И СНОВА — БОЙ… Литературные портреты

РОДНИКОВАЯ СВЕЖЕСТЬ

ВСПОМИНАЯ ДНИ БОЕВЫЕ

Все дальше и дальше уходят от нас дни фронтовые — легендарные дни нашей боевой, опаленной жарким дыханием войны молодости. И не только дни, годы уходят. Прошло десять, пятнадцать, двадцать… В 1970 году народы Советского Союза и все прогрессивные люди земли торжественно отметили 25-летие со дня победоносного окончания Великой Отечественной войны.

Годы уходят… Но память о них остается. Она живет. И чем дальше, тем, кажется, сильнее, явственнее, ощутимее. Она живет в наших сердцах. Живет в наших не-зарубцевавшихся и время от времени дающих о себе знать ранах. О ней напоминают миллионы погибших отцов и матерей, братьев и сестер, любимых и друзей. Живет эта память в обезображенном лике земли: в сохранившихся противотанковых рвах и эскарпах, в заросших травой воронках, траншеях и окопах, во многих других сооружениях войны — надолбах, ежах, завалах, рогатках, колючей проволоке и т. д. и т. п. Еще встречаются случаи, когда дети или хлебопашцы подрываются на снарядах, минах и гранатах, оставшихся с войны. Многочисленные подразделения пиротехников только тем и занимаются, что вот уже много лет подряд извлекают из земли, а нередко и из стен жилых зданий неразорвавшиеся бомбы, снаряды и другие смертоносные вещества. А наши леса? Они пострадали не меньше, чем люди: порубленные, израненные осколками и опаленные огнем, они до сего времени не могут залечить свои раны и восполнить колоссальные потери…

Да только ли в этом живет память о минувшей войне? Она живет во всем, что нас окружает: в нехватке жилищ, школ, больниц, санаториев, детских садов, яслей. Во всем этом и многом-многом другом… Но главное — это человеческие души, людские сердца, наше сознание, все то, что зовется памятью поколений…

Да, годы уходят… Но наша чудо-память живет.

«У человеческой памяти долгая и цепкая жизнь, — писал как-то Михаил Алексеев. — Временами она, память, как бы дремлет, и тогда можно подумать, что прошлое забыто, стерлось навсегда. Но достаточно какого-нибудь даже самого незначительного толчка, как все вдруг оживает и в твоем сердце, и перед твоими глазами: картины минувшего встанут во всей их вещной непосредственности, в их изначальной неповторимости…»

Такое случалось и со мной. Возьмешь в руки пожелтевшие от времени фронтовые блокноты, и перед тобой зримо предстают и картины жарких боев, и люди, простые, скромные, вынесшие на себе всю тяжесть войны.

Немало страниц в моих фронтовых блокнотах посвящено человеку, на которого я только что сослался и которого теперь хорошо знают и уважают не только в нашей Советской Армии, но и во всем народе. Я имею в виду писателя Михаила Николаевича Алексеева.


…Судьба свела меня с Михаилом Алексеевым в начале июля 1943 года, в самый канун Курской битвы. Я работал тогда в газете Воронежского фронта «За честь Родины». Встретились мы в Шебекинском лесу, у Меловой горы, близ Белгорода. Здесь занимала тогда оборону одна из сталинградских дивизий, в которой Алексеев служил и воевал. До сих пор отчетливо, во всех подробностях помню эту встречу, положившую начало нашей многолетней дружбе.

Было это в одном из полков, в который так же, как и я, Михаил Алексеев приехал за материалом для своей газеты. Познакомились, разговорились…

Передо мной стоял небольшого роста, в выгоревшей, но аккуратно заправленной гимнастерке, с планшеткой в руке (он не расставался с ней всю войну) молодой симпатичный старший лейтенант. В том, как он держался, как рассказывал, была видна необычайная скромность и, как мне показалось, какая-то застенчивость.

Говорил Алексеев тихо, неторопливо, обдумывая каждую фразу. Говорил — это я заметил уже тогда — образно, с какой-то еле уловимой лукавинкой, которая, казалось, затаилась в глубине его добрых глаз. Левая часть верхней губы чуть-чуть вздрагивала, как бы желая вывернуться, приоткрыть ровный ряд белых зубов, резко выделявшихся на загорелом лице. Но это, разумеется, были чисто внешние, хотя и о многом говорящие, черты Михаила Алексеева.

Таким было мое первое впечатление. Более близко мы познакомились, как говорится, в деле, в процессе работы. Как ветеран своей дивизии, он рассказал мне много интересного о людях, ничуть не смущаясь, что сообщенные им факты я могу опубликовать раньше, чем он (тогда, кажется, ему еще неведомо было, что такое газетный «фитиль»). Больше того, молодой сотрудник «дивизионки» решил познакомить меня с лучшими людьми полка — солдатами, сержантами и офицерами, отличившимися в недавних боях под Сталинградом.

Целый день мы провели на переднем крае обороны полка, переходили из одной роты в другую. Благо, что всюду были отрыты траншеи и ходы сообщения полного профиля, и нам мало доводилось «кланяться» вражеским пулям. Почти не пришлось ползать и на брюхе. Оставшись в одной из рот на ночь, мы перед рассветом отправились вместе с группой метких стрелков на снайперскую охоту.

Снайперизм был тогда распространен очень широко. Меткие стрелки своими героическими делами завоевали громкую славу среди воинов-фронтовиков. Снайперы истребляли вражеских офицеров, наблюдателей, прислугу орудийных и пулеметных расчетов, экипажей остановившихся танков, сбивали низко летящие самолеты и все важные, появляющиеся на короткое время и быстро исчезающие цели противника.

— В Сталинграде, — рассказывал Алексеев во время солдатского ужина в землянке, — снайперский огонь был особенно силен. Фашисты боялись нос высунуть из своих укрытий.

— На фронте я давно, — вступил в разговор командир роты, — но такого ожесточенного огня снайперов, как это было в Сталинграде, не видел нигде. — И с гордостью добавил: — Родина по заслугам оценила подвиги мастеров меткого выстрела — многим из них присвоено звание Героя Советского Союза…

Офицер подробно рассказал нам, как у них в подразделении готовят снайперов, как учат их искусству быстро и метко поражать врага. В роте создана специальная команда. Недалеко от передней линии, в лесу, по всем правилам устроено учебное поле, на котором будущие снайперы учатся сверхметкой стрельбе, прежде чем выйти на самостоятельную снайперскую охоту. На поле вырыты глубокие щели. Из них на две-три секунды появляются мишени. Если на тренировках солдат метко поражает цель, его прикрепляют к опытному стрелку и посылают на охоту. Там он проходит боевое испытание. Кто не выдерживает этой проверки, снова возвращается на учебное поле.

…Летние ночи коротки. Спать пришлось мало. В два часа снайперская группа была поднята на ноги и вскоре отправилась на охоту.

Передний край молчал. Лишь изредка то там, то здесь раздавались пулеметные выстрелы, и снова все смолкало. В те дни противник лихорадочно укреплял свои позиции. Подтягивал силы. Готовился к решающим боям. В свою очередь, и наше командование создавало прочную, глубокоэшелонированную оборону. Возводились мощные противотанковые рубежи и опорные пункты. Танки, артиллерия, минометы и стрелковые подразделения зарывались в землю. Словом, делалось все от нас зависящее для ослабления возможного удара немецкой военной машины. Главная задача состояла в том, чтобы, готовясь к решающим схваткам, каждодневно наносить ощутимые удары по врагу. Изматывать его всеми путями и средствами, прежде чем он соберется с силами. И в выполнении этой задачи почетное место отводилось снайперам.

На этот раз группа старшего сержанта Зайцева решила поохотиться на участке соседнего подразделения, где снайперы долгое время бездействовали. Зайцев и его друзья преследовали две цели. Во-первых, найти такой участок, где бы гитлеровцы вели себя относительно спокойно. И, во-вторых, показать соседям, что при желании можно в любых условиях ежедневно уничтожать фашистских оккупантов.

До рассвета снайперы были уже в назначенном месте. Доложили командиру и спросили, где лучше им расположиться. Офицер недоверчиво посмотрел сначала на снайперов, потом на нас (мы, разумеется, представились по всей форме) и нехотя сказал:

— У нас здесь, пожалуй, и места-то не подыщешь. Зацепиться не за что…

Мы в бинокли стали внимательно рассматривать впередилежащую местность. Действительно, кругом было голое поле. Лишь обгоревшие трубы сожженных домов почти вплотную подходили к позициям противника. Их-то снайперы и решили использовать. Заранее распределили между собой уцелевшие печи и, используя темноту, залезли в них: пробили в сводах бойницы и стали дожидаться рассвета. В одну из печей, указанных нам снайперами, втиснулись и мы. Измазались как черти, но зато позиция оказалась очень надежной. А это — прежде всего. Щели мы пробили не только в сторону противника, но и сбоку, чтобы была видна работа наших снайперов. Нам стрелять не разрешалось, чтобы не демаскировать позицию. Мы это понимали и не обижались: тут надо было действовать наверняка. Снайпер, как и сапер, ошибается в жизни лишь один раз-Рассвет приходил медленно. Во всяком случае, нам так казалось: ожидание всегда мучительно. Тем более, когда находишься в таких весьма стесненных условиях. Туловище скрючено — ни встать, ни сесть, ни разогнуться. Приняв относительно удобную позу, лежим не шелохнувшись. До боли в глазах смотрим вперед и ждем, когда фашист покажется. Но никто не появлялся, и вообще никаких признаков жизни на немецкой стороне не было видно. Впрочем…

Всматриваемся пристальнее. Среди двух кустарников как-то неестественно стоит дерево, срубленное чуть повыше человеческого роста. Ствол обвит пожелтевшей травой. Дерево довольно толстое. Как оно могло расти среди мелколесья? Ведь кругом небольшие редкие кустики да бурьян.

Пристраиваем бинокли к твердому основанию, чтобы не было ни малейших колебаний, и продолжаем наблюдать. Вскоре наши подозрения оправдались. Как только «дерево» чуть качнулось — раздался выстрел нашего снайпера. В ту же секунду фашистский наблюдатель рухнул на землю, и вся вражеская маскировка рассыпалась. В кустарнике оказалось еще несколько гитлеровцев. Все они были уничтожены нашими снайперами.

Так одна за другой рушились вражеские уловки: посты наблюдения, засады, боевое охранение и другие объекты. Охота была на редкость удачной.

Обратно в роту вернулись поздно ночью и утром были уже в редакции дивизионной газеты…

После первого доброго знакомства там, в Шебекинском лесу под Белгородом, мы потом часто встречались с Алексеевым как военные журналисты во время битвы под Курском и на Днепре, а также при осуществлении других боевых операций, проводимых войсками нашего Воронежского фронта. Часто беседовали, а иногда совершали совместные выходы на передний край. Так постепенно, от встречи к встрече, от боя к бою я познавал этого незаурядного человека — солдата, политработника и литератора.

* * *

Почти с самого начала Великой Отечественной войны (с июля 1941 года) Михаил Алексеев участвует в боях против немецко-фашистских захватчиков. С первого и до последнего дня он находился среди мужественных защитников города-героя Сталинграда. Был политруком и командиром минометной роты. Здесь в разгар ожесточенных боев его приняли в ряды Коммунистической партии, верным и активным борцом которой он остается всю свою жизнь. Там же, в Сталинграде, Михаил Алексеев получил настоящее боевое крещение и первую боевую награду. Разные поручения потом давало командование молодому способному офицеру, и он всегда с честью выполнял их.

Когда отгремели бои у волжской твердыни и 330-тысячная армия фельдмаршала Паулюса перестала существовать, соединение, в котором служил Михаил Алексеев, было переброшено на новый, не менее ответственный участок — Курскую дугу.

Там, на новом месте дислокации, старший лейтенант Алексеев был впервые назначен сотрудником дивизионной газеты «Советский богатырь», и с того момента началась его профессиональная журналистская, а затем писательская деятельность. Это событие 30 июня 1943 года Михаил Алексеев так отразил в своем дневнике:

«Полковник Денисов, видать, с ума сошел: с чего это ему вздумалось послать меня в газету? Как и следовало ожидать, в «Советском богатыре» встретили меня не лучшим образом…»

В этой маленькой дневниковой записи опять-таки видна скромность Алексеева. Куда-де мне в газету?! Но, как видно, начальник политотдела дивизии не ошибся. Он увидел в нем божью искру, которая потом разгорелась в яркий костер.

После войны Михаил Алексеев был переведен в нашу фронтовую газету «За честь Родины». Он стал, пожалуй, самым подвижным и вездесущим журналистом. Его статьи, очерки, рассказы и фельетоны печатались почти в каждом номере. Они отличались четкостью мысли, остротой, яркостью языка и своеобразием стиля. Их нельзя было спутать с материалами других авторов, ими зачитывались солдаты и офицеры. Этот интерес читателей особенно возрос, когда в начале 1946 года в газете стали печататься отрывки из приключенческой повести М. Алексеева «По следам меченого волка». Уже в те годы можно было предположить, что Михаил Алексеев готов к тому, чтобы написать крупную вещь о людях в солдатских шинелях. В минуту откровений он иногда говорил о таких своих стремлениях. И, конечно, все мы, его друзья, старались поддержать в нем этот скрытый творческий запал.

Творческие планы надо было претворять в жизнь. Благо, трудолюбия Алексееву не занимать. Сотрудничая в газете, он вечерами, в выходные и праздничные дни много писал.

Однако Михаил Алексеев был не только боевым и талантливым журналистом, но и прекрасным редактором. Работая затем несколько лет в Военном издательстве, он помог окрепнуть и твердо встать на ноги многим начинающим армейским и флотским авторам. Сочетая служебную работу с личным, творчеством (а как это трудно, может понять, очевидно, только человек, который сам испытал такую нагрузку), Алексеев, как известно; в 1951 году «выдал на-гора» первую книгу романа «Солдаты», назвав ее «Грозное лето». А в 1953 году вышла вторая часть романа — «Пути-дороги».

Уволившись в 1955 году в запас, Михаил Алексеев не только всем сердцем, но и всеми помыслами, поступками остался в строю славных Советских Вооруженных Сил. Его по-прежнему горячо волнует армейская тема. Одну за другой он выпускает книги, прославляющие подвиги солдат на войне, а также современную жизнь, учебу и службу советских воинов, зорко охраняющих рубежи нашей великой Родины.

В 1957 году он закончил повесть «Наследники», посвященную Советской Армии послевоенных лет, когда на вооружение поступило уже ракетно-ядерное оружие. Это повесть о наследниках боевой славы отцов, о том, как в современных условиях формируются характер и высокие морально-боевые качества солдат.

Вслед за «Наследниками» автор печатает повесть в новеллах «Дивизионка». Написанная от первого лица и объединенная общими героями, повесть взволнованно рассказывает о боевых буднях сотрудников многотиражной солдатской газеты, в которой Михаил Алексеев работал в самые тяжелые месяцы войны. Эта книга написана в необычной для автора манере. В ней ярко проявился своеобразный талант Алексеева как рассказчика, его мягкий и тонкий юмор, умение писать просто, темпераментно, легко, улыбчиво. Так пишут лишь об очень близких и дорогих сердцу людях.

Необычно назвал Михаил Алексеев свою новую военную книгу — «Биография моего блокнота». В нее вошли одноименная повесть в новеллах, документальная повесть «По вражьим тропам», киносценарий «Солдаты идут…», отдельные рассказы и очерки.

Объясняя историю появления повести «Биография моего блокнота», автор писал:

«…Принимаясь за эту книжечку, я несколько дней затратил на то, чтобы разыскать блокнот, сослуживший мне добрую службу в работе над романом «Солдаты». Одно время мне даже казалось, что блокнот погиб. Я совсем уж было уверился в печальном обстоятельстве и начал будоражить память, чтобы она перенесла меня на двадцать лет назад, и в этот-то момент блокнот, будто сжалившись над хозяином, как бы сам собой, вынырнул откуда-то из груды старых пожелтевших бумаг и лег предо мною во всем своем великолепии. О, это воистину необыкновенная книжка! О ней я мог бы рассказать целую историю и убежден, что история эта не показалась бы скучной. Впрочем, так оно, пожалуй, и будет, потому что предлагаемые вниманию читателей документальные новеллы есть не что иное, как частично расшифрованная биография моего блокнота… С этого-то блокнота, собственно, и началась моя профессиональная журналистская деятельность…»

СУДЬБЫ СОЛДАТСКИЕ

Немного можно назвать книг с такой завидной судьбой и, я бы сказал, богатой биографией, как роман Михаила Алексеева «Солдаты». Эта книга как-то сразу обратила на себя внимание и читателей и критики. При этом (в наше время такое бывает редко) мнение о романе совпало: книга всем понравилась и надолго полюбилась. Об этом свидетельствует тот простой факт, что роман, с тех пор как он впервые был выпущен в свет, переиздавался почти каждый год. На него появилось много положительных рецензий и отзывов.

Роман «Солдаты» в его нынешнем виде был создан не сразу. Первыми познакомились с ним военные читатели, которые несли службу далеко за пределами нашей Родины — в Австрии. Это было вскоре после окончания войны. Соединения 1-го Украинского фронта, проведшие такие важные заключительные военные операции, как штурм Берлина, марш-бросок через Альпы, освобождение столицы Чехословакии Праги, перебазировались в Вену и составили основу Центральной оккупационной группы советских войск в Австрии. В Вене, на Фляйшмаркт-штрассе, в здании издательства «Глобус» разместилась тогда и наша газета «За честь Родины». Теперь она стала органом Военного совета Центральной группы советских войск. В этой газете, как известно, сразу же после войны стал работать специальным корреспондентом будущий романист Михаил Алексеев, тогда еще капитан по званию. Читатели были уже знакомы с ним по приключенческой повести «По следам меченого волка», многочисленным рассказам, очеркам и корреспонденциям. Газета «За честь Родины» первой печатала главы романа «Солдаты».

В редакционном примечании было лаконично сказано:

«Мы начинаем печатать главы из романа Михаила Алексеева «Солдаты». Автор — офицер Советской Армии, начавший свою службу рядовым бойцом…»

Первая часть романа — «Грозное лето» (сначала она называлась «Солдаты», позже это название получил весь роман) отдельной книгой появилась в 1951 году одновременно в двух столичных издательствах: в Воениздате и «Молодой гвардии». Это был серьезный и весьма успешный дебют молодого тогда, мало кому еще известного автора — офицера журналиста Михаила Алексеева. Вторая книга дилогии была напечатана в 1953 году под названием «Пути-дороги». Обе книги объединены одной общей темой: в них рассказывается о воинах Советской Армии в годы Великой Отечественной войны, об их храбрости, мужестве, выносливости. Роман включает в себя такие важные события войны, как сражение под Курском, битва за Днепр и Правобережную Украину, освобождение Румынии. Последние страницы повествуют о боях Советской Армии на венгерской границе. Таков боевой путь героев романа — солдат, сержантов и офицеров.

В основу произведения положена боевая деятельность роты дивизионных разведчиков: показан рост советских воинов, которых, по выражению автора, война научила думать глубже и смотреть дальше. Читая книгу, видишь живых людей, их благородные поступки и высокие подвиги, чувствуешь, как изо дня в день, от боя к бою растут, мужают и закаляются советские воины, как расширяется их политический кругозор. Бывшие рабочие, учителя, трактористы, агрономы, колхозники становятся опытными разведчиками, саперами, артиллеристами — смелыми солдатами.

Но не только о дивизионных разведчиках, о солдатах военной поры повествует роман. Его рамки гораздо шире этой темы. Жизнь солдат автор органически связывает с жизнью всей страны, а также с теми проблемами и заботами, которые вставали тогда в международном масштабе. И это естественно: Великая Отечественная война была войной всего советского народа и от ее исхода зависела судьба не только нашей страны, но и многих других стран, всего прогрессивного человечества.

Для лучшего восприятия и понимания творческой лаборатории автора расскажем о каждой книге романа в отдельности, ибо создавались и печатались они в разное время и посвящены, по существу, разным темам, разным этапам войны.

* * *

Один из главных героев первой части романа — парторг роты сержант Шахаев. Это человек большой моральной чистоты и душевного благородства. Он глубоко верит в коллектив, в войсковое товарищество. Разведчики видят в нем отзывчивого друга и наставника, во всем советуются с ним, открывают перед ним свою душу. Мягким, даже робким и застенчивым показался он вновь прибывшему в роту разведчику Якову Уварову. Но очень скоро тот убеждается, что Шахаев — твердый, опытный, волевой командир и настоящий товарищ, пользующийся общим уважением бойцов своего отделения. Он требователен к себе и своим товарищам. С большим тактом опытного воспитателя относится он к семнадцатилетнему разведчику Алеше Мальцеву, который струсил при выполнении первого боевого задания. Шахаев не только не доложил о случившемся командиру роты, но даже не показал виду, что знает об этом. С того дня Шахаев стал усиленно следить за действиями молодого солдата, советами и ободряющим словом коммуниста помогал ему стать опытным и отважным воином. И Мальцев вскоре становится таким. В одном из боев он смело идет на опасное задание и до конца выполняет свой долг перед Родиной.

Весьма выразительно очерчен облик разведчика Акима Ерофеенко, в прошлом сельского учителя. Когда он пришел в армию, друзья подшучивали над ним, считая его неподходящим для профессии разведчика: Аким склонен был к лирическим рассуждениям и сентиментальным чувствам. Но тихий, задумчивый и немножко смешной, Ерофеенко становится сначала искусным связистом, а потом бесстрашным разведчиком, прошедшим школу Сталинграда. Война закалила его. Из рассеянного и застенчивого солдата он превратился в умелого и отважного мастера ночного поиска. Аким безжалостен к фашистам в бою. Видя, что ему угрожает верная смерть, он усилием воли подавляет мысли о себе и думает только о выполнении боевой задачи.

…Жаркое военное лето 1942 года. В бескрайних донских степях днем и ночью гремят бои. Имея превосходство в живой силе и технике, враг, хотя и с большими потерями, упорно продвигается вперед. Он спешит к Дону, к Волге, к Кавказу… А тут какая-то речушка с непонятным названием Аксай. Четвертые сутки гитлеровцы не могут подступиться к ее берегам. Кто же преградил им путь? Что же произошло?

А произошло вот что.

Незадолго до наступления немцев на этом участке группе разведчиков под командой лейтенанта Марченко было приказано переплыть через реку Аксай, закрепиться на ее западном берегу и удерживать плацдарм до прибытия подкрепления. Приказ был выполнен точно и в срок. Разведчики быстро оборудовали оборонительные позиции, искусно замаскировались и смело встретили врага. Четыре дня и четыре ночи без отдыха и сна отбивали отважные гвардейцы ожесточенные атаки озверевших фашистов, но не отступили ни на шаг. Множество вражеских трупов лежало уже перед окопами советских воинов. Однако и силы храбрецов таяли с каждым новым боем. Один за другим выбывали из строя разведчики: осталось в живых всего несколько человек. Но основные силы (а в дивизии оставалось не более двухсот активных штыков) так и не смогли переправиться. Немцы пристреляли здесь каждый камень, каждый кустик и косили пулеметным огнем всякого, кто появлялся на левом берегу. В этой обстановке было бы самым разумным оставить плацдарм и вернуться на левый берег. Кто-то из разведчиков робко предложил командиру именно этот вариант:

«— Может, ночью переплывем назад, товарищ лейтенант… Погибнем все — какой же прок…»

Но лейтенант рассердился:

«— Марченко еще ни перед кем не отступал!.. Запомните это! Еще раз услышу…»

Вот в этот критический момент и получил свое очередное боевое задание рядовой роты связи Аким Ерофеенко. Ему было приказано перебраться на противоположный берег Аксая и установить связь с разведчиками.

Отыскав утлую рыбацкую лодчонку, Ерофеенко, умело действуя веслами, решительно поплыл вперед.

Горячая пыль висела в неподвижном воздухе. Повсюду валялись трупы немецких солдат. Разведчики только что отбили очередную атаку противника, схоронили еще одного своего товарища и, грязные, усталые и злые, сидели в исковерканном окопе, борясь с непреодолимым желанием бросить все к черту и лечь спать. Но тут блуждавший по реке ленивым взглядом Ванин вдруг взволнованно зашептал:

«— Товарищ лейтенант!.. К нам кто-то едет с того берега. Вон там, смотрите!»

Все повернулись к реке…

Ночь была лунная, и солдаты видели, как маленькая лодка ныряла в волнах.

«Вскоре где-то прогремел орудийный выстрел, а затем по чьей-то неслышной команде ожил весь берег. Вода закипела от разрывов снарядов и мин, пузырилась от пуль, немцы стреляли так яростно, будто не один солдат, а целый полк переправлялся на этот берег».

На середине реки рядом с лодкой разорвался снаряд. Лодку перевернуло и понесло вниз по течению. Разведчики решили, что плывущий к ним связной погиб. Немного спустя, услышав бульканье воды у берега, разведчики подумали, что гитлеровцы заходят вдоль берега в тыл, и побежали с гранатами к реке. Но увидели высокого худого бойца, который в правой руке держал телефонный аппарат, а за спиной тащил катушку.

Разведчики, несказанно обрадованные, подхватили солдата под руки и повели к себе в окоп.

«— Кто ты такой? Откуда, друг ты наш?.. Откуда ты?.. — спросил Ванин.

— Ерофеенко Аким. Из роты связи.

— Из роты связи?

— Ну да.

— Как же! Слыхали! — уверенно соврал Семен, полагая, что так будет приятнее для связиста. — Ерофеенко, значит?.. Так-так… Как же ты, братец мой, всплыл, не утонул? Ведь больно уж того… неуклюжий… Как же это, а?..

— Жить хотелось, вот и не утонул, — равнодушным тоном ответил Аким, уже принимаясь за дело.

Не веря своим ушам, Семен переспросил:

— Жить? Так почему ж ты к тому берегу не плыл, а к нам, когда тебе назад было ближе?.. Жить?.. Тут ты с нами много не проживешь…

— Мне приказано на этот, а не на тот берег плыть, — все тем же безразличным тоном ответил связист. Он нажал на кнопку. Раздался тонкий, комариный звук. Дунул в трубку: — Алло! Алло! Это «магнит»? Говорит Ерофеенко…

В ухо телефониста ударил захлебывающийся крик, должно быть, его дружка:

— Ерофеенко?! Аким! Жив!..

— Перестань кричать. Попроси «первого»!

Марченко быстро подошел к аппарату, поднял к уху телефонную трубку. Рука лейтенанта крепко вцепилась в заплечные ремни снаряжения. Лейтенант и его солдаты знали, что «первый» — это командир дивизии.

— Да… так точно, товарищ «первый»! Ничего… Спасибо… Есть!..

Марченко еще с минуту держал трубку у уха, а потом осторожно положил ее на аппарат.

— Завтра. Ночью…

Сенька, услышав эти слова командира, быстро понял их смысл и так прижал к себе Акима, что у того очки слетели с носа.

— Милый ты наш, родной… Чудом посланный! Да мы с тобой не то что до завтрашней ночи, а век на этой плешине можем продержаться!»

В образе связиста Акима Ерофеенко нет того широкого обобщения, которое присуще, скажем, Василию Теркину. Алексеев и не ставил перед собой такой задачи: Ерофеенко далеко не главный персонаж его романа. Но приведенный выше небольшой отрывок очень напоминает главу «Переправа» из поэмы Александра Твардовского.

Художественно сильно и правдиво показывает автор глубокую веру офицеров в своих солдат, единство их помыслов и стремлений. Накануне решительных боевых действий командир артиллерийской батареи старший лейтенант Петр Гунько решил провести беседу с солдатами, рассказать им о противнике, его боевой технике и способах ее уничтожения.

«— Это еще зачем? Еще подумают солдаты, что немцы превосходят нас по численности, — посматривая на новую звездочку на погоне Гунько, говорил Марченко. — Запугаешь своих артиллеристов, а у тебя ведь много молодых бойцов.

— Ты это серьезно? — не вытерпел Гунько.

— Конечно, серьезно…

— Ну, тогда мне грустно…

— Не смейся…

— А я и не смеюсь. Повторяю — мне грустно. Грустно потому, что такие слова я слышу от лейтенанта Марченко — опытного, прославленного разведчика… Да мне с моими солдатами, дорогой товарищ, не сегодня-завтра придется лицом к лицу встретиться с врагом, вступить с ним в кровопролитный бой!.. Так пусть же знают они этого врага, пусть знают и то, что бой с ним будет тяжелый, и готовят себя к этому».

Тогда лейтенант Марченко как бы делает заход с другой стороны. Он замечает, что у солдата может составиться неправильное, преувеличенное представление о силах противника. Петр Гунько справедливо возражает:

«Сейчас солдаты не поверят в превосходство немцев. Они знают наши силы не хуже нас с тобой!.. Я, например, верю в свою батарею, в своих солдат и буду говорить им всю правду, чтобы они, зная свои силы, не питали, однако, иллюзий насчет легкой победы…»

Беседу офицеров услышал начальник политотдела полковник Демин. Он поддержал Гунько и сказал, что надо верить в наших солдат, в их духовные силы.

«Да не так-то легко, — проговорил он, — сейчас испугать нашего солдата. Он неизмеримо вырос. Наш солдат будет нам только благодарен, что мы говорим ему суровую правду».

Этой суровой правдой веет и от всей книги Михаила Алексеева, ибо он идет от жизни, а не от литературной схемы.

Однажды, кажется, во время посещения одной из выставок художников, посвященной 20-летию со Дня Победы, мы с Алексеевым остановились около картины художника В. Пузырькова «Выстояли», долго и внимательно рассматривали ее.

На картине своим художественным воображением автор запечатлел артиллерийский расчет, только что вышедший победителем из тяжелого боя. Кругом полыхало зарево пожаров. Слева и справа видны догорающие вражеские танки. Вокруг орудия — множество снарядных гильз. На пустых ящиках сидит смертельно уставший, но довольный результатами боя пожилой усатый солдат. Рядом на лафете — другой солдат, помоложе. А около орудия — офицер в пилотке, но без гимнастерки, устремил свой взор вперед: туда, куда отхлынула волна танкового наступления врага.

— Это волнующая картина, — после долгого молчания уверенно сказал Алексеев. — Каждому она напоминает свое: виденное и пережитое на войне. Мне же почему-то припоминается прежде всего Курская дуга, первый день великой битвы, то есть где-то к полудню 5 июля 1943 года. Именно в тот день я оказался на боевых позициях артиллерийской батареи моего друга Петра Савченко, прославившегося еще под Сталинградом. Бой уже утих. Все вокруг дымилось. Черный и от солнца, и от пироксилиновой копоти, капитан Савченко в растерзанной гимнастерке ходил неподалеку от единственного орудия, оставшегося от всей батареи, и подолгу задерживался то у одного, то у другого убитого артиллериста. Раненых только что увезли санитарные повозки, убитых еще не похоронили и, казалось, не торопились с этим. Еще несколько часов назад они были живы, эти его боевые побратимы. Многие из них выстояли вместе со своим командиром там, у Волги, выстояли и остались живыми, а вот теперь их уже нет.

На картине В. Пузырькова не были изображены павшие солдаты, но по фигурам, по выражению лиц победителей мы видели, какою страшною ценой досталась им эта победа!


Тепло и лирично нарисован автором образ старшины Пинчука, человека с богатой и интересной биографией. До войны Пинчук был председателем колхоза, депутатом райсовета. На войне он показал себя смелым разведчиком и заботливым хозяйственником. Будучи старшиной роты, Пинчук проявляет исключительно бережное отношение к государственному имуществу и учит этому солдат. Как-то ездовой Кузьмич потерял тренчик от нового ремня. Казалось, не велика потеря. Но Пинчук подошел к этому факту с государственной точки зрения.

«— Що такэ есть тренчик? — спрашивал он сконфуженного ездового. — Тренчик — це кусок кожи. В Червоний Армии, мабудь, служат зараз миллионы людей. И если каждый из бойцов потеряет по одному тренчику — це обойдется держави в тысячи волив. Скильки стоят тысячи волив? Миллионы рублив же. А скильки треба на выделку кожи? Тэж миллионы… От тоби и тренчик!.. Беречь надо народное имущество! Так и в присяге сказано, яку ты принимав, Кузьмич!»

Больше всего на свете Пинчук любил землю, на которой он вырос и за которой ласково и нежно ухаживал много лет до войны. Словно преображался Пинчук, когда мысли уносили его в родные края. В такие моменты он брался за карандаш и писал письмо односельчанам, давая им многочисленные советы и наказы. То он приказывал своему заместителю Юхиму организовать по всем правилам снегозадержание, то советовал попросить агронома в районе послать на курсы своих девчат и хлопцев, то требовал хорошенько готовиться к посевной… Его «письма-директивы», как их прозвали колхозники, нередко обсуждались на общем собрании, и по ним выносились соответствующие решения. Земляки с ответом не задерживались. Они, в свою очередь, делились со своим бывшим председателем всеми колхозными новостями, рассказывали ему о том, как из руин и пепла поднимается их артельное хозяйство. На этих простых, всем понятных примерах автор показывает неразрывную живую связь армии и народа.

Герои романа «Солдаты» относятся к войне, как к тяжелому труду, требующему железной выдержки, смелости, отваги и мужества. Автор сумел убедительно показать, что эти качества присущи только советским людям, воспитанным великой партией Ленина, только солдатам, горячо любящим свою Родину, для которых предельно ясна цель. Солдаты воюют за торжество коммунизма — это определяет каждый их поступок, каждый их шаг. Весьма характерен в этом отношении разговор о будущем, который ведут между собой Пинчук и комсомолец Сенька Ванин — мастер ночного поиска. Десятки раз ходил он за «языком». До войны же, как и многие его сверстники, работал токарем, мечтал быть инженером.

«— Как думаешь, Петро Тарасович, доживем мы до коммунизма?

— Доживемо, Семен, обязательно доживемо!.. В Радяньскому Союзе, мабудь, уже був бы коммунизм, як бы не хвашисты. Воны тильки нам помешалы».

Ванин не сомневался в том, что и ему доведется жить при коммунизме: он спросил об этом Пинчука лишь для того, чтобы расшевелить его и втянуть в беседу. Спрашивая о коммунизме, Ванин бил наверняка. Он знал, что поднятый им вопрос найдет в пинчуковском сердце отклик. Тот стал излагать свои планы на будущее.

Ясно, что как только кончится война, он, Пинчук, уже немолодой человек, да к тому же еще и голова «колгоспу», немедленно вернется домой. Ванину, как полагал Пинчук, придется еще, пожалуй, несколько годков пожить за границей и после войны; надо ведь и там навести порядок, чтобы люди были людьми, а не черт знает кем, чтобы и там, наконец, уважалось доброе и великое слово — «народ». В общем, Ванин останется в армии. Что же касается его, Пинчука, то он придет домой — его большие дела ждут в колхозе. Еще до войны начал Петро строить у себя в артели электростанцию — помешали фашисты. Теперь он обязательно ее построит, и притом большей мощности, чем предполагалось раньше. Восстановит мельницу, маслобойку, крупорушку. И обязательно кирпичный и черепичный заводы выстроит. Нет, Пинчук не хочет, чтобы колхозники в его селе жили под соломенными крышами. Хватит! Он понастроит им просторные и светлые хаты из кирпича, покроет их крепкой и нарядной черепицей собственного производства, все дома зальет электричеством, у всех установит радиоприемники, выстроит клуб — да что там клуб, — кинотеатр выстроит! А школу, какую школу он соорудит для малышей! Жаль, что погиб Аким. Быть бы ему директором этой школы (хранилась в пинчуковском сердце думка: переманить к себе Акима). А к тому времени подрастет посаженный еще до войны сад на 300 гектарах — какая же хорошая жизнь будет!..

«— Тильки б нам не мешали бильше. Коммунизм мы построимо! — закончил изложение своих больших планов Пинчук.

— Если и будут мешать, все одно построим! — уверенно добавил Ванин».

Следует отметить, что весь роман «Солдаты» пронизан чувством оптимизма, горячей любви к нашей советской Родине и беспредельной веры в счастливое будущее.

Со знанием дела нарисован автором портрет молодого офицера Федора Забарова. Это умный и бесстрашный разведчик, инициативный и растущий командир. Забаров отличается исполнительностью и бесстрашием, но никогда не стремится блеснуть своей удалью. В основе его действий лежит не показная храбрость, а точные, глубоко продуманные действия. Забаров совершает свои подвиги умно и расчетливо, как расчетливо работал он до войны у токарного станка. Качества Забарова как волевого офицера, не теряющего присутствия духа в самой тяжелой обстановке, характеризует следующий эпизод.

Однажды в бою, когда погиб командир стрелковой роты и один из солдат с криком: «Убило ротного!..» — бросился было бежать, командир взвода, тогда еще старшина, Забаров преградил ему путь:

«— Тише, ты! Я ваш ротный. Понял?

Солдат поднял голову и встретился с напряженным блеском забаровских глаз.

— Слушаюсь, товарищ старшина!»

Атака была возобновлена, враг не выдержал натиска советских воинов и отступил.

Тепло, задушевно нарисовал Михаил Алексеев образы и других офицеров, сержантов и рядовых: строгого, но справедливого и жизнедеятельного командира дивизии генерала Сизова; опытного политработника, начальника политотдела дивизии полковника Демина — друга и отца солдат; командира прославленной батареи лейтенанта Гунько; изобретательного и отважного старшину (а позже младшего лейтенанта) Фетисова; остроумного и никогда не унывающего комсорга Василия Камушкина; лихого разведчика, балагура и шутника Семена Ванина; ездового Кузьмича; рядовых Якова Уварова, Василия Пчелинцева и других разведчиков. Все они — люди разных возрастов, профессий, наклонностей и судеб. Заслуга писателя состоит в том, что он сумел индивидуализировать образы своих героев, дать их полнокровно, со своими неповторимыми особенностями.

О советских солдатах, которые в годы Великой Отечественной войны сдержали натиск превосходящих сил врага, которые выстояли и победили, не раз потом говорил и писал Михаил Алексеев. Комментируя напечатанную в «Огоньке» картину Б. Щербакова «Непобедимый рядовой», он отмечал, что этому произведению суждена большая жизнь.

«Посмотрите на лицо немолодого солдата, нареченного автором картины Непобедимым рядовым. Оно изборождено глубокими морщинами, подобно земле, по которой прокатился страшный ураган войны. А руки, эти тяжелые крестьянские руки, которым пахать бы да сеять, а они только и делали, что целых четыре года держали оружие и убивали непрошеных пришельцев, чтобы отстоять ту же землю, по которой солдат ходил когда-то как сеятель! В годину же тяжких испытаний ему пришлось вдруг вспомнить, что он не только сеятель на своей родной земле, но и ее хранитель. Вещевой мешок лежит рядом. В левой руке зажата давно, видать, погасшая папироса, — о чем он думает в эту минуту, покоривший три державы победитель? Как он не похож на своих сусальных собратьев, выставивших напоказ все свои боевые регалии и как бы заносчиво кричащих с полотен: «Гляньте, вот мы какие добры молодцы!» Вид же рядового, созданного Б. Щербаковым, вовсе не победоносный, он, скорее, скорбный — скорбный в эту горькую минуту возвращения в разоренное родное гнездо, но веришь, несокрушимо веришь, что вот он-то и есть тот, кто мог пройти до самых последних рубежей великой войны, что это и есть победитель».

«Непобедимый рядовой» Б. Щербакова по своему духу родствен алексеевским солдатам, которым он посвятил немало своих книг. И в первую очередь рассматриваемый нами роман «Солдаты».

В книге сильно и ярко показана настоящая боевая сплоченность и взаимная выручка советских воинов, спаянных единством целей и задач борьбы. Эта солдатская дружба помогала воинам легче переносить тяготы войны и успешнее бить лютого врага. Все за одного, один за всех — вот закон советских солдат в бою. Когда, например, на разведчика Ванина внезапно набросился гитлеровец, Аким Ерофеенко без малейших раздумий бросился на выручку другу и спас его от верной смерти.

Автору удалось раскрыть ценную черту фронтовиков — умение быстро роднить со своей боевой семьей новичков. Фронтовики, не договариваясь, тут же окружали новичка заботой, старались показать свое подразделение и себя в самом лучшем виде.

Писатель тонко и умело показал, с какой любовью и гордостью относились солдаты к своей части, к ее славе и традициям. Тяжело раненные, как правило, не уезжали дальше своего медсанбата. И если и удавалось увезти их в армейский или фронтовой госпиталь, то после выздоровления они непременно возвращались в свои подразделения, чего бы это им ни стоило.

Многие страницы книги посвящены находчивости, остроумию, сообразительности советских воинов, быстро и своевременно разгадывающих уловки гитлеровцев.

Мечтая о победе над врагом, солдаты в то же время озабочены тем, что необходимо постоянно крепить боевое могущество Родины и ее Вооруженных Сил. Советские бойцы понимают, что, пока существует капитализм, будет существовать и опасность новой войны. Они знают, что международные империалисты ждут лишь удобного момента, чтобы снова напасть на нашу миролюбивую страну. Этого больше допускать нельзя — такова твердая точка зрения советских воинов. И недаром Фетисов в окопе ломает голову над изобретением нового оружия.

«— Ты что ж, считаешь, что после Гитлера у нас врагов больше не будет?.. — говорит он солдату Ванину. — Мы, конечно, будем делать и плуги и тракторы — больше, чем до войны. Но и хорошее оружие нам тоже не помешает… До войны у меня была самая мирная профессия. Агрономом я работал… А сейчас, как видишь, думаю об оружии.

— Вы правы, товарищ сержант, — отвечает ему другой солдат. — Вы очень правильные слова сейчас сказали. У садовника — самая что ни есть мирная профессия. И после войны мы сделаем нашу страну большим садом. А хороший сад лучше стеречь с ружьем, чем без него».

Какие это замечательные, справедливые слава рядового советского воина!


Книга «Пути-дороги», выпущенная также сразу в двух издательствах: «Молодой гвардии» и в Военном издательстве, является продолжением «Грозного лета». В ней действуют почти те же герои, но появились некоторые новые персонажи.

В основу второй книги так же, как и первой, положены исторические события, имевшие место в годы Великой Отечественной войны за рубежом родной земли — на территории Румынии.

Известно, что в результате наступления советских войск, предпринятого в августе 1944 года в районе Кишинев — Яссы, немецкая группа армий «Южная Украина» была наголову разбита.

О том, как это произошло, и рассказывается в книге «Пути-дороги». Она повествует о великой освободительной миссии воинов нашей армии и флота. Это очень важная и к тому же мало освещенная даже сейчас тема в литературе.

Действие второй части романа развертывается в двух направлениях, объединенных одной общей идеей. Первое и основное направление — это описание славных боевых дел воинов Советской Армии, их возросшего воинского мастерства и умения, их мужества, отваги и массового героизма. В этом смысле эта часть является прямым и непосредственным продолжением первой книги. Второе, новое направление — показ ожесточенной классовой борьбы румынских трудящихся против фашизма и режима Антонеску, за человеческие права и народные свободы; показ освободительной миссии Советских Вооруженных Сил.

С первых страниц книги автор вводит читателей в эту страну, знакомит с той обстановкой, в которой развертываются все последующие события. Неприглядную картину увидели наши люди в королевско-помещичьей Румынии. Словно из далекого прошлого встали перед ними бедные, изрезанные на мелкие лоскутки и клинья поля, перепоясанные вдоль и поперек межами, оборванные и голодные крестьяне, уныло бредущие за сохой, покосившиеся избы, у большинства которых не было труб.

Из рассказов румынских крестьян советские воины узнают, что в старой Румынии все трубы были обложены специальным налогом. Глубоко сочувствуя многострадальному, задавленному нуждой румынскому народу, разведчики в свободное от боевых заданий время принялись сооружать печи и прорубать окна в крестьянских избах. Яркий свет, льющийся с востока, озарил людей.

Но, оказывая помощь изнуренным румынским крестьянам, советские воины никоим образом не вмешивались во внутренние дела страны, не упраздняли «старых» и не вводили никаких «новых» порядков. Об этом хорошо сказал парторг роты Шахаев.

«…Мы пришли сюда не за тем, чтобы устанавливать свой общественный строй. Мы пришли, чтобы освободить Румынию от фашизма. Надо думать, что освобожденный нами румынский народ сделает правильные выводы и в отношении государственного устройства в своей стране».

Михаил Алексеев немало страниц посвящает показу борьбы рабочего класса, руководимого коммунистической партией Румынии, за свое освобождение от фашистского ига, за свое светлое будущее. Эту борьбу олицетворяет коммунист подпольщик Николае Мукершану. Автор рисует его яркими красками. Биография Николае Мукершану — это биография борьбы рабочего класса Румынии против помещиков и капиталистов, против фашизма.

С большой любовью выписаны автором образы и других представителей румынского народа. Это, прежде всего, Георг Бокулей, сын крестьянина из деревни Гарманешти. В самом начале войны он добровольно перешел на нашу сторону и работал в соединении генерала Сизова переводчиком. Проведя в СССР довольно продолжительное время, он убедился в возможности иной, более радостной жизни людей на свете, чем та, которой жили его отец, мать, сестры. Вернувшись домой, Георг Бокулей стал горячим пропагандистом всего передового и подлинно демократического, стал большим другом Советской Армии, одним из самых горячих энтузиастов — строителей новой жизни в Румынии.

Сочувственно рассказывает писатель об Александру и Димитру Бокулей, о коммунисте Лодяну, о Василике и многих других смелых борцах за новую Румынию.

Наряду с показом героев, олицетворяющих демократические силы Румынии, писатель ярко нарисовал образы врагов. Такими являются сын богатого румынского боярина немецкого происхождения, убийца и негодяй лейтенант Альберт Штенберг; командир первого румынского корпуса генерал Рупеску, прикрывающий свою подлую деятельность маской друга СССР и его армии; представитель верховного командования при этом корпусе, предатель и злобный враг румынского народа полковник Раковичану; деревенский кулак Патрану и другие. Показывая лицо хитрого и злобного врага, мечтавшего нанести удар в спину Советской Армии и вынашивавшего планы ликвидации завоеваний румынского народа, книга учит читателя революционной бдительности.

Автор правдиво показал ту огромную любовь к Советской Армии, которую испытывали и постоянно испытывают освобожденные народы Европы. Один из героев книги, Георг Бокулей, так отзывается о Красной Армии.

«Кто вам сказал такое про русских?.. — говорил он своему брату. — Ты посмотри на меня — жив и, как видишь, здоров. А я ведь провел среди них несколько лет. Русские не фашисты. Они совсем другие люди, Димитру. Я не могу тебе объяснить всего, но ты сам поймешь, когда побудешь среди них. Убивать они нас не станут. Это какая-то сволочь наговорила про них такое… Про русских говорить такое может только враг румын».

Писатель показывает, как по мере продвижения Советской Армии в глубь страны, интерес румынских трудящихся к ее бойцам возрастает, теплее становятся их чувства, постепенно перерастающие в подлинную дружбу. Где бы воины Советской Армии ни остановились, их всюду окружали толпы румын. Они обнимали советских солдат, от души благодарили их за освобождение от фашизма. И советские воины твердо верили в то, что румынский народ станет нашим надежным другом, ибо семена этой дружбы сеяли они, советские солдаты, потому что несли освобождение всем простым людям. Этого ни один народ не забудет. Во всяком случае — не должен забывать!

В «Путях-дорогах» мы снова встречаемся с уже знакомыми и полюбившимися нам героями — отважными, веселыми, дружными воинами из разведроты лейтенанта Федора Забарова.

Одно из центральных мест в книге по-прежнему занимает парторг сержант Шахаев. «Наш Шахаев», — с любовью говорят разведчики, для которых он является не только командиром, но и старшим товарищем, советчиком, наставником. К нему они обращаются с наиболее сложными вопросами, перед ним открывают свои самые сокровенные тайны, с него берут пример, ему подражают. В поведении парторга нет искусственности и надуманности. Умелым подбором красок писатель нарисовал этот образ цельным и глубоко реалистичным. Шахаев предстает перед нами подлинным представителем новой, советской эпохи. Он глубоко предан народу, Родине, партии и потому твердо верит в торжество коммунистических идеалов.

Замечательные качества Шахаева, как коммуниста, наиболее полно и ярко проявляются в бою, в минуты наиболее тяжелых испытаний.

В книге есть потрясающий эпизод. Группа разведчиков, проникнув в расположение гитлеровских войск, отбивает у врага центральный дот — наиболее серьезное препятствие на пути наших наступающих подразделений. Укрывшись в этой железобетонной коробке, советские воины, многие из которых были тяжело ранены, около трех суток вели неравный бой с врагом, мужественно отбивая многочисленные его атаки. Это было не только физическое, но и моральное сражение солдат двух армий, двух миров, двух идеологий. Возглавляемые парторгом Шахаевым, советские воины удерживают дот до прихода подкрепления. Они выигрывают эту невиданную по своей напряженности битву.

Страницы, описывающие пребывание разведчиков в осажденном доте, являются, пожалуй, наиболее сильными и волнующими.

Смелым воином, опытным и бережливым хозяйственником помнит читатель первой части романа старшину роты Петра Тарасовича Пинчука.

Любовь к земле, к общественному хозяйству своей артели — вот главная, отличительная особенность Пинчука. Недаром, едва перешагнув румынскую границу, Петр Тарасович стремится поскорее узнать о жизни крестьян в этой незнакомой стране, «потолковать с простым народом: выяснить, что и как, и присоветовать в чем».

Шагая по чужим полям и дорогам, Пинчук не может спокойно смотреть на жалкие полоски, клинья и лоскутки земли румынских крестьян. Особенно возмущают его многочисленные межи, разрезавшие вдоль и поперек и без того убогие крестьянские наделы. В эти минуты Пинчук делался суровым и неразговорчивым. Наморщив лоб, он мысленно прикидывал, сколько же теряется пахотной земли с каждого гектара из-за этих проклятых межей.

«— Сколько хлеба зря пропадает! — сокрушался он. — Не знают, как жить нужно!»

Как и в книге «Грозное лето», Михаил Алексеев яркими, сочными красками рисует образ командира роты разведчиков лейтенанта Федора Забарова. Смелость, самообладание, трезвый расчет, спокойная рассудительность, твердое знание тактики современного боя — все это плюс отеческая забота о подчиненных, создает Забарову непререкаемый авторитет среди воинов-разведчиков. Они горячо и искренне любят своего командира, во всем подражают ему, а в бою «жмутся к лейтенанту, как железные гвозди к большому и сильному магнитному якорю».

Рисуя взаимоотношения Забарова и солдат, автор утверждает единство офицерского и рядового состава нашей армии. Это очень верная и глубокая мысль.

На целом ряде примеров писатель показывает, что советским воинам свойственно глубокое, государственное понимание происходящих событий. Слушая, например, сводки о действиях наших тогдашних так называемых союзников, они чувствуют их неискренность, их нежелание помочь Советской Армии, сражающейся с немецко-фашистскими полчищами один на один. Прочитав сводку Совинформбюро, Сенька Ванин говорит: «неплохо», а по поводу информации о действиях союзников замечает:

«— Ничего себе воюют. Штаб загорает где-то в Сахаре, а войска в Италии ждут, когда дождичек перестанет…

…Сенька не стал спорить со своим случайным собеседником.

— То, что они — неважные вояки, давно всем известно, — охотно подтвердил он. — Но тут, дружок, если пораскинуть умом, другое вытекает: они, союзники-то наши, черт бы их забрал совсем, не торопятся еще и потому, чтобы мы побольше повоевали с немцами да силы свои поистратили… Дураки они, эти англосаксонцы!.. Разве сталь не становится прочней от огня!»

Дальнейшее развитие получили и другие образы книги — разведчик Аким Ерофеенко, комсорг Василий Камушкин, лейтенант Фетисов, лейтенант Марченко, Наташа и другие. Все они даны в действии, в непрерывном и поступательном росте.

В книге умело показана настоящая боевая сплоченность и взаимная выручка советских воинов, спаянных единством целей и задач борьбы. Эта солдатская дружба помогала разведчикам легче переносить тяготы войны, успешнее бить лютого врага.

Герои романа глубоко оптимистичны. Они твердо верят в то, что враг будет разгромлен и на земле наступит долгожданный мир. Вернутся тогда они, воины навеки прославленной русской армии, в свои родные края, на фабрики, заводы, в МТС, колхозы. С небывалым энтузиазмом будут восстанавливать разрушенное войной народное хозяйство, строить новую, счастливую жизнь. Тысячи раз прав лейтенант Забаров, который, наблюдая за работой разведчиков, помогающих румынским крестьянам пахать землю, произносит:

«Как легко эти люди из воинов становятся тружениками. С какой же яростью будут строить они после войны!..»

