На Красном дворе

VII. Чего не знал добрыня

Разговор Болеха с королем на охоте открыл Болеславу глаза. Исчезновение и убийство солдат обыкновенно приписывались случаям и самовольству. Меж тем это не было ни то, ни другое. Всем управляла рука Изяслава. Очевидно было, что он двурушничал: говорил одно, делал другое. Он угадывал намерения и цели короля, но открыто противостоять им не имел отваги, предпочитая действовать тайно. Расположение народа и киевлян к королю росло по мере строгости Изяслава. Люди потихоньку группировались около короля и неоднократно доказывали ему, что следует низвергнуть нелюбимого ими князя… К тому же и народ предпочитал видеть на великокняжеском престоле Болеслава, чем князя Изяслава. Но у короля замыслы были гораздо шире, чем он вначале предполагал: для их исполнения у него не хватало воинов, а с этой горсткой он не мог начать серьезного дела; он ожидал подкрепления.

Именно в это время он узнал, что Изяслав разгадал его замысел и тайно ему противостоит; возникала опасность, о которой он прежде не подозревал. Следовало действовать осторожно, и, сохраняя военную дисциплину, предотвратить гибель воинов.

Взаимная настороженность испортила их отношения. Князь с каждым днем все реже ездил на охоту с королем и очень редко приглашал его к себе на пиры.

Изяслав был жесток с людьми, которых подозревал в измене, поэтому не только тюрьмы были переполнены узниками, но все подвалы княжеского двора, в которых содержались те, кто якобы совершил политическое преступление.

Следовало предпринять решительные шаги. Можно было ожидать, что не сегодня, так завтра между ляхами и дружиной князя произойдет ожесточенная резня. Поэтому киевляне приготовились к защите, и хотя они не созывали вече, чтобы не возбуждать подозрения, но постоянно советовались тайно. Они хотели снова прогнать нелюбимого князя, но боялись делать это на свой собственный риск. Было мало людей и оружия, да и ту малость Изяслав то и дело у них отнимал. Киевляне рассчитывали на помощь Болеслава, припоминая его речь. Но этого было мало. Им нужно было его торжественное обещание, уверенность, что он их защитит. И они решили послать Варяжко к королю.

Хотя Варяжко приехал на Красный двор ранним утром, там уже все было в движении. Добромира уже поднялась и, стоя у окна, молилась, крестясь на Печерскую церковь.

Заметив въезжавшего на Красный двор всадника, она сразу узнала его. Это был Варяжко, который, сидя на коне, кланялся и махал шапкой знакомым ему воинам. Остановившись посередине двора, он сошел с коня и начал разговаривать с Болехом. Добромира ничего не сказала об этом Люде и даже не намекнула, но его ранний приезд без свиты предвещал что-то недоброе.

Скоро Варяжко был вызван к королю.

— Что это ты так рано приехал, посадник? — спросил король.

Варяжко поклонился.

— Да я, милостивый король, послом к тебе.

Король спокойно посмотрел на него.

— От кого?

— Киевляне послали меня к тебе… Когда ты приезжал к нам на вече, то обещал любить наш народ и защищать его… Теперь настало время доказать свою любовь. Долее мы не можем терпеть владычества Изяслава. На него нашло безумие. Он бросается на людей и мечет громы, как окаянный. Все тюрьмы и темницы переполнены народом, но этого ему мало; каждый день новые трупы болтаются на сучьях в Дебрях.

Болеслав обрадовался, но не выказывал этого. Посол от киевлян был приятен ему и входил в его расчеты.

— Радуюсь, — отвечал он, — что вы вспомнили мои слова и приглашаете защитить вас. Однако дайте срок поразмыслить.

Король не посмел высказаться откровенно и стал ссылаться на необходимость обдумать предложение Варяжко. Но тот резко отвечал:

— Да что тут думать, милостивый король, только начни… Теперь лучшая пора, все войско у тебя в сборе… Завтра же ступай на Киев, окружи его, подожги княжеский двор и поджарь в нем Изяслава и его палачей. В случае, если его дружина станет сопротивляться, мы ударим сзади и поголовно вырежем ее… Теперь, пока все еще недовольны им, пока еще не зажили свежие раны, ты его легко победишь и сам сядешь на престол, если пожелаешь. А то посади кого другого… по своей воле…

Болеслав внимательно слушал Варяжко и примерял его мысли к своим планам.

— Будьте терпеливы, посадник, — уговаривал он. — К таким делам нельзя приступать необдуманно. Ведь дело не во мне, а в вас… Если вы хотите бить ваших врагов, то бейте их так, чтобы они завтра вас не побили. Теперь я не могу дать вам определенного ответа. Повремените немного, и я вас уведомлю.

— Внуши тебе Бог, милостивый король, прислать нам добрую весточку. Князь и его дружина до того досадили нам… и на тебя вся наша надежда.

Они еще поговорили некоторое время об общем положении Руси и поступках Изяслава. Варяжко уже хотел уйти, как вдруг что-то вспомнил и сказал:

— Милостивый король, не погнушайся моим советом и не сердись на старого Варяжко.

