степаныч придумать не мог, куда бы деваться, что бы делать с собой. После бессонной ночи в душной горнице, после дум беспокойных, после страстных горячих мечтаний едва мог он с постели подняться. Увидав его, бледного, истомленного,- Феклист Митрич не на шутку перепугался. Не тертый картофель, не кочан капусты к голове стал теперь ему предлагать, но спрашивал, не сбегать ли за лекарем. Петр Степаныч наотрез отказался.

Пуще всего тому дивился Феклист, что, выпив две чашки чаю, Петр Степаныч не согласился позавтракать. Ни жаренные в сметане белые грибы, ни копченая семга, ни сочный уральский балык, ни сделанный самой Федоровной на славу жирный варенец, ни стряпня того повара, что лакомил когда-то командиров, не соблазнили его. Много Феклист за гостем ухаживал, много его потчевал, но не принял приветно и ласково речей его Петр Степаныч... А много было Феклист хлопотал, потому что думал, ежель побольше да слаще поест казанский наследник, щедрее заплатит ему за постой. Отказ от завтрака за убыток себе он почел.

Вышел Самоквасов на улицу. День ясный. Яркими, но не знойными лучами обливало землю осеннее солнце, в небе ни облачка, в воздухе тишь. Замер городок по-будничному - пусто, беззвучно... В поле пошел Петр Степаныч.

Без цели, без намеренья, выйдя за городскую околицу, зашел он на кладбище. Долго бродил меж поросших густою травой надмогильных насыпей, меж старых и новых крестов и голубцов. Повидней да побогаче памятников было немного ставлены они были только вкруг церкви над почетными горожанами, больше над чиновниками. Из дворян во всем захолустном уезде никого не живет, а купечество почти сплошь старинки держится и хоронится в особом участке отдельно от церковников, оттого и нет возле церкви очень богатых памятников. Походил Самоквасов по кладбищу, бессознательно перечитал все надгробия. Было немало смешных и забавных.

Вот на чугунном столбике без знаков препинания начертано: "Господи! в селениях твоих подаждь ему успокоение от супруги его Ольги Ивановны". Вот на каменной плите иссечено произведение доморощенного стихотворца и в нем завещание в бозе усопшей болярыни Анны супругу ее, оставшемуся в земной плачевной юдоли "Помяни ты мое слово - на другой ты не женись". Вот на кирпичном, ржавой жестью обитом мавзолее возвещается "прохожему", что тут погребен "верный, усердный раб церкви - удельный крестьянин такой-то, в двух жалованных из кабинета его императорского величества кафтанах, один кафтан с позументами, а другой с золотым шитьем и таковыми ж кистями". Бессознательно читает Петр Степаныч кладбищенские сказанья, читает, а сам ничего не понимает. Далеко его думы - там на Каменном Вражке, в уютных горенках милой, ненаглядной Фленушки. Всюду тихо, лишь кузнечики неустанно трещат в намогильной траве и в спелой яри на несжатых еще яровых полях. Изредка в поднебесье резко пропищит ястреб, направляя бойкий полет к чьему-нибудь огороду полакомиться отставшим от наседки цыпленком. В немой тиши один с заветной думой бродит Петр Степаныч по божьей ниве...

Весь мир им забыт, одна Фленушка только на мыслях. "Завтра, завтра, только что стемнеет, мы с ней в Казань. В людном, большом городе, в шумной жизни забудет она Манефу и скит... К новой жизни скоро привыкнет... Разряжу ее на зависть всем, на удивленье... Игры, смехи, потехи любит она,- на жизнь веселую ее приведу..."

С поля ветер пахнул, далекие голоса послышались: "Воистину суета всяческая! Житие бо ее - сон и сень, и всуе мятется всяк земнородный... (Седален 6 гласа в "Службе усопшим". Текст по Филаретскому "Потребнику" 1623 года. Лист 660.).

Ровно ножом полоснуло по сердцу Петра Степаныча... "Что это?.. Надгробная песня?.. Песня слез и печали!..- тревожно замутилось у него на мыслях.- Не веселую, не счастливую жизнь они напевают мне, горе, печаль и могилу!.. Ей ли умирать?.. Жизни веселой, богатой ей надо. И я дам ей такую жизнь, дам полное довольство, дам ей богатство, почет!..

"Аще и весь мир приобрящем и тогда в гроб вселимся, иде же купно цари же и убозии..." - доносится пение келейниц...

- О будь вы прокляты!.. вскрикнул Петр Степаныч...

И, смущенный, в тревожном смятенье медленным шагом пошел он на те голоса... Нехотя идет, будто тайной, непонятной силой тянет его туда... "Суета!.. Сон и сень!.. Во гроб вселимся!.." - раздается в ушах его. Страх осетил рассудок и все помышленья его... Не венчальных же ликов, не удалых, веселых песен ждать ему на могилах, но это и в голову ему не приходит. Идет на голоса и вот видит - на дальнем староверском участке, над свежей, дерном еще не покрытой могилой скитские черницы стоят... На могиле чайная чашка с медом, кацея с дымящимся ладаном. Справляют канон... "По ком бы это?" - подумал Петр Степаныч и слышит:

"Рабе божией преставльшейся сестре нашей иноке Филагрии вечная память!.."

"Что за Филагрия такая?" - думает Самоквасов... Кончили матери "службу об усопшей". А Петр Степаныч все на том же месте в раздумье стоит... "Сон и сень!.. Сон и сень!.. Всуе мятется всяк земнородный!.. Что это за Филагрия?.." Никакой Филагрии до той поры он не знал. Даже имени такого не слыхивал, а теперь с ума оно не сходит. Черные думы вконец обуяли его...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Едва мог дождаться вечера Петр Степаныч. Чтобы в точности выполнить Фленушкино желанье, надо бы ему было приехать в Комаров поутру. Но не в силах он был медлить так долго. Только что смерклось, поскакал он из города к Каменному Вражку, помчал стороной от большой дороги, по узкому, едва проездному проселку. Скачет то по горелому, то по срубленному лесу, ни мостов там нет через речки, ни гатей по болотам, зато много короче. Доставалось бокам Самоквасова от пней, от корневищ, от водороин, но не чувствует он ни толчков, ни ударов, торопит ямщика то и дело. Заря еще не занималась, как подскакал он к дому Ермилы Матвеича. Спрашивает:

- Что в скиту? Нет ли каких новостей? Все ли живы-здоровы?

- Все слава богу живы-здоровы,- отвечает Ермило Матвеич.- А новостей никаких не предвидится. С ярманки кое-кто воротились: мать Таифа Манефиных, мать Таисея Бояркиных. Больше того нет никаких новостей.

- Слава богу,- молвил Петр Степаныч и вздохнул глубоко и легко.

Подивился на гостя Сурмин, но не молвил ни слова. Один остался в светелке Петр Степаныч. Прилег на кровать, но, как и в прошлую ночь, сон не берет его... Разгорелась голова, руки, ноги дрожат, в ушах трезвон, в глазах появились красные круги и зеленые... Душно... Распахнул он миткалёвые занавески, оконце открыл. Потянул в светлицу ночной холодный воздух, но не освежил Самоквасова. Сел у окна Петр Степаныч и, глаз не спуская, стал глядеть в непроглядную темь. Замирает, занывает, ровно пойманный голубь трепещет его сердце. "Не добро вещует",- подумал Петр Степаныч.

Забрезжилось. На восточном вскрае неба забелелся рассвет; стали из тьмы выделяться очерки скитских строений. Тихо и глухо везде... По обителям не видать огоньков. Только в Манефиной стае тускло мерцают лампады перед божницами... Глядит Петр Степаныч, неустанно глядит на окна Фленушкиных горниц, и сладкие мечты опять распаляют его воображенье... Ту ночку вспоминает, забыть ее не может... "А моя-то красотка разметалась теперь в постельке своей,- мечтает он,- обо мне мечтает... Волной поднимается грудь, и жарко дыханье ее... От сонной истомы раскрыты алые губки, и в сладкой дремоте шепчут они любовные речи, имя мое поминают..."

Свет в окне показался... "Неужели встает?.. Что это так рано поднялась моя ясынька?.. Видно, сряжается... Но всего еще только четыре часа... О милая моя, о сердце мое!.. День один пролетит, и нас никто больше не разлучит с тобой... Скоро ли, скоро ль пройдет этот день?.."

