На крыльях АДД

СЕКУНДЫ, СТОЯЩИЕ ЖИЗНИ

Мелькают дни, мы их не видим. Ночи, ночи, ночи… Рев моторов. Бомбы. Взлеты. Цель. Прожектора. Зенитки. Атаки истребителей. Линия фронта под Сталинградом. Аэродромы противника. Южная окраина Сталинграда. Северная окраина. Отдельные кварталы. Отдельные точки. Бомбежки с малых высот. Встают фонтаны земли. Жуткое месиво из огня и дыма, из едкой цементной пыли. Ад на земле. Ад в воздухе. По два, по три вылета в ночь…

Мы не люди. Мы сгустки невообразимой воли и страстного желания победить. Не видим, что едим, не знаем, когда спим. В нашем сердце холодное кипение, в сознании — единая цель, ради которой не жалко отдать жизнь. Мы знаем одно: идет великая битва за ключевые позиции. Враг надеялся, что здесь он схватит нас за горло. Но наши пальцы тоже что-то нащупали. Так раздавить же гадину! Раздавить!

И мы давили. Порой нам не хватало воздуха. Порой нам не хватало сил. Но воля наша была несгибаема. Русь, родина наша, никогда твои сыны тебя не предадут!

Декабрь дает передышку. Низкая облачность, туманы. Летать нельзя. Лишь пехота воюет. Враг под ударами советских войск откатывается на запад. Линия фронта расчленена. Возникают "котлы" тут и там. Фашистские части, хорошо оснащенные боеприпасами и техникой, занимают круговую оборону: окутываются проволокой, ощетиниваются противотанковыми надолбами, рвами и, подчиняясь приказу фюрера, ждут помощи свыше.

Фронт уходит на запад, а в нашем тылу остаются "орешки". Опасно. Враг может набраться сил, прорваться, развить наступление, и тогда — катастрофа. Тогда наши войска окажутся в окружении. "Котлы", "орешки" нужно было немедленно уничтожать. А чем? Главные ударные силы сейчас развивают наступление на западе, а блокирующие слабы. Авиацию б сюда, бомбардировщиков! Но погода плохая. Низко, над самой землей ползут облака. Враг притаился под их прикрытием, не открывает себя, как обычно, зенитным огнем. Плохо дело. Зло берет: пехота дерется, а мы… Особенно мешал один такой "орешек".

Несколько раз вылетали дивизией на "провокацию". Ходили низко, ходили высоко. Гудели моторами, дразнили. Хоть бы один выстрел! Нет, враг хитер. Молчит, не стреляет.

В штабе ломали головы.

— Надо заставить его стрелять. Но как?

— Очень просто — огонь на себя!

— Похоже на сказку про кота и мышей. Но кто же повесит коту звонок на шею?..

— А надо спросить у летчиков.

Спросили. И почти не удивились — каждый ответил: "Я!"

Гадали долго: кого послать. Тут надо, чтоб точно. Вокруг "орешка" наши войска, не попасть бы по своим. Чтоб штурман мог вывести самолет безошибочно, прямо на укрепленный пункт врага. Чтоб летчик мог хорошо водить машину в тумане на бреющем полете.

И тут генерал вспомнил про нас.

— Я знаю такой экипаж! Это тот, который заставил меня однажды целовать землю. Ручаюсь, они выполнят задание.

Ну, лететь так лететь. Мы готовы. Мы не задумывались над тем, что этот полет, вероятнее всего, будет для нас последним. Не задумывались, может быть, потому, что лишь от нас зависел успех этой операции. Полки готовились к полету, и мы должны сыграть первую скрипку в этом грозном бомбовом оркестре.

Мы гордились таким заданием. Очень гордились.

Пошли в штаб. Командир полка сказал:

— Пойдете без бомб, так лучше будет.

Я опешил. Как это — на боевое задание и без бомб? Тебя будут бить, хлестать огнем изо всех видов оружия (на бреющем полете можно и палкой сшибить!), а ты даже и ответить не сможешь! Обидно.

— Товарищ командир, да как же это?

— Полетите без бомб, — повторил командир и тут же, увидев кислое выражение моего лица, добавил: — Пойми, голова, кругом будут пули свистеть, а вдруг какая по взрывателю заденет!..

Нет, я не мог лететь без бомб. Без оружия идти на врага!..