— Советом! Каким? Говори смело: кто предан мне, тот должен говорить все, что думает.

Варяжко поклонился.

— Не езди больше на пир к князю. Поговаривают, он готовит для тебя кровавый пир. Если ему надобно, пусть приезжает к тебе на Красный двор, но ты к нему не езди. Он окружил тебя злыми людьми, и они возмутили самых преданных людей, как уголья, раздули у них желание мстить. Недаром княжеские послы частенько заглядывали на Красный и на княжеский дворы. Недаром Мстислав и Чудин ездят к колдуну Добрыне; ведь не ради меда и вина они ездят к нему.

Во время этой речи король потакающе качал головой:

— Спасибо, спасибо тебе, посадник! Я и сам догадываюсь об этом, но совершенно спокоен, потому что от Берестова нельзя приступиться ни ко мне, ни к моему лагерю.

— Кто хочет сделать зло, найдет дорогу, — отвечал Варяжко.

Долгое пребывание Варяжко у короля не прошло без внимания Добромиры. В ее голове бродили разные мысли. Она вроде бы догадывалась, в чем дело, но обо всем том, что совершалось на ее глазах, имела такое смутное понятие, что даже не могла себе объяснить. Для старой мамки дочери Коснячко не существовало ничего на свете, кроме Люды, и эта последняя была единственной ее надеждой, единственным существом, для которого она жила и которое любила. Она чуяла что-то нехорошее, но не могла предупредить зла.

Пополудни Люда сидела у окна с шитьем в руках и смотрела на далекий Днепр и окрестности. В это время вошла Добромира. Люда взглянула на нее и тотчас заметила на ее лице какую-то печаль.

— Что с тобою, мамушка? Есть какие-нибудь известия?

— Варяжко был у короля.

Люда положила шитье на колени.

— Варяжко! Зачем? Ты виделась с ним?

— Нет, не виделась, я только встретила его на дворе. Он о чем-то советовался с королем и… Бог их знает… Слишком уж часто у них эти советы.

Она вздохнула и бросила взгляд на Люду.

— Видно, у них есть о чем советоваться, — отвечала молодая девушка.

Добромира снова вздохнула глубоко:

— Дай Бог, чтобы мне не пришлось оставить тебя.

Люда удивленно раскрыла глаза и прямо взглянула в лицо своей мамке.

— Зачем?.. Почему? Разве нам здесь скверно?

— Я не говорю, что нам скверно. Король любит тебя, добр к тебе… но…

— Да мне больше ничего и не надо, я ничего не хочу. Пусть только любит меня, а я буду верна ему всю жизнь.

Добромира покачала головой, как бы говоря: «Этого недостаточно».

Однако она прервала разговор. Ее мысли были заняты чем-то другим. Она думала, как лучше выразить свою мысль Люде.

Подумав немного, она с нарочитым равнодушием отозвалась:

— Ко мне присылала Ростислава, чтобы я пришла к ней, но зачем, не сказала.

При звуке этого имени Люда подняла голову.

— Ростислава? — переспросила она. — Ах! И она забыла нас, — прибавила Люда. — Но когда же ты пойдешь, мамушка?

— Хочу сегодня… приказала поспешить.

— Ну, так иди же скорее. Может, и впрямь что-нибудь важное…

Добромира ушла.

Прошел день и другой, а Люда все не могла дождаться ее возвращения.

«Странно, как долго. Неужели она еще не наговорилась со своими?» — подумала девушка.

Ни Люда, ни Добромира не догадывались о причине, ради которой Ростислава прислала нарочного из Киева. Между тем Изяслав, желая довести свой замысел до конца, решился прибегнуть к помощи Ростиславы. Он знал о родстве их и дружбе и считал Ростиславу более всех способной переговорить с Добромирой, чтобы она уговорила Люду вернуться домой и выйти замуж за Вышату.

И Ростислава выполнила поручение князя. В продолжение двух дней она науськивала мамку, чтоб она согласилась с волей Изяслава.

Добромира слушала ее, рассуждала, обещала поговорить с Людой и обрисовать ей ее положение. Но, уйдя из Киева, она позабыла об этих обещаниях. Видно, осенний ветер навеял ей другие мысли.

«Пусть живет с тем, кого любит, — думала она по дороге. — От этого ее не убудет, а что Господь предназначил, то должно случиться… Что им за дело до нее, что они насильно хотят бросить ее в объятия Вышаты?»

Задавшись этим вопросом, она сама себе и ответила на него:

«Говорят, он любит ее, но она его не любит. Не все ли это одно, что прижать свое сердце к холодному граниту? Если бы она не любила короля — дело другое. Но она его любит, так как же бросить любезного? Говорят, ляхи уйдут в свою землю и король бросит ее, как чужую. Ну, пусть бросает, из-за этого она не сделается хуже. Ее сердце останется таким же добрым, как и теперь. Молвят, у короля есть жена и дети и он вернется к ним. Пусть идет… тогда будет время подумать и о Вышате, а теперь все эти наговоры ни к чему не ведут… да и слова эти звучат как-то печально».