Погас свет во Фленушкиных горницах, только лампада перед иконами теплится... В било ударили... Редкие, резкие его звуки вширь и вдаль разносятся в рассветной тиши; по другим обителям пока еще тихо и сонно. "Праздник, должно быть, какой-нибудь у Манефиных,- думает Петр Степаныч.Спозаранку поднялись к заутрени... Она не пойдет - не великая она богомольница... Не пойти ли теперь к ней? Пусть там поют да читают,- мы свою песню споем..."

Схватил картуз, побежал, но тотчас одумался. "Увидят, как раз на кого-нибудь навернешься... Еще ночь не минула... Огласка пойдет - лучше остаться".

Поют у Манефы заутреню. По другим обителям тоже стали раздаваться удары в било. Резче и резче носятся они в сыром, влажном воздухе... А у Манефы в часовне поют да поют.

Совсем рассвело, но ровно свинцовые тучи висят над землей. В воздухе белая мгла, кругом над сырыми местами туманы... Пышет север холодом, завернул студеный утренник, побелели тесовые крыши. Ровно прикованный к раскрытому оконцу, стоит в раздумье Самоквасов.

Кончилась служба. С высокого крутого крыльца часовенной паперти старицы с белицами попарно идут. Различает их, узнает иных Петр Степаныч - вот мать Таифа, приехала, значит, от Макарья, вот уставщица Аркадия, мать Лариса, мать Никанора, самой Манефы не видно. Перед старицами певчие белицы, впереди их, склонив голову, медленным шагом выступает Марья головщица. Заунывное пение их раздается:

"Послушай Христа, что вопиет, о дево!" "Что поют, зачем поют?" - думает, слушает необычное пение Петр Степаныч. Пристально смотрит он на шествие келейниц, внимая никогда дотоле не слыханной песне:

"Иди, отвержися земных, да не привлечет тебя страсть..."

К Манефиной келье идут. Что ж это такое? Что они делают? - в недоуменье рассуждает Петр Степаныч и с напряженным вниманьем ловит каждое слово, каждый звук долетающего пения... Все прошли, все до одной скрылись в Манефиной келье.

Ермило Матвеич, увидав из огорода, что гость его стоит у раскрытого окна, тотчас пошел навестить его.

- Раненько, сударь, поднялись - ни свет, ни заря!.. Каково после дороги спали-почивали? Отдохнули ли? - спрашивал он, входя в светелку.

Не ответил ни слова ему Самоквасов. Сам с вопросом к нему.

- Что это такое у Манефиных? После заутрени всей обителью к игуменье в келью пошли, с пением! Что за праздник такой?

Постриг,- молвил Ермило Матвеич.- Постриг сегодня у них... Не знавали ль вы, сударь, мать Софию, что прежде в ключах у Манефы ходила? Тогда, великим постом как болела матушка, в чем-то она провинилась. Великий образ теперь принимает... Девки мои на днях у Виринеи в келарне на посидках сидели. Они сказывали, что мать София к постриженью в большой образ готовится. Вечор из Городца черного попа (Черный поп - священник-инок, иеромонах. По правилам, он только имеет право постригать в монашество, но "нужды ради", за недостатком черных попов, у раскольников нередко и без них дело обходится. ) привезли.

- Так это постриг? - в раздумье проговорил Петр Степаныч.

- Постриг,- молвил Сурмин.- Мои девицы и обе снохи давно уж туда побежали... Самоварчик не поставить ли, чайку не собрать ли? Совсем уж обутрело. Молвлю хоть старухе - молодые-то все убежали на постриг глядеть...

- Можно этот постриг посмотреть? - спросил Петр Степаныч.

- Нет, никаким образом нельзя, - ответил Сурмин.- Мужчинам теперь вход в часовню возбранен. Раздевают ведь там постриженицу чуть не донага, в рубахе одной оставляют... Игуменья ноги ей моет, обувает ее... Нельзя тут мужчине быть, нельзя видеть ему тело черницы. Ни слова на то не сказал Самоквасов.

- Как же насчет самоварчика-то? - снова спрашивал у него Ермило Матвеич.Чайку бы теперь хорошо было выпить... И я бы не прочь.

- Пожалуй,- бессознательно ответил Петр Степаныч.

Скоро старушка, жена Ермила Матвеича, самовар и чайный прибор принесла. Чай пили только вдвоем Самоквасов с хозяином.

- Про Софию много тогда нехорошего шушукали,- сидя за чаем, говорил Ермило Матвеич.- Правда ли, нет ли, а намолвка в ту пору была, что деньги будто тогда она припрятала, не чая, что Манефа с одра болезни встанет... Марья Гавриловна тогда распорядилась, все отобрала у Софии. А как поднял господь матушку, ей все и рассказали. Она от ключей Софию и отставила.

Вот теперь постригом в великий образ хочетоправиться... А пуще всего желается ей с Манефой в городу поселиться, келью бы свою там иметь, оттого больше и принимает великий постриг... Вон в часовню идут,- прибавил Сурмин.

Двинулось по обительскому двору новое шествие. Впереди попарно идут матери и белицы обеих певчих стай. Марьюшка всех впереди. За певицами матери в соборных мантиях и черный поп, низенький, старенький, седой, во всем иночестве и в епитрахили. Сзади его величавым шагом выступает Манефа. Она тоже в соборной мантии, игуменский посох в руке. Поднята голова, на небо смотрит она. За ней две старицы под руки ведут с ног до головы укрытую Софию. Идет она с поникшей головой, чуть не на каждом шагу оступаясь... По сторонам много чужих женщин. Мужчин ни одного, кроме попа. Пристально смотрит на всех Петр Степаныч, ищет глазами Фленушку - не видит ее. "Не любит она постригов,-думает он,- осталась одна на спокое в своих горенках... Что ей до Софии? Вечер придет - вольной птицей со мной полетит..."

Прошли в часовню, затворили двери на паперть, заперли их.

- Начинается теперь.- молвил Ермило Матвеич, допивая шестую чашку чая.

Тихо, ничего не слышно. Но скоро раздалось в часовенной паперти пение:

"Последуем, сестры, благому владыце, увядим мирския похоти, бежим лестьца и мирдержателя, будем чисти и совершенны..."

- Это они теперь раздевают Софию,- сказал Сурмин. И, сотворив крестное знаменье, примолвил:

- Подай, господи, рабе твоей страстей умирение, подай ей, святый, достойно прияти ангельский чин. Опять послышалось пение:

"Умый ми позе, честная мати, обуй мя сапогом целомудрия, да не пришед враг обрящет пяты моя наги и запнет стопы моя..."

- Это значит, Манефа теперь умывает ей ноги... А вот теперь,- объяснял Сурмин,- калиги (Калиги - иноческая обувь. ) на ноги ей надевает.

Ни слова Петр Степаныч. Свои у него думы, свои пожеланья. Безмолвно глядит он на окна своей ненаглядной, каждый вздох ее вспоминая, каждое движенье в ту сладкую незабвенную ночь.

"Объятия отча отверсти ми потщися",- поют там. Громче всех раздается голос Марьюшки. Слезы звучат в нем.

"Пускай поют, пускай постригают!.. Нет нам до них дела!.. А как она, моя голубка, покорна была и нежна!.. Как вдруг задрожала, как прижалась потом ко мне!.."

"Блудне мое изживше житие..." - доносится из часовни.

А он, все мечтая, на окна глядит, со страстным замираньем сердца помышляя: вот, вот колыхнется в окне занавеска, вот появится милый образ, вот увидит он цветущую красой невесту... "А как хороша была она тогда! - продолжает мечтать Петр Степаныч.- Горячие лобзанья! Пыл страстной любви!.. И потом... такая тихая, безответная, безмолвная... Краса-то какая в разгоревшихся ланитах..."

"Где есть мирская красота? Где есть временных мечтание? Не же ли видим землю и пепел? Что убо тружаемся всуе? Что же не отвержемся мира?" - поют в часовне.

- Антифоны запели,- молвил Сурмин. - Настоящий постриг теперь только начинается. Сейчас припадет София перед святыми, сейчас подадут ей ножницы добровольного ради стрижения влас.

Что Самоквасову до стриженья влас? Что ему до Софии? Одна Фленушка на мыслях. Иное все чуждо ему.

- Вот теперь ее черный поп вопрошает: "Имаши ли хранитися в девстве и целомудрии? Сохраниши ли даже до смерти послушание?"- говорит Сурмин.

Не слушает слов его Петр Степаныч, не сводит он глаз со Фленушкиных окон...