В своих героях писатель видит людей, которым суждено не только разгромить врага, но и возродить порушенное хозяйство, украсить родную землю садами, построить то великое, ради чего так много пролито крови, так много отдано драгоценных жизней. Произведение пленяет своей свежестью, яркими художественными образами, в которых раскрывается вся глубина духовного мира советского воина, горячая любовь и беззаветная преданность своей социалистической Родине, великой партии коммунистов.

Одну из привлекательных черт книги составляет живой, сочный юмор. Язык героев строго индивидуализирован, выразителен и прост. Читатель без труда отличает, например, спокойную, размеренную речь Акима Ерофеенко или предельно отточенные, западающие в душу фразы Шахаева от остроумных, полных юмора изречений Сеньки Ванина, от украинского говора Пинчука.

С героями романа «Солдаты» мы расстаемся в тот момент, когда они перешагнули венгерскую границу, чтобы вывести из войны последнего союзника фашистской Германии в Европе и принести свободу трудовому народу Венгрии. Поистине великая и благородная миссия! Не секрет, что государства на Западе и на Востоке стали социалистическими благодаря тому, что туда пришел как освободитель советский солдат. В этом и заключалась его великая освободительная миссия.

У героев же романа впереди были большие и трудные пути-дороги, дороги великих побед и бессмертной солдатской славы.

Созданные писателем литературные образы солдат, сержантов и офицеров, их умение и отвага, их беспредельная любовь к Родине и верность военной присяге — пример для воинов, призванных зорко охранять мирным созидательный труд советских людей и государственные интересы социалистической державы. У героев романа «Солдаты» наши воины могут поучиться тому, как надо решать сложные задачи боевой и политической подготовки, поставленные перед Советскими Вооруженными Силами в послевоенный период и особенно сейчас.

Словом, роман «Солдаты», выдержавший испытание временем, является значительным литературным явлением. Он проникнут огромной любовью и глубоким уважением к ратному подвигу рядового солдата. Роман читается с большим интересом не только людьми военными, но и гражданскими, особенно молодежью. Во многих библиотеках мне приходилось встречать экземпляры романа, запиханные до дыр и неоднократно переплетавшиеся.

ВСЕ НАЧАЛОСЬ С КНИГ…

Михаил Николаевич не любит рассказывать о себе. Это знают все его друзья. Особенно когда начинаешь назойливо расспрашивать: как да что, расскажи, мол, о том-то и о том-то… В таких случаях он всегда мило улыбается и тонко переводит разговор на другие, отвлеченные темы. Правда, в этих «отвлеченных» суждениях иногда просматриваются биографические детали, поданные, конечно, в несколько преломленном виде. Но это лишь иногда и при очень внимательном отношении к тому, что говорится. Я же пришел в тот вечер с твердым намерением — узнать наконец-то об Алексееве все…

Встреча та была особенной, единственной в своем роде. Именно тогда и рассказал Михаил Николаевич о своих родителях, родных и о себе. Конечно, сделал он это не сразу и рассказал далеко не обо всем, что меня интересовало. Но кое-что все же рассказал.

Попробую восстановить все как было.

Семья Михаила Николаевича Алексеева (жена Галина Андреевна и дочери Наташа и Лариса) жила тогда в небольшой двухкомнатной квартире на Смоленской набережной, в доме под номером 5/13. На третьем этаже. На медной пластине, прикрепленной к двери, была высечена цифра — 126.

…Был один из летних дней 1963 года. Михаил Николаевич только что вернулся из редакции «Огонька», где он работал заместителем главного редактора. В руках он держал июньский (24-й) номер журнала.

— Что нового? — спросил я, принимая свежий, пахнущий красками экземпляр.

— Все главные новости вынесены на обложку, — ответил Михаил Николаевич, — чтобы читателю легче было ориентироваться. На, смотри…

«Воскресенье и по обе стороны от него…», «Судьбы в двух письмах», «Как же возникла жизнь?», «Рассказ Итало Кальвино — кража в кондитерской», «Чемпионы европейского ринга», — прочитал я.

Пока Галина Андреевна хлопотала по хозяйству, Михаил Николаевич рассказывал всякие смешные истории. О том, например, как два закадычных друга «мучительно» изыскивали повод для того, чтобы лишний раз встретиться. Вот как это выглядело в пересказе Михаила Алексеева.


…В субботу, в пятом или шестом часу пополудни, в квартире Ивана Сидоровича либо Петра Ивановича непременно раздастся телефонный звонок. Если он зазвонит у Ивана Сидоровича, то так уж и знай — на проводе Петр Иванович. И наоборот — в зависимости от того, кто перехватывает инициативу.

— Старик, это ты?

— Да, я — Петр Иванович. Здравствуй. Ну, как у тебя там?

— Все хорошо. Ты что думаешь делать завтра?

— Что же делают в выходной — отдыхать. Жена вот в театр тянет.

— Чего выдумали! Театр никуда не денется. Заходите-ка лучше к нам.

— А что там у вас?

— Как что? Посидим. Попьем чайку, хм, хм… Потолкуем о том о сем. Ну так как же, придете? Добро. Ждем. До завтра!

Иван Сидорович поворачивается к жене:

— Слыхала?

— Слыхала. Можешь идти один. Мне это надоело: одно и то же, одно и то же! Эх вы! А еще называют себя культурными людьми. Интеллигенция!..

— Ладно, ладно. Ишь тебя понесло! Обязательно испортит настроение. Нам с Петром Ивановичем о деле надо поговорить, а ты… — Иван Сидорович делает обиженное лицо и демонстративно уходит в другую комнату.

На следующий день, собравшись, он говорит супруге, так, для виду:

— Ну, пойдем к Петру Ивановичу. Они ждут и могут обидеться, ежели ты не придешь.

— Я сказала, что не пойду.

— Как хочешь…

Друзья, конечно, встретились и полностью выполнили «намеченную программу». Они говорили «о том о сем», а в общем-то, ни о чем, потому что точно таким же образом встречались в прошлое воскресенье и еще много-много раз раньше того. Говорить им было уже не о чем, потому как они давно «успели, по выражению самого рассказчика, высечь друг из друга все искры, а зарядить свой умственный аккумулятор не успели…»


Внимательно слушая эту юмореску, я подумал: «Как это верно подмечено, как похоже на всех нас, да и на самого автора. Вот она — одна из множества биографических деталей, глубоко спрятанная в занимательную литературную форму. Поди улови ее, эту деталь!..»

В следующий раз повторяется та же картина. Но только в квартире Ивана Сидоровича. Петр Иванович, правда, ни с того ни с сего почему-то обрушился на содержимое пузатого графина, который неизменно «царствовал» при подобных встречах.

«— Это страшное зло, — гудел Петр Иванович. — Пережиток проклятого прошлого… С этим надо бороться…»

Приводил Петр Иванович и еще какие-то веские доводы. И почти убедил всех в том, что необходимо предпринять самые кардинальные меры вплоть до прекращения производства ликероводочных изделий вообще. Но тут, как бы обидевшись за «сердешную», изрек разрушившую все фразу молчавший до этого момента Иван Сидорович: «За водку я спокоен. На своем долгом веку она не раз подвергалась гонениям. И от этого только крепчала».

«…К тому же сюжет какой-то новой вещи опробывает на нас», — подумал я, и, словно угадав мою мысль, Михаил Николаевич протянул только что вышедшую в издательстве «Советская Россия» книжку с очень простым, но емким названием «Бьют родники».

— Здесь можешь полностью прочитать об этом и кое о чем другом, — добавил он. — Событий в жизни и в литературе так много, что пройти мимо них никак невозможно. В том числе и эта проблема: она не такая уж пустяковая…

Да, это книга широких писательских раздумий, чувств и переживаний о времени и о себе. Невеликая по своему объему, она состоит из многих заметок, статей и очерков, написанных в разное время и по разным поводам. Автор рассказывает в ней о роли и значении советского писателя и советского журналиста в нашей стране, о волшебной силе художественного слова, о книгах и литературе вообще. А в специальном разделе «О бойцах» дает яркие и точные портреты-миниатюры многих писателей — Ф. Панферова, А. Довженко, В. Закруткина, С. Воронина, С. В. Смирнова и других.

Кстати сказать, Михаил Алексеев талантлив во всех жанрах: он и беллетрист, и публицист, и киносценарист, и поэт. Да, поэт. Его перу принадлежат не только прекрасные романы, повести, новеллы, рассказы, но и стихи (их у него немало, однако автор почему-то не хочет печатать их отдельными сборниками и только изредка вкрапливает в прозу). Ему принадлежат превосходные статьи, очерки, корреспонденции и просто заметки, часто появляющиеся в различных центральных газетах и журналах. В своем предисловии к тому же сборнику «Бьют родники» сам автор так объясняет свое участие в журналистике:

«Одновременно с работой над повестями «Наследники», «Дивизионка» и романом «Вишневый омут» мне часто приходилось выступать в качестве публициста. Да и вообще, деление писательской и журналистской работы на категории разновеликие полагаю искусственным, потому что трудно провести грань между первой и второй. По этой причине я и решил: коль скоро ты посмел явиться перед читателем с романами, повестями и рассказами, почему бы тебе не познакомить его и со своей публицистикой?»

«Бьют родники»! Название на первый взгляд простое, но глубокое по мысли. Когда я прочитал эту книгу, то будто прикоснулся к живительному роднику…

В тот день я получил письмо от своего односельчанина Владимира Торохова, и в нем небольшое стихотворение «Родник». Оно очень ассоциировалось с книгой, и мне хочется привести здесь эти поэтические строки:

В глубоком овраге

у старой березы

Родник поселился.

Вода в нем, как слезы,

чиста и прозрачна

и в зной и в мороз.

Мне пить из него

много раз довелось.

Проходит охотник,

проходит лесник;

Живою водою

напоит Родник.

Проходят туристы

дорогою дальней,

Родник угощает

водою хрустальной.

Хотелось бы мне быть,

хотя бы на миг,

Полезным народу,

как этот Родник.

Мне кажется, что молодой поэт просто и образно сказал о роднике, будто выразил мои чувства, которые возникли в связи с прочтением книги Михаила Алексеева.

Действительно, пленительна и велика сила родника. Его чистая, свежая вода тугой струей вырывается из недр земли, пробивая себе дорогу через горные породы и дремучие заросли. И тот, кто устанет и сделает хоть один глоток его влаги, сразу почувствует, как по всему телу пройдет живительный ток. Родниковая вода придает человеку бодрость, будит в нем энергию, побуждает к действию. Путник набирает новых сил и продолжает нелегкий путь. Вот такие родники бьют из этой и других книг Михаила Алексеева.

Но вернемся к разговору, который происходил в тот прекрасный вечер на Смоленской набережной. Когда зашла речь о современной молодежи и сложных проблемах ее воспитания, Михаил Николаевич буквально преобразился. Он стал горячо, логично и убежденно излагать свою точку зрения на этот действительно сложный и довольно запутанный вопрос.

— Вот послушайте, — говорит он, — что пишет в нашем сегодняшнем номере «Огонька» некий Леонид Е. поэтессе Ольге Фокиной. — И Михаил Николаевич стал читать пространные выдержки из этого небезынтересного письма-исповеди.

«Не подумайте, что я какой-нибудь герой — покоритель целины. Я принадлежу к тем, кого именуют отбросами общества, о которых много и красиво пишут, показывают в кино, которых перевоспитывают, хотя они давно уже знают жизнь, правда, по-своему. Короче говоря, я преступник, попросту сказать — неудачный вор… Кажется, совсем немного времени прошло с той поры, как отзвучало футбольным мячом мое детство, отзвенела гитарой юность, но жизнь уже заставила меня задуматься над вопросом:

«Как же жить дальше? Оставлю ли я после себя ступеньку, по которой мир поднимется на сантиметр выше? Или же снова тюрьмы и колонии, колонии и тюрьмы?..»

Вы знаете, Ольга, какой-то мудрец сказал, что ничто не изменяет так взгляд на жизнь, как тюремная решетка. Но все равно есть у меня две страсти, которым я отдаю все свободное время. Первая — это стихи, вторая — изучение иностранного языка. Это у меня с самого детства, когда передо мной открывалась большая жизненная дорога. Но я пошел не по ней, а по извилистой, жалкой дурной тропе…

Где-то за забором шумит жизнь, большая, недоступная, люди мечтают и любят, учатся, нянчат детей, читают стихи или романы, умирают мудро и просто, зная, зачем жили на земле. А я не знаю, зачем живу…»

В конце письма Леонид Е. сообщает несколько слов о себе. Родился он в Москве. Там же получил образование, поступал в «ИН.ЯЗ». Учиться не стал. Жизнь давалась легко — спасали две большие звездочки отца. Полюбил легкие деньги, остальное понятно. Тыкался повсюду, словно слепой щенок, не замечая, что жизнь была в двух шагах, рядом… Три раза сидел на скамье подсудимых. И вот снова в тюрьме.

Прочел Михаил Николаевич и несколько строк из стихотворного ответа поэтессы Ольги Фокиной:

…Вам нужен счастья образец?

Жизнь беспощадна:

Или — или…

Звезда, что носит ваш отец

И под которой схоронили,

Как многих,

Моего отца, —

Звезда рубинового цвета,

Простая, о пяти концах,

Известная на всю планету.

Создайте сами ту звезду,

Что вы с погон отцовских рвали,

Создайте сами красоту,

Ту, что небрежно растоптали.

Узнайте горе и нужду,

Судьбу сирот

И долю вдовью,

Создайте сами ту звезду,

Окрасьте собственною кровью…

С каждой новой строчкой Алексеев читал все взволнованней, проникновенней, убедительней. А я чувствовал, что и сегодня ничего не узнаю о самом рассказчике и уйду ни с чем. Отчаявшись, я решительным жестом руки прерываю чтеца:

— Остановись! Хватит!..

— Почему? Разве это не интересно? Тут же целая человеческая судьба…

— Интересно! Очень интересно! Но меня сегодня занимает другая судьба. Да, да… Твоя конкретная биография… Мне это необходимо знать… Для дела… Для литературы… Неужели ты этого не понимаешь?

И тут Алексеев совершенно неожиданно умолкает. С минуту сидит, не проронив ни слова. Потом поднимается. Подходит к окну и тихо, каким-то несвойственным ему голосом говорит:

— Посмотри, какой хороший обзор… Какая выгодная позиция…

Это уже была терминология профессионального военного. Чувствую, что в моем друге просыпается разведчик. К чему бы, думаю, это? Опять уведет куда-то в сторону. Сержусь на себя за то, что снова не сдержался: так прямо и обнаженно поставил вопрос о биографии. Размышляя, смотрю в окно. Прямо перед домом — Москва-река, одетая в гранит. Слева, по выпуклому мосту, проносятся голубые вагоны метрополитена и буквально через минуту исчезают в тоннеле. Чуть дальше — Киевский вокзал. Правее — красивые, многоэтажные дома. Затем — высотное здание гостиницы «Украина». И снова мост через Москву-реку, соединяющий Кутузовский и Калининский проспекты. Этот кусочек Москвы за какие-то восемь — десять лет преобразился до неузнаваемости. И похорошел. А обзор действительно великолепный…

Пока я рассматривал противоположную сторону реки и любовался новыми красивыми зданиями, Алексеев снова вернулся на свое место и миролюбиво сказал:

— Хорошо. Раз нужно — значит, нужно. Я солдат… С чего начинать?

— С самого начала. Со дня рождения…

— С рожденья так с рожденья… Только заранее предупреждаю: ничего необычного в моей биографии нет. Она такая же, как у тысяч и тысяч моих сверстников.

— Все равно начинай с самого начала. Именно детские и юношеские годы меня особенно интересуют. Более поздние годы мне в какой-то степени известны…

— Ну, хорошо, — с напускной решительностью начал Михаил Николаевич. — Родился в 1918 году. Это уже точно. — И, немного помолчав, добавил: — Что же касается дня и месяца моего появления на свет божий, то тут налицо немалые разноречия. То, что это должен быть ноябрь, ни у кого и никогда не вызывало ни малейшего сомнения: в прежние времена новорожденные автоматически наследовали имена святых. Стало быть, я родился где-то в районе Михайлова дня, каковой бывает только в ноябре. Старшая моя сестра, Анастасия, например, убеждена, что это произошло 21-го числа, я же, по чьему-то, похоже, более авторитетному внушению, ухватился за 29-й день этого месяца и уже в более поздние времена отмечал его как день своего рождения и настолько привык к этому, что ни о какой другой дате и думать не хочу.

— Ну и прекрасно, — говорю ему. — Отмечай себе на здоровье эту дату, как день своего рождения. Друзья твои тоже привыкли к этому дню, и с их стороны я никогда не слышал возражений.

— Все это верно, — уже не так решительно, но по-прежнему бодро говорит Михаил Николаевич. — Дело в том, что в паспорте моем проставлено: родился 6 мая 1918 года. И месяц и число эти возникли из небытия, когда я поступал в 1936 году учиться в Аткарское педагогическое училище. Как отличника, меня принимали без вступительных экзаменов, но в самый последний момент обнаружилось, что в документах не хватало метрической выписки о моем рождении. Пришлось срочно запросить таковую в сельском Совете села Монастырского, где на ту пору секретарствовал мой родственник Василий Дмитриевич Маслов, кстати, и ныне пребывающий в добром здравии, хотя ему и перевалило за седьмой десяток. Поскольку метрик в сельском Совете не оказалось (в тридцатом году они были уничтожены каким-то местным активистом-атеистом, потому как были религиозного происхождения), Василий Дмитриевич обратился за помощью к потолку, который и подсказал ему помянутые выше и число и месяц. Так что теперь официально я обязан был бы праздновать свой день рождения намного раньше фактического своего рождения.

— Ну что же, это даже интереснее, — подтверждаю я. — Во всяком случае, это оригинально и ново: отмечать день рождения до того, как ты родился…

— И все-таки, — настойчиво продолжает Михаил Алексеев, — мне привычнее начать автобиографию так: родился 29 ноября 1918 года в селе Монастырском Баландинского (ныне Калининского) района Саратовской области (разумеется, надо при этом делать мысленные поправки, район называть волостью, а область — губернией), в крестьянской семье среднего достатка…

Среднего — пока жили под одной крышей одной большой семьей. Со стороны тогда казалось: живут Алексеевы (Хохловы — по-уличному), видать, неплохо, коль во дворе у них две лошади, один жеребенок, корова, две телки, десятка полтора овец и не так уж мало прочей живности. Забывалось при этом, что все это «богатство» приходилось без малого на два десятка ртов, потому что три молодые женщины (мать Михаила Николаевича, тетка Дарья и тетка Феня) хорошо знали свое дело и всякий почти год пополняли дом Алексеевых новым едоком. В конце или же — скорее всего так — в середине 20-х годов огромная семья Алексеевых разделилась на три семьи.

— И вот во дворе каждой из этих трех семей, — с юмором говорит Михаил Николаевич, — оказалось весьма жидковато в смысле конского ржания и коровьего мыка…

Теперь к слову «середняк» против имени отца будущего писателя — Алексеева Николая Михайловича, во всех сельсоветских списках непременно добавлялся эпитет «маломощный».

— Этот эпитет, — снова с юморком, как о чем-то давнем и невозвратимом, говорит Михаил Николаевич, — оказался впоследствии спасительным для нас: не будь этого добавления, могли бы, под горячую руку тридцатого года, оказаться и на Соловках, либо еще в каких-нибудь отдаленных местах.

И когда Алексеевы жили общей семьей, и когда разделились, самым дорогим для Михаила человеком (после матери, конечно) был дед Михаил Николаевич Алексеев. Он был старшим в доме. Миша же — самым младшим. Они были тезки и очень любили друг друга. Когда много-много лет спустя Михаил Алексеев писал свой роман «Вишневый омут», то своего главного героя Михаила Аверьяновича Харламова почти в точности списывал с деда своего. Боясь, как бы всепонимающие критики не обвинили автора в «лакировке», в «приукрашивании», в «идеализации» и во всех других подобных грехах, Михаил Николаевич мучительно напрягал свою память, чтобы отыскать дедову «изнанку», обнаружить на ней темные пятна, и, не найдя, плюнул на все предостережения: стал писать его таким, каким помнил.

— Может быть, — с иронией, словно перелистывая прочитанные страницы, вспоминает Михаил Николаевич, — будь я постарше в ту далекую пору, то и отыскал бы в своем прародителе нечто, уравновешивающее его слишком очевидные добрые начала, но я был мальчишка и, ежели я видел, что передо мной человек во всех отношениях хороший, зачем же я должен был думать, что он, этот человек, может быть еще и плохим?

Деду Михаилу, а точнее сказать, его матери, прабабушке Михаила Николаевича — Анастасии, обязаны Алексеевы прозвищем «Хохловы», на долгие времена заменившем для односельчан подлинную фамилию Алексеевых. Прабабушку все звали не иначе как Настасья Хохлушка, а всех других — хохлята. Когда прабабушка не была еще прабабушкой, а просто Настенькой, семнадцатилетней девчушкой, прадед Михаила Николаевича, участник Крымской кампании, отслуживший в царской армии без малого двадцать пять лет, буквально выкрал ее (с согласия, разумеется) у какой-то помещицы не то Харьковской, не то Полтавской губернии, где Настенька была дворовой девчонкой, и привез к себе на Саратовщину.

— Так-то вот и пошел наш род, — с удовлетворением заключает Михаил Николаевич. — Фамилия вроде определенно русская, а в жилах где-то струится частица крови и украинской. Через эту Хохлушку пришли в наш дом украинские песни и украинская еда. Добавлю еще — и поголовная любовь к природе, в первую очередь — к садам. С прабабушки и с деда началось в селе Монастырском повальное увлечение садами, или, как сказали бы теперь, садоводством. Дедушкин сад — это был для нас, детей, мир почти волшебный. Мы росли в этом мире. И гибель сада в 30-х годах — незаживающая, саднящая рана в моем сердце. Как это произошло, в подробностях рассказано в помянутом уже мною романе «Вишневый омут».

В двадцать седьмом, почти на девятом году от роду, Миша Алексеев пошел в школу. При записи в школьный журнал Марья Ивановна, учительница, некогда учившая еще Мишиного отца, спросила:

— Где родился?

Поскольку Миша был наслышан об этом и от матери, и от старших братьев и сестры, то сейчас же и ответил:

— На бабушкиной печке.

Стоявшие рядом великовозрастные ученики хохотнули. Марья Ивановна промолчала, лишь губы ее слегка покривились. Почтя смех ребят за выражение недоверия к сказанному, Миша было пустился в подробности, но старая учительница осторожно остановила его:

— Ладно. Завтра приходи в школу.

Ходил Миша вместе со средним братом Алексеем, который с наукой никак не мог найти общего языка. По причине этой ему почти в каждом классе приходилось задерживаться на один лишний год. Так что на третью или на четвертую зиму младший брат настиг Алексея и оказался в одном с ним классе. С той поры дела Михаила на уроках существенно осложнились. Теперь он обязан был не только отвечать на вопросы, декламировать стихи, но еще и подсказывать брату, у которого особенно худо было с заучиванием стихов.

— Твердит, твердит дома, — с грустью вспоминает Михаил Николаевич, — а как только подымет его Марья Ивановна, тотчас же все и забудет. Стоит, бедняга, уши и щеки горят жарким пламенем, делает мне отчаянные знаки, чтобы подсказывал (я сидел на парте позади брата). Рискуя быть изгнанным из класса, я подсказывал, но толку было мало: Алексей, не расслышав как следует, перевирал все безбожно. Марья Ивановна какое-то время грустно глядела на него, сокрушенно вздыхала и все-таки ставила «неуд». С грехом пополам дотащился мой братец до четвертого класса — на том и поставил точку. Впрочем, и самый старший брат, Александр, дальше четвертого не продвинулся, так же, как и сестра Анастасия.

Но тут были уже другие причины: у родителей не хватило сил учить всех разом — нужно было работать на поле. Ко всему прибавились нелады в доме. Давняя, застарелая обида отца Михаила Николаевича на свою жену почему-то обострилась, ссоры участились, хозяйство, которому отец почти не уделял никакого внимания, на глазах у односельчан приходило в упадок. Трудолюбивая до крайности, мать Михаила Николаевича Ефросинья Ильинична старалась изо всех сил, чтобы как-то поправить дело, но проку от ее забот-хлопот было немного. Старая лошадь по кличке Карюха (та самая Карюха, о которой Михаил Николаевич создал одноименную повесть) постарела еще больше. Жеребенка, который мог бы сменить ее, зарезали волки. С горя и отец и мать Михаила чуть было не наложили на себя руки. Сестра, чтобы облегчить малость положение семьи, уехала в город.

— Колхоз, как ни боялась его наша богомольная и совершенно безграмотная мать, — утверждает Михаил Николаевич, — был выходом из тупика, в который зашла наша семья. Отец записал нас всех в артель одним из первых на селе.

Карюху глава семьи отводил на общественный двор ночью, чтобы не слышала жена. А она все-таки услышала и всполошила весь дом истошным воплем. «Не дам! Не дам!!!» — кричала она, выскочив в одной исподней во двор. В ответ слышалась матерщина… Вернулась в избу, грохнулась на кровать и проплакала до утра…

То было в тридцатом переломном году. В деревнях рушились старые порядки, уступая место новым, социалистическим. Процесс этот был медленным и мучительным. То там, то здесь возникали настоящие баталии. Подняли головы церковники, кулаки и другие антисоветские элементы. Людей пугали колхозами, в которых, мол, все будет обобществлено — скот, свиньи, птица и всякая прочая живность. Что люди будто бы будут спать под одним одеялом, питаться из одного котла, пользоваться одной и той же одеждой, обувью, полотенцами и т. д. и т. п. И вот в этих-то весьма сложных условиях секретарь комсомольской ячейки заставлял Мишу Алексеева, как и других учащихся начальной школы, ходить по дворам агитировать за колхоз. Агитаторы, конечно, из них были плохие: почти из всех изб этих юнцов изгоняли самым бесцеремонным образом, едва те успевали раскрыть рот. Вдогонку неизменно слышалось: «Ах ты, сопляк паршивый!.. Я те покажу такой колхоз!.. Марш отсюда!» Со слезами на глазах часто возвращался домой и Миша Алексеев, в придачу получая еще от братьев злые насмешки. А в тридцать третьем в Поволжье начался голод. Со словом «голод» рядом обычно ставилось слово «неурожай».

— И теперь, — признавался Михаил Алексеев, — я еще пытаюсь уразуметь происхождение голода, который пришел к нам в 33-м. Урожай в 32-м году был если не самым богатым, то, во всяком случае, не плохим. Что же случилось? Тут не место пускаться в глубокие исторические исследования его причин. Удивляет одно: ни в одном учебнике нашей новейшей истории вы не найдете простого упоминания о 33-м годе, отмеченном страшнейшей трагедией. Люди умирали семьями. В нашем селе Монастырском, насчитывавшем до этого года 600 дворов, осталось 150, а ведь в те места не докатывалась ни одна из войн! Помню, что поначалу стали подыхать лошади на колхозных конюшнях. Дольше всех, пожалуй, держалась неприхотливая к кормам наша Карюха. В 31-м году она успела еще ожеребить Звездочку, и, чудом уцелевшая, эта Звездочка дожила до войны, пережила всю войну, деля поровну все заботы с женщинами, подростками и стариками, — сдохла весною сорок пятого…

Тридцать третий год остался в памяти Михаила Николаевича, как и всех нас, его сверстников, самой ужасной отметиной. Многие наши родные и товарищи по школе, по беспечным ребячьим забавам умерли, многих закапывали в землю там, где их настигала голодная смерть.

«Не могу забыть, — писал позже М. Алексеев, — человека-скелетика, который разбил в нашей избе окошко, протянул костлявую ручонку к вытащенному для остуды чугуну с кашей и прямо пригоршнями черпал ее и отправлял в рот. Я, вероятно, должен был бы написать о тридцать третьем целую книгу, но никак не соберусь с духом: ведь для этого мне пришлось бы пережить все сызнова…»

Отец и мать Михаила Николаевича умерли в тридцать четвертом. Нельзя сказать, что от голоду. Но тридцать третий год, бесспорно, поторопил эту смерть. Братья разлетелись кто куда: Александра взяли в армию, а Алексей стал работать на тракторе в другом районе.

В большой пятистенной избе остался один-единственный житель — пятнадцатилетний Миша Алексеев. Пришлось срочно овладевать навыками, не свойственными мальчишке. Теперь он доил корову, пек хлеб и в конце концов так наловчился, что ему завидовали даже соседские женщины. Сначала, конечно, не ладилось, особенно трудно давалась дойка. Молоко почему-то текло не в подойник, а в рукава рубашки. Иногда корова, отгоняя комаров, переступала ногами, попадала одною из них в ведро, и молоко приходилось выливать на землю. Особенно тяжко было зимою. Надо было ходить в школу, подыматься ни свет ни заря, чтобы успеть что-нибудь сварить и испечь. Правда, на зиму у Миши объявлялся помощник — его ровесник Василий Ступкин, у которого в тридцать третьем году умерли отец, мать, многочисленные братья и сестры. Сам он уцелел, обязанный этим исключительно своей мальчишеской предприимчивости: редкий погреб или амбар, редкий чердак, либо погребица на селе не были свидетелями Васькиной предприимчивости. Василия могли в любой момент поймать и пристукнуть — в этом он отдавал себе вполне ясный отчет. Но лучше уж умереть так, чем с голодухи. Ко времени, о котором идет сейчас речь, уже не было крайней необходимости в Васькином ремесле, но Василий не торопился с ним расстаться. В одну, пожалуй самую лютую, зиму оно вновь выручило хлопцев. У Михаила и Василия на двоих были одни старые подшитые валенки и один латаный-перелатанный пиджачишко. Купить новые было не на что. Васька предложил пилить на кладбище дубовые кресты, распиливать их на дрова и продавать на базаре в районном центре. Лошади у них, понятно, не было. Не могли они, разумеется, для этой цели взять ее и в колхозе. Пришлось обучить корову Лысенку, которая хоть и не сразу, но все-таки взяла на себя обязанности Карюхи и отвозила на базар кощунственный их товар. Школу Михаил вынужден был оставить.

«И, может быть, — вспоминает он, — главным образом из-за девчачьих насмешек: приметят под ногтями у меня тесто (его вообще нелегко отмыть, а впопыхах — того паче) и завизжат от восторга. Раз пустишь в ход кулаки, другой, а потом и отчаешься: что ты им, глупым, докажешь, ведь они неугомонны в своей непреднамеренной жестокости!»

Словом, школу пришлось оставить. Впрочем, лишь до будущей осени. Осенью же случилось такое, что совершенно неожиданно вернуло Михаила к учению. Где-то в начале сентября бродил он, ища корову, по лесу. Наткнулся на большой огород, где школьники рыли картофель. Кто-то приметил мальчонку и заорал что есть силы: «Михаил Федотыч! (Так звали директора школы.) Гляньте-ка! Вот он, Мишка-то Алексеев, шляется по лесу, а в школу не ходит!» — «Ну и пускай не ходит! — ответствовал Михаил Федотович, не глядя на хлопца, но так, чтобы он непременно услышал. — Зато он ничего и не знает!»

«То есть как же это так? — всколыхнулся Миша мысленно. — Почему же я ничего не знаю?! Я еще вам покажу!!!»

И нырнул в лес. А на другой день был уже в учительской, явившись перед строгие очи Михаила Федотовича Панчехина, человека преогромного роста. Пришлось долго уговаривать его, прежде чем он дал согласие зачислить просящего прямо в шестой класс…

Так Михаил Алексеев и окончил в родном своем селе Монастырском семилетку. В 1936 году он был принят без вступительных экзаменов в Аткарское педагогическое училище. А еще прежде случилось событие, которое надолго выбило его из душевного равновесия. Отправив документы (в том числе «липовое» свидетельство о рождении) в Аткарск, абитуриент в самом добром расположении духа возвращался домой. По дороге, на полпути, увидал кем-то оброненную газету «Правда» и в ней снимок Максима Горького — в гробу. О его смерти он еще не знал. Снимок в «Правде» буквально подкосил его. Очнувшись, схватил газету и побежал домой. В своей избе, одинокий и несчастный, он проплакал до самой ночи: умер человек, которого он, пожалуй, после матери и своего деда, любил больше всех на свете.

«В самый трудный час своего сиротства я вспоминал о нем или брал в руки его книгу, и мне неизменно становилось легче, — признавался друзьям Михаил Николаевич. — Из горьковских вещей я прочитывал — не прочитывал, а жадно проглатывал все, что удавалось добыть из скудных запасов сельской и школьной библиотек, мог наизусть читать и читал и «Песню о Соколе», и «Песню о Буревестнике», и «Девушку и Смерть», и целые главы из «Матери», и его автобиографической трилогии. Нередко мне поручали читать доклады о любимом писателе. Горький мне нужен был до зарезу! Теперь, спустя много-много лет, я ношу лауреатский знак № 1 с изображением этого человека — и да простится мне такое признание — очень горжусь им!..»

Тут я должен снова сделать отступление, совершить, так сказать, небольшой экскурс в историю.

Михаил Алексеев мальчишкой мог часами слушать рассказы взрослых о том, как они совершали социалистическую революцию, как били затем беляков и иноземных пришельцев, отстаивая завоевания Октября. Сколько народной мудрости было в таких рассказах, сколько умных мыслей, слов-изумрудов! Они накрепко западали в самое сердце впечатлительного и всем интересующегося мальчишки.

Позже роль сельских рассказчиков заменили книги. Научившись читать, Алексеев незаметно для себя, так сказать, стихийно, стал увлекаться книгами, и прежде всего книгами Горького, скрупулезно изучать его творчество, подражать ему. Подобно своему духовному наставнику и учителю, он забирался в самые сокрытые места деревенского быта и читал, читал, читал… Потом это переросло в привычку, в потребность, в главную цель, без чего немыслимо было представить саму жизнь. Как-то я увидел в довоенных дневниках Алексеева завещательные слова В. Белинского: «Если вы хотите знать жизнь, то читайте романы».

Думаю, что запись эта сделана не случайно. Еще в школе учителя заметили необычайную любовь Алексеева к книгам.

Началось же все, повторяю, с книг Максима Горького…

«Маленький Алеша Пешков, изумленный, рассматривал на свет страницы только что прочитанной им книги, пытаясь проникнуть в тайну этого чуда: на листах книги не было видно людей, но ведь он только что разговаривал с ними, явственно слышал их живые голоса, с замиранием сердца следил за их поступками, страдал их страданиями, радовался их радостями…» — писал летом 1967 года в связи с 40-летием «Роман-газеты» Михаил Алексеев.

И не удивительно, что все, так или иначе связанное в нашей стране с книгой, в свою очередь, обязано этому изумительному человеку. В этом числе и «Роман-газета». Именно Горькому обязана она фактом своего рождения.

Алексеева всегда поражала и вместе с тем заражала неистребимая любовь Горького к книгам. Еще в далекие школьные годы, изучая Горького, он всегда восторгался тем, как Алеша Пешков жадно читал книги, выпрашивая их, как милостыню. Читал в самых невероятных условиях: при свете утаенного от хозяина огрызка свечи, при березовой или сосновой лучине, а иногда и просто в полутьме. Читал каждодневно, читал везде, читал все, что попадало под руки, и перед ним «жизнь чудесно разрасталась, земля становилась заманчивее, богаче людьми, обильнее городами и всячески разнообразнее». Уже позже, будучи известным писателем, Горький в полную меру оценил значение книг в его жизни и творчестве, сказав крылато: «Всем хорошим во мне я обязан книгам».

Точь-в-точь часто Алексеев говорил нам о себе, о роли книг в его жизни, о том, что они открыли перед ним целый мир — интересный и бесконечно многообразный.

В Аткарское педагогическое училище Михаил Алексеев пошел не потому, что испытывал тягу к учительской работе. Просто это было самое близкое от села Монастырского среднее учебное заведение. К тому же туда подали заявления его товарищи и сверстники. Аткарск — маленький, захолустный городишко — показался тогда огромным городом, после села-то: ведь юноша впервые очутился в таком месте — прежде дальше Баланды, районного центра, никуда не выезжал. И все-таки, когда подошли ноябрьские дни, Михаила, так же как и его приятелей, неудержимо потянуло домой. Казалось, куда торопиться-то? Дома ведь никого не осталось. В последнее время жила с ним тетка Орина, старшая сестра матери, но на ту пору и она была не в Монастырском, а в Ленинграде: укатила к сыну и дочерям своим погостить. Это она, взявшая на себя материны заботы о Мише, прислала ему костюм: пиджак и брюки темно-синие, в елочку.

«Нелегко досталась ей эта покупка, — вспоминает Михаил Николаевич. — Тетка Орина в поисках костюма исходила и изъездила на трамваях чуть ли не весь город, прощупала строгими, недоверчивыми своими глазами все прилавки и все-таки нашла, что хотела. Однако не вдруг, не сразу полезла за пазуху, чтобы достать заветный узелок с деньгами, а уж только после того, как продавец чуть ли не под присягой уверил ее, что дешевле этой пиджачной пары не отыщется не то что в Ленинграде, но и во всем белом свете. Облачившись в теткин подарок, к немалому своему удивлению, я обнаружил, что выгляжу чуть ли не наряднее всех. Правда, опоздала малость тетка Орина. Незадолго до ее посылки нежданно-негаданно обрушилась на меня любовь. Ходил какую уж неделю в сладком чаду. Превозмогая врожденную стеснительность, искал всякую минуту, чтобы встретиться с ее взглядом и прочесть в нем ответное чувство. Но, помимо откровенных и жестоких в своей откровенности насмешинок, ничего не прочел, потому как любить хлопца с двумя выразительнейшими заплатами на штанах конечно же немыслимо. Были бы те заплатки поменьше размером и в каких-нибудь других местах, скажем на коленках, а не в самом неподходящем месте, может, и обошлось бы все по-хорошему. Угораздил же их черт протереться так некстати! Я делал героические усилия, чтобы мои старые деревенские штаны походили на городские брюки: ночью, перед тем как лечь спать, укладывал их, тщательно расправив, под жесткий, словно спрессованный жмых, студенческий матрац, в надежде, что к утру образуются желанные складки. Рубаху носил навыпуск и без пояса, чтобы прикрыть ненавистные заплатки, но при малейшем наклоне — или ветер лизнет сзади снизу вверх — они все одно нахально выглядывали».

— Из всех врагов, какие так или иначе встречались на пути моем, — полушутя, полусерьезно говорит Михаил Николаевич, — самыми лютыми были эти заплатки, ибо они украли у меня самое дорогое, что когда-либо бывает у человека, — первую любовь…

Учеба между тем шла своим порядком. Михаил не был отличником, но в ударники время от времени все-таки выбивался. Из всех предметов больше всего любил русский язык и литературу. Из всех учителей — Екатерину Васильевну Шолохову и директора Чурсина. Первую за то, что заставила по-настоящему полюбить родное слово и русскую литературу, второго за то, что часто выручал голытьбу — подбрасывал по пятерочке сверх стипендии.

— По утрам мы, то есть такие все, как я, бедолаги, — возвращаясь к тем далеким дням, вспоминает Михаил Николаевич, — выстраивались в длинную очередь перед его кабинетом со своими жалобными прошениями, и все выходили от него осчастливленными, чего нельзя было сказать о бухгалтере, встречавшем нас откровенно ненавидящим взглядом. Думается, что директор задерживал свой взгляд на мне дольше, чем на ком бы то ни было. Привлекали его мои ботинки размера, вероятно, сорок пятого в то время, когда хватило бы и сорокового. «Где ты, Алексеев, раздобыл эти броненосцы?» — спрашивал Чурсин, хмурясь. Он сильно картавил, и у него получалось: «буиносцы». Я сообщал, что нашел эту обувку у себя на чердаке, видать, принадлежала она моему деду. Директор качал головой, вздыхал и, наклонившись, наискось писал на моем заявлении: «Бух. Выдать семь руб.» Два рубля приходились на счет страшенных моих «буиносцев».

Екатерину Васильевну Шолохову, — продолжал как бы про себя Михаил Николаевич, — я прямо-таки обожал. Она, вероятно, догадывалась об этом, но виду не подавала: не в ее правилах выделять кого-либо из учеников. Ее малость смущало мое сильное оканье. Помнится, она подходила ко мне и тихо говорила: «Алексеев, зачем же так — «корова», это ужасно!» Я отвечал: «Екатерина Васильевна, но если я напишу: «ка-ро-ва», это же будет еще ужасней!» Она укоризненно улыбалась и отходила от меня, не то огорчившись, не то примирившись с положением вещей. Позже, после войны уже, я получил от нее письмо. Это был отклик на первый мой роман «Солдаты». Она была строга ко мне по-прежнему. Похвалы было негусто. Зато слово «сырой» употреблено старой учительницей дважды: в начале и в самом конце письма-отзыва. За два года до ее смерти (умерла в 1966 году) я побывал у нее дома. Жила совсем одна. Ни упрека, ни жалобы я не услышал от нее, все в ней говорило: «Я свое дело сделала. Теперь, слава богу, могу спокойно умереть». Как хорошо, если бы все мы вот так же приходили в жизнь и уходили из нее — чтобы все было спокойно, мудро и ясно…

Педагогическое училище Михаил Алексеев не окончил. За год до окончания был призван в армию. Это случилось в 1938 году. Сначала служил в Иркутске. В декабре, после курсов младших политруков, был уволен в запас. Уехал в город Сумы к брату Алексею, где вскоре был вновь призван и назначен политруком парковой батареи Харьковского артиллерийского училища (к тому времени его перевели в Сумы). Там и встретил войну. В первые же ее дни брата Алексея, у которого Михаил квартировал, отправили на фронт, и он погиб в 1943 году где-то под Ельней, на Смоленщине.

После 3 июля 1941 года, то есть после выступления И. В. Сталина по радио, из трех военных училищ города Сумы был сформирован отряд, который наречен был впоследствии «Отрядом Чеснова» (по имени генерала, начальника училища). Несколько месяцев это соединение сражалось на Юго-Западном фронте, а потом по приказу Ставки было выведено с передней линии и отправлено в глубокий тыл для подготовки офицерских кадров. Так офицер Алексеев очутился в Казахстане. Но вскоре подал заявление и был направлен во вновь формировавшуюся 29-ю стрелковую дивизию, которую потом, после Сталинградской битвы, переименовали в 72-ю гвардейскую. Там Алексеев получил назначение политруком минометной роты 106-го стрелкового (позже — 222-го) полка. В этой должности, в звании младшего политрука, вновь попал на фронт: сначала под Тулу, а затем, в июле 1942 года, к Сталинграду. С ходу вступили в бой. Полк этот вышел к Дону в районе хутора Нижне-Яблоновского. В течение многих дней однополчане вместе со всей дивизией сдерживали натиск гитлеровских войск у хутора Чикова, станицы Генераловской, под станцией Абганерово. Более суток дрались в полном окружении. Здесь же Михаил Николаевич был принят в члены партии. По выходе из окружения в дивизионной газете «Советский богатырь» появился очерк под рубрикой: «Герои Сталинградского фронта». В заголовок автор очерка Ан. Степной (ныне писатель Дубицкий Андрей Федорович, живет в Целинограде) вынес имя Михаила Алексеева. Вскоре получил он первую свою награду — медаль «За боевые заслуги», это была самая высокая для него награда (в то время награды выдавались весьма скупо).

В связи с боями под Сталинградом на память приходит еще один эпизод, связанный с именем Максима Горького.

В одном из боев у станции Абганерово Михаил Алексеев был тяжело контужен и попал в медсанбат. Придя в себя, он увидел, что вокруг его койки стоят люди. Кто они? Зачем пришли?

— Это мы, минометчики, — видя недоуменный взгляд своего командира, осторожно доложил Соколов. — Пришли вас навестить… Немца одолели… Высоту снова отбили… Так что докладываем…

На губах Алексеева появилась еле заметная улыбка. В глазах потеплело. И тут минометчики стали наперебой рассказывать о последнем бое, о разных фронтовых новостях. А старшина батареи тихонько, чтобы не мешать остальным, запел свою любимую «Рябинушку». Он всегда, когда на сердце было тяжело или нападала грусть по дому, пел так, что все умолкали и внимательно слушали его задушевное пение. В наступившей тиши голос старшины звенел мелодично и заунывно. Казалось, что ему тесно в маленькой госпитальной палате. Он рвался на волю, унося своего хозяина в родные края, навевая воспоминания о детях и жене, загубленных врагом. Гневом наполнялось сердце бывалого воина. Руки сжимались в кулаки. В висках стучало все чаще и чаще. Такое же состояние было и у Алексеева. Захотелось встать с постели, позабыть о недуге, взять оружие и снова пойти в бой…

Алексеев сделал резкое движение, поднялся на руки, но сестра тут же уложила его в постель:

— Вам нельзя вставать… Запрещено врачом…

Кто-то из солдат протянул Алексееву потрепанную книгу — спутницу минометчиков — и ласково сказал:

— Ваш любимый автор… Расскажите нам о нем или прочтите что-либо. А то мы, право, грусть на вас нагнали.

Это был один из томиков Максима Горького: минометчики знали предмет увлечения своего командира.

— Хорошо, — повертев книгу в руках, ответил Алексеев. — Я прочту вам прекрасную горьковскую сказку «Девушка и Смерть».

Быстро найдя нужные страницы, он начал читать:

По деревне ехал царь с войны.

Читал уверенно, так, будто знал заранее текст песни. В палате все притихли.

Едет, черной злобой сердце точит.

Слышит — за кустами бузины

Девушка хохочет…

И сказка будто ожила. Перед глазами у всех возник образ смелой девушки, которая во имя любви не побоялась ответить грозному царю:

— Отойди, — я с милым говорю.

Взбешенный царь отдал девушку в руки смерти.

Девушка стоит пред Смертью смело,

Грозного удара ожидая…

И в сознании каждого явственно встала картина последнего боя за высоту, которая неоднократно переходила из рук в руки. «Вот точно так же, — проносилось в голове Алексеева, — и мои бойцы вчера гордо стояли перед смертью и победили. В этом, как и в других боях, ими также руководила всесильная и всемогущая любовь. Великая любовь к матери-Родине…»

Смерти не до шуток,

Становясь все злее и жесточе,

Смерть обула лапти и онучи

И, едва дождавшись лунной ночи,

В путь идет, грозней осенней тучи.

Алексеев сделал паузу, повернулся, лег поудобнее, нахмурился. Присутствующие смотрели на него тревожно, внимательно. Но молодой лейтенант-минометчик будто не замечал ничего: был погружен в свои сокровенные думы. Он думал о солдатах батареи, людях, чьи судьбы находились в его руках. Думал о последнем ожесточенном бое с врагом, когда минометчикам пришлось вести огонь, вопреки всем инструкциям и техническим правилам…

На Сталинградском фронте Михаил Алексеев был в разных должностях — политрук минометной роты, ответственный секретарь комсомольского бюро полка, заместитель командира артиллерийской батареи по политической части. А уже на Курской дуге, под Белгородом, в июле 1943 года его совершенно неожиданно назначили заместителем ответственного редактора дивизионной газеты «Советский богатырь». Как это произошло, Михаил Николаевич подробно рассказал в документальной повести «Дивизионка» и в другой, тоже документальной, повести «Автобиография моего блокнота».

— Вообще о фронтовом житье-бытье я, пожалуй, больше ничего не скажу, — вдруг неожиданно для меня сообщает Михаил Николаевич. — Все достаточно подробно поведано в названных произведениях и в романе «Солдаты» — в нем хоть и встречаются имена вымышленные, а рассказано-то, в сущности, о боевом пути нашей дивизии.

Заметим лишь, что в своих «Знаменосцах» Олесь Гончар имеет в виду ту же дивизию, ибо был однополчанином Алексеева: на фронте, уже в Румынии, Венгрии и Чехословакии, они много раз встречались.

— Что можно сообщить еще? — спрашивает Михаил Николаевич и сам заключает: — Более пяти лет (а именно с марта 1944 года и по сентябрь 1950 года) находился за границей, в составе советских оккупационных войск. С декабря 1945 года по 1950 год работал корреспондентом газеты Центральной группы войск «За честь Родины». Это ты хорошо знаешь сам. Поминаю об этом лишь потому, что там впервые начал печатать роман «Солдаты» — первую книгу, с которой я вышел на литературную стезю…

На этом наша беседа была окончена. Не скрою, домой я возвращался с чувством победителя. Я узнал о своем друге то, чего до сего времени не знал. Думается, не знали этого и многие читатели…

«ВЕРНУСЬ НА КРУГИ СВОЯ…»

Создав много по-настоящему волнующих книг об армии, Михаил Алексеев вдруг будто изменил своей традиционной теме. В конце 1961 года выходит «Вишневый омут» — роман, принесший громкую и вполне заслуженную славу Михаилу Алексееву. В нем автор поднялся на новую, более высокую ступень писательского мастерства. Советская пресса единодушно оценила роман как выдающееся явление советской прозы, как лучшее произведение автора. Именно в романе «Вишневый омут» — в этой эпопее о судьбах русского крестьянства — писатель, охватив события нескольких десятилетий, с великолепным знанием темы показал преобразовательный смысл революционных изменений в деревне. И в этой связи можно говорить о «Вишневом омуте» как о произведении социально-историческом, решенном и в идейном и в изобразительном отношении с точки зрения высокой народности. Здесь нужно особо сказать о языке романа: точном и прозрачном, словно звенящий горный родник. Он питается народными истоками и позволяет писателю свободно и естественно поведать о сложных явлениях жизни, высказаться до той желанной предельности, когда весь организм произведения оживает и приходит в движение. За это произведение автор заслуженно получил Государственную премию РСФСР имени А. М. Горького.

К роману «Вишневый омут» тесно примыкает повесть «Хлеб — имя существительное». В ней автор продолжает поднятую в «Вишневом омуте» тему о хлебе насущном и доводит ее до сегодняшнего дня. Он вновь проявляет блестящее знание и глубину философского осмысления происходящих в деревне больших социальных изменений.

Своеобразная по жанру — повесть в новеллах — без привычного главного героя, без традиционного развития сюжета, она раскрывает большие возможности для писателя. Автор как бы ведет читателя от одного крестьянского двора к другому, знакомит его с прошлым и настоящим односельчан. В результате вырисовывается целая галерея колоритных фигур, в едином целом составивших лицо приволжского села Выселки.

С большой и ярко выраженной индивидуальностью раскрывается перед читателем каждый характер. Вот однорукий Зулин, вынужденный стать почтальоном, так как война отняла у него его призвание — быть столяром. Но война не отняла у него мужества: одной рукой он и косит, и столярничает по дому, и поначалу даже пробует работать плотником.

Всей душой предан народу Акимушка Акимов — истинный коммунист, «вечный депутат» от народа. В тяжелые годы он не уехал в город, сохранил веру в партию, умел подбодрить крестьян и разделить с ними их беды. За это и уважают его односельчане. Такой же и секретарь сельской парторганизации колхоза Аполлон Стышной.

Прекрасно создан образ бывшего георгиевского кавалера, а теперь сельского летописца — Иннокентия Данилыча. Этот уже глубокий старик остается «быть гражданином» — пишет летопись своих односельчан, стремится осмыслить причины неустроенности колхозных дел, горюет, что из колхозов уходит в город молодежь («из села после войны ушло 300 парней!»). Как живой встает перед нами добровольный хранитель леса Маркедон Люшня — человек, влюбленный в русскую природу.

В изображении народных характеров М. Алексеев продолжает замечательные традиции русской и советской литературы. Одним из лучших образов повести можно назвать образ деда Капли. Посмотрите, какими точными словами-красками рисует Алексеев портрет своего героя, его внешний облик.

«Капля — это вовсе не капля, а прозвище восьмидесятилетнего старика. Настоящее имя его — Кузьма Никифорович Удальцов.

Почему же Капля?

А потом выясним. Теперь же попытаемся обрисовать его внешность: мал ростом от природы, выглядит сейчас Капля сущим ребенком, потому как долгая и, скажем прямо, не шибко сладкая жизнь пригнула его чуть ли не до самой земли. И теперь, чтобы признать встретившегося ему человека и обмолвиться с ним словцом-другим, Капле приходится на какой-то манер выворачивать шею и глядеть снизу вверх черными, маленькими вприщур, близорукими глазами».

Несколько метких штрихов, и портрет Капли готов во всех деталях. Он видится нам не только с внешней, но и, в определенной степени, с внутренней стороны.

А вот Капля, что называется, в действии. Он ведет разговор с прибывшим в отпуск племянником — щеголеватым и заносчивым офицером, которому одна вдовица дала от ворот поворот — подбила глаз. Капля — мудр и хитер.

«— Кто это тебе, товарищ командир, кхе… кхе… поднес?»

