На горизонте горело зарево

Часть 1

Я не знаю, была ли встреча со Свиренко обыкновенной случайностью или же закономерным итогом моих предыдущих действий, но в одном я уверен точно – без нее в моей жизни все могло бы сложиться иначе. Я встретил его в тот момент, когда уже больше не мог существовать так, как воспитали меня в детстве, и мне нужен был человек, за которым я мог бы уйти от того, что было мне уготовано.

Я родился третьим ребенком в обыкновенной семье, которая после ухода отца погрязла в бедности, в небольшом городке, на границе с Украиной, большинство жителей которого работали на заводе железобетонных конструкций или руднике. Мать моя была женщиной простой и безропотной. С детства она приучала меня к мысли, что я должен воспитать в себе силу и сделать мир хоть немного лучше, и говорила мне снова и снова: «Ты должен честно трудиться и быть достойным мужчиной. А если будет уже невмочь, терпи и уповай на Бога». Она часто повторяла эти слова, но я никогда не слушал. Я был обычным мальчишкой и заботили меня лишь сущие глупости.

Но однажды, в один омерзительный дождливый день, гнетущую серость которого я часто вижу в кошмарных снах, близкого друга нашей семьи, в чью честь я был назван, нашли висящим в петле, перекинутой через трубу в его ванной. Я долго не мог понять, зачем он так поступил, часто думал о нем и наконец спросил у матери:

– Зачем он убил себя?

– Иногда люди не могут вынести беды, которые валятся на них, и решают сдаться, – ответила она совершенно спокойно. Она, как и многие в ее поколении, считала самоубийство слабостью, а обращение к психологу позором. – Порой жизнь бывает очень непростой, и бывают люди недостаточно сильные, чтобы справится с этим.

– Всем живется так трудно?

– Не всем. Есть и другие.

– Кто они?

– Нечестные люди.

– Они не страдают?

– Они наживаются на бедах других. Живут чужим горем и чужими трудами, – произнося эти слова она немного поежилась.

– А мы должны страдать и трудиться для них? – все не унимался я.

– Не для них, а потому, что это наш долг, – ответила мне мать с гордостью.

– А как же плохие люди? Им все сойдет с рук? – мне не хотелось верить, что в мире может быть так, что кто-то не ответит за свои злодеяния.

– Когда-нибудь их всех накажет Господь.

– А нас? – спросил я с испугом.

– А нам воздаст по нашим делам. Наступит день, и каждый будет отвечать за содеянное.

– Когда это случится?

– Никто не знает. Может, уже сегодня.

И с тех пор иногда я невольно задавался вопросом: «А может, уже сегодня?», – и от мысли этой мне становилось жутко.

Годы шли. Я становился старше. Когда мне исполнилось четырнадцать, я начал подрабатывать после школы в бильярдной. Составлял шары в треугольник, подносил посетителям выпивку, а если вечерок выдавался удачный, играл с Егором Анохиным на свободных столах.

Той зимой, глядя, как хмельные мужчины спускают деньги на женщин и пойло, растекаясь пьяной толпой в надежде хоть ненадолго забыть о том, как жалки их жизни, я и Анохин решили, что ни за что не закончим свои дни, как они. А летом мы познакомились с одним беспризорным парнем – Антоном Гофтом. Черноволосым, растрепанным, ходившим все время с улыбкой. Он носил льняные штаны, что были ему велики, и стоптанные кеды. Осенью 2005-го, в день своего четырнадцатилетия, Гофт убежал из дома, не вынеся криков и побоев вечно пьяной матери. Сперва жил на улице, а спустя три месяца решил уехать в Москву, где познакомился с эквилибристом, который гастролировал с цирком. Он помог Антону устроиться уличным зазывалой, и весь следующий год Гофт разъезжал по стране вместе с артистами, но после того, как гимнастка обвинила его в краже денег, его вышвырнули из труппы, оставив где-то в окрестностях Петербурга. Домой Гофт вернулся лишь летом 2007-го, чтобы проверить, не умерла ли его мать от цирроза. Тогда он и познакомился с Артуром Мизуровым, еще одним моим другом детства, который и свел нас вместе.

