На хуторе

Солнце опустилось за высокие тополи, и в то время, как горячие лучи его еще обдавали поверхность пруда и ту часть дома, которая была обращена к нему, на противоположной стороне, по широкому двору, ложились длинные тени, протягивались и захватывали все больше и больше пространства. Тень ползла по траве, приближаясь к конюшне, и взбиралась вверх по белому столбу гигантских шагов. На широком балконе, под ветвями двух густых цветущих лип, которые стояли по сторонам, как два чудовищных букета, был накрыт чайный стол, кипел самовар, и казалось, что и ему было прохладно после длинного дня удушливой, палящей жары.

— Дети-и! — кричал в саду женский голос, — к чаю-ю!

Калитка садовой изгороди слабо стукнула, и на ступени балкона поднялась женщина лет за 50, в широкой ситцевой блузе, с головой, покрытой белым батистовым платком. Платочек она сейчас же сняла и стала махать им себе в лицо. Из боковой двери балкона, шлепая босыми ногами по некрашеным доскам, вышла девочка-подросток и принесла большой кувшин холодного молока.

— Аль еще купаются? — весело спросила она. — Самовар бы не заглох.

— Нет, теперь скоро, — сказала барыня. — Ничего не слыхать про Семена-то?

— Ничего, — сказала девочка, — лежит.

— Не приходил в себя?

— А кто его знает! Молчит.

Девочка засмеялась.

— А когда он говорил-то? От роду немой.

— Петр при нем? — спросила барыня. — Он ему как? Сродни, что ли?

— Какой сродни! Земляк, из одной деревни. Сидит. Ему туда и обедать носили.

— Не говорил он: не нужно ли чего-нибудь? Семен глухонемой, а Петр его понимает. Он мычит как-то.

Девочка совсем весело рассмеялась.

— Не мычит уж теперь! — сказала она и ушла.

Барыня села на приступку балкона, закурила папиросу и стала глядеть перед собой. Отсюда она могла наблюдать, как к гумну, налево, медленно подползала вереница нагруженных хлебом телег. Золотистая солома блестела на солнце, а волы медленно, словно осторожно, ступали своими тяжелыми ногами, и головы их низко и покорно наклонялись над ярмом.

«Последний оборот, — думала хозяйка, — сейчас станут кончать».

Около риги показалась пестрая группа рабочих; группа стала расти и, наконец, медленно двинулась к усадьбе. Послышались голоса, смех, отрывки песен: рабочие закончили тяжелый денной труд и теперь шли через двор к землянке, где им готовили ужин.

«А Семен лежит! — подумала хозяйка и ее лицо приняло озабоченное выражение. — Возил вчера с поля хлеб, был здоров, а потом его принесли на руках и положили в сарае. Говорят, без шапки шел».

Она опять помахала в лицо платочком и пересела к чайному столу.

— Эх, жизнь, жизнь! — громко вздохнула она и тут же подумала о том, что у глухонемого Семена есть отец и что тот не иначе завтра должен прийти сюда же на работу.

— Пустяки! понравится! — успокаивая себя, решила она и стала заваривать чай.

Калитка сада стукнула, и во двор с громким криком выбежали четверо детей и бросились к гигантским шагам.

— Не бери мою веревку! не бери мою веревку! — кричала на бегу меньшая девочка, с трудом поспевая за старшими. Все разом схватили по лямке и с криком и хохотом побежали кругом столба. На балконе тоже стало шумно.

— Мамочка, милая, чаю, чаю скорей! — говорила молодая, полная женщина, присаживаясь к столу и подвигая к себе корзину с печеньем.

— Зачем мне сахару? Вынь из стакана сахар, — просил молодой человек в студенческом кителе, протягивая руку через стол и выбрасывая сахар на скатерть.

— Мама, запрети Алеше переплывать пруд и сидеть в воде по целому часу. Он рискует жизнью и здоровьем, — ворчливо говорил плотный мужчина лет 35-ти.

— Осторожнее! осторожнее! — крикнул он, обращаясь к детям.

— Отчего ты не позовешь их пить чай? — спросил он жену.

Молодая женщина стала звать детей, но те летали кругом столба и едва отвечали на зов.

— Ну, бог с ними, пусть! — сказала бабушка, любуясь их весельем и не спуская с них тревожных глаз.

— 24 градуса в воде! — объявил студент и тряхнул мокрыми волосами.

— А ты озяб, потому что купаешься слишком долго. Это уже не польза, а вред, — наставительно заметил ему зять и пожал плечами. — Запрети ему, мама…

К балкону подошел мужик и остановился с шапкой в руках.

— Ты, Петр? Что тебе? — спросила барыня.

— Насчет Семена я… — откашливаясь в руку, начал мужик.

— Ну, как он? что надо?

— За священником бы послать.