Старый, стреляный солдат, Капля изо всех сил старался соблюсти субординацию и про себя очень огорчился, что у него вырвалось это обидное для «высокого гостя» словцо «поднес». Как истинный вояка, поспешил на выручку попавшему в беду товарищу, заодно ликвидируя и свою промашку:

«— Не в яму ли какую угодил, в старый погреб?.. Их с тридцатых годов вон сколько осталось… как после бомбежки. Сколько одного скота покалечено!..

— Об косяк, в темноте, — чуть внятно пробормотал Самонько.

— Оно и так бывает. Я прошлым летом тоже вот, как и ты, звезданулся… Чуть было совсем глаза не лишился… А ты, товарищ командир, осторожней будь… Они, косяки эти, почитай, у всех дверей имеются… Ну а ты насовсем к нам или как?

— Нет, дедушка, на побывку. Погостить. В отпуске я.

— В отпуске. А это что же такое — отпуск?

— А как же — положено.

— Ах, вон оно как. Положено, стало быть. А мы, знать, при другом режиме живем. Нам не положено.

Самонько смущенно молчал.

Дед Капля и тут пошел на выручку.

— Ну-ну, сейчас, знать, нельзя. Работа у нас с вами разная. Вот будет поболе машин, тогда… Не желаешь, значит, в родном селе оставаться? Плохо. А то оставайся, передам тебе свою орудию, — хозяин показал на стену, где висело его старенькое ружье, — а сам на покой. Опыт у тебя есть. Важный объект в Москве охраняешь. А мой объект наиважнейший. Хлеб! Что могет быть важнее хлеба?! Хлеб — имя существительное!.. Потому как все мы существуем, поскольку едим хлеб насущный… Хлеб — имя существительное, а весь остальной продукт — прилагательное, — повторил Капля с хрипотцой в голосе, а ликующие глазки его сияли победоносно».

На первый взгляд Капля — всего-навсего чудаковатый старик. На самом деле — это умный, мудрый и хитрый крестьянин. В нем умело сочетаются простота и строгость, твердость жизненных убеждений и добрая отзывчивость, конкретность суждений и широта мышления. И все это, повторяем, внешне прикрыто кажущейся наивностью и детской усмешкой.

Неутомимый труженик, острослов и весельчак, Капля везде успевает, всему дает свою оценку. Его меткие характеристики полны народного юмора или иронии: почтальона Зулина он называет «почтмейстером», незадачливого бывшего председателя Василия Куприяновича — «премьер-министром», упрямого частника Ваньку Соловья — единственного не вступившего в колхоз — «музейным экспонатом»… Умудренный жизненным опытом, Капля считает себя вправе давать наказ и народному депутату Акимушке, и новому председателю. Именно Капля с присущей ему страстью к афоризмам высказывает главную идею повести — «Хлеб — имя существительное». Образ большой эмоциональной силы, дед Капля может по праву занять место рядом с шолоховским Щукарем. Во всяком случае, здесь не обошлось без влияния шолоховского героя.

С лирической поэтичностью написаны в повести женские образы. О Журавушке — гордой красивой славянке — хочется читать некрасовские строки «Есть женщины в русских селеньях». А введенная в повесть новелла об Орише Штопалихе — явная перекличка с некрасовской поэмой «Орина — мать солдатская». Ориша Штопалиха — мать-героиня, потеряла на фронте девять сыновей, но не сломилась, не замкнулась в своем материнском горе.

Для всех них хлеб — основа бытия. Через всю повесть — через судьбы ее героев — проходит главная ее тема: человек — земля — хлеб! С большим гражданским пафосом М. Алексеев в повести «Хлеб — имя существительное» сказал главное о колхозе: коллективному хозяйству нужен коллективный хозяин, а не такие горе-руководители, как все бывшие председатели колхоза в Выселках, которые выстроили на колхозные деньги в стороне от села свою отдельную улицу — «председателевку». Так окрестил ее народ.

Во всяком случае, перед нами во всем многообразии встает реальная жизнь советской деревни со всеми ее сложностями, трудностями и пережитками. Мы видим ее как на ладони, будто поднявшись на господствующую над селом вершину, с которой удобно обозревать всю округу. Читая повесть, мы видим, чувствуем, ощущаем живые, незабываемые и неповторимые алексеевские образы. Разве можно, например, с кем-либо другим спутать Каплю, Самонько, Журавушку или еще кого. В их суждениях много наблюдательности, житейской мудрости, верных и точных советов, рекомендаций. Прислушайся (кому это следует), выполни эти советы, и наше сельское хозяйство наверняка станет намного лучше, земля — плодороднее, закрома — богаче.

Особенности повести, ее смысл и идейную направленность, а также населяющий ее мир героев очень метко охарактеризовал сам автор в своем кратком вступлении к книге:

«В каждом — малом, большом ли — селении есть некий «набор» лиц, без которых трудно, а может, даже и вовсе невозможно представить себе само существование селения. Без них оно утратило бы свою физиономию, свой характер, больше того — свою душу. Уход из жизни села или деревни одного такого лица непременным образом должен быть восполнен другой столь же колоритной фигурой. Лишь в этом случае сохранится прежняя гармония. Иначе селение поскучнеет, увянет, слиняют его краски. Словом, все почувствуют тотчас же, что, хоть все как будто остается на месте, чего-то очень важного, очень существенного не хватает.

Мне захотелось рассказать о таких людях одного села и уже в самом начале предупредить читателя, что никакой повести в обычном ее смысле у меня не будет, ибо настоящая повесть предполагает непременный сюжет и сквозное действие, по крайней мере, основных ее героев. Ни того, ни другого в этой книге не будет. Не будет и главного персонажа, как полагалось бы в традиционной повести. Все мои герои в порядке живой, что ли, очереди побывают в роли главного и второстепенного».

В повестях «Хлеб — имя существительное», «Карюха» и особенно в романе «Вишневый омут» автор проявляет блестящие знания происходящих в деревне больших социальных изменений. Писатель снова с необыкновенной силой открывает большие возможности своего мастерства, тонкость художнических приемов и подкупающую преданность правде. В них люди из самой гущи народа, яркие, талантливые натуры созидателей. Книги эти нашли многомиллионный отклик в сердцах тех, ради кого пришел в нашу литературу большой художник, человек чистой души и настоящей, неподдельной доброты — русский писатель Михаил Алексеев.

Об этих произведениях, горячо полюбившихся читателям, можно было бы писать очень много: эти книги ждут больших и глубоких исследований. Мы же коснулись их в той связи, что автор за последнее время, как многим показалось, явно изменил военной теме, теме ратного подвига советского человека. К тому же в печати появилась первая часть его новой гражданской книги — «Повесть о моих друзьях-непоседах». Это книга о писателях и поэтах, с которыми автор часто встречался, много разъезжал по стране и путешествовал за ее рубежами.

Повторяем, военные читатели не на шутку забеспокоились: уж не навсегда ли покинул Михаил Алексеев военную тему, в которой он так много преуспел и с которой действительно связано все его творчество. Не изменил ли он своему любимому делу, не забыл ли своего военного героя?

— Нет, не забыл, не изменил, люблю по-прежнему, — без раздумий отвечает Михаил Николаевич. — После каждого боя бывает передышка. Потребовалась она и мне. Так появились роман «Вишневый омут», повесть «Хлеб — имя существительное»… Потом я приступлю к давно задуманному роману о битве под Сталинградом, то есть «вернусь на круги своя», займу свое место в боевом строю военных авторов. К тому же, если приглядеться к моим книгам повнимательней, — как бы рассуждая сам с собою, поясняет Михаил Николаевич, — то тут никакой неожиданности нет. Дело в том, что и в военных-то моих книгах главными героями, как правило, являются все те же землепашцы, по случаю войны облаченные в защитного цвета форму. Короче говоря, думается, рано еще исключать меня из списка писателей военных. Я уже сказал о том, что много лет думал и собирал материал о Сталинградской битве. Сейчас приспела пора вплотную заняться этим давним замыслом. Может быть, это и будет моя главная книга? Ведь каждый из нас видит ее где-то впереди. Кто знает?.. Как говорится, поживем — увидим.

Книги Михаила Алексеева отличаются глубиной авторского проникновения в жизнь, общественной значимостью событий, четкостью и определенностью авторской позиции. Он умеет в повседневной, обыденной жизни, в рядовом событии, в простом и, казалось бы, мало примечательном факте увидеть значительное и характерное, художественно типизировать и поэтизировать.

* * *

За последние годы Михаил Николаевич Алексеев создал еще несколько интересных, самобытных, как всегда, оригинальных по мысли и литературной форме книг. Это прежде всего неповторимая «Карюха» — произведение небольшое по объему, но богатое по содержанию, покоряющее своей лиричностью, стилем и языком. Повесть полна новизны, свежих красок, неподражаемых юношеских ощущений и восприятий окружающего мира.

В начале 1970 года Михаил Алексеев опубликовал новую повесть «Ивушка неплакучая». Она, как и «Вишневый омут», «Хлеб — имя существительное» и «Карюха», посвящена жизни советской деревни, ее людям, заботам и проблемам. В ней также рассказывается о характерах ярких и самобытных, каких немало встречал автор на родной саратовской земле, с которой не порывает связь и по сей день. На этот раз он отдал предпочтение женщинам, которые в грозный час боевого испытания взвалили на свои плечи всю тяжесть суровых военных лет и вместе с мужским населением, поголовно ушедшим на фронт, мужественно ковали победу над врагом.

С интересом встречен читателями и сборник М. Алексеева «О войне, о товарищах, о себе», который в основе своей состоит из новых документальных и публицистических вещей, написанных сразу после Великой Отечественной войны, но по разным причинам ранее не публиковавшихся в сборниках.

Книги Михаила Алексеева, умные, добрые и по-человечески сердечные, помогают людям жить, строить и бороться. Они проникнуты пафосом созидания, глубоко оптимистичны. Прочитаешь такую книгу и чувствуешь, как внутренне обогатился, узнал много нового, ярче осознал величие и красоту жизни, приобрел себе еще одного верного друга. В них, его книгах, не только достоверные картины прошлого, боевые и трудовые подвиги современников, но и незримо присутствует нынешний и завтрашний день, ощущается стремление оценить современность с высот будущего. Читателя постоянно восхищает глубина авторских познаний, точность наблюдений, поэтичность интонации, богатство пейзажных красок. И главное — сердечность в описании человеческих отношений. Какое бы произведение мы ни взяли: в каждом правдиво отражена частица нашей повседневности, наполненной героическими свершениями. С людьми, послужившими прообразами многих литературных персонажей, Алексеев нередко вместе трудился, сражался на фронтах Великой Отечественной войны. И не удивительно, что автор показывает своих героев в тесной связи с их профессией, творческими исканиями и раздумьями над жизнью. Как правило, это энтузиасты своего дела, непоседы, романтики. Они скромны, чураются громких слов и риторики, но полны забот о благе Родины.

Писатель обладает даром тонкой и точной индивидуализации, умением проникнуть в тайники человеческой души. В этом секрет неповторимости его литературных образов.

Талантливое творчество Михаила Алексеева отличается к тому же смелостью постановки важных социальных проблем, отмечено подлинной партийностью. В книгах, статьях, докладах, литературных дискуссиях Алексеев не изменяет ясности и твердости своей мировоззренческой позиции. Он ярый противник всякого нигилистического брюзжания, очернительства и конъюнктуры, попыток протащить в литературу чуждые нашему народу взгляды.

Являясь главным редактором столичного литературно-художественного журнала «Москва», Михаил Алексеев ведет большую общественно-политическую работу. Он член Президиума Верховного Совета РСФСР, секретарь Правления Союза писателей Российской Федерации, член Московского городского комитета партии, член Комитета по государственным Горьковским премиям, участвует в работе ряда других общественных комиссий Союзов писателей и редакционных советов издательств.

Талант Михаила Николаевича Алексеева в полном расцвете. Нас ожидают новые интересные встречи с алексеевскими героями. Впереди у писателя большие и интересные творческие планы. Впереди борьба, труд, новые вершины мастерства, новые книги о народе и для народа.

СИЛА ЖИЗНИ

Город, в котором человек родился и вырос, всегда близок и дорог сердцу. Но есть города, судьба которых связана со всеми нами, судьба которых во время войны решалась мужеством и храбростью каждого бойца, стойкостью всего народа. Среди таких городов — Ленинград. В память о его героической обороне мы, участники тех боев, наряду с другими наградами гордо носим медаль «За оборону Ленинграда». Она напоминает нам о жестоких налетах с воздуха и артиллерийских обстрелах, об огневых позициях, вырытых во льду и мерзлой земле, о великой победе, одержанной над врагом.

Твой дальний внук с благоговеньем

Медаль геройскую возьмет.

Из поколенья в поколенье

Она к потомкам перейдет.

В ней все, чем жил ты, неустанен,

К единой цели устремлен.

Ты сам в металл ее вчеканен,

Ты сам на ней изображен.

И строй бойцов, и блеск штыка,

Адмиралтейская громада.

«За оборону Ленинграда» —

Такая надпись на века!

Эти фронтовые стихи вспомнились в то время, когда «Красная стрела» мчала меня из Москвы в Ленинград. Экспресс шел с большой скоростью, но в комфортабельном вагоне было тихо, удобно, светло. Вагон сверкал чистотой и пахнул свежей краской. Я стоял у окна, и передо мной мелькали деревья защитной полосы, станционные постройки, заводские трубы… А я мысленным взором видел строгие улицы и площади города, четверть тысячелетия красующегося на невских берегах…

Неприступная цитадель России, куда ни разу не ступала вражеская нога, хотя зарились и пытались овладеть ею многие… Город бессмертной русской славы, колыбель революции, город-герой, краса и гордость нашего народа… Смотрю в окно, и в памяти встают незабываемые годы Великой Отечественной войны… Девятьсот дней блокады Ленинграда… Ожесточенные бои, не смолкающие ни днем ни ночью. И невольно, в такт вагонным колесам, вливаются слова песни:

Нам все помнится: в ночи зимние

Над Россиею, над родимой страной,

Весь израненный, в снежном инее

Гордо высился печальный город мой…

А вот и сам он, этот необыкновенный город, новыми красивыми домами и прямыми улицами замелькал перед окнами вагонов. Учащенно, словно от чрезмерно быстрого бега, забилось сердце. И в репродукторе уже другая, мирная песня:

Город над вольной Невой,

Город нашей славы трудовой,

Слушай, Ленинград, я тебе спою

Задушевную песню свою.

…На этот раз я ехал в Ленинград на встречу творческих работников с воинами ленинградского гарнизона. Встреча проводилась областным и городским комитетами партии и Политическим управлением Ленинградского военного округа.

Было это в апреле 1963 года.

По своей привычке планировать день, чтобы успеть все сделать, я и сейчас мысленно намечал, с кем из знакомых людей — всегда спокойных и обходительных ленинградцев — я должен повидаться и где, кроме предстоящего интересного собрания в окружном Доме офицеров, должен побывать. Непременно посетить Смольный… Непременно поклониться Ильичу, посидеть в солнечном сквере около великолепного монумента на площади перед Финляндским вокзалом… Ну и, конечно, побродить по нескончаемым залам Эрмитажа, пройтись по набережной Невы возле Медного всадника… Да разве все успеешь, что непременно, обязательно нужно повидать в этом городе-музее! И в моей памяти всплывают где-то прочитанные или где-то услышанные строки:

Когда в безмолвном восхищеньи

Брожу я вдоль Невы весной,

В полупрозрачном освещенье

Вдруг возникают предо мной

Туманных далей акварели,

Цепочки меркнущих огней,

Литое кружево Растрелли

И крупы клодтовских коней…

. . . . . . . . . . . . . .

Я не устану перелистывать

Жизнь, как страницы дневника.

Здесь каждый камень, каждый выступ —

Мемориальная доска.

Чьи это стихи? Вспомнил! Бориса Четверикова. Его имя в моем сознании неразрывно связано с Ленинградом, так же как имена Николая Тихонова, Александра Прокофьева, Соколова-Микитова. И я твердо решаю: да, да, непременно повидаться с Борисом Дмитриевичем Четвериковым. Это у меня было запланировано еще до отъезда.

Борис Четвериков — романист, поэт, драматург. К большому моему сожалению, я мало тогда знал его творчество. Не знал главным образом потому, что из сорока книг, созданных им за много лет писательской деятельности, по существу, только две-три книги, изданные недавно, можно было с трудом приобрести и прочитать. Все же прежние его произведения давно распроданы и исчезли с книжных полок. Поэтому мне особенно хотелось повидать этого человека, поговорить, поближе познакомиться с ним и с его книгами.

И вот я на Литейном проспекте, в Доме офицеров. Сердечной, душевной речью открывает собрание генерал армии Михаил Ильич Казаков — в ту пору командующий войсками Ленинградского военного округа.

Я наклоняюсь к соседу — ленинградскому писателю — и тихо спрашиваю:

— Бориса Дмитриевича Четверикова что-то не видно…

— Ого! — отвечает тот. — Бориса не так-то легко выбить из его железного графика! Он работает без выходных, а сейчас у него особенно горячая пора — заканчивает какую-то большую и ответственную вещь, кажется, роман, которым он форменно бредит.

Я сдерживаю довольную улыбку: «Все понятно! Это Борис Дмитриевич заканчивает роман «Эстафета жизни» — вторую часть дилогии «Котовский», и заканчивает ее для нас, для Воениздата! Я сам должен был догадаться, ведь близится срок сдачи рукописи, а у Бориса Дмитриевича золотое правило: сдавать работу точно в срок, обозначенный в договоре. День в день! И никаких отсрочек!»

На другое же утро я звоню ему.

Борис Дмитриевич дома, как всегда, в отличном настроении, приветлив и радушен:

— Приезжайте сейчас же, не откладывая! Как это я занят? Что значит занят? Занят я по ночам, сколько себя помню, всегда пишу ночью. Вы где сейчас находитесь? Садитесь на первый номер троллейбуса и шпарьте на Петроградскую. До улицы Ленина, а там рукой подать. Как увидите тополя и семиэтажный дом в углублении, как услышите, что в окнах пишущие машинки верещат, так шагайте в левый подъезд и на лифте махайте на пятый этаж. Вы мне до зарезу нужны, заканчиваю второй том «Котовского»… Кое о чем хочется поговорить. Да и не только об этом. Словом, жду. Ближайшая остановка троллейбуса на Невском, там еще две вкусные вывески: «Блинная» и «Пирожки» — сразу найдете!

Вот и дом на улице Ленина, 34. Почти весь заселен писателями. В небольшой двухкомнатной квартире Четвериковых много книг и картин, и все как-то удобно, к месту расставлено. Чувствуется биение интересной, интенсивной, трудовой жизни, сердечность и простота. Через пять минут вы уже как дома: рассматриваете картины, написанные Борисом Дмитриевичем, и фотоснимки, сделанные в недавней творческой поездке по следам героев нового романа, и множество других интересных вещей.

А я не скрываю своего нетерпения: книги! Мне давно не терпится увидеть, прикоснуться, подержать в руках книги Бориса Дмитриевича — издания прежних лет, те книги, которых — увы! — нигде теперь не увидишь, разве что в фондах библиотеки имени Ленина и в Ленинградской Публичной библиотеке.

— Ах, книги? — сразу понял он, о чем я спрашиваю. — Книги — вот они! — И один за другим стал выкладывать на стол томики разных форматов, разного объема, с разноцветными обложками. Одни были почти новенькие, другие в довольно потрепанном виде, прошедшие через сотни читательских рук.

Я с интересом беру то одну, то другую. Мелькают названия издательств: «Прибой»… «Мысль»… «ЗИФ»… 1925-й, 1927-й, 1929-й годы издания… Меня интересует все: и полиграфическое исполнение, и художественное оформление, и бумага, и принцип верстки, и даже шрифты. Но прежде всего интересуюсь, конечно, содержанием произведений, манерой авторского письма, стилем, интонацией. Листаю книжки, читаю наугад открытые места…

— Своего рода библиографическая редкость, — с какой-то еле уловимой горечью в голосе говорит Борис Дмитриевич. — Да и то не все еще удалось достать. Шести книг — моих собственных — у меня у самого нет! Кое-что сохранили родственники, кое-что купил за большие деньги. Кое-что подарили читатели. Вот надпись на одной такой книге, присланной из Харькова.

Я раскрыл бережно сохраненную, обернутую плотной бумагой книгу «Синяя говядина» и прочитал: «Дорогому Борису Дмитриевичу Четверикову. Примите в знак глубокого уважения к Вам эту книгу — одну из особенно любимых, сохранившуюся в моей библиотеке. Пусть этот редкостный экземпляр пополнит Вашу книжную полку… С душевным приветом и наилучшими пожеланиями» — и далее следовала подпись.

— Какие у нас люди! Какие замечательные люди! — светло улыбался Борис Дмитриевич. — Кстати, вам, наверное, непонятно название книги «Синяя говядина»? Так дразнили гимназистов за их синие фуражки с белым кантом и сизые шинели.

А я уже вцепился в книгу и, перелистывая это повествование о дореволюционной школе, натолкнулся вдруг на такое место, живописующее период войны с Германией 1914 года:

«С фронта стали привозить мертвецов из студенческого батальона. Тронутые, посиневшие трупы привозили без гробов, сваливали в покойницкую, оттуда их разбирали родственники для похорон за свой счет.

Саша Федоров и Витя посетили покойницкую. Там было очень много народу и стоял несмолкаемый плач.

Когда Витя почувствовал, что тоже сейчас расплачется, он вдруг передернулся судорогой смеха. В голову ему заскочила и щекотала мозг глупая, неуместная острота.

Так случалось с ним и раньше, что в неподходящую минуту — в церкви, на похоронах, на уроке — нападал на него беспричинный смех. Он давился им, а стыд за себя так мучил, что одновременно хотелось кричать.

Витя стал умышленно думать о посторонних вещах. Он сосчитал убитых. Он стал про себя перебирать фамилии всех гимназистов. Но острота лезла, выпирала. Вите делалось страшно, что все эти несчастные люди, оплакивающие детей, заметят в его глазах бешеный смех.

«Это у меня нервное», — думал Витя.

Глотал часто слюну и холодел от страха, что вот-вот расползется по лицу оскорбительная идиотская улыбка.

Наконец, надеясь, что острота выпадет и отпустит, если сказать ее другому, Витя наклонился к Федорову, показал глазами на трупы и шепнул:

— Синяя говядина.

Федоров нисколько не удивился. Лицо его еще больше опечалилось. Он чуть-чуть кивнул головой.

Выбрались из покойницкой и всю дорогу молчали, боясь, что слова не обмерят того громадного и страшного, что оба видели».

— Позвольте! — восклицаю я, дочитав до конца эту небольшую, но потрясающую своей психологической глубиной сцену. — Так вы уже в двадцать седьмом году не чуждались военных тем!

— Да ведь я и родился-то на территории войсковой сельскохозяйственной школы, — весело поддержал меня Борис Дмитриевич. — Войсковой! А что было потом? Мне было восемь лет, когда началась война России с Японией. С той поры так и идет: сражаются мои герои на баррикадах, сражаются в окопах под Перемышлем, идет гражданская война, затем после небольшой передышки — памятный всем Халхин-Гол… Затем Маннергейм с его дотами и «кукушками»… Затем Отечественная война, а сейчас — война на идеологическом фронте, тоже ожесточенная и затяжная…

Внимательно слушая, я продолжаю перебирать груду книг, лежащих передо мною. Самым ранним изданием, сохранившимся в личной библиотеке писателя, оказалась книга его рассказов «Сытая земля». На титуле ее значилось: Ленинград, издательство «Прибой», 1924 год. Я надолго задерживаю эту книгу в руках, осторожно листаю пожелтевшие страницы, читаю названия рассказов, помещенных в ней: «Шинкарчуки», «Аэроплан», «Дневник Максима Петровича»…

Интересно, о чем говорится в самом первом рассказе Четверикова, который он поместил в самой, первой книге? Двенадцать страничек в рассказе… И я читаю про дида Семена, обладателя пегой полосатой трубки: «Два сына у него в деникинцах. Третий дома, по хозяйству — Шашко». Вот этот-то Шашко, оказывается, пошел против отца и братьев. Шашко на стороне революции. Когда гайдамаки стали отступать из села, хлопец Шашко с такими же, как он, юнцами устроил засаду и обрушил на отступавших белогвардейцев пулеметные очереди…

— Понятно! — с удовлетворением отмечаю я. — Гражданская война на Украине. О чем речь во втором рассказе — «Аэроплан»?

Просматриваю и его. Веселый, колоритный рассказ. О проделках солдат, отправляемых на германский фронт. Третий рассказ о том, как ефрейтор третьей роты 466-го пехотного Малмалыжского полка пробовал вести дневник о военной жизни и что из этого получилось…

Итак, писатель Четвериков не только в наши годы обратился к военной тематике. Солдатское житье-бытье, военные коллизии, партизанская психология, герои гражданской войны — все это органически вошло в его произведения еще в 20-е годы. Мне, как человеку военному, это сразу бросается в глаза.

Сделав для себя это открытие, я уже не отступаю от своих исследовательских поисков. Борис Дмитриевич молчит, давая мне полную возможность читать, думать, размышлять. В этой же книге «Сытая земля» я обнаруживаю рассказ «Дурная кровь»: налет партизан на Ояш, небольшую железнодорожную станцию в Сибири, чтобы перерезать путь отступающим колчаковцам… Еще рассказ «Октябрь», где рабочие чествуют проезжающий мимо эшелон красноармейцев… В рассказе «Двадцать три версты» пленных красноармейцев гонят под конвоем по зимней дороге… А в рассказе «Опус семь» отряд Андрея Жукова сражается с белогвардейцами и берет в плен прежнего случайного знакомого Андрея, когда-то совавшего ему эсеровские брошюры…

Да, первая книга Четверикова «Сытая земля» меня взволновала. Даже беглого просмотра достаточно, чтобы понять ее суть, ее главную тему. Я закрываю эту книжечку — с одним потерявшимся из середины рассказом, но заново заботливо переплетенную — и спрашиваю:

— Самая первая, значит?

— Нет, не первая… Это было бы не совсем точно. В 1920 году в Государственном издательстве города Омска была издана моя пьеса «Антанта» под псевдонимом В. Изюмов, так как она писалась на конкурс. Это веселая и злая сатира на «некоторые иностранные государства», на беспомощный, жалкий царизм. Пьеса шла в течение всего театрального сезона. А я получил премию и впервые познакомился с причудами денежной системы: деньги дешевели каждые сутки. Когда премия дошла до моих рук, ее как раз хватило на одного гуся и десять коробков спичек, хотя это и были «миллионы».

— Значит, вы начали с драматургии?

— Нет, с очерка. «Антанта» — тоже не первое мое произведение, — улыбается Борис Дмитриевич. — В 1915 году, будучи еще гимназистом, я печатал очерки и фельетоны в уфимской газете. А если уточнять, я все-таки начал со стихотворения. В девятьсот пятом году в доме отца собирались нелегальные собрания. На одном из таких собраний было прочитано мое стихотворение, призывавшее ни больше ни меньше как к свержению самодержавия. Стихотворение было очень беспомощное. Автору тогда было девять лет.

— А позднее вы стихи тоже писали?

— Стихи я писал и пишу всегда, с тех пор как себя помню.

Борис Дмитриевич подумал минуту и добавил:

— Прозу тоже всегда.

Впрочем, мне и расспрашивать не приходилось. Книги, лежащие передо мной, говорили сами за себя. Да и Борис Дмитриевич увлекся и рассказывал уже без моих вопросов, то и дело доставая старые журналы, где часто мелькала его фамилия.

— А почему тут везде Дмитрий Четвериков? — спросил я недоуменно.

— Когда я пришел в литературу, — засмеялся Борис Дмитриевич, — там была целая дюжина Борисов: Борис Зайцев, Борис Корнилов, Борис Лавренев, Борис Пильняк, Борис Житков и так далее и тому подобное — прямо «Борисиада» какая-то! Вот я и решил: давай-ка я буду в честь отца подписываться Дмитрий Четвериков. А потом эта чисто юношеская затея мне надоела, и я вернулся к своему имени. Этим я внес такую путаницу, что часто доходило до курьеза. Например, два приятеля однажды в моем присутствии спорили, кто я: Дима или Боря!

Я считал, что удачно «расшевелил» Бориса Дмитриевича и заставил его разговориться: я узнал множество интересных подробностей, характерных штрихов.

Оказывается, Борис Дмитриевич сочинительствовал даже на школьной парте, во время уроков. Однажды он писал поэму «Кассиада» — о министре просвещения царского времени Кассо, высмеивал нравы гимназии и косность царского правительства. Поэма писалась на больших листах. Исписанные листы, минуя редактуру, цензуру и типографию, поступали прямиком к читателям в порядке очереди. К концу занятий весь класс сидел с листами поэмы, погруженный в чтение…

В 1922 году Борис Дмитриевич переехал в Ленинград (тогда еще Петроград) и с этого времени помещал свои повести, рассказы, очерки и стихи в журналах «Красная новь», «Недра», «Звезда», «Новый мир», «Прожектор», «Красная панорама», «30 дней» и еще во многих и многих журналах, газетах, юношеских и детских изданиях. В «Крокодиле» он был одно время постоянным сотрудником. А журнал «Зори» сам редактировал, — «Зори» издавались при «Красной газете» в Ленинграде, в 1923—1924 годах.

В моих руках оказалась другая книга Бориса Дмитриевича — «Атава». Она издана в 1925 году в Ленинграде Государственным издательством. Кроме повести «Атава» в нее входит еще несколько рассказов. Я не хочу сказать, что это сборник военных рассказов, вовсе нет. Но для меня бесспорно, что военная тема, военные характеры, вопросы войны и мирных будней — все это неизменно волнует писателя Четверикова, все это находит отражение в его творчестве, вообще-то широком, охватывающем многие стороны жизни, я бы сказал, даже смело, убедительно раскрывающем перед нами всю многосторонность нашей эпохи.

Вот и в «Атаве» наряду с темой рождения нового человека, наряду с показом того нового, что рождала Россия, революция, Четвериков не обходит вопросов военных, только дает их в несколько ином разрезе. В «Атаве» изображается расцвет нэпа, мирная передышка в стране (кстати, редко затрагиваемая в нашей литературе тема), и чутье подсказывает писателю: а где, с кем, в каком положении и настроении тот прославленный участник боев, что вернулся с фронта и ищет нового назначения в жизни? И Четвериков показывает нам интереснейший образ красного командира Елтышева — лихого рубаку, лезшего напропалую в огонь и вдруг попавшего в мирную обстановку, очутившегося в должности завклубом. Ничего у него не получилось с новой работой, а сам он был чем-то обижен, в чем-то разочарован и чувствовал себя не в своей тарелке. В переработанном варианте повести Борис Дмитриевич еще шире и глубже разрабатывает этот образ, показывая, как, в конце концов, Елтышев нашел себя:

«…Елтышев вошел, печатая шаг, с огромным букетом, с большим великолепным тортом, расфранченный в военном, идеально побритый и раздушенный.

— Вы что, именинник сегодня? — не очень приветливо спросила Варя. — Что за парад?

— Именинник! Факт! — вскричал Елтышев. — В самую точку попали!

С этими словами он бережно достал из френча какую-то бумажку и положил ее перед Варей.

— Вот!.. Читайте, поздравляйте, приветствуйте! Я же рам говорил, что Елтышев еще пригодится, что Елтышев еще слово скажет. Видали? От самого Фрунзе! Вот! И подпись его! От Михаила Васильевича! Прочли? «М. Фрунзе»… Назначение на Высшие академические курсы! Обратите внимание — высшие!»

Так Елтышев нашел свое призвание, свое место в жизни.

Или другой рассказ в книге «Атава» — «Федька-Кувылда». Речь здесь идет о заводской жизни, казалось бы ничем не связанной с войной. Между тем рассказ этот именно на военную тему, рассказ о гражданской войне, хотя сражения этой войны происходят где-то за рамками повествования и до уральского литейного завода наследников Батуевых долетают только отголоски войны.

Выясняется, что заводчик Батуев намеревается вывезти заводское оборудование в глубь Сибири вместе с отступающей колчаковской армией. Рабочий завода Федька, по прозвищу Кувылда, в критический момент взрывает скалу над железнодорожной магистралью и тем самым не дает Батуеву и отступающим колчаковцам совершить свое черное дело.

«Быстро разнеслась весть о случившемся: взорвана скала на правом подъеме у подножия Таганая, где дорога делает «мертвую петлю». Каменными глыбами завалило рельсы, сторожевые посты и вообще все ущелье на большом пространстве.

Зияли выбитые окна у вернувшегося экспресса. В одном из окон виднелось бледное перекошенное лицо заводчика Сергея Александровича Батуева. Всклокоченный машинист, размахивая руками, рассказывал, как это было. Кто-то в темноте плакал. Кто-то на кого-то начальнически кричал. Окровавленным глазом мигал во мгле семафор».

Читатель знает из рассказа, что Федька был не очень складен, совсем не красноречив. Желая, например, как-то поддержать расстроенного приятеля — рабочего большевика Климакова, Федька хлопочет, суетится, исподтишка поглядывая на Климакова: «Погодь, я те на балалайке играть буду. Музыка, сам знаешь, музыка помогает». И вдруг этот неказистый Федька вырастает в подлинного героя, когда, заступаясь за свой завод, за свою родную Советскую власть, обрушивает скалу на головы белогвардейцев.

Заканчивая рассказ, автор сообщает:

«Хватились — где Федька? Не было Федьки. Видно, не всегда удается уберечься взрывнику. Нигде никогда не встречали с тех пор Федьку-Кувылду».

Этот рассказ в свое время издавали, переиздавали, о нем было много разговоров. А потом как-то затеряли этот рассказ в сутолоке дней. А ведь рассказ-то актуален ив наши дни. Он еще раз подтверждает мое открытие, которое я сделал в апрельский день 1963 года, читая книги писателя Четверикова и порой в своем увлечении даже забывая о присутствии автора.

Да-да, чем больше я вчитывался в рассказы, повести этого писателя, чем больше впоследствии размышлял о его творчестве, тем становилось для меня несомненнее, что Четвериков от книги к книге разрабатывает военную тематику, всесторонне и впечатляюще рассказывая об Октябрьской социалистической революции, о борьбе с иностранной интервенцией, о мужестве красноармейцев и красных партизан. Основным объектом его творчества стала революционная современность, а простой человек в шинели и простой человек в рабочей спецовке, стали его основными героями.

С датой 1925 года хранятся книги, носящие замысловатые, впечатляющие названия: «Тавро», «Госпожа идеология», «Волшебное кольцо»… Названия, которые вызывают желание раскрыть книгу, узнать, о чем там речь. Это желание рождается и во мне. Время идет, день на исходе, а я и не думаю оторваться от книг: перебираю их, раскладываю по годам издания, а Борис Дмитриевич как бы комментирует:

— Тут ведь, я вам говорил, не все. Вот, к примеру, за двадцать пятый год нет чудесно изданной сказки «Кустарный ларек», с богатейшими иллюстрациями художника Митрохина. Сколько ни бьюсь, не могу ее достать, закажу фотокопию в Публичной библиотеке. И за двадцать шестой год у меня сохранилось только три книги: «Бурьян», «Жестяной ангел» и «Самовар», а «Робинзонов» и «Кривулины» тоже нет, не попадаются.

Меня заинтересовала тоненькая книжечка «Жестяной ангел», выпущенная в серии «Библиотека для всех» издательством «Прибой», а теперь переплетенная поверх издательской обложки в синий шелк. Два рассказа в ней: «Жестяной ангел» и «Трофеи товарища Кузьмина». Прочел первый одним залпом — рассказ-то махонький, всего десять страниц. Очень понравился. Так и видишь все: женский монастырь с жестяным ангелом над куполом, монашенку Ольгу, ставшую художницей, краскома Назарова и других кавалеристов, нарушивших благочестивую жизнь послушниц…

По словам Бориса Дмитриевича, рассказ этот навеян воспоминаниями о 1920—1921 годах, когда он сам был клубным работником на кавалерийских курсах, разместившихся в здании бывшего уфимского женского монастыря. Колоритный рассказ, выразительный. А концовка такая:

«Свадьбу они (Назаров и Ольга) сыграли веселую, музыка гремела — по всему монастырю было слышно, без попа свадьбу. А утром вышла мать-игуменья из опочивальни, занесла руку осенить себя крестным знамением по привычке на шиш колокольный — остановилась, зашаталась и замертво упала мягкими телесами на ковер. Пока суетились вокруг нее — чей-то крик раздался неистовый:

— Матушки! Ангела нет!

Бросились к окну. Храм на месте. Внизу во дворе курсанты маршируют, обучаются, А ангела жестяного нет, словно и не было. Говорили, что нашли его после у стены, ржавого, изогнутого. Но кто же этому поверит? Покинул ангел место оскверненное, выпустил крест и улетел через реки, леса и горы в синюю пустоту».

В стопочке двадцать седьмого года издания — четыре книги. Роман «Синяя говядина». Сборники рассказов «Малиновые дни» и «Будни». И крошечная книжечка «Фатима» — такого же формата и объема, как «Жестяной ангел», но в серии Госиздата «Дешевая библиотека». Смотрю на них с грустью: ведь в один день все не прочтешь… Уносить же их из дома Борис Дмитриевич никому не разрешает: святыня. С трудом отодвигаю их от себя и принимаюсь за следующую стопку, чтобы успеть хотя бы посмотреть все остальные книги.

1928—1929 годы были, кажется, наиболее плодотворными из всех предвоенных лет. В это время Борис Дмитриевич Четвериков выпускает принесшие ему известность романы «Любань», «Бунт инженера Каринского», «Заиграй овражки», повесть для юношества «Семь каменных братьев», сборники рассказов «Матлет», «Перекат», «Заграничный Степан», а также свои «Солнечные рассказы», которые действительно так и брызжут солнцем, светом и радостью.

В романе «Заиграй овражки» Борис Четвериков как бы делает черновые наброски для своего будущего монументального труда — эпопеи о гражданской войне, колчаковщине, Восточном фронте, то есть для ныне вышедшего в Воениздате романа «Навстречу солнцу».

В последующие годы Борис Дмитриевич работает над большими эпическими полотнами — романами «Голубая река» и «Деловые люди», первый из которых был напечатан в 1933, а второй — в 1939 году.

О романе «Деловые люди» — политическом памфлете, открывающем перед нами изнанку капиталистического строя с его продажностью, эксплуатацией, порабощением творческого труда, — следовало говорить подробнее. Роман и сейчас свеж, злободневен, выведенные в романе фигуры миллионера Паркера или изобретателя-ученого Эдисона выпуклы и значительны.

Не могу удержаться, чтобы не привести здесь несколько строк, которыми начинается первая глава романа:

«Согласно папской булле, изданной в 1537 году, коренные жители Америки, краснокожие индейцы, могут быть причислены к роду человеческому.

Позднейшие наблюдения показали, что индейцы хотя и могут быть с натяжкой признаны людьми, но они ленивы, нерадивы и не способны оценить все прелести культуры, несмотря на старания миссионеров и скупщиков мехов.

И все-таки Паркеры любили индейцев. Они привозили индейцам ножи, топоры, стеклянные бусы. Еще более охотно брали индейцы ружья, порох, табак и водку. Они расплачивались ценными мехами. Это было только справедливо. Ну зачем, спрашивается, меха индейцам?»

В таком стиле выдержан весь роман — тонкий юмор, острая сатира, гротеск.

Когда я думаю о творчестве Бориса Четверикова, я чувствую главное: в книгах его не найдешь чисто развлекательного, бездумного, просто фотографичного. Он всегда пишет, исходя из своего мировоззрения, из своих четких принципов и убеждений. О чем бы ни шла речь — о бурных ли днях революции, о героике ли гражданской войны, о рабочем ли Федьке, старающемся «определить себе действо», найти свое дело, или о солдате Степане Логинове, попавшем в германский плен в войну 1914 года, о деревенском ли кузнеце Левонтии, созидающем новую жизнь, или о девчушке татарочке Фатиме из детского дома, — везде и во всем он утверждает высокий смысл жизни, идеалы человека коммунистической эпохи. Горячая и искренняя любовь к своей стране, к народу, к партии повелевают автору обращаться к тем областям жизни, где отчетливее всего проявляется новое, где чаще и сильнее бьется пульс времени.

Сотрудник Пушкинского дома, фольклорист и исследователь литературы Л. И. Емельянов, говоря о творчестве Бориса Дмитриевича, отмечает:

«Круг событий и тем, захвативших творческое внимание Четверикова, чрезвычайно широк. Однако широта эта отнюдь не заслоняет от него сложности явлений, не делает его поверхностным бытописателем. Все многообразие фактов, все богатство конкретных форм писатель рассматривает сквозь призму центральной темы своего творчества: он прежде всего стремится увидеть рождение нового человека».

Когда в моих руках оказался сборник с многозначительным и емким названием «Бессмертие», куда вошли произведения, созданные Четвериковым в годы блокады Ленинграда, речь, естественно, сразу же зашла о Великой Отечественной войне. В ту грозную пору писатель находился в осажденном городе и вместе со всеми его жителями переносил невзгоды тех лет. В нетопленой комнате, укутанный в разные одежды, он не прекращал писательскую работу.

Взгляд Бориса Дмитриевича становится каким-то тяжелым, исчезает четвериковская улыбка, и он, не дожидаясь моих вопросов, начинает тихо рассказывать, как все было…

— Когда началась война, меня в числе других писателей пригласили в Дом писателя. Там сидел военный. Разговор у нас произошел короткий и поначалу несколько странный: «Вы советский человек?» — «Да, конечно». — «Значит, не возражаете, если мы вас зачислим в народное ополчение?» — «Конечно». — «Ну, спасибо. Я так и ожидал. Завтра утром явитесь в помещение Павловских казарм на Марсовом поле…»

Так Четвериков был зачислен в 80-й истребительный батальон. Кроме него там оказались другие писатели, киноработники, журналисты. Началась боевая подготовка. Ездили в Стрельну, учились стрелять, маршировали по Марсову полю и пели «Катюшу»… Когда уже дело шло к отправке батальона в тылы противника, то писателей, киноработников и журналистов отчислили: пришло распоряжение использовать их по специальности.

Но Четвериков все-таки пошел в 42-ю армию и стал работать в штабе второго эшелона. Там Бориса Дмитриевича назначили заместителем начальника армвоенторга по хозяйственной части.

Четвериков ведал размещением военных столовых, добывал помещения для различных тыловых служб, словом, делал все, что надлежит делать начальнику АХЧ. Несколько раз ездил с различными поручениями за Ладожское озеро. Туда отвозили эвакуируемые семьи, оттуда привозили разные продукты. Ездил всегда с одним и тем же шофером — Ваней Шваковым. По отзывам Бориса Дмитриевича, он был чрезвычайно хладнокровный человек и отлично знал свою машину. Сколько раз они пересекали Ладожское озеро по знаменитой «дороге жизни» и всегда удачно уходили от бомбежек вражеской авиации…

Вскоре Четверикова отозвали из 42-й армии, и он стал выпускать фронтовую радиогазету. Сам написал для нее много стихотворений, рассказов.

— Я очень люблю среди этих вещей рассказ «Бессмертие» и новеллу «Сахар», — говорит Борис Дмитриевич. — Но как-то по-особенному меня волнует и радует моя солдатская побасенка «Ничего подобного». Она была в годы войны выпущена массовым тиражом, как солдатская листовка, и читали ее в окопах.

Для радиогазеты Четвериков написал серию фельетонов и инсценировок о Васе Теркине — как бы в развитие этого образа. Одна инсценировка была такого содержания.

Теркину поручили срочно достать «языка». Теркин благополучно сцапал немца и всю дорогу читал ему нотации. Вернувшись в свою часть, сдал немца и пошел отсыпаться. Вдруг вызывают снова. «Кого же ты привел? Ведь это глухонемой!» — «Как глухонемой? Да я же с ним всю дорогу разговаривал, политику ему объяснял…»

В военные годы Четвериков написал очень много. Это прежде всего стихотворения. Его «Махорочка» так и просится на музыку, на лихую, наполненную молодостью песню:

Идет отряд МПВО,

Идет, поет «Махорочку»,

Идет — и нет ни у кого

Таких шинелей в сборочку.

Прохожие посмотрят вслед —

Ну как не любоваться-то:

Сержанту Тосе двадцать лет,

Бойцам — по восемнадцати…

Таким же мажорным, песенным ладом звучит стихотворение «Полный ход»:

Лети, матросская душа.

Лети, пока летится!

Ну до того жизнь хороша,

Что смерть ее боится!

Совсем другое настроение в коротеньком стихотворении «Свастика»:

Вот «юнкерсов» чернеет в небе стая

И свастики свиваются узлы.

Претит вам наша Родина святая?

Хотели б, над Россией пролетая,

Оставить только ворохи золы?

Эй, легче там, смотри, на повороте!

Вам слава и победа не с руки.

Сулили смерть — и смерть себе найдете,

Не дети вы Бетховена и Гете,

А газовых печей истопники!

Эти стихотворения, так же как и другие стихи военных лет, включены в сборник «Страна задумчивых берез» (издательство «Советская Россия», 1967 год), прочитав который, читатель может убедиться, что известный прозаик Четвериков является и интересным поэтом.

В годы блокады Борис Дмитриевич написал и несколько поэм: «Иван да Марья», «Ночной смотр», «Наше поколение», «Ленинград» и др. «Наше поколение» вошло в эстрадный сборник, выпущенный издательством «Искусство» в 1945 году. Эту поэму артисты читали по радио и с эстрады, читал ее и сам автор. В поэме есть строки, полные ненависти к врагу:

Казалось, жить бы нам да жить…

Но у врага завистлив взгляд,

И ненавидит он до дрожи

Все то, что жизни нам дороже:

И говор наш, и наш уклад,

И куполов софийских вечность,

И простоту, и человечность…

И необъятные долины

Со всходами хлебов густых,

И новгородские былины,

И Пушкина чеканный стих…

И наших девушек румянец,

И песни наших молодух,

И бесшабашный русский танец,

И непреклонный русский дух…

Поэму «Ленинград» следует отметить особо. Ее читали во время войны два актера (Полицеймако и Эдуард Белецкий), читали повсюду: в Смольном на концерте 6 ноября 1942 года, в филармонии, в клубах, в воинских частях, на кораблях Балтики. Текст ее еще в военное время разошелся в сотнях экземпляров в рукописном виде. Поэма «Ленинград» передавалась и по радио.

На фронте был такой случай. Один наш танк был подбит и застрял в ничейной полосе. Танкист приготовился дать последний бой и с честью погибнуть. А пока что включил в танке радиоприемник и вдруг услышал:

Как черви, землю источили вы

Окопными зигзагами, углами…

Но все противотанковые рвы

Мы заровняем вашими телами!

Мы не хотим заставить отступать.

Пришли — так здесь и будем драться.

Мы не дадим ни есть, ни пить, ни спать,

Ни ринуться вперед, ни прочь податься.

Вы слишком далеко зашли, чтобы мечтать

Вернуться вспять…

Это была поэма «Ленинград».

— Вы фронтовик и можете представить себе, — вспоминает Борис Дмитриевич, — с каким чувством слушал этот танкист? Он мне рассказывал об этом позже, когда его машину удалось все-таки вытащить и спасти. Танкист говорил, что поэма его взволновала, воодушевила, влила в него силы — ведь это был голос оттуда, из родного города…

В сборнике «Дружба боевая», выпущенном Воениздатом в 1965 году, напечатана поэма Четверикова «Ночной смотр» — о блокаде Ленинграда, об Отечественной войне, о русском патриотизме. Поэма заканчивается словами:

Слез не надо. Не прольются.

Жизнь сильна. Живые мстят.

Ленинградцы не сдаются!

Ленинградцы не простят!

Борис Дмитриевич Четвериков и сам неоднократно читал свои произведения в воинских частях. На одном из таких выступлений он узнал, что в его дом угодила бомба. Об этом ему сообщил офицер, только что приехавший из города. Он сделал это довольно неуклюже. Разыскал писателя и бросился пожимать ему руку: «Поздравляю вас, Борис Дмитриевич…» — «С чем?» — «В ваш дом попала бомба… То есть, — совсем запутался он, — я хочу сказать, что вам чертовски повезло…» — «Повезло?!» — «Ну да, бомба попала, а вы-то живы!» Он стал пояснять: «Я сам своими глазами видел, что половины вашего дома нет, дым, пламя…»

Это случилось еще в 1942 году, когда Четвериков жил на Моховой улице, дом 42, и работал в 42-й армии (кругом 42!). Дом был разрушен, и Борис Дмитриевич переселился на канал Грибоедова, дом 9, в одну из пустовавших, брошенных писательских квартир…

— А вот на эту книжечку обратите особое внимание, — говорит Борис Дмитриевич, протягивая мне брошюрку «Три года Всевобуча в Ленинграде». — С гордостью вспоминаю я, как издавалась эта моя книга. История ее такова. Меня вызвали в горвоенкомат и сообщили, что мне поручается совместно с кадровым полковником в самые кратчайшие сроки написать очерк о Всевобуче. Когда книжка была написана, мы поехали в Смольный и там прочли очерк специальной комиссии. И вот в осажденном Ленинграде одновременно с выпуском новых подводных лодок, нового оружия была выпущена в свет и эта книжечка в сорок семь страниц. Ее тираж — пять тысяч экземпляров. Ее внешний вид скромен и неприметен. Но она очень мне дорога, и задание написать ее я считаю почетным. Разве не многозначительно, что книга шла на вооружение наравне с подводными лодками, танками, орудиями и самолетами?

Поездки Четверикова в прифронтовую полосу продолжались все дни блокады. Обычно за ним присылали какой-нибудь «пикапчик» или его прихватывала попутно идущая в свою часть полуторка.

— Помню, один раз я чуть не замерз, — вспоминает Борис Дмитриевич, — когда ездил в воинскую часть в город Терриоки (нынешний Зеленогорск, на Карельском перешейке). Терриоки был в то время близко к линии фронта. Но ведь и Ленинград был близко к линии фронта. В дом на канале Грибоедова, где я жил, попало что-то около сорока снарядов. Один из них угодил прямо в дверь моей квартиры, но не разорвался — взрыватель у него не сработал или еще что-то с ним стряслось. Вот почему я и имею возможность рассказывать вам сейчас об этом…

Не могу сказать точно, сколько времени мы тогда просидели, разглядывая, перелистывая довоенные книги Бориса Дмитриевича. Но вот книги убраны на полку, и пошли разговоры, шутки, перемежаемые вопросами. Мне хотелось еще и еще выспрашивать, узнавать, а Борис Дмитриевич, стараясь меня отвлечь от чисто литературных разговоров, стал расспрашивать о Москве, о военных литераторах и о многом другом.

* * *

Творчество Бориса Дмитриевича Четверикова совершенно не исследовано и ждет настоящего первооткрывателя. Но к сердцу читателя он давно уже проложил широкий и надежный путь.

Чем же объяснить такой интерес читателей к книгам Четверикова? Думается, не только умением автора строить острый сюжет, умением захватить, взволновать. И не только тем, что его произведения написаны образным, богатым по словарному материалу сочным русским языком, который отлично чувствует и умеет оценить наш требовательный советский читатель. Главное все-таки заключается в том, что писатель хорошо знает жизнь и поднимает глубинные жизненные пласты, сложные и злободневные темы. Леонид Соболев, говоря о Четверикове, с полным правом отмечал в предисловии к его «Повестям и рассказам», что современность, идейность и патриотизм — характерная черта его творчества, что он весь в сегодняшнем дне.

Я бы еще добавил, что произведения Четверикова глубоко партийны и принципиальны, что у него четкое мировоззрение, что он не равнодушный бытописатель, а страстный пропагандист, боец.

«Мы мирные люди, — пишет Борис Четвериков во вступительной части романа «Мы мирные люди». — Мы хотим строить красивые здания, писать симфонии, выращивать богатые урожаи… Обо всем этом и шло бы повествование в нашей книге: о творчестве, о труде, о строителях, о талантах, о героизме. Но в том-то и дело, что, рассказывая о нашем мирном труде, нельзя не говорить о том, как наши враги, используя свои разведывательные органы, пытаются вставить нам палки в колеса… Какая дикая затея! Какое постыдное занятие — мешать людям устраивать как можно лучше свою жизнь. Какое покушение с негодными средствами: ну можно ли остановить поступь истории? Нравится это кому-нибудь или не нравится, но на смену старым, изжившим себя формам приходят новые, более совершенные, более передовые формы общественной жизни. Мы, строители новой жизни, настойчивы! Мы идем вперед! И какие невиданные озаренные дали открываются перед нами!»