Распахнулась там занавеска... "Проснулась, встает моя дорогая...- думает Петр Степаныч.- Спроважу Ермила, к ней пойду... Пущай их там постригают!.. А мы?.. Насладимся любовью и все в мире забудем. Пускай их в часовне поют! Мы с нею в блаженстве утонем... Какая ножка у нее, какая..."

- Долго еще пройдет это постриженье? - спросил Петр Степаныч Сурмина.

- Не очень скоро еще до конца,-- ответил Ермило Матвеич.- А после пострига в келарню новую мать поведут.

Хотел было идти Петр Степаныч, но, вглядевшись, увидал, что у окна стоит не Фленушка... Кто такова, не может распознать, только никак не она... Эта приземиста, толста, несуразна, не то что высокая, стройная, гибкая Фленушка. "Нельзя теперь идти к ней,- подумал Самоквасов,- маленько обожду, покамест она одна не останется в горницах..."

И стал продолжать беседу с Сурминым. Мало сам говорил, больше с думами носился; зато словоохотен и говорлив был Ермило Матвеич. О постригах все рассказал до самых последних мелочей.

Кончилась служба. Чинно, стройно, с горящими свечами в руках старицы и белицы в келарню попарно идут. Сзади всех перед самой Манефой новая мать. Высока и стройна, видно, что молодая. "Это не Софья", - подумал Петр Степаныч. Пытается рассмотреть, но креповая наметка плотно закрывает лицо. Мать Виринея с приспешницами на келарном крыльце встречает новую сестру, а белицы поют громогласно:

"Господи, господи, призри с небеси и виждь и посети винограда своего" (Все эти песни, употребляемые старообрядцами при пострижении инокинь, дословно взяты из Филаретовского "Потребника" 1631 г. Теперь чин пострижения в монашество значительно сокращен и большая часть духовных песен отменена, но старообрядцы сохранили все, что делалось и пелось при первых московских патриархах. ).

На частые удары била стекаются в келарню работные матери и белицы, те, что, будучи на послушаниях, не удосужились быть на постриге... Вот и та приземистая белица, что сейчас была во Фленушкиных горницах, а самой Фленушки все нет как нет... "Дома, значит, осталась. Теперь самое лучшее время идти к ней..." - думает Петр Степаныч.

Пошел, но только что вступил в обительскую ограду, глядит - расходятся все из келарни. Вот и Манефа, рядом с ней идет Марья головщица, еще две белицы, казначея Таифа, сзади всех новая мать. "Они теперь у Манефы все будут сидеть, а я к ней, к моей невесте!.. - подумал Петр Степаныч и бойко пошел к заднему крыльцу игуменьиной стаи, что ставлено возле Фленушкиных горниц.

Быстрым движеньем двери настежь он распахнул. Перед ним Таифа.

- Нельзя, благодетель, нельзя!- шепчет она, тревожно махая руками и не пуская в келью Самоквасова.- Да вам кого?.. Матушку Манефу?

- К Флене Васильевне,-- молвил он.

- Нет здесь никакой Флены Васильевны,- ответила Таифа.

- Как? - спросил как снег побелевший Петр Степаныч.

- Здесь мать Филагрия пребывает,- сказала Таифа.

- Филагрия, Филагрия! - шепчет Петр Степаныч. Замутилось в очах его, и тяжело опустился он на стоявшую вдоль стены лавку.

Вдруг распахнулась дверь из боковушки. Недвижно стоит величавая, строгая мать Филагрия в черном венце и в мантии. Креповая наметка назад закинута... Ринулся к ней Петр Степаныч...

- Фленушка! - вскрикнул он отчаянным голосом. Как стрела, выпрямилась станом мать Филагрия. Сдвинулись соболиные брови, искрометным огнем сверкнули гневные очи. Как есть мать Манефа.

Медленно протянула она вперед руку и твердо, властно сказала:

Отыди от мене, сатано!..

* * *

А на ярманке гусли гудят, у Макарья наигрывают, развеселое там житье, ни тоски нету, ни горюшка; и не знают там кручинушки!

Туда, в этот омут ринулся с отчаянья Петр Степаныч.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Ни у Дорониных, ни у Марка Данилыча о Самоквасове ни слуху ни духу. Сгинул, пропал, ровно в воду канул. В последнее время каждый день бывал он то у Дорониных, то у Марка Данилыча; все полюбили веселого Петра Степаныча; свыклись с ним. Бывало, как ни войдет - на всех веселый стих нападет; такой он, был затейник, такой забавник, что, кажется, покойника сумел бы рассмешить, а мало того - и плясать бы заставил...

Думали теперь, передумывали, куда бы он мог запропаститься; пуще всего гребтелось о нем добродушной, заботной Татьяне Андревне. День ото дня больше и больше она беспокоилась. А тут как нарочно разные слухи пошли по ярманке: то говорят, что какого-то купчика в канаве нашли, то затолкуют о мертвом теле, что на Волге выплыло, потом новые толки: там ограбили; тут совсем уходили человека... Большей частью слухи те оказывались праздной болтовней, всегда неизбежной на многолюдстве, но Татьяне Андревне в каждом утопленнике, в каждом убитом иль ограбленном мерещился Петр Степаныч. Бывало, как только услышит она про утопленника, тотчас почнет сокрушаться. "Батюшки светы! не наш ли сердечный?"

Еще до возврата Меркулова как-то вечером Дмитрий Петрович чай пил у Дорониных, были тут еще двое-трое знакомых Зиновью Алексеичу. Беседу вели, что на ярманке стали пошаливать. Татьяна Андревна, к тем речам прислушавшись, на Петра Степаныча речь навела.

- Как же это так?- говорила она.- Как же это вдруг ни с того ни с сего пропал человек, ровно клад от аминя рассыпался?.. Надо бы кому поискать его.

Дмитрий Петрович, кой что зная от Самоквасова про его дела, молвил на то:

- В Казань не уехал ли? Там он с дядей по наследству тягается, может быть понадобилось ему лично самому там быть.

Но Татьяна Андревна твердо на своем стояла. Почти со слезами говорила она, что сердечному Петру Степанычу на ярманке какая-нибудь беда приключилась.

И Лизу с Наташей припечалили те разговоры. Стали обе они просить Веденеева, поискал бы он какого-нибудь человека, чтобы весточку он дал про Самоквасова, к дяде его, что ли, бы съездил, его бы спросил, а не то разузнал бы в гостинице, где Петр Степаныч останавливался.

К просьбам дочерей и свою просьбу Татьяна Андревна приставила:

- Поезжай, Дмитрий Петрович, разузнай хоть у старика Самоквасова, у дяденьки его,- говорила она.- Хоша и суды меж ними идут, как же, однако, дяде-то родному не знать про племянника?..

Веденеев на другой же день обещал съездить и в гостиницу и к дяде Петра Степаныча, хоть и знал наперед, что от старика Самоквасова толку ему не добиться, разве что на хитрости какие-нибудь подняться.

На другой день отправился он в гостиницу, но там ничего не мог разузнать. "Съехал, говорят, а куда съехал, не знают, не ведают.- Много-де всякого звания здесь людей перебывает, где тут знать, кто куда с ярманки выехал".

Нечего делать, поехал Дмитрий Петрович к старику Самоквасову. Застал его в лавке за какими-то расчетами. Поглядев на него, тотчас смекнул Веденеев, что ежели спроста спросить его о племяннике, он и говорить не захочет, скажет "мне недосуг" и на дверь покажет. Пришлось подняться на хитрости. Заявил Веденеев себя покупателем. С первого же слова узнав, что покупает он товар на чистые деньги, Тимофей Гордеич Самоквасов посмотрел на Дмитрия Петровича ласково и дружелюбно, отложил расчеты и попросил гостя наверх в палатку пожаловать. Там, наговорившись о торговых делах, Веденеев спросил угрюмого Тимофея Гордеича, не родня ли ему молодой человек, тоже Самоквасовым прозывается, а зовут его Петром Степанычем. Незадолго-де перед ярманкой на железной дороге с ним познакомился.

- Племянником доводится,- сухо и нехотя промолвил Тимофей Гордеич.

- Из Петербурга в Москву вместе ехали,- сказал Дмитрий Петрович,- в Москве тоже видались и здесь, на ярманке. Хотелось бы мне теперь его повидать, делишко маленькое есть, да не знаю, где отыскать его. Скажите, пожалуйста, почтеннейший Тимофей Гордеич, как бы мне увидать вашего племянника?