К матери Гофт так и не вернулся, и по-прежнему жил на улице. Все, что ему было нужно, Гофт воровал, из-за чего его вскоре объявили в розыск. Но Антон был слишком свободолюбив, чтобы прятаться, а может, слишком глуп, чтобы понять, что беспечность может его погубить. Он все так же беззаботно разгуливал по городку и по непонятным причинам, так и не был пойман полицией. Лишь однажды им удалось задержать его, но уже спустя десять минут Гофт сбежал от них, выпрыгнув из полицейской машины прямо на ходу.

Помню однажды я спросил его:

– Тебе не страшно? – Гофт не сразу понял, что я имею в виду. – Ты не боишься, что тебя поймают?

– Немного страшно. Подумываю сбежать отсюда на хрен, – он стоял, уперевшись лбом в витрину спортивного магазина, за которым стоял новенький велосипед, о котором он так мечтал.

– И куда ты поедешь? – я обернулся по сторонам. Мне было тревожно гулять с ним прямо в центре городка. Я боялся, что мы нарвемся на патруль и тогда у всех нас будут большие проблемы.

– Не знаю. Да и не важно это. Если бы ты только знал, как далеко может увезти тебя эта дорога! Хренова М2, которую ты видишь каждый день. Если бы ты только видел… Ты бы бросил все и убежал вместе со мной.

– Зачем мне это?

– Да затем, что мир огромен, а ты прикован к этому захолустью и даже не знаешь об этом.

Он тут же умолк, взъерошив сальные волосы.

Весной 2008-го Гофт пропал. Одни говорили, что он вернулся в Москву, другие уверяли, что он попал в колонию, а через два года до меня и вовсе дошли слухи, что он насмерть замерз где-то неподалеку от Воронежа. Но с тех пор я смотрел на М2 и думал о местах, в которые она могла меня увезти.

О детстве мне рассказать больше нечего. Обычная жизнь на окраине. Как и большинство детей моего поколения, я рос абсолютно бесконтрольно. Не могу припомнить, чтобы кому-то было до нас дело. Наши родители были слишком заняты на работе. Мы не понимали к чему нам стремиться и что ждет нас всех в будущем. Государству тоже было не до нас.

Мы были слишком юны, чтобы впитать в себя советские идеалы. А когда власть наконец-то попытались сформировать идеологию новой России, мы были слишком взрослыми, чтобы ее воспринять. Мое поколение всегда было замкнуто само в себе. Обществу было по большому счету плевать на нас, и мы отвечали ему взаимностью, существуя словно в параллельной реальности, в роли пассивных наблюдателей. Было среди нас и активное меньшинство, но они не имели должного влияния. Мы просто хотели сытно кушать и красиво одеваться и не имели общности даже сами в себе. Мы хотели чтобы нас оставили в покое, и такой расклад устраивал всех.

Нулевые были сытым временем без особых проблем, когда все были озабочены лишь личным обогащением и надеялись, что мы вырастим и воспитаемся сами по себе. Тогда никто и подумать не мог, что именно этому «неудачному» поколению из 90-х придется отстаивать суверенитет своих стран с оружием в руках и что именно на них придется опереться государству в трудную минуту. Уверен, тем кто стоял у власти в те годы, еще ни раз придется пожалеть о том, что они не учили нас понятиям «честь», «родина» и «долг». Ну или на худой конец не объяснили нам кто есть свои, а кто чужие.

Может показаться, что это была сугубо российская проблема, но, уверяю вас, подобная картина встречалась на всем постсоветском пространстве и по итогу, я знаю немало людей, рожденных в России, кто отправился воевать за Украину или занял ее сторону. Знаю не меньше и тех, кто, родившись на Украине, отдал свою жизнь за интересы России. Но больше всего я знаю тех, кому было глубоко наплевать и они отказались принимать во всем этом хоть какое-то участие. Для нашей страны мы были нежеланными детьми, которые напоминали ей о временах упадка, и нас всегда старались задвинуть куда-нибудь на задний план. Нас это устраивало, ведь находясь вне поля зрения зорких глаз, мы могли заниматься всем, что нам вздумается.

Могу лишь сказать, что к окончанию школы я мечтал поскорее покинуть свой городок. На самом-то деле он был не так уж и плох. Тихое спокойное место. Но мне всегда было в нем тесно. Я мечтал увидеть тот дивный мир, что мелькал на экране телевизора и описывался на страницах книг, которые я читал. Я был взращен на американской поп-культуре, которая учила нас любить далекий и прекрасный мир где-то за горизонтом. Я никогда не понимал этого достаточно отчетливо, чтобы сформулировать как сейчас, но где-то внутри меня жила мысль, что там, где я сейчас плохо, и нужно срочно уехать туда, где лучше. В 2011-м, при первой же возможности, я уехал жить в Белгород.