— А что, если враг окажется умнее, чем мы думаем? Если он возьмет да и не будет в нас стрелять, что тогда?

У командира даже брови на лоб полезли. Посмотрел на меня, усмехнулся:

— А ты хитер, братец! Правда твоя: врага недооценивать нельзя. Ладно, полетите с бомбами. Взрыватели — замедленного действия.

Нам была предоставлена возможность решать самим, как заходить, с какой стороны, только чтобы время было выдержано точно.

Мы с Евсеевым разложили на полу карты разных масштабов, посмотрели, поползали и выбрали: заходить будем с запада. Во-первых, удобно: местность там испещрена оврагами. По ним можно подкрасться поближе, выскочить, и, во-вторых, с запада прямо к цели подходит большак — хорошо наводящий ориентир, не собьешься, и, в-третьих, немцы получают медикаменты и продукты питания с воздуха, на парашютах; мы лелеяли надежду, что они могут принять нас за своих и не открыть огня, а мы их — бомбами!

Наконец все готово. Командир сам провожает нас на линейку. Мы молчим. Говорить больше не о чем да и не хочется.

Похрустывает под ногами снежок. Над головой ползут клочки облаков в несколько ярусов. Облака золотые от солнца. Кое-где проглядывают голубые лоскутки неба. Безветренно. Тихо. Только снег под ногами хруст-хруст… Все самолеты готовы к вылету. У каждого под брюхом полутонные бомбы.

Запускаем моторы. Выруливаем. Нас провожает взглядом весь полк. Командир сжал пальцы обеих рук, поднял их высоко над головой, потряс в прощальном приветствии. Я помахал ему рукой:

— Спаси-и-бо!..

На сердце у меня спокойно. Только в груди будто скручена тугая пружина.

Взлетаем. День. Непривычно светло и до чего же интересно! Облака с позолотой, клочки голубого неба. Под крылом заснеженные зимние поля, тут и там пересеченные дорогами. Бежит поезд. По черному асфальту ползет на запад вереница машин, крытых брезентами. Стоят сосны — темно-зеленые с белым. Красотища-то какая! Какая красотища!..

Мы держим курс на север. Высота — 400 метров. Погода пока терпимая. Разрозненные облака — выше нас, ниже нас. Видать землю, видать небо. Но скоро картина резко меняется: небо над нами становится чистым, зато землю покрывает пелена тумана. Снижаемся до бреющего. Мелькают макушки елей, лесные полянки, пробитые зверем тропки, печные трубы сожженных деревень… Губы привычно шепчут в адрес фашистов слова: "Гады! Гады проклятые!"

Ныряем под серые облака. Сразу становится темно и неуютно. Меняем курс на северо-запад. Облака все ниже, ниже. Иногда они совсем ложатся на землю, и мне становится не по себе: надо точно выдерживать курс и в то же время ни на секунду не упускать из глаз мелькающие елки, овражки, высотки. Трудно и смертельно опасно ходить в тумане бреющим полетом. Но облака, словно жалея нас, приподнимаются, образуя тонкую спасительную щель.

Штурману тоже трудно. Ориентиры внезапно появляются и тут же исчезают — проносятся мимо на бешеной скорости. Разбери попробуй: то ли это речка, занесенная снегом, то ли просто овражек.

Летим долго. У меня уже занемели руки от напряжения и в глазах, как от мелькающих досок забора, стоит сплошная рябь. Но вот — внимание! Штурман вскочил с кресла, упал на колени. Я уже знаю: сейчас должен быть контрольный ориентир: речка под названием Межа и отросток железной дороги. Если выйдем точно, хорошо. А если не выйдем… Я уже не могу себе представить, что будет, если не выйдем.

Сейчас, пока мы летим под туманом, наши авиационные полки по расчету времени прокладывают путь над облаками. Передовые их отряды придут в намеченное место точь-в-точь в ту самую минуту, когда мы должны появиться над головами врага.

Нет, мы не можем, не имеем никакого морального права не выйти на контрольный ориентир!

Летим три или пять долгих-долгих минут. Леса, перелески, полянки. Овраги, овраги и белый-белый, нетронутый снег. Сжимается сердце от страха: "Не вышли!.."

Но штурман поднимает руку:

— Внимание!.. Курс девяносто восемь!

Я склоняю крыло, и в то же время под нами мелькают крутые берега речки, остатки разбитого моста.

Вышли! Вышли!

