На коне — через века

Если бы вы увидели в лесу предка лошади, никогда бы и не подумали, что от него произошли наши кони. Эогиппус — так звали этого предка — ростом был не больше лисицы. Голову имел маленькую, шею короткую, спину горбатую, шкуру полосатую, а лапы четырехпалые (передние) и трехпалые (задние). Жил эогиппус в сырых лесах Северной Америки пятьдесят миллионов лет назад, питался листьями и напоминал повадками неуклюжего тапира.

Было несколько разновидностей эогиппусов, некоторые из них рано переселились в Европу (по-видимому, через «мост», существовавший тогда на севере между Канадой, Гренландией, Исландией и Скандинавией). Европейский потомок эогиппуса — палеотерий — могучим телосложением напоминал носорога. Первым лошадям в Европе не повезло, здесь они все вымерли.

Но в Америке род их по-прежнему процветал. От эогиппуса произошел орогиппус, а от него — трехпалый мезогиппус, который был уже ростом с овцу. Тут в истории лошадей случилось важное событие: сырые тропические леса, покрывавшие большую часть планеты, стали всюду исчезать. Появились степи и луговые травы. Мезогиппусы робко вышли из лесных зарослей и рискнули начать новую жизнь под открытым небом прерий. Питаться стали травой. В степи их преследовали быстроногие предки волков. Спасение было только в одном: научиться бегать быстрее хищников. Лишние пальцы на ногах стали обузой (на одном пальце бегать легче!), и мы видим (по ископаемым костям), как у предков лошадей стал исчезать палец за пальцем, пока на каждой ноге не осталось лишь по одному. Лошадь превратилась в однокопытное животное. Но превращение это наступило не сразу.

От мезогиппуса произошел меригиппус, а затем стройный гиппарион (ростом чуть пониже зебры). Два недоразвитых боковых пальца на его ногах не касались земли. Трехпалый гиппарион бегал, следовательно, уже на одном пальце.

Едва ли какое-нибудь другое четвероногое животное встречалось такими колоссальными стадами, как гиппарион. Миллионные полчища этих элегантных лошадей через перешеек, соединявший в те времена Чукотку и Аляску, проникли из Северной Америки в Азию, а затем и в Европу.

Бесчисленные табуны гиппарионов галопировали по равнинам Евразийского континента. Их ископаемые остатки так многочисленны, что палеонтологи назвали «фауной гиппариона» весь комплекс живых существ, обитавших в тех же степях, в одно время с этими лошадьми.

В Африку, Южную Америку и Австралию гиппарионы не сумели пробраться: тогда эти страны отделялись от Северной Америки, Азии и Европы широкими проливами и морями.

Прошло несколько миллионов лет, и все гиппарионы вымерли.

Более счастливая судьба ожидала двоюродного, так сказать, брата гиппариона (конечно, в эволюционном, а не в бытовом смысле) — плиогиппуса. От него-то и произошли наши лошади. Когда-то табуны плиогиппусов населяли всю Северную и Южную Америку, Европу, Азию и Африку (к тому времени эти материки снова соединились перешейками). Среди древних лошадей были очень интересные разновидности: одни ростом больше самого крупного тяжеловоза, другие — меньше карликового пони. Но миллион лет назад все лошади в Америке по непонятной причине вымерли.

В Африке уцелели лишь зебры и ослы, а в Европе и Азии — два диких вида, история которых отныне тесно сплетена с судьбой человека.

В ледниковое время, несколько десятков тысяч лет назад, дикие лошади водились еще по всей Европе. Вместе с мамонтами и северными оленями они часто попадали на обед к троглодитам. Конечно, не как званые гости, а как лучшее блюдо в их меню. О том свидетельствуют кухонные отбросы наших предков — огромные кучи раздробленных костей, исследованные антропологами. В одной из них нашли остатки десяти тысяч съеденных лошадей. Прародители наши, как видно, не страдали отсутствием аппетита.

Когда победоносные русские войска, разгромив Наполеона, вступили в Париж, то событие это, решительно изменившее судьбы Европы, оставило некоторый след и в истории зоологии. В том году английский полковник Гамильтон Смит познакомился в Париже с союзниками своими, казачьими офицерами, и они рассказали ему, что в Монголии, близко от границ России, живут в пустынях дикие лошади.

Рассказ этот поразил Смита. Дело в том, что в науке в то время прочно пустила корни весьма пессимистическая, но, к счастью, ложная теория, будто диких предков лошадей не осталось уже на планете. Они все давно вымерли.

Смит, когда вернулся в Англию, опубликовал все, что услышал от казаков. Дикие лошади, или, по-татарски, тарпаны, писал он, держатся большими табунами. В табуне много косяков. Каждый косяк водит и стережет старый жеребец. Самые чистокровные тарпаны живут ближе к границам Китая. Они предпочитают простор степей и пасутся, выстроившись гуськом головой против ветра. Жеребец-предводитель ревниво опекает свой косяк, бегает вокруг: высматривает врагов и гонит прочь молодых жеребцов. Те держатся в стороне, пока не повзрослеют и не обзаведутся собственным стадом.