Сейчас, наверное, каждый житель страны сможет показать наш город на карте. Тогда же, половина и вовсе о нас не слышала, а другая думала, что мы находимся где-то в Харьковской области. Признаться честно, я безумно люблю тот Белгород из довоенного прошлого. Тихий. Размеренный. Населенный зажиточными приезжими с севера. Наверное, каждый может сказать так о своем городе, но место это было как будто особенное. Небольшой уголок спокойствия. Возможно сейчас в это трудно поверить, но тогда в Белгород стримилось очень много людей. Те, кому претили шумные мегаполисы и их суета. Те, кто просто хотел комфорта и размеренности.

С этим городом были связанны многие мои надежды. Жителям большим городов это покажется странным, но я родился в городке с населением в десять тысяч человек, и Белгород казался мне сияющим градом на холме. И хотите верьте хотите нет, но тогда он и впрямь был таким.

Тогда мне только исполнилось восемнадцать. Говорят, в этом возрасте каждый думает, что впереди его ждет великое будущее, но лично я в эту чушь никогда не верил. Там где я вырос, мечты не сбывались. Просто я решил для себя однажды, что должен верить, что все еще образуется, и дорожил этой мыслью, как последней надеждой, которую человек хранит на смертном одре.

После переезда я устроился охранником на строительном складе. Платили мне мало – денег едва хватало, чтобы заплатить за аренду крохотной квартирки на окраине города, но я был доволен, поскольку избавился от необходимости делить с кем-то спальню. Вечера я проводил за книгами или шел выпить с Егором Анохиным. После школы он уехал вместе со мной и поступил на факультет журналистики, где познакомился со Свиренко и остальными и все чаще проводил время с ними. Я же оставался один. Прогуливался по городу или просто просиживал вечера дома. Однако образ жизни, лишенный того, что помогло бы мне чувствовать себя хоть немного живым, вскоре наскучил мне, и я вдруг понял, что, даже уехав из городка, я все еще был прикован к нему. Я был ребенком бедности и все так же, не видел в жизни никаких перспектив, являясь лишь оболочкой, лишенной стремлений. Мысль эта тяготила меня, заставляя все больше замыкаться в себе. Я стал реже выходить из дома. Мне казалось, что я лишний среди всех этих людей, идущих куда-то с важным видом. Я не мог представить себя в роли единицы этого общества.

И когда я уже собирался вернуться домой, признав свое поражение, мне позвонил Егор Анохин, от которого не было вестей уже несколько недель. Я снял трубку и услышал его бойкий голос:

– Черт возьми, куда ты пропал?

– Я был дома, – ответил я нерешительно.

– Даже не сомневался в этом, – сказал он ехидно. – Приходи сегодня вечером в бар напротив университета. Познакомлю тебя кое с кем. Тебе понравится.

– Знаешь, я…

Но Анохин уже бросил трубку.

Тем же вечером, примерно в половине шестого, я спустился в тот самый бар, где мне предстояло провести еще немало ночей, и сел за столик к компании, чьи крики я услышал, стоило мне только открыть дверь. Незнакомцы встретили меня радушно. Усадили, налили выпить и просто втянули меня в разговор, даже не спросив, кто я такой. Никто из них не осторожничал, не подозревал во мне худших намерений и не боялся оставить меня наедине со своими вещами, что, в свою очередь, заставило насторожиться меня, и мне понадобилось немало времени, чтобы привыкнуть к ним.

Незнакомцы тем временем вели беседы, суть которых мне было трудно понять, потому как говорили они о людях, имена которых я слышал впервые. Они просто наслаждались обществом друг друга. Все они. Ситников Дима – угрюмый молчун, что приехал с дальнего севера, чтобы стать известным журналистом. Он каким-то неестественным образом чуял все, что творилось в городе, и будто бы знал обо всем заранее. Бабак Артем – покоритель глубин подсознания. Таинственный юноша, что приехал из Харькова и думал только о том, как приблизиться к пониманию истины. Анна Мирош из Казахстана – она всегда была там, где шумно и весело, и знала, казалось, обо всем на свете. Александр Свиренко – местный чудак без гроша в кармане, что ходил, крича во все горло, по улицам в красном шерстяном кардигане и легких кедах на теплый носок, а под утро, когда бар уже пустел, читал всем свои стихи, такие же безумные и притягательные, как и он сам. И Егор Анохин, которого я знал всю жизнь, но теперь видел совершенно иным, спокойным и раскрепощённым.