- Не знаю, сударь,- сердито насупив брови, ответил старик Самоквасов.- Пес его знает, где он шляется... Праздный человек, тунеяд, гуляка... Я его, шаталу, и на глаз к себе не пущаю...

- Какая досада! - молвил Дмитрий Петрович и с нетерпеньем мотнул головой.А как бы нужно мне повидать его. Просто сказать - до зарезу надо...

- Не могу ничего ответить на ваши спросы,- неласково промолвил Тимофей Гордеич.- Так что же-с? Как вам будет угодно насчет ваших закупок?..

- Видите ли, почтеннейший Тимофей Гордеич,-- с озабоченным видом свое говорил Веденеев.- То дело от нас не уйдет, бог даст на днях хорошенько столкуемся, завтра либо послезавтра покончим его к общему удовольствию, а теперь не можете ли вы мне помочь насчет вашего племянника?.. Я и сам теперь, признаться, вижу, не надо бы мне было с ним связываться.

- Нешто дело у вас какое с ним? - с любопытством спросил старый Самоквасов, зорко глядя в глаза Веденееву.

- То-то и есть, почтеннейший Тимофей Гордеич. Нешто без дела стал бы я вас беспокоить, спрашивать об нем?..- с притворной досадой молвил Дмитрий Петрович.

- Какое же дело у вас до Петьки касается? - откашлянувшись и поглядывая искоса на Веденеева, спросил Самоквасов.- Глядя по делу и говорить станем... Ежель пустошное какое, лучше меня и не спрашивайте, слова не молвлю, а ежель иное что, может статься и совет вам подам.

- Должишко есть за ним маленький,- сказал Дмитрий Петрович.- А мне скоро домой отправляться. Хотелось бы покончить с ним насчет его долгу.

- По векселю? - все-таки искоса посматривая на Веденеева, отрывисто спросил старик Самоквасов.

- По сохранной расписке,- ответил Дмитрий Петрович.

- По сохранной!.. Гм?.. Так впрямь по сохранной!.. Наличными, значит, одолжался?

- Да, рублей тысячу наличными взял,- сказал Веденеев.

- Тысячу!.. Ишь его как!.. Тысячами стал швыряться!.. А давно ль это было, спрошу я вас?- спросил Тимофей Гордеич.

- Да вот через три дня месяц исполнится... Обещал непременно в ярманке расплатиться, да вот и застрял где-то. Расписка-то, впрочем, писана до востребования,- сказал Дмитрий Петрович.

Так-с,- протянул Самоквасов.- Расплатится он! Как же!.. Держите карман шире!.. На гулянки бы только ему, по трактирам да в непотребных местах отличаться!.. А долги платить - дело не его... На беспутное что-нибудь и деньги-то у вас, поди, займовал?

- Нет,- молвил Веденеев,- на беспутство я не дал бы, он мне тогда говорил, что дело у него какое-то есть... По судам, говорил, надо ему хлопотать. Раздел какой-то поминал.

- Раздел поминал!.. Так это он у вас на раздел займовал!..- злобно захохотав, вскрикнул Самоквасов.- Охота была вам ссужать такого бездельника, шалыгана непутного... Плакали, сударь, ваши денежки, плакали!.. Это ведь он со мной тягается - выдели его из капитала, порушь отцами, дедами заведенное дело... Шиш возьмет!.. Вот что!.. Совсем надо взбеситься, чтобы сделать по его... Подлец он, мерзкий распутник!..

- Это ваше дело, Тимофей Гордеич...- сказал Веденеев.- А вот хоть и говорите вы, что пропали мои денежки, однако ж я надеюсь на доброе ваше расположение и, чтобы нам и теперь и вперед дела вести, буду вас покорнейше просить не оставить меня добрым советом насчет вашего племянника и помочь разыскать его. Потому что, как скоро отыщу его, тотчас куда следует упрячу голубчика. Предъявлю, значит, ему расписку, потребую платежа, а как, по вашим словам, он теперь не при деньгах, так я расписочку-то ко взысканию, да и упрячу друга любезного - в каменный дом за решеточку... Не отвертится, в бараний рог согну его.

- Вот это так, вот это настоящее дело,- весело потирая руки и похаживая взад и вперед по комнате, говорил Самоквасов.- Это вы как надо быть рассуждаете... Приятно даже слушать!.. Мой совет, вашего дела вдаль не откладывать. Засадите поскорей шельмеца - и дело с концом... Пожалуйста, поторопитесь, не упустите шатуна, не то он, пожалуй, туда лыжи навострит, что в пять лет на разыщешь.

- Сыскать-то где мне его, Тимофей Гордеич? - сказал Веденеев.- Знал бы я, где он скрывается, так не стал бы чиниться. Дохнуть бы не дал ему, разом скрутил бы!.. Да не могу добиться, где он теперь. Вот беда-то моя!

- Болтали намедни ребята - на другой день, слышь, либо на третий день Успенья за Волгу он удрал,- молвил старик Самоквасов.

- А он как раз через день после Успенья обещал мне деньги принесть,молвил Веденеев.

- Извольте видеть! - злорадно вскликнул Тимофей Гордеич.- Значит, он от вашего долга тягача-то и задал... Нет, уж вы, пожалуйста, богом вас прошу, не милуйте его. Упрячьте поскорее в долговую - пущай его отведает, каково там живется... Я бы, скажу вам откровенно, сам его давно бы упек - провинностей за ним достаточно, да сами можете понять, что мне неловко... Сродство, толков не оберешься, опять же раздел. А ваше дело особая статья, человек вы сторонний, вам ничего. Закон, мол, и вся недолга.. Нет уж, вы приструньте его, пожалуйста. Ввек не забуду вашего одолженья!.. Хотите, при вас расспрошу про него молодцов?

И крикнул какого-то Ваську. Лётом влетел вверх по лестнице парень лет двадцати, кровь с молоком, сильный, здоровый, удалый.

- Слушай, Васька,- властным голосом стал говорить Самоквасов.- Правду скажешь - кушак да шапка мерлушчатая; соврешь - ни к Рождеству, ни к святой подарков как ушей своих не увидишь... Куда Петр Степаныч уехал?

Замялся было Васька, но кушак и шапка, особенно эта заманчивая мерлушчатая шапка, до того замерещилась в глазах молодца, что, несмотря на преданность свою Петру Степанычу, все, что ни знал, рассказал, пожалуй еще кой с какими прибавочками.

- Коней за Волгу рядили,- сказал он.- При мне была ряда, я у них тогда на квартире случился. До Комаровского скита подряжали, на сдаточных.

- До Комарова? - молвил Тимофей Гордеич.- Ты ведь не то в прошлом, не то в позапрошлом году туда ездил с ним?

- Так точно-с, я самый с ним ездил,- отвечал Васька.- В прошлом году это было, четыре недели там выжили.

- Как думаешь, Васютка, зачем бы теперь ему в Комаров ехать? - ласково спросил Тимофей Гордеич.

- К Бояркиным, надо думать, поехал,- ответил Васютка.- У них завсегда ему пристанище.

- Не может быть,-- молвил на то Тимофей Гордеич.- Мать Таисея вечор у меня была и сама про него спрашивала.

- Нешто к Манефиным? - молвил Васютка.- Там зазнобушка есть у него...прибавил он, осклабляясь и тряхнув головой молодецки.

- Кто такая? - спросил Тимофей Гордеич.

-- Племянницей матушки Манефы зовут ее. В приемыши, слышь, взята... В скитах настоящего дела по этой части не скоро разберешь,- с усмешкой прибавил Васютка.- Фленой Васильевной звать ее.

- Что ж у него с этой Фленой? - спросил Самоквасов.

- Известно, что,- ухмыльнулся Васютка.- Соловьев по ночам вместе слушают-с, по грибы да по ягоды по лесочкам похаживают. Были у них ахи, были и махи, надо полагать, всего бывало. На эти дела в скитах оченно просто. Житье там разлюли-малина, век бы оттоле не вышел.

- Так ты думаешь, что он к этой Флене поехал? - немного помолчав, спросил Самоквасов.

- Так надобно думать,- ответил Васютка.- Как турился он ехать и укладывался, так я ему помогал... А он нет-нет, да и вздохнет, а вздохнувши, и промолвит тихонько: "Ах ты, Фленушка, Фленушка!" Безотменно к ней собрался.

- Ступай к своему делу,- приказал Васютке Тимофей Гордеич...- Кушак да шапка за мной. Завтра получишь.