Вернувшись домой, Добромира не сказала ни слова, зачем призывала ее Ростислава. Но на вопрос Люды она нехотя ответила:

— Да боялась, чтобы ее не обокрали.

— Не обокрали? — холодно переспросила молодая девушка и, помолчав, несколько веселее прибавила: — Ну, что там слышно, в Киеве?

— Мало ли что говорят! Бают, мол, что ляхи скоро уйдут, — прибавила она с некоторой робостью.

Удивление и страх выразились на лице молодой девушки.

— Уйдут! Куда?

Руки Люды повисли плетьми. А Добромира уставила на нее свои неподвижные глаза.

— А он? — спросила Люда.

— Ну, видать, и он уйдет. Ляхи без него не могут уйти!

Обе женщины долго и молча смотрели друг на друга, Добромире стало не по себе, что она начала этот разговор и опечалила свое любимое детище. Но минуту назад ее сердце до того заныло, что она и сама не знала, как это у нее вырвалось.

Из-за сказанного мамкой у Люды возник сам собою вопрос: что же тогда я буду делать? И напрасно она искала на него ответа. До настоящей минуты она никогда не думала, что тот, кого ее сердце искренне полюбило, оставит ее навсегда.

Добромире стало жаль бедную Люду. Она подошла к ней и поцеловала в лоб.

— Успокойся, дитя мое, — сказала она. — Господь умнее нас. Завтра воскресенье, я пойду в церковь и помолюсь за тебя.

— Спасибо, мамушка, сходи; да, кстати, зайди к отцу Еремию и попроси его помолиться за меня.

В ту же минуту на дворе послышался шум, лязг оружия и топот лошадиных копыт. Люда выглянула в окошечко.

— Король приехал! — радостно воскликнула она.

Добромира покинула светелку Люды, которая осталась стоять перед окном в ожидании короля, громко отдававшего какие-то приказания.

— О! Как он красив, — шептала она про себя, — и как сильно я его люблю!

Болеслав только что возвратился с объезда обоза, расположенного на холмах за Красным двором. Еще отроки не успели отвести лошадей в конюшню, как привратник доложил, что какой-то старик желает видеть короля. Болеслав приказал привести его и, остановившись посередине двора, в ожидании смотрел в сторону ворот.

Это был Добрыня. Король узнал его. Он помнил, что говорил ему недавно этот колдун, но, владея собой, он только улыбнулся ему.

— Ты пришел как раз кстати, — весело сказал король. — Теперь у меня много свободного времени, и я охотно поболтаю с тобой…

— Мне нужно было поспешить к тебе, милостивый король… и я прибег…

— Спасибо… ты уж очень любезен, — отвечал король и, сделав знак отроку, приказал принести ковш меду.

Оба вошли под навес рундука. Болеслав шел впереди, за ним следовал Добрыня, а за ним — свита короля, отроки и слуги.

Присутствовавшие с любопытством смотрели на Добрыню, прислушиваясь к каждому его слову. Поляки знали, что Добрыня колдун и что на матушке-Руси происходит много любопытных вещей. Неудивительно, что все были заинтересованы этой личностью.

В свою очередь и Добрыня оглядывал поляков с любопытством.

— Господи! Сколько богатства, сколько славы! — воскликнул он, качая головой. — А между тем я хорошо знаю, милостивый король, что ты несчастлив.

Болеслав улыбнулся.

— Посмотри на меня хорошенько, — отозвался король, — может, ты скажешь мне что-нибудь и повеселее?

Добрыня внимательно посмотрел на короля.

— Нужно ли, милостивый король, знать всем вокруг то, что я хочу тебе сказать? — спросил он. — Удали слуг и дружину: им не надо знать всего.

Большая часть слуг и свиты действительно удалилась, остались только Болеслав и его приближенные.

Добрыня притворился задумчивым, затем поднял глаза и, остановив их на короле, долго и внимательно всматривался в его лицо.

— Ах, милостивый король, не много мне остается тебе сказать, да и то, думаю, не лучше ли помолчать…

Болеслав нахмурил брови.

— Говори, — решительно потребовал он, — ты ведь обещал сказать мне всю правду.

Решительный и строгий тон короля не понравился Добрыне, но он покорился.

— Раз уж приказываешь, я должен исполнить… на то твоя воля.

Люда, заметив, что король пошел на рундук, спустилась поприветствовать его, но, увидев Добрыню, остановилась у окна королевской гридницы, обращенной окнами на рундук, и прислушалась к их разговору.

— Ты по собственной воле, — продолжал Добрыня, — отдал свое счастье в нечестивые руки, и эти руки не пожалеют тебя… Именно в них все твое счастье, а то и вся жизнь.

Болеслав слушал с видимым неудовольствием.

— Говори яснее… я шуток не люблю, говори правду и покажи того, кто, как ты говоришь, держит мое счастье и жизнь в своих руках, или я подумаю, что ты лжешь.

Добрыня не ожидал такого оборота. Теперь ему и мед показался горьким. Взглянув случайно в окно гридницы, он заметил стоящую там Люду, и у него блеснула мысль вывернуться из опасного положения. Протянув руку, которая дрожала от страха, он указал на молодую девушку:

— Милостивый король! Твое счастье в ее руках. Это колдунья.