Я облегченно вздыхаю. Сердце наполняется радостью. Я счастлив безмерно. Молодец! Молодец штурманяга!

А теперь прятаться в перелесках, в складках, в оврагах. Через восемь минут — цель.

Перед нами речка с крутыми высокими берегами. Ныряем к речке, скованной льдом. Берега выше нас. Хорошо! Звук наших моторов уходит вверх. Речка вильнула в сторону. Но по курсу! Выскочили: лес!

А затем — заснеженная балка, поросшая кустарником. Мчимся по самому дну.

— Здорово идем, — говорит Заяц. — Аж сзади снег столбом.

Снег столбом? Хорошо! Я с наслаждением вдыхаю морозный воздух.

Штурман стоит на коленях. Он недвижим. Он выразительно красив в эти минуты. Он как скульптура. Вся его поза — сплошное напряжение.

Щелчок в наушниках.

— Внимание! Сейчас выходим на дорогу.

Балка сворачивает влево. Чуть-чуть штурвал на себя! На нас наползает склон. Еще штурвал на себя! Мы вылетаем на простор — и… сердце мое обрывается…

Мы налетели на колонну! Длинную серую колонну войск, шагающих на восток. Чьи это войска? Свои? Чужие? Те и другие при данной обстановке одинаково опасны. Немцы откроют шквальный огонь, увидев красные звезды, наши обстреляют лишь потому, что мы крадемся с запада. Разбираться будут потом… когда уже станет поздно.

Но что это?! Все многотысячное войско разом встало! И вверх полетели… шапки! Замелькали восхищенные лица, открытые рты, несомненно кричавшие русское "ура"! Колонна, вздымая оружие, благословляла нас на правый бой.

Это было потрясающе! Секунды, стоящие жизни!

Штурман повернулся ко мне взволнованным лицом. Он что-то хотел сказать и не смог. Только слышно было в наушниках, как кто-то ахнул восторженно и вздохнул — очевидно. Заяц с Китнюком.

Все пронеслось, промчалось, будто во сне. Под нами большак, широкая изъезженная дорога, сплошь заваленная по бокам разбитой военной техникой: пушками, танками, машинами. Тут и там зияли глубокие воронки, едва засыпанные снегом, валялись трупы лошадей. Все мелькает, мелькает, проносится мимо. Облачность ниже, ниже. Этого еще не хватало! Краем глаза вижу, как штурман, весь подавшись вперед, положил руку на кнопку бомбосбрасывателя.

Рвы, мотки колючей проволоки, надолбы, ежи. Цель близка, и смерть близка, но страха нет. В груди — онемение, холод, пустота. Лишь где-то в уголке, согревая душу, теплится видение — поднятые вверх винтовки, раскрытые в крике рты: "Уррра-а-а! Уррра-а-а!"

Из-под клочков тумана на нас внезапно надвинулись стены бревенчатых хат. Успеваю заметить — крыш нет, а из-за стен, судорожно дергаясь и изрыгая пламя, бешено палят орудия. Огонь, огонь, пламя! На нас со всех сторон летят снопами искры: красные, зеленые, желтые. Под нами мелькает месиво из человеческих тел, пушек, пулеметов, касок, искаженных ужасом лиц.

Штурман нажал на кнопку; посыпались бомбы. Всё — задание выполнено! Пробиваемся вверх, в розовый свет заходящего солнца.

В ясном-ясном небе комариной тучей висели бомбардировщики. Было видно, как сыпались стальные чушки, а навстречу им из-за облаков вставали черные столбы дыма.

Берем курс домой, идем минут пятнадцать, и вдруг — трррахх! И… тишина. Отказали оба мотора. Враз! Мелькает мысль: "Конец!.." Валимся в облака. Проносятся сырые клочья. Лес. Макушки сосен. Полянка!

Не веря своим глазам, добираю штурвал, сажаю машину на брюхо. Сели. Кажется, хорошо. Мягко скользим по снегу. Начинаю ликовать, но рано. Удар! Треск. Звон металла. Привязные ремни впиваются в плечи. Вокруг каскады снежной пыли.

Тишина. Абсолютная. Мне на ресницы падают снежинки. Я все еще прижимаю к себе штурвал. Прихожу в себя. В штурманской кабине встает Евсеев и очень старательно стряхивает с комбинезона снег. Сзади в фюзеляже чертыхнулся Заяц, кашлянул Китнюк. Осторожно отпускаю штурвал, открываю фонарь и выбираюсь на крыло. Все ясно: на нашем пути оказалось шоссе с глубокими кюветами.