Итак, Смит со слов своих русских корреспондентов, составил довольно точное описание диких лошадей. Но натуралисты, кажется, не придали серьезного значения его словам. Все настоящие дикие лошади давно вымерли — таков был вынесенный ими приговор. Более полувека оставался он в силе. До 1877 года.

В том году Николай Михайлович Пржевальский вернулся из Джунгарии и привез шкуру дикой лошади.

Он и раньше, во время первого своего путешествия в Монголию, в 1870–1873 годах, много слышал о диких лошадях, «которых монголы называют „дзерлик-аду“ (дикий табун)… По словам рассказчиков, эти лошади… чрезвычайно осторожны, так что, будучи испуганы человеком, бегут без оглядки несколько дней и возвращаются на прежнее место лишь через год или два».

Немного позднее Пржевальский в новых путешествиях в Центральную Азию прошел через пустыни Джунгарии, и там он увидел своими глазами неуловимых дзерлик-аду.

«Мне лично, — пишет он, — удалось встретить только два стада диких лошадей. К одному из них можно было подкрасться на меткий выстрел, но звери почуяли по ветру, по крайней мере за версту, моего товарища и пустились на уход. Жеребец бежал впереди, оттопырив хвост и выгнув шею, вообще с посадкою совершенно лошадиною; за ним следовали семь, вероятно, самок. По временам звери останавливались, толпились, смотрели в мою сторону и иногда лягались друг с другом; затем опять бежали рысью и наконец скрылись в пустыне».

Пржевальскому так и не удалось приблизиться «на меткий выстрел» ни к одной дикой лошади, но череп ее и шкуру он все-таки добыл. Их подарил ему А. К. Тиханов, начальник Зейсанского поста (близкого к русско-китайской границе поселка, в котором Пржевальский закончил свое второе центрально-азиатское путешествие). А к Тиханову шкура попала от киргизов-охотников, промышлявших в центральной Джунгарии.

В 1888 году Николай Михайлович Пржевальский отправился в новую экспедицию в Центральную Азию. Но случилось непоправимое: недалеко от Иссык-Куля в поселке Каракол он заболел брюшным тифом и умер. Мир потерял одного из своих величайших путешественников и открывателей. Но ученики и последователи Пржевальского продолжали дело, начатое им. Русские исследователи Козлов, Певцов, Роборовский, Клеменц, братья Грум-Гржимайло проникли в самый центр азиатского материка по путям, разведанным Пржевальским. Они привезли еще несколько шкур и черепов диких лошадей и интересные рассказы об их повадках и образе жизни.

Дикие лошади, пишет М. В. Певцов, «живут преимущественно в больших песках… покрытых… высоким саксаулом». Встречаются здесь и «плоские впадины, поросшие редким приземистым камышом и немногими солянками, которыми и питаются живущие в тех песках дикие лошади, верблюды, куланы и антилопы». Водоносные слои залегают там неглубоко, и поэтому копытные легко добывают воду. «Они выбивают ногами в наиболее углубленных местах впадин довольно большие ямы, наполняющиеся солоноватой водой, и приходят к ним на водопой. Из песков животные выходят нередко на север, в щебнедревесную пустыню, покрытую местами тощим кипцом, и там пасутся долгое время, если в этой безводной пустыне лежит кое-где снег».

Забегают они из песков и на юг, «в обширный лиственный лес». Пищи и воды в нем вдоволь, но чересчур много комаров и гнуса. Поэтому летом дикие лошади стараются пореже наведываться в леса.

Днем они обычно держатся в глухих пустынных местах, а ночью, чутко принюхиваясь и тревожно всхрапывая, выходят на пастбища и водопои. Ходят они гуськом друг за другом по протоптанным ими же тропинкам.

Кочуют обычно небольшими стадами по пять — двадцать лошадей. Водит косяк всегда старый жеребец. Он очень смел и дик и предан своему косяку.

«Не успел я отползти шестидесяти шагов, — вспоминает Грум-Гржимайло о своей встрече с табуном диких лошадей, — как с фырканьем и храпом вылетел из кустов жеребец. Казалось, это сказочная лошадь — так хорош был дикарь! Описав крутую дугу около меня, он поднялся на дыбы, как бы желая своим свирепым видом и храпом испугать меня. Клубы пара вышли из его ноздрей… Он снова пронесся карьером мимо меня и остановился с подветренной стороны. Тут, поднявшись на дыбы, он с силой втянул воздух и, фыркнув, как-то визгливо заржал. Табун, стоявший цугом, мордами к нам, как по команде, повернулся кругом (причем лошадь, бывшая в голове, снова перебежала вперед) и рысью помчался от озера. Жеребец, дав отбежать табуну шагов на двести, последовал за ним, то и дело описывая направо и налево дуги, становясь на дыбы и фыркая».

Заметив, что погоня приближается, жеребец бросается к табуну, «ржет, понукает отстающих, подталкивает мордой слабеющих жеребят и прикрывает тыл табуна».