Из всех довоенных книг (а их более тридцати) Борису Дмитриевичу Четверикову удалось переиздать только незначительную долю, выпустив в 1964 году «Повести и рассказы» (издательство «Художественная литература»).

В послевоенные годы Четвериков работает в основном в области военно-исторического романа. Широкую известность принес ему роман «Котовский». Первый вариант его — «Повесть о Котовском» — был издан в 1957 году, а впоследствии он переработан в дилогию: первый том вышел из печати в 1961 году, второй, с подзаголовком «Эстафета жизни», в 1964-м. В 1968 году дилогия была переиздана в серии «Советский военный роман».

Книге «Котовский» Четвериков отдал в общей сложности около десяти лет работы. Обратился он к этой теме еще до войны.

Двухтомный роман «Котовский» — это широкая панорама жизни и борьбы молодой Советской республики. В романе чувствуется дыхание эпохи, воздух тех грозных, незабываемых лет.

Скажу прямо: я люблю эту книгу. И мне понятны взволнованные письма читателей. В раздумье перебираю эти письма, горячие, искренние. Я не пишу рецензию, не делаю критический разбор произведения. Просто я хочу рассказать, что думал и чувствовал, читая «Котовского».

Несомненно, перед нами интересная и нужная книга. Писатель изучил колоссальное количество архивных материалов и рассказывает о том, что досконально знает как исследователь истории и вместе с тем как непосредственный участник событий.

Отдавая должное достоверности повествования, я все же хочу отметить в первую очередь другое: художественное мастерство писателя, силу и зрелость его таланта. Ведь одно дело — знать, что ты хочешь рассказать людям, а другое дело — уметь передать, одно дело — что, другое дело — как. И вот этим «как» Четвериков владеет прекрасно.

В романе много публицистических отступлений, и все они — образец великолепной прозы, где каждое слово точно, уместно, выразительно.

«Тяжелые испытания обрушились на Украину. Красивые города, живописные села и станицы переходили из рук в руки. Вся Украина пылала. Вся она, цветущая, напевная, солнечная, была превращена в огромное поле сражения».

Украина — лишь часть молодого Советского государства, родившегося в огне Октябрьской социалистической революции, которую Григорий Иванович Котовский принял всем сердцем. А ведь в таком же положении находилась вся Советская страна, окруженная и терзаемая врагами — внутренними и внешними. Они не могли примириться с потерей власти помещиков и капиталистов. Не могли лишиться тех богатств, которые нажили трудом народа. Они яростно сопротивлялись, желая вернуть прошлое. Четырнадцать держав решили объединенными усилиями покончить с этой неслыханной затеей рабочих и крестьян — построить государство на совершенно новой основе. Ни много ни мало — четырнадцать держав!

Великий Октябрь, народовластие порождали ярость в сердцах правителей, свергнутых с тронов, представителей имущих и эксплуататорских классов.

Вот почему оказались в одном лагере эсеры, куркули, заводчики и фабриканты, Петлюра и Деникин, глава английской миссии в Москве Локкарт, бандит Зеленый, адмирал Колчак и бразильский консул. Всех их объединяла ненависть к Советской власти.

«Враги собирались с силами. Новый удар готовили они и в этой кровавой затее не останавливались перед любыми расходами.

Расторопный Черчилль грузил на корабли винтовки, орудия и переправлял их в Новороссийск. Столько хлопот с этой Россией! Из Америки шли караваны судов, груженные аэропланами, бомбами, паровозами. Щедрая у Америки рука!

…Около Днестра загорались особенно жаркие бои. По Днестру плыли трупы убитых. Ни днем ни ночью не смолкала пулеметная стрельба, и за этой стрельбой не стало слышно ни пения птиц, ни шелеста деревьев. Столбы дыма заслоняли безмятежное, ясное небо, в яблоневых садах разрывались снаряды…»

Со стороны казалось, что ничто живое не может уцелеть в этом кромешном аду. Что борьба с врагом, до зубов вооруженным современным оружием, бессмысленна. Что долго нам не выдержать такого напряжения, не устоять перед бешеным натиском объединенной Европы. Что наши экономические да и людские ресурсы на исходе. Но они были, эти люди! Они участвовали в битве, развернувшейся от берегов Черного моря до Ледовитого океана, от Балтики до тихоокеанских вод. Они шли с винтовками по льду Иртыша, вылавливали басмачей в горячих песках Таджикистана, гибли в застенках белогвардейщины, строили под ураганным огнем переправы, мчались на конях и рубили сплеча…

Они умирали, потому что хотели счастливо жить!

Решалась судьба революции.

И они победили. Иначе и не могло быть.

Не сразу поняли стратеги, генштабисты, матерые генералы, все эти дутовы, улагаи, колчаки, что перед ними новые люди, совсем другая, чем они, порода людей…

Правду говорят, что народ не ошибается. Он всегда выберет единственно правильный путь. Можно до какого-то момента силой оружия удерживать его в повиновении, но рано или поздно неизбежно будут сметены поработители, а народ сохранит главное: свое сердце, свою правду, свою независимость. История зафиксировала факты, как в годину смертельной опасности, когда жадные руки тянулись уже к украинской пшенице, к бакинской нефти, к самоцветам Урала, к золоту Колымы, народ отбросил всех, кто мешал ему, и, не колеблясь, пошел по ленинскому пути.

«…Из недр народа, как из волн морского прибоя, вышли могучие витязи, сказочные герои, отважные богатыри. И не было им числа. Они шли под пулеметным огнем, переправлялись через непроходимые реки. Они знали, за что сражаются, что дороже самой жизни: они защищали Отечество, были провозвестниками нового, социалистического общества — высшей ступени мировой истории».

Одним из таких сказочных, былинных героев и стал Г. И. Котовский. Можно приводить подобные сцены из романа бесконечно, можно цитировать его целыми страницами. Как отлично обрисована эпоха, какой богатый, колоритный фон они создают для развития многопланового и интересного сюжета.

Четвериков поставил перед собой сложную задачу: нарисовать широкое полотно становления эпохи, дать почувствовать самый тонус того времени. Роман построен очень своеобразно. Судить об этом можно хотя бы по такому примеру.

Чего проще, казалось бы, начать роман, название которого «Котовский», с описания детских лет героя. Но читатель, открывая книгу, знакомится прежде всего не с Котовским, а с другими людьми: княгиней Долгоруковой, помещиком Скоповским, офицером Бахаревым. И это не случайно. Действующие лица романа всего только едут в экипаже и разговаривают, а между тем дается великолепный фон, обрисовывается политическая ситуация и расстановка сил в стране. И это сделано автором в меру необходимого, с большим знанием той среды, о которой он пишет.

Бессарабский помещик Скоповский оказывает гостеприимство княгине Долгоруковой и доставляет ее в свое имение «Валя-Карбунэ». По приезде он узнает о налете на имение вооруженной группы всадников. Угоняя помещичьих коней, они просили передать барину привет от Котовского.

Так на 16 странице второй раз появляется в романе имя Котовского. И снова, как бы между прочим: «Опять Котовский! — восклицает огорченный помещик. — А говорили, что повешен…»

В последующих подглавках читатель узнает о других действующих лицах романа, в частности о мальчике Мише Маркове, который вместе с отцом уходит ночью из дома, спасаясь от ворвавшихся в Кишинев румын. И здесь опять упоминание о Котовском — надежде и опоре жителей Молдавии, всем сердцем принявших Советскую власть.

Читатель заинтригован. Ему уже не терпится узнать, кто же такой Котовский. Автор удовлетворяет это естественное любопытство во второй главе. Однако знакомит с детскими годами героя через воспоминания самого Котовского. «Цокают копыта. Дорога извивается среди полей» — рефреном повторяются эти фразы, а Котовский едет на коне по Молдавии и вспоминает год за годом свою жизнь.

Он ехал в раздумье. Невесело было на душе. В боях под Кишиневом перевес оказался на стороне противника. Надо изменить соотношение сил. Надо звать народ на защиту свободы. Вот с чего надо начинать!

Таковы были думы Григория Ивановича, когда он подъезжал к своему родному селению Ганчешты.

Как быстрокрылая птица, облетел молдавские села и деревеньки слух: Котовский бьет захватчиков, Котовский собирает отряд! И отовсюду двигались по дорогам всадники — те, кто не хотел склонить голову перед врагом.

Постепенно автор вводит в круг событий своего героя. Читатель все лучше узнает его, все больше проникается к нему уважением, не может не восхищаться его смелостью, находчивостью. Он не может не полюбить яркого, самобытного человека-легенду Григория Ивановича Котовского.

Писатель с большим тактом, не навязывая своих оценок, показывает, как далеко не сразу, под влиянием многих встреч, испытаний, столкновений, раздумий формируется мировоззрение Григория Котовского.

Еще в детские годы у мальчика возникает вопрос: «Почему так устроен мир?» Он узнает, что есть бедные и богатые, что существуют добро и зло, справедливость и несправедливость, сильные и слабые, хорошие и плохие люди.

С интересом следим мы за поступками юного Котовского, когда он жил еще в своей милой деревне Ганчешты, притулившейся к белоснежному дворику князя Манук-Бея. Внизу — прозрачная речушка Когильник, по берегу которой Гриша любил бегать босиком. Ему казалось, что нигде нет столько зелени. Зеленые сады, виноградники и табачные плантации. Люди здесь привыкли покоряться хозяину, и никто не смел идти против его воли. Так жил отец Гриши — тихий и молчаливый механик на винокуренном заводе. Так жили его дед и прадед. Но именно от своего отца впервые услышал Гриша вольные, непокорные слова. Они накрепко запали в душу. Отец доставал сыну разные книги и приобщал его к чтению. Книги те были не простые, а волшебные. Сколько интересных историй узнал из них Гриша. Читая эти книги, он будто сам совершал кругосветные путешествия на корабле, сооруженном из корыта и половой щетки. Он отдавал команду матросам. Бури швыряли корабль по волнам и грозились его затопить, разнести в щепки. Но капитан не робел. Он стоял на своем мостике и зорко глядел вперед…

Юноше Котовскому начинает казаться, что он может вступить в единоборство с насилием и злом и победить столь же успешно, как в единоборстве с быком. Ловкость и отвагу продемонстрировал он тогда своим однокашникам. «В школе готовят из нашего брата барских садовников или управляющих. Стоит ради этого учиться? Стоит ради этого жить?» — говорит он и пытается бороться, как может, как умеет. И дальше писатель прослеживает формирование незаурядного человека. Преследуемый, гонимый, Григорий Котовский не складывает оружия. Неосознанная ненависть к царскому строю перерастает в глубокое убеждение.

Котовский в тюрьме… На каторжных работах… Побег… Еще и еще побег… И снова его выследили. Упрятали в тюрьму. Судили и приговорили к смертной казни. Между тем настал февраль 1917 года. Смертный приговор заменен отправкой на фронт.

Как ни старались враги уничтожить его, находчивость, удивительная жизнеспособность и неизменное расположение к нему народа выручили Котовского. Из всех бед он выходил невредимым.

Котовского никогда не покидало чувство ответственности за судьбу человека. Встречая голодного, раздетого, несчастного, обиженного, он делал все, чтобы облегчить участь такого человека. Во второй книге дилогии Б. Четвериков рассказал о многих случаях, которые имели место в жизни Котовского.

…Котовский приобретает навыки разведчика, подпольщика, приобщается к военному делу. Все это пригодится ему и в одесском подполье в период американской и французской интервенции, и в дальнейшем — в годы гражданской войны. Из «стихийного коммуниста» он превратился в сознательного большевика-ленинца.

«Я прожил длинную и, сказать по правде, горькую жизнь, — говорит Котовский. — Только сейчас и начинаю жить. Только сейчас и родился. Мой год рождения — тысяча девятьсот семнадцатый!»

Весной 1920 года полки Пилсудского занимали города и села Украины, и надо было готовиться к бою против этого нового врага Советской республики. Котовский много думал о судьбе Родины, о своем народе, о себе самом. Именно тогда написал он заявление о приеме в ряды Коммунистической партии. Он решил больше не откладывать. Давно об этом думал, но все бои, бои, бои… Жизнь не останавливалась. Она быстро катилась вперед. Некогда было оглядываться, раздумывать. Пройден один этап — начался второй. Завязывались новые бои…

Помнится, еще в минуты прощания с бирзульскими коммунистами, которые уезжали в Малин для усиления Первой стрелковой бригады, Котовский говорил:

— Товарищи! В тяжелую минуту вы стойко шли вперед. Опасность угрожала нам со всех сторон, изо всех углов и нор лезли вражьи силы, но вы ни разу не проявили малодушия. Во всем вы были настоящими коммунистами.

Произнося эти слова, Котовский тогда подумал: «А разве я — не коммунист? Давно бы надо оформить мое вступление в партию».

Наконец-то осуществилась его заветная мечта: драгоценная книжечка — партбилет — хранится у него на груди. Мысленно он считал себя в партии большевиков с семнадцатого года. И даже раньше. Разве он не был большевиком в подполье Одессы, работая по указаниям секретаря губкома? Разве не Коммунистическая партия воодушевляла его на подвиги, когда бил он части Шкуро и Дроздовского, когда вел бригаду против Бредова, против конницы Мамонтова, когда разбил Мартынова… И кого еще? Всех не перечесть, генералов и атаманов всех рангов и всех мастей. И всегда, каждодневно, каждочасно, разве он не был в душе коммунистом? Конечно, был.

Котовский был предан марксистскому учению, идеям Ленина, делу партии. К сожалению, ему не пришлось встречаться с Лениным, слушать его выступления. Когда кавбригаду направили на Петроградский фронт, Владимир Ильич уже переехал в Москву. А позднее — непрерывные бои, переходы, атаки. Да и после окончания гражданской войны оказалось немало важных дел, которые помешали этой встрече. Вскоре Ленин заболел. А потом его не стало.

И вот Григорий Иванович у гроба любимого вождя, чьи боевые приказы он не раз четко и мужественно выполнял на многочисленных фронтах гражданской войны. Автор романа показал, как тяжело переживал Котовский смерть человека, чье имя вдохновляло и вело людей в бой против врагов молодой Советской республики, за мир и счастье трудящихся. Такие люди, как Ленин, бессмертны.

«Ощущения Котовского походили на состояние, какое бывает перед атакой. Наивысшее нервное напряжение, собранность. Обостренная зоркость. Все видно. Все отчетливо впечатывается в мозг. Горячее убеждение, что победа будет. Готовность к неизбежным потерям. Боевой дух. Ведь в атаку идут люди, обыкновенные люди, здоровые, жизнерадостные, полные сил. Их грудь защищена только гимнастеркой. А они идут. Идут навстречу огненному шквалу, навстречу пулям.

Так к щемящей боли, к острому, глубокому горю присоединились гордость и торжество. Гордость потому, что он, Котовский, современник великого Ленина, что он в отряде ленинцев ведет разведку боем в неизведанное будущее. И торжество: Ленин бессмертен, Ленинизм победит!»

Много места в книге Четверикова отведено встречам и беседам Котовского с одним из ближайших соратников Ленина по военному строительству Михаилом Васильевичем Фрунзе. Он говорил о многих проблемах, которые вставали в связи с перестройкой Красной Армии, ее вооружением. Говорил о роли военспецов в этом деле, о правильном их использовании, о необходимости превратить армию в школу воинского и политического мастерства. Каждый красноармеец, указывал Фрунзе, должен быть вполне грамотным бойцом. А скоро мы будем требовать, чтобы он был образованным, всесторонне развитым, а по части военного дела — человеком с максимальной военной квалификацией. Фрунзе высказывал свои соображения о единой военной доктрине, о реорганизации армии, о единоначалии, о новой советской дисциплине, новых уставах и наставлениях. Говорили и спорили о Суворове, Кутузове, Румянцеве.

Горячо и убежденно говорил Фрунзе о руководящей роли Коммунистической партии в строительстве новой жизни.

В романе вырисовывается незаурядная личность — крупный военачальник, теоретик и руководитель нового типа, впоследствии ставший Председателем Реввоенсовета Республики и возглавивший Вооруженные Силы страны. Таков М. В. Фрунзе.

Читатель с интересом следит за поистине фантастическими приключениями Г. И. Котовского. Повествование волнует, очаровывает, и в этом — талант писателя.

Борис Дмитриевич Четвериков блестяще сочетает писательский талант с четким мировоззрением. Его книги несут большую идейную и воспитательную нагрузку. Он всегда знает, для чего изображает на страницах своих произведений того или иного героя, заставляет его действовать именно в этих, а не других обстоятельствах. И герои его знают, во имя чего они действуют, поступают так, а не иначе, какие при этом преследуют цели, каким идеалам подчиняют свои дела и поступки, волю и энергию. Автор в совершенстве владеет техникой сюжета, пишет увлекательно. Вместе с тем он весь в сегодняшнем дне. Свои произведения Четвериков посвящает изображению советской действительности, рассказывая в них о формировании нового человека, о борьбе за новое, передовое. Это не созерцатель, а страстный борец и горячий патриот, беззаветно любящий свою родину и свой народ. Эти прекрасные качества Четверикова-писателя проявляются во всех его книгах. Так и в «Котовском». Автор любит своего героя, гордится им.

В образе Котовского раскрыты лучшие черты народа, красота его мыслей, чувств и поступков. Этому человеку были свойственны жизнелюбие, сердечность, доброта. Все свои силы, ум и сердце он отдает борьбе за счастье народа.

В романе создан ряд ярких образов. Причем автор находит для каждого персонажа, пусть самого незначительного, свои краски. Будет ли это убежденный враг советского строя капитан Бахарев, или садовник Фердинанд в имении Скоповского, или миллионер Рябинин, или типичный русский интеллигент профессор Кирпичев, — все они полнокровные, живые. Недаром же читатели частенько допытываются: как в дальнейшем сложилась судьба того или иного героя романа, не допуская и мысли, что это может быть собирательный образ, плод творческого воображения писателя.

Борис Дмитриевич мастерски лепит характеры своих героев, наделяя их строго индивидуальными, только им присущими чертами. Прочтите, например, еще раз первые двенадцать строк романа — и перед вами встанет образ княгини Долгоруковой.

А вот писатель двумя-тремя мазками создает портрет Люси:

«…Мария Михайловна ехала в роскошном экипаже, сверкающем, лакированном, на резиновом ходу. Рядом с ней помещались бесчисленные картонки и Люся — ее дочь, блондинка с голубенькими глазками, пухлыми губками и вся в бантиках, бантиках — не девушка, а сюрпризная коробка…»

Помещик Скоповский, его супруга, «женщина грандиозного телосложения и микроскопического ума», посвятившая свою жизнь «неравной и самоотверженной борьбе с обуревающим ее аппетитом», их сын — Всеволод, который был «в равной степени красив и глуп» — все образы романа выписаны мастерски, их видишь, представляешь.

Запоминаются конники из бригады Котовского. Порывистый, жизнерадостный Михаил Няга, который на коне чистокровной английской породы мчался навстречу опасности, а черные глаза его сияли счастьем… Строгий, деловитый Николай Слива, столяр по профессии… Владимир Подлубный, отличный разведчик… Артиллерист папаша Просвирин… Степенный хозяйственник Савелий Кожевников, все надеявшийся, «не забредет ли ненароком, вот как-то, воюючи, в свою родную Пензу, в свою деревню Уклеевку»… Милый, беловолосый мальчик Петька-трубач, баловень бригады, погибший от руки бандита Заболотного… Все они стоят перед глазами, самобытные, сильные, непреклонные. С достоинством они несут почетное имя котовцев. Просто, буднично выполняют они свой воинский долг.

Не расставаясь с основными действующими лицами романа, писатель ставит их в такие сюжетные положения, чтобы показать глазные течения эпохи. Читатель получает возможность заглянуть в политические кулуары, увидеть пружины борьбы, ощутить время.

В феврале 1920 года Иркутский ревком вынес смертный приговор Колчаку. Разбиты войска Деникина и Врангеля. Котовцы ликвидировали остатки белогвардейской группы генерала Бредова. Затем польский фронт. Борьба с остатками махновской банды, хлынувшей из-под Перекопа. Затем новое боевое задание — ликвидировать свирепствовавшую в 1921 году в Тамбовской губернии эсеровскую банду Антонова. Это был коварный враг. Антоновцы оказывали сильное влияние на отсталое крестьянство, которое, поверив в демагогические обещания, помогало им. С бандой Антонова было трудно бороться еще и потому, что кулаки, терроризируя тамбовских бедняков, всячески скрывали антоновцев от преследовавших их красноармейцев, обеспечивали банду продовольствием.

В расчеты Антонова, как установила наша разведка, входило объединение с повстанческими силами юга. Следовательно, антоновцы не должны удивляться, узнав, что к ним пробилась с боями группа белых казаков. И фамилия Фролова им была известна: он возглавлял казачьи соединения. Не знали они только, что в одном из недавних боев котовец Криворучко собственной рукой раскроил ему саблей череп. В том же бою было захвачено знамя фроловцев. Оно теперь, как и черный флажок с вышитой на нем серебряной буквой «Ф», очень даже пригодится.

Делегация котовцев под видом белогвардейцев-казаков проникла в логово банды, и было договорено, что встреча некоего Фролова с Антоновым произойдет в избе одного кулака. «Отряд Фролова» должен был занять одну сторону села, антоновцы — другую. И только потом, окончательно договорившись между собой, отряды должны были соединиться. Однако Антонова на месте не оказалось — он был тяжело ранен. Переговоры вел его заместитель Матюхин. Это — бывший фельдфебель царской армий. Хитрый, матерый и коварный бандит. Он был родом из здешних краев и хорошо знал местность.

Взяв с собой четырнадцать храбрых командиров, соответственно обмундировав их, Котовский отправился на переговоры. С Матюхиным было человек двадцать. Пока шли переговоры, отряд Котовского окружил банду и стал уничтожать антоновцев одного за другим. В это время Котовский открыл стрельбу по «делегатам». Вся группа Матюхина была перебита. Тяжелое ранение в плечо получил и Котовский. Завязавшаяся перестрелка послужила сигналом к более активным действиям остальных котовцев.

Так было покончено с одной из крупнейших банд, терроризировавшей тамбовских бедняков. Приказом Реввоенсовета республики за смелую операцию у деревень Дмитровское — Кобылянка Г. И. Котовский был награжден почетным революционным оружием. Многие котовцы были награждены орденом Красного Знамени.

Но боевые дела Котовского не закончились. Его отряд был снова переброшен на Украину, где он принял активное участие в ликвидации банды Тютюнника. Только после этого наступила передышка и Котовский включился в работу по воспитанию личного состава 2-го конного корпуса. Вместе с тем он принимал активное участие в восстановлении разрушенного войной народного хозяйства.

Котовский — кандидат в члены ЦИК СССР, делегат многих съездов и конференций. Он выступает в печати, борется за чистоту ленинского учения, живет полной, многогранной жизнью.

Однако годы тяжелой борьбы в подполе и на фронте гражданской войны сильно надломили его. В августе 1925 года по приказу Реввоенсовета он уехал в отпуск в селение Чебанка, что в 20 верстах от Одессы. Там и настигла его пуля подлого убийцы Зайдера.

Почти вся вторая книга дилогии посвящена дружбе Котовского с М. В. Фрунзе. Фрунзе тяжело переживал трагическую гибель Котовского. В частности, в романе потрясающе написана сцена, когда Фрунзе узнает об убийстве своего любимого друга и соратника. В адрес бойцов и командиров 2-го кавкорпуса он телеграфировал:

«Сегодня мной получено донесение о смерти тов. Котовского. Знаю, что ряды бойцов славного корпуса охвачены чувством скорби и боли. Не увидят они больше перед собой своего командира-героя, не раз водившего их к славным победам. Умолк навеки тот, чей голос был грозой для врагов советской земли и чья шашка была лучшей его оградой.

Рука преступника не остановилась перед тем, что она поднимается против лучшего из защитников Республики рабочих и крестьян. Она решилась на позорнейшее, гнуснейшее и подлейшее дело, результат которого будет на радость нашим врагам…»

Большая заслуга автора романа состоит в том, что он расследовал обстоятельства убийства Котовского. До Четверикова в десятках воспоминаний, записок замалчивалось имя убийцы — Зайдера. Разоблачен и довольно распространенный прием, применяемый политическими убийцами, — широко пускать в ход версию убийства «по личным мотивам». Минуло пятьдесят лет со дня убийства Г. И. Котовского, но и по сей день находятся люди, которые толкуют о происшедшей якобы дуэли между Котовским и его «адъютантом». Четвериков собрал самые достоверные материалы, раздобыл подлинник судебного разбирательства дела убийцы, не говоря уже о том, что встречался с котовцами — соратниками Григория Ивановича, выслушивал подробные рассказы о том, что произошло 5 августа 1925 года в совхозе «Чебанка» под Одессой. Он получил важные сведения от Ольги Петровны Котовской, которая в день убийства находилась вместе с мужем в Чебанке.

Эти страницы романа невозможно читать без боли и горечи. На память приходят строки, написанные Эдуардом Багрицким:

Плещет крыжень сизокрылый

Над водой днестровской,

Ходит слава над могилой,

Где лежит Котовский…

Через образы Крутоярова, Котовского, Маркова и других действующих лиц своего романа Четвериков дает много обобщений, размышлений, выводов. И все они важны, современны.

В романе есть очень сильная сцена: убитый горем, потрясенный смертью Котовского Миша Марков бродит по Одессе, невидящим взором смотрит перед собой и думает о командире, своем воспитателе, учителе, втором отце. Это именно та сцена, когда Марков, тщедушный, застенчивый, всегда отличавшийся тихим, смирным характером, дал крепкую затрещину клеветнику и злопыхателю, пытавшемуся очернить имя Котовского.

И Марков, крепко сжав кулаки, грозно, как проклятие, торжественно, как зарок, произнес:

«— Во все времена, сегодня или завтра или в любое время, даже по прошествии многих лет — помните, люди: если услышите шепотки и наговоры, кривые улыбки и пошлые намеки, порочащие светлую память Григория Ивановича Котовского, знайте, что перед вами убийцы или сообщники убийц!»

«Нет Котовского. Оказывается, можно так вот, запросто, подойти и убить человека. Не в запальчивости, а выполняя свой план. Это было бы непонятно по своей чудовищности, если бы не знать, что такое наша эпоха, не знать ее железных законов. А что она такое, если сказать в двух словах? Перелом. Крушение старого мира — казалось бы, несокрушимого. Приход новой эры, очертания которой давно уже грезились человечеству и которая вступает, наконец, в свои права. Борьба. Непрекращающаяся, жестокая. Яростное сопротивление старого мира этому новому — настоящая война. И смерть Котовского, с которой никак не хочет примириться разум, — один из моментов этой войны».

Когда речь идет о языке писателя, то трудно, разумеется, удержаться, чтобы не процитировать несколько отрывков из романа, не напомнить читателю некоторые страницы этой вдохновенной, содержательной и вместе с тем увлекательной книги. Можно было бы написать отдельное исследование, например, о пейзаже в произведении Четверикова. Невольно вспоминается, что автор книги — и поэт, и музыкант, и художник. Это, вероятно, помогает ему создавать картины природы и передавать удивительную выразительность, музыкальность и яркость прекрасного русского языка.

В романе «Котовский», как, впрочем, и во всех произведениях Четверикова, завораживает музыкальность слога, богатство языковой палитры. Писатель вводит в текст разговорные слова. Кроме того, он восстанавливает в правах незаслуженно забытые русские слова, русские поговорки. Четвериков считает, что за последние десятилетия совершился процесс нивелирования русского языка. Одни слова без всяких на то оснований исчезли, другие лишились синонимов. Зачастую слова употребляются не в том значении. Борис Дмитриевич горячо выступает за восстановление во всем блеске, во всей красоте богатого оттенками, звучного, мелодичного русского языка.

Во втором томе дилогии «Котовский» война окончилась, но борьба продолжается, только методы стали иными. Все напряжено до крайности. Мы держим порох сухим. За рубежом идет затаенная возня, лихорадочная подготовка к новому нападению: грядет 1941 год. Тревожная обстановка предвоенных лет передана Четвериковым с необычайной выпуклостью. Вот когда понимаешь, зачем понадобился в романе показ «той стороны». Зачем нужна такая как будто бы аполитичная княгиня Долгорукова и яростный белогвардеец Бахарев, а особенно миллионер Рябинин, в котором угадывается опасный враг Рябушинский. Зачем нужны «миссионер» рождающегося фашизма фон дер Рооп и Сальников, прототипом которого, по-видимому, является известный авантюрист Савинков. В писателе Бобровникове мы узнаем черты одумавшихся белоэмигрантов, вернувшихся на родину. Большой удачей следует признать и образ писателя Крутоярова. Показ литературного мира 20-х годов и сам по себе представляет большой интерес. Кроме того, автор как бы предугадывает будущую тактику врага — перенесение боев на рубежи идеологического фронта. Вовсе неспроста задумана автором посылка Котовским приемного сына — Миши Маркова на литературную ниву. Котовский как бы предугадывает, что придет время — и понадобится скрестить мечи на фронте культуры, искусства, литературы, когда книги советского литератора станут мощным оружием сторонников прогресса, а книги перевертышей и врагов окажутся в арсенале сторонников реакции.

Роман Четверикова «Котовский» заставляет о многом задуматься, многое перечувствовать, переосмыслить. Читаешь и ощущаешь бег времени, Чувствуешь, осязаешь рождение новой эры, даже в самой манере писателя, когда он дает некоторые зарисовки характеров одним смелым штрихом, какой-то типичной черточкой. Этим передается как бы убыстрение времени. Глубже вчитываясь в роман, понимаешь, что если в прежние времена можно было рассматривать мир с неторопливой, медлительной колымаги, то теперь рождаются новые, невиданные скорости нового, невиданного строя.

Столь же ярко и своеобразно рассказывается о гражданской войне и в новом романе писателя — «Навстречу солнцу», изданном в 1967 году. Это книга о Восточном фронте, о борьбе с колчаковщиной. На этот раз Четвериков ведет читателя по сибирским равнинам, по уральским ущельям, по Заволжью, рассказывает о людях, беззаветно преданных Родине, революции.

Встречаемся мы в романе с прославленными полководцами Фрунзе, Тухачевским, Каменевым, Вострецовым. Писатель зримо показывает и облик врага: самонадеянных интервентов, ставленника иностранного капитала адмирала Колчака. Сюжетные линии переплетаются, напряжение борьбы нарастает… И понимаешь, что так рассказать обо всем этом мог только тот, кто сам все это пережил, сам видел и испытал, был свидетелем, участником, современником всех этих событий, да еще человеком, обладающим зорким глазом и горячим сердцем, завидной ясностью души.

Многим можно поставить в пример трудолюбие Четверикова. Он работает с упоением, отдает писательскому труду все свои силы и весь талант. И невольно останавливается внимание на том, что и сейчас, в достаточно солидном возрасте, из-под его пера выходят большие, яркие полотна.

В одном автобиографическом стихотворении он пишет:

…Получили мы в наследство

И зоркий глаз, и дерзкий ум.

В нас есть казацкая отвага.

А в сердце, полыхнув огнем,

Степей полынных злая брага

Вот так и ходит ходуном.

Наш род был долговечным, прочным,

Сто сорок прадед жил почти…

Куда нам — хилым, худосочным!

С нас хватит по сто двадцати!

Тем, кто сдает позиции, жалуется на лета, на усталость, Борис Дмитриевич рекомендует:

«Больше работайте, больше двигайтесь, глубже дышите и, не сбиваясь, шагайте в ногу с жизнью! Помните, что Томас Эдисон получил патент на свое очередное открытие, когда ему было за восемьдесят. Иоганн Гете закончил «Фауста», когда ему был восемьдесят один год. А великий русский ученый Иван Павлов? А наш знаменитый современник академик Сперанский?..»

Борис Дмитриевич буквально излучает энергию, остроумие, молодой задор. Несмотря на все пережитое (а пережил он очень многое), это веселый, неунывающий человек, жизнелюб, не потерявший вкуса к жизни, интереса к людям.

Он по-настоящему знает цену подлинной дружбе, взаимной выручке и поддержке. В стихотворении «Самое главное» Борис Дмитриевич так поэтически просто и кратко формулирует эту мысль:

Живу давно. За годы эти

Не вспомню, оглядясь вокруг,

Что восхитительней на свете

Уверенного слова ДРУГ.

Я научился, глядя в вечность

И оступаясь в пустоту,

Ценить простую человечность

И человечью простоту.

А как высоко ценит и тонко чувствует Борис Дмитриевич природу родного края, красу земную — леса, поля и реки. Детские и юношеские годы, проведенные на Урале, в Сибири и на Волге, не могли не наложить свой отпечаток на поэтическую палитру писателя. Они сделали его язык образным и точным, а стих лирическим, напевным:

Там пихты над Волгой грустили

В лучах потухающих дня…

Там горлицы летом гостили…

Там мята цвела у плетня…

Прохладу я пил смоляную,

Все дни пропадал я в лесу.

И мудрость и свежесть лесную,

Как стяг, через жизнь пронесу!

Обязан я полдням, рассветам,

И ливням, и серьгам ольхи,

Что стал неуемным поэтом,

Что начал писать я стихи.

Обязан я песням и сказкам,

Где вымысел есть и душа,

Степным пастухам и подпаскам

С их дудками из камыша,

И девушкам звонкоголосым,

Поющим в любовной тоске,

И нашим поволжским матросам,

Поведавшим думы реке…

Я сроду тех троп не миную.

Я пью, причащаясь, росу.

И мудрость, и свежесть лесную,

Как стяг, через жизнь пронесу.

Творческий диапазон Бориса Четверикова обширен: проза, поэзия, драматургия. Его пьеса «Вороний камень», написанная в годы блокады Ленинграда в соавторстве с И. Груздевым, была поставлена в нескольких театрах страны.

Природа щедро наделила Бориса Дмитриевича талантами. Конечно; прежде всего он писатель. За полвека своей творческой деятельности Борис Дмитриевич издал десятки книг. Немногие писатели могут похвастаться таким литературным багажом. Но он еще и художник, и музыкант. Он создает прекрасные картины маслом, особенно любит писать пейзажи, натюрморты (сирень на его картинах как живая, хочется потрогать, понюхать ее!) и свой досуг зачастую проводит за мольбертом. К пианино же Борис Дмитриевич садится по нескольку раз в день — для разрядки между работой. Он с увлечением импровизирует, и я, неоднократно слушая его, всегда жалел, что его музыка не положена на ноты — в ней столько души, темперамента, чувства!

Борис Дмитриевич Четвериков настолько многогранен и колоритен, что писать литературный портрет этого человека — трудная задача. В то же время я делаю это с чувством большого удовлетворения, с большим воодушевлением и охотой. Конечно, это далеко не полный портрет. Ведь следовало бы поговорить подробнее и о языковом строе произведений Четверикова, о стиле, о сюжетном построении, о разбросанных по страницам его книг блесткам образности… А биографические вехи писателя? Когда Борис Дмитриевич начинает рассказывать о своих скитаниях, обо всем, что он повидал и испытал, понимаешь, сколько наблюдений, впечатлений набралось у этого человека. Понимаешь, что и сама его жизнь — бесконечно увлекательный и, надо думать, остросюжетный роман.

Он родился 2 июля 1896 года в городе Уральске, в семье учителя словесности. Ранние годы прошли в Уфе, где он окончил гимназию. За его отцом, который слыл «неблагонадежным», был установлен негласный надзор полиции, и поэтому семье Четвериковых приходилось часто менять место жительства.

Прожив более сорока лет в Ленинграде, Борис Дмитриевич имеет все основания считать себя коренным ленинградцем.

Борис Дмитриевич любит вспоминать свои бесчисленные переезды, встречи, самые неожиданные повороты судьбы. На своем веку он работал завклубом и библиотекарем, корректором, газетчиком, актером, фельдшером, певчим церковного хора и ночным сторожем, художником и музыкантом. Его неуемная и всегда ищущая натура причиняла, ему много хлопот. Но никогда не угасала в нем любовь к жизни, к поиску, к борьбе. Блоковские строки: «И вечный бой, покой нам только снится» — стали девизом его жизни.

И сегодня Борис Дмитриевич полон новых замыслов и планов. Он выпустил новый роман — «Утро», целое историческое полотно, в котором охвачен период с конца XIX столетия до событий Великого Октября, — период, наполненный многими важными событиями, решившими судьбу России. Тут и русско-японская война 1904 года, и история большой семьи на фоне событий 1900—1917 годов, и война 1914 года, и возня меньшевиков, эсеров, анархистов… Но главное — это титаническая работа Владимира Ильича Ленина и созданной им партии большевиков. В романе рассказано о гениальном плане создания газеты «Искра», о ее транспортировке в Россию. Через баррикады 1905 года, через окопы 1914—1916 годов к революции 1917 года, к логическому завершению гигантской работы ленинцев — Великому Октябрю. Этот период истории — подлинное утро России, утро новой эры человечества.

Четвериков весь в работе. В 1971 году он выпустил большой роман об Отечественной войне, о беспримерном в истории случае, когда Доброта, Непреклонность, Патриотизм одержали великую победу над силами тьмы, над каннибальской доктриной Гитлера. Это роман о победе находившегося 900 дней в осаде непокоренного Ленинграда. Сейчас автор работает над книгой о современной жизни Советских Вооруженных Сил.

Борис Дмитриевич считает, что человек, не имеющий твердых убеждений, никогда не создаст полноценного произведения. А проповедники враждебной нам, советским людям, идеологии маскируются под сторонников выдуманной ими «окопной правды», «солдатской правды», «полной правды» или под «сатириков», якобы усердно искореняющих пороки и подают эти дурно пахнущие блюда под разными соусами.

На прошедшем в мае 1970 года в Москве Всесоюзном совещании, посвященном военно-патриотической литературе, многие ораторы отмечали отрадный подъем в создании героико-патриотических книг. Вместе с тем участники совещания говорили о том, что нет-нет да и проскакивает у нас в печать книга, искажающая историю, клевещущая на доблестную Советскую Армию. Такие «сочинительства» изготовляются не от доброго сердца. А если вдуматься, пишут их не без содействия зарубежных жонглеров, то подсовывающих идейки пацифизма, то изобретающих теорийку дегероизации — такую же вздорную, как, скажем, в буржуазном мире «искусство абсурда». Как правило, авторы подобных писаний — люди, не наделенные талантом, зачастую даже плохо владеющие русским языком. Да и зачем им хороший язык? И большего таланта им не надо, чтобы обливать грязью самое для нас святое: немеркнущую воинскую славу, доблесть русского солдата, великий подвиг всего советского народа, поднявшегося в 1941 году на священную войну и изгнавшего с позором кровожадного врага.

В наши дни, когда между социализмом и капитализмом идет острая идеологическая борьба, намного возросло значение воспитательной работы в массах вообще и среди подрастающего поколения в частности. Молодежь должна знать героическую историю своей Родины, ее подлинных героев — отважных бойцов за честь, свободу и независимость Отчизны. Большую роль в патриотическом воспитании играет советская литература, оказывающая огромное влияние на молодых граждан советской страны. А именно в них наша сила, наше будущее. «Пройдет не так уж много лет, и те, кто сегодня сидит за партой или на студенческой скамье, придут на производство, в науку, культуру, — говорил Л. И. Брежнев в своем докладе на совместном торжественном заседании ЦК КПСС, Верховного Совета СССР и Верховного Совета РСФСР 21 апреля 1970 г., посвященном 100-летию со дня рождения В. И. Ленина. — От того, чему и как мы их научим сейчас, во многом будет зависеть прогресс нашего общества в будущем. Еще древние говорили, что ученик — это не сосуд, который надо наполнить, а факел, который надо зажечь». («Правда», 22.IV.70 г.). И здесь многое могут сделать писатели в своих высокоидейных произведениях. Они призваны воспитывать в каждом советском человеке горячего патриота, отдающего все свои силы на благо Родины. Одним из таких инженеров человеческих душ является Борис Дмитриевич Четвериков, писатель большого таланта, высокой идейности и преданности своему народу.

СЕКРЕТЫ ПРИВЯЗАННОСТИ

1

Есть литераторы, творчество которых самым тесным образом переплетается с их биографией, жизненным и творческим путем. О таких писать и легко и трудно. Легко потому, что даже простое перечисление дел и поступков такого человека создает портрет, его творческое лицо. Трудно потому, что, как правило, биографии таких людей бывают слишком нанизаны фактами и событиями, без знания которых нельзя понять секрета их творческой привязанности к той или иной теме.

Николай Иванович Камбулов прожил интересную и богатую событиями жизнь. И стал военным литератором совсем не вдруг.

Родился он в степном казачьем хуторе Ростовской области. В детстве страшно увлекался верховой ездой. И тогда же познал «радость поборенного страха»…

«…Конь был чужой, и картуз был чужой… Ветер бил в лицо, пузырил на спине сорочку. Страшно боялся за картуз, сорвет с головы упругий степняк — не избежать отцовской выволочки.

Сердце замирало, а конь все нес меня так резво, будто я летел на гнедом по воздуху… Страшно и радостно».

Потом, когда пошел учиться в школу, написал свой первый рассказ на сюжет известной казачьей песни: «Скакал казак через долину…»

«Я очень полюбил этого человека, — писал Николай, — полюбил за то, что он «из сотни одинокий» скачет через долину, через кавказские края. На пути реки, горы, а он скачет… Смелый человек!»

Судьба так сложилась, что Николай Камбулов попал служить в эти самые «кавказские края» — на пограничную заставу. Удивительное дело — здесь, в горах, среди стремнин и долин он во многом повторил своего любимого героя из песни. Только на этот раз скакал по долине не один, а вдвоем: он — девятнадцатилетний комсомолец, солдат-первогодок и лейтенант Корчма — опытный пограничник, награжденный орденом.

Шел пятый день поиска: государственную границу перешли особо опасные диверсанты. Высокие горы и жара. Кони покрылись пеной. В горле пересохло. Дышать нечем. Но преследование бандитов прекратить нельзя. Чтобы не оказаться в глазах лейтенанта трусом, молодой пограничник рвется вперед. Корчма злится: «Башку потеряешь, осторожнее. Возьми первый повод!»

Но уже поздно: разгоряченный конь взвился свечой: под ним зияла пропасть. Конь рванул в сторону, и Николай вылетел из седла. Корчма еле успел схватить его за ноги и оттащить от смертельного обрыва.

— Они там!

Увидел нарушителей и Корчма:

— Прикрой, да не торопись…

Корчма подполз к валуну, за которым прятался один из нарушителей. Этот бандюга из любого положения стрелял без промаха. У лейтенанта же последний патрон: много пришлось пострелять.

— Сдавайся! — крикнул Корчма.

— Ха-ха! — засмеялся бандит и взял маузер на изготовку.

Но Камбулов успел опередить его. Нарушитель пошатнулся и упал на спину…

— С твоими нервами только посуду бить! — ахнул Корчма.

Когда подошли к врагу вплотную, осмотрели его оружие, то увидели, что в маузере было еще много патронов.

— Он вас мог бы убить…

— Еще этого не хватало! — обиделся Корчма и вдруг заулыбался: — А вообще-то мог, конечно… Ну, ты — молодец. Рука у тебя крепкая. Не дрогнула. Спасибо.

Этот и многие подобные пограничные дела и случаи были положены в основу пьесы Николая Камбулова, которую он написал, будучи рядовым солдатом. Пьеса так и называлась — «Случай на заставе».

Граница полна неожиданностей, здесь в любое время дня и ночи, в пургу и дождь может прозвучать сигнал боевой тревоги. Здесь нет общего отбоя на сон: люди спят в разное время. Нет и общего выходного дня. — пограничники отдыхают в разные дни. Здесь каждый охраняет всю страну — от того пятачка, на котором он несет службу, или от той извилистой тропки, по которой неслышно, как тень, шагает в дозоре, до всех точек — южных, северных, восточных и западных… Здесь он живет в условиях огромной личной ответственности, живет не день, не два — годы! Сами обстоятельства, я даже не говорю о воспитательной системе, выковывают у молодого человека завидную собранность, смелость, мужество и волю к победе. Три года Николай Камбулов служил на границе и конечно же отсюда взял начало своей фанатичной привязанности к людям мужественным, смелым, чистым душой и помыслами.

Но это были лишь первые впечатления, которые еще не позволили ему воплотить их в литературные образы, воссоздать картину большой, подлинной правды увиденного и пережитого, картину, в центре которой стоял бы человек в погонах как гражданин Советской страны, как борец за светлое будущее.

Впечатления созрели, оформились через личные переживания, личное прикосновение к трудному, чрезвычайно опасному и ответственному. Произошло это гораздо позже и не сразу — когда Николай Камбулов в 1941 году попал на фронт, в пекло кровавых схваток, в обстановку смертельной опасности.

Всю войну он служил в дивизионной газете. Однако не всегда приходилось ему воевать пером. Были периоды, когда он, в силу сложившихся обстоятельств, надолго исчезал из редакции. Но об этом чуть ниже.

Передо мной фронтовые корреспонденции Николая Камбулова из дивизионных и армейских газет. Они интересны и с точки зрения журналистского мастерства, и с точки зрения широты охвата событий.

Вот газета «К победе». За август 1942 года в ней опубликовано несколько его корреспонденции и статей. В подвальной статье, озаглавленной «Сегодня и Завтра», Николай Камбулов писал:

«Сегодня они топчут нашу землю. Сегодня они табунятся и ржут, как жеребцы, увидев беззащитных русских женщин. Сегодня эти голубоглазые и долговязые уроды горланят: «На восток!» Сегодня они протаранили еще один рубеж. Они пьяные. Они боятся протрезвиться. Они боятся задержаться на месте, боятся остановиться.

Сегодня им вешают железные кресты.

Но это только сегодня. Мы знаем: это только сегодня. Но пройдет ночь и настанет завтра. Завтра они попятятся. Завтра фашист уже не будет ржать. Завтра он превратится в побитую клячу… Задержать и ударить. Задержать и ударить возле каждого окопа. Задержать и ударить возле каждой траншеи. Задержать и ударить на всем Кавказе!

Удержать, а потом погнать. Неверно, что фашисты не умеют драпать. Они великолепные бегуны. У них так хорошо сверкают пятки, надо только бить в лоб: голова фашиста на шарнире, ее можно повернуть лицом на Запад.

Можно!

Сегодня им вешают железные кресты…

Завтра принесет им гору осиновых кольев!..

Уже светает, уже слышится грозный топот. Это идет наш храбрый солдат товарищ Завтра. Становись рядом с ним. Враг остановится, враг побежит!»

В начале 1942 года поэт Михаил Плотников в окружной газете «Пограничник Азербайджана» опубликовал очерк о Николае Камбулове. В нем он использовал ряд его писем, присланных им с Керченского полуострова. В ту пору Николай Камбулов не работал в газете (при форсировании Керченского пролива типография многотиражной газеты пошла ко дну, а другую еще не успели получить), он сражался на фронте как рядовой солдат, нередко ходил в разведку. Я приведу небольшую выдержку лишь из одного письма Камбулова, которая как бы перекликается с тем, что он писал в статье «Сегодня и Завтра» и вместе с тем подчеркивает уже созревшие и оформившиеся стремления написать книгу о людях подвига, о людях, которых он полюбил на всю жизнь.

«Нас здесь крепко молотят. До того крепко, что иногда думаешь: снесут бомбами полуостров и Черное море соединится с Азовским. Да, сражение идет не на жизнь, а на смерть. Ты, наверное, не поверишь, но удивительное дело — чем труднее, чем больше огня, чем ближе костлявая, тем чаще слышишь разговоры о жизни! Об опасности ни слова…

Когда-то я читал книжку, уже не помню ее название. Там автор рисует бой: солдаты мечутся в траншеях как угорелые, молитвы шепчут, прощаются с подлунным миром. У нас же ничего подобного! Вот только что одному оторвало стопу — парень конопатый и беззубый, — он не стонет, а ругается: «Челт, как перевязываешь!.. Подлюге по самой колешок оттяпаю все конечности. Я его на одной ноге догоню…»

И меня шибануло по башке. Припудрили рану каким-то порошком: зарастет, говорят. Зарастет так зарастет — рана чепуховая, касательная…

Если удастся выбраться на Большую землю, буду писать книгу. Сам бог никогда не видел таких храбрых людей! Их создала наша советская действительность. Боженьке не под силу такая работа. Куда ему, старику, вдохнуть в человека такой боевой дух, который сейчас проявляют наши бойцы!

А Фриц выдохнется, надорвет пуп и лопнет. Когда это случится? Конечно, не сегодня, завтра — вполне возможно! Пусть побыстрее настанет Завтра!»

Керченский полуостров. Справа море, слева море, за спиной четырехкилометровый пролив. Густо падают вражеские бомбы, так густо, что на глазах земля покрывается сплошными воронками. Сдерживая рвущиеся к Керченскому проливу гитлеровские войска, стойко сражаются арьергардные части Крымского фронта. В тесном полковом блиндажике собрались политработники. Старший батальонный комиссар Иван Федорович Гречкасеев, возглавивший одну из групп арьергардных частей, дает задание своим подчиненным. Какое задание он даст младшему политруку Камбулову? Многотиражка давно не выходит, ее редактор теперь чаще всего находится во взводе разведки. И все же? «Идите в батальон капитана Васильченко, — говорит Гречкасеев. — Он сражается на самом горячем месте. Покажите во фронтовой газете, как дерутся арьергардники…»

Камбулов ушел. Вернулся не скоро. Но задание комиссара он все же выполнил. Пройдя через огненный Аджим-Ушкай, темное и глухое его подземелье, Николай Камбулов написал три книги о необыкновенном коллективном подвиге бойцов Крымского фронта. «Жаль, что не смог только доложить старшему батальонному комиссару, — вспоминает он теперь. — Иван Федорович пал смертью храбрых там, в подземелье Аджим-Ушкая».

Камбулов любит работу журналиста, любит видеть собственными глазами то, о чем пишет, любит чувствовать локтем события. И ему просто везло в этом. Едва вышел из аджимушкайского подземелья, он тут же попросил, чтобы его направили литературным сотрудником в дивизионную газету. Это было глубокой осенью в горах Северного Кавказа. Шли ожесточенные бои. Части гвардейской Таманской дивизии отражали бешеные атаки гитлеровцев, рвавшихся в Закавказье. Одно подразделение гвардейцев попало в окружение. Нужно было рассказать через газету всем гвардейцам, как сражается это подразделение, выполняя святой призыв народа: «Ни шагу назад!» Выбор снова пал на Николая Камбулова и на молодого журналиста замполитрука Федора Шуптиева.

…Деревья, сухие листья и свист пуль. Стреляют со всех сторон. Но Шуптиев верит, что идут они правильно. Верит потому, что накануне Камбулов бесстрашно выбрался из самого Аджим-Ушкая. А однажды он, Камбулов, вынес его на своих плечах из вражеского кольца. Тогда гитлеровцы ворвались в город внезапно. Их танки вошли во двор, где располагалась редакция, и огнем из пушек в упор разрушили дом типографии. Многие погибли. Камбулов и Шуптиев, уцелевшие от вражеского огня, успели забраться на крышу дома. Танки вышли на улицу. Пришлось прыгать с крыши в огород. Шуптиев прыгнул неудачно: вывихнул ногу и идти дальше не мог. Камбулов нес его долго — справа, слева и впереди били фашистские танки и самоходки, — и все же им удалось выбраться из этого пекла.

…Теперь тоже стреляют со всех сторон.

— Вот же наши, — говорит Шуптиев, увидев солдат в окопах.

Но это были враги. Они почти в упор облили их автоматным огнем. Кое-как отползли. И снова попали под огонь. Потом, уже утром, когда оказались в роте, выяснилось, что и наши тоже стреляли по ним — двум журналистам, бродившим в лесу.

Написали очерк: «Там, где советская гвардия обороняется, — враг не пройдет».

Потом Камбулов шутил: «А газетчики прошли…»

Был в жизни Камбулова и такой случай. Однажды в редакцию прибыл Коля Радченко, учитель из украинского села. Прибыл в разгар сильных артиллерийских дуэлей. Требовался очерк об артиллерийских разведчиках, сидевших днями и ночами в боевом охранении нашей обороны. Камбулову не хотелось, чтобы Радченко начинал свою журналистскую работу с такого трудного задания. Они пошли вместе.

Шли долго. Ползком миновали опасное место. Потом снова ползли и снова вставали и шли в рост. Радченко был рад тому открытию, что два снаряда не могут упасть в одно и то же место. Корреспонденты часто сидели в воронках от фугасных снарядов, вслушиваясь, как наши артиллеристы-разведчики передают координаты целей. У Камбулова родился заголовок очерка — «На огненной точке». Радченко одобрил его, но писать очерк пришлось Камбулову одному: уже возвращаясь в редакцию, они были накрыты огнем вражеской артиллерии. Радченко оторвало ногу, а Камбулова — контузило.