Из-за поворота дороги, гремя цепями, вылетела грузовая машина, подъехала, затормозила. Из кабины, широко распахнув дверцы, выскочили двое: шофер в овчинном полушубке, высокий, крепкий, с обветренным лицом, и молодая женщина, в тулупе и в пуховом платке. Подбежали. У обоих трясутся губы, светятся страхом глаза.

— Целы, не убились?! Слава богу!

— А мы видим, вы падаете, скорее к вам. — У шофера большие руки, пальцы в ссадинах и трещинах. Он лезет в карман стеганых брюк, достает кисет с табаком. — Закурите, вам легче будет.

— Спасибо, я не курю.

Он сует кисет в карман. Не закуривает, наверное, из солидарности.

Короткий осмотр самолета: "Хм, да!.." Машину бросить нельзя, ее еще можно поднять. Решаю: оставлю экипаж (рядом село), а сам буду добираться в полк.

Втискиваюсь в кабину шофера, и мы едем на полустанок железной дороги, по которой с грехом пополам ходит поезд. Ночью он должен быть.

Трясясь на сиденье, обдумываю, как мне добраться до полка, не имея при себе никаких документов. Билета мне никто не продаст и в вагон не посадит…

В поезд я сел глубокой ночью, открыв стволом пистолета "ТТ" запертую дверь.

Было без пяти два, когда я, еще раз применив пистолет, открыл вторую дверь и пробрался в битком набитый спящими пассажирами вагон. Поискал глазами, где бы прилечь. Ага, вон есть местечко под самым потолком, на багажной полке! Залез, отодвинул какие-то ящики и, сняв унты, соорудил из них подушку. Ноги я втиснул в пространство между потолком и чьим-то баулом. Не очень удобно, но спать можно. И я уснул, не забыв поздравить себя с наступившим Новым годом.

Проснулся оттого, что кто-то бесцеремонно дергал меня за ногу.

— Эй, гражданин, проснитесь, приехали!

Я открыл глаза и поднял отяжелевшую голову. Было уже светло. Сквозь давно не мытые окна в вагон пробивался свет ясного морозного утра. Из-за открытой двери под потолок били струи чистого, пьянящего воздуха.

— Что? Приехали? Куда?

— В столицу приехали, в столицу. Да отдайте же, ради бога, мой баул!

— Ах, баул, простите!

Я поджал ноги. Пожилой усатый мужчина в лисьей шапке и старомодном пальто с облезлым меховым воротником, сердито хмуря лохматые брови, схватил баул и стащил его вниз.

В вагоне стояла сутолока. В узком проходе, сталкиваясь, словно в водовороте, плыли узлы, мешки, фанерные чемоданы. Я обулся и, улучив момент, спустился на пол. Проходя через тамбур, бросил взгляд на свое отражение в дверном стекле. Ну и ви-и-дик! Опухшее от неудобного сна лицо, под глазами темные круги, подбородок в щетине. До первого патруля! А мне еще надо добраться на Каланчевскую, к электропоезду. А комендантские посты на вокзалах, я и забыл про них! Ведь там без пропуска не пройдешь!

Шагая вместе с толпой по подземному переходу, усиленно думаю, как мне быть. Но ничего не придумал. Толпа поднесла меня к проверяющим КПП. Прочные барьеры из толстых труб, узкие проходы. Четыре сержанта со строгими лицами под командой еще более строгого лейтенанта придирчиво рассматривали пропуска.

— Проходите! Следующий! Не толкайтесь! Кому говорят! Не спешите.

Оказавшись в проходе барьера, я локтем сдвинул на живот кобуру с пистолетом и, взяв в руки планшет и меховые перчатки, сделал вид, что собираюсь достать документы, да вот руки заняты, неудобно.

— Проходите, товарищ летчик, — сказал лейтенант и одарил меня теплым взглядом. — Следующий!

Над Москвой стояла морозная дымка, сквозь которую тускло просвечивал медный диск солнца. Ожидая электричку, я с беспечным видом прохаживался по дощатому настилу. Звонко скрипел снег под унтами, валил пар изо рта. Мне было чертовски не по себе. Опять предстояло ехать "зайцем". Чтобы купить билет, я должен предъявить какой-то документ, да, собственно, у меня и денег-то не было: на боевые задания мы летали с пустыми карманами.