- Чувствительнейше вас благодарим, Тимофей Гордеич,- низко кланяясь, молвил Васютка, и лицо его просияло. Шапка не простая, а мерлушчатая! Больно хотелось такой ему. "Заглядятся девки, как зимой, бог даст, с кулаками в голицах на Кабан (Кабан - озеро в Казани. На льду его бывали, а может, и теперь бывают еще кулачные бои между русскими и татарами. ) пойду,- думает он.- Держись, татарва окаянная,- любому скулу сворочу!"

- Ну вот, изволите видеть,- сказал Тимофей Гордеич Веденееву, когда, стуча изо всей мочи тяжелыми сапогами, сходил по лестнице в лавку Васютка.- Вот вам и путь его, вот и дорога. Сцапайте его, батюшка, сделайте такое ваше одолжение... По гроб жизни не забуду!.. Потрудитесь, пожалуйста... А мы завсегда ваши радетели.

Мне что? Мне бы только очувствовался он, молод ведь еще, может статься маленько погодя и образуется... Грозы на него мало было, оттого и беда вся. Прихлопните его, сударь, прихлопните! Это не вредит, право не вредит... Его же душе во спасенье пойдет. Верно говорю...

До того был рад старик Самоквасов, что, как только ушел от него Веденеев, не только Васютке кушак и шапку купил, но и другим молодцам на пропив деньжонок малую толику пожаловал.

В тот же день вечером Веденеев, сидя за чайным столом у Дорониных, рассказал, как собирал он вести про Петра Степаныча. Много шутили, много смеялись над тем, как провел он старого Самоквасова, но не могли придумать, зачем понадобилось Петру Степанычу ехать в скиты за Волгу. При Лизе с Наташей Веденеев смолчал о Фленушке, но, улучив время, сказал о том и Зиновью Алексеичу и Татьяне Андревне. Зиновий Алексеич улыбнулся, а Татьяна Андревна начала ворчать.

- Вот какие вы ноне стали ветрогоны! Вот за какими делами по богомольям разъезжаете! Святые места порочите, соблазны по людям разносите! Не чаяла я таких делов от Петра Степаныча, не ожидала... Поди вот тут каков лукавец! И подумать ведь нельзя было, что за ним такие дела водятся... Нехорошо, нехорошо, ой как нехорошо!

На другой день Дарья Сергевна за каким-то делом завернула к Дорониным, и Татьяна Андревна все рассказала ей, что накануне узнала про Самоквасова. Не забыла и Фленушку помянуть. Живя с Дуней долгое время у матери Манефы, Дарья Сергевна хорошо знала обительскую баловницу, игривый, веселый нрав ее, озорные шалости и затейные проказы. И то знала, что Фленушка чересчур уж вольно обходится с мужчинами, но не верила, чтоб у нее с кем-нибудь дело далеко зашло.

"А впрочем,- подумала она,- чего с человеком не может случиться. Враг ведь силен, горами качает, долго ль и тут до греха!.." Аграфене Петровне сказала, но та совсем не поверила, чтоб у Фленушки было что-нибудь с Самоквасовым... А что за Волгу он уехал, о том она еще накануне знала: ихний приказчик ездил за товаром в Вихорево и вблизи Комарова повстречал Петра Степаныча.

* * *

Под Главным домом, у лавочки с уральскими камнями, часу в первом дня стоял Веденеев, и, накупив целую кучу красно-кровавых рубинов, голубых сапфиров, сине-алых аметистов, малиновых турмалинов и белых, будто алмазы блестящих, тяжеловесов, укладывал их в большую малахитовую шкатулку для первого подарка нареченной невесте. Едва отвел он глаза от игравших разноцветными переливами камней, увидал быстро с озабоченным видом проходившего мимо Петра Степаныча.

Остановил его Дмитрий Петрович и, несмотря на отговорки спешными делами, пустился в длинные расспросы. Самоквасов сказал, что он в самом деле ездил за Волгу, но вот уж четвертый день как воротился оттуда и теперь страшно завален работой и хлопотами. Сказал, что получил известие об окончании дела о разделе в его пользу и что послезавтра во что бы ни стало поедет в Казань. Дмитрий Петрович рассказал ему, как дивились у Дорониных внезапному его отъезду, как в первые дни, когда еще неизвестно было, что с ним случилось, все об нем беспокоились, особливо Татьяна Андревна... Рассказал и о том, что по его порученью разведывал об нем у дяди его и выпытал у него, что было нужно, заявивши о небывалой сохранной расписке. Самоквасов все только краем уха слушал... Сказал ему Веденеев о радости Дорониных, что дождались, наконец, жениха Лизаветы Зиновьевны. Петр Степаныч равнодушно улыбнулся и не сказал ни слова...

Когда же, крепко и горячо сжимая ему руку, Дмитрий Петрович поведал и о своей радости, Петр Степаныч так равнодушно поздравил его, что счастливому жениху такое поздравленье показалось даже обидным. Звал его Веденеев к себе, звал к Зиновью Алексеичу...

Самоквасов сказал, что до отъезда постарается непременно повидаться со всеми знакомыми, и тотчас своротил речь на свои недосуги. Молвил ему Дмитрий Петрович и про Дуню Смолокурову, что она жалуется на нездоровье, что очень похудела, смотрит такой грустной, задумчивой. Хоть бы словечко Петр Степаныч сказал, и, уверяя, что ему необходимо сейчас же куда-то ехать, убежал почти от Веденеева.

И день и другой каждую минуту ждали у Дорониных Петра Степаныча, но понапрасну. На третий день кто-то сказал, что он на Низ на пароходе побежал. Подивились, что он не зашел проститься. Татьяна Андревна досады не скрывала.

- Придумать не могу, чем мы ему не угодили,- обиженным голосом говорила она.- Кажись бы, опричь ласки да привета, от нас ничего он не видел, обо всякую пору были ему рады, а он хоть бы плюнул на прощанье... Вот и выходит, что своего спасиба не жалей, а чужого и ждать не смей... Вот тебе и благодарность за любовь да за ласки...

Ну да господь с ним, вольному воля, ходячему путь, нам не в убыток, что ни с того ни с сего отшатился от нас. Ни сладко, ни горько, ни солоно, ни кисло... А все-таки обидно...

- Да с чего ты так к сердцу принимаешь? - говорил жене Зиновий Алексеич.Жили без него и вперед будем жить, не тужить, никому не служить. Не бечи ж (Бежать. ) за ним, не знай зачем. Был, провалил; ну и кончено дело. На всех, мать моя, не угодишь, на всех и солнышко не усветит... По-моему, нечего и поминать про него.

- Обидно ведь, батька... До кого ни доведись, всяк оскорбится,- продолжала брюзжать Татьяна Андревна.- Словно родного привечали, а он, видишь ли, как заплатил. На речи только, видно, мягок да тих, а на сердце злобен да лих... Лукавый человек!.. Никто ж ведь его силком к себе не тянул, никто ничем не заманивал; ну, не любо, не знайся, не хочешь, не водись, а этак, как он поступил, на что это похоже?

- Дела у него, слышь, спешные,- заметил Меркулов.- Митенька сказывал ведь, как он торопился. Минуты, слышь, свободной у него не было.

- Захотел бы, так не минуту сыскал бы, а час и другой...- молвила Татьяна Андревна.- Нет, ты за него не заступайся. Одно ему от нас ото всех: "Забудь наше добро, да не делай нам худа". И за то спасибо скажем. Ну, будет! - утоля воркотней расходившееся сердце, промолвила Татьяна Андревна.- Перестанем про него поминать... Господь с ним!.. Был у нас Петр Степаныч да сплыл, значит, и делу аминь... Вот и все, вот и последнее мое слово.

От Дорониных вести про Петра Степаныча дошли и до Марка Данилыча. Он только головой покачал, а потом на другой аль на третий день - как-то к слову пришлось, рассказал обо всем Дарье Сергевне. Когда говорил он, Дуня в смежной комнате сидела, а дверь была не притворена. От слова до слова слышала она, что отец рассказывал.

Быстро встала она со стула, нетвердым шагом перешла на другую сторону комнаты, оперлась рукой на стол и стала как вкопанная. Ни кровинки в лице, но ни слез, ни вздохов, ни малейшего движенья, только сдвинула брови да устремила неподвижный взор на свою руку. Через полчаса Аграфена Петровна пришла...

Дуня сказала ей про все, что узнала, но говорила так равнодушно, так безучастно, что Аграфена Петровна только подивилась... Затем больше ни слова о Самоквасове. По-видимому, Дуня стала даже веселей прежнего, и Марко Данилыч тому радовался.