Как-то, спустя много лет, от Коли Радченко Камбулов получил письмо. Он прочитал роман «Тринадцать осколков» и принял автора за однофамильца Камбулова, ибо все время считал его погибшим тогда под артобстрелом.

Николая Камбулова называют журналистом переднего края. Это действительно так. На фронте его корреспондентский пункт находился в стрелковой роте или батальоне. Он дважды высаживался с подразделениями первого эшелона на Керченский полуостров. Катер, на котором он находился, был взорван вражеским снарядом: пришлось вплавь добираться до берега. Вместе со штурмовым отрядом взбирался на Сапун-гору и в числе первых вошел в Севастополь. В корреспонденции «Сквозь огонь, бетон и железо», опубликованной в газете Приморской Армии «Вперед, за Родину», Николай Камбулов в то время писал:

«Три раза мы поднимались и три раза залегали под ураганным огнем противника. Перед гвардейцами возвышалась сплошная стена бетона и железа. Казалось, что нет сил, которые могли бы сокрушить, протаранить укрепления врага. Но вот впереди вдруг появился рядовой Аскеров. В руках у него было Красное знамя… И тогда мы поднялись в четвертый раз. «Знамя впереди!» — раздался зычный голос гвардии старшего лейтенанта Сапожникова. Грозная волна гвардейцев захлестнула вражеские траншеи и доты. А знамя, переходя из рук в руки, развеваясь, плыло все дальше и дальше, туда, на вершину Сапун-горы. Теперь уже никто не мог остановиться, даже раненые продолжали бег, а убитые падали лицом к Севастополю».

И после, когда окончилась война, когда Николай Камбулов работал уже в центральных военных газетах — в «Красной звезде» и «Советской авиации» — он по-прежнему не менял местонахождения своего корреспондентского пункта: летал ночью и днем на самолетах, бывал в самых отдаленных воинских гарнизонах, на учениях, трясся в танках и бронетранспортерах…

Осмысление героического, привязанность к людям, сильным духом, к человеку в погонах продолжались и не слабели.

2

Писать книги Николай Камбулов начал с некоторой робостью: отягощенный увиденным и пережитым, он как бы стеснялся своего богатства. В 1954 году вышли его две маленькие книжки, как бы на пробу. Проба удалась. Обе они получили много хороших откликов читателей и прессы. Но это была все-таки публицистика, хотя и художественная.

И это было все же не то. Не то, что волновало душу, не то, что видел на войне. О первом периоде Великой Отечественной войны создано немало книг. Написал повесть и Николай Камбулов. В основу этого произведения он положил события самого трудного периода и места грозных 1941 и 1942 годов — Крымский фронт, точнее, не весь фронт, а его частичку — бои в районе, ныне ставшего легендарным, поселка Аджим-Ушкай. Повесть «Подземный гарнизон», пожалуй, была первым художественным произведением в нашей литературе о начальном периоде войны, не считая, конечно, книг, созданных непосредственно в годы самой войны.

Об условиях и обстановке, в которых оказались герои повести, автор рассказал в своей статье, опубликованной в газете «Красная звезда»:

«Полгода под землей, сто пятьдесят дней непрерывных смертельных схваток с врагом. Полгода в темноте, без организованного снабжения продовольствием, без воды и под каждодневными взрывами и газовыми атаками… Металл не выдерживал, оружие ржавело и отказывало…»

Кажется, что в таких условиях неизбежны и паника, и неразбериха, и дезертирство. Но в подземном гарнизоне ничего подобного не происходило. Советские люди — бойцы и командиры — вели себя с достоинством, организованно — делали все, чтобы обескровить врага. Перед читателем проходят картины подлинного героизма людей, оказавшихся в чрезвычайно тяжелых условиях. Автор показывает своих героев без нажима, без лишней патетики и выспренности, скупо и в то же время объемно… Вот один из главных героев книги, от имени которого ведется повествование, Николай Самбуров, дежурит у входа в катакомбы.

«…Козырек довольно большой, немцы не могут меня заметить, но им ничего не стоит бросить гранату. Прижимаюсь к стенке: здесь у нас прорыта канавка, узенькая щель — в ней можно укрыться от осколков…

Слышатся шаги… На ровик падает тень гитлеровца. Значит, сейчас вновь полетят гранаты… Потом попытаются ворваться в катакомбы. Хочется, чтобы быстрее начался бой. Граната падает в нескольких шагах от ровика. Невольно прячу голову, потом выпрямляюсь… Тени уже нет, на ее месте, клубясь, колышется черное облачко дыма.

Тишина.

Сегодня что-то они смирные.

Подползает Чупрахин. На помощь политрук прислал — догадываюсь. Он замечает на моей стеганке свежий след осколка, молча снимает с плеча кусочек обожженной ваты, разглядывает его на своей давно немытой ладони.

— Слышал, Микола, кладовщик коней порезал, теперь у нас много мяса будет…

— Ру-у-ус, вода хочешь? — протяжно доносится сверху. — Ха-ха-ха, го-го!

И так бывает: фрицы знают, что в подземелье нет воды, вот и орут.

С шумом падают на землю тяжелые капли воды. Замечаю, как дрогнули у Чупрахина пересохшие губы и широко открылись глаза. А фашисты снова:

— Ру-у-ус, вода хороша.

Скрипя протезом, подходит политрук.

— Опять орет сыч, — говорит он. — Орет он не от того, что ему там, наверху, весело, спокойно… Чует, проклятый: рано или поздно гнездо его будет уничтожено».

Подземный гарнизон насчитывает тысячи людей. Здесь наведен строжайший порядок. Проводятся политические беседы, работает госпиталь — все так, как предусмотрено уставом. Действует гауптвахта, создан военный трибунал. С затаенной болью и гневом рисует автор картину его заседания…

«Приказ дрожит в моих руках, в нем тридцать строк, а Панову тридцать один год: строка — на один год. Небогатую же жизнь ты прожил, Григорий, коль она уместилась на одной страничке тетрадного листка.

Бойко горят плошки. На потолке, в самом высоком его месте, большое черное пятно искрится капельками воды. Через каждую минуту с потолка падает в подставленную жестяную кружку прозрачная слезинка. За сутки потолок «выплакивает» четыре фляги воды…

Капли отсчитывают минуты. В тишине, как бы отвечая на мои мысли, капли, падая в кружку, выговаривают: «Сколько… сколь-ко…» Сколько за трусость Панову определит трибунал?..»

А в это время в другом отсеке бойцы, только что возвратившиеся с очередной схватки с врагом, окружили своего любимчика и весельчака матроса Ивана Чупрахина.

«— Да-а, крепко они меня разозлили! — говорит Иван. — До войны, например, у меня никакой злости не было на фрицев. У нас в паровозном депо работал Эрлих…

Человек как человек, дружбу с ним водил, на свадьбе у него гулял. Потом он уехал в Германию. Вот бы встретиться в Берлине.

— Загадываешь далеко, — робко возражает Беленький.

— Далеко? Ты что думаешь, в этих катакомбах они меня похоронят! Никогда! Дед мой три войны прошел и живой остался. А я, что, слабее? Нет, посильнее. Просто гитлеровцы еще не успели как следует рассмотреть меня, какой я есть. Повоюют — поймут, что Ванька Чупрахин не по зубам им. Такого нельзя ни согнуть, ни в огне сжечь, ни в катакомбах уморить. Так куда же я денусь? Нет, я буду жить, и ты, Кириллка, будешь жить. Мы с тобой еще пощекочем берлинских красавиц. Пусть попробуют русской щекотки!»

Таковы люди «Подземного гарнизона». Это те солдаты и командиры, с которыми локоть к локтю шел по опаленной войною земле сам автор. Он не мог сказать о них иначе, ибо такими видел их в бою…

Жизненную правду, настоящую правду минувшей войны, а не случайные факты, вырванные на ходу из огромного события, читаем мы и в другом произведении Николая Камбулова — в повести «Тринадцать осколков». В основу ее автор положил штурм Сапун-горы и освобождение города-героя Севастополя от гитлеровских оккупантов.

Когда знакомишься с повестью «Тринадцать осколков», то прежде всего замечаешь умение автора писать просто, объемно лепить образы. Вообще все произведения Николая Камбулова читаются легко, без насилия над самим собой. Повествование плавное, естественное, как будто прикасаешься к самой жизни, к незабываемым дням минувшей войны. И сюжет обычно не сложен: без всяких замысловатостей, крутых изломов, неожиданных поворотов и прочих литературных «красот». И вместе с тем сразу захватывает. Вот отрывок из его повести «Тринадцать осколков»:

«…После многодневного наступления полк, которым командовал подполковник Андрей Кравцов, был наконец отведен во второй эшелон, получил передышку. Его подразделения расположились на окраине небольшого, типичного для Крыма поселка, прилепившегося к рыжему крутогорью, вдоль разрушенной бомбами железнодорожной линии, в редколесье. Кравцов облюбовал себе чудом уцелевший каменный домишко с огороженным двориком и фруктовым садом. Едва разместились — связисты установили телефон, саперы открыли во дворе щель на случай налета вражеской авиации, — Кравцов сразу решил отоспаться за все бессонные ночи стремительного наступления: шутка ли — в сутки с боями проходили по пятьдесят — шестьдесят километров, и, конечно, было не до сна, не до отдыха. Кравцов лег в темном прохладном чуланчике, лег, как всегда, на спину, заложив руки за голову… Но, увы, — сон не приходил! Кравцов лежал с открытыми глазами и смотрел на маленькую щель в стене, сквозь которую струился лучик апрельского солнца. Слышались тяжелые вздохи боя, дрожа, покачивался глинобитный пол. К этому покачиванию земли Кравцов уже привык, привык, как привыкают моряки к морской качке, и даже не обращал внимания на частые толчки… Старая ржавая кровать слегка поскрипывала, и этот скрип раздражал подполковника. Кравцов перевернулся на бок, подложив под левое ухо шершавую ладонь в надежде, что противный скрип железа теперь не услышит. И действительно, дребезжание оборвалось, умолкло. Минуты две-три командир полка слышал только говор боя, то нарастающий, то слабеющий. Но — странное дело! — сквозь эту огромную и разноголосую толщу звуков Кравцов вскоре опять уловил тонкое металлическое дребезжание кровати, тревожное и тоскливое, как отдаленный плач ребенка… По телу пробежал леденящий душу холодок. Кравцов поднялся. Некоторое время он сидел в одной сорочке, сетуя на старую ржавую кровать. Потом сгреб постель и лег на пол. Лучик солнца освещал сетку, и Кравцов заметил, как дрожит проволока. Теперь он скорее угадывал тоскливое позвякивание кровати, чем слышал его, и спать не мог. Хотел позвать ординарца, чтобы тот выбросил этот хлам из чуланчика, но тут же спохватился: ординарец, двадцатилетний паренек из каких-то неизвестных Кравцову Кром, был убит вчера при взятии старого Турецкого вала… И вообще в этом бою полк понес большие потери. Погиб командир взвода полковых разведчиков лейтенант Сурин… Кравцов успел запомнить лишь одну фамилию: бывает так — придет человек в полк перед самым наступлением, и, едва лишь получив назначение, обрывается его жизненный путь, — где уж тут запомнить, как звали и величали по отчеству… Так случилось и с Суриным. Теперь вот надо подбирать нового командира для разведчиков. А как, кого сразу поставишь на эту должность? Вчера стало поступать новое пополнение. Кравцов попытался вспомнить, которое оно с момента, когда он принял полк там, под Керчью, после своего возвращения из госпиталя… Он точно вспомнил, сколько раз пополнялся полк, и невольно прикоснулся к кровати. Она вздрагивала, покачиваясь. Он опустил голову на холодный, пахнущий сыростью пол и тотчас же уловил гулкие толчки — это вздрагивала земля от тяжелых ударов артиллерии.

— Начальник штаба! — крикнул Кравцов.

За перегородкой отозвались:

— Андрей, ты чего не спишь?

— Ты мне ординарца подбери, сегодня же…

Открылась дверь. В чуланчике сразу стало светло.

— Товарищ подполковник, — официально доложил начальник штаба полка Александр Федорович Бугров. — Ординарец через час поступит в ваше распоряжение.

— Подобрал? — Кравцов поднялся, положил постель на кровать, закурил. — Кто такой?

— Ефрейтор Дробязко Василий Иванович. Дня три назад прибыл в полк из госпиталя. Попросился в разведку. Да я думаю, пусть немного окрепнет возле начальства, — полушутя-полусерьезно заключил Бугров и провел ладонью по рыжеватым усам, которые он недавно отрастил для солидности.

— Вот как! — улыбнулся Кравцов. — И эта птичка вчерашняя тоже заявила: «Окончила школу войсковых разведчиков, прошу учесть мою специальность…» И какой дурень командирские звания девчонкам дает, да еще на передовую посылает!..

Бугров прищурился:

— Это вы про лейтенанта Сукуренко?

— Да, про новенькую… А может, рискнем, начальник штаба, доверим ей взвод?

— Опасно, командир… Дивчина остается дивчиной…

— Значит, не подойдет?

— Да вы что? Вы серьезно? — удивился Бугров.

— Ну ладно, ладно, посмотрим… Глаза у нее большие… — Кравцов рассмеялся как-то искусственно. — А этого Дробязко пришлите ко мне немедленно…

— Послал за ним… — задумчиво ответил Бугров, — сейчас придет. А вам, Андрей Петрович, все же надо поспать, через два дня полк снова пошлют в бой.

Кравцов порылся в карманах, достал папиросы.

— Кровать мешает, не могу уснуть… Вы попробуйте, Александр Федорович, прилягте, ну, на минутку только.

Бугров, смущенно поглядывая на командира и не понимая, шутит ли он или всерьез говорит, прилег на кровать.

— Слышите? — таинственно спросил Кравцов.

Бугров насторожился.

— Ну и что? Стреляют. Привычное дело. Мне хоть под ухом пали из пушки, я усну.

— А стон слышите?

— Какой стон?

— Значит, не слышите, — разочарованно произнес Кравцов и добавил: — Раньше я тоже не слышал, а сейчас улавливаю: стонет, плачет.

Бугров чуть не рассмеялся — ему показалось, что Кравцов затеял с ним какую-то шутку, но лицо командира полка было совершенно серьезно.

— В госпитале я слышал, — продолжал Кравцов, — как бредят тяжелораненые. Это невыносимо… В Заволжье лежал со мной капитан. Ему выше колен ампутировали ноги, гангрена была… Слышу, стонет, потом заговорил… «Мама, — зовет мать, — ты, — говорит, — посиди тут, а я сбегаю в аптеку… Ты не волнуйся, — говорит, — я мигом — одна нога тут, другая там». Всю ночь он бегал то в аптеку за лекарством, то наперегонки с каким-то Рыжиком, то прыгал в высоту, смеялся, плакал. А утром пришел в сознание, хватился — ног нет и захохотал как безумный… Потом три дня молчал, а на четвертый, утром, посмотрел как-то странно на меня и говорит: «Ты слышишь, как стонет кровать? Это земля от бомбежки качается. Чего же лежишь, у тебя есть ноги, беги скорее на передовую, иначе они всю землю обезножат». И начал кричать на меня…

Кравцов ткнул окурок в стоявшую на столе снарядную гильзу-обрезок, помолчал снова немного и перевел разговор на другое:

— Так говоришь, не соглашается этот Дробязко в ординарцы?

— Ну, мало ли что, — махнул рукой Бугров. — Если каждый будет… — он прошелся по комнате, соображая, что будет делать каждый, если ему дать волю. Но сказать об этом не успел. На пороге появился ефрейтор Дробязко.

— Вот он, — сказал начальник штаба. — Заходите, подполковник ждет вас — Бугров подмигнул Кравцову и вышел из комнаты.

На Дробязко были большие кирзовые сапоги, широченные штаны. Из-под шапки, которая тоже была великовата, торчали завитушки волос, и весь он показался Кравцову каким-то лохматым, будто пень, обросший мхом. Стоял спокойно и смотрел на подполковника черными глазами.

— Что за обмундирование! — сказал Кравцов, окидывая строгим взглядом с ног до головы солдата.

— Другого не нашлось, товарищ подполковник, — ответил спокойно Дробязко. — Размер мой, сами видите… мал… Советовали умники надеть трофейные сапоги… Послал я этих умников подальше… В своей одежде, товарищ подполковник, чувствуешь себя прочнее.

— Это верно, — проговорил Кравцов, пряча улыбку. — Только пока ты больше похож на пугало, чем на солдата. Ну, ладно, это мы устроим. Расскажи-ка о себе. В боях участвовал?

— Бывал…

— Где, когда?

— Морем шел на Керченский полуостров третьего октября прошлого года.

— Десантник?

— Разведчик. Был ранен, лежал в госпитале, в свою часть не мог попасть…

— В ординарцы ко мне пойдешь?

— Нет.

— Это почему? — Кравцов пристально посмотрел на солдата. — А если прикажу?

— Ваше дело, товарищ подполковник. Прикажете — выполню. Только лучше не приказывайте…

— Интересно. — Кравцов помолчал. — Но почему все-таки ты не хочешь? Что за причина?

— Нельзя мне служить в ординарцах, — в глазах Дробязко мелькнуло что-то неладное. — Не бойцовское это дело в блиндаже отсиживаться…

«Ах вот оно что… В блиндаже отсиживаться…» — подумал Кравцов, принимая слова солдата в свой адрес и чувствуя, как закипает в душе злость. Захотелось тут же отчитать этого лохматого парня, отругать последними словами. «В блиндаже отсиживаться…» Мигом в воображении пронеслись приволжские степи. Пламя, треск автоматов, сугробы… Он ведет батальон в атаку, пошел впереди, потому что не мог поступить иначе: до вражеской взлетной площадки несколько десятков метров, надо приободрить бойцов, и он выскочил вперед… Снег рыхлый, чуть не по пояс, бежать трудно, а остановиться уже не мог, не мог потому, что он командир, тот самый человек, на которого смотрят бойцы, от которого ждут чего-то необычного… И это «необычное» он совершил: они поднялись молча, и уже потом, когда он упал, поле огласилось простуженными голосами: «Впер-ее-од… А-а-а… Комбат та-ам. А-а-а!» Потом все стихло, будто вместе с ним провалилось в какую-то страшную пропасть. Острая боль в плече, он увидел копошащегося рядом человека, черные петлицы, перекрещенные кости под черепом на мышином поле шинели… Снова резкая боль в плече и опять стало темно и глухо… Открыл глаза: немец уходил, уходил во весь рост, будто заговоренный от смерти. Нечеловеческим усилием отстегнул гранату, бросил ее вслед врагу и увидел, как пламя разрыва швырнуло фашиста в темноту…

Кравцов тряхнул головой, освобождаясь от тяжелых воспоминаний…»

Даже по этому одному отрывку зримо видишь большие и интересные судьбы людей, меткие и точные штрихи их характеров, богатый внутренний мир героев.

Вот подполковник Андрей Кравцов. Он вместе со своим полком только что вышел из тяжелого многодневного боя. Автор ничего не говорит о них, не рассказывает и о поведении командира полка на поле брани. Он дает лишь небольшую картинку: почему Кравцов, проведший несколько бессонных ночей в бою, не может заснуть. Что его мучает, что слышится ему, о чем и о ком он думает. И это как бы заменяет собой непосредственное описание самого боя и то, как командир организует его, какое личное участие принимает в нем, как ведет себя. Чтобы ответить на все эти вопросы, нам достаточно знать, что вчера, при взятии старого Турецкого вала, погиб неотступно следовавший за Кравцовым ординарец, погиб молодой командир взвода разведчиков лейтенант Сурин, что полк понес большие потери… А такие детали, как многократное пополнение полка, нахождение Кравцова в госпитале и другие — разве они не дают четкого представления о напряженности боев, о личных боевых качествах командира полка?

По незначительным, казалось бы, чертам характера, которые сообщает нам автор, мы легко представляем себе и такие фигуры повести, как ефрейтор Дробязко и девушка-лейтенант Сукуренко. Нужны ли здесь дополнительные данные? Кажется, нет.

Такая, я бы сказал, высокая экономичность и вместе с тем предельная емкость повествования, характерна для всего творчества Николая Камбулова — человека большой, сложной и интересной биографии.

В 1964 году в Военном издательстве, а несколько позже — в «Советском писателе» вышла новая книга Николая Камбулова — роман «Разводящий еще не пришел».

Это острое, волнующее произведение о сегодняшней жизни армии и страны, о невиданном техническом прогрессе и революционном скачке, совершенном в Вооруженных Силах СССР. Книга о ратном и трудовом подвиге советского человека, строящего коммунизм. Автор сумел нарисовать масштабные и впечатляющие картины сложной, насыщенной большими событиями жизни и боевой деятельности воинских соединений, подметить наиболее характерные черты современного советского воина. Автор по-прежнему хорошо знает и любит своих героев, так как сам прошел путь от солдата до полковника. Всестороннее знание жизни солдат и офицеров, вдумчивое отношение к вопросам, волнующим нашу армию, глубокое проникновение в человеческие судьбы и умение распорядиться богатым жизненным и человеческим материалом позволили Николаю Камбулову созидать интересное и содержательное произведение.

Герои романа — от солдата до генерала — влюблены в свою армию, стремятся сделать ее непобедимой, еще более совершенной, ибо «разводящий», то есть всеобщий мир, «еще не пришел», и армия должна остаться на своем боевом посту.

Уже на первых страницах романа писатель вводит нас в круг сегодняшних дум, забот и дел советских воинов. Свершился поистине революционный скачок в техническом оснащении Вооруженных Сил Советской страны, идет великое перевооружение армии — на смену старой, отслужившей, либо дослуживающей свой век боевой технике приходит новая, самая современная и совершенная. И, как это всегда бывает на крутых поворотах истории, рушатся сложившиеся нормы, навыки, взгляды, возникают острые конфликты, выверяются человеческие характеры — словом, происходит не только внешнее, но и внутреннее «перевооружение» людей.

К тому же делается это, что называется, на ходу, на марше — из вчерашнего дня в сегодняшний и даже завтрашний. Времени на «остановку» не дано. Это завод или фабрику на период их реконструкции можно временно остановить. «С армией этого не сделаешь. Как говорится, солдаты всегда в пути…» — замечает один из персонажей романа — командующий войсками округа генерал Добров.

Да, это так. С армией и впрямь «этого не сделаешь»: весь ее личный состав — от маршала до солдата — каждый день и каждый час обязан быть начеку, в состоянии ежеминутной боевой готовности.

Но никто, конечно, не поверил бы писателю, если бы сложные процессы, происходящие в армии, он показал как мгновенную техническую и психологическую перестройку. В том-то и достоинство произведения Николая Камбулова, что оно раскрывает перед читателем глубинные явления современной жизни и рисует их во всей сложности и противоречивости.

Нелегко, например, не только старшине Рыбалко и молодому офицеру лейтенанту Узлову, но и умудренному большим опытом командиру артиллерийского полка полковнику Водолазову сразу разобраться в обстановке. У каждого из этих персонажей свои раздумья, сложности и трудности.

Старшина Рыбалко, участник Великой Отечественной войны, прослышав о том, что родной его полк будто бы собираются расформировать, пришел в негодование. Он так и клокочет:

«Товарищ майор, — говорит он секретарю партийного бюро Бородину, — что же это делается?.. Такую боевую часть расформировать!.. А если завтра этот сучий фашист, — Рыбалко потряс кулаком, — снова загрохочет танками?»

Лейтенант Узлов, недавно прибывший в полк из артиллерийского училища, высказывает свое недовольство и обиду тем, что не получает должности, состоит дублером командира огневого взвода; он помышляет подать рапорт об увольнении в запас.

А старый кадровый офицер Водолазов, прошедший со своим полком по дорогам войны весь его боевой путь, уже подал по болезни такой рапорт, но терзается мыслью, что этот шаг могут истолковать неправильно, особенно молодые офицеры, хотя бы тот же демобилизационно настроенный лейтенант Узлов.

«— Нет, секретарь, — «исповедуется» он перед майором Бородиным, — я не бегу из армии. Я просто соизмерил свои силы и понял: нелегко мне было прийти к такому выводу — понял, что я не имею права больше задерживаться на своем посту. Ведь служба в армии — это не должность, это — деяние, труд, борьба… Ну что ты скажешь, Степан Павлович? Правильно я поступил или… нет?»

Но это еще не вся «исповедь», не вся правда. Водолазова мучает целая череда «проклятых вопросов», на которые он не может прямо ответить даже самому себе. «Не воспринял ли ты усилие многочисленных людей отстоять мир на земле как приход разводящего?» — спрашивает он себя.

Не так-то просто и Бородину помочь этим людям справиться с одолевающими их сомнениями. Он секретарствует лишь несколько месяцев, ему не хватает опыта.

Так с первых же страниц книги завязывается узел проблем и вопросов, над которыми предстоит задуматься главным ее героям, а вместе с ними и читателю. И роман как бы опровергает имеющую хождение среди некоторых литераторов «теорию», будто современная армия и флот вряд ли могут стать интересным объектом для писателя: тесные рамки уставов и воинской дисциплины не позволяют, мол, проследить конфликты между членами армейского коллектива, связанного единой целью служения Родине. Не надуманные, искусственно построенные, а подлинные, зорко и тонко подмеченные писателем в жизни армии проблемы лежат в основе напряженного сюжета романа «Разводящий еще не пришел» — книги интересной, боевой, удостоенной в 1968 году премии и диплома Министерства обороны СССР за лучшее художественное произведение о современной жизни Советской Армии.

Николай Камбулов написал немало книг. В 1969 году вышел новый его роман — «Ракетный гром», а в 1971 году — «Таврида в огне». Сами названия книг говорят о том, что писатель и сегодня остается верен своей теме. Его книги ярко повествуют о сложных проблемах современности, о революционном скачке в техническом оснащении Вооруженных Сил СССР, о воинском и трудовом подвиге советских людей во имя мира и счастья на земле.

Николай Камбулов — писатель с природным дарованием, метким собственным взглядом на окружающую нас действительность, умеющий находить и раскрыть подлинные приметы современной жизни воинских коллективов, умеющий изобразить советских людей интересно, с присущими им беспокойством и глубокими раздумьями. Он создает своих героев с любовью и бережливостью, показывает их ярко, выпукло, объемно. Писатель пристально вглядывается в жизненные явления, вскрывает недостатки, которые мешают продвижению вперед, оптимистически рисует наше будущее и сам принимает активное участие в его построении.

Таким писатель предстает в своих книгах. Он постоянно в боевом строю, в походе, начеку, как настоящий солдат.

ГРАНИ МАСТЕРСТВА

В конце 1969 года, в самый канун октябрьских праздников, жители «звездного городка» пригласили к себе в гости писателей, только что совершивших большую, интересную поездку по гарнизонам и частям Военно-Воздушных Сил страны. Среди них был и Геннадий Александрович Семенихин, известный литератор, посвятивший все свое творчество людям героической профессии — покорителям «пятого океана». Гостей принимала «великолепная семерка» космонавтов, лишь незадолго перед этой встречей вернувшаяся из безбрежных просторов вселенной. Тут были дважды Герои Советского Союза Владимир Шаталов и Алексей Елисеев, дважды побывавшие на звездной орбите, а также те, кто совершил космическое путешествие впервые — Герои Советского Союза Владислав Волков, Виктор Горбатко, Валерий Кубасов, Анатолий Филипченко и Георгий Шонин. У всех радужное, приподнятое настроение. Три советских корабля — «Союз-6», «Союз-7» и «Союз-8» в групповом полете успешно выполнили необычайно широкую программу космических исследований.

И вот все они снова на Земле, на которой живут, трудятся и принимают своих добрых друзей — писателей. С гордостью за своего товарища по профессии наблюдал я встречу автора дилогии «Космонавты живут на земле» с теми, кто послужил прообразами героев этого романа. Здесь, в «звездном городке», Геннадия Александровича знают многие, здесь Семенихин не просто гость, он, что называется, свой человек. Длительное время он изучал жизнь людей, готовивших первые космические старты, присутствовал в районе приземления кораблей «Восток-3» и «Восток-4», сопровождал космонавтов в их поездках по стране и за рубежом, был хорошо знаком с Юрием Гагариным, Владимиром Комаровым и Павлом Беляевым. Давнее знакомство связывает его с Германом Титовым, Алексеем Леоновым, Георгием Шониным и Евгением Хруновым. Эта многолетняя личная дружба, искренняя любовь к людям высокого полета, глубокое изучение их психологии, жизни и быта позволили Геннадию Семенихину создать художественное произведение о людях самой молодой и самой героической профессии. Глубоко прав один из старейших советских писателей Дмитрий Ильич Петров (Бирюк), который писал:

«Есть своя закономерность в том, что Г. Семенихин, писатель героической темы, перешел к изображению новой сферы человеческих дерзаний и поиска — стал писать о космонавтах и о тех, кто готовит космические полеты. Глубокое, тщательное изучение материала помогло автору создать романы «Космонавты живут на земле» и «Лунный вариант».

Известный писатель и журналист Герой Советского Союза Сергей Борзенко рассказывает, что, когда после космического полета у Валентины Терешковой спросили, какие книги помогли ей выбрать дорогу в авиацию, в числе других произведений она назвала один из первых романов Г. Семенихина — «Летчики». Космонавт Алексей Леонов с большой теплотой отзывается о повести «Пани Ирена». А вот что писал в январе 1969 года летчик-космонавт СССР Герой Советского Союза полковник Герман Титов:

«В художественной литературе особенный интерес вызывают произведения, где есть попытка раскрыть новое, заглянуть в будущее. Этим, в частности, привлек внимание к себе недавно вышедший в свет роман Геннадия Семенихина «Лунный вариант».

Думается, что его заметят наши читатели, интересующиеся литературой о людях, делах и перспективах новой науки — космонавтики».

* * *

Геннадий Александрович Семенихин родился на Дону, в городе Новочеркасске, в семье землемера. В 1937 году закончил местный гидромелиоративный техникум. Самостоятельную трудовую и творческую деятельность начал на просторах Калмыкии, где был начальником изыскательской партии, проектировал и строил в районах этой республики плотины. Здесь он написал свои первые корреспонденции и очерки, которые обратили на себя внимание, полюбились читателю. Молодой гидростроитель становится литературным сотрудником республиканской газеты «Ленинский путь». Именно газета явилась для начинающего автора своего рода стартовой площадкой к выходу на большую литературную орбиту, по которой он весьма успешно продолжает свои «космические полеты».

Начиная с 1939 года в течение почти двадцати пяти лет Г. А. Семенихин служил в Советской Армии.

С первого и до последнего дня Великой Отечественной войны он находился на фронте. В качестве воздушного стрелка принимал участие в боевых операциях советской авиации. 5 ноября 1943 года с ныне Героем Советского Союза Борисом Пестровым на борту самолета ИЛ-2 Геннадий Семенихин участвовал в штурмовке вражеских колонн в районе дачи Пуща Водица под Киевом. С дважды Героем Советского Союза Михаилом Степанищевым летал во время наступления на Никополь. Тесное общение (и на земле и в воздухе) с такими прославленными летчиками, как трижды Герой Советского Союза Иван Кожедуб, Герой Советского Союза Александр Наконечников, Василий Волгин, Сергей Борщев, Василий Хохлачев, Александр Хальзев, и другими позволило военному журналисту накопить богатые впечатления о трудной и ответственной работе военного летчика, бесстрашно и умело выполнявшего боевые задания. В роли воздушного стрелка приходилось Семенихину не однажды попадать в зону зенитного огня, видеть за хвостом самолета острый, хищный нос атакующего «мессершмитта», участвовать в сложном оборонительном воздушном бою.

Среди наиболее дорогих документов у автора хранятся пожелтевшие от времени справки о боевых вылетах. Они лаконичны и по-военному строги:

«Дана настоящая в том, что тов. Семенихин Г. А. 5.11.43 года сделал один боевой самолетовылет на самолете. ИЛ-2 с летчиком мл. лейтенантом Пестровым на уничтожение живой силы пр-ка по дорогам юго-западнее города Киев. Налет 0 ч. 32 мин. Нач. штаба ВЧ 10292 майор Красуля».

Сейчас Пестров Герой Советского Союза, генерал-майор авиации.

«Дана ст. лейтен. Г. А. Семенихину в том, что он в период пребывания в Краснознаменном бомбардировочном полку с 8 по 16 марта 44 г. произвел два боевых вылета ночью в составе экипажа на самолете А-20-В с налетом 4 часа 20 минут».

А вот еще один документ военной поры:

«Выдана капитану Семенихину, что 25 июля 44 г. в 78 Гвардейском штурмовом авиационном Волжском Краснознаменном полку он совершил один боевой вылет на с-те ИЛ-2 на штурмовку живой силы и техники противника, на северном берегу реки Западный Буг, в районе Голендры, Аннусин. Налет — 1 час 1 минута».

И подпись командира полка Героя Советского Союза гвардии подполковника Наконечникова.

Надо сказать, что знакомство с летчиком Александром Наконечниковым во многом послужило автору материалом для создания в романе «Летчики» колоритного образа Кузьмы Ефимкова, впоследствии переселившегося в роман «Космонавты живут на земле», но уже в звании полковника и в должности командира авиационной дивизии.

И еще одно небольшое отступление: в повести «Пани Ирена» есть глава о том, как погибает советский дальний бомбардировщик, выполнявший задание. Едва ли с такими точными деталями смог бы автор ее написать, если бы однажды незадолго до освобождения Крыма ему не пришлось возвращаться на наш аэродром на тяжело поврежденном самолете, когда члены экипажа потеряли веру в благополучие исхода полета.

При заходе на посадку из одного мотора вырвались яркие клубы пламени, густо повалил дым, но летчик успел спасти и машину и экипаж…

В начале 1970 года, накануне ленинского 100-летнего юбилея командование военно-строительного отряда присвоило Геннадию Александровичу Семенихину почетное звание ударника коммунистического труда.

А несколько раньше Указом Президиума Верховного Совета Калмыцкой АССР за заслуги в развитии советской культуры и коммунистическом воспитании трудящихся ему было присвоено звание заслуженного работника культуры Калмыцкой Автономной Советской Социалистической Республики. На его груди красуется юбилейная медаль «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина».

* * *

Многолетняя служба в Советских Вооруженных Силах, преимущественно в военно-воздушных частях, и участие в Великой Отечественной войне навсегда связали Геннадия Семенихина с авиацией и небом. Опыт пережитого, лично увиденного определил как основную тему в его творчестве жизнь и подвиги советских летчиков.

В годы войны, за исключением журналистской работы в военных газетах, Геннадий Семенихин ничего не писал. После рассказа «Госпиталь» взялся за литераторское перо лишь в 1952 году. Тогда им была написана первая повесть «Испытание» о летчиках-истребителях, охраняющих наши воздушные границы.

В 1956 году вышел роман «Летчики», выдержавший несколько изданий. Об образах его главных героев Мочалова и Ефимкова немало в ту пору писалось в критических обзорах и статьях. А книга между тем продолжала жить и живет по сей день, привлекая все большее и большее число читателей и друзей.

Главная тема романа — повседневное, упорное и самоотверженное овладение летным мастерством. Борьба против самоуспокоенности и беспечности в военном деле, стремление творчески решать все вопросы боевой и политической подготовки, все проблемы воинского воспитания. Книга построена на контрастах, на острых конфликтах ее основных героев — капитана Ефимкова и майора Мочалова. Оба они — старые фронтовые друзья, не раз выручали друг друга из беды и выходили победителями из самых трудных положений. Но война кончилась, и одной смелости стало недостаточно. Сейчас главным является умелое воспитание и обучение своих подчиненных. А в этом Ефимков и Мочалов резко расходились. Оказалось, что они просто разные люди.

Фронтовая дружба двух боевых и неразлучных летчиков теперь подвергается новому испытанию. Ефимкова мирная жизнь настроила на спокойный, тихий лад. Не чувствуя угрозы для жизни, он успокоился на достигнутом, перестал учиться, совершенствовать свои знания и в результате быстро и серьезно отстал. Дело дошло до снятия его с должности командира эскадрильи.

Майор Мочалов, напротив, сразу же после последнего боевого вылета с жадностью принялся за учебу. Он окончил академию и приехал в истребительную часть, расположенную в пограничном городке. Здесь он должен принять у Ефимкова командование эскадрильей. Ефимков усмотрел в этом акте злой умысел и еще больше замкнулся в себе. Пренебрегает теорией и полагает, что ему вполне достаточно практического опыта войны. К этому времени в полк поступает сложный навигационный прибор, который необходимо срочно освоить и сдать по нему экзамены. Однажды Ефимков не сдерживается и с возмущением заявляет:

«Меня формулы физические и законы спрашивают… Можно думать, я профессором физики или аэродинамики собираюсь стать… Все, что касается практического применения прибора, я знаю. И мне, летчику, чтобы вести машину в воздухе, этого вполне достаточно».

Разумеется, эту точку зрения никто в полку не мог разделить, и в первую очередь майор Мочалов.

Поверхностное отношение Ефимкова к теории летного дела вскоре приводит его к пагубным последствиям. Выполняя учебное задание по перехвату бомбардировщика «противника», Ефимков усомнился в правильности показаний приборов и сорвал выполнение приказа.

Производя разбор учений, майор Мочалов подвергает своего фронтового друга резкой критике, обвиняет его в теоретической отсталости. Капитан Ефимков и в этом усмотрел преднамеренные действия Мочалова, заявив, что их дружбе пришел конец. Правда, под воздействием коллектива Ефимков наконец-то понял ошибочность своего поведения и по-настоящему взялся за свою теоретическую подготовку. Он успешно овладевает новой сложной техникой, которой вооружена часть, поступает учиться на заочное отделение академии. Постепенно отношения между Мочаловым и Ефимковым стали налаживаться и пришли в норму. В конце книги капитан Ефимков спасает экипаж майора Мочалова, который потерпел аварию и вынужден был совершить посадку в горах.

Таков сюжет книги и такова история дружбы фронтовых побратимов. Роман «Летчики» полон интересных, поучительных примеров из повседневной летной практики. Он имел большое воспитательное значение для молодых авиаторов.

Потом, спустя почти шесть лет, появился в печати роман «Над Москвою небо чистое», правдиво рисующий первый, наиболее тяжелый период Великой Отечественной войны, особенно осень 1941 года. Эта книга повествует о необыкновенном мужестве, героизме и стойкости советских летчиков, оборонявших воздушные подступы к столице нашей Родины. Об этом периоде войны много потом писалось и говорилось различными историками, беллетристами и другими исследователями. Наряду с правильными оценками было сказано много и неправильного, несправедливого. У Геннадия Семенихина своя твердая точка зрения по этому поводу. В одном из авторских публицистических отступлений он пишет:

«Сорок первый! Ты войдешь в нашу память, и войдешь навечно. Может, появится когда-нибудь писатель или историк, который скажет, что был ты годом сплошных страданий и мук, черным от дыма и несчастий годом. Но если, вспоминая тебя, увидит он только обожженные стремительным ветром войны города и села, матерей, выплакавших свои глаза над детьми, погибшими от фашистских авиабомб, скорбную пыль фронтовых дорог отступления от Бреста до пригородов Москвы, людей, с муками и боями выбивающихся из окружения, беспощадную поступь танковых, колонн Гудериана и холодную, жестокую расчетливость воздушных пиратов Рихтгофена, неудачи отдельных наших штабов и генералов — жестоко ошибется такой писатель. Лишь половину правды, горькую половину, скажет он поколению.

Нет, не только таким был сорок первый!

Он был годом, разбудившим могучие народные силы, вызвавшим к жизни великое мужество и героизм».

Конечно, говорит автор, бывало все: и горькая пыль дорог, отступления, и выход из окружения, и слезы матерей. Никто этого не собирается скрывать. Но кто вместе с этим не видел в том же сорок первом году, как бились на земле и в воздухе с численно превосходящим врагом еще не накопившие боевого опыта, не успевшие перевооружиться воины Красной Армии. И не выходцы из окружения, не страдальцы военнопленные были героями сорок первого. Настоящими героями были пограничники Бреста; пехотинцы и артиллеристы, бравшие Ельню; летчики с «чаек» да И-16, мужественно дравшиеся с «мессершмиттами» и «хейнкелями»; панфиловцы, намертво стоявшие под Дубосековом. Они гибли десятками и сотнями, эти порой безымянные герои, но место их в боевом строю немедленно заполнялось другими, такими же смелыми и отважными воинами. Становились на их место те, кому суждено было потом бить врага под Москвой и Сталинградом, на Днепре и на Висле, штурмовать в Берлине рейхстаг.

Являясь непосредственным участником описываемых событий, автор со знанием дела мастерски нарисовал запоминающиеся, колоритные картины воздушных боев, происходивших в небе Москвы. Создал живые, наделенные индивидуальными чертами образы советских авиаторов разных поколений и судеб. Книга «Над Москвою небо чистое» учит бдительности, стойкости, готовности в любую минуту выполнить священный воинский долг перед матерью-Родиной. Она пронизана духом патриотизма и интернационализма и сразу же была хорошо принята читателями и прессой.

Активное участие в войне, многолетний фронтовой опыт, богатые наблюдения помогли Геннадию Семенихину, автору уже известных книг, создать в 1963 году небольшую лирическую повесть «Пани Ирена», в которой рассказывается о трудных судьбах двух людей: советского летчика капитана Большакова и польской учительницы Ирены Дембовской.

Наиболее значительным художественным произведением Геннадия Семенихина является роман «Космонавты живут на земле», удостоенный в 1968 году премии и диплома Министерства обороны СССР.

Космонавты живут на земле… Всего три простых слова, но какой огромный смысл, какое богатейшее содержание заложено в них. В те годы, когда Геннадий Семенихин задумал писать роман-дилогию о космонавтах, слово «космонавт» только-только входило в обиход. Из сферы фантастической оно переходило в реальное общенародное толкование.

Профессия летчика-космонавта овеяна у нас ореолом славы. И это естественно. На долю советских космонавтов выпала великая миссия — первыми проникнуть за пределы атмосферы, преодолеть силу земного притяжения и выйти один на один в таинственный, никем не изведанный безвоздушный, холодный мир. Первыми проложить в нем звездные орбиты, а позже — выполнить серию сложнейших научных экспериментов.

И не случайно, что после того, как гражданин СССР Юрий Алексеевич Гагарин первым проник в космос, появилось много газетных статей, очерков, публицистических сборников, документальных кинофильмов и полотен художников. Геннадий Семенихин пошел дальше: он решил, что называется, по горячим следам событий написать художественное произведение о представителях новой, самой молодой из всех героических профессий, создать образы летчиков-космонавтов, художественными средствами рассказать об их благородной, но весьма трудной и опасной профессии. Бесспорно, о пионерах космоса будут написаны еще многие и многие книги, но то, что удалось сделать Геннадию Семенихину, зачтется ему как высокий гражданский и писательский подвиг: он дал советской литературе живой художественный рассказ о делах великих и людях необыкновенных, которые переживут века. Им, нашим первым летчикам-космонавтам и тем, кто сделал возможным их полеты, чьи имена еще не названы человечеству, и посвящает автор свой роман.

Во всяком случае, совершенно бесспорным является тот факт, что Геннадий Семенихин впервые в нашей художественной литературе так широко запечатлел события, связанные с грандиознейшим, неслыханным ранее явлением — штурмом космоса советскими людьми.

Но это, по словам самого автора, не история «звездного городка» и не рассказ о судьбах героев космоса, чьи имена обошли весь мир. Роман «Космонавты живут на земле» повествует больше о завтрашнем дне, чем о сегодняшнем и потому не удивительно, что правда переплелась в нем с художественным вымыслом и догадками. «Полагаю, что люди, которые во много раз лучше автора знают детали и подробности жизни и подготовки космонавтов, не осудят его за это жестоко». Таким публицистическим вступлением начинает Геннадий Семенихин свою книгу.

А теперь последуем за автором и вкратце расскажем о главном герое книги — об Алексее Горелове, его жизни, переживаниях и судьбе, а заодно и о его товарищах.

…Есть на правом берегу Волги небольшой городок Верхневолжск. В один из майских дней 1961 года его жители были взбудоражены чрезвычайной новостью. Через городок, по пути следования в Москву, должен был проехать Юрий Гагарин. И все наше внимание приковано к этому русскому местечку, о котором мало до этого случая кто знал.

«У каждого городка своя судьба и своя биография. Есть она и у Верхневолжска, уютно прилепившегося к правому берегу Волги на небольшой ее излучине, после которой она выпрямлялась и несла пароходы, буксиры и самоходки-баржи вниз к Костроме, Ярославлю и дальше до самой Астрахани. Ближайшая от того места, где когда-то возник городок, железнодорожная станция — за тридцать километров. Леса местами выбегают здесь на оба волжских берега, и в тихоструйных водах постоянно купаются отражения берез, сосенок и черных, гордых в своей непоколебимости дубов. Как не похожи друг на друга были эти деревья! Березки, например, всегда стояли словно озорные подбоченившиеся девчата, насмешливые ко всему происходящему на их глазах. Сосны высились над ними спесиво и, шурша мохнатыми ветвями, рассказывали порой такие небылицы, что тем хоть со стыда сгорай. Каждая из них — ни дать ни взять как свекровь, случайно попавшая на сходку молодых девчат, в число которых затесалась и ее собственная сноха. Дубы стоят величаво и молчаливо, убежденные в своей вечной мудрости, считая недостойным для себя судить тех или других».

Такое красочное описание дает автор Верхневолжску, и вместе с тем лирический настрой всей книге.

На самой окраине этого исконно русского городка, в деревянном домике с голубыми стенами и резными наличниками, до поздней ночи не гас свет. За маленьким столиком, низко склонившись над листом бумаги, сидел тихий паренек и что-то писал…

«Нет, он писал не стихи, потому что никогда не стремился стать поэтом, — он писал прозу, и она ему очень трудно давалась».

Перед ним лежала небольшая почтовая открытка с изображением смеющегося человека, известного теперь всему миру. Завтра этот человек появится в Верхневолжске. Алеша Горелов, герой романа, писал Гагарину потому, что сам очень хотел стать космонавтом.

Судьба Алеши Горелова, двадцатилетнего юноши, выросшего в небольшом русском городке ткачей и обувщиков, похожа на судьбы многих его сверстников, родившихся в годы войны. В 1943 году, когда Алеше исполнилось два года, в их дом пришла горькая весть — погиб на фронте отец, танкист Павел Горелов. Не очень легко жилось Алеше вдвоем с матерью. Но вырос он добрым, отзывчивым товарищем, заботливым сыном. С детства Алеша мечтал о небе, о смелой профессии летчика. И хотя мать плакала: «Отец в танке сгорел, а ты на самолете разбиться хочешь», — Алеша настоял на своем. К тому времени, когда Гагарин проезжал через Верхневолжск, наш герой закончил авиационное училище и, получив назначение в один из южных гарнизонов, приехал к матери в отпуск.

Конечно, попытка Алеши обратить на себя внимание космонавта была наивной, ведь просьб о зачислении в космонавты Гагарин получал, наверное, сотни. Но кто из нас не бывает наивным в двадцать лет.

Алешина мечта основывалась на прочном фундаменте: он работал для ее осуществления даже тогда, когда то, что он делал, казалось таким далеким от космоса.

Алексей — художник. Многие предсказывали ему большое будущее именно в этом направлении, но Алеша, любя искусство, больше всего на свете любил воздушный простор, голубизну неба и… самолет. Вот почему нельзя одной лишь наивностью Алеши объяснить этот поступок. Товарищи по службе, которым он рассказывал о своей попытке, как-то в разговоре спросили его, пошел бы он опять к Гагарину, если бы тот посетил их часть.

«Алеша спокойно сказал:

— Пошел бы.

— Не верю, — усмехнулся Семушкин. — Это ты в бутылку сейчас из чистого упрямства лезешь.

— Нет, ребята, — тихо возразил Алеша. — Упрямство здесь ни при чем. Просто попасть в космонавты — это цель моей жизни. И я все сделаю, чтобы этого добиться».

Этим разговором многое объясняется в характере Алеши — его целеустремленность, настойчивость.

Шаг за шагом показывает автор, как складывалась судьба Алеши Горелова, как постепенно, но определенно и настойчиво складывался его характер, закалялась воля, крепли мускулы и душевные струны этого вроде бы ничем не примечательного на первый взгляд паренька.

И вот мечта Алеши Горелова сбылась: он зачислен в космонавты, стал жителем «звездного городка». В его воображении одни батуды, центрифуги, термокамеры, бассейны невесомости, сурдокамеры и прочие атрибуты космонавтики. Только ими он сейчас живет, только о них думает, стремясь скорее получить право на полет в таинственный и безбрежный океан.

С доброй иронической интонацией и теплой человеческой улыбкой рассказывает автор о становлении Горелова как космонавта. От страницы к странице с интересом наблюдаем мы за жизнью и поступками деревенского паренька. Но потом Алеша все больше проникается сознанием необходимости упорного многочасового, ежедневного труда. В этом его будущее, в этом залог всех успехов. На примере других он видит, что жизнь космонавта сложна и ответственна. Она требует всего себя без остатка. И он смело идет именно этим путем.

В романе «Космонавты живут на земле» много запоминающихся страниц. В первой части книги, названной «От родного порога», автор рассказывает о путях-дорогах, которые позже приведут Алешу Горелова в отряд космонавтов. Это и красочно описанный русский городок на Волге, и потомственно рабочая семья Гореловых. Отец Алексея — солдат-фронтовик, погибший на поле брани. Это и подробный рассказ подчас в деталях о буднях летчиков, а позже космонавтов. Показ той большой роли друзей и однополчан Горелова в его судьбе, становлении характера, в том, что ему удалось осуществить свою мечту. Во всем мы видим сложную мужественную работу по подготовке людей к космическим полетам. Образами всех основных героев автор как бы утверждает важную, наиболее характерную для людей данной профессии мысль, что космонавтами не рождаются, ими становятся в процессе многолетней и ответственной работы над совершенствованием своих волевых, интеллектуальных и психологических качеств; в процессе жизни, полной лишений, невзгод и трудностей.

В отряде космонавтов Горелов попадает в дружный воинский коллектив. Один из персонажей романа — Андрей Субботин на товарищеском вечере говорит, обращаясь к Алексею Горелову, только что пришедшему в отряд:

«Понимаешь, Алеша, тебе сразу полезно будет уяснить, что космонавт — это не сверхчеловек, а просто человек. Вот Чайковский, вероятно, с детства в мире музыки жил. Репин тоже рано к краскам и кисти потянулся, а Пушкин, скажем, к перу. Все это естественно, потому что великие ученые, музыканты, художники, они рождаются одаренными. А космонавтами не рождаются. Космонавтами становятся».

Только упорный труд, успешное овладение глубокими научно-техническими знаниями, повседневные физические и специальные тренировки, профессиональные занятия и упражнения могут привести к желаемому результату. Автор хорошо показал дух коллективизма, личной ответственности и высокой дисциплины, которыми проникнуты его герои. Один за всех и все за одного — вот закон их жизни. Здесь каждый готов немедленно прийти на помощь другому и сам получает ее в случае необходимости. Характерен в этом отношении следующий эпизод.

Журналисту Рогову поручено подготовить материал о космонавтах в связи с предполагаемым очередным полетом в космос. С этой целью он приезжает в «звездный городок» и по совету командования встречается с одной из кандидаток на очередной полет — Женей Светловой. На просьбу корреспондента рассказать о себе, она отвечает вопросом:

— Нас в группе двое. Вы о Марине хотите писать?

— Пока нет, — признается Рогов.

— В таком случае я не вижу повода для беседы, — говорит Женя. — Это было бы просто неэтично, если я стала бы что-то рассказывать для печати о себе. А Марина осталась бы в стороне. Мы вместе с нею сюда пришли, вместе проходили подготовку, и еще неизвестно, кого и когда пошлют в полет. С моей стороны было бы просто не по-товарищески… Так что извините.

В описании жизни и повседневного быта космонавтов автору удалось подметить наиболее характерное, типическое в их деятельности, донести атмосферу романтической влюбленности в свою нелегкую профессию, показать, что летчики-космонавты несут трудную, но почетную службу.

О том, что космонавты думают не о личном благополучии и счастье, говорит и случай с Сергеем Ножиковым. Зная о том, что он является кандидатом на ближайший космический полет, спешит навестить своего друга Кострова, который находился на медицинском обследовании. Проезжая по улице населенного пункта на большой скорости, он увидел, как на ее середину выкатился красный мяч, а вслед за ним навстречу выбежала маленькая девочка. Ни секунды не раздумывая о том, что может погибнуть, Ножиков круто повернул руль, бросив «Москвич» в сторону, наскочил на столб и был тяжело ранен. Как видим, и такое случается в жизни космонавтов, ведь они живут на земле.