А я был рослым, чуть странным парнишкой, который вдруг захотел стать частью этого мира. Внимал каждому их слову и, наверное, относился ко всему происходящему слишком серьезно. Я смотрел на них взглядом воришки и ждал, когда же, наконец, ухвачу свое. Но самое главное, я впервые в жизни чувствовал, что нахожусь на своем месте, что у моего появления была веская причина. Несмотря на то, что любой, кто смотрел на нас со стороны, с каждой минутой все больше убеждался в том, что перед ним сидят люди совершенно невменяемые, я впервые чувствовал себя нормальным. С тех пор, как только у меня выдавался свободный час, я тут же мчался к своим новым знакомым.

Я был очарован ими. Невероятные, голодные до жизни безумцы, готовые ввязаться во что угодно. Они нравились мне – яркие, начитанные и умные, словно черти. Каждый из них уже многое видел и многое мог рассказать. Для них не существовало богатых и бедных. Им было безразлично, кто ты и откуда пришел. Они создавали свой собственный мир вдали от всяких условий, где была лишь одна ценность – свобода. Свобода для всех и каждого. Они жаждали счастья. Их разум стремился в будущее, а в настоящем и прошлом их просто не было. Конечно, все они имели свои недостатки, но я не хотел замечать этого. Я хотел видеть их святыми, потому что в бесконечном бардаке, который творился вокруг, мне хотелось верить, что в этом мире осталось хоть что-то святое, пусть даже это будет кучка подвыпивших и бедно одетых юнцов. Конечно, все это было сущей глупостью. Ну и что с того? Это помогало мне жить. Помогало верить, что шаблон из бесконечных повторов смены поколений, которые уходят, совершая все те же ошибки, рухнет, и мы наконец освободимся от всего, что нас обязывали принять как часть нашей сущности и нести за собой обременяющим грузом менталитета и традиций. Тогда я еще не понимал, что все это были просто красивые слова. На деле же все мы были зациклены лишь на себе и на иллюзии своей уникальности.

С тех пор, как я познакомился с этими людьми, моя жизнь мчалась в темпе полоумной гонки. Я много занимался самообразованием и был готов ко всему. Как и все, бежал, сиял и жадно глотал пьянящие дни. Каждую ночь мы срывались в поход по всем городским закоулкам и несли совершенный вздор. В основном, о литературе, поскольку друзья мои считали себя ее частью. Начиналось это с фразочек вроде – «Никто не овладел малой прозой так, как это сделал Чехов», – кто-нибудь подхватывал: «А как же О. Генри?», – и тут начиналось! – «О. Генри мастерски раскрывал человеческую сущность», – «Сущность – дело Достоевского», – «Да о чем вы все? Они уже давно потеряли актуальность. Взять того же Хантера Томпсона…», – и так до тех пор, пока диспут не сползал до балагана. А после, далеко за полночь, мы мчались туда, где могли переждать эту ночь, чтобы завтра снова пуститься в кутерьму безумия. И меня совершенно ничего не заботило, я просто был собой. Я был беспредельно счастлив.

Нам казалось, что совсем уже скоро мы принесем эти идеи в мир. Что взрослые просто ничего не понимают. К тому же в те годы, был рассвет протестного движения. Протестовали все и по любому поводу. Мы верили во все эти россказни, про народную волю и думали, что, прочитав пару заумных книжек заставим власть имущих считаться с нами, но на самом же деле, мы не для кого не представляли угрозы. Мы были слишком неорганизованные и хаотичные, и просто хотели, чтобы все было как в кино. Легко и без пота и крови. И, наверное, в плане этих заблуждений мне повезло куда больше, чем моим тогдашним друзьям. В отличии от них, мне довольно рано пришлось узнать, что реальный мир – суровое и жестокое место. А они жили в стерильных условиях, с убеждением, что, если верить в мечту, она обязательно сбудется. Эта вера не раз аукнулась им в будущем, а за свою наивность многим из них пришлось заплатить сполна.