Грум-Гржимайло рассказывает: «Он понукал маленького жеребенка, который не мог поспеть за всеми на своих слабых ножках. Сперва, когда жеребенок начал отставать, кобыла старалась его подбодрить тихим ржанием, но, видя, что ничто не помогает, она отделилась от табуна, не желая, по-видимому, бросить свое детище. Однако же жеребец не допустил подобного беспорядка: сильно лягнув кобылу два раза, он заставил ее догнать табун, а сам принял попечение о жеребенке. Он то подталкивал его мордой, то тащил, ухвативши за холку, то старался подбодрить, налетая и брыкаясь в воздухе».

Но преследователи все ближе, настигают маленькую уставшую лошадку и ее отважного защитника. «На жеребца нападает раздумье: то, полный ярости, он скачет к охотникам, то возвращается к отставшим от табуна лошадям». Дальше, о последних актах драмы, расскажет Клеменц, который тоже принимал участие в охоте на диких лошадей и оставил едва ли не самые яркие воспоминания об этой погоне.

«Когда же страшные звери-кони, с сидящими на них двуногими, наседают на табун, жеребец бросается на преследователей и первым попадает под пулю. Табун без вожака теряется, мечется, крутится из стороны в сторону. Охотники стреляют и ловят петлями жеребят».

…Вот жеребята, которых не перестреляли на шашлыки, пойманы, лежат на песке со связанными ногами. Теперь нужно довести их до верблюдов, а «те отстают верст за сотню от преследователей; потом надобно добраться до того места, где оставлена в запасе дойная матка. Этим дело еще не кончается. Немало хлопот приучить жеребенка к матке. Матка должна быть непременно мастью похожа на дикую лошадь: к гнедой, вороной или серой дикарь не подойдет. Немало хлопот с дикарями и при переправах через ручьи и реки — они боятся воды».

Ловля диких лошадей — нелегкое, как видно, дело. А сохранить едва живых от страха, загнанных в скачке пленников и довести их целыми и невредимыми до места — дело еще более трудное. На Всероссийской нижегородской выставке 1896 года устроители ее хотели показать шесть диких лошадей из Джунгарии. Специально посланные за ними в пустыни Центральной Азии отряды после изнурительных трудов и лишений их поймали, но сохранить живыми не смогли. Все лошади пали в пути. Только шкуры и кости попали на выставку, а оттуда в музей.

Так пишет князь Урусов в известной двухтомной монографии о лошадях. Но наши знатоки диких лошадей, профессор А. Г. Банников, Н. В. Лобанов и В. Д. Треус, в интересной статье «Лошадь Пржевальского и ее восстановление в СССР» говорят, что впервые диких жеребят поймали в Западной Гоби охотники купца Асанова — Власов и Захаров — весной 1898 года. Охотились они для Фридриха Фальц-Фейна, основателя Аскании-Нова, о котором подробнее будет рассказано в главе о тарпанах.

Итак, жеребят поймали, но «по недосмотру» напоили их не кобыльим, а овечьим молоком, и все четыре жеребенка пали.

Весной следующего года охотники купца Асанова добыли еще семь диких жеребят: шесть кобылок и одного жеребчика. Пятерых кобылок отправили в Бийск, а оттуда — в Асканию-Нова (по дороге одна маленькая лошадка умерла). Это и были первые лошади Пржевальского, доставленные в Европу.

В 1900 году Асанов снова привез в Бийск двух молодых диких лошадей, которых доставили в Царское Село. Кобылка там вскоре погибла, а жеребца Ваську через четыре года отправили в Асканию-Нова, «где к тому времени были одни только кобылы».

В самом начале нашего века все тот же Асанов, который стал, по-видимому, монополистом этого дела, привез еще несколько диких лошадей в Московский зоопарк и в Асканию-Нова.

А в 1901 году герцог Бедфорд уговорил Карла Гагенбека, известного ловца диких зверей, поймать джунгарских диких лошадей для знаменитого, основанного Бедфордом парка Веберн-Аббей, в котором жили уже многие редкостные животные (главным образом, олени и зубры), но не было еще диких лошадей. Гагенбек после некоторых раздумий согласился.

«Мы, — рассказывает Гагенбек, — тогда еще очень мало что знали про дикую лошадь и решительно ничего — о месте ее нахождения, ее привычках и способе ловли». Жила эта сказочная лошадь где-то, можно сказать, на краю света, во всяком случае, очень далеко от Германии, в безлюдных и бесплодных песках. Нелегкое дело поручил Гагенбек одному из лучших, как он говорит, своих сотрудников — Вильгельму Григеру.

«Сначала Григер, — продолжает Гагенбек, — отправился в Асканию-Нова к Фальц-Фейну в надежде получить от него сведения о том, где именно можно искать дикую лошадь.

Ревнивый к своим сокровищам любитель зверей в Крыму отказался дать нужные сведения, и только окольными путями удалось узнать, что дикая лошадь водится в окрестностях Кобдо, у северной подошвы Алтайских гор».

Это был длинный путь!