Одно из бесспорных достоинств книги состоит в том, что она заставляет думать о будущем, размышлять о природе советского патриотизма и его животворных чертах. Думать об истоках героизма советских людей, их горячей любви к Родине.

Человек будущего… Каков он? Какими чертами должен обладать? По мнению автора романа, человек будущего — это не собрание в одном характере всех идеальных людских качеств. Это обыкновенный советский человек, смотрящий смело вперед и упорно работающий во имя будущего. Он, рассуждает автор сам с собой, этот человек, такой же, как мы, и одновременно не такой. Он где-то впереди нас. В нем глубже и полнее выражены черты подлинного советского характера, он лучше понимает дух эпохи, он более требователен к себе и к жизни. А главное — он все время в поиске, в движении, в борьбе, в наступлении и не довольствуется тем, что достигнуто, что сделано. Именно это великолепное чувство неудовлетворенности уже содеянным и помогает идти вперед, смело преодолевать встречающиеся на пути трудности, готовить себя к космическим полетам. И это хорошо передано автором в романе.

В сцене, когда генерал Мочалов зачитывает приказ об отборе на Государственную комиссию летчиков-космонавтов для свершения очередного космического полета, автор пишет: «У Горелова остановилось дыхание. Никогда еще в жизни не призывал он на помощь с такой силой всю выдержку и волю, чтобы подавить волнение. «Сейчас… сейчас», — замирало сердце. А другой — холодный, рассудительный голос жестоко останавливал: «Какой же ты космонавт, если не можешь себя сдержать и выдаешь волнение? А как же там, на орбите?» Но напрасны были волнения Горелова, он не оказался в числе кандидатов на космический орбитальный полет.

«Да, звезды еще не близко, — размышляет после этого Горелов, оставшись наедине с собой. — И нельзя к ним идти, не освободившись от груза самоуверенности, не подготовившись как следует на Земле… А значит, снова за тренировки, за учебу!»

Он шел по дорожкам засыпающего городка, жадно вдыхая лесной воздух ночи. Он знал, что путь в космос начинается с этих дорожек».

Первая книга — «Космонавты живут на земле» кончается оптимистическим взглядом в будущее. Генерал Мочалов, сдерживая торжественную улыбку, с гордостью говорит о своих питомцах-космонавтах: «С такими ребятами кое-что можно сделать и на земле и в космосе».

Да, с такими людьми, настоящими советскими патриотами, которые живут в романе Геннадия Семенихина, можно сдвинуть горы.

Вслед за первой книгой, вышла вторая — «Лунный вариант», завершающая дилогию.

В этой книге читатель снова встречается с полюбившимися ему героями — генералом Мочаловым, полковником Ефремковым, Владимиром Костровым, Андреем Субботиным, Женей Светловой, Мариной Бережковой, журналистом Роговым и другими. Появляются здесь и новые персонажи — конструктор скафандра полковник Нелидов, старший инструктор парашютного спорта капитан Каменов, Юра Тоголбеков и его жена Нина, Сергей Ножиков, Олег Локтев и другие, но главным действующим лицом, как и в первой книге, является лейтенант Алексей Горелов.

Мечта его еще не осуществилась: ни в качестве командира корабля, ни в качестве дублера он не был включен на очередной космический полет. Но Алексей не теряет надежды на скорое путешествие в космос. Он полон сил, энергии и веры в будущее.

С необычной настойчивостью и самоотверженностью он вместе с конструктором испытывает новый скафандр, вносит в него усовершенствования, допускавшие длительное пребывание космонавта в условиях лунной среды. Он так этим увлечен, что для своей первой научной работы хочет избрать тему — развитие скафандров в отечественной космонавтике. Потом овладевает парашютным спортом — изучает парашют П-76, на котором установлен специальный прибор. В случае, если при длительном затяжном прыжке космонавт на секунды потеряет сознание, на необходимой высоте парашют автоматически раскроется сам.

По-прежнему Алексей Горелов проводит много времени в учебном городке, занимаясь на специальных тренировочных приспособлениях и приборах. Он стремится отработать все до мелочей, достичь на земле тайны космических полетов. А это не так-то просто. Особенно его беспокоит невесомость — явление необычное, неизведанное и не каждому человеку покоряющееся. Так, во всяком случае, казалось ему. Все, что он услыхал о ней от космонавтов, что прочел в газетных статьях и научных книгах, не могло научить его переносить невесомость. Не могли также научить этому и короткие тренировки, во время которых в большом воздушном лайнере, совершающем параболическую горку, он то всплывал с мягкого мата к потолку, то вновь шлепался, едва успев сделать два-три кульбита, потому что не больше 30—40 секунд длилось на тренировке состояние невесомости. Зато летчик корабля выходил весь в поту и долго ворчал на земле, сетуя на то, как трудно вести тяжелую двухтурбинную машину по восходящей параболической кривой. «Может, прыжки с парашютом дадут нам гораздо больше», — думал Горелов, вслушиваясь в увлекательные рассказы о парашютном спорте капитана Каменова. И тогда энергия Алексея переключилась на тренировки с парашютом. Для этой цели он с группой своих товарищей отправился в тихий, отдаленный городок Степновск. Там он стал постепенно замечать, что ему порой уделяется внимания больше, чем другим. Он, конечно, не спрашивал, почему. С тех пор как его первым допустили к испытанию скафандра в лунной среде, а потом часто и методично стали подвергать дополнительным медицинским обследованиям, он смутно догадывался, что его готовят к какому-то сложному полету. В то же время удивлялся, что на всех официальных служебных совещаниях в отряде, когда назывались имена первых кандидатов на космический старт, о нем не говорили.

Размышляя о своем будущем полете в космос, Алексей Горелов часто вспоминал запомнившийся ему ночной разговор с генералом Мочаловым. Тогда Сергей Степанович вдруг как-то неожиданно снял с большого глобуса чехол и, улыбнувшись, сказал:

«— Это не Земля, Алексей Павлович. Это Луна, ваша цель».

Луна!.. Думам Горелова о ней писатель отводит в книге много места. И это вполне естественно. Еще когда неопытным, зеленым юнцом Алеша прибыл из летной части в отряд космонавтов, он, шагая в вечерние часы по зимним дорожкам их маленького городка, не раз вглядывался в ярко-желтый диск сквозь голые стылые, ветви продрогших на январском ветру берез и тополей. И от одной мысли, что люди уже всерьез говорят о возможных в ближайшее время полетах в район Луны, ему становилось зябко, немножко жутковато и почему-то смешно. Смешно, наверное, оттого, что в глубине души считал Алексей все совершенные доселе космические полеты игрушечными в сравнении с маршрутом на Луну.

«Ну что такое наши орбиты? — думал он. — Триста — пятьсот километров, не больше. А до Луны почти четыреста тысяч километров. Сколько радиационных поясов! А Метеорные бури и солнечные вспышки! А предполагаемые магнитные поля, окружающие ее поверхность! Это ли не суровые препятствия на пути у конструкторов, ученых и космонавтов!»

После этих раздумий Горелову казался бесконечно далеким полет лунного варианта. А потом, со временем, почти незаметно, он свыкся с возможностью такого полета. В открытый космос вышел Леонов и самым благополучным образом возвратился через шлюз в корабль. Была произведена стыковка. В районе Океана Бурь благополучно приземлилась «Луна-9», зачеркнув версию о притягательной способности окололунных магнитных полей и о наличии толстого слоя пыли на поверхности нашего загадочного спутника. И наконец Ветерок и Уголек — два симпатичных ушастых живых существа благополучно вернулись на Землю, побывав в районе радиационного пояса.

И чем больше Алексей Горелов обо всем этом думал, тем больше появлялось в нем желания полететь именно к Луне. С тем большей энергией он готовил себя к этому ответственнейшему акту в своей жизни. И, как знает читатель, книга заканчивается описанием окололунного полета, совершаемого Алексеем Гореловым.

И вот он снова среди своих космонавтов.

«Отчего так прекрасно на Земле?! — думал Алексей. — Это, наверное, оттого, что на ней властвуют силы земного притяжения. И вовсе не одна, открытая стариком Ньютоном. Силы земного притяжения — их много, ребята! Это и любовь к седенькой старенькой матери, и улыбки друзей…»

И, как бы продолжая мысли своего героя, писатель спрашивает: что такое человеческое счастье? Кому и какой мерой оно отпускается? Спрашивает и сам отвечает:

«Вероятно, каждому, кто любит родную землю, отцов и дедов своих, и жизнь, подаренную ему на этой Земле!»

Роман «Лунный вариант» автор предваряет небольшим, но не безынтересным обращением к своим читателям. Он пишет:

«Я не космонавт и никогда им уже не стану. Но когда я думаю о людях, водивших первые корабли по нескончаемой и неизведанной звездной дороге, я хорошо понимаю, почему все они были питомцами авиации. Едва ли еще в какой другой области человек так быстро и верно развивает в себе прочные волевые качества, высокую реакцию, способность в ограниченное время принимать единственно верное решение.

Вот почему не имеет значения, кого имел в виду автор, создавая образ Алексея Горелова. Людей, на него похожих, у нас много, и в этом счастье нашей Отчизны!»

* * *

Боевой авиатор, фронтовой журналист, ныне известный писатель Геннадий Александрович Семенихин по-прежнему находится в строю активных защитников Родины, неутомимых строителей коммунизма. Большой боевой, жизненный и писательский опыт, закалка фронтового газетчика вооружили его умением зорко вглядываться в жизнь, по-боевому откликаться на требования современности — откликаться статьями, очерками, рассказами. Испытанные тропы военного журналиста ведут его, писателя, на аэродромы, в солдатские казармы, домики дежурных звеньев, тренировочные городки космонавтов. Его добрые, боевые книги служат народу, воспитывают священную любовь к Отчизне, готовность в любую минуту защитить ее, отдать, если потребуется, ради нее кровь и жизнь.

Как-то на рабочем столе писателя я увидел несколько писем читателей. Одно меня особенно заинтересовало. Его авторами были авиаторы — член Военного совета Военно-Воздушных Сил Герой Советского Союза генерал-полковник авиации И. Мороз и генерал-лейтенант авиации Н. Чугунов. Они писали:

«Личный состав ВВС знает вас как талантливого писателя, иного делающего для популяризации повседневного ратного труда воинов-авиаторов, военно-патриотического воспитания нашего народа. Советские авиаторы хорошо знают и высоко ценят ваши замечательные произведения: «Летчики», «Над Москвою небо чистое», «Космонавты живут на земле», учатся у героев книг мужеству, моральной стойкости, преданности Родине, окрыленности и неиссякаемой любви к летному делу».

И таких писем Геннадий Александрович Семенихин получает немало. Они — лучшая оценка его работы и самая высокая награда.

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

Свой рассказ об Анатолии Рыбине хочется начать с самого детства: очень уж оно похоже на детство многих его сверстников, в том числе и на мое…

Трудное и босоногое. В деревне ни клуба, ни библиотеки. Одно общественное здание — маленькая сельская школа. В семье Рыбиных двое детей: Анатолий и младший брат Борис. Но валенки одни на двоих. Борис ходил в школу утром, Анатолий — во вторую смену. Когда один задерживался, другому приходилось, чтобы не опоздать на занятия, в тряпочных тапочках выбегать навстречу и на улице на ходу отбирать валенки. Кататься на салазках братья так же были вынуждены поочередно, из-за чего частенько вспыхивали ссоры и драки. С приближением весны трудности увеличивались, потому что ни резиновой, ни кожаной обуви в доме не было совершенно. Отец обычно выпиливал из липы колодки и привязывал их к подошвам валенок. Это давало сыновьям возможность преодолевать весеннюю распутицу и не пропускать занятий в школе. Опытом Рыбиных пользовались и другие мужики-бедолаги, за что были прозваны в деревне «дошкольниками».

Когда Анатолий Рыбин учился в четвертом классе, приехавший из района инспектор по ликвидации неграмотности дал ему первое общественное поручение — научить читать и писать неграмотную, обремененную большой семьей женщину Анастасию Федоровну Большакову. За это дело он взялся с большой радостью: шутка ли — быть учителем! Но первый его подход к великовозрастной ученице чуть было не окончился полным разочарованием. Пьяный глава семьи Степан Гордеевич, которого мужики называли за его бестолковую жизнь Степуней, встретил парня издевательской насмешкой:

— Слышь, Настасья! Учитель идет, открывай шире ворота.

Потом он взял его за руку, вывел на улицу и сказал:

— Вот что, малый. Беги-ка ты на салазках кататься. Некогда тете Насте с твоей грамотой возиться.

На другой день Анатолий Рыбин пошел к Большаковым со школьной учительницей. Она долго и серьезно разговаривала со Степаном Гордеевичем, совестила его, убеждала. После этого он вроде притих несколько, но дети его, а их было пятеро, словно по команде отца поднимали вокруг маленького учителя такой гвалт, что заниматься все равно не было никакой возможности.

— А ты поиграй с ними, — сказал ему однажды Степан Гордеевич. — Иди на улицу и поиграй, чтобы тетя Настя отдохнула. Вот молодец будешь.

С того дня так и повелось: едва Анатолий Рыбин появлялся у Большаковых, как ребята хватали его за руки и тащили на улицу, а с занятиями по-прежнему ничего не получалось. Гавриил Варфоломеевич как-то сказал сыну: «Зря ты, наверно, стараешься. Ведь Степуня сам-то первого класса не закончил и за всю свою жизнь ни одной книжки не прочитал». А сын подумал: «Как же он будет читать, если первого класса не закончил?» Однажды Анатолий взял у отца книгу с произведениями Горького и, придя к Большаковым, сказал:

— А хочешь, дядя Степан, я почитаю вслух?

Такое храброе предложение парня заинтересовало полупьяного Большакова. Он взял вдруг книжку и стал внимательно рассматривать картинки. Больше всего он увлекся почему-то иллюстрациями к роману Горького «Мать».

— А ну-ка, ну-ка, почитай, — сказал он, показав на заголовок книги, и так цыкнул на своих шумоватых ребят, что те мигом сыпанули кто на печку, кто в чулан на полати, словом, кто куда.

Чтение продолжалось весь вечер. Большаков слушал очень внимательно, иногда тихо дергал чтеца за рукав и просил:

— Постой, постой. Прочти-ка вот тут еще разок.

И Анатолий с радостью перечитывал заинтересовавшие Дядю Степана места по два и по три раза. Особенно понравился Большакову разговор матери с пьяным сыном Павлом. Он спросил с нетерпением:

— Ну, что, образумит она его? — И сам же ответил: — Ей-ей, такая образумит.

На другой день, едва Рыбин появился в дверях большаковского дома, глава семьи уже сам спросил с явным нетерпением:

— А про мать и Павла читать будешь?

И снова продолжалась громкая читка, но уже не весь вечер. На этот раз Анатолию удалось упросить хозяина разрешить позаниматься и по чтению и по письму с Анастасией Федоровной. Потом как-то постепенно втянулся в учебу и сам Большаков, который хотя и умел читать, но плохо, по складам. А главное, что бросилось в глаза маленькому учителю, Степан Гордеевич почти совершенно перестал выпивать и даже как-то сказал, раздумчиво покачав головой:

— А крепкая штука, эта грамота. Здорово человека выпрямляет.

Весной подводились итоги учебы. Каждый из юных учителей привел на проверку своих учеников и учениц. К удивлению районного инспектора, Анатолий Рыбин, пришел на этот экзамен с двумя учениками, и оба они были признаны лучшими. Больше всех радовался успеху сына отец — Гавриил Варфоломеевич Рыбин. В тот же вечер он сказал жене, что быть Тольке не иначе, как учителем, и пообещал после летних работ отправить его в Коломну к дяде, чтобы продолжать учебу.

— Отправить бы неплохо, — согласилась мать. — Только ведь у него одни штаны да и те в заплатах.

— Придется подработать на штаны, как же иначе?

— Легко сказать «подработать», а где?

— Тут, знаешь, сосед предлагает на его земле похозяйничать. Сам он в городе закрепился, на лето не приедет. Заплатить обещает деньгами.

— Но ты же каждый день от язвы желудка катаешься, — сказала мать. — Как же работать-то будешь?

— Так мы вдвоем с Толькой. Авось и справимся.

Мать завздыхала снова:

— Не знаю, не знаю. Помощник больно мал и хил вдобавок. Да и побегать ему надо бы еще. Ребенок ведь.

Но сына предложение отца очень обрадовало, и он, как только мог, стал настаивать, чтобы отец от работы на земле соседа не отказывался. Мать же долго еще мучилась в сомнениях, заставляла мужа хорошо подумать, а потом и она согласилась и стала даже подбадривать сына:

— Давай, давай, Толька, помогай отцу. Купим тебе брюки самые лучшие, с отворотами.

Это было, по существу, первое трудовое лето Анатолия Рыбина. Отец, как и предполагала жена, часто болел. Выберется, бывало, в поле, а у него вдруг язва «разыграется». Свалится он в борозду и лежит целый день, корчась от боли, а сын старается, пашет. Лошадь была молодая, игривая, юного хозяина не слушалась, особенно в жаркую пору. Раздурачится иногда так, что порвет упряжь и бегает по пашне как угорелая, а он за ней с горькими слезами. Сверстники его ходили на рыбалку, по лесам бродили, собирали грибы, ягоды. У него же не было на это времени. От рассвета и до темна пропадал в поле: пахал, бороновал, полол сорняки на огороде, вязал и складывал снопы во время уборки хлеба. Зато сколько было радости, когда в конце лета он заимел наконец обнову: и не обещанные брюки, а великолепный серый костюм, подобного которому не имел больше никто во всей деревне.

Был большой праздник, и Толя Рыбин отправился в костюме к пруду, где всегда собирались парни и девчата на гулянье. Над прудом возвышались гигантские березы, взбираться на которые было одним из любимых занятий подростков. Как раз в разгар такой спортивной игры и появился он перед своими друзьями. Все, конечно, повернулись в его сторону и открыли рты в изумлении:

— Смотрите, колодошник-то барином стал!

— Ого, жениться, наверно, собрался!

А самый насмешливый и хитрый из ребят Володька Воронов сказал пренебрежительным тоном:

— Подумаешь, вырядился. Пусть попробует в новых портках на березу выше меня заберется. Повиснет как чучело в огороде…

Грохнул смех. Анатолию стало очень обидно: раньше никто быстрее и выше его на березы не забирался. А толстый неповоротливый Володька Воронов вообще был в этом деле самым отстающим. Анатолий мигом сбросил пиджак и сказал в азарте:

— А ну, полезем, тыква пузатая!

Несмотря на то что новые брюки стесняли паренька в движениях, да и остерегался он всячески, чтобы не порвать их, все равно противник его вскоре остался далеко позади, и смех ребят теперь уже гремел в адрес Володьки. На самой верхушке березы Анатолий, как всегда, решил повиснуть на суку и покачаться, чего никто, кроме него, проделывать не осмеливался. Однако сук на сей раз почему-то не выдержал, сломался, и Анатолий в новеньких брюках упал в пруд, где было не столько воды, сколько грязи. Но грязь-то как раз и спасла его от ушибов: втиснулся он в нее чуть не по самую грудь и сидел так, пока ребята не сбегали за веревкой. Вытягивали пострадавшего всем коллективом, опоясав его веревкой под руками. Чтобы избежать порки, Анатолий убежал в ближний лес и пробыл там до самой ночи. Уже в сумерках в лес пришла мать и сказала, что никаких наказаний ему не будет, потому как и без того он пострадал немало. Брюки мать, конечно, выстирала, но выгладить их хорошо не смогла — утюга ни у кого в деревне тогда не было. Но Анатолия Рыбина больше всего беспокоила в то время мысль, не изменили бы родители своего решения о поездке его в город на учебу. К счастью, все обошлось, и он уехал вскоре учиться в Коломну.

Много раз потом приезжал Анатолий Рыбин в свои родные места, приезжал со своими новыми друзьями, водил их по тем заветным лугам и полям, где прошло его детство. Несмотря на все тяготы деревенской жизни, воспоминания о детских годах, о чудесной русской природе остались у него самые хорошие, самые теплые. Это мы видим и в романе «В степи», где агроном Варя Колесникова после учебы и работы в Оренбургской степи приезжает в свои рязанские места в гости к родителям, и в рассказе «Окуни», где два молодых офицера сразу после войны возвращаются к себе на Оку и с замиранием сердца смотрят на лес, на тихую гладь реки и на красноперых окуней, бьющихся в рыбачьих корзинах. А в романе «Люди в погонах» писатель говорит о своих родных местах более откровенно:

«…Милый сердцу рязанский край! Ромашковые луга, окаймленные березовыми и дубовыми рощами, синие плесы озер и речек, где в камышовых зарослях гнездились несметные стаи диких гусей и уток. А сами Поляны! Все домики утопают в вишневых и яблоневых садах. Над крышами — березы и липы с грачиными гнездами. С одной стороны села — пруд, заросший густой осокой, с другой — глубокий овраг, по дну которого медленно струилась черная вода, пахнущая могучими корневищами старых дубов…»

В том же романе есть место, когда главный герой Сергей Мельников, уходя из родного села в город, с болью смотрит и на домики с соломенными крышами, и на милый дымок, струящийся из труб в синее утреннее небо. Тяжело Сергею расставаться со своей детской колыбелью, но влечет учеба. Этот эпизод, как мы видим, очень сильно перекликается с тем, что произошло в жизни самого Анатолия Рыбина.

Писать Анатолий Рыбин начал в тридцатые годы в Коломне, где он учился в ФЗУ, машиностроительном техникуме, а затем работал в дизельном цехе Коломенского машиностроительного завода. Там в заводской газете «Полный ход» и появились его первые стихи о молодости, труде, комсомольском задоре, любви.

Но это была лишь первая робкая проба пера. Журналистом, а потом писателем Анатолий Рыбин стал в армии, куда пришел по комсомольскому набору осенью 1937 года. Служба его началась в танковой бригаде. Был он механиком-водителем танка, заместителем политрука. После окончания Военно-политического училища стал литературным сотрудником дивизионной газеты. Более двадцати лет прослужил Анатолий Рыбин в Советской Армии, пройдя за это время нелегкий путь от солдата до подполковника.

С иными писателями случается так, что талант их вспыхивает сразу, с первым произведением. Написал человек повесть или даже рассказ — и стал вдруг всем известен. Иначе было у Анатолия Рыбина. Он шел по своей творческой лесенке постепенно, от небольшой газетной зарисовки к очерку, от очерка к рассказу, неторопливо раскрывая свои способности, свой талант. Причина этого кроется отчасти в тех жизненных обстоятельствах, которые сложились у писателя. Ведь большая часть его биографии заполнена боевыми походами. Едва успел он окончить военно-политическое училище в 1939 году, как сразу же принял участие в освободительном походе Советской Армии в Западную Белоруссию. Потом — война с белофиннами. Летом 1940 года он участвует в освободительном походе в Бессарабию и Северную Буковину. Затем Великая Отечественная война.

Но вернемся к ранним годам автора. О коломенском периоде жизни и учебы Анатолий Рыбин вспоминает обычно с добрым чувством. Именно там он познавал жизнь, приобщался к литературе, творчеству. Много раз мы с ним об этом беседовали, и мне хочется восстановить в памяти один из наших разговоров:

— Интересно, а как вас приняли на первых порах в Коломне? — спросил я однажды Анатолия Рыбина.

— Неплохо приняли, — ответил он.

— А все-таки?

— Когда мать и ее сестра тетя Даша привели меня в школу, пожилой седоватый директор долго разглядывал мою суховатую фигуру, потом грустно сказал: «Что ж, посадим его в третий класс. У нас ведь требования другие, не то, что в сельской школе». Матери показалось это обидным, и она стала возражать, убеждать директора, что сын ее и читает хорошо, и рисует, и стихи сочинять умеет. Словом, представила меня в лучшем свете. Доводы матери, по-видимому, растрогали директора и он, посадив меня за стол, велел написать что-нибудь о деревне, вроде небольшого вольного сочинения.

— Значит, экзамен устроил? — спросил я.

— Выходит, так, — улыбнулся Анатолий Рыбин. — Я, не долго думая, написал о том, как ездил с отцом на Оку в село Кузминское к родственникам и на обратном пути сильный буран заставил нас остановиться в селе Константинове в доме Есениных. Весь разговор отца с дедом и матерью поэта был у меня тогда еще очень свеж и сильно волновал меня. Не знаю в точности, может, сочинение мое понравилось директору, а может, сам факт описания дома Есениных привлек его внимание, но решение свое он вдруг изменил. «Ну вот что, — сказал он матери. — Сын ваш будет учиться в четвертом классе. Пусть только старается».

В этой школе Анатолий Рыбин окончил семь классов и затем по причине, материальных трудностей ушел в ФЗУ на Коломенский машиностроительный завод. К этому времени он уже печатал свои стихи в заводской газете и был членом литературного кружка, местом занятий которого вначале была заводская библиотека, потом — новый Дворец культуры. Сюда к молодым авторам частенько приезжали видные московские писатели Алексей Сурков, Владимир Замятин, Павел Железнов и другие. Они помогали разбирать произведения литкружковцев, участвовали в совместных литературных вечерах. Жизнь кружка, как рассказывает Анатолий Рыбин, бурлила тогда ключом. Некоторые коломенцы и сейчас с теплотой вспоминают и о литературном кружке, и о своих товарищах по перу. Вот, например, газета «Коломенская правда» за 4 мая 1965 года. В ней помещена статья бывшего литкружковца А. Дивяшова под заголовком «Слесарь, солдат, писатель». Автор пишет:

«Незадолго до войны с фашистской Германией мы, молодые коломзаводцы, собирались на занятия литературного кружка во Дворце культуры. Занятия проводил московский литературовед т. Гребенников. Кружок был небольшой, его посещали те, кто интересовался поэзией.

Возглавлял литературный кружок слесарь первого механического цеха завода им. Куйбышева Анатолий Рыбин. Он увлекался стихами. Его труды печатались в заводской многотиражке, которая в то время называлась «Полный ход». Кстати сказать, в ней он и начал сотрудничать. Отсюда Анатолия призвали на действительную службу в Советскую Армию.

Вернувшись в Коломну после войны, я часто задавал себе вопрос: жив ли Анатолий Рыбин, как сложилась его судьба?

Путешествуя по книжным магазинам города, я однажды увидел на прилавке книгу «Люди в погонах». Ее автор — А. Рыбин. Вот я и нашел ответ на свой вопрос. Тут же купил книгу, прочитал, написал о ней в городскую газету. А сам сделал запрос в Воениздат с просьбой сообщить адрес автора. Ответ пришел быстро. И вот я пишу письмо другу в г. Оренбург…»

* * *

Великая Отечественная война застала Анатолия Рыбина в городе Новоград-Волынском у западной границы. Служил он тогда в 131-й моторизованной стрелковой дивизии, входившей в состав 9-го мехкорпуса, которым командовал Константин Константинович Рокоссовский. В это время Анатолий Рыбин был на должности инструктора-литератора дивизионной газеты «Советский воин». На третий день войны дивизия уже вышла в район города Луцка и вступила в бой с гитлеровцами на реке Стырь. В тот же день, отправляясь в части за материалом для газеты, он получил от командира дивизии полковника Калинина задание — найти сменивший позицию 743-й полк и, вернувшись, доложить о его расположении.

«Вначале я несколько растерялся: что же мне делать — добывать материалы для газеты или искать полк? — записал в своем дневнике Анатолий Рыбин. — Но задание есть задание, и отказаться от него я не мог. А вышло так, что как раз это самое боевое задание и помогло мне в поисках интересных оперативных материалов. Сперва я попал в 489-й полк, который вел перестрелку с противником в стороне от переправы. И я бы, конечно, взяв здесь материалы, вернулся в редакцию. Но вернуться, не выполнив задания комдива, я не мог. Встречавшиеся раненые говорили мне: «Куда вы идете, там же пекло». Действительно, бой на переправе был жаркий. Последние 250—300 метров до командного пункта полка я был вынужден пробираться буквально по-пластунски. Вернулся из полка я перед вечером на машине, в которой везли пленного немецкого офицера. Моей информацией о полке командир дивизии остался доволен и в знак поощрения вручил мне фотоаппарат, взятый у пленного немца. Но главное — я дал в номер такой материал о боевых действиях артиллеристов, который потом перепечатала армейская газета».

Настоящее же боевое крещение, как рассказывает Анатолий Рыбин, получил он несколько позже, когда дивизия, отойдя от реки Стырь, занимала оборону на шоссе Луцк — Житомир. Газетчики, чтобы добраться до частей или вернуться с материалом в редакцию, пользовались обычно попутным транспортом. Так не раз было со мной, так поступали почти и все мои коллеги. На этот раз Анатолий Рыбин сел в штабной автобус, который шел к месту нового НП дивизии. Впереди следовали две машины: машина-рация и легковая с офицерами оперативного отдела. При выходе из леса колонна была обстреляна противником из пулеметов и минометов. Все три машины оказались сразу поврежденными. Офицеры и красноармейцы выскочили на обочину дороги и отползли к лесу. А о том, что произошло после, Анатолий Рыбин рассказывает так:

— В лесу стало ясно, что из офицеров невредимым остался один я, а из красноармейцев — три связиста. Мы стали думать, как уничтожить наши машины, чтобы не отдать их с документами и штабными картами в руки немцев. Возможность сделать это была одна — вернуться к машинам и немедленно сжечь их, пока не подобрались к ним немцы. Но мешал сильный огонь противника. И тут получилось, как в сказке. В лесу послышался гул танков (какой-то батальон менял позицию). У меня сразу появилась мысль: «Хорошо бы на одном из танков подобраться к штабным машинам и выполнить наш замысел, если не удастся зацепить и притащить машины в лес». Неожиданно из люка проходившего танка выглянул политрук Леня Юхно, мой друг по Военно-политическому училищу. Радостная встреча, объятия и, конечно, решение попытаться спасти штабные машины. Однако спасти не удалось, потому что машины были уже основательно разбиты. Пришлось под прикрытием танка облить их бензином и поджечь. Несмотря на непрерывный огонь противника, мы все вернулись в лес благополучно. Отсюда мы увидели, как к горящим машинам подошел немецкий танк. Но все уже было кончено — машины и документы сгорели.

Я спросил Анатолия Рыбина, описал ли он эти два события в каком-нибудь своем произведении?

— Пока только в личном блокноте, — ответил он, улыбнувшись.

— Почему?

— Да видите ли… Мне хочется написать повесть, где главным героем будет молодой военный журналист, который пройдет через всю войну, испытает все ее тяжести и невзгоды и станет потом писателем. Вот для этого я и берегу свои фронтовые блокноты. Правда, кое-что я из них уже выдернул, не удержался. Написал, например, о своей фронтовой встрече с Аркадием Гайдаром, которая произошла во время боев на подступах к столице Украины — Киеву. Вы там были тогда и знаете, какая сложилась обстановка. К тому времени имя писателя Гайдара уже было легендарным, а его книга «Тимур и его команда» — самым любимым произведением у молодежи. Аркадий Гайдар приехал в нашу дивизию вместе с поэтом Иосифом Уткиным, который, кстати сказать, в тот же день был ранен в руку. Меня познакомил с ними начальник политотдела дивизии. Вначале я не поверил, что передо мной сам Гайдар, переспросил даже: «Вы Аркадий Гайдар?»

— Да, в той обстановке такая встреча была, конечно, праздником, — сказал я и в свою очередь рассказал ему о моих встречах в те дни с Александром Безыменским, Владимиром Сосюрой, Андреем Малышко и другими писателями, находившимися в Киеве.

— Именно праздником, — согласился Анатолий Рыбин. — Правда, идя в один из наших полков, мы попали под огонь фашистских автоматчиков, основательно вымокли в болоте, укрываясь от вражеских пуль, но все равно душевно я был рад такой встрече. В редакцию же дивизионной газеты мы не дошли. Иосиф Уткин оказался в медсанбате, а Гайдар после ночных боев пропал без вести. Вероятно он с одной из наших артиллерийских батарей попал в окружение. Потом стало известно о подвигах Гайдара-партизана.

С начала и почти до самого окончания войны Анатолий Рыбин находился в действующих войсках и нередко на самых трудных направлениях. Он был инструктором-литератором, потом редактором дивизионной газеты. Его корреспонденции, стихи, рассказы о героических действиях отважных советских воинов всегда привлекали внимание армейских читателей. Действительно, редкий номер «дивизионки» выходил без стихов или очерков Анатолия Рыбина. Укрывшись в окопе или присев на подножку автомашины, он писал:

Мы разучились отдыхать.

Нам завтра снова в бой.

И ты склоняешься опять

Над картой полевой…

Под Сталинградом, Ленинградом и на других фронтах, где пришлось побывать молодому журналисту, — всюду можно было увидеть у солдат газету с его фельетонами в стихах под псевдонимом «Кузьма Дозорный». Конечно, стихи эти писались наспех, были подчас несовершенными. Но в то тяжелое время, когда невозможно было порой доставить на передовую центральные газеты, своя «дивизионка» со свежим живым словом была лучшим другом и советчиком бойца, верным его спутником и помощником в ратных подвигах.

Хотя офицер Анатолий Рыбин был на фронте военным журналистом, но война есть война, и ему приходилось выполнять самые различные поручения командования. Он был политруком роты, комиссаром батальона, а во время боев в излучине Дона несколько дней исполнял обязанности командира пулеметного подразделения.

Писателем, как мы уже отметили выше, Рыбин стал не сразу, овладевал он этой нелегкой профессией медленно, с большим трудом. И все это происходило, главным образом, во время войны. Много раз потом приходилось беседовать с ним на тему о месте журналиста, писателя на фронте, о творческих возможностях в сложной боевой обстановке. И всякий раз он настойчиво подчеркивал, что во время войны и журналист и писатель — прежде всего были солдатами, что их роль и место определяла боевая обстановка.

— Сами посудите, — сказал как-то Анатолий Рыбин. — Разве я, инструктор-литератор дивизионной газеты, мог раньше представить себя в роли командира? А все-таки пришлось принять такую обязанность, и совершенно неожиданно. Было это недалеко от Киева при выходе из окружения. После трудной переправы через болото под селом Березань я оказался с небольшой группой красноармейцев. И все они стали сразу обращаться ко мне со словами: «Товарищ командир». Потом к нам присоединилась еще группа красноармейцев. Один из них подошел ко мне и спросил: «Разрешите под ваше командование, товарищ политрук?» Так волей судьбы я принял на себя командование группой красноармейцев, которых вначале было пятнадцать, потом стало двадцать пять. У меня не было в тот момент ни карты, ни компаса, да и местность оказалась совершенно незнакомой. Но жаловаться, как говорят, было некому. Получилось так, что в тот день нашей группе пришлось дважды встретиться с противником. Сперва нас обстрелял вынырнувший из леса бронеавтомобиль. Мы мгновенно рассыпались в цепь и залегли, приготовив гранаты-«лимонки». Бронеавтомобиль почему-то к нам не подошел. Дав несколько пулеметных очередей, он повернул назад и скрылся в том же лесу, откуда появился. Это был, наверное, разведчик. Потом нас атаковали пять мотоциклистов. Тут нам пришлось бы очень туго, не будь рядом огромного вспаханного поля. Мы сразу же свернули на это поле и, отбежав метров на двести, заняли оборону. Вот так, без соответствующего на то приказа, я стал, как видите, командиром. И командовал, потому что нужно было. Так спасся сам и были спасены красноармейцы.

— Но ведь это исключительная ситуация — окружение, — сказал я Анатолию Рыбину.

— Правильно, исключительная, — согласился он. — Но, понимаете, какое дело… Почему-то всю войну мне приходилось нередко попадать в исключительные ситуации. Особенно много подобных ситуаций было под Сталинградом.

— Тогда продолжайте рассказывать. Это интересно.

Анатолий Гаврилович тяжело вздохнул, как бы переживая все заново, стал вспоминать:

— Когда-то я написал серию очерков «На земле Сталинградской». В них многое описано. Но был со мной и такой случай, о котором я не писал еще.

— Храните, значит, в блокноте? Для новой книги?

— Да. Но в связи с затронутой темой о месте журналиста и писателя в боевой обстановке, пожалуй, расскажу. Это было, когда враги вошли уже в Сталинград. Однажды ночью, забрав пачку только что отпечатанной дивизионной газеты, я отправился в полки дивизии, которые, как мне сообщили в штабе, вели бои на юго-западной окраине города. Был я уже редактором газеты «За Отчизну». Переправившись через Волгу, я уверенно зашагал по разрушенным сталинградским улицам, зная, что передовая далеко впереди. Неожиданно слева и справа застрочили немецкие автоматы. Я попытался укрыться за стенами разрушенного дома, но и там попал под огонь автоматчиков. Стало ясно, что вокруг — гитлеровцы. Перебегая от дома к дому, я начал быстро отходить к Волге. И на всем пути меня преследовали автоматные очереди противника. Когда я укрылся под берегом, начинало уже рассветать. Тут же под берегом оказалась группа красноармейцев с автоматами и ручными пулеметами. Возглавлявший группу сержант сообщил мне, что ему приказано привести красноармейцев в район Бекетовки для пополнения 131-й стрелковой дивизии. Мне стало ясно, что дивизия наша отошла от города к Бекетовке, которая находится к югу от Сталинграда. Решил пробираться в этот район вместе с группой красноармейцев. Сперва шли вдоль берега Волги, укрываясь за обрывами, потом на окраине города свернули в балку, что вела в направлении Бекетовки. Но едва оторвались мы от реки метров на двести, как со стороны разрушенных домов немцы открыли пулеметный огонь. Послышались голоса: «Рус!.. Еван, сдавайсь!» Сержант, который вел красноармейцев, оказался человеком неопытным, в боях еще не участвовал, и как быть в сложившейся обстановке, не знал. Пришлось мне сразу же руководство красноармейской группой взять на себя. Я знал по опыту, что гитлеровцы мастера создавать шум и воздействовать им на слабонервных, и, чтобы остудить гитлеровцев, нужно было показать им нашу активность. Я приказал пулеметчикам прямо из балки открыть огонь и заставить противника замолчать. Так и получилось: едва заработали наши пулеметы, активность врага сразу угасла. Под прикрытием наших пулеметов мы довольно скоро и благополучно пришли в Бекетовку. Командир дивизии был весьма удивлен тому, что мы сумели с газетой пробраться через участок, который по донесениям разведки был занят противником. «Выходит, непрочно сидят немцы?» — сказал полковник и велел готовить наступление. В тот же день подразделения дивизии оттеснили противника от Волги и закрепились на окраине Сталинграда. А меня представили тогда к первой боевой награде…

— И вы получили ее? — спросил я.

— Да, конечно.

— Много, однако, неиспользованных материалов хранится еще в ваших военных блокнотах, Анатолий Гаврилович. Верно?

Мой собеседник смущенно пожал плечами и шутливо сказал:

— Понимаете, разбирают понемногу литературные герои. Кое-что пришлось, например, отдать Сергею Мельникову в романе «Люди в погонах». Он, как вам известно, тоже пробивался в 1941 году из окружения. Правда, отдал я в несколько преобразованном виде, но читатели, по-видимому, поняли это и часто в письмах спрашивают меня: «Сообщите, Мельников это вы?»

В конце 1942 года дивизию, в которой служил Анатолий Рыбин, из-под Сталинграда перебросили на Ленинградский фронт. Начались бои в новых условиях, не менее сложных чем на Волге. И здесь произошло событие, которое, можно сказать, вывело Анатолия Рыбина к широкому читателю, привлекло внимание таких видных писателей, как Николай Тихонов и Виссарион Саянов.

Однажды пришел в редакцию начальник политотдела дивизии и сообщил, что Политуправление Ленинградского фронта объявило конкурс на лучшие фронтовые рассказы и стихи.

— Давайте, товарищ Рыбин, попробуйте свои силы, — сказал он. — А вдруг и выйдет что-нибудь. Ведь горшки-то не боги обжигают…

И вот в минуты короткого фронтового затишья в землянке под Красным Бором написал он два рассказа «Ненависть» и «Зверь на дороге». Первый, как потом выяснилось, не дошел до Политуправления, попал, вероятно, под бомбежку. А второй конкурсная комиссия получила и присудила за него автору премию. Возглавлявший комиссию Николай Семенович Тихонов при подведении итогов конкурса в Ленинградском Доме офицеров сказал Анатолию Рыбину: «Пишите, у вас дело пойдет».

А спустя месяца два или три после этого разговора автор уже держал в руках книжку «В бой за Родину», выпущенную Военным издательством Народного комиссариата обороны, в которой был помещен рассказ «Зверь на дороге». Книжка эта попала в руки Анатолия Рыбина, как он рассказывает, довольно странным образом.

Как-то после сильных боев, пробираясь с передовой в редакцию, старший лейтенант Рыбин и его товарищ по редакции лейтенант Бушмаков попали под бомбежку. Неподалеку от них вражеская бомба угодила в грузовую машину, которая шла из Ленинграда к передовой. Машина была, вероятно, клубной, потому что в кузове ее лежали блокноты, книги, плакаты, карандаши. Все это разлетелось, смешалось с землей и снегом. Когда самолеты ушли, старший лейтенант Рыбин и лейтенант Бушмаков поднялись из канавы и, взяв несколько валявшихся на дороге блокнотов, ушли. А поздно вечером, после подготовки материалов в очередной номер газеты, в землянку к Анатолию Рыбину вбежал Бушмаков и, размахивая зажатой в руке книжкой, сказал:

— Товарищ старший лейтенант, тут рассказ ваш напечатан. Вот, смотрите.

Он подскочил к столу и положил маленькую книжку с танковым десантом на обложке.

— А где вы ее взяли? — спросил Анатолий Рыбин.

— Да там же, у разбитой машины, где блокноты брали.

— И только одну?

— Одну, товарищ старший лейтенант. А ведь мог еще взять. Эх, если бы знать!

Этот первый и единственный экземпляр книжки и сейчас хранится у автора.

Раздобыл и я, через нашу воениздатовскую библиотеку, эту небольшую книжицу с призывным военным заголовком: «В бой за Родину!». На титульном листе значится: «Военное издательство Народного комиссариата обороны. Ленинград. 1943». Вступительная статья написана Виссарионом Саяновым. В ней говорится:

«Литературный конкурс, проведенный Политическим управлением Ленинградского фронта, выявил среди красноармейцев и офицеров немало людей, обладающих даром художественного слова и отобразивших в своих стихах и рассказах боевые дела ленинградцев. Премированные на конкурсе произведения включены в настоящий сборник».

Мотив и содержание рассказа «Зверь на дороге» явились как бы выражением того, что увидел и успел уже пережить к тому времени сам старший лейтенант Рыбин.

Главный герой рассказа — бывалый красноармеец Андрей Ерошенко, познавший всю горечь отступлений, тоскующий по своей истерзанной врагом Украине. Его душа полна кипящей ненависти к гитлеровским захватчикам. Но как воин Советской Армии он знает, что одной ненавистью врага не одолеешь, что нужны умение, мастерство, хитрость, мужество. И когда Ерошенко, будучи в разведке, раненый оказывается в лапах гитлеровцев, не падает духом, не теряется. Терпеливо сносит он жестокие пытки и, выбрав удобный момент, вырывается из-за проволоки концентрационного лагеря, чтобы вернуться к своим и продолжать борьбу с врагом. Кульминация рассказа — встреча Ерошенко с гитлеровским патрулем на узкой тропинке, ведущей через болото к лесу. Немец уверен в своем преимуществе над безоружным раненым советским воином и потому не торопится открыть огонь, злорадствует, хочет живьем притащить русского обратно за проволоку. Но враг просчитался. Собрав силы, Ерошенко делает отчаянный прыжок. И, прежде чем гитлеровец успевает выстрелить, красноармеец сбивает его на землю. Завязывается длительная тяжелая борьба, в которой побеждает Ерошенко. И когда он встает, покачиваясь на слабых, вконец обессиленных ногах, узкая тропинка кажется ему широкой свободной дорогой.

Анатолий Рыбин, как сказано выше, писал и раньше. Писал и печатал свои очерки в дивизионной и армейской газетах, читал их друзьям на привалах. Но именно рассказ «Зверь на дороге» вывел его к широкому читателю.

Это был очень волнующий момент в жизни Анатолия Рыбина. Может быть, даже поворотный. Раньше он писал просто без серьезных намерений. Выдалась свободная минута, брал карандаш и писал, чтобы утолить душевную потребность. А тут вдруг сам Николай Тихонов протянул ему руку и сказал: «Пишите, у вас дело пойдет». Тот самый Николай Тихонов, «Балладу о гвоздях» которого Рыбин знал наизусть чуть ли ни с самого детства.

Кончилась война. Анатолий Рыбин не уходит из армии. До 1958 года он продолжает служить в ее рядах — работает в окружных газетах «Знамя Отчизны» и «Боевое знамя». Рассказы Рыбина печатаются в оренбургском литературном альманахе «Степные огни», в литературном сборнике «Советская Башкирия» и в других изданиях. Еще в 1948 году в альманахе «Степные огни» была напечатана его первая повесть «На холмах», рассказывающая о людях степного края. Следом за ней в том же альманахе появилась повесть «В степи», посвященная все тем же степнякам-хлеборобам. Оба эти произведения были потом изданы Оренбургским книжным издательством. И уже тогда Анатолия Рыбина заметили столичные журналы.

В 1951 году журнал «Новый мир» писал: «Центральное место в девятом номере альманаха «Степные огни» занимает большая повесть А. Рыбина «В степи». Новаторский труд советских людей, преобразование природы — такова ее тема, всегда живая и волнующая. С любовью говорит писатель о тружениках оренбургских степей. Сердечное отношение к своим героям, стремление показать их лучшие моральные черты одухотворяет многие страницы повести… Конфликт повести, таким образом, правдив, жизнен: это столкновение нового, передового в нашей действительности с отсталым, рутинным…»

И вот перед нами большой военный роман Анатолия Рыбина «Люди в погонах», наглядно подтверждающий правоту слов Николая Тихонова. Вышел он в свет через семнадцать лет после упомянутого рассказа «Зверь на дороге». За это время вышли и другие произведения Рыбина. Но роман «Люди в погонах» завоевал наибольшую популярность среди читателей и лучше всего характеризует автора как военного писателя, фронтового журналиста.

Роман этот был издан почти одновременно в двух издательствах: в Оренбургском — в 1960 году и в Воениздате — в 1961 году. И так получилось, что все, кому попадала в руки эта книга, не оставались равнодушными. Во многих воинских частях и военных училищах прошли читательские конференции. Издательства и автор получили десятки теплых писем от солдат и офицеров. Почти каждое письмо начиналось словами: «Роман интересный, жизненный», «Роман взволновал», «Спасибо за хорошую, умную книгу». В некоторых частях и училищах читатели среди своих сослуживцев сразу же нашли людей, близко напоминающих героев романа. Например, подполковник Лариков из Еревана писал: «Мы не знаем, кто послужил прототипами героев романа писателя Анатолия Рыбина. Но если бы он приехал к нам в часть, мы показали бы ему наших Мельниковых, Нечаевых, Груздевых, Баяркиных…» Другой читатель рядовой И. Ольховой из Моздока сообщил: «Читал роман Анатолия Рыбина и все время думал о людях своей части. Как они похожи на героев этой книги».

Роман «Люди в погонах» — одно из первых произведений о жизни Советской Армии в послевоенный период. В нем охвачено трудное и очень напряженное время, когда в войсках шла коренная перестройка в связи с появлением нового мощного оружия. Менялись взгляды на ведение боя в современных условиях и в соответствии с этим всесторонне осмысливался опыт Великой Отечественной войны. Не случайно поэтому главный герой романа подполковник Сергей Мельников — человек думающий, творческий, стремящийся не только не отстать от происходящих в войсках перемен, но и внести свой собственный вклад в дело обороны Родины. И ничего, что он всего лишь командир мотострелкового батальона и весьма далек от крупных штабов, где разрабатываются важнейшие положения новой стратегии и тактики, он упорно создает труд о действиях мелких подразделений в условиях современного боя.

Мельников прошел войну, был ранен. У него есть жена, двое детей, которых он очень любит и хочет, чтобы они жили спокойно, никогда не испытали тех военных невзгод, что пришлось испытать ему самому. Но Мельников бдителен. Он не может благодушествовать, когда империалисты то тут, то там размахивают факелами войны, угрожая миру. В романе есть такой характерный разговор между Мельниковым и его товарищем, подполковником Соболем:

«— Здорово, дружба! Ты все творишь? Из бумаги пот выжимаешь? Напрасный труд!

— Почему напрасный? — Мельников закрыл тетрадь. — Неудачу пророчишь, что ли?

— Не в том дело. Думаю, что не потребуется твоя новая стратегия. В Организации Объединенных Наций вопрос решается. Вот договорятся о разоружении, и бросай свое произведение в печку.

Мельников покачал головой.

— Хорошие мысли, Михаил. Но пока…

— Ну, а если все-таки договорятся?

— Буду радоваться вместе со всем человечеством».

После длительной службы на Дальнем Востоке у Мельникова появляется возможность принять командование батальоном в районе Москвы, где находится его семья. Соблазн велик. Желание Мельникова быть рядом с семьей — огромно. Однако воинский долг, интересы дела заставляют его принять другое решение. Он едет в мотострелковый батальон, расположенный в приуральской степи, где есть простор для больших учений, так необходимых Мельникову в его творческой работе. О своей профессии он говорит так:

«Мы люди военные и должны помнить, что существуем не для игры в солдатики, а для серьезных дел, доверенных народом и партией».

Мельников скромен, порой даже очень лиричен, но в то же время тверд и настойчив. Справедливо и доверительно относится он к солдатам, но и строго требует от них самого честного отношения к службе, высокой дисциплинированности. Характер Мельникова особенно ярко раскрывается в столкновении с командиром полка полковником Жогиным. Жогин тоже участник войны, как и Мельников, окончил академию. Он тоже любит армию, заботится о ее мощи, но взгляды его на военное дело как бы застыли на месте. Жогин самолюбив, привык к похвалам начальства, не терпит, чтобы ему давали советы. Творческую работу Мельникова он воспринимает, как что-то недозволенное, подрывающее его авторитет и дисциплину. «Этак он может превратить батальон в подопытного кролика и вы не заметите», — говорит Жогин о комбате начальнику штаба полка майору Шатрову. Боязнь смелых взглядов Мельникова на боевую подготовку мешает Жогину понять своего комбата и по достоинству оценить его службу, его творчество.

Широкий показ единства армии и народа сделал роман «Люди в погонах» одинаково близким армейскому и гражданскому читателю. Не случайно наряду с письмами от солдат и офицеров идет много писем от рабочих, колхозников и учащихся, тепло оценивающих роман А. Рыбина.

Об успехе книги «Люди в погонах» говорит и тот факт, что она за сравнительно короткий срок выдержала несколько изданий и в 1968 году вновь выпущена в серии «Советский военный роман» Воениздата.

* * *

После выхода в свет романа «Люди в погонах» Анатолий Рыбин снова обращается к гражданской тематике. В 1965 году Южно-Уральское книжное издательство выпустило его роман «Скорость», посвященный людям железнодорожного транспорта. Об этом произведении в девятом номере журнала «Октябрь» за 1966 год справедливо говорилось:

«Роман Анатолия Рыбина относится к числу произведений, герои которых активно вторгаются в жизнь… Роман вызывает раздумья о месте человека в общем строю, о принципиальности и честности, о духовной красоте советского человека».

Хочется отметить еще одну важную особенность произведений Анатолия Рыбина, посвященных гражданской тематике. Чаще всего их главные герои — это люди со здоровой армейской закалкой, прошедшие горнило Великой Отечественной войны. Армейский боевой дух, воинская дисциплинированность, высокая организованность, настойчивость в достижении цели, преданность коммунистическим идеалам — вот то главное, что приобрели эти люди в армии и что делает их активными носителями нового на всех участках обширного социалистического фронта.

Несмотря на то что Анатолий Рыбин часто обращается в своем творчестве к темам гражданским, он все же в основном и главном остается писателем военным. Военным не только потому, что в каждом его произведении мы встречаем образы людей армейских, но и потому, что армия, жизнь советских воинов — главная тема писателя.

Произведения Анатолия Рыбина примечательны еще и тем, что в них, как правило, описаны события, которые развертываются в главном русле нашей жизни, и потому этим произведениям присущи большие острые конфликты.

Вот, собственно, и вся жизненная и творческая биография еще одного фронтового журналиста, а ныне известного писателя. Лучше всего бы, конечно, о фронтовой жизни Анатолия Рыбина и его боевых товарищей могли рассказать читателям его очерки и рассказы, которые печатались когда-то в разных газетах и журналах.

В заключение хочется рассказать еще об одном событии, происшедшем с Анатолием Рыбиным во время освобождения нашими войсками города Нарвы.