Лето 2012-го стало одним из переломных моментов, но тогда мы еще не понимали этого. Протесты на болотной площади еще были в самом разгаре, и казалось, что вот-вот всколыхнутся народные массы. Однако, как мы знаем, этого так и не случилось. Были лишь громкие возгласы, но на самом деле, никто не был готов идти до конца. Лично я, старался держаться от всех этих протестных движений подальше, но для многих моих друзей – это лето стало настоящим откровением.

Они вдруг поняли, что никто не собирается отдавать борозды правления просто так, и что если они действительно хотят что-то изменить, им понадобится нечто большее, чем пара прогулок с плакатиками. Именно тогда во всей прогрессивно-либеральной среде начало зарождаться отчаяние, которые лишь усилилось с годами. Тогда же и началась политизация общества. Пока были видны лишь первые отголоски, на которые я тогда не обращал должно внимания. Мне было еще невдомек, что совсем скоро, по моим политическим взглядам будут судить о том, какой я человек, и уж поверьте, те кто привык называть себя либералами, были не менее нетерпимы к инакомыслию, чем режим, который они так ненавидели. Но все это вскрылось гораздо позже. Тогда же мы были преисполнены духом перемен, и мне казалось, что люди вокруг меня и впрямь готовы стремиться к своим идеалам, не смотря ни на какие преграды.

Тем летом Егор Анохин решили бросить учебу и ушел служить в армию. Я потерял работу охранника и устроился на работу в забегаловку на соседней улице, где целый день с восьми до восьми мыл посуду в маленькой кухне, где на кафельных стенах между плитками росла серая плесень, а когда возвращался домой, долго не мог откашляться и чувствовал едкий запах хлора.

Именно тогда, не без участия Александра Свиренко, с которым после отъезда Анохина я проводил почти все свободное время, я решился исполнить то, о чем грезил уже много лет – увидеть жизнь во всех ее проявлениях и узнать наконец-то, о чем Гофт так и не смог рассказать.

Это случилось одним дождливым июльским вечером, когда я и Свиренко решили зайти в кофейню, чтобы немного обсохнуть. Мы о чем-то оживленно спорили. Если честно, сути этого спора я уже и не помню. А потом Свиренко вдруг оживился:

– Знаешь, что нам стоит сделать как можно быстрее? Накопить денег и съездить к морю. Уже два года не ездил к морю.

– Да, наверное, было бы неплохо, – равнодушно ответил я.

– Неплохо? И это все? – Свиренко недовольно покачал головой. – Как можно быть таким равнодушным к морю? Это ведь сущее удовольствие – растянуться ночью на гальке, выпить вина, а потом раздеться догола и прыгнуть в теплую воду. Неплохо… Неплохо выпить прохладного пива, а дикий пляж на берегу моря – это… – он прервался на полуслове. – Ты вообще понимаешь, о чем я говорю?

– Не знаю. Я никогда не был на море, – признался я стыдливо. Мои новые друзья были из более обеспеченных семей, чем мы с Анохиным, и порой они забывали о том, что для кого-то их повседневность – это несбыточная мечта.

– Ты вообще где-нибудь бывал? – спросил он как будто бы даже с презрением.

– Только здесь.

– Это никуда не годится. Пора бы уже тебе посмотреть, как устроен этот мир.

Свиренко замолчал, а я сидел, стыдясь своей ограниченности.

После нашего разговора я каждый месяц откладывал половину зарплаты в коробку из-под печенья, чтобы купить котелки, походный рюкзак и однажды отправиться в путь, в никуда. По выходным я ездил со Свиренко по всем городским барахолкам, чтобы прикупить очередную вещичку, которая могла пригодиться в дороге. Я бы многое отдал, чтобы еще раз пережить с ним эти деньки, когда мы скитались вместе по улицам от одних странных ребят к другим, а он поил меня горячим зеленым чаем и говорил:

– Знаешь, что сказал Тандзан своим ученикам? – тогда он увлекался дзен-буддизмом и все время твердил мне о нем.

– Понятия не имею. Ты лучше скажи, чем он зарабатывал на жизнь, – я не особенно разделял его религиозные увлечения, ведь вырос в рабочей среде, в которой поп был персонажем довольно оскорбительных анекдотов, а религиозные обряды соблюдались скорее по привычке.