И вот в один из дней января 1900 года два человека сошли с транссибирского поезда, когда остановился он на полустанке за Обью. Погрузив свой громоздкий багаж на сани, они направились на юг — к Бийску.

Григер купил жеребят в Бийске у Асанова. Пятнадцать жеребчиков и тринадцать кобылок: одна лошадь пала в дороге, двадцать семь привезли в Гамбург, двенадцать продали в Англию, других — во Францию, Голландию, США и в зоопарки Германии. Через год люди Гагенбека снова поехали к Асанову (на этот раз в Кобдо) и купили еще одиннадцать жеребят.

Ни Асанов, ни его охотники не знали, конечно, что спасли от вымирания род диких коней, что лошади, пойманные ими, будут, по существу, последними, которых людям удастся привезти в Европу из Монголии. От них (но не от всех, а только от трех пар) произошли те лошади Пржевальского, которые живут сейчас в зоопарках, всего мира. На воле, в Центральной Азии, возможно, и не осталось уже диких лошадей.

Профессор А. Г. Банников в монографии о зверях Монголии говорит, что дикие лошади встречались только к северу от хребтов Байтаг-Богдо и Тахиин-Шарануру. Зимой 1959/60 года там жило еще два небольших табуна — в обоих было около двадцати лошадей.

А теперь… а теперь нет у нас уверенности, что дикие лошади еще живут на воле в Монголии. Если и осталось их там с десяток или два, они все обречены, пишет профессор В. Г. Гептнер, «на скорую гибель».

В конце прошлого и в начале нашего века в Европу переселили пятьдесят две чистокровные лошади Пржевальского, из них первые одиннадцать — в Асканию-Нова. Но только три (две кобылы и жеребец Васька) дожили здесь до того возраста, когда у лошадей могут родиться жеребята. Больше диких лошадей в Асканию-Нова не привозили. Но от тех, что были здесь, наши зоотехники получили 37 чистокровных потомков и больше тридцати гибридов.

Потом началась война. Немцы, оккупировав Украину, вывезли в Германию двух лошадей Пржевальского. Остальные погибли. К концу войны в нашей стране не осталось ни одной дикой лошади. Но после войны из Праги и из Германии доставили в Асканию-Нова двух чистокровных лошадей Пржевальского и одну кобылу из Монголии — Орлицу III. И к началу 1964 года в просторных загонах в украинской степи паслось уже семь диких лошадей.

Лошади Пржевальского живут и в зарубежных зоопарках: в Праге, Мюнхене, Англии, США и других странах. Ряды лошадей, носящих имя нашего знаменитого соотечественника, прибывают.

Бок о бок с домашними в Европе долго еще жили дикие лошади. Римлянин Варрон (II в. до н. э.) и грек Страбон (он жил на сто лет позже Варрона) пишут, что они водились даже в Испании и Альпах. Древнегерманские и скандинавские героические сказания содержат немало драматических эпизодов, в которых действуют дикие лошади. Зигфрид из «Песни о Нибелунгах», например, убивает дикого коня скельха, а морской исполин Изе охотится на берегу на серых в яблоках коней (такая масть не свойственна диким лошадям, говорит профессор Е. А. Богданов, известный знаток домашних животных, но это, по-видимому позднейшее добавление к старой легенде).

В средние века население многих стран Европы с упоением поедало на праздничных обедах непарнокопытную дичь — мясо дикого коня. Похоже, монахи особенно увлекались кониной.

«Ты позволил некоторым есть мясо диких лошадей, а большинству и мясо от домашних, — писал в VIII веке папа Григорий III св. Бонифацию. — Отныне же, святейший брат, отнюдь не дозволяй этого».

Но гурманы-иноки игнорировали запрещение святого отца. Долго еще в монастырях мясо дикого коня слыло деликатесом. Эккегард, настоятель Сен-Галленского монастыря в Швейцарии, в книге-сборнике застольных молитв среди других рекомендует и следующую: «Да будет вкусно нам мясо дикого коня под знаменем креста!»

До начала XVII века некоторые города Европы содержали отряды стрелков, которые охотились на диких лошадей, опустошавших поля. А в лесах Восточной Германии и, по-видимому, Польши еще лет сто пятьдесят назад можно было встретить дикую лошадь. (Или одичавшую? Вопрос этот теперь уже, наверное, никогда не будет решен.)

В 1814 году в Пруссии несколько тысяч загонщиков окружили в Дуйсбургском лесу последние табуны лесных лошадей и истребили их. Всего было убито двести шестьдесят животных.

«А се в Чернигове деял есмь: конь диких своима рукама связал есмь в пущах десять и двадцать живых конь, а кроме того же, по Роси, ездя, имал есмь своими руками те же кони дикие» — так писал храбрый киевский князь Владимир Мономах в «Поучении детям». Значит, и в России еще в XII веке водились дикие лошади. Водились и позже. В 1663 году, рассказывают историки, будущего гетмана Ивана Мазепу за какую-то провинность казаки привязали к дикому коню, и тот умчал его в степь. Но Мазепа сумел как-то освободиться от веревок. Через сорок четыре года он поднял на Украине мятеж против царя Петра.