На балконе вдруг стало тихо; все обернулись к Петру и молча глядели на него. Петр отвернул голову и глядел в землю.

— Что так? Зачем это? — спросила помещица, и лицо ее стало испуганным.

— Плох, — сказал Петр.

— Послушай, — заговорила старушка, — я послала за доктором. Ты знаешь? Доктор приедет завтра, а может быть, нынче в ночь.

Мужик махнул рукой.

— Священника бы ему, — сказал он.

— Но отчего ты думаешь, что он плох? — спросил студент. — Он не говорит, потому что нем. По-моему, он просто слаб… Бог его знает, что такое с ним было! Обмороки, может быть.

Петр молчал.

— Пожалуй, если ты находишь… — нерешительно начала помещица.

— Ну, зачем это! — быстро и тихо проговорил зять.

— Отец его еще не приходил? — спросила молодая женщина.

— Нет, не бывал.

— Боже мой! Какой это удар для него, если…

— Послушай, Петр, ты его как-нибудь приготовь. Брякнет ему кто-нибудь, что сын умирает, а это может убить старика.

Петр не ответил. Он как будто не слыхал или не понял того, что ему говорили, и только серьезно, почти строго оглядел присутствующих. Лицо его было спокойно, и даже что-то торжественное сквозило в выражении его.

Старушка встала и накинула на голову платок.

— Куда ты, мама? — окликнули ее.

— Пойду, посмотрю, — сказала она. — Наташа, налей сама кому надо.

В сарае было почти темно и пахло сыростью. Старушка остановилась у входа, огляделась и направилась к чему-то вытянувшемуся на старой кровати, с красной подушкой в изголовье.

— Ну, что ты, Семен? — громко спросила она и вдруг чуть-чуть вздрогнула и оглянулась, отыскивая глазами Петра.

— Отчего он закрыт? — спросила она, пересиливая свой испуг.

Петр подошел к больному и откинул с его лица развернутое полотенце.

— От мух это я… Отбою нет, — объяснил он. Больной не шевельнулся. Глаза его были закрыты, а лицо спокойно, как у спящего.

— Семен! — позвала барыня. И вспомнив, что он всегда был туг на ухо, она наклонилась и опять громко позвала:

— Семен!

Он открыл глаза и взглянул на нее.

— Что у тебя болит? голова у тебя болит? Болит? — почти крикнула она и показала на лоб.

Он молчал и глядел на нее странным взглядом.

— А здесь? — продолжала она свой допрос и дотронулась рукой до его груди.

Он тяжело вздохнул и закрыл глаза.

— Бог его знает! — сказала барыня. — Может быть, он и без сознания.

— Он умирает! — уверенно сказал Петр.

— Ну, вот! Да с чего?

— Значит… — сказал Петр, — значит бог его к себе призывает.

— Но нельзя же умирать ни с того ни с сего, правда ли, что он работал без шапки? Может быть, от жары?

— Так бы всем и умирать! — сказал Петр и чуть-чуть усмехнулся: — Не жилец он был на земле, вот оно… Блаженненький, значит, простой… простая душа. Он что ребенок малый. Таких бог к себе берет. А без воли его ни один волос…

— Боже мой! Боже мой! — вздохнула старушка и в тяжелом раздумье, молча смотрела на умирающего.

Со двора доносились хохот и крики детей, и вдруг почти у самого входа в сарай раздалась веселая плясовая песня. Пели бабы, проходя по двору и направляясь к землянке. Шли они медленно, очевидно оттого, что одна из них плясала впереди. Напев длился повторяемый без конца, и казалось, он врывался в сарай и наполнял его собой. Петр подошел к постели и опять накинул полотенце на лицо больного.

— Священника бы как раз, — тихо сказал он.

У входа мелькнула тень и вслед за ней показалась Наташа.

— Мама! — робко позвала она. Старушка оглянулась.

— Я принесла чаю, — сказала молодая женщина, — может быть, он выпьет.

Она встала рядом с матерью и с удивлением глядела на полотенце.

— Бог его знает! — сказала старушка. — Может быть, он и без сознания.

Она приподняла край полотенца и громко спросила:

— Хочешь пить? пить хочешь?

Семен молчал, глаза его были закрыты, но по губам, как показалось ей, промелькнула тень улыбки. Она взяла ложечку чаю и влила ему в рот. Он проглотил. Она влила еще и еще. Наташа с ужасом и любопытством глядела ей через плечо.

— Ну, что ж, — сказала старушка, — как богу угодно! — и она перестала поить его чаем.

— Это правильно, — сказал Петр, — все бог, все он, наш отец. Он знает, что творит. — В голосе мужика слышалась радость.

Они еще постояли втроем, поглядели, потом старушка глубоко вздохнула и направилась к выходу. Наташа пошла за ней.