Всю ночь накануне наступления он писал статью «Вперед за Нарву!». На рассвете, когда газета со статьей была отпечатана, взяв ее в сумку, отправился в части, которые располагались на берегу реки севернее города. Пока наши батареи вели артиллерийскую подготовку, Анатолию Рыбину удалось благополучно добраться до самых передовых траншей и раздать солдатам газеты. Отсюда, с высокого крутого берега, были хорошо видны и широкая гладь реки, и расположенная на противоположном низком берегу оборонительная система противника. И у Рыбина естественно возникло желание не только посмотреть, как будет развиваться бой на переправе, но и попытаться сфотографировать действия передовых подразделений.

Устроился он в довольно прочном блиндаже на НП отдельного минометного дивизиона. Блиндаж находился над самым обрывом, и обзор местности отсюда был великолепным.

«Я видел, — писал потом в своем очерке «На переправе» Анатолий Рыбин, — как наши бойцы стаскивали к воде самодельные плоты, надувные резиновые лодки, как плыли под ливнем вражеских пуль и снарядов и как потом цеплялись за берег, который упорно удерживали гитлеровцы. А потом меня словно кто-то поднял и втиснул в темную горячую яму, заполненную вонючим ядовитым дымом разорвавшегося снаряда. Сжатый со всех сторон землей и бревнами, я мог пошевелить только одной рукой. «Вот и все кончено», — подумал я. Когда-то читал в книжках о заживо погребенных, а теперь сам оказался в таком положении».

Но когда бой утих, заваленные землей, хотя и с трудом, а все же выбрались на волю. Как потом выяснилось, в блиндаже в живых остались лишь двое: Анатолий Рыбин и сержант-связист.

Недавно Анатолий Рыбин получил конверт с фотоснимками однополчан — участников боев за Нарву. Прислал эти снимки ему ленинградский писатель Николай Кондратьев — автор многих книг о прославленных советских полководцах. Под одним из снимков выведены слова: «Вспомни все и узнай нас, дорогой Анатолий!»

— С Николаем Кондратьевым, — говорит Анатолий Рыбин, — мы фронтовые друзья. Свела нас судьба на Ленинградском фронте незадолго до сражений за Нарву. Мы вместе работали в редакции газеты «За Отчизну», не раз ходили вместе на передовую, лежали под огнем, участвовали в десанте на остров Эзель. Каждое полученное теперь от него письмо переполнено самыми дорогими сердцу воспоминаниями. И, конечно, у обоих нас горячее желание написать книжки о своих дорогих однополчанах.

Недавно на одной из читательских конференций Анатолий Рыбин так ответил на вопрос о своих творческих планах: «Мне хочется очень многое сказать армейскому читателю и я постараюсь это сделать. Сейчас я закончил книгу о людях зенитно-артиллерийского училища, о их жизни и учебе, о тех новых преобразованиях, которые произошли за последнее время в нашей армии. Роман этот под названием «Трудная позиция» вышел в 1971 году в Военном издательстве. Затем буду работать над большим романом о Великой Отечественной войне. Читатели в своих письмах просят меня написать вторую книгу «Люди в погонах». Даже подсказывают, какой должна быть эта книга. Вероятно, я это сделаю. Вообще, в душе я чувствую себя человеком военным и всегда им останусь».

Заканчивая очерк о жизни и творчестве Анатолия Гавриловича Рыбина, с которым меня связывает многолетняя дружба, хочется от всей души пожелать писателю всяческого успеха в осуществлении его творческих и житейских планов.

ВОЛШЕБНЫЙ БЛОКНОТ

Военный журналист… Каждый раз, когда я слышу эти слова, предо мной встают то разбитая бомбами и артиллерийскими снарядами дорога войны, по которой, шлепая кирзой, пробирается на передовую человек с «лейкой и блокнотом»; то дымные, седые кручи Днепра и одинокая лодчонка, вместе с разведчиками спешащая за страницей героизма на тот, еще занятый врагом берег; то залитый водой блиндаж Волховского фронта и воин, склонившийся при свете коптилки над листом бумаги; то бесстрашный солдат, подхвативший из рук убитого знамя и поднявший над головой пистолет с возгласом: «За Родину, товарищи! Вперед!»

Их редко награждали. Они были мало заметны среди героев. Но их уважали, любили и ждали в окопах. Их слово вело вперед, на запад, оно было незримым правофланговым, первым идущим в атаку. И недаром о них теперь пишут книги, ставят кинокартины, поют песни…

И опять же далеко не обо всех. Есть журналисты, о которых уже немало сказано, чьи имена теперь стали широко известны, но есть еще и такие, кого известность обошла стороной. Много раз я пытался написать об одном из старейших военных журналистов — Якове Алексеевиче Ершове. Это человек большой судьбы, отдавший журналистике более сорока лет. Знал я также, что он с «лейкой и блокнотом» прошел на войне многотысячный страдный фронтовой путь; что не раз приходилось ему добывать материал в газету буквально из-под огня. Но для глубокого рассказа о нем у меня не хватало конкретного материала, необходимых штрихов, деталей.

Говорю об этом Ершову. Так, мол, и так, хочу о тебе написать, может, сядем как-нибудь, побеседуем, вспомним фронтовые деньки, походы и бои, друзей-товарищей; ведь как-никак вместе по одним дорогам много верст прошли. Яков Алексеевич только рукой махнул:

— Не стоит. Что обо мне писать? Мало ли нас таких было…

И все же, несмотря на скудность собранного материала (Ершов так почти и не рассказал ничего о себе: пришлось беседовать с его товарищами, изучать подшивки газет, в которых он работал в годы войны, штудировать его книги и письма читателей о них), мне хочется поведать людям об этом удивительном человеке.

Многие писатели начинали свой творческий путь с журналистики. Работа в газете вооружает умением зорко видеть, живо откликаться на требования современности. Но мне кажется, из биографии писателя нельзя выбросить ни детские годы, ни период юности, ни службу в армии и особенно участие в войне. Свое видение жизни рождается не сразу: впечатления юных лет надолго остаются в сознании человека.

Когда я думаю о Якове Алексеевиче Ершове, о том, откуда у него такая любовь к людям, особенно к природе, такое умение изобразить ее неповторимыми красками, я невольно вспоминаю его тяжелое детство.

Родился он на Урале, где собраны не только все природные богатства земли, но и где сама природа очень богата красками и контрастами.

В детстве Яков Ершов много путешествовал по горам, прозванным Вишневыми за обилие дикой вишни на них. Каждое лето — два-три месяца он непременно жил на пасеке, в лесу. Тогда еще гоняли лошадей в ночное. И ночи, проведенные у костра, полные таинственных шорохов; и зори, застававшие парней где-нибудь на озерах, которые в тех местах тянутся бесконечной лентой на тридцать — сорок километров, переходя одно в другое, соединенные большими и малыми проливами; и солнце, встающее, казалось бы, прямо из-за кромки воды, — все это и многие другие чудеса природы очень сильно действовало на впечатлительного юношу. Навсегда западало в его душу, в его сознание, жадно впитывавшее в себя все новое, необычное, яркое. Может быть, поэтому и первое сочинение, и первый рассказ о мальчишке, выручающем подружку из беды, был посвящен именно этой теме. «Случай в лесу» — так назвал его автор. Незатейлив сюжет. Но мальчишка наделен индивидуальными чертами характера, он самобытен, запоминается. И веришь в реальность поступка, в то, что именно он мог спасти девочку, оказать ей первую помощь и нести ее на руках три километра от леса до дома.

Не так-то было просто деревенскому парнишке в те годы осуществить свою мечту. Ведь не было еще ни Литературного института, ни творческих курсов. Молодые литераторы проходили школу у Максима Горького, или сами писали ему, прося совета, либо читали его ответы начинающим писателям и учились по ним.

Вместо Литературного института Якову Ершову пришлось поступить в то учебное заведение, которое имелось в его родном поселке — в техникум по холодной обработке металлов. Может быть, это и к лучшему: позволило полнее узнать жизнь. Ведь надо было не только самому учиться, но и учить других. В стране шла борьба за ликвидацию неграмотности. Приходилось ходить по домам и объяснять домохозяйкам, как буквы слагаются в слова…

А потом Челябинский тракторный завод. Работа в конструкторском бюро техником-конструктором. И опять новые люди, новые впечатления. Казалось, путь определен. Но неожиданное предложение заставило вспомнить о давнишней мечте. Предложение поехать в Ленинград в Коммунистический институт журналистики изменило многое в судьбе Якова Ершова.

С тех пор все его силы были отданы журналистике. После окончания института он возвращается на Челябинский тракторный, но теперь уже сотрудником газеты «Наш трактор». А затем служба в Советской Армии, фронтовые годы… И снова работа в газетах — в дивизионной, корпусной, армейской. О жизни военных журналистов уже немало написано, и в данном случае, может быть, она ничем не отличалась от других. Однако не могу удержаться от того, чтобы не привести всего лишь два фронтовых эпизода.

Многим участникам тех событий памятен контрудар фашистов под венгерским городом Секешфехерваром. Врагу удалось смять наши передовые позиции. Журналистские пути-дороги привели Якова Ершова именно на этот участок. Машина, в которой находились начальник Политотдела армии и корреспондент армейской газеты, едва успела проскочить мост через реку, как фашистские самолеты разбомбили переправу. Основная часть Политотдела армии оказалась отрезанной от войск, которые вели напряженные бои. И пришлось журналисту исполнять одновременно и функции инструктора политотдела и поставлять материал в газету…

Но вот наши войска отбросили противника, стремительно пошли вперед. Разве может отстать от них газетчик?! Ведь надо успеть побывать на передовой, встретиться с людьми, побеседовать с ними и вернуться в редакцию, написать и сдать материал в набор. Для этого использовался любой транспорт. Однажды Яков Ершов вместе с другими товарищами поехали на редакционной машине на очередное боевое задание. Возвращались ночью. Шофер неуверенно петлял по скользкой дороге. И вдруг — удар. Передние колеса машины провалились в глубокую яму. Сидевшие в кузове полетели на землю. Когда огляделись, увидели напротив еще одну машину. Водитель ее, подойдя, грустно усмехнулся: «Стою одним колесом на мине. Жду саперов. Тут весь участок заминирован». А у журналистов в блокнотах материал для очередной полосы в газете. Пришлось оставить машину и двинуться вперед пешком, как мы тогда часто шутя говорили, форсированным маршем. Успели вовремя. Наутро газета вышла со свежим оперативным материалом. На другой день прибыл и шофер с редакционной машиной. Когда его спросили, почему он так неаккуратно ехал, оказалось, что у парня самая настоящая «куриная слепота». Ночью он не видел.

И так ежедневно. Обычная корреспондентская работа: походы и бои, артобстрелы и бомбежки, рассказы о героях живых и павших, репортажи с переднего края, с линии огня… И где-то в глубине души — поиски своей темы, того, чему можно было бы посвятить свое творчество целиком, в чем проявилась бы самобытность писателя.

В этой связи примечательна встреча, происшедшая на фронте. Газетчик и командир подразделения беседовали о только что закончившемся бое. Разгоряченный майор характеризовал своих солдат: и тех, кто, выдержав бой, остались живы и сейчас готовились к новой атаке, и тех, кто отдали свою жизнь во имя победы, кто, как горячо убеждал майор, больше всего заслужили право быть упомянутыми в газете. Только поздним вечером за ужином разговор вдруг перекинулся совсем на другую тему — о детях. И майор рассказал о мальчике, бежавшем вместе с отцом из занятой фашистами Феодосии и укрывшемся в старокрымском лесу. Майор вовсе не одобрял того, чтобы мальчишки участвовали в боях, но что же было делать с пацаном, если в городе его все равно загубили бы фашисты.

— Он был у нас в партизанском отряде разведчиком, — говорил майор. — Мы старались беречь его. Но разве уследишь. Все время просился в бой. Единственное, что его иногда удерживало, — это страсть к рисованию. Как он рисовал! До сих пор простить себе не могу, что не настоял, не отправил его на Большую землю…

Этот разговор запал в душу журналиста, запомнился на годы, не давал покоя. Но надо было еще пройти по полям сражений до дня победы, побывать в Венгрии, Австрии, на Дальнем Востоке, прежде чем удалось попасть в Крым, в Феодосию, побродить по старым партизанским стоянкам в старокрымских лесах. Прошли годы в упорных творческих поисках, во встречах с людьми. Среди них были бывший командир бригады Восточного соединения партизан Крыма Александр Куликовский, бывший командир комсомольско-молодежного отряда Алексей Бахтин, феодосийский подпольщик Николай Богданов. Каждый вспоминал какую-нибудь черточку, дополняющую облик мальчика-художника.

В 1958 году в Крымиздате вышла повесть Якова Ершова «Витя Коробков — пионер, партизан». Военный журналист нашел свою тему. С тех пор он пишет только о детях, только для детей. И в этой теме его привлекают прежде всего истоки мужества, военно-патриотического воспитания юношества, любви к Родине, к ее героям.

Книга написана, казалось бы, без особых претензий. Незамысловат и ее сюжет. О жизни мальчика рассказывается несколько даже буднично. Учеба, рыбалка, поездка в Артек, увлечение рисованием… Мне хочется привести лишь два свидетельства того, как постепенно формируется характер мальчика, развивается его любовь к родной природе, его готовность к подвигу.

Первый случай произошел на рыбалке.

«— Славка, смотри: всходит солнце! Смотри, смотри: встает прямо из воды.

— У тебя клюет, — перебивает Славка.

Но Витя не смотрит на удочки. Нельзя из-за какого-то бычка пропустить восход солнца!

Витя любит эти тихие утренние часы на море. Впрочем, он мог бы просидеть на берегу весь день и не заскучать, как Славка. И часто он удивлялся: неужели Славка не понимает красоты моря, не чувствует прелести ярких, то и дело меняющихся красок?

Первый золотистый луч солнца сверкнул из-за облака и, прорезав воду, затерялся в ее глубинах. Непременное желание запечатлеть только что виденное охватило Витю. Он торопливо воткнул удилище в песок, достал альбом и коробку цветных карандашей.

Славка скосил глаза на Витю и недовольно поморщился:

— Ну, теперь прощай рыбалка, — проворчал он».

А вот разговор с отцом, уже во время войны, в оккупированной гитлеровцами Феодосии. Отец работал тогда в открытой оккупационными властями типографии.

«— Папа, — спросил Витя, глядя отцу в глаза. — Зачем ты служишь немцам?

Вопрос был настолько неожиданным, что отец вздрогнул.

— Оставь, сынок! — сказал он, отводя в сторону усталые глаза и слегка отталкивая сына. — Оставь.

— Почему оставь? — запротестовал Витя. — Я знаю — это предательство — служить оккупантам. Вон они какие… звери… Наши бьются, гибнут за нашу землю, за нас… — губы у него задрожали, — а ты… — Витя отвернулся, щеки его залил яркий румянец, — лучше бы шел к партизанам, — чуть слышно прошептал он.

Отец смотрел на него с невольным удивлением. Он не ожидал таких слов от сына, мальчишки, не был готов к этому разговору и не знал, что отвечать. Он встал, прошелся бесцельно по комнате, снова сел и положил сыну на колено твердую, с въевшейся типографской краской руку.

— Слушай, сынок, — мягко сказал он. — Давай оставим это. Что ты заладил: партизаны да партизаны. За такие разговоры, дойди они до них, — он кивнул головой за окно, — знаешь, что будет?

— Знаю, — резко ответил Витя, глядя на отца в упор темными горящими глазами. — А помнишь, ты мне рассказывал, как боролись коммунисты против буржуев и против царя? Они себя не жалели и не боялись. Надо бороться и тогда победишь! Как Чапаев, Щорс, Дзержинский… Да мало ли… У нас, в Феодосии, матрос Назукин. Ты сам рассказывал…

Что мог ответить отец? Да, он учил сына быть прямым и честным, смелым и отважным. Мальчик возмужал за эти трудные месяцы, он все понимает. Но он не знает, как сложна жизнь…

— Папа, а у меня листовка есть, — неожиданно сказал Витя.

Отец рывком поднял голову:

— Какая еще листовка?

— А вот она! — Витя вынул из кармана листовку и развернул ее. — Смотри, что тут напечатано: «Смерть немецким оккупантам!»

— Ну, это уже слишком, — потянулся к нему отец. — Носишь в карманах! Дай-ка сюда!

Витя отпрянул. Отдать листовку! А что сделает с ней отец! Порвет? Выбросит?

— Нет! — вскочив, крикнул он. — Она моя! Я ее нашел.

— Виктор! — сдерживая себя, говорил отец. — Ты отдаешь себе отчет?.. Да если ее найдут в нашем доме!..

— Пусть, пусть! Пусть находят, я не боюсь. Это ты боишься. — Витя осекся: как он разговаривает с отцом! Но и отец никогда не был так резок с ним.

Михаил Иванович отошел к окну, нервно забарабанил пальцами по стеклу.

— Ты умеешь хоть обращаться с такими вещами? — спросил он. — Говорю: дай сюда!

— Не дам, ни за что! — Витя перебежал на другую сторону стола, поближе к двери. — Тут сказано: передай товарищу. Я передам, найду кому передать.

Мать Вити Виктория Карповна давно прислушивалась из другой комнаты к бурному разговору. Она тихонько подошла сзади и хотела взять листовку из рук сына.

— Не тронь! — крикнул Витя. — Это мое!

— Сынок, отец дело говорит, — сдержанно сказала мать.

Витя отскочил к двери.

— Не отдам, — твердо сказал он. — Это наша советская листовка. Она от Красной Армии. А если вы меня с ней домой не пускаете, то ладно: уйду, уйду!

И он опрометью выбежал из дома».

Простота изложения, убедительность жизненных состраданий заставляет верить в правдивость всего сказанного, в достоверную точность нарисованного писателем образа. Уже приведенные строки подготовляют нас к сцене в тюрьме, к сцене допроса Вити, когда он проявляет невиданную стойкость, ведет себя действительно геройски.

Юный читатель особенно не любит фальши. Он обнаруживает ее с первого же неосторожного и не к месту вставленного слова. И тогда уже никакими силами не заставить его продолжать чтение и тем более полюбить книгу. Мне приходилось наблюдать в библиотеках, как ребята после прочтения возвращали книгу о Вите Коробкове. Они охотно рассказывали о ней и неизменно просили: «Дайте что-нибудь такое же. Про героев». Однажды мне пришлось присутствовать на вечере в школе, где ребята исполняли любимые песни Вити Коробкова. Откуда же они о них узнали? Оказывается, из книги Якова Ершова. Я читал повесть и как-то не обратил внимания на то, какие песни любил пионер Витя Коробков. А дети отыскали разбросанные по тексту книги упоминания о таких песнях. Их оказалось около десятка: и «Веселый ветер», и «Орленок», и «Идет война народная…» Слушая эти песни в исполнении школьного хора, я думал о том, как важно авторам детских книг учитывать и любознательность своих читателей, и их темперамент и всегда быть точным в обрисовке характеров своих героев.

У литераторов, пишущих для детей и юношества, есть и еще одна особенность, которую мне пришлось наблюдать и о которой хочется сказать. Связь писателя и читателя здесь особенно ощутима и отличается неизменным постоянством. Ни на одну книгу, пожалуй, не поступает столько отзывов от читателей, как на книгу для детей. Не избежала этой участи и повесть Ершова «Витя Коробков — пионер, партизан».

О чем же все-таки пишут юные читатели автору только что прочитанной ими книги? Не только о том, что книга понравилась. И не только о том, что они хотели бы подражать изображенному в книге и полюбившемуся им герою. Хотя и такие письма составляют значительную долю писательской почты и определенным образом говорят о том, что книга попала в цель.

Но мне хочется отметить другое, весьма примечательное и показавшееся мне чем-то новым во взаимоотношениях писателя и читателя. Высказав свое суждение о книге, сказав, что герой им нравится и они хотели бы быть такими же мужественными, настойчивыми и смелыми, как он, юные читатели сообщают о себе, о своей учебе и жизни, об успехах и промахах. Они как бы рапортуют писателю и в его лице герою полюбившейся им книжки, сверяют свою жизнь по своему идеалу.

Мне думается, что такие письма свидетельствуют о большой жизнеутверждающей силе книги. Они как бы подтверждают, что книга действует, борется, активно участвует в воспитании нашего молодого поколения. И сам собой напрашивается вывод: видимо, писателем верно найден герой, способный увлечь ребят, вызвать у них желание подражать, следовать его путем. Немалое значение имело, конечно, и то обстоятельство, что герой книги взят писателем непосредственно из жизни, и с этой точки зрения он очень близок юным читателям.

Героя своей новой повести «Ее называли Ласточкой» Яков Ершов также увидел на фронтовых дорогах. Как-то в редкую минуту откровенности Яков Алексеевич рассказывал мне о том, как возник замысел повести, где были увидены ее основные герои. И опять мысленно перенеслись мы с ним во фронтовую землянку, где при тусклом мерцании светильника, сделанного из гильзы зенитного снаряда, молодой солдат рассказывал журналисту армейской газеты о своих чувствах, вынесенных из только что закончившегося боя. И не столько полные опасности эпизоды боя волновали солдата, сколько его неожиданная встреча со своей землячкой, со своей школьной подругой, невесть как оказавшейся в этом городке у самой границы, за тридевять земель от родного дома.

— Шут ее знает, — горевал солдат. — Или я вконец растерялся, или она говорила со мной такими намеками, что ничего понять и в спокойной-то обстановке было нельзя. Так я ни в чем и не разобрался. Тут и бой еще не кончился. Фашисты из каждого подвала стреляют. А появились уже откуда-то ее друзья, и исчезла она с ними так же таинственно, как и появилась. Сижу теперь и гадаю: во сне это было или наяву? Товарищи вот все отдыхают, а я мучаюсь. Дивчина-то из головы не выходит.

Поскольку солдату не спалось, а журналисту на передовой вообще спать не полагается, то и просидели они за интересной беседой всю ночь напролет. И все, что помнил парень о себе и о своей школьной подруге, легло в ту ночь в блокнот военного корреспондента. Тема для очерка вырисовывалась очень заманчивая, и ее автору очень хотелось блеснуть перед коллегами необычностью фактов и таинственностью событий. Поэтому с необычайной энергией принялся он за уточнение деталей и установление подлинности происшедшего. И привели его журналистские тропы в разведуправление фронта. А там сказали, что девушку они такую знают и в районе того населенного пункта она бывала, когда он находился еще за линией фронта. Все это так. Но писать об этом пока рановато. И лучше для пользы дела вообще забыть об этом эпизоде…

Забыть так забыть. А все же в блокноте сохранилась та, нигде не использованная запись, и ждала она своего часа много лет. И хотя трудно в творчестве проводить прямые параллели, но если говорить откровенно, то день рождения повести о девушке-разведчице надо исчислять с той памятной фронтовой ночи и с той не пригодившейся тогда записи в блокноте.

Когда открылись фронтовые архивы, замысел повести был уже готов. Работа в архивах, новые встречи с людьми позволили лишь уточнить, что у Ласточки на фронте было много подружек. Вот почему теперь можно безошибочно сказать, что у героини повести «Ее называли Ласточкой» много прототипов. И хотя сама Надя Курзенкова создана воображением писателя, она неожиданно, как это часто бывает с литературными персонажами, обрела вторую жизнь и начала действовать, помогая нашим современным девчонкам и мальчишкам воспитывать характер.

Когда повесть вышла в свет, в издательство пошли письма. Повесть понравилась. Почему? Я пытался задать этот вопрос писателю. В ответ он только пожимал плечами: так уж получилось. И опять отсылал меня к откликам читателей: дескать, посмотри, может быть, там что-нибудь найдешь.

Перебирая стопки писем, я заметил, что на повесть «Ее называли Ласточкой» откликнулись не только школьники, но и взрослые. И тогда я вспомнил чье-то изречение, ставшее довольно распространенным, что та книжка для детей хороша, которая нравится и взрослым. А об этой читатели писали совершенно определенно и оценку давали ей единодушно высокую. Вот хотя бы письмо от Г. И. Рыжкова из Туапсе. Хочется привести его полностью:

«Недавно соседка принесла мне маленькую книжонку. Признаться честно, я не обратил на нее особого внимания. Ведь для детей. А мне уже полсотни лет. Но так как читать было нечего, я решил взглянуть на первые страницы книжки «Ее называли Ласточкой». Взглянул, да так без отрыва, залпом, с большим интересом прочел всю повесть. Не мог удержаться, чтобы не написать о своем впечатлении. Я не критик, чтобы с тонкостью анализировать художественное произведение. Но как читатель, могу сказать, что повесть вызвала у меня и у многих моих товарищей большой интерес. Правда, подходя строго, я мог бы сказать, что кое-где пейзажи нарисованы слабо, есть растянутость в главах, но, несмотря на эти погрешности, читается повесть легко и увлекательно. Героев ее видишь, как живых. Чувствуется, что автор глубоко проникает в судьбы, переживания людей».

Комсомолке Зое Рябчиковой 18 лет. Она тоже прочитала повесть.

«Книга мне очень понравилась, — пишет Зоя. — Просто невозможно не полюбить смелую, решительную, отчаянную девчонку Надю и упрямого, настойчивого Николая, всех тех, кто помог Николаю в его трудном и благородном поиске.

Я не видела войны и знаю о ней по кинофильмам, рассказам, книгам. Война в каждый дом внесла горе и слезы. У моей матери погиб брат Павел, у отца один брат погиб, а другой Рябчиков Василий, пропал без вести в первые дни войны. Он служил в Бресте. Война всему народу нашему принесла страдания и муки, и мы, нынешняя молодежь, должны знать о ней всю правду, чтобы беречь мир на земле, чтобы дорожить миром. Книги помогают нам в этом. Мы должны быть похожими на своих ровесников, которые без страха шли в бой за Родину. Мы должны быть такими же смелыми, решительными, выносливыми, готовыми к защите Родины. Я хочу, чтобы было больше книг о борьбе молодежи в годы войны, о жизни в мирное время, о труде, о любви, дружбе».

Мне думается, что читательские письма являются лучшей благодарностью автору за его труд. Но в то же время они и ко многому обязывают. Они повышают ответственность писателя, обращающего свое творчество к взыскательному и отзывчивому юному сердцу. Яков Алексеевич Ершов, продолжая работать в газете, часто посещает военные гарнизоны, школы, детские дома. Тема его творчества теперь определена. Он накрепко привязался к своему юному читателю. Писать о детях и для детей. И где бы он ни был: в воинском ли гарнизоне, в школе ли или в пионерском лагере — всюду его интересует детская психология, детский характер.

Но все же и в этой, казалось бы узко определенной теме, я выделил бы главное направление, которому писатель, как человек военный, фронтовик, предан всей душой. Это военно-патриотическое воспитание молодежи, подчеркивание в характере своих героев беззаветной любви к советской Родине, к своему народу, готовности отстаивать ее честь и свободу мужественно и умело, не щадя своей крови и жизни. Идейная направленность автора определяет и то, какими будут основные герои его книги. Расхлябанными или собранными, мужественными или трусоватыми, отдающими все на благо народа или заботящимися только о своем благополучии. Яков Алексеевич как-то на вопрос о творческих замыслах ответил, что главного героя книги он выбирает только по любви. Основной герой должен быть ему симпатичен. Остальные персонажи носят уже подсобный характер, служат лишь для того, чтобы лучше, полнее оттенить те или иные стороны в облике главного героя.

Образно, средствами художественной литературы, рассказывать о людях симпатичных, о людях необычных, таких, которые могли бы стать примером для юных читателей! Такой подход писателя к своему творчеству мне кажется вполне оправданным. И он приносит свои плоды.

Этот принцип соблюден и в маленькой документальной повести «Мальчишки в солдатских касках». Я спросил ее автора:

— А как вы узнали о Петре Зайченко? Что дало вам материал для повести?

— Опять же мой журналистский блокнот. Ведь в нем всегда хоть одной строкой отмечено то или иное событие, факт, интересная встреча. Был как-то я на выставке фотографий героев Великой Отечественной войны. Внимание привлекла фотография парнишки — Петра Зайченко. В блокнот легла первая запись. А потом, через много месяцев, на школьном утреннике услышал выступление бывшего партизанского командира Петра Романовича Перминова. Он рассказывал о мальчишке, разведчике партизанского отряда, о его смелости и дерзости в борьбе с врагом. Поразила необычность ситуации, по-мальчишески бесшабашный риск, который, как ни странно, приводил к успеху. И вот вторая запись в блокноте: «Мальчишка — партизан Петр Зайченко. Смел до дерзости».

Не сразу сопоставились эти две записи. А когда все же они легли рядом, захотелось расспросить поподробнее об этом неунывающем пареньке с курчавыми светлыми волосами, беззаботная веселость которых совсем не вязалась с сосредоточенным, вдумчивым взглядом темных глаз. Удивительные вещи о нем рассказывал потом автору будущей книги Петр Романович Перминов.

«Группа партизан встретила Петю в лесу. Паренек сидел у костра и варил суп в солдатской каске. Узнав, с кем он имеет дело, бойко доложил:

— Командир партизанского отряда Петр Зайченко.

Партизаны удивленно переглянулись.

— А где же твой отряд, командир?

— А это я и есть, — без смущения ответил Петр Зайченко.

Оказалось, что он писал и расклеивал по селам листовки, под которыми тоже подписывался: «Командир партизанского отряда Петр Зайченко».

Долго думали партизаны, как поступить с пареньком. Отправить его домой? Но он уже так насолил фашистам, что в деревне его непременно схватят. Решили оставить Петра при отряде».

Вот те, казалось бы, скупые, но совершенно определенные отправные данные, с которых начался авторский поиск. Потом была поездка на родину Петра Зайченко — в село Коленцы, в соседние села, в районный центр Иванков. Постепенно выяснилось, что у Петра было много помощников, таких же, как и он, вездесущих мальчишек. Это и Вася Кириленко, и Коля Даниленко, и Вася Прокопенко. У каждого свой характер, свое увлечение. Вася Прокопенко, например, любил с техникой возиться, радиоприемники мастерить. А Коля Даниленко дни и ночи пропадал на реке, у него и лодка была. Удалось найти и брата Петра — Василия Зайченко, а от него узнать, как протекало детство партизанского разведчика.

Так постепенно вырисовывались события, восстанавливались характеры персонажей, выведенные впоследствии в повести «Мальчишки в солдатских касках». И хотя написана она о тяжелых годах войны и многие мальчишки погибли в борьбе с фашистами, общий ее оптимистический тон несомненен. Повесть обращена к сегодняшним мальчишкам и зовет их к смелости, отваге, упорству в борьбе с трудностями, зовет любить Родину, жить и трудиться ради нее.

И еще об одной новой повести Якова Алексеевича — «Найден на поле боя». Казалось бы, слишком своенравен, слишком бесшабашен ее герой Ваня Зверев. Но вся обстановка, все окружающие его люди так влияют на него, что Ванина неизбывная энергия каждый раз находит правильный путь, и в мальчике крепнут те жизненные устои, которые позволяют ему крепко стоять на ногах, развивают коллективизм, готовность прийти на помощь товарищу, любовь к труду и к людям труда.

От книги к книге растет мастерство писателя, приумножается богатство используемых им красок, привлекательным и ярким становится язык повествования, стиль письма.

И в повести «Найден на поле боя» главной является тема советского патриотизма, тема военной гордости, воинского подвига. Приведу для примера только один эпизод.

Основной герой повести Ваня Зверев встречается с ветераном войны мичманом Паршиным. Мичман рассказывает Ване, что воевал он и на море, и на суше, прошел, можно сказать, огонь и воду и медные трубы. Но вот настала пора увольняться. Куда податься?

«— Я б в Крым поехал, — загорелся Ваня. — Тепло, виноград вволю. Благодать.

— А меня вот сюда потянуло, — качнул головой Валентин Павлович. — Скажешь: чудак.

— Чудак. Ясно, — подтвердил Ваня.

— Это еще разобраться надо, кто чудак, а кто нет, — с обидой отозвался Паршин. — Ты вот недоволен, что мала речка. На середке и с головкой не будет. А для нас, сражавшихся здесь с врагом, она великим подспорьем была, Валюйка-то твоя.

Он задумался, пристально вглядываясь в правый, отлогий берег реки. Молчал и Ваня, понимая, что разговор этот для мичмана не простой и не легкий.

— Так вот, — продолжал Паршин. — Наш батальон морской пехоты зацепился за высотку вон на том берегу. Зацепился крепко. Как ни рвался фашист, не мог перейти реку. Моряки поливали его свинцовым дождем, а тех, кто выбирался на берег, отбрасывали в реку контратаками. Много полегло тут и моих побратимов.

Паршин тяжело опустил на грудь седую голову, с минуту молчал, погруженный в воспоминания.

— Вон видишь обелиск на высоте, — показал он на берег. — Там похоронена только часть наших товарищей. «Черной смертью» прозвали моряков фашисты. И недаром. Они были грозой для врага.

Валентин Павлович подтянул парус, пояснил Ване:

— Давай-ка пристанем к берегу. Поклонимся боевым товарищам.

Они вытащили лодку и молча пошли по лугу к обелиску. На черном мраморе его со всех четырех сторон были высечены имена павших, много фамилий. Валентин Павлович, все так же молча, в угрюмом сосредоточении, опустился на колени и приложился губами к холодному, блестящему на солнце камню.

— Много полегло тут наших товарищей, — повторил он. — Из батальона, считай, не больше взвода осталось. Но враг не прошел.

Тихо шелестели деревья оголившимися ветвями. С каждым порывом ветра отделялись от них пожелтевшие листья и летели, чуть шурша, к кургану и дальше вдоль реки, то поднимаясь вверх, то вновь опускаясь на землю, сердито шелестя, будто хотели рассказать о подвигах героев, но никак не могли обрести дар слова.

— Вот, — показал мичман на небольшую ломаную канавку, петляющую по склону. — Тут проходили наши окопы. Зарылись морячки так, что только вместе с землей можно было нас отсюда выковырнуть. Клятву дали: умрем, а не отступим.

Не впервые слушал Ваня рассказ участника сражений о боях на подступах к Москве, и где-то в этих местах найден был он на поле боя. Его так и подмывало спросить, не известно ли мичману о таком случае. Но он боялся перебить святые для моряка воспоминания неуместным вопросом».

Накрепко врезалась в цепкую мальчишескую память эта встреча. И когда в конце повести мы видим Ваню лейтенантом моряком-подводником, невольно напрашивается мысль: а не Паршин ли зажег в нем эту негасимую искру служения Родине, не от этого ли разговора и не от этой ли встречи повела свою историю его любовь к морю? А ведь кроме этой встречи были еще и другие. Был капитан 1-го ранга запаса Маряхин, который выписан настолько колоритно, что запомнился не только Ване Звереву, а и многим читателям и оставил заметочку в их жизни, была старшая пионервожатая Наташа Орел — дочь моряка, «морячка», как иногда с любовью называли ее. Был Алексей Каганов-Саидов — тоже отзывчивый человек, умеющий повлиять на ребячьи души. Сколько еще людей хороших было — всех не перечесть.

А журналистские тропы вновь выводят писателя на верную цель, помогают найти злободневную, волнующую тему. Для начала в газете появляется информация о походе брянских школьников по местам боев. Потом репортаж о так называемой Таманской мальчишеской дивизии, несколько лет существующей в Брянске. И вот уже в блокноте рождается замысел новой повести «Как быть с мальчишками». И опять разговор пойдет о военно-патриотическом воспитании школьников, об увлекательных походах и поисках, о разгаданных и неразгаданных тайнах, о связях школы с армией. Легли уже на бумагу первые строки будущей повести. Уже живут в воображении писателя ее герои и готовятся участвовать в занимательных приключениях. Уже можно назвать среди них командира Малой Таманской мальчишеской дивизии капитана запаса В. Волчкова и трех друзей мальчишек — Ваню, Сеню и Вову. И конечно же старшую пионервожатую Клаву, получившую прозвище «непобежденный стрелок». Как сложатся судьбы ребят и их взрослых наставников, мы пока не знаем. Да вряд ли знает это и сам автор. Но жизнь их не будет легкой и безоблачной. Трагический случай с хлопцем, утонувшим в реке, многому научит и воспитателей и родителей. Сначала возобладает традиционное в таких случаях мнение: запретить всем купаться. В борьбе родится другое решение и завоюет себе признание: учить ребят плавать. Впрочем, не будем раньше времени раскрывать замыслы писателя.

Скажем лишь одно: книга обещает быть интересной, увлекательной, зовущей нашу молодежь шагать дорогами отцов. Хочется верить и здесь в удачу автора, в победу его творческого метода. Он не отступает от жизненной правды, выписывая героев, стремится сам окунуться в их дела, подышать их воздухом, пожить мальчишескими зорями, мечтами.

С той же журналистской спутницей — записной книжкой — Ершов побывал на Брянщине, где живут герои его будущей книги, где создавалась первая в стране Малая Таманская мальчишеская дивизия.

В Брянском райкоме комсомола Ершову предложили два больших альбома фотографий, в которых отображены первые походы Малой Таманской.

— Альбомы — это хорошо. Я их непременно посмотрю, — сказал Яков Алексеевич. — Но мне хотелось бы вначале повидаться с комдивом и комиссаром.

Беседа с комиссаром дивизии — комсомольским руководителем Колей Синим состоялась в тот же день, а вот командира дивизии Василия Григорьевича Волчкова автору новой книги пришлось ждать три дня. Но зато какая это была встреча! Надо было видеть, с каким любопытством расспрашивал Яков Алексеевич о делах дивизии, ее планах, как пытливо всматривался он в лицо создателя дивизии — бывшего комиссара лыжного батальона Василия Григорьевича Волчкова. Ведь это он будет одним из главных героев новой книги. Надо все запомнить, обо всем узнать, расспросить. Но все ли дает только одна эта встреча? Нет, конечно, этого мало. В душе Ершова живет старая журналистская привычка: всюду побывать, увидеть все своими глазами. И вот к концу беседы Ершов обращается к Волчкову со словами:

— Василий Григорьевич, а нельзя ли мне этим летом побывать с вами в походе?

— Пожалуйста. Будем очень рады.

Серые пытливые глаза Якова Ершова загораются каким-то удивительно радостным, восторженно-счастливым светом. Он, кажется, увидел себя в строю среди ребят, вооруженных деревянными автоматами, шагающим вслед за реставрированным военным броневиком, над которым развевается красное знамя мальчишеской дивизии.

Таким видится он и нам — добрый, скромный Яков Алексеевич Ершов — автор хороших, умных книг для наших замечательных мальчишек и девчонок. И не только для них, но и для взрослых.

О, этот волшебный блокнот — верный спутник и копилка журналиста — чего в нем только нет!

СТРУНЫ ЧИСТОГО ЗВОНА

У писателя Анатолия Федоровича Землянского биография короткая, но не простая. На мою просьбу подробнее рассказать о себе он, смущаясь, ответил:

— О себе говорить очень трудно…

— А все же? — настаивал я. — Есть же у вас, как и у каждого человека, биография?

— Есть, конечно… Но в ней нет ничего необычного. Тем более героического. А вас, видимо, эта сторона интересует?

— Эта и все другие стороны вашей довоенной и военной жизни, — не отступал я.

Немного помолчав, Анатолий Землянский с трудом, словно боясь тронуть в самом себе какие-то больные струны, начал говорить тихо, как будто о чем-то страдая и сожалея:

— Посудите сами: на фронте, на переднем крае, не был, хотя в армии служу с войны. Ничего выдающегося не совершил. Просто служу. И немало, тридцатый год в строю. Много, правда, при этом пишу. В свободное, конечно, от службы время, которого, кстати сказать, очень мало. О чем пишу и как пишу — это вы знаете сами. Вот, пожалуй, и все…

Я некоторое время молчу и думаю: да, биография действительно очень короткая.

Позже, от людей, хорошо знавших Землянского в юношеские годы, и другими окольными путями я узнал некоторые подробности и детали биографии этого рядового, но незаурядного журналиста, ставшего теперь известным военным поэтом и прозаиком. Эта биография характерна для многих его сверстников, и мне хочется рассказать ее подробнее.

…Лето 1940 года. На небольшом железнодорожном разъезде между Клинцами и Новозыбковом парнишка сел в вагон. Поезд увозил его с Брянщины в далекий, как казалось юному Толе Землянскому, город Воронеж — в техникум. За плечами у парня была сельская семилетка, а за душой… Что могло быть за душой у безусого юнца? Может быть, немного гордости перед сверстниками (вот, мол, смотрите, уезжаю, покидаю гнездо, хватит, оперился!) да столько же тщательно скрываемой тревоги: дорога, неизвестность, чужой, незнакомый город. Как-то там будет? Все это заглушалось откровенной боязнью: вдруг провалюсь на экзаменах?.. С какими глазами возвращаться домой? Засмеют.

И было еще у парня за душой то, о чем он никому ничего не говорил, — страсть «складывать» стихи. Он имел толстую, подаренную отцом (отнюдь не для писания виршей) тетрадь, наполовину заселенную стихами. Разумеется, пока еще слабыми и наивными.

Колеса бойко и очень мирно отсчитывали километры, но для парня этот мирный счет был фактически уже военным. Юноша ехал навстречу войне, ехал прочь от дома, ехал с душевными надеждами и тревогами, которым менее чем через год суждено было потухнуть и опрокинуться, уступив место великой тревоге — общенародной тревоге войны…

Толя, правда, не сразу понял масштабы той неожиданной и такой жестокой беды. И если бы вдруг свершилось маленькое чудо — нашлась сейчас та общая тетрадь, утерянная в сорок втором вместе с котомкой где-то при переезде из Борисоглебска в Мелекесс, владелец ее, которому ныне уже под пятьдесят, как огнем, обжигался бы строками, написанными по горячим следам первых шагов войны. Обжигался бы их наивностью, их трескучей, шапкозакидательской уверенностью в быстрой победе. Формула «малой кровью, могучим ударом», к сожалению, абстрактная и слишком пропагандистская, все еще жила и производила работу. И, наверное, много, много таких, как этот парень с Брянщины, расшибали тогда об эту формулу свои юношеские надежды.

Из обломков этих надежд и представлений вырастало уже то настоящее, что делало юнцов гражданами и бойцами. Медленно, но верно наполнялись ненавистью и суровостью все резервуары души и сердца.

Во второй тетради, стихи из которой легли позднее на стол Литературного института имени А. М. Горького, парень с Брянщины был уже иным. Вернее, иным было его восприятие войны и жизни в целом. Об этом превращении он скажет почти через двадцать пять лет коротко и недвусмысленно:

Разбило камни заблужденья

Свинцовым паводком войны…

Конечно, разбило не сразу. Для этого парню потребовалось многое увидеть, через многое пройти самому. Потом все станет проситься на бумагу — и в публицистические статьи, и в рассказы, и в стихи, и в повести. А пока что память впитывала все, что доводилось видеть.

Первые бомбардировки Воронежа. На всю жизнь осталось перед глазами: полузадымленный выходящий к вокзалу и… падающий угловой дом. Одна его стена чудом удержалась, но вот новый взрыв — и по ней, каменной, но беспомощной, будто побежали сверху вниз черные ручьи-трещины.

Парню все это запомнилось. Наверное, потому, что увиделось впервые. И запомнилось так, что свой первый рассказ он начал с описания этой падающей стены.

Иногда пишущих спрашивают: насколько биографично ваше творчество? Трудный вопрос. Биографичность в произведении писателя конечно же не только присутствует — она попросту естественна.

Другое дело — сознательный ли это процесс? То есть намеренный ли? Подчинен ли он предварительному замыслу, или это не что иное, как стихийное переплетение виденного и пережитого с художественным вымыслом, выливающееся, наконец, в единое целое?

Видел ли парень с Брянщины, как взрывной волной выбросило из дома запеленутого ребенка, чтобы написать об этом стихотворение — «Первый день» (открывшее, кстати сказать, и первую книжку его стихов)?

Это живет во мне:

Младенца

Взрывной волной

Швырнуло из окна.

«Война», —

Морзянкой выстукало

Сердце.

И повторяла кровь:

«Война».

И я одно забыть не в силах:

Как обезумевшая мать

Прохожих шепотом просила

Быть тише, дать ему поспать…

Да, видел. Это было… Но… не в первый день войны. Это случилось на одной из станций (названия он сейчас не помнит), через которую проходил их эшелон, следовавший в начале июля 1941 года на трудовой фронт.

Жестокая бомбежка. Легкие предвечерние сумерки. Небо подожжено закатом. Один край станции уже горит, второй целехонек, но вот-вот и эти несколько двух-или трехэтажных домов затянет дымом. Ветер как раз со стороны пожара. Но успевает не дым, а новая бомба. С дома слетает крыша, один угол валится, вверх и в стороны летит кирпич, щебень. Все это тонет в пыли, а когда она рассеивается, все, забыв о только что пережитом страхе, бегут к этому страшному месту: среди щебня — запеленутый ребенок. Мертвый, конечно. Из одеяльца — одно изуродованное личико.

Биографично? Да, биографично. Но хронология сдвинута. Всего на полтора десятка дней, но сдвинута. Случайно? Нет. Парень именно с этого момента открыл войну. Открыл ее, образно говоря, как открывают материки. Это был материк Великого Бедствия. И его надо было еще освоить и изучить. Не весь, разумеется, а лишь в той части, где предстояло ступить его ноге.

…11 июля 1941 года. Эшелон прибыл под Ельню. Уже разрушенную. Пешие люди спускаются в пойму Днепра, еще не форсированного врагом. С рассвета дотемна — рытье гигантской извилистой траншеи. Руки в мозолях. Но страшно другое, слухи мозолят душу — немцы рядом. На подступах к Смоленску. Раза по два в день фашистские самолеты «расшвыривают» работающих по всей пойме — так стремительно выпрыгивают люди из траншей и, спасаясь от пулеметных обстрелов, разбегаются по сторонам. Возвращаются и находят перебитые пулями черенки лопат. А рядом стонут раненые, другие, ничком уткнувшись в землю, уже мертвы.

И так каждый день, а то и по нескольку раз в день.

Наконец, уже не слухи — приказ сниматься. В нескольких километрах фашистские танки.

Двое суток непрерывного пешего хода через Коробец до Спас-Деменска. Вперемежку с отступающими войсками, автомашинами, орудиями, танками и всякой другой техникой.

И еще одно незабываемое: при очередном налете вражеской авиации ранило девушку из той бригады, в которой был и парень с Брянщины. Ранение — в грудь. Пуля навылет прошла под соском. Впервые в жизни для парня это обнажение. Святость и кровь… Девчонке не было семнадцати… Несли ее потом несколько километров на самодельных носилках. Жизнь девушки была спасена — это тоже подвиг.

У парня в тетради была начата баллада. «Баллада о девичьем сердце». Нет, не лирика и не публицистика. Философия. Осмысливание корней человеческой жестокости. Баллада по сей день «в работе»…

В Спас-Деменске еще одна жесточайшая, кромешная бомбежка. Объект ее — станция. На станции — один или два товарных состава. Они битком набиты «трудофронтовцами». Парень с Брянщины тоже там. Все надеются, что составы пойдут. На запад уже нет пути, значит, на восток. Куда? Все равно. Лишь бы пошли.

А тут сирена. Следом за ней ноющий гул в небе, а вот и первые пике вражеских стервятников. Короткий свист — и взрыв. Юноше запомнилось из этих минут немногое: разбегающиеся во все стороны люди, страшный (особенно тем, что внезапно оборвался) мужской крик и особенно отчетливо — колебание земли под животом (местом укрытия был кювет). Колебание началось со вздрагиваний. Одно, другое, затем почти ритмичные покачивания. Позже узнал, что это один на другой легли два бомбовых захода…

Оставшиеся в живых «трудофронтовцы» были вывезены на нескольких машинах в Москву.

Всю дорогу парню не верилось: неужели в Москву?.. Поверил, когда приехали.

И вот она — столица. Впервые в жизни! Красная площадь!.. Кремль! Бой курантов… А над всем этим опять же война: на площади Свердлова — сбитый фашистский самолет. Рядом — поставленная «на попа» невзорвавшаяся бомба… И бомбежки. Зрелище было скорее впечатляющим, чем страшным. Вой, а точнее треск ревущих вверху зенитных снарядов, и ломаный, качающийся лес гигантских световых столбов…

Еще вокзалы, забитые эвакоэшелонами, снующие взад-вперед люди — военные и гражданские. Все гудит, как в улье.

И опять память впитывала, впитывала, впитывала. А потом поглощенное ею начинало проситься в слово, в строку, в строфу. Но чем больше Землянский увлекался литературой, тем сильнее чувствовал недостаток образования. Поэтому он охотно пошел в военное училище, куда его направили в разгар войны; оттуда, по специальному отбору, он попадает в Московский военный институт иностранных языков.

Но все же свой творческий путь Землянский по-настоящему начал лишь в Литературном институте имени А. М. Горького, где он учился заочно.

Во время учебы в Литературном институте Анатолий Землянский впервые потянулся к рассказу. Увлекся, и как-то так получилось, что прозаическая книжка вышла раньше поэтической.

Произошло это в 1962 году, через двадцать один год после начала войны. Этот маленький сборник рассказов был назван автором весьма лирично: «Струны чистого звона». Без поэзии и здесь не обошлось.

Учеба в литературном, этом единственном в мире институте была приобретением новых взглядов на жизнь, на литературу. Много значили и критические замечания требовательных и влюбленных в свое дело преподавателей…

Но творческая нить свивалась по-своему. И где-то на ней вдруг начал завязываться узелок покрепче: то был узелок поэзии. Об этом стоит сказать подробнее.

Первая поэма — о трудной жизни, безграничной любви и… предательстве. Писалась она долго и скрупулезно. С приступами надежды и пессимизма. Поэма разрослась. Более тысячи строк. После долгих колебаний решился показать поэту Василию Федорову. «И вот, — вспоминает Землянский, — неожиданный, запомнившийся на всю жизнь утренний звонок на службу: «Говорит Федоров. Прочитал вашу поэму. Понравилась. Надо встретиться…»

Называлась поэма «Искры из кремня».

Поэта Василия Дмитриевича Федорова Землянский не видел никогда, но знал его по поэмам и стихам. Даже, будучи еще, кажется, в Архангельске, переписал из «Литературной газеты» себе в записную книжку его маленькое стихотворение, поразившее объемностью смысла и философской образностью:

Мы спорили

О смысле красоты,

И он сказал с наивностью младенца:

— Я за искусство левое. А ты?

— За левое…

Но не левее сердца.

Встреча и дальнейшие творческие контакты с Василием Федоровым были для начинающего поэта еще одним литинститутом. Маленьким, но значительным. Большой мастер стиха, тонкий лирик и философ, Василий Федоров удивительно щедр в своих учительских отдачах. И метод его — не давить авторитетом, а убеждать. До сих пор Землянский хранит его краткие, бережные по отношению к автору и удивительно тонкие пометки на полях поэмы, а затем и на рукописи, которую он рекомендовал для издания. И звучали стихи, как струны нежной и чудодейственной скрипки. Вот послушайте:

Струна… Ни облика, считай, ни веса,

Но как она умеет с сердцем слиться!

И звуку-то в ней негде поселиться,

А между тем звучаньем и чудесна.

Поэзия и вовсе бестелесна,

Но чувство с мыслью в ней, как небо с птицей.

Способна песней стать. И в мудрость воплотиться.

Весь мир — она. Ей даже в сердце тесно.

Все настежь души, все раскрыты двери:

Входи, поэзия Гомеров и Саади!

С тобой пойдут, тебе всегда поверят

И стягом водрузят на баррикаде.

Струна поэзии… Поэзия струны…

Все уголки души заселены.

Поэма «Искры из кремня» была опубликована в журнале «Молодая гвардия» (№ 2 за 1962 г.), но очень сокращенной и сильно от этого пострадавшей. Сейчас она автором переработана и называется «Алая гвоздика».

— Это было началом, которое воодушевило меня обратиться в центральное издательство, — говорит Землянский. — Им был Воениздат. Здесь вышла моя книжка рассказов «Майское эхо», за ней в 1964 году сборник стихов «Это живет во мне», в 1966 году — книга рассказов и маленьких повестей «После града», а затем, через три года, книга поэм «Мелодия века». С благодарностью вспоминаю чуткость, внимательность, с какою здесь отнеслись ко мне и моему творчеству. Не боясь преувеличений, скажу: здесь из меня, журналиста, сделали литератора. Это было настоящей практикой после всех и всяческих институтских теорий.

Позднее у Землянского вышли новые поэтические сборники: «Верю, люблю, тревожусь» («Молодая гвардия»), «Колыбель» («Московский рабочий»), «Мелодии века» (Воениздат), о чем речь впереди.