Глаза всех обратились к окну. Люда, услыхав эти слова, сделалась белее полотна. Глаза ее заискрились гневом, но она, поняв, кто ее обвиняет, ни слова не ответила в свою защиту.

— Не мудрено, что голод на Руси, — прибавил колдун. — Ведь она весь урожай скрывает в себе. Прикажи ей распороть кожу под сердцем, и ты увидишь, что оно переполнено рожью и пшеницей.

Настало глухое молчание. Болеслав сидел, опустив голову, а Добрыня придумывал, что еще сказать.

— Эта блудница опутала тебя своими чарами, да и тебя ли только одного!

Эти слова задели Люду за живое. Она вышла на рундук и встала между королем и Добрыней. Ее лицо было бледно и дышало гневом и оскорбленным достоинством, на глазах блестели слезы.

— Послушай, Добрыня! — ласково отозвалась она, сдерживая гнев и слезы. — Так ли следует благодарить дочь старого воеводы за хлеб, который ты у него едал? Чем я провинилась перед тобой, за что ты так жестоко оскорбляешь меня? Я люблю его, — она кивнула на короля, — это правда. Неужели ты за это осмеливаешься оскорблять меня? Зачем говоришь, что весь урожай я держу под своим сердцем? Разве я не дитя того народа, который почти умирает с голоду?.. Могу ли я сделать это? Нет, ты не угадал, Добрыня, в моем сердце не зерна ржи и пшеницы, которые, как ты говоришь, я прячу от людей, а чистая любовь к нему.

Взволнованная и вся в слезах, она упала на колени перед королем.

— Милостивый король! — воскликнула она. — Я отдалась тебе потому, что ты приголубил меня и смиловался надо мною… в печальный для меня час. Вскрой же мое сердце и убедись, есть ли там что-нибудь другое, кроме любви к тебе, и бойся этого колдуна. Верно, он очень зол на тебя, если осмелился оклеветать меня в твоих глазах.

Болеслав поднял расплакавшуюся Люду.

— Успокойся, дитя мое!

Он наклонился и сказал ей потихоньку несколько слов; сенные девушки помогли ей встать и отвели в светлицу.

Как только Люда ушла, король обратился к Добрыне:

— Скажи мне, пожалуйста, Добрыня, вернется ли ко мне мое счастье, если я отошлю домой эту девушку.

Добрыня с недоверием посмотрел на короля, он боялся попасть впросак.

— Конечно, конечно, милостивый король! Дома ожидает тебя слава.

Болеслав сомнительно покачал головой.

— Но это не то, что я хотел спросить… Скажи мне, Добрынюшка, что меня ожидает, если я не отпущу от себя эту девушку?

— Сказать правду?

— Да, одну только правду.

— А ты не побоишься услышать ее, милостивый король? Ведь я говорю правду не от себя… я говорил ее и старому Ярославу; предсказал конец Вячеславу и предскажу тебе…

Он остановился на минуту, точно колеблясь. Все замолкли и напрягли слух и зрение, а Болеслав впился взглядом в Добрыню.

— Говори! — В его голосе слышались решительность и гнев.

Прижатый, как говорится, к стене, Добрыня уже не мог вывернуться. Подняв свои седые брови, он вперил свой взгляд в короля и долго смотрел на него.

— Если ты желаешь, все скажу… Знай же, что прежде чем новая луна заблестит на небе, ты умрешь!

Болеслав смерил его презрительным взглядом.

— Ну! Уж ты чересчур много знаешь, — ответил он, помолчав. — Теперь скажи мне, можешь ли ты угадать будущее каждого из присутствующих?

— Могу, Господь дал мне силу прорицательства.

Болеслав снова презрительно посмотрел на него.

— В таком случае, скажи мне, Добрынюшка, что тебя ожидает?

Старик, от неожиданности вздрогнул, но не потерял присутствия духа. Надо было спасаться любым способом.

— Знаю, милостивый король, — смело отвечал он.

— Говори.

— Ты прикажешь своим отрокам повесить меня, но этим не спасешь своей жизни.

Болеслав смотрел на неустрашимого Добрыню и качал головой.

— Теперь я вижу, что ты самый обыкновенный плут. Ты столько же знаешь о том, что случится со мною, сколько и о том, что случится с тобой… Ты не угадал, я вовсе не думаю повесить тебя, а только прикажу выгнать тебя за ворота и больше никогда не пускать на Красный двор… Но — берегись!..

Добрыня сделал попытку оправдаться.

— Милостивый король! — сказал он, кланяясь. — Я говорил людям правду и угадывал их будущее, но ради тебя готов ошибиться, потому что ты милостив.

— Ну, довольно глупостей, твоя ворожба кончилась. Берегись! Иначе ты впрямь угадаешь день, когда я велю тебя повесить, если ты еще хоть один раз осмелишься обмануть кого-нибудь своим колдовством.

Добрыне ничего не оставалось, как только уйти.