На дворе тени вытянулись и убежали далеко за конюшню. Начинало свежеть, но солнце еще не совсем зашло и на гумне солома блестела как золотая. Воздух был прозрачен и чист, даль уходила глубже, и было необъяснимое удовольствие глядеть на поля, на зелень, на небо, как будто взгляд отдыхал на них и нежился в их мягких вечерних тонах.

Бабы все еще шли через двор, и можно было видеть, как одна из них, впереди всех, вертелась и подпрыгивала под бесконечный напев плясовой. У столба дети продолжали свою шумную беготню. Они махали ногами, взлетали и на лету кувыркались в воздухе.

— Ну, что? Ну, как? — спрашивали на балконе, когда обе женщины поднимались по ступеням.

— Бог его знает! — сказала старушка.

— По-моему, он в сознании, — сказала Наташа. — Когда мама предложила ему чаю, мне показалось, что он улыбнулся.

— Скажи, милая, чтобы ехали за попом, — распорядилась помещица.

— Ну, к чему это? — горячо возразил зять. — Не лучше ли послать за доктором еще раз. Подтвердить, чтобы ехал непременно, хотя бы ночью.

— Да, вот Петр, — оправдываясь начала старушка. — По-нашему, нужен доктор, а по их мнению, полезнее священник.

— Как странно, — заметила Наташа, — народ, собственно, любит лечиться и, если есть возможность, то идет к доктору из-за пустяка; в серьезных же случаях охотнее обращаются к знахарям или зовут священника. Вера в науку слаба, а сильна какая-то другая, слепая вера.

— Сильны предрассудки! — убежденно сказал муж.

— Нет, есть что-то другое, более глубокое, — задумчиво возразила Наташа. — Любовь к непостижимому, к сверхъестественному. Наш брат выше всего ценит свой разум, мечтает объять им вселенную, — народ любит сознание личного ничтожества и гордится той силой, которая делает из него слепое и послушное орудие. Мне кажется, — добавила она, — что, в то время как мы глядим себе под ноги, он смотрит в даль и видит конечное.

— В то время, как мы идем к свету, он топчется в своей темноте! — раздраженно подхватил муж. — Человек только тогда становится человеком, когда начинает понимать свою силу.

— Может быть! — задумчиво продолжала Наташа, — но, заметь, что мы с нашим сознанием силы, с нашим непомерно развитым самолюбием, довольствуемся меньшим: мы верим в возможное, он — в чудесное; мы идем к горизонтам, которые нам открывает наш разум, он стремится к беспредельному. Наш дух слабее их духа.

— Мы еще не можем предвидеть, чем будет в будущем человек. Его интеллектуальный рост еще ничем не ограничен.

— А где цель? — тихо спросила Наташа и прибавила чуть слышно:- Где счастье?

Дети устали бегать и поднялись на балкон пить молоко. Они шалили, толкали друг друга под локти, обливали скатерть и хохотали до слез. Отец прикрикивал на них, а бабушка мягко, но упорно брала их под свою защиту.

— Они нечаянно, они не шалят, — говорила она наперекор очевидности.

У землянки одна артель рабочих кончила свой ужин и теперь шла назад, поперек двора, к большому сараю. Опять слышались пение, смех и впереди идущих прыгала и кружилась баба с красным платком в руке. Навстречу им с громким хрюканьем бежали десятка два свиней, и их уши болтались на бегу, как тряпки. Встретившись с толпой, они сразу остановились и затем пустились по двору врассыпную.

— Митюшка! — крикнула помещица, прикладывая ко рту руки, сложенные воронкой, — чего свиней-то распустил?

Митюшка прибежал с длинным кнутом и стал бегать по двору, загоняя свиней в хлев.

— Поросенка забыл, поросенка! — кричали ему с балкона. Он оглянулся, увидал поросенка и присел в траву, протягивая голову вперед.

— Пеструшка! — ласково позвал он, — Пеструшечка, поцелуемся!

Поросенок подбежал и ткнулся пятаком в его лицо. Дети громко расхохотались.

— Как это ты его приучил? — закричал старший мальчик. Митюшка уже бежал за поросенком к хлеву.

— Хлебом я его… изо рта кормлю, — ответил он на бегу.

— Петр идет! — озабоченно заключила Наташа. — Уж не хуже ли?

— Дети! тише! не слыхать ничего! — крикнула бабушка. — Ты чего, Петр?

— Огарочка не найдется ли? — попросил Петр. — Темно в сарае. Со светом все лучше, веселее.

— Конечно, конечно, — торопливо сказала старушка. — Дети, спросите свечку у Анисьи.

— Огарочек бы… Зачем свечку! — протестовал Петр.

— Ты и ночь не спал? — спросила Наташа. — Кого бы посадить вместо тебя?

— А я-то что ж? — сказал Петр. — Умрет, тогда высплюсь.