Домой собралась Аграфена Петровна. Накануне отъезда долго сидела она с Дуней, но сколько раз ни заводила речь о том, что теперь у нее на сердце, она ни одним словом не отозвалась... Сначала не отвечала ничего, потом сказала, что все, что случилось, было одной глупостью, и она давным-давно и думать перестала о Самоквасове, и теперь надивиться не может, как это она могла так много об нем думать. "Ну,- подумала Аграфена Петровна,- теперь ничего. Все пройдет, все минет, она успокоится и забудет его".

Тяжело было Петру Степанычу на ярманочном многолюдстве. Не вытерпел, ни с кем не видевшись, дня через два он поехал в Казань.

Только что отвалил пароход от нижегородской пристани, увидал Петр Степаныч развеселого ухарского парня, маленько подгулявшего на расставанье с ярманкой. В красной кумачовой рубахе, в черных плисовых штанах и в поярковой шляпе набекрень стоит он середь палубы. Выступив вперед правой ногой и задорно всех озирая, залихватски наяривает на гармонике, то присвистывая, то взвизгивая, то подпевая:

Уж и быть ли, не быть ли беде?

Уж расти ль в огороде лебеде?

"Быть беде!.." вспало на ум Петра Степаныча...

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Когда Дуня от Дарьи Сергевны узнала об отъезде Петра Степаныча за Волгу, сердце у ней так и упало. В тоске и кручине после того целые дни она проводила. Ни отцовской ласки, ни заботливости Дарьи Сергевны будто не замечала, даже говорила с ними неохотно. Только и речей было у ней, что с Аграфеной Петровной, да и с той не по-прежнему она разговаривала, зато тихого, немого плача было довольно. Как ни уговаривала ее Аграфена Петровна, что убиваться тут не из чего, что мало ль какие могли у него дела случиться, мало ль зачем вдруг ехать ему понадобилось.

Дуня речам ее не внимала, а все больше и больше тосковала и плакала. Заметив перемену в дочери, Марко Данилыч, сколько ее ни расспрашивал, ничего не мог добиться, советовался он и с Дарьей Сергевной и с Аграфеной Петровной, и они ничего не могли ему присоветовать. Старался развлечь Дунины думы забавами, гостей сзывал, в театр ее возил, ничто не помогало, ничто не могло рассеять тайной ее кручины... Исстрадался весь Марко Данилыч, замечая, что Дуня с каждым днем, ровно воск, тает. Приходило ему в голову, не пришла ли пора ее, не нашла ли она по душе человека, и подумал при этом на Петра Степаныча. Не раз и не два заговаривал он об этом с дочерью... но, опричь дочерниных слез, ничего не мог добиться.

Аграфена Петровна говорила Дуне, что поездка Петра Степаныча не долгая, что, должно быть, какие-нибудь дела с матерями у него не покончены...

Может быть, дела денежные, и вот теперь, прослышав о близком скитов разоренье, поехал он туда, чтобы во-время наградить обители деньгами. Равнодушно слушала все это Дуня. Теперь ей было все равно - в скиты ли уехал Петр Степаныч, в Казань ли, в другое ли место; то ей было невыносимо, то было горько, что уехал он, не сказавшись, ни с кем не простясь. Когда же Татьяна Андревна передала Аграфене Петровне вести, принесенные Веденеевым, и помянула про Фленушку, та виду не подала и ни словечка о том Дуне не молвила. Зато говорливая мать Таисея невпопад разболталась при Дунюшке. Сбираясь домой, зашла она к Марку Данилычу еще разок покланяться, не оставил бы их обитель милостями при грозивших бедах и напастях. Тут она разговорилась о Комаровских вестях, привезенных накануне наперсницей ее, часовенной головщицей Варварушкой. Матери Таисеи стало за великую обиду, что Петр Степаныч, пока из дядиных рук глядел, всегда в ее обители приставал, а как только стал оперяться да свой капитал получать, в сиротском дому у иконника Ермилы Матвеича остановился...

- Уж мы ли не угождали ему, уж мы ли не были рады ему, а теперь ровно плюнул он на нашу святую обитель!..- со слезами говорила мать Таисея.Известно, у других жизнь веселее, а наша обитель не богатая, и пустяшных делов у меня, слава богу, не водится... Живем скромно, по закону, ну а по иным обителям и житье другое: есть там девицы веселые и податливые, поди теперь с ними ровно сыр в масле катается... А мы терпи да убытки неси. Ведь, бывало, что ни пожалует к нам погостить, меньше двух сотенных никогда не оставит... А все эта баламутница Флена Васильевна, она его от нашей обители отвадила... У ней только и есть на уме, чтобы каждого молодого паренька взбаламутить да взбудоражить...

Промеж их давно замечалось. А Ермилы Матвеича дом возле самой Манефиной обители и прямехонько супротив Фленушкиных окон... Теперь им воля: матушка больным-больнешенька, а Фленушка и к винцу возымела пристрастие. Свертит она, скружит она сердечного Петра Степаныча, беспременно споит сердечного.

Зелень у Дуни в глазах заходила, когда услышала она Таисеины речи. Не то, чтобы слово промолвить, бровью не повела, пальчиком не двинула... Одна осталась - и тут не заплакала. Стала ровно каменная. Сама даже Груня стала ей противна. Одной все быть хотелось, уйти в самое себя. Вечером Марко Данилыч в театр ее повез с Дорониными. Безмолвно исполнила Дуня отцовский приказ, оделась, поехала; но лютой мукой показались ей и сиденье в ложе и сиденье за ужином у Никиты Егорова: однако все перенесла, все безропотно вытерпела.

На другой день, а это было как раз в то утро, когда Никита Федорыч впервые приехал к невесте, в грустном безмолвье, в сердечной кручине сидела, пригорюнясь, одинокая Дуня. Вдруг слышит - кто-то тревожно кричит в коридоре, кто-то бежит, хлопают двери, поднялась беготня... Не пожар ли, не горит ли гостиница?..

Нет... "Задавили, задавили!" - кричат... И все вдруг стихло.

Снова поднялся беспокойный говор, снова послышались топот бегущих и шум... Вдруг входная дверь распахнулась... Бледная, как смерть, с трудом переводя дыханье и держа за руку старшую девочку, в страшном испуге нетвердыми шагами вошла Аграфена Петровна и тяжело опустилась на первый попавшийся стул. Следом за ней вошла высокая, странная, статная женщина, с ног до головы во всем черном, покрыта была она черною же, но дорогою кашмировою шалью. Сильными, крепкими руками внесла она меньшую дочку Аграфены Петровны - всю в пыли, с растрепанными волосами и в измятом платье... Бережно она поставила ее середь комнаты, погладила по головке и нежно поцеловала. Лицо этой женщины незнакомо было и Дуне и прибежавшей на шум Дарье Сергевне... Общими силами кое-как успокоили Аграфену Петровну.

Каждый день она перед полуднем хаживала навестить скорбную Дуню и брала с собой обеих маленьких девочек. День был ясный, и она, потихоньку пробираясь в тени по другой стороне улицы, поверсталась с гостиницей, где жили Смолокуровы. По улице взад и вперед тянутся нескончаемые обозы, по сторонам их мчатся кареты, коляски, дрожки, толпится и теснится народ; все шумят, гамят, суетятся, мечутся во все стороны, всюду сумятица и толкотня; у непривычного человека как раз голова кругом пойдет на такой сутолоке. Взяв за руки девочек, Аграфена Петровна стала переходить кипевшую народом улицу и уж дошла было до подъезда гостиницы, как вдруг с шумом, с громом налетела чья-то запряженная парой борзых коней коляска.

Раздался детский крик, обмерла Аграфена Петровна... Меньшая девочка ее лежала на мостовой у колес подъехавшей коляски. Сшибло ль ее, сама ли упала с испугу - бог ее знает... Ястребом ринулась мать, но ребенок был уж на руках черной женщины. В глазах помутилось у Аграфены Петровны, зелень пошла... Едва устояла она на ногах.

- Успокойтесь, не тревожьтесь,- ласково и тихо говорила добрая женщина.Девочка ничем невредима... Один испуг. В самом деле, ребенок поплатился только смятым платьем да растрепанными волосами, но с испугу дрожал, бился и трепетал всем тельцем, ровно голубок, попавший в силки. Девочка не могла идти, а мать не в силах была поднять ее.