Украина — единственная страна в Европе, где дикие кони дожили до второй половины прошлого века. Это были знаменитые тарпаны, лошади, о которых когда-то много писали и говорили, а сейчас почти забыли. Даже у жителей тех мест, где еще сто лет назад дикие лошади «гуляли на воле», не сохранилось о них никаких воспоминаний.

Тарпан (или турпан, слово это татарское) — некрупная, но выносливая и отважная лошадка. Масть у него была мышастая: пепельно-серая с темным ремнем вдоль по хребту (он «цветом похож на мышей», писал о тарпане один старый натуралист). Грива, хвост и ноги до «колен» черные или черно-бурые, а на передних ногах у некоторых тарпанов замечали еще и темные поперечные полосы — чуть приметная зеброидность.

Еще совсем недавно жили тарпаны в южнорусских степях, лесостепях и даже лесах Литвы и Белоруссии (в Беловежской пуще, пишет профессор В. Г. Гептнер, они встречались даже в конце XVIII века) и по всей Украине, по всему степному Крыму, Предкавказью, Дону, Нижнему Поволжью — на восток от Волги и, возможно, даже до Урала. А там, за Уралом, водились другие, уже известные нам дикие лошади Пржевальского.

Степи наши тогда еще были не распаханы. И по буйным травам, по ковылю и типчаку, по степному безлюдному простору скакали табуны вольных диких лошадей.

А. М. Колчанов, председатель Днепровской уездной управы, с увлечением собирал разные сведения о вольной жизни тарпанов. Вот как он описывал эту жизнь: «Тарпаны были очень осторожны, легки и быстры на бегу. Стадом тарпанов всегда заправлял самец, он охранял стадо во время пастьбы, всегда находясь на каком-нибудь кургане, вообще на возвышенной местности, тогда как стадо паслось в долине. Самец давал знать стаду об опасности и сам уходил последним. Он же гнал свое стадо к водопою, предварительно осмотревши место водопоя, нет ли опасности, для чего удалялся от стада нередко на версту и более. В сухие лета, когда в степи вся вода пересыхала, тарпаны приближались к Днепру, где их встречали на Казацком броде, верст сорок от Зеленой. Впрочем, тарпаны, по сообщениям, очень выносливы к жажде, и достаточно небольшой росы, чтобы тарпан мог утолить свою жажду, слизывая росу языком с травы.

Тарпанов ловили, преимущественно жеребят и беременных самок, весною; старых тарпанов-самцов удавалось редко поймать арканом: бегали они очень быстро и были чрезвычайно осторожны. Но приручить их для езды, даже только верховой, никогда не удавалось. Бывали случаи, когда степные лошади, особенно кобылицы, приставали к стаду тарпанов. Говорят даже, что тарпаны-жеребцы сами отбивали самок из табунов домашних лошадей и вступали в бой с жеребцом таковых, но никогда не одерживали победы».

Местные жители на Украине, в Оренбургском крае и всюду, где тарпаны водились, не любили их. И не только потому, что те часто уводили из табуна домашних кобыл. Тарпаны травили посевы, а зимой поедали, иногда начисто, сено, заготовленное поселенцами в степи и сложенное в стога. Тарпанов всюду истребляли. Стерегли у водопоев, у стогов с сеном. Эверсман, один из старых наших натуралистов, который еще видел живых тарпанов в Оренбургском крае, писал: «Тамошние жители ловят их нередко еще молодыми и усмиряют, но, несмотря на то, они всегда остаются дикими и пугливыми. Охотятся на них зимою по глубокому снегу следующим образом: как скоро завидят в окрестности табуны диких лошадей, жители тотчас собираются, садятся верхом на самых лучших и быстрых скакунов и стараются издали окружить тарпанов. Когда это удается, охотники скачут прямо на них. Те бросаются бежать. Верховые долго их преследуют, и наконец маленькие жеребята устают бежать по снегу. Но старые тарпаны скачут так быстро, что всегда спасаются».

Чем больше заселялись наши южные степи, тем в больший конфликт вступали люди с тарпанами. Гептнер пишет: «Тарпан был обречен на гибель самим ходом экономического развития страны». И как всегда бывает, финал наступил гораздо быстрее, чем ожидали даже самые неисправимые пессимисты: еще в начале прошлого века на юге Украины и в Крыму топтали ковыль довольно многочисленные табуны тарпанов, а в 1879 году погиб последний вольный тарпан. Одноглазая кобыла. У нее интересная и неплохо документированная история.

Записана она в семейной хронике Фальц-Фейнов. В конце прошлого века Фридрих Фальц-Фейн приобрел в степи к северу от Крыма большой участок земли с целью сохранить на нем нетронутый резерват первобытной местной фауны и флоры. Позднее в этом уникальном заповеднике, известном и ныне под названием Аскания-Нова, были проведены удачные опыты по акклиматизации многих экзотических животных.