— Ты бы попросил, чтобы рабочие не пели. Может быть, ему беспокойно? — предложил студент.

— Зачем! — сказал Петр. — Он и здоров был, не слыхал ничего. Хоронить-то теперь неспособно: 10 верст везти, а лошади нужны в работу.

— А сколько ему лет? — спросил кто-то.

— А кто его знает! лет 20 есть. Я его сызмальства знаю: всегда простой был. Обижали его, а он что малый ребенок… Не жилец был.

Принесли свечу и Петр ушел.

— Что такое? что случилось? — спрашивали дети.

— Человек тут один умирает.

— Где умирает? отчего?

— В сарае. От жары, должно быть. Вот вы все без шапки бегаете!

— И он тоже без шапки? оттого?

— Да, от солнечного удара.

Дети на минуту затихли, потом вдруг сразу встрепенулись и побежали к столбу.

— Не бери мою веревку! не бери мою веревку! — на всякий случай кричала меньшая девочка.

Взрослые расположились на ступенях балкона.

— Убирать можно? — спросила девочка-подросток, шлепая своими босыми ногами.

— Можно. А ты боишься мертвых, Феня?

— Страсть! — ответила девочка и засмеялась.

— Чего же боишься-то? живой человек может какое ни на есть зло сделать, а мертвый что?

Девочка фыркнула и утащила самовар.

— И здесь вера в таинственное, — сказала Наташа.

Все молчали и чувствовали себя подавленными.

— Ощущаешь какую-то ответственность, — сказала старушка, — точно виновата в чем-то, а в чем моя вина?

— Вина, может быть, в том, — сказала Наташа, — что себя и своих детей мы бережем больше, чем надо.

— Ну, что, вздор! — крикнул ее муж. — Мы бережем, потому что имеем понятие о гигиене. Мы не невежды. Но ми любим обвинять себя, любим эти широкие вины, в которых нет определенного. Это своего рода кокетство, эта наша виноватость перед народом. Ах, дескать, простите! мы умнее вас.

Солнце давно село, и на небе загорелись первые бледные звезды. Даль долго светилась и наконец погасла. Вторая и третья артель рабочих прошли от землянки к сараю, и теперь там стало людно и шумно. Слышались шутки, смех и какие-то два несложных, доморощенных инструмента резко и фальшиво высвистывали тот же бесконечный напев плясовой.

В смежном сарае, наискось от раскрытой двери, светился огонек. Это горела свеча у постели Семена.

— Ах, дети мои, дети мои! — с глубоким вздохом сказала старушка, — говорят, что когда долго живешь, то привыкаешь к горю. А вот я боюсь его все больше и больше; боюсь уже не за себя, а за вас, за внуков, и жизнь мне кажется страшной. Смотрю на своих крошек и думаю о том, как много тяжелого, горького придется им испытать.

— А они, в свой черед, будут бояться за своих детей и внуков, — сказал кто-то. — И так до бесконечности…

— А говорят, — горячо заметила Наташа, — говорят, наша сила в науке. Разве она успокоит наш страх жизни? Разве она докажет нам, что наши дети будут счастливее нас?

— Наука! — продолжала Наташа. — Но что мне в том, что два человека на двух концах земли могут переговариваться друг с другом, как соседи, потому что их соединяет проволока и еще какие-то эфирные волны! Я знаю, что, когда человек страдает, другой, рядом стоящий, не может уделить ему даже от избытка своего счастья, потому что их не соединяет ничего. Отчего мама и мы все не сумели отстранить удара от старика, который придет завтра и не застанет своего сына? Отчего мы не сумеем утешить его и только спрячемся от его горя?

Никто не ответил ей. Дети пришли и сели на ступени.

— Спать вам пора! — сказала бабушка, ласково гладя их по головкам.

К балкону, сбоку, подошел Петр. Его заметили только тогда, когда он был уже совсем близко.

— Петр! Что ты? Что такое? — разом спросили все. Петр поднял лицо и взглянул на звезды.

— Отошел наш Семен! — сказал он и широко перекрестился.

Кто-то ахнул и сейчас же замолк.

— Что такое, бабуся, «отошел»? — спросила меньшая девочка и положила свои ладошки на щеки старушки.

Петр не уходил и стоял, опираясь рукой о балкон. А печальная весть бежала по двору, и было похоже на то, что из ворот сарая, от одинокого огонька расползлась по широкому темному двору неожиданная, зловещая и всегда величественная тайна. Нелепые звуки доморощенных инструментов оборвались и замерли. Но в то время, как люди затихли, не зная, что сказать, звезды, казалось, блестели еще ярче, потому что для них на земле не могло существовать ни тайн, ни горестей, ни радостей. С той высоты, на которой горели они, земная жизнь не могла представляться ни важной, ни интересной.

[1]

Загрузка...