— Болех! Прикажи отрокам отворить ворота, — крикнул король, — и пусть его с Богом проваливает на все четыре стороны.

Добрыня, кланяясь, покинул рундук и без оглядки, быстрым шагом вышел в широко открытые ворота. Болеслав по дороге в гридницу сказал Болеху:

— Надо последить за этим стариком. Он, сдается мне, подослан кое-кем с великокняжеского двора. Пошли кого-нибудь узнать, куда он направится.

Добрыня ног под собой не чуял от радости, что посещение короля кончилось для него благополучно. Выйдя за ворота, он двинулся по дороге к Василеву, и не шел, а бежал, оглядываясь, нет ли погони. Но погони не было, только два королевских отрока стояли у калитки и подшучивали над Добрыней, над его дурацкой ворожбой.

Когда Добрыня оглянулся еще разок, ему вслед закричали:

— Эй, старик! Вернись испить королевского меду.

Но Добрыня молча убыстрил шаг.

— Ага! Удираешь во все лопатки…

— Ну, гоп! Гоп!

Добрыня притворялся, что не слышит, но бурчал про себя:

— Черт бы вас побрал с вашим медом, проклятые! Подождите, я вам наварю такого меду, от которого вы не опомнитесь.

Дойдя до леса, он исчез на узкой тропинке, ведшей в Берестово, к дому тысяцкого.

Уже было далеко за полночь, когда Добрыня ступил на двор Вышаты. Хозяин встретил его невесело. Он был бледен и печален. На его лице видны следы тревоги и борьбы с самим собою. Он в свою очередь заметил перемену и в Добрыне.

— Откуда ты, Добрыня? — спросил тысяцкий.

— С Красного двора.

Лицо Вышаты несколько оживилось.

— Ну, что там хорошего?

Добрыня сжал кулаки.

— Что?.. Медом угостил, — отвечал он зло.

Глаза Вышаты загорелись любопытством, еще раз вернулась надежда.

— Медом угостил, а потом, как пса, выгнал за ворота и осмеял, — продолжал Добрыня. — Нет, боярин, с ним надо покончить!.. Он сидит здесь на поругание всей Руси, ест наш хлеб, пьет наш мед и гладит по головке княжеских посадников.

Вышата слушал, опустив голову.

— Ну, что Люда? Осталась? — робко спросил он.

— Да, осталась; но придет и ее черед.

Ему стыдно было признаться в том, как он опозорился на Красном дворе.

Воцарилось продолжительное молчание.

— Я знал… даже был уверен, что так случится, — наконец отозвался Вышата. — Сердце человеческое сильнее твоих чар… Я знал, она не будет принадлежать мне.

Добрыня поднял голову и окинул гордым взглядом Вышату.

— Эх, боярин! Твоя Люда не лебедь, и я не сокол, чтобы схватить ее и принести тебе. Ее стерегут там девки и отроки. Погоди, дай срок, надо улучить удобную минуту.

— Ждать! Нет уж, довольно нуждался, пора кончать, — отвечал Вышата, грустно качая головой.

В его словах было столько печали, столько глубокой скорби, что даже Добрыне стало жаль молодого боярина.

— Вот увидишь, скоро она станет бить челом у твоих ног, — утешал его Добрыня.

— Не утешай меня, старик, — ласково сказал Вышата, — я очень любил Люду. Да и неудивительно: мы росли и играли вместе детьми; наши отцы предназначили нас друг другу. Но поди ж ты! Случилось иначе. Нет уж, видно, мою тоску не разгонят никакие чары.

— Погоди, не торопись, — уверенно сказал Добрыня, точно в самом деле верил в силу своих чар. — Увидишь, она будет лежать у твоих ног. Я заговорю, заколдую твою грусть-печаль.

Но у Вышаты, по-видимому, явилась новая мысль, и он не обратил внимания на последние слова Добрыни.

— Впрочем, я никому еще не навязывал своих услуг, — заметил Добрыня, — но тебе я хотел бы помочь. Вижу, ты тоскуешь, и мне жаль тебя, молодой боярин.

Вышата, казалось, успокоился.

— Подожди до первой звезды, и я заговорю твою тоску, — прибавил Добрыня.

До первой звезды еще было далеко; наконец, и она появилась на небе. Добрыня вышел на рундук, взял за руку Вышату и, обратясь лицом к звезде, принялся шептать:

— Как на море-окияне, на славном острове Буяне, под дубом да на поляне сидит Ваня и тоскует. Он тоскует — грустно плачет, а тоска все сердце гложет… Что задумался, детина? Пошто грустно смотришь вдаль; что сидишь ты все под дубом, утром, вечером и в ночь? Что сидишь ты на поляне, что на острове Буяне, да на море-окияне? Ведь я знаю, отчего ты грустны слезы проливаешь. Повстречался ты с несчастьем на пути да на дорожке; на пути да на дорожке, что ведет тебя к тоске. Впилась она в твое сердце; шумит-болит голова, и свет белый стал не мил тебе. Встань же, парень, встань скорее, сорви грусть тоску-кручину; брось ее ты от себя за высокие за горы, за зеленые леса, пусть она бежит к другим; пусть она летит без отдыха, пусть бежит она навеки, не в деревню — на погост… Заклинаю я тоску, пусть оставит нас навеки, успокоит молодца, да до самого конца. Сгинь, исчезни, тоска, от сего дня, сего часа, от сей минуты, от сего места. Пусть заклятие мое разнесет буйный ветер, что летает по степям, подувая на леса, сохранит он свою силу, да во веки веков…

Так закончил свое заклинание Добрыня, обратившись лицом к звезде.