У Фальц-Фейнов был сосед, тоже крупный землевладелец, некий Александр Дурилин. В Рахмановской степи у него паслись большие табуны лошадей. Уже несколько лет в той местности не видели тарпанов. Но вот однажды (случилось это в семидесятых годах прошлого века) последняя, как полагает Фальц-Фейн, дикая лошадь прискакала неведомо откуда и, зорко поглядывая по сторонам, направилась к табуну. Она, видно, тосковала без лошадиного общества, но боялась приблизиться к «цивилизованным» сородичам. Постепенно, день за днем, набиралась она храбрости и наконец привыкла к домашним лошадям, и те приняли ее, как свою. Когда табунщики были далеко, кобыла-тарпан паслась вместе с другими лошадьми. Но как только они приближались, она, дико всхрапнув, скакала прочь и в сторонке дожидалась, пока люди не отъедут подальше.

Рассказывают, что никогда не видели, чтобы, отдыхая, она ложилась на землю, как домашние лошади: все время стояла. Она даже и спала всегда стоя.

Прошло три года, прежде чем дикая лошадь стала немного более смирной и доверчивой к людям. Она уже не убегала так далеко, как прежде, когда верховые табунщики приближались к ней. А на водопоях и зимних подкормах и вовсе подпускала их близко. За эти три года она дважды жеребилась, и отцом ее жеребят был предводитель дурилинского табуна. Жеребят, когда те выросли, стали запрягать, но они были слабые и плохие работники.

Через три года дикая кобыла решилась вместе с табуном войти в зимний загон, где лошадей кормили. Тогда Дурилин велел ее поймать. Домашних лошадей выгнали из конюшни, а ее заперли там. Тарпаниха как бешеная стала кидаться на стены, буйно металась по конюшне и выбила себе один глаз. Потом забилась в темный угол и застыла. Несколько дней, пока стояла там, ничего не ела. Но голод и жажда выгнали ее из угла. Постепенно она стала привыкать к людям. Брала сено из рук конюха. Шла на водопой, когда ее вели. Но всякий раз старалась вырваться. И не было никакой возможности оседлать ее.

После того как весной кобыла ожеребилась третий раз и уже в конюшне, ее решили выпустить на вольный выпас вместе с табуном. Думали, она стала совсем ручной. Но она, как видно, свободу ценила больше сытого желудка. Как только открыли ворота и сняли недоуздок, кобыла «с громким ржаньем» умчалась в степь. Позднее вернулась, но ненадолго: подозвала своего жеребенка и ускакала с ним. Больше ее не видели.

Теперь действия переносятся в Асканию-Нова. Там прослышали, что всего в тридцати пяти верстах от Аскании, в Агайманском Поду, что в Таврической степи у села Агайман, видели будто бы дикого тарпана. И крестьяне захотели испытать резвость своих коней. Собрались большой артелью: решили поймать тарпана. По всему Агайманскому Поду расставили конные подставы, на которых лучшие ездоки на лучших лошадях (иные и о-двуконь!) дожидались преследователей, чтобы сменить их, когда в бешеной скачке за тарпаном пройдут они мимо. Дело было зимой, в декабре.

Гнались, меняя лошадей и всадников, весь день и, возможно даже, так бы и не догнали тарпана, но тому не повезло: передней ногой он попал в сурчиную нору и сломал ногу. Упал и лежал беспомощный на снегу, храпя и скаля зубы.

Люди окружили, связали его, положили на сани и привезли в Агайман. И тут узнали: это же та самая безглазая кобыла, которая свободу предпочла сытости дурилинской конюшни!

Она заслужила уже такое уважение во всей округе, что даже крестьяне, люди простые и к сентиментам не склонные, очень жалели ее. Захотели спасти тарпаниху, упросили деревенского парикмахера (он же коновал) сделать ей новое копыто, протез, короче говоря. Но измученное преследованием и болью животное не воспользовалось этой милостью, подаренной врагами: в конце декабря 1879 года последний вольный тарпан умер в ненавистном ему плену у человека.

Последний вольный тарпан. Но в плену жила еще одна дикая лошадь: знаменитый шатиловский тарпан, который, как родился, лишь неделю успел пожить в степи, а остальные двадцать лет провел в неволе.

И. Н. Шатилов был большим любителем лошадей, очень интересовался тарпанами, много писал о них, всеми силами старался спасти их от уничтожения. В конце прошлого века он по просьбе Петербургского общества акклиматизации животных доставил в Москву и Петербург одного за другим двух тарпанов.

Это были единственные из тарпанов, тщательно исследованные зоологами, единственные, от которых сохранились кости: череп от шатиловского и скелет от таврического. Череп хранится в Зоологическом музее МГУ, а скелет — в Ленинграде, в Зоологическом институте Академии наук.

Таврического тарпана поймали в Таврических степях. В 1862 году привезли его в Петербург. Академик И. Брандт, когда увидел дикого коня, тут же и решил, что не стоило его так далеко везти: это не тарпан, сказал он, а «скверная крестьянская лошаденка». Шатилов возражал: конь с первого взгляда поражает типичной для дикаря внешностью, «стоит взглянуть на него, чтобы убедиться, что тарпаны не одичалые лошади, а первобытный дикий вид зверей из семейства лошадиного».