– Как и все монахи, просил подаяния – ответил Свиренко осторожно.

– Тогда мне нет дела до того, что сказал попрошайка, – и я ехидно посмеивался.

Свиренко не злился. Он знал, что я не хотел его обидеть и с уважением относился к его увлечению буддистскими практиками, просто никогда не упускал возможности его поддеть. Остальных приятелей я видел все реже. Не было времени просиживать в барах, да и в карманах всегда было пусто. Я встречался с ними на выходных, чтобы хорошенько напиться и немного расслабиться, а заодно узнать, что происходит в городе.

Когда я скопил достаточно денег на поездку, уже наступила зима. Чтобы собрать необходимую сумму, пришлось сэкономить на теплой одежде, и я носился повсюду в старой клетчатой куртке и истрепанных джинсах, а ночами, тщетно пытаясь согреться, смотрел на рюкзак, бесполезно стоящий в углу.

Время шло, а я, утомленный пустым ожиданием, все так же работал. Вечерами ехал к Свиренко, который жил тогда с прелестной девушкой, Анастасией Кат. С Настей я познакомился той же зимой. Рассказал как-то Свиренко об одной девчонке с зелеными волосами, которую увидел возле университета, и этим же вечером выяснилось, что он знал ее еще с тех времен, когда учился в вечерней школе. Он обещал меня с ней познакомить. Но вскоре я получил сотрясение в драке и три недели провел в отделении травматологии, а когда вернулся домой, они уже были вместе.

Чудесные люди, каких и десятка не встретишь за всю жизнь. Хотя сейчас я понимаю, что это была лишь иллюзия, в правдивости которой я пытался убедить сам себя. Я провел немало ночей, сидя в их уютной гостиной, и так привязался к этим двоим, что подумывал уже забыть о своей затее и просто остаться с ними. Прятаться холодными вечерами с бутылкой вина, слушая записи Хендрикса, которого безумно любил Свиренко, или зачитывая друг другу свои первые попытки написать что-нибудь стоящее. Кат обычно сидела возле нас и просто слушала, не произнося ни слова. Она была девушкой скромной и немногословной. Она нравилась мне не только как друг. В ее остром личике было нечто, что заставляло мой взгляд снова и снова искать его. А чуть неряшливые движения завораживали своей простотой и умиляли детской непосредственностью. Но стоило ей скинуть свой мешковатый свитер, который являлся основой ее гардероба, и джинсы, скрывающие изгибы бедер, как тут же передо мной открывалась на редкость красивая и желанная женщина. Кат никогда не умела оценить себя по достоинству. Тогда она только развелась со своим первым мужем, устав от его запоев и пренебрежения, с которым он относился к ней, и пребывала в том упадочном настроении, которое охватывает женщин после разрыва с мужчиной. Она ощущала себя отвратительным существом, не способным привлечь внимание и вызвать восхищение, совершенно не замечая при этом, как парни провожают ее взглядом.

Когда наступил февраль, мне пришлось ненадолго прервать общение с Кат и Свиренко. Мои чувства к этой девушке все больше выходили за рамки дружбы, а поскольку она была со Свиренко, я не мог позволить им развиваться. Я решил просто пропасть ненадолго и немного проветрить мозги. Познакомиться с какой-нибудь милой девушкой, а потом, выбросив романтическую чушь из головы, снова вернуться к ним.

Тогда я и познакомился с Оксаной. Она работала в баре на углу моей улицы. Среднего роста, с широким, чуть сгорбленным носом и кудрями до самых плеч. Я взглянул на нее и сразу понял – это как раз то, что мне сейчас нужно. Каждый вечер я шел к ней в бар и часами сидел у стойки. Оксана стояла, горделиво приподняв подбородок, не отрывая от меня тускло-серых глаз, а я все не решался с ней заговорить. Я считал себя совершенно невзрачным, хотя мне не раз говорили, что отчасти я грубо, по-мужски привлекателен. Но, если честно, я до сих пор в это не верю. Когда я все же заговорил с ней, то сделал это слишком деликатно. Поэтому отношения между нами завязались исключительно приятельские.