- Не беспокойтесь, моя милая, я донесу вашу бедную крошку,- кротко промолвила черная женщина и, охватив сильными руками девочку, бодро понесла ее вверх по ступеням...

У Смолокуровых она сказала, что живет рядом с их номером, и назвала себя помещицей села Талызина Марьей Ивановной Алымовой.

По душе пришлась скорбной Дуне Марья Ивановна. Голос тихий и кроткий, речь задушевная, нежная, добрая улыбка, скромные, но величавые приемы и проницательные ясные взоры чудным блеском сиявших голубых очей невольно, бессознательно влекли к ней разбитое сердце потерявшей земные радости девушки.

Между тем Марко Данилыч воротился с Гребновской в самом веселом расположении духа. Всю коренную рыбу, что у него ее ни было, по хорошей цене без остатка он продал. Увидавши в окно подъезжавшего хозяина, Дарья Сергевна поспешила к нему навстречу рассказать наперед, что у них без него случилось. Встревожился Марко Данилыч только за Дуню. Зная привязанность ее к Аграфене Петровне, опасался он, чтоб испуг еще пуще не повредил ей, но Дарья Сергевна его успокоила. Стал Марко Данилыч расспрашивать, что это за Марья Ивановна такая, и узнал, что какая-то она мудреная, сама из дворянского роду, а ходит черноризицей. Еще порасспросил об ней у Дарьи Сергевны и, узнав прозванье Марьи Ивановны, Марко Данилыч призадумался, а потом тихонько промолвил:

- Не дочка ли нашему?.. И та, слышь, тоже чудит... Тоже, слышь, в черном ходит и живет не по-господски... У старых девок, у келейниц, слышь, часто на беседах бывает. А добрая, говорят про нее, милосердая барышня.

Войдя в комнаты, познакомился он с Марьей Ивановной, о том о сем поговорил и потом спросил у ней:

- Не Ивана ль Григорьича дочка вы будете?

- Да,- ответила Марья Ивановна,- отца моего Иваном Григорьичем звали.

- Так деревня Родякова, что в лесу под Муромом, ваша будет?

- Да, это моя деревня,- подтвердила Марья Ивановна.

- Матушка!.. Марья Ивановна!..- радостно вскликнул Марко Данилыч...- Ведь вы нашего барина дочка!.. Мы сами родяковские родом-то.

- Как так? - с любопытством спросила Марья Ивановна.

- Мой-от родитель вашего батюшки крестьянином был, потом на волю откупился, а там и в купцы вышел... Ах вы, матушка наша Марья Ивановна!.. Вот привел господь встретиться!.. Мы вашим батюшкой завсегда довольны были... Барин милосердый был, жили мы за ним, что у Христа за пазухой.

- Вот как! - добродушно улыбаясь, молвила Марья Ивановна.- Давно ли ж то было? Я что-то не помню...

- Где ж вам помнить, матушка,- весело, радушно и почтительно говорил Марко Данилыч.- Вас и на свете тогда еще не было... Сам-от я невеличек еще был, как на волю-то мы выходили, а вот уж какой старый стал... Дарья Сергевна, да что же это вы, сударыня, сложа руки стоите?.. Что дорогую гостью не потчуете?.. Чайку бы, что ли, собрали.

- Пили уж,- ответила Дарья Сергевна.- Сейчас самовар со стола сняли...

- Так закусить прикажите подать,- молвил Марко Данилыч.- Да поскорее. Да получше велите подать. Такую дорогую гостью без хлеба, без соли нельзя отпустить!.. Как это возможно!..

Как ни отговаривалась Марья Ивановна, а Марко Данилыч упросил-таки ее воздать честь его хлебу-соли.

- Погляжу я на вас, сударыня, как на покойника-то, на Ивана-то Григорьича, с лица-то вы похожи,- говорил Марко Данилыч, разглядывая Марью Ивановну.- Хоша я больно малешенек был, как родитель ваш в Родяково к себе в вотчину приезжал, а как теперь на него гляжу - осанистый такой был, из себя видный, говорил так важно... А душа была у него предобреющая. Велел он тогда собрать всех нас, деревенских мальчишек и девчонок, и всех пряниками да орехами из своих рук оделил... Ласковый был барин, добрый.

- Отца я мало помню,- сказала Марья Ивановна.- После его кончины я ведь по восьмому году осталась.

- Вы ведь никак у дяденьки взросли?.. От наших только родяковских я про то слыхивал...- молвил Марко Данилыч.

- После батюшки я круглой сиротой осталась, матери вовсе не помню,отвечала Марья Ивановна.- У дяди Луповицкого, у Сергея Петровича, выросла я...

- Что ж это вы, сударыня, до сих пор себя не пристроили? Достатки у вас хорошие, сами из себя посмотреть только...- заговорил Смолокуров.

- Не всем замуж выходить, Марко Данилыч, надо кому-нибудь и старыми девками на свете быть,- сказала, улыбнувшись на радушные слова Смолокурова, Марья Ивановна.- Да и то сказать, в девичьей-то жизни и забот и тревог меньше.

- Все бы оно лучше,- заметил Марко Данилыч.

- Кому как,- молвила Марья Ивановна.- Я своей участьюдовольна... Никогда не жалею о том, что замуж не вышла.

- В Родякове-то редко бываете? - после недолгого молчанья спросил Смолокуров.

- Делать-то мне нечего там,- ответила Марья Ивановна.- Хозяйства нет, крестьяне на оброке.

- Знаем мы это, сударыня, знаем,- сказал Смолокуров-- Довольно наслышаны... Родитель ваш до крестьян был милостив, а вы и его превзошли. Так полагаю, сударыня, что, изойди теперь весь белый свет, такого малого оброка, как у вас в Родякове, нигде не найти...

- Много-то взять с родяковских и нельзя,- спокойно ответила Марья Ивановна.- Самим едва на пропитанье достает. Земля - голый песок, да и его не больно много, лесом, сердечные, только и перебиваются... Народ бедный, и малый-то оброк, по правде сказать, им тяжеленек.

- Ну это они врут, матушка,- молвил Марко Данилыч. - Слушать их в этом разе не следует - дурят. Земля точно что неродима и точно что ее маловато это верно. А сколько они в год-от этой смолы в вашем лесу накурят, сколько дегтю насидят, сколько кадок наделают, да саней, да телег!.. А ведь за лес-от попенных вам ни копеечки они не платят... Знаю ведь я, матушка, ихнее-то житье-бытье. Нет, при таких ваших милостях бога гневить им не надо, а денно и нощно молиться должно о вашем здоровье... Не в Родяково ль отселе думаете?

- Не знаю еще, как вам сказать,- отвечала Марья Ивановна.- В Рязанскую губернию к братьям Луповицким пробираюсь. Отсюда до Мурома на пароходе думаю ехать. А оттоль до Родякова рукой подать - может быть, и заверну туда. Давно не бывала там.

- Ежели туда поедете, сделайте ваше одолжение, удостойте нас своим посещением,- встав с места и низко кланяясь, просил Марью Ивановну Смолокуров.- По дороге будет. Домишко у меня, слава богу, не тесный, найдется место, где успокоить вас. У меня ведь только и семейства что вот дочка Дунюшка да еще сродница Дарья Сергевна... Очень бы одолжили, Марья Ивановна. Мы вас завсегда за своих почитаем, потому родителем вашим оченно были довольны и много от него видали милостей. Так уж не оставьте втуне просьбы моей. Дунюшка, проси, голубка, Марью Ивановну!..

Краснея и потупив глаза, стала Дуня просить Марью Ивановну, но она ни того, ни сего в ответ не сказала. Не обещалась и не отказывала.

За обедом, как ни потчевал ее Марко Данилыч, пальцем не тронула рюмки с вином. Пивом, медом потчевал, не стала пить. Шампанского подали, и пригубить не согласилась. И до мясного не коснулась, ела рыбное да зелень, хоть день и скоромный был...

- Что ж это вы, матушка, постничаете? - спрашивал Марко Данилыч.Обещанье, что ли, наложили, душе во спасение?

- Нет,- скромно ответила Марья Ивановна.- Мясное, признаться, мне с детства противно. Не привыкла к нему, оно ж и вредно мне. Вино и пиво тоже. Чай да вода, вот и все мое питье.

- Удивительное дело! - молвил Марко Данилыч.- Насчет питья у нас, по простому народу, говорится: "Пить воду не барскому роду". А насчет постничанья так ноне господа и во святую четыредесятницу едят что ни попало. А вы, матушка, и в мясоед таково строго поститесь...