«Позднейшее изучение черепа и скелета этого тарпана, — пишет профессор В. Г. Гептнер в „Заметках о тарпанах“, — показало, что прав был Шатилов, а не академик Брандт».

Шатиловский тарпан прожил в зоосаде года два и умер в конце восьмидесятых годов. Так погиб последний на земле тарпан.

Но действительно ли он был последним? Перед войной в руки наших зоологов попал документ, который заставил их в этом усомниться. Весной 1934 года В. Г. Гептнер получил заверенные несколькими свидетелями показания зоотехника Н. П. Леонтовича.

«В 1914–1918 годах, — сообщал Леонтович, — я имел возможность наблюдать последний экземпляр тарпана. В эти годы животное жило в имении Дубровке, в Миргородском уезде, Полтавской губернии».

Это был старый жеребец. Владельцы конного завода доверили его попечению косяк киргизских кобыл. Он очень ревностно исполнял свои обязанности: был «исключительно злой и дикий». Никого из чужих не подпускал к своему гарему и нападал даже на людей, проезжавших по степи, «если у них в упряжке были кобылы». Мышиной масти жеребец с таким свирепым и решительным видом бросался на повозку, что люди не выдерживали и пускались наутек. Тогда тарпан рвал зубами сбрую, освобождал своих новых подруг от ярма и плена и гнал их, оглашая степь победным ржанием, к своему косяку.

Этого отважного коня табунщики купили у немцев-колонистов. А те поймали его еще жеребенком в стаде диких лошадей, перебив их всех.

Гептнер предполагает, что немцы-колонисты истребили табун диких родичей маленького тарпана где-то тоже в Таврических степях и приблизительно в начале девяностых годов прошлого века. «Это, вероятно, и есть дата гибели самых последних вольных тарпанов», — заключает он. А гибель последнего невольного тарпана «таким образом переносится с восьмидесятых годов на 1918–1919 годы».

Тут бы и следовало поставить точку, если бы история тарпана не имела бы продолжения. Ученые, люди неугомонные, никак не могли примириться с тем, что нет уже на земле тарпана, и решили «воскресить» его.

Тарпаны жили не только в степи, но и в лесах некоторых стран: например, в Литве, Польше, Восточной Пруссии; в Беловежской пуще они встречались еще в конце XVIII века, а в зверинце панов Замойских в Замостье (в юго-восточной Польше, у границы с Украиной, к северо-западу от Львова) дожили до начала прошлого столетия. В 1808 году двадцать диких лошадей раздали местным крестьянам. Те их приручили и стали на них ездить и пахать. Потомки тарпанов, смешанные, конечно, с домашними лошадьми, донесли до наших дней многие признаки своих диких предков.

Из этих-то тарпановидных коников, как их называют в Польше, генетики решили умелым скрещиванием и отбором вывести новую породу лошадей с внешними признаками тарпана. Работой руководил Т. Витулани. Дело, начатое в 1936 году, шло очень успешно, несмотря на войну и оккупацию (многих животных, с которыми экспериментировали поляки, вывезли в Германию). Тарпан возрождался на глазах: шаг за шагом, поколение за поколением его потомки, растерявшие в течение полутора веков свои признаки в массе крестьянских полукровок, постепенно вновь «собирали» их. Эти рассеянные в сотнях лошадей фамильные черты дикого мышастого коня удалось сконцентрировать, как в фокусе зеркала, в немногих животных. Некоторые кобылы стали приносить жеребят с короткой стоячей гривой, как у зебры или лошади Пржевальского. А это — наиболее типичный «дикий» признак, закрепить который у потомков домашних лошадей особенно трудно.

«Воскрешенные», или, как говорят зоологи, «восстановленные», беловежские тарпаны живут на воле в лесу и даже зимой, в пургу и в морозы, обходятся без стойл и других укрытий. Их и подкармливают зимой очень редко.

Почти в одно время с поляками возродить тарпана решили и немцы. В Германии, в фамильном поместье Липпе-Детмольдов, давно уже, несколько веков, жили на воле в лесах одичавшие лошади. Никто их никогда не беспокоил, кроме нескольких дней в году, когда люди окружали загоном вольный табун и клеймили новорожденных жеребят. Для всей округи это было большим праздником. Как и в прежние века, ловлю диких лошадей отмечали здесь веселыми песнями и попойками. А потом, в годы гитлеровского режима, людям было не до веселья и не до диких лошадей.

Из табуна Липпе-Детмольдов братья Лутц и Гейнц Хек отобрали для своих опытов лошадей с наиболее «дикой» внешностью. Оба брата были директорами зоологических садов: Лутц — Берлинского, Гейнц — Мюнхенского. Поэтому тарпана «воскрешали» одновременно в зоосадах этих двух городов.