Вышата стоял на рундуке. Из всего заклятия колдуна до его слуха едва ли долетело несколько слов, и он, погруженный в свои мысли, равнодушно и отрешенно смотрел вдаль. Казалось, он успокоился, но в глубине сердца посылал проклятья той, которая заставляла его страдать.

Кончив свои заклинания, Добрыня обратился к Вышате:

— Боярин, теперь твоя тоска-кручинушка сгинет как ночь перед солнцем…

Боярин молчал… Настали сумерки.

— Пора бы мне домой, — отозвался колдун. — Я зашел к тебе только на минуту повидаться.

— Да ведь уж поздно, Добрынюшка, переночуй, а утречком лучше дойдешь.

— Не могу, боярин, не могу, должен идти. Дорога далека, к тому же и старуха подумает, что меня повесили на Красном дворе, если не вернусь домой, — прибавил он шутя.

— Твоя воля, как хочешь.

Добрыня ушел. Вышата остался на рундуке. Была уже глухая ночь, а Вышата все еще не входил в избу. Сидя на лавке, он молчал, вперившись в темноту.

— Не помогут твои заклятия, старик, — пробурчал он про себя. — В любви большая сила, чем в твоих чарах. Люда любит его, а не меня. Ну, чем я виноват, что она меня не любит? А чем виноват он, что она его любит? Ведь он не искал ее, не посылал сватов в ее дом, чтобы вырвать из родительского гнезда, похитить и украсить ею свои хоромы. Кто виноват?

Он призадумался на минуту.

— Этот рыжебородый разбойник велел повесить ее отца, и если бы не это, Люда никогда бы не увидела Красного двора. Теперь он, убивший своих братьев, льнет ко мне… зовет к себе, и я знаю куда. Ему кажется, Болеслав заграждает ему путь к сердцам киевлян… Ну, вот теперь он и хочет покончить с ним так же, как покончил с Всеславом под Оршей… Он зовет меня на этот кровавый пир. Но нет, не стану пировать на нем вместе со Славошей. Пусть он сам пьет мед и вино. Мои отцы и прадеды служили матушке-Руси и князьям, но не разбойникам. Били врагов и супостатов, но руки их никогда не обагрялись кровью невинных. Мне чужой крови не надо, нет, не хочу… Я слышу таинственный голос, кто-то все время шепчет: «Разбоем и убийством не купишь спокойствия, не купишь сердца и любви той, которая тебя не любит».

И он среди ночи смотрел на блестевший золотом купол Печерской лавры и долго так рассуждал про себя. И ему действительно послышался какой-то таинственный голос, который шептал ему:

— Если есть правда на свете, то есть и покой…

И он бросил взгляд на небо, потом снова на купол лавры.

— Ведь там Бог, — слышался тот же голос, — в том величии, которое окружает тебя, и в том неизмеримом, бесконечном небе и звездах, которые светят над тобою, заключена сила исцеления сердец… Они раскрывают тебе свои объятия… бросайся в них и растворись, как воздух, в этом безбрежном величии, слейся с ними душой, и ты будешь так же спокоен, как они.

Уж давно петухи пропели полночь. Небо искрилось звездами, а вдали, из-за Днепра, начало показываться красное лицо луны, которая, поднимаясь все выше и выше, бледнела, уменьшалась и затмевала собою звезды.

В Берестове все уже спали, кроме Вышаты. Среди этой величественной тишины до его слуха долетали то рев какого-то зверя в лесах, то крик ночной птицы, отзывавшийся эхом в окрестностях; то лай собаки, смешавшийся с голосами ночного хора пернатых… Вышата все продолжал сидеть на том же месте.

Но вот со стороны Печерской лавры послышался благовест, призывавший благочестивых людей к заутрене. Звуки колокола плыли по воздуху и отзывались далеким эхом за горами.

Вышата встал и обратился в сторону, где мелькал золотистый купол церкви Печерского монастыря. Он стал креститься, громко и отчетливо выговаривая слова: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь…» С каждым крестным знамением он кланялся до земли. В словах, произносимых им, слышались слезы. Перекрестившись еще несколько раз, он оперся рукой на решетку рундука, продолжая смотреть в направлении лавры. Жаркие слезы скатывались по его лицу. Гул колокола раздавался все громче и громче… Вышате казалось, что, слушая его, он должен идти на его призыв. В этом гуле он слышал слова и повторял их: «Все желания человека — ничто на свете. Все усилия — не более как стремление освободиться от связывающего нас духа на земле. Но на земле нет ни покоя, ни счастья… Приидите ко мне все страждующие, и аз упокою вы. Я открою вам свет, где вы найдете спокойствие, тишину и вечное счастье».