Подошел поезд. Я вошел в вагон и, увидев свободное место, сел. Рявкнули клаксоны. Площадка поплыла назад. Все быстрее, быстрее. Мост. Трамваи, троллейбусы. Вид на Каланчевскую площадь. Древние московские избушки. Сараи, склады, заборы, заборчики. Заводские трубы. Стучат колеса, стучит мое сердце: вот-вот сейчас войдет ревизор, начнет проверять билеты, что я скажу?! Стыд-то какой!..

Вагон празднично расцвечен свежими листами газет, которыми шуршат пассажиры: "С Новым годом! С Новым годом!"

Против меня сидит важный пожилой гражданин в каракулевой шапке. На носу очки. Читает "Правду", остро пахнущую свежей типографской краской. Чтобы отвлечься от неприятных мыслей о ревизоре, я тоже приноравливаюсь читать последнюю страницу. Газета полна сообщениями о фронтовых делах и героизме тружеников тыла. Сосед шевельнул листом, и газетная страница, загнувшись, закрыла текст. Я с досадой отвернулся к окну. Теперь передо мной расстилался унылый пейзаж с дымящимися заводскими трубами, с оврагами, заваленными разным металлическим хламом.

Бросаю досадливый взгляд на читающего пассажира. У меня к нему неприязнь. Такой важный, медлительный.

Перед моим носом перевернутый вверх ногами текст, набранный крупными буквами: "Указ…"

Сзади, громыхая роликами, тяжело открывается дверь.

— Граждане, приготовьте билетики!..

Я съеживаюсь, будто меня кто стукнул по затылку. На меня смотрят или мне это только кажется? И я делаю вид, что очень заинтересован указом. Читаю:

"…Президиума Верховного Совета Союза ССР…"

С дрожью слушаю, как, приближаясь ко мне, пощелкивает сзади ревизорский компостер. "Черт возьми, что же делать?! Бежать? Неудобно". Сижу, как прикованный, читаю:

"…о присвоении звания Героя Советского Союза…"

И вдруг мой взгляд натыкается на знакомое сочетание букв. У меня захватывает дыхание. Черт возьми, не может быть! Да ведь это же моя фамилия!

Я вырываю у незнакомца газету.

— Па-а-а-звольте! — изумленно восклицает гражданин. — Что вы делаете?!

Лицо его вытянуто, глаза с блюдце, очки вот-вот свалятся с носа. Он протягивает руку за газетой.

— Подождите, подождите! — бормочу я, отводя его руку и жадно впиваясь глазами в строчки Указа. — Ведь это… меня! Ведь это… меня!..

Все пассажиры, вытянув шеи и привстав с мест, смотрят в нашу сторону.

— Что случилось? Что случилось?!

— Да тут пьяный какой-то!..

— Он ненормальный, что ли?..

— Тише, тише, товарищи, ну как не стыдно!..

Первым приходит в себя мой сосед. Он выхватывает у меня газету, поправляет очки, дрожащими пальцами разглаживает измятые страницы..

— Простите меня, пожалуйста, как ваша фамилия, молодой человек. — Голос его дрожит от волнения.

Я несмело, будто чужую, называю свою фамилию, и имя, и отчество,

— Да, да! Совершенно верно! — восклицает незнакомец, приподнимаясь и растерянно снимая шапку. — Поздравляю вас сердечно, товарищ, и прошу простить великодушно!

В вагоне тишина, затем взрыв голосов:

— Где? Что?

— Не может быть!..

— Поздравляем вас, поздравляем!

Зашуршали газеты, расцвели улыбки.

— Герой Советского Союза!..

— Смотри-ка ты! Смотри-ка!

Я сижу совершенно обалдевший, не свожу глаз со строк Указа, упиваюсь непередаваемой музыкой слов: "Герой Советского Союза!.."

Ко мне подошел ревизор.

— Ваш билетик, молодой человек.

Я сваливаюсь с "седьмого неба".

— А, что?.. Какой билетик?

— Послушайте, товарищ ревизор! — грозно прогудел чей-то бас. — Будьте хоть сейчас человеком! Тут такое дело, а он…

— Извиняюсь, — сказал ревизор. — До меня не сразу дошло. Поздравляю и не смею беспокоить.

— Спасибо! — ответил я. — Большое спасибо.