Лутц Хек в книге «Мои приключения с животными» пишет: «Мы исходили из того принципа, что ни одно существо не может считаться полностью вымершим, пока его наследственные качества еще сохраняются в потомках. Эти качества умелым скрещиванием с другими видами животных можно попытаться выявить более отчетливо в гибридах такого скрещивания. С помощью современных достижений генетики можно даже полностью восстановить наследственность вымершего животного. Если полученные метисы будут размножаться, то постепенно под влиянием искусного отбора их облик от поколения к поколению будет меняться в нужную нам сторону. В результате может вновь возродиться животное, исчезнувшее сотни лет назад. Вымершее животное снова будет жить!»

И он продолжает: «Есть много лошадей, которые происходят непосредственно от лесного тарпана, — нордические низкорослые лошади, так называемые скандинавские пони, исландские пони и лошади Готланда, дикие кони Дартмура, а также коники, крестьянские лошадки Польши, Галиции и соседних стран. Из всех лошадей они наилучшим образом сохранили древний тип лесной лошади.

Мой брат и я выбрали метод, который открыл наш отец в многолетних экспериментах в берлинских садах. Если, например, каменного козла скрестить с домашней козой, то, странное дело, среди их потомков будут не только козлята с мастью каменного козла, домашней козы и всех промежуточных оттенков, но и окрашенные точно так же, как и безоаровый козел, дикий предок домашних коз, хотя уже многие столетия эта его особенность у них и не наблюдалась. Эффект поразительный! Говоря всем понятными словами, это означает, что наследственность каменного козла каким-то образом как бы заставляет домашнюю козу „отрыгнуть“ долгие годы скрытые в ее наследственных клетках первобытные качества своего дикого предка.

То же самое мы проделали и с лошадьми, пытаясь заставить их вернуть своим отпрыскам древние черты мышастой дикой лошади лесов, известной под именем тарпана.

Мы свели буланого жеребца, представителя другого типа степных диких лошадей (то есть жеребца лошади Пржевальского) с домашними потомками мышастого тарпана: с кобылами ирландских пони и польских коников. И уже во второй серии скрещиваний в Мюнхене получили совершенно сказочного жеребенка! Он словно одет был в серую униформу: мастью похожий на мышь, с черной гривой и хвостом и с широким темным ремнем по хребту. А когда он повзрослел, то стал более светлым снизу, а ноги его, наоборот, потемнели, совсем как у старого тевтонского коня, — это была наша первая примитивная лошадь! Она родилась, когда уже ни один человек не надеялся ее увидеть. Все случилось, как в волшебной сказке!»

Однако восстановление тарпана оказалось делом куда более сложным, чем показалось в начале, после первых успешных опытов. За удачами, как всегда это бывает, пришли неудачи. Ученые испробовали много разных вариантов, комбинировали и так и этак: кровь детмольдовских лошадей «сливали» в разных пропорциях с кровью коников, примитивных пони и лошадей Пржевальского.

И дело пошло на лад. Но тут началась война. Работы были прерваны. Все тарпаноиды Берлинского сада погибли при бомбежках и разрухе. Но мюнхенские уцелели.

Их сейчас несколько десятков голов, и они, так про них пишут, «уже приобрели тарпаний вид».

И вот что интересно: генетики не старались вывести лошадей с более крепкими копытами. Но это получилось само собой: вместе с другими примитивными чертами их питомцы обрели и этот атавистический дар своего дикого предка — очень прочные копыта.

Уже после войны, рассказывает Филипп Стрит в книге об исчезающих животных, один мюнхенский «тарпан», запряженный в телегу, около тысячи миль (1600 км) прошел по нелегким дорогам. «И хотя он не был подкован, копыта его отлично сохранились, когда он закончил свое путешествие».

Казалось бы, в наш механизированный век лошадь должна была бы исчезнуть. Однако только на одну треть сократилось мировое поголовье лошадей по сравнению с началом нашего века: в 1913 году — 101,6 миллиона (из них в России больше 25 миллионов), в 1975 году — 65 миллионов. В 1937 году мировое поголовье лошадей достигло рекордной цифры — 115 миллионов. Затем началась война, и много лошадей в ней погибло.

По данным на 1975 год в СССР — приблизительно около 7 миллионов лошадей (58 различных пород), 105 конных заводов, 73 госконюшни, 843 племенных фермы и 61 ипподром. По числу лошадей СССР стоит на четвертом месте в мире — после Бразилии, США и Китая. Вот некоторые данные в миллионах голов на 1975 год:

Бразилия — 9,5

США — 8,956

КНР — 7

СССР — 6,745

Мексика — 5,664

Аргентина — 3,5

МНР — 2,264

Польша — 2,237

Эфиопия — 1,5

В прочих странах меньше 1,5 миллиона лошадей.

Больше всего лошадей в Северном полушарии — около трех четвертей всего поголовья мира. В Северной и Центральной Америке — 17 с небольшим миллионов. В Южной Америке — около 17 миллионов. В Азии (без СССР) — 14 миллионов. В Европе (без СССР) — немногим больше 6 миллионов и в Африке — 3,5 миллиона.