Но вот и колокол умолк, а Вышата все еще стоял и думал. До рассвета еще было далеко, как вдруг он встал и ровными, уверенными шагами направился к калитке. Она была заперта. Он попробовал засовы, но они были крепки. Сторож, увидев издали человека, стоявшего у калитки, громко окликнул его, но ответа не получил… Он подошел к воротам и узнал Вышату.

— Отвори, — сказал ему тысяцкий.

Сторож молча открыл ворота и выпустил его на улицу. Молодой боярин повернул направо по узкой тропинке, ведшей к Печерской лавре и к колодцу святого Антония.

Уж тысяцкий давно скрылся в ночном тумане, но сторож все еще стоял, глядя ему вслед и удивляясь: куда это он в такую рань?

— Странно! — прошептал он. — Пошел пешком, видно, к заутрене, в лавру.

Но что его тянуло туда и зачем он пошел? Неужели молиться и в этой молитве найти облегчение наболевшему сердцу? Да, тоска и печаль расшевелили его воображение, и сердце, требовавшее успокоения, влекло его в церковь.

Он медленно шел по лесной тропинке. Начинало светать, звезды уже меркли одна за другой. Время от времени до него долетал крик проснувшейся совы, чирикали мелкие птицы, и ревел скот, выгнанный в долину. Наконец небо закраснелось; Вышата спускался с горы к долине, через которую вела тропинка мимо колодца святого Антония к Печерской лавре. Подойдя к колодцу, он перекрестился, зачерпнул деревянным ковшом воды, напился и пошел дальше. Лавра была открыта.

Снаружи она представляла собой довольно узкий проем, запиравшийся простыми, небрежно сколоченными и даже неотесанными дверями. Издали видно было, как благочестивые люди с зажженными свечами подходили к проему, открывали его и исчезали…

В тот же проем вошел и Вышата.

Спустившись на несколько ступенек вниз, он очутился в узком темном коридоре. Вдали блестела зажженная восковая свеча какого-то странника, шедшего к заутрене, затем она исчезла в крутых подземных поворотах коридора. Его обдало затхлым воздухом, смешанным с запахом восковых свечей и ладана. Среди мрака и неясного подземного шума до него долетало приглушенное пение, но по мере приближения пение слышалось отчетливее, толпа народа увеличивалась. Узкий коридор пещеры переполнился молящимися. Издали казалось, что над открытыми головами горели красным светом восковые свечи, пламя которых развевалось во все стороны ветром. В конце коридора виднелась маленькая церковка, откуда доносился запах фимиама[9], смешанный с ароматом лампадного масла, и слышалось пение псалма «Помилуй мя, Боже».

Вышата оперся о стену одной ниши и начал молиться, как какой-нибудь схимник или аскет. Быть может, он никогда так горячо не молился, как в эту минуту. Но, войдя в сумрачное подземелье, где почивали мощи святых, он почувствовал себя ближе к вечному источнику мира и покоя.

Таким образом, сосредоточив свои мысли на молитве, он дождался конца заутрени; народ начал уже выходить из пещеры, но Вышата все еще продолжал стоять, опершись о нишу. Его никто не узнавал, а если кто и узнал, то не удивлялся, что он был в пещере святого Антония, так как этого святого народ чтил более других.

За народом начали выходить и чернецы, длинную вереницу которых заканчивал отец Еремий. Это был аскет, который, с минуты вступления в Печерский монастырь, питался одним хлебом и водой, молился, поучал народ, лечил больных детей и переписывал для монастыря разные божественные книги. Ему было более ста лет, но он был еще довольно бодр и крепок, ходил без посоха, лицо его было преисполнено достоинства и покоя. Глядя на него, никто не мог подметить ни малейшего следа пережитых им лет и страданий.

Проходя по коридору, он спокойно смотрел вперед, будто благословляя богомольцев, шедших впереди него. В числе их он заметил Вышату и узнал его: он знал воеводу Коснячко, знал Люду и весь Киев. Ему бросилось в глаза необычное настроение тысяцкого, несколько странным было и появление его в пещере, но он не осмелился прервать сосредоточенное размышление Вышаты, он только кивнул ему головой и пошел дальше.

Скоро за ним вышел и Вышата. Молитва лишь отчасти облегчила его сердце, которое все еще сильно ныло.

Когда он вышел из пещеры и на него повеяло свежим воздухом, ему показалось, какая-то невидимая сила тянет его назад.

Он остановился.

— Пойду, — сказал он про себя, — открою мою душу пред отцом Еремием, и пусть он посоветует, как помириться с самим собою.

Келейка отца Еремия была неподалеку от Печерской церкви, на холме, и он пошел. Было уже светло. Народ разошелся — кто по домам, кто вернулся к своим занятиям. Большой монастырский двор был пуст. Чернецы, отпев заутреню, сидели по своим кельям, отдыхали…

При келейке отца Еремия, находившейся за церковной колокольней, был цветник и сад с несколькими яблонями, за которыми старик ухаживал. Два маленьких оконца с деревянными решетками, затянутые пузырями, выходили в сад. Отец Еремий открыл их перед уходом к заутрени для освежения кельи.