- Привычка,- сказала Марья Ивановна. Марье Ивановне Дуня очень понравилась. Фармазонка говорила, что ее дела на ярмарке затянулись и ей приходится пока в Нижнем оставаться. Каждый день навещала она Дуню, а Марко Данилыч рад был тому. Льстило его самолюбию, что такая важная особа, дочь знатного генерала, бывшего их господина, так полюбила его Дуню, что дня без нее не может пробыть. Дарья Сергевна тоже довольна была посещеньями Марьи Ивановны, еще не зная ее хорошенько, чтила как строгую постницу и молитвенницу, презирающую мир и суету его. Даже на то, что старой вере она не последует, смотрела снисходительно и, говоря с Марком Данилычем, высказывала убеждение, что хорошие люди во всякой вере бывают и что господь, видя добродетели Марьи Ивановны, не оставит ее навсегда во тьме неверия, но рано или поздно обратит ее к древлему благочестию.

Каждый день по нескольку часов Марья Ивановна проводила с Дуней в задушевных разговорах и скоро приобрела такую доверенность молодой девушки, какой она до того ни к кому не имела, даже к давнему испытанному другу Аграфене Петровне. Беседуя с Дуней, Марья Ивановна расспрашивала об ее жизни и занятиях, во все вникала до подробностей, на все давала полезные советы. Она хвалила Дуню за ее доброту, о которой знала от Дарьи Сергевны, и за то, что ведет она жизнь тихую, скромную, уединенную, не увлекается суетными мирскими забавами. Расспрашивала, какие книги Дуня читает, и, когда та называла их, одни хвалила, о других говорила, что читать их не следует, чтобы не вредить внутренней своей чистоте. Раз сказала ей Марья Ивановна:

- Жаль, что вы, милая, иностранным языкам не обучались, а то бы я прислала вам книжек, они бы очень полезны были вам. Впрочем, есть и русские хорошие книги. Читали ли вы, например, Юнга Штиллинга "Тоска по отчизне?"

- У нас нет такой книги,- ответила Дуня.

- "Правила жизни" госпожи Гион не случалось ли вам читать? - продолжала расспрашивать Марья Ивановна.

- И такой нет у нас,- сказала Дуня, и стало ей немножко стыдно, что не читала она хороших книг, даже не знает про них...

- Жаль,- промолвила Марья Ивановна.- Ежели бы эти книжки вы прочитали, новый бы свет увидали.

- Я скажу тятеньке, он купит. Позвольте, я запишу, как они называются... И еще про другие, какие полезнее, скажите,- с живостью молвила Дуня.

- Ну, этих книг Марко Данилыч вам не купит,-- сказала Марья Ивановна.- Эти книги редкие, их почти вовсе нельзя достать, разве иногда по случаю. Да это не беда, я вам пришлю их, милая, читайте, и не один раз прочитайте... Сначала они вам покажутся непонятными, пожалуй даже скучными, но вы этим не смущайтесь, не бросайте их - а читайте, перечитывайте, вдумывайтесь в каждое слово, и понемножку вам все станет понятно и ясно... Тогда вам новый свет откроется, других книг тогда в руки не возьмете.

- Ах, пожалуйста, пришлите, Марья Ивановна,- говорила Дуня.- А о чем же в тех книжках говорится? - спросила она с любопытством.

- Трудно это рассказать, невозможно почти,- молвила Марья Ивановна.-- Одно только могу теперь сказать вам, милая, что от этих книг будет вам большая польза. И не столько для ума, сколько для души...

- Стало быть, книги божественные? - простодушно спросила Дуня.

- Конечно, только не в том смысле, как вы, может быть, думаете,- уклончиво ответила Марья Ивановна.- Подождите, увидите, узнаете...

Дошли ли до Марьи Ивановны слухи, сама ли она догадалась по каким-нибудь словам Дуни, только она вполне поняла, что молодая ее приятельница недавно перенесла сердечную бурю. Однажды, когда снова зашел разговор о книгах, она спросила Дуню:

- Какие же книги из тех, что вы прочитали, больше всего вам понравились?

- Истории разные, путешествия,- отвечала Дуня.

- А не попадалось ли вам "Путешествие младого Костиса"? -спросила Марья Ивановна.

- Нет, такой не попадалось,- отвечала Дуня.

- Хорошая книга... я вам тоже пришлю ее,- сказала Марья Ивановна.- Не всякую, друг мой, историю, не всякое путешествие можно читать в ваши годы безнаказанно, без дурных последствий... В нынешние времена, друг мой, дух неприязни больше и сильней всего через книги разливает свой тлетворный яд по душам неопытных и еще не утвердившихся молодых людей. Чтением таких книг, писанных по злому внушению врага, он распаляет страсти, раздражает мечты и помыслы, истребляет душевную чистоту. Ах, если бы вы знали, сколько хороших людей оттого пропадает, сколько из чистых и непорочных делается друзьями и служителями врага божия! Остерегайтесь, милая, таких книг, остерегайтесь, моя чистая, непорочная Дунюшка, храните чистоту...

Легко ее потерять, но возвратить невозможно... Особенно пагубны молодым людям романы... В руки их не берите - это сети, связанные злою рукой темного противника божия. Сколько людей ежечасно уловляет он в эти сети, омрачая невинные их души нечистым пламенем страстей. Теми погибшими наполняет он свои мрачные легионы... Берегитесь, милая, берегитесь, чистая голубица моя, этих книг, храните свое сердце от непосильных искушений.

- Ни одного романа я не читала, у нас их даже и нет,- заметила Дуня.

- И не заводите их,- сказала Марья Ивановна.- Но надо вам сказать, моя дорогая, что дух злобы и неприязни не одними романами прельщает людей. Много у него разных способов к совращенью и пагубе непорочных... Не одними книгами распаляет он в их сердцах ту страсть, что от бога и от святых его ангелов отлучает... Пуще всего берегитесь этой злой, пагубной страсти...

- Что ж это за страсть, Марья Ивановна? - спросила у нее Дуня.

- Люди богохульно зовут эту греховную страсть именем того блаженства, выше и святее которого нет ничего ни на земле, ни в небесах. Пагубную страсть, порождаемую врагом божиим, называют они священным именем - любовь.

- Любовь! - тихо прошептала Дуня и глубоко задумалась.

- Никогда, мой друг, не помышляйте о земной, страстной любви к какому бы то ни было мужчине,- с жаром заговорила Марья Ивановна.- Чтоб ее никогда даже в воображении вашем не было... Дальше гоните ее от себя, как можно дальше от непорочного вашего сердца. Эта страсть одно лишь горе, одно лишь несчастье приносит людям. Счастья никогда в той любви не бывает. Сначала человек, когда в его сердце вспыхнет этот нечистый пламень, зажженный духом неприязни, чувствует будто наслажденье, думает даже, что он испытывает блаженство. Но это обман, это ложь, творимая отцом лжи. Пройдет немного времени, обман рассеется, и вместо наслаждения останутся печаль, отчаянье да вечная боль разочарованного, разбитого сердца. Раскаянье, угрызения совести всю жизнь будут преследовать того человека, и до самой смерти он будет терпеть адские мученья... И там, за гробом, будет вечно терпеть... Это-то и есть адский пламень, это-то и есть бесконечные муки!.. Но есть иная любовь, святая, блаженная, к ней должна стремиться всякая душа непорочная.

- Какая же это? - спросила Дуня.

- Небесная, мой друг, святая, чистая, непорочная... От бога она идет, ангелами к нам на землю приносится,- восторженно говорила Марья Ивановна.- В той любви высочайшее блаженство, то самое блаженство, каким чистые души в раю наслаждаются. То любовь таинственная, любовь бесстрастная... Ни описать ее, ни рассказать об ней невозможно словами человеческими... Счастлив тот, кому она в удел достается.

- К кому же та любовь? - спросила Дуня.

- К богу и ко всему, что живет в нем,- отвечала Марья Ивановна.- А духовного супруга он сам укажет...

- Марье Ивановне наше наиглубочайшее! - входя в комнату, весело молвил Марко Данилыч.-- А я сегодня, матушка, на радостях: останную рыбку, целых две баржи, продал и цену взял порядочную. Теперь еще бы полбаржи спустить с рук, совсем бы отделался и домой бы сейчас. У меня же там стройка к концу подходит... избы для работников ставлю, хозяйский глаз тут нужен беспременно. За всем самому надо присмотреть, а то народец-от у нас теплый. Чуть чего не доглядел, мигом растащут.