Так все и шло, пока однажды я все же не набрался смелости и не предложил ей выпить после работы. Оксана согласилась, и все было просто волшебно. Пустел четвёртый или пятый бокал, мы говорили обо всём на свете, о жизни, книгах и вроде бы даже о трехпалых ленивцах – обычный треп, когда не знаешь, чем забить тишину. Сидели уже почти впритык и искали повод прикоснуться друг к другу. Похлопывания, рукопожатия, скользящие, как бы случайные прикосновения руками, но в них было столько нежности, что всё вокруг меркло и мир, погрязший в темноте зимней ночи, больше меня не заботил. Через час мы уже ехали к ней, в тишине, усевшись вдвоём на заднем сиденье, разглядывая пустые улицы. Дома Оксана откупорила бутылку ликера и посмотрела на меня, словно пытаясь сохранить рассудок.

– Не могу поверить, что связалась с тобой, – прошептала она.

– Мне, наверное, уже пора, – мне было очень неуютно. Даже алкоголь не предавал мне уверенности в себе. Даже сейчас, будучи взрослым, меня немного трясет от мысли, что нужно знакомится с девушкой. Слава Богу я давно женат и могу больше не волноваться об этом.

– Зачем? Оставайся у меня до завтра, – и той ночью я остался с ней.

Следующие две недели я провел с Оксаной. С утра мчался на работу, вечером возвращался к ней. Ночами мы заливались вином и любили друг друга. И так день за днем пускались в марафон похмельного утра, рабочего дня и бессонной ночи, и лишь пили кофе по десять чашек в день, чтобы дать себе силы для нового старта.

Я говорил ей:

– Поехали со мной.

– Куда?

– Никуда. Просто поехали. Сойдет снег, и умчимся.

– Зачем тебе куда-то ехать? Оставайся лучше со мной.

И я каждый раз оставался. И все повторялось по кругу – кофе, алкоголь, Оксана. Но однажды утром, стоя в ванной, я взглянул на себя и вдруг испугался. Смотрел на свое отражение и видел оплывшего, со впалыми щеками пьянчугу, которому срочно нужно было проспаться и просто пару дней отдохнуть. К тому же и без того плачевное мое состояние отягощала навязчивая мысль о том, что я предал свои чувства к Кат и обманывал надежды Оксаны. Усевшись на пол, я твердил сам себе: «Пора бы притормозить, приятель», – но, встрепенувшись, принял холодный душ и выпив две чашки крепкого кофе, стал собираться на работу. И только подойдя к двери, вдруг ясно осознал, что загнал себя до предела. Я вернулся в кровать, потому что непременно свихнулся бы, если бы прожил так еще один день.

Оксана приехала поздно вечером, когда я еще спал, и принесла бутылку портвейна. Мы слушали записи Хаулин Фулфа, и через час я снова был пьян. Млел рядом с ней, а потом долго еще лежал в темноте, молча погружаясь в сон, безмятежный и тихий, сквозь который чувствовал, как она прижималась ко мне. Потом снова утро, тошнота, омерзительное чувство упадка… Дни стали похожи один на другой, и я перестал видеть грань между ними. И вот, проснувшись однажды, я понял, что это конец. В тот же день я позвонил старому приятелю Кириллу Проскурову, с которым мы жили когда-то на одной улице.

После школы Кирилл покинул дом и жил теперь в городке недалеко от Краснодара со странным названием Горячий Ключ. Кирилл часто приглашал меня погостить и даже обещал подыскать работу. Именно с этого города я решил начать свой заезд. Задержаться в Ключе на пару недель, подзаработать денег. Потом по М4 доехать до Новороссийска, заночевать, а дальше по М25 до Джанкоя. Оттуда по М2 до самого Харькова, проведать пару приятелей и по ней же вернуться домой. Тогда не было проблем с пересечением российско-украинской границы. Я мог проехать по внутреннему паспорту и не регистрироваться по месту, если не пробуду там более двадцати недель.

Когда Кирилл услышал мой голос, он тут же заявил: «Не беспокойся ни о чем. Достань билет и приезжай. Тут уж я о тебе позабочусь». Вечером я получил расчет, забрал из дома рюкзак и поехал попрощаться со Свиренко и Кат. Заночевал я у них, а утром отправился на вокзал, ничего не сказав Оксане. Я понимал, что поступаю неправильно, и мне было чертовски паршиво, ведь, Бог свидетель, эта девчонка мне действительно нравилась. Но, честное слово, если бы я провел с ней еще один день, она загнала бы меня в могилу.