Чернец, вернувшись от заутрени, съел кусочек хлеба с водой и сел за работу. У окна келейки стоял деревянный стол, на котором лежали свертки пергамента. Несколько книг, представлявших собой жизнеописание святых мучеников, и печерский патерик. Тут же лежал дубовый крестик ручной работы. Крестик этот был сделан просто, как и все в этой келийке. На нем не было распятия, но он напоминал своей простотой тот крест, на котором умер Спаситель. У стола стоял толстый пень, на который чернец садился писать. В келье не было постели; только в углу лежал кусок дерева, заменявший отцу Еремию подушку: он спал на земле. Неподалеку от его неприхотливой постели стоял глиняный кувшин с водой, которую приносил сам старик.

Старик развернул свой пергамент и начал писать. Вдруг он услыхал, что за дверью кто-то рыдает… Он потихоньку отворил дверь кельи и увидел перед нею человека, стоявшего на коленях. Наклонив голову к земле и закрыв ладонями лицо, он громко рыдал. Еремий узнал в нем Вышату, подошел к нему и дотронулся до плеча.

— Что с тобою, мой бедный сын? — спросил он тысяцкого.

Вышата приподнял голову и охватил обеими руками ноги Еремия.

— Благослови, отец! Мне тяжело жить на свете, и я не могу найти себе места.

Отец Еремий поднял руку над головой Вышаты и взволнованным голосом промолвил:

— Да благословят тебя, мой сын, святые Антоний и Феодосий печерские. Встань и войди в мою келью.

Вышата встал и, как дитя, послушный старцу, вошел за ним внутрь кельи. Монах посадил его на обрубок дерева, который служил ему креслом, встал перед тысяцким, всматриваясь в его печальное лицо.

— Вот видишь, мой сын, до чего ты дошел! В твое сердце закралась зависть… Она возбудила мысль о мести, а месть заставила тебя решиться на преступление.

Вышата опустил голову на грудь и молчал, но отец Еремий читал в его душе, как в открытой книге.

— Ты сошелся с врагами Бога, и что же они, бессильные, дали тебе? Они только привели тебя на край пропасти, где сами стоят и ожидают страшного суда Божия… Но добрый дух твоих родителей остановил тебя вовремя…

Вышата взял руку Еремия и покрыл ее поцелуями.

— Отец! Укажи мне дорогу, я заблудился, — рыдая, произнес он.

Но Еремий как будто не слыхал его слов и продолжал:

— Я знаю, по какому пути поведет тебя Изяслав. Но он еще никого не вывел на путь добра… Зачем ты братался со Славошей, с Чудиным и прочими княжескими мясниками? На кого ты метишь? На того, кто защитил своею грудью Русь от половцев; кто посадил Изяслава на отцовский престол и положил конец междоусобной войне… Правда, он сидит здесь — это скверно. Лучше бы он сидел у себя дома, но негоже поднимать на него руку, пока он сидит здесь, как гость и друг. Если б он поднял против нас оружие, тогда дело другое: ведь сам Господь приказал защищать себя от врагов; но он сидит смирно…

Глаза Вышаты сверкнули.

— Да, смирно! Но ведь на его же Красном дворе и в его королевских хоромах моя Люда!

Еремий призадумался.

— Бедное дитя! — сказал он. — Тебе жаль Людомиры, но предоставь ее собственной судьбе, какую ей послал сам Господь. Пусть будет так, как есть.

— Пусть будет! — отозвался Вышата, точно эхо.

Старый чернец стоял призадумавшись, как бы сосредоточившись на самом себе. Казалось, что из глубины его собственной души он будил прошлые воспоминания.

— Сын мой! — сказал он. — Женщины не дают нам счастья на земле, хотя уста их слаще меда и глаже масла. Конец всегда бывает горек, как полынь, и остер, как меч.

Казалось, слова эти переполнили чашу страданий Вышаты. На его бледном лице отразились следы борьбы.

— Вот видишь, мой сын, я дожил до глубокой старости, хотя и не щадил своей жизни, — продолжал чернец. — Я спал не на пуховиках, но на земле; под голову я не клал подушки, голая земля служила мне периной, однако же Господь наградил меня здоровьем и спокойствием. Я победил искушение, которое влекло меня, и в этой келийке, у подножия Бога, я нашел спокойствие и тишину. Был и я молод, любил и часто плакал, потому что та, которая поклялась мне в своей верности, предпочла богатого боярина. Теперь она уж стоит перед престолом Всевышнего. Я давно простил ее и в служении Господу нашел новый труд и обязанности.

— Отец! — произнес Вышата. — Вокруг нас измена. Я думал, что служу матушке-Руси, но оказалось, что я был только орудием в чужих руках. Я думал, что в сердце Люды я похороню свои сомнения и печаль, но ее сердце закрылось предо мною, и сегодня я ничего не желаю, кроме спокойствия, тишины и забытья… Благослови меня!..