Каковы книги Землянского? О чем они?

На вопросы ответить не легко. Книг уже много. И немало в них тем, проблем, размышлений о судьбах человеческих. Если же говорить просто о тематическом преобладании, то это, бесспорно, война. Люди войны. А еще точнее, зло войны. И дано все это с большой точностью и психологической глубиной. Страдания, горести, переживания и радости людей — все пропущено через сердце автора.

Всю жизнь передо мной

Страничка партбилета

И кровью надпись строчкою неровной:

«Умрем, но не отступим.

Наша песнь не спета.

Мы победим фаш…»

И листок оборван.

С тех пор я не свободен от вопроса

И навсегда в его останусь власти:

Какие,

Кто

Сдавал партийной кассе

Ценней и клятвеннее взносы?!

Эти стихи из первой поэтической книги Землянского. Теперь они входят в двухтомную антологию военно-патриотических произведений советских поэтов «Великая Отечественная», выпущенную издательством «Художественная литература» в 1970 году.

— Я уже говорил, что на фронте не был, вернее, не участвовал в боях, — как бы оправдываясь и явно о чем-то сожалея, доверительно сообщает Землянский. — Но мне кажется, что когда я пишу, я чувствую войну — всю. И тыл и фронт. Самонадеянно? Может быть. Но не скрою, мне доставила большую радость фраза в небольшой внутренней рецензии на один из рассказов, в котором действие происходит в бою. Рецензент невзначай, мимоходом, как бы и не допуская мысли, что может ошибиться, обронил: «Чувствуется, автор сам все видел и пережил…» Я радовался, разумеется, не причислению меня к людям, бывшим на переднем крае, а только тому факту, что так достоверно прозвучало написанное мной.

Радость естественная и понятная каждому творческому человеку. Тем более, что Землянский знает войну, знает не по книгам. Пережил многие ужасы и страдания. Меня не удивляют поэтому слова Павла Железнова, сказанные им в предисловии к сборнику стихов «Это живет во мне»:

«В книге Анатолия Землянского, человека, прошедшего через войну, много стихов о любви и природе, стихов, полных нежности и душевного тепла… Нет, он не забыл ужасов войны… «Это живет во мне», — говорит он с первых страниц своей книги. Он помнит обезумевшую молодую мать, никого не подпускавшую к убитому младенцу; помнит бойца, написавшего кровью на партийном билете: «Умрем, но не отступим». Сильное впечатление в разделе «Память» оставляет глубокосимволичный образ седой вербы без сердцевины, вербы, склонившейся над щебнем рухнувшего дома:

Дом на ее глазах разбило —

Здесь в сорок первом были немцы.

Не от стоянья ль над могилой

У вербы выболело сердце?..»

Ничто не забыто. Все живет в памяти солдата. А больше всего помнит он долгожданный день нашей великой победы:

Живет во мне и будет жить всегда,

Заметней нет в счастливом сердце следа:

Пришла к народу моему Победа,

Ушла от человечества беда.

Поэт горячо любит свою Родину и люто ненавидит иностранных поработителей, кости которых не принимает русская земля:

Прошелся плуг — и кости человечьи

По борозде разбросанно легли.

Свидетели уже далекой сечи

Явились из разбуженной земли.

Какую мудрость лет, давно минувших,

Земное эхо донесло до нас

Вот этой потемневшей черепною грушей

С проколами когда-то зрячих глаз?

Кто может знать!

Да и не в том суть дела.

Вопрос в другом: чьи кости смерть взяла?..

Ответил пахарь, двинув бровью белой:

«Был, знать, чужой: земля не приняла».

И о чем бы поэт ни писал, память каждый раз возвращает его к дням войны. Долго она будет еще напоминать о себе: ее результаты видны везде и всюду. Ее костлявая рука дотянулась почти до каждого дома. До каждой семьи. До каждого человека. Потому она и незабываема, хотя со дня ее окончания минуло уже более четверти века.

За это время родилось и сформировалось новое поколение людей. Оно ежегодно пополняет ряды армии, и флота. Вот и лирический герой поэта призван на службу воинскую. Уже в свой первый день солдатский он загрустил по дому. К нему подходит ротный и как-то попросту кладет руку на плечо:

И смотрит понимающе, безмолвно,

В глазах смешинку с лаской затая:

— Грустим? —

Киваю.

— А давно из дому?

— Уж скоро месяц, — чуть не плачу я.

Смешинка разгорается — чуть колет

И вдруг померкла, стал задумчив взгляд…

Бывает так, когда нас

Наши боли

Отбрасывают памятью назад.

Я вспомнил:

Ротный

Вырос сиротою —

Нам старшина рассказывал о том.

Отец его ушел и пал героем

В каком-то…

Ах, да важно ли в каком!

Он пал, послушный разуму и долгу…

И ротный мне ответил:

— Не беда.

Мы с домом расстаемся ненадолго,

Чтоб с ним не расставаться навсегда.

Кто-то из критиков справедливо заметил, что у каждого поэта есть те самые несколько строк, которые выражают суть всей его поэзии, выявляя ее отличительное и самобытное. Такие строки есть и у Анатолия Землянского. В сборнике «Колыбель» автор пишет:

Я не хвалил бы танки

и ракеты,

И богом артиллерию б не звал.

Мой бог единый — мирные

рассветы

И горизонта голубой овал.

Но я забыть не вправе, что

рассветам

Моей земли,

Моей родной земли

Орудия, и танки, и ракеты

Живую повторимость сберегли.

Эта мысль о бдительности и постоянной боевой готовности более кратко и образно выражена в маленьком стихотворении «Готовность». В нем восемь строк, но каждая — словно заряд большой мощности.

Я — как винтовка:

дух — порох в патроне,

Сердце — ударник,

пружинятся жилы.

Грянет тревога —

в горновом звоне

Выстрелю гневом

невиданной силы.

Вообще тема готовности и в военно-прикладном значении этого слова, и особенно в смысле внутренней, духовной готовности советского человека к подвигу присутствует в творчестве Землянского постоянно. Этим проникнуты его повести и рассказы, это кладет он и в основу ряда своих поэм, которые, кстати сказать, вышли недавно отдельным изданием. Получилась идейно и художественно цельная книга. Именно книга поэм. Единая, скрепленная общностью замысла и словно бы «сошнурованная» тематически итожащими каждую поэму сонетными окончаниями. Называется книга, как мы уже говорили, «Мелодии века». Небольшое вступление к ней раскрывает суть названия:

Богатый грозами Двадцатый

Слагал мелодии жестоко.

Как ноты, падали солдаты

В линеенность траншей и дотов.

Устои старые трещали,

Вздымало пыль веков под своды…

Большевики оркестровали,

Был дирижером Дух Свободы.

Пронизанная ясным светом,

Легла симфония крылато

Во всю шестую часть планеты,

Во весь твой рост, крутой Двадцатый!

Но полностью суть книги раскрывается, конечно, в самих поэмах, читая которые мы слышим в громовой музыке «крутого Двадцатого» его заглавные мелодии. Это Октябрь с его мужеством и человечностью, это сыновняя любовь к родной земле и красота этой земли, это, наконец, наш прорыв в космос… А красной нитью через все — опять же готовность. Постоянная готовность нашего человека к подвигу во имя жизни, как это происходит, например, в заключающей «Мелодии века» небольшой «Поэме о земном».

Сюжет ее прост, но драматичен.

Герой поэмы — Степан, фронтовик. Он прошел пол-Европы. Много видел. Много пережил. Когда отгремели последние залпы, вернулся в колхоз. Земляки радостно встретили его. Обласкали. Особенно трогательной была встреча с женой Аннушкой. Настрадалась она. Истомилась. И Степан измучился телом и душой, истосковался по мирному труду. Смело берется он за всякое дело, и всякое дело спорится в его руках. Он рад человеческому счастью.

Точными и образными словами поэт передает чувства солдата, его преданность к родному краю и земле русской, пишет о радости возвращенной любви, хотя у солдата «на груди живого места нету». Ласково и нежно думает Степан о жене своей, маленькой и худенькой Аннушке, которая в долгом ожидании мужа перенесла неслыханные житейские тяготы и невзгоды:

Кажется ему сквозь чудо-звоны,

Что сейчас не Аннушка, не Анна,

А в красе невинно обнаженной

Перед ним Венера Тициана.

Та, которую лишь раз и видел

В позабытой вилле, близ Потсдама…

…И он думал: «Что там Тицианы!

Не берусь судить и осуждать,

Только мне роднее все же Анна,

И хотел бы я спросить у Тициана,

Так смогла б его Венера ждать?!»

Храбрый солдат находил теперь упоение в труде. Он радовался каждому своему успеху и добрым делам односельчан. Радовался всему живому, новому, утверждающему жизнь. «Ранью уходил Степан с подворка, и его чуть схожая с лицом фронтовая пахла гимнастерка не окопной сырью, а пыльцой…» Останавливался. Замирал. Колосья в пальцах растирал табачно-желтых. Вокруг дымилась нежно-золоченая пыль цветения.

…От пшеницы уходил на гречки,

По дороге трогал ус ячменный,

А потом овес по-человечьи

Кланялся ему степенно.

Шли дни. Хлеба поспевали. Зерна ржи и пшеницы делались молочно-восковыми. Тучи тенью тянулись над полями:

Когда бы ни бывали войны —

Своей победе трижды рад

К хлебам вернувшийся солдат.

Зима пришла. За ней — весна. И снова лето… Степана назначают бригадиром. Работы и забот больше. Но Степан вроде посвежел, стал ладнее. «Сидит Анюта, глаз не сводит с медальных планок полустертых, с его лица, с него всего, почти воскресшего из мертвых». А тут новая радость: Анюта отправлена в родильный дом. Скоро у Степана будет ребенок, которого он очень ждет. Вот уже няни в белых халатах уводят Анюту. На крыльце она остановилась. Обернулась. Кивнула головой: все, мол, будет хорошо. И она ушла. Ушла, а он остался. Как столб стоит. Замер. Как во сне, боится пальцем шевельнуть: «Должна она еще в окне — ему так кажется — мелькнуть». Хочется ему еще раз взглянуть на свою любимую.

Возбужденный и радостный, он возвращается обратно. По пути домой встречает группу детишек. Они идут балкой в школу. И вдруг остановились. Сгрудились. Склонились над какой-то находкой.

Солдатский быстр и цепок взгляд:

Степан весь обмер, холодея,

Ни крикнуть, ни позвать не смея

К себе

Увлекшихся ребят.

Граната…

Он был так близко, что услышал

Зловещий и тупой щелчок.

И сердца яростный толчок

Швырнул Степана к ребятишкам.

Весь в холодеющем поту,

Одной лишь силе долга внемля,

Прижав гранату к животу,

Он кинулся ничком на землю…

Раздался взрыв, и перестало биться сердце мужественного человека. Солдата, прошедшего всю войну, сотни раз глядевшего смерти в глаза. Враги гибли от его силы и ловкости. А он всегда выходил победителем. И вот его нет. Он погиб, спасая «чужих» ребят, не увидев своего ребенка. Мужественный, смелый, благородный поступок! Так могут поступать только настоящие советские люди.

Мы подробно остановились на «Поэме о земном» неспроста. В этом произведении отчетливо виден сам автор: его позиция, манера письма, стиль, его любовь к родной земле, к богатой и неповторимой русской природе. А самое главное, герой поэмы сродни лирическому герою всех поэтических и прозаических книг Анатолия Землянского.

Внимательно изучая прозу Землянского, нельзя не заметить его, если так можно выразиться, тягу к психологизму, к глубокому психологическому анализу душевных движений персонажей. В поэзии же преобладают лирико-философские размышления. Любит он также живописать природу, восхищаться ее неповторимыми красотами. Все это, вместе взятое, создает социальный и лирико-пейзажный колорит, делает стихи содержательными и звонкими.

Любите же родную землю,

Пропитанную кровью павших воинов.

Смотрите на нее, трудом людским украшенную.

Впитывайте вид ее в волокна сердца,

В кровь и в мозг,

Как самую святую святость.

Как сгусток духа,

Несущего в себе

Готовым прорасти зерном —

Гражданский подвиг.

Гражданственность, боевитость и высокое литературное мастерство — вот то главное, что отличает творчество Анатолия Землянского. И не случайно, что его проза и поэзия находят добрые отзывы читателей и прессы.

«Проза А. Землянского точна, реалистична. Природа и вещи подчинены у него одной цели — обрисовке светлых человеческих характеров».

(журнал «В мире книг», 1963 г.).

«В повести «После града» развенчивается несостоятельность идейных и нравственных позиций «искателей новых идеалов». Причем делается это не навязчиво, не в лоб, а психологически тонко, художественно обоснованно… Автор умеет на небольшой «площади» столкнуть и проявить противоборствующие идеи, человеческие характеры».

(журнал «Советский воин», 1966 г.).

«…С большой задушевностью, взволнованностью поэт рассказывает о том, что его волнует, радует, вызывает в нем негодование. Здесь и воспоминание о войне, и раздумья о жизни, и рассказ о родных местах, о природе, о любви… Ему удается проникнуть в тайники природы, с подкупающей искренностью рассказать о ее вечной жизни…».

(журнал «Октябрь», 1965 г.)

У Анатолия Землянского сильнее всего живет чистота правды, чистота нерушимой веры в священные идеалы нашей Родины. И не оттого ли так убежденно звучат строки, не ясностью ли светлого и неподкупного взгляда на мир куются, порой поднимаясь до афоризмов, стихи, посвященные не только большим гражданским проблемам и памяти войны, но и строки любви: «Любовь бессмертна — мненье мудреца. Но гибнет, праведная, в полмгновенья от ядовитого прикосновенья подлеца».

Поэт по-сыновнему предан матери-Родине и всей своей жизнью благодарен ей. В сборнике «Колыбель», например, образ России зримо проходит через все стихи. Это поэтическая повесть о современниках, о людях нашего поколения — мужественных, честных, закаленных в боях и походах. С яркими жизненными образами советских патриотов встречается читатель и в книге поэм «Мелодии века». Перед его взором встает любимая Родина и люди, самоотверженно за нее борющиеся, не щадя ни сил, ни жизни.

«Книга, — писала газета «Красная звезда» в августе 1970 года, — всегда часть биографии поэта и времени. Именно это хотелось бы подчеркнуть, познакомившись с двумя новыми книгами военного поэта Анатолия Землянского. Они органичны в своем тематическом единстве и в мастерстве исполнения… Глубоко прочувствованное лирическим героем понимание и своего долга, и всех последствий огневого удара по врагу во имя счастья и любви на прекрасной нашей земле обостряют его зрение и слух, делают его необыкновенно чутким к миру природы. И потому доступно ему увидеть и услышать в этом мире много своего и по-своему…»

Хочется особо сказать о поэме «Обнимаю памятью», которая посвящена временам года. В ней автор поэтически сильно и образно говорит о том, что человек всегда прекрасен, если он идет на гражданский подвиг во имя счастья людей. Только такой человек способен воспринять красоту родной земли.

«Все в «Колыбели» подчинено мысли воспеть красоту и благородство человека, прошедшего войну и сохранившего способность любить жизнь и видеть прекрасное вокруг себя… В стихах сквозит нежность солдата, делая книгу понятной и нужной не только для сверстников поэта, но и для тех поколений, что разминулись с войной на дорогах времени и только по малым и большим книгам могут судить о ней».

(журнал «Москва», 1970 г.).

Имя Анатолия Землянского, как справедливо отмечала «Литературная Россия» в 1970 году, не принадлежит к тем именам, что то и дело называются в критических обозрениях и статьях. Тем не менее голос поэта явственно пробивается сквозь стихотворную разноголосицу, а созданное им свидетельствует о своем несомненном праве на жизнь в поэзии.

«В произведениях А. Землянского, — писала, в частности, газета, — многим из которых свойственна философская углубленность, стремление к познанию истинного смысла времени, мы находим раздумья о звездных пространствах и о земных тревогах и радостях, повествование о героических и трагических судьбах людей, о преданности Родине, России… Костер поэзии А. Землянского заметен и притягателен, мимо него нельзя пройти, не почувствовав тепла».

Следует особо отметить, что о ратных и трудовых делах земли русской автор повествует не как сторонний наблюдатель, а как активный созидатель и творец всего того, чем замечательна наша Советская страна. Кипучая жизнь поэта предопределила реализм книг А. Землянского. Каждой строкой он выступает защитником Родины, поборником мира на земле.

ВСЕГДА В БОЮ

Статистика пока не располагает сведениями о возрастном составе участников Великой Отечественной войны. Но одно совершенно очевидно, что удар фашизма в равной мере приняло на себя и молодое поколение Страны Советов, рожденное Октябрем. Детство рабочих и крестьянских парней было опалено порохом гражданской войны. У них, как и у Советской власти, было все в жизни первым — нэп, индустриализация, ликвидация кулачества, коллективизация сельского хозяйства, ударничество, школы ФЗУ, рабфаки, вузы…

Им, молодым, отдавали свои знания учителя старой школы, мастеровые, профессура, перешедшая на сторону революции и посвятившая себя тому, чтобы создать свою, советскую интеллигенцию.

Фашистское нашествие было для молодых людей покушением на Советскую власть, которая была их собственной плотью и кровью. Они дрались с врагом, не щадя жизни, дрались по зову своего сердца. Они обладали неисчерпаемым зарядом идейной прочности, стойкости, которую не могли поколебать ни фашистская пропаганда, ни зверства гитлеровских выкормышей, ни их бронированные полчища.

Тот, о ком я пишу, как и многие его сверстники, вырос в рабочей среде. В семье было восемь душ. Его братишки и сестренки хорошо знали, что такое голод и нужда, знали, что только честный труд на благо Родины — высшее призвание нового человека, воспитанного Ленинским комсомолом, Коммунистической партией.

Детство Жени Петрова было опалено суровыми годами гражданской войны. Вместе со своим закадычным другом Шурой Ивановым он часто ходил к северному семафору. У того загадочного семафора на станции Няндома, расположенной на полпути между Вологдой и Архангельском, высились причудливые холмы. Северный склон их был опоясан окопами, а перед ними — колючая проволока в несколько рядов. «Смотри, брюхо не распори», — предупреждал друга Шура. И с гордостью рассказывал: «Батя мой говорил, что в восемнадцатом, девятнадцатом и двадцатом годах, когда мы с тобой еще и пешком под стол не ходили, вон там, за Няндомой-речкой, за один городишко дрались наши не на живот, а на смерть».

Из рассказов отцов и старших братьев узнали ребята, что к концу 1918 года фронт противника в районе Шенкурска сильно вдавался выступом в расположение наших красных частей. Интервенты рвались на соединение с Колчаком. Пристально следил за обстановкой на этом северо-двинском участке фронта Владимир Ильич Ленин. По его указанию прибыл в Няндому из Петрограда Железный батальон в составе четырехсот бойцов да роты рабочих Рождественского района Питера. Из резерва Красной Армии двинулись под Шенкурск десять полевых пушек и тяжелые орудия с крейсера «Рюрик».

В январе 1919 года в сорокаградусный мороз вся Няндома провожала войска, уходящие на штурм Шенкурска. Не помогли интервентам ни окопы с проволочными заграждениями, ни пулеметные гнезда, ни тяжелая артиллерия. Красные войска захватили пятнадцать орудий, пять тысяч снарядов, две тысячи винтовок, шестьдесят пулеметов, три миллиона патронов…

Через рассказы старших укрепились в детском сознании имена командиров и героев гражданской войны на Севере: командующего Северо-Восточным фронтом М. Кедрова, военкома Н. Кузьмина, командира полка, а затем бригады И. Уборевича и многих других.

И какие это были люди! Ребятам очень хотелось быть похожими на них. Позже, из книг, они узнали, что Николай Николаевич Кузьмин с 1903 года в партии. Окончил гимназию и университет. Математик и медик. Сидел в царских тюрьмах. Бывал в Италии.

Это он, Кузьмин, посылал в девятнадцатом году телеграмму Ленину:

«Спешу порадовать победами наших войск на далеком Севере. 14 октября после 3-х дневного пехотного и артиллерийского боя под умелым руководством комбрига Уборевича наши малочисленные части взяли, благодаря глубокому обходу, хорошо укрепленную деревню Сельцо, на левом берегу Северной Двины, и, само собой, пал неприступный городок на правом берегу, покинутый в панике англо-американскими войсками, несмотря на полученное ночью подкрепление в 500 штыков».

В феврале 1920 года Архангельск стал советским. Эта победа была рапортом бойцов Севера IX съезду нашей партии.

Слушали ребята разговоры матерей о том, как в гражданскую войну они правдами и неправдами добирались к Белому морю за солью, терпели надругательства от чужеземных солдат; о том, как в одной деревеньке на Онеге читали им вслух письмо американского офицера. Будто бы богатая Америка пришлет крестьянам России муку и что угодно, если они, русские мужики, не будут поддерживать большевиков, а не то разговор короткий. Будто бы Америка разбила Германию, а Россию-то им уничтожить ничего не стоит.

И думали ребята: хоть бы скорее подрасти, чтобы показать, как говорят старшие, кузькину мать той самой Америке!

…А тот скорбный день 1924 года ребята запомнили навсегда.

Январь принес морозы. Густыми узорами заплыли двойные рамы в окнах, припудрились инеем дверные косяки. Над крышами с утра до вечера поднимались стрелы сизых дымов, уносящих в бездонное небо домашнее тепло. В темный, звенящий от стужи вечер тревожно заголосил гудок паровозного депо. А на следующее утро над крылечками домов железнодорожного поселка повисли красные с трауром флаги. Горе словно носилось в воздухе: умер Владимир Ильич Ленин. Суровые, с каменными лицами отец и старшие братья Евгения спозаранку уходили к станкам: работали с самозабвением, не одну смену, будто мстили невидимому врагу, отнявшему у них самое дорогое — Ленина, вождя, учителя и друга всех угнетенных и обездоленных.

Сестренки выполняли домашние задания. С обложки учебника смотрел на них человек с добрым сердцем. Он даже на бумажном листочке был живым, и, казалось, слышался его мягкий отеческий голос: «Учитесь, дети, учитесь! Впереди у вас большие дела».

В тот год ребята пошли в школу. Они любили забираться на горы теплого шлака и с высоты наблюдать за тем, что делается у паровозного депо — этого рабочего царства. Все, что они видели: и корпуса, вытянувшиеся полукругом, и ниточки рельсов, расходящиеся веером в разные стороны, — все это было народное достояние. С замиранием сердца следили они, как паровозы, вернувшиеся из рейса, тихо-тихо вползали на тележку поворотного круга. А потом эти паровозы в клубах пара быстро сходили с тележки и скрывались за массивными воротами депо.

Часами, затаив дыхание, смотрели ребята за тем, как крутились трансмиссии в механическом цехе, как вырывался из трубы котельной пар и пел, наверное, на всю вселенную. Слушали, как заливисто играл гудок, обладающий какой-то магической силой. Он поднимал рабочий люд с постелей, извещал об обеденном перерыве, отпускал в конце смены домой. И не было у ребят выше мечты, чем поскорее побывать под крышей депо, где трудились их отцы и братья.

Вскоре мечта сбылась. После окончания школы ФЗУ наступила первая рабочая смена. Женя Петров и Шура Иванов меняли тормозные колодки на старых, поизносившихся паровозах, которые ласково называли «овечками». Мелькали их фамилии в стенной газете. Доброе слово слышали они о себе по радио.

…Лежали в комодах вырезанные из многотиражки заметки о передовиках соревнования. На паровозах, отремонтированных подростками, устанавливались рекорды скоростного вождения поездов. Что ни день, на привокзальной платформе проводились митинги. Героев-машинистов встречали цветами под звуки духового оркестра. На домах красовались портреты отличившихся. К дверям многих квартир, как мемориальные доски, были прибиты щиты: «Здесь живет лучший машинист СССР».

Накануне семнадцатой годовщины Октября, когда и ребятам исполнилось по семнадцать, в клубе состоялось торжественное собрание. После доклада отличившихся в труде под туш вызывали на сцену. Председательствующий громко и отчетливо называл имя, отчество и фамилию. Дошла очередь до старого мастерового Ивана Васильевича и его напарника — Жени Петрова. Вот он толкает Женю в бок: вставай, мол! А коленки предательски дрожат. Хватит ли сил преодолеть несколько ступенек и подняться на подмосток? Как набраться смелости, как посмотреть в глаза людям, которые знали тебя конопатым, босоногим, а теперь не в шутку, а всерьез вызывают на сцену аплодисментами?

Иван Васильевич как-то неловко, угловато смахивает кулаком слезу и глухим голосом бросает в зал:

— Спасибо, товарищи, за доверие. За такое, если надо, и горы свернем!

И вот в руках у Евгения Петрова первая премия: бобриковое пальто, синее с переливом.

Отныне, как и Иван Васильевич, он — ударник!

Часто Евгений выпускал у себя в цехе стенгазету «Промывка». Не знал, не гадал он, что она, эта «Промывка», круто повернет его судьбу. Робкие шаги в многотиражке. И жадное желание познать тайны родного языка…

Потом комвуз, Государственный институт журналистики и литературный кружок, которым руководил старый профессор. — друг Вячеслава Шишкова.

В один из вечеров в гости к литкружковцам приехал сам Вячеслав Яковлевич Шишков. Начал с шутки:

— Уважаемый профессор присвоил мне звание шефа-консультанта вашего кружка. Пусть будет так. Люблю иметь дело с молодыми. И отказать в просьбе профессора не могу. У нас с ним старая дружба. Немалую помощь оказал мне в работе над «Угрюм-рекой», помогает создавать и «Пугачева». Вам, молодые люди, очень повезло. В добрые руки вы попали.

Почти хором прозвучал один и тот же вопрос:

— Как нам научиться писать?

— Рецептов давать не умею. Да их в нашем деле и не может быть…

Вячеслав Яковлевич в тот же вечер говорил о том, что писателю необходимо индивидуальное своеобразие, свое лицо, о том, что штамп, шаблон, стандарт — злейшие враги всякого искусства. Что главное в творчестве — правдивое изображение жизни, смелая выдумка, зрительное, образное слово. Будьте беспощадны к себе!

…Зима 1939 года пришла рано — снежная, суровая, злая. Неву и каналы сковало льдом. В небе ни облачка. В звенящем воздухе необычно резко звучали сигналы «эмок», звуки трамваев.

Вокруг свирепствовала стужа. Казалось, что где-то близко сгущаются тучи и вот-вот грянет гром. Первым разрядом неурочной грозы стало короткое известие: на финской границе совершена провокация…

Это совсем рядом. Выходит, что беда подкатилась к порогу нашего дома. В мирную жизнь людей пришло необычное слово: «Война!»

А через год бывшие студенты надели красноармейские шинели. Они совершали многокилометровые марши, ползали до остервенения по-пластунски, хорошо познали суворовское правило: «Тяжело в учении — легко в бою».

Не испытав тягот солдатской службы, не поймешь сердце бойца, не будешь его верным товарищем и другом. Об этом не раз потом думалось Евгению Александровичу Петрову в грядущих боях и походах.

* * *

Великая Отечественная война началась для курсанта Евгения Петрова необычно. Ему только что вручили письмо, в котором жена сообщала о рождении сына. Товарищи по учебе плотным кольцом окружили молодого отца, стали горячо поздравлять его, драть уши, качать: терпи, мол, коль заимел наследника… А закадычный друг Колька Франчук крикнул на всю казарму:

— Сегодня, слава богу, воскресенье. Отметим такое дело, папаша!

«Эти слова Коли перебил горн, — писал позже Е. А. Петров. — Над палаточным городком, раскинувшимся на обрывистом берегу Даугавы, тревожно бился сигнал, сигнал тревоги.

К этим звукам мы привыкли. Без них не обходилась ни одна июльская ночь. Поднимались быстро, без суеты, действовали почти автоматически: на ощупь находили сапоги, ремни, подсумки, саперные лопаты, мчались к стойкам с оружием. Кто брал винтовку, кто изготовлял к походному маршу станковые пулеметы. Проходили считанные минуты. И вот наше военно-политическое училище уже в строю.

Так было и на этот раз. Только недоумевали: «Воскресенье, и вдруг тревога?»

Привычные отрывистые команды: «Равняйсь! Смирно! Направо! Шагом, марш!»

Тот же Франчук закричал:

— Погоняют, как вчера, до первого привала и обратно. Не пропадать же завтраку. Тем более, что сегодня, кажется, вместо чая какао. Чувствуется, как ароматом тянет из столовой…»

Но колонна продолжала ускоренно двигаться вперед. Вот и знакомый поворот. Здесь обычно останавливались. Но никакой команды почему-то не подается. Похоже, что не учебный, а настоящий форсированный марш.

Солнце набрало силу. Палит без пощады. Повлажнели гимнастерки, на спинах ребят проступила соль. Как награды, ждали вечера.

В хуторах и на пригородных станциях странные картины. У ворот, в подъездах домов — толпы молчаливых, встревоженных людей. В окнах — любопытные лица. Старухи уголками платков утирают повлажневшие глаза.

Колонна шла к Риге, где находилось училище. Курсанты недоумевали: только что обосновались в летних лагерях, корчевали пни, посыпали песком дорожки, натягивали палатки. А тут вновь городские квартиры.

На подступах к городу колонна остановилась. Перед строем комиссар училища объявил о вероломном нападении фашистской Германии…

Обо всем этом по-журналистски спокойно, без надрыва и громких, бьющих на эффект фраз рассказал Евгений Александрович Петров в своей книге «Второй эшелон» (издательство «Знание»), выпущенной в 1970 году.

Рассказал о начале Великой Отечественной войны, о четырехлетней, полной опасности и лишений корреспондентской жизни, о работе многочисленных представителей армейского и дивизионного тыла, которые именовались тогда людьми второго эшелона.

Простота, непосредственность и бесхитростность изложения событий, их абсолютная достоверность и правдивость, предельная, я бы сказал, спрессованность фактов, непосредственным свидетелем и участником многих из которых был сам автор, делают эту книгу интересной и содержательной. В ней повествуется о советских воинах, которые не дрогнули в первые месяцы войны, о том, как обретали они воинскую силу и мудрость в больших и малых делах солдатских. С подкупающей искренностью и достоверностью автор рассказывает о своих боевых друзьях — писателях, журналистах, наборщиках, печатниках. О работниках полевой почты, тех, кто приносил в окопы весточки от родных и близких. О шоферах, доставлявших на фронт боеприпасы и питание. О тех, кто оказывал медицинскую помощь раненым. Словом, о всех, кто был верным другом и помощником воинов в их страдном деле. Как и сам автор, все они трудились день и ночь, в будни и праздники, без выходных, ежечасно ощущая дыхание боя и своим посильным трудом влияя на его исход. Эти люди умели бить врага в обороне и в наступлении. Они перенесли горечь утрат, познали радость успеха, радость победы.

С первого и до последнего дня войны Евгений Петров находился на фронте — сначала рядовым корреспондентом газеты 11-й армии «Знамя Советов», а с 1944 года возглавил редакцию дивизионной газеты «Советский патриот» — самую близкую к солдатам переднего края. По собственному опыту знаю, что фронтовые газетчики были весьма сведущими в боевых делах людьми, к их мнению прислушивались, с ними считались различные категории командного и политического состава. Такая была уж у них работа. Больше и чаще других встречались они с непосредственными участниками боевых операций, глубоко изучали эти операции, анализировали и сопоставляли факты, прежде чем передать эти материалы в свои органы печати. И не раз бывало так, что в один и тот же день корреспондент завтракал в штабе дивизии, обедал на командном пункте полка, а ужинал где-то в роте, вместе с солдатами переднего края. А иногда и вообще оставался без ужина. Таких людей на фронте было не так уж много, и к ним, этим «счастливчикам», как раз и принадлежал Евгений Петров.

«Мы, корреспонденты, — чистосердечно признавался он, — по правде сказать, гонялись в поисках отважных ребят. Однажды я добрался до одной такой батареи. Решил, как говорят, с ходу брать быка за рога, начал расспрашивать, выпытывать боевые эпизоды. Но меня вежливо остановили:

«Завтракал?»

«Нет».

«Тогда жди. Освободится котелок — испробуешь нашей каши, гречки со свининой. Язык проглотишь!»

Пришел черед, и повар отвалил полный черпак. Петров достал из кармана алюминиевую ложку с обмотанным черенком, попробовал горячую кашу. Торопился. Да где там! Каша почти не убывала. Вкусна, да больно горяча.

В этот момент наблюдатель доложил:

— Справа немецкие танки!

— Менять позицию! — приказал командир батареи.

Черепашками, почти бесшумно подкатились к пушкам тягачи на гусеничном ходу. К кухне прирулила полуторка. Никакой суеты. Хладнокровно и деловито.

Корреспондент так и продолжал стоять с дымящимся котелком, не зная, куда податься.

— Становись на крыло, — крикнул ему водитель полуторки. — На новом месте доешь. Не пропадать же добру!

К этому эпизоду относишься с полным доверием. Автор, как всегда, ничего не говорит о себе, о своем участии во внезапно разыгравшемся бое, но мы знаем, что корреспонденты в таких случаях не оставались в стороне. Четыре дня гудела земля под ногами воинов. Части 11-й армии, принявшие первые бои на литовской границе, отбросили гитлеровцев на сорок километров. Враг не ожидал контрудара советских войск. И это его так ошеломило, что 19 июля он вынужден был прекратить наступление и перейти на этом участке к обороне. Тогда же Евгений Петров отметил в своем блокноте:

«Исхожена вдоль и поперек земля под Старой Руссой. «Исхожена», пожалуй, не то слово. Газетчики вместе с солдатами ползали по-пластунски, перебирались через трясины, окапывались. Старыми знакомыми стали отдельные кустики, пригорки, ручейки».

И это далеко не все. Фронтовики знают, что было еще множество неудобств и всяческих военных неприятностей. Не раз корреспонденты попадали под бомбежки и ожесточенные обстрелы врага, месили непролазную грязь, мужественно переносили жару, дожди и морозы, держали оборонительные рубежи и оголенные фланги, ходили вместе с бойцами в атаки, дозоры, разведки, устраивали снайперские засады…

И так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год — всю войну.

Как офицер и журналист, Евгений Петров был участником наступательных боев в первые месяцы войны, в районе озера Ильмень и окружения 16-й немецкой армии в начале 1942 года под Демянском. Тогда, по самым скромным подсчетам, в «котел» угодило около семидесяти тысяч гитлеровцев, захвачено сотни орудий, автомашин и другой техники. Журналист был среди тех, кто с боем врывался в города и села Белоруссии. Как освободитель он вошел в братскую Польшу, штурмовал логово врага… Множество боев, сотни и тысячи километров страдного пути — все пройдено, пережито и изведано.

Евгений Александрович с полным правом утверждает, что слово на фронте было таким же оружием, как и винтовка. Оно зажигало ненавистью сердца солдат, поднимало их в атаку, разило врага. Слово в то же время согревало людей, помогало им в трудные дни.

«Однажды редакция решила дать передовую статью о том, что солдат должен беречь себя, — вспоминает Евгений Александрович. — В ней, в частности, говорилось: выиграть бой, победить может тот, кто не жалеет пота, чтобы вырыть окоп, соорудить хорошее укрытие. Очередной номер газеты открывался броской, крупно набранной строчкой: «Люби лопату».

Через некоторое время начали поступать отклики. Командиры подразделений говорили нам; корреспондентам:

— Деловая статья, вслух читали. Крепко подействовала. Даже лентяи за лопату взялись.

Невозможно, конечно, подсчитать, какое количество солдатских жизней сберегла эта газетная передовица. А сколько их было, подобных статей? Газетные строчки стреляли по врагу, и мы, журналисты, не жалели сил, чтобы наш огонь был наиболее точным».

Но, разумеется, не все журналисты на фронте в одинаковой степени везли тяжелый корреспондентский воз. Творческий состав своей редакции Евгений Петров шутя делит на «батраков» и «писательскую гвардию» Писатели выступали с рассказами, очерками, стихами. Ставили на страницах газеты проблемные вопросы и решали их художественными средствами.

«Батраками» же назывались те корреспонденты, которые то и дело совершали походы на передовую — к пехотинцам и артиллеристам, к саперам и минометчикам.

«Часто мы и ели из котелков вместе с солдатами, и спали среди них на полу землянок, и отбивали вражеские атаки вместе с теми, о ком писали потом свои заметки и очерки.

Снаряжение у «батраков» нехитрое: револьвер системы «наган», противогазная сумка, набитая записными книжками и сухарями. Карманы шинели оттянуты патронами и гранатами. Их минимум две: одна для врага, другая, на крайний случай, для себя…

Некоторые наши корреспонденты имели фотоаппараты — то были «батраки» высшего класса».

В книгах Евгения Петрова убедительно показано, что фронтовые корреспонденты постоянно находились в поиске: искали новые интересные материалы, новых героев, новые формы подачи. Их корреспонденции не только призывали к смелым и решительным действиям, но и учили побеждать врага малой кровью. Журналисты находили бывалых воинов, имеющих личный опыт боев за отдельные строения и улицы городов, в лесах и болотах, на песчаной и гористой местности, и организовывали от их имени материалы: «Газетными строками мы вели разговор с воинами».

Журналисты ежедневно были не столько «на колесах», сколько на собственных ногах. Отдыхали накоротке. Спали в кабинах грузовых машин, на подводах, в блиндажах, укрывались шинелями и плащ-палатками. Они мерили землю своими ногами, двигались вместе с пехотой. Корреспондент, по мнению Петрова, — это прежде всего чернорабочий, способный раскрыть суть солдатского подвига, заметить мелочи, из которых складывается воинское мастерство, увидеть технологию боя, проведенного умным командиром.

Работники дивизионной газеты, возглавляемой Евгением Александровичем Петровым, непрерывно совершали вылазки на передовую, были свидетелями и участниками многих боевых дел и каждый раз привозили в газету интересные материалы о подвигах своих однополчан. В тот же день эти материалы попадали на страницы газеты, и весь личный состав частей и подразделений узнавал имена новых героев.

Точно и коротко, как когда-то делал он это в своей дивизионной газете, описывает Евгений Александрович одну из многих атак.

«19 ноября — мощное контрнаступление под Сталинградом. Не смолкает канонада и у нас. Не забыть одного боя морской пехоты.

Под Старой Руссой есть деревня Пустынка. Она несколько раз переходила из рук в руки…

Потом Пустынка снова оказалась в руках немцев. Все постройки сгорели. Остался, как мы говорили тогда, «населенный пункт на карте».

Пустынка. Отсюда, как с маяка, хорошо просматривалась местность. Высотка вклинивалась в нашу оборону. От рассвета до заката немцы не давали поднять головы. Зимой, весной и летом атаки не приносили успеха. Не помогала и техника. Танки и самоходные орудия даже при сильном морозе проваливались в болото.

В конце ноября стояла уже настоящая зима. Уснули стройные сосны, припудренные инеем. Из землянок штыками поднимались струйки дыма. Медленно разливалась по небу холодная заря. Безоблачный небосклон не предвещал ничего доброго. Хорошая видимость — помощник для вражеских наблюдателей и воздушных разведчиков.

Утром 23 ноября из-за леса ухнули наши орудия. Канонада нарастала. Похоже, что началась еще одна внушительная артиллерийская подготовка. Но для чего? Солдаты в окопах сидели в шинелях и ватниках, ушанки завязаны под подбородок. В такой одежде рукой пошевелить трудно, не то что наступать.

Нет, на этот раз пехота осталась на своих местах, Выступали моряки. Они выстроились в прифронтовом лесу за первой линией наших окопов. Ребята стояли в бушлатах, с автоматами и ручными пулеметами. В центре — матрос с развернутым Красным знаменем.

Снаряды еще густо ложились на немецкие позиции, а цепь моряков рванулась вперед. Парни легко, пружинисто перепрыгнули через наши окопы, преодолели нейтральную полосу и исчезли в дыму. Снаряды рвались теперь в глубине вражеской обороны. Ухо различало треск автоматов и взрывы гранат.

После грохота наступила тишина. Чем кончилась дерзкая эта атака? Успех или поражение? Медленно рассеивался дым. В просвете на высоте алело знамя.

Пустынка — не Сталинград. Но мужество везде ценится одинаково».

Выразительно рассказывает Евгений Александрович о работе своих товарищей по перу — рядовых газетчиках Александре Калинаеве, Николае Янтикове, Ваграме Апресяне, Сереже Аракчееве, Семене Аипове, Михаиле Строкове, Николае Лисуне и других. Они частенько совершали походы на передовую, по душам говорили там с солдатами в окопах и траншеях о их житье-бытье, узнавали о тех, кто совершал вылазки в тыл врага, подробно расспрашивали снайперов и саперов и, вернувшись в редакцию, «выкладывали» все это на газетные страницы, которые в тот же день в свежем номере или листовке попадали в окопы. Запоминались и передавались из уст в уста стихотворные шапки: «У победы суровый закон, он проверен в жестоких боях: побеждает тот, кто духом силен, кому в битвах неведом страх».

Евгений Петров стремится сказать доброе слово о каждом своем побратиме:

«Горячий бой, но после него выдается минута, когда солдату особенно хочется шутки, острого слова. Зная об этом, Сергей Аракчеев взялся вести в газете поэтический раздел «Будни Кости Русакова, по профессии стрелка». Русакову присвоили звание сержанта, и свалились на него тысячи забот. И повел Сергей своего Русакова в атаки, в схватки с танками, в разведку, в вылазки за «языками». Не было, пожалуй, в нашей дивизии бойца, который не знал и не любил бы этого отважного и веселого сержанта. Костя Русаков представлялся иногда реальным человеком даже нам, его создателям.

Сергей Аракчеев, казалось, мыслил стихами. Он не мог обойтись без рифмы даже тогда, когда газета ставила перед бойцами задачи, далекие от всякой поэзии».

Особенно тепло отзывается Петров о тех, кто работал непосредственно в редакции и походной типографии и обеспечивал выпуск газеты, — наборщиках, печатниках, корректорах, цинкографах, радистах, шоферах… Вот лишь один штрих из жизни дивизионщиков:

«Ночью стучала наша печатная машина, росла стопа пахнущих типографской краской листков, двое корреспондентов мотались по передовой, на попутных возвращались в редакцию и тут же при свете каганца усаживались за работу, только перья скрипели.

— Эх, есть классный заголовочек! — кричит старшина Иван Казаков.

На него шикали:

— Тише, люди спят!

Но какой там сон, в пяти километрах — окопы. Стены подрагивают от глухих орудийных раскатов, в тишине доносилась пулеметная дробь, и небо на западе вспыхивало желтоватым заревом».

В таких условиях выпускалась многотиражная солдатская газета. Но еще в более тяжелом положении находились ее сотрудники, когда они попадали на передовую, в самое пекло боя. Их не баловали наградами, так как их непосредственные начальники не всегда точно знали, где и чем занимаются их подчиненные. Чаще всего корреспонденты довольствовались солдатской похвалой, идущей в их адрес. А такое случалось нередко.

Нельзя не порадоваться и тем удачным находкам и точным деталям, которые выгодно отличают книги Евгения Петрова от других им подобных по жанру и теме. Он умел видеть на войне то, что многие не видели, хотя неоднократно сталкивались с теми или иными явлениями. Я, например, неоднократно бывал под бомбежками врага, но нигде ни слова об этом не написал. Да и вряд ли смог бы это сделать с такой точностью. Не могу удержаться, чтобы не процитировать это место из книги «Второй эшелон» Евгения Петрова:

«Утром на горизонте появился немецкий разведчик. «Костыль» то плыл, то зависал. На земле было пустынно: все движение замерло с появлением самолета, и в этот момент какая-то запоздалая машина пересекала линию фронта как раз в том месте, где ночью прошли наши войска. «Костыль» настороженно бросился вниз, словно коршун пронесся над дорогой. Наш ухарь-шофер спешил в немецкий тыл, к лесу, где укрылась его часть. «Костыль» исчез. И, конечно же, бомбардировщики с черной свастикой не заставили себя ждать.

Небольшой участок леса воздушные пираты разбили на квадраты. Действовали педантично и размеренно. От машин с черной свастикой то и дело отделялись черные точки. Свист бомб переходил в сатанинский гул. Взрыв следовал за взрывом. Люди не успели окопаться, они укрывались в ложбинках, пластом лежали в зарослях кустарника. Казалось, что бомбы летят прямо в нас. Еще секунда — и смерть!

Я повернулся на спину. Так было спокойнее. По крайней мере можно отличить «свою» бомбу от «чужой».

Освободившись от крепления, бомбы опережали машину и стремительно, как к магниту, неслись к земле. Одна из них оказалась «нашей». Мы почти оглохли, полузасыпанные земляной крошкой и ветками».

Обе книги — «Второй эшелон» и «Служба слова» — плод зрелого и яркого журналистского творчества Евгения Александровича Петрова. Он смог довольно полно и интересно рассказать о подвижническом труде своих коллег на фронте, воспеть их нелегкое занятие, сумел, что называется, показать их в деле: то главное, как, преодолевая трудности и ошибки, учась и обогащаясь опытом, шли газетчики к желанной победе. Шли через белорусские леса и болота, трясину и топи, о которых работник «дивизионки» Сергей Аракчеев образно писал:

Мы в том болоте сутки спали стоя,

Нас допекали мухи и жара.

Оно было зеленое, густое,

Там от застоя дохла мошкара.

Там не хотели рваться даже мины

И шли ко дну, пуская пузыри…

И если б не было за ним Берлина —

Мы б ни за что сюда не забрели.

Евгений Александрович Петров воскресил в нашей памяти многие важные моменты и эпизоды войны, создал запоминающиеся портреты людей — солдат, сержантов и офицеров — главных творцов нашей великой победы над фашизмом. Через их судьбы, через повседневные фронтовые дела и подвиги автор как бы изнутри раскрыл благородство души советского человека в наиболее тяжкие дни военных испытаний.

В упомянутых книгах Евгения Петрова идут как бы две параллельные линии: одна — описание боевых операций и подвигов советских людей, свидетелями и летописцами которых были фронтовые корреспонденты, вторая — показ боевой работы самих газетчиков, деятельность редакционного коллектива в самых различных ситуациях, рассказ о многих интересных журналистских поисках и находках, о методах, характере и стиле фронтовой журналистики. И все это объединено, скреплено строгой и точной достоверностью описываемых событий.

Военные газетчики делали на фронте все для того, чтобы помогать своей родной Советской Армии. В этом была их главная гуманная миссия…


Я выхватил из памяти страницы детства и юности моих друзей-журналистов, чтобы еще раз подчеркнуть: поколение ровесников Октября не «лаптем щи хлебало», как хотят это представить некоторые ретивые литераторы. Ровесники Октября были на уровне своего века. Они знали радость познания мира, познания революционной теории, познания огромного культурного наследия человечества. Они зачитывались произведениями, дневниками и письмами Льва Толстого и Жан-Жака Руссо, Антона Чехова и Оноре де Бальзака, Максима Горького и Ромена Роллана. Они слушали музыку Мусоргского и Чайковского, Верди и Легара. Знали о полотнах Рафаэля и Микеланджело, Тициана и Рубенса. В жизнь их вошли творения Рублева и Грека, Рокотова и Воронихина, Кипренского и Казакова, Росси и Брюллова, Перова и Крамского.

И все это дала им Советская власть, справедливее которой нет на земле. За ней — будущее. За ней — победа!

И еще об одном хочется сказать. Проявляя хорошие знания фронтовой обстановки и особенностей различных служб тыла, Евгений Петров, фигурально говоря, без выстрелов успешно совершает атаки и без атак занимает города, добывает победу. И в этом, я бы сказал, весь смысл деятельности «вторых эшелонов» на войне, в том числе и работы фронтовой печати. С этой задачей вполне справился ровесник Октября Евгений Александрович Петров, автор правдивых, поучительных и сердечных книг, боевой и страстный журналист славного газетного сословия.

ПОДВИГУ СЛАВА

Дмитрий Григорьевич Сергиевич, как и многие другие прозаики, начинал со стихов. Сохранились его довоенные стихотворения, некоторые из них были опубликованы в областной газете «Большевик Полесья» (бывш. Полесская область, БССР), где писатель в ту пору работал корреспондентом отдела сельской жизни, а затем кустовым корреспондентом.

…Началась Великая Отечественная война. Боец маршевой роты Дмитрий Сергиевич шагает в боевом строю со своими товарищами и говорит о них с горячей любовью:

Я с ними хоть в огонь и воду,

На бой, на подвиг и на труд!

Я с ними из одной породы,

Что большевистскою зовут!

Чувство локтя, боевого товарищества и солдатской дружбы отразится затем во многих его стихах, написанных на фронте.

…Где-то на подходе к Тихвину воинский эшелон встречается с другим эшелоном, везущим эвакуированных детей Ленинграда. Встреча эта оставила неизгладимое впечатление в сердцах бойцов. Ехали из города-фронта маленькие граждане страны, пережившие гибель своих матерей и отцов, братьев и сестер. Печальные, выплаканные до сухого лихорадочного блеска глаза, ни тени улыбки на бледных, изможденных личиках. Закипали яростью и местью сердца бойцов.

Нет, никогда не повернет назад,

Кто видел их, глаза детей сухие, —

пишет Дмитрий Сергиевич в стихотворении «Глаза детей».

Встретившись лицом к лицу с врагом, Дмитрий Сергиевич показывает в действиях солдат главное, что ведет их в бой против ненавистных фашистских захватчиков, — горячее чувство советского патриотизма. Появляются новые стихи, зарисовки, очерки. Они публикуются в дивизионной газете «Вперед, за Родину!» и в армейской газете «В решающий бой».

Быт переднего края — землянки, печурки, котелки с закипающим чаем, тут же на колышках сохнущие портянки; работа переднего края — несение боевых дежурств, выходы в засады, стрельба прямой наводкой наших пушкарей по дзотам противника; люди переднего края: стрелки, снайперы, артиллеристы, саперы, связисты — все это и многое другое привлекает внимание Дмитрия Сергиевича. Он пишет о боевой жизни своих друзей. Он, боец переднего края, живет той же самой жизнью: стоит на посту, выходит в «секреты», а когда начинается наступление — идет вместе с другими в атаку, словом, делает всю многообразную работу войны.

Дмитрий Сергиевич делает это не только оружием бойца, но и своим пером. Его стихи берет на вооружение дивизионный ансамбль песни и пляски, их читают и декламируют на вечерах в минуты затишья. Дмитрий Сергиевич пишет о героях полка, дивизии — разведчиках Павле Судареве и Александре Власенко, пулеметчиках Петре Сафонове и Петре Игнатюке, снайперах Николае Русенко и Иване Сыроватском, стрелках Михаиле Кирпиченко и Хусаите Хасанове, связистах Алексее Чаплыгине и Владимире Бойцове, медсестрах Полине Клиновой и Валентине Барановой и о многих-многих других.

Читатели дивизионной газеты «Вперед, за Родину!» отмечали, что в стихах Дмитрия Сергиевича выражаются их думы и настроения, их чувства и помыслы. Они с удовольствием читали строки, полные веры в грядущую победу:

Я клянусь тебе, Родина-мать,

Счастье, юность и волю твою

Защитить, уберечь, отстоять

В предстоящем жестоком бою!

Накалю свою месть добела

И за горе твое разочтусь!

Как жила ты и как ты цвела,

Так и будешь цвести, моя Русь!

Осенью 1943 года 285-я стрелковая дивизия, в одном из полков которой воевал Дмитрий Сергиевич, отмечала свое двухлетие.

В дивизионном клубе, после торжественной части, должен быть концерт. Были приглашены бойцы от всех частей и подразделений. Пригласили и старшего сержанта Дмитрия Сергиевича. Но случилось так, что он поотстал от своей группы, а «зал» — огромный дощатый сарай — уже был переполнен. Сергиевича не пускали. А ему так хотелось попасть на концерт — ведь там должны были читаться его стихи! Он стоял растерянный, в толпе таких же невезучих, как и он сам, не смея сказать о том, что не кто-нибудь, а начальник клуба старший лейтенант Калинин приглашал его лично на концерт. К счастью, поблизости оказался комендант штаба дивизии капитан Ястребов — раньше он был в том же самом полку, что и Сергиевич, и хорошо знал его. У капитана были действительно ястребиные глаза — все он видел, все замечал, а на дворе уже густилась темь. Он подошел к стоявшему у входа лейтенанту и сказал, указывая на Сергиевича:

— Старшего сержанта пропустить! Он пишет стихи за всю дивизию!

Так и сказал, на одесский манер: «за всю дивизию».

Сергиевич поблагодарил капитана и прошел в зал, где уже начиналось представление.

Это было первое, так сказать, солдатское признание стихов Дмитрия Сергиевича, и в качестве награды — свободный проход на концерт.

В октябре того же 1943 года Дмитрий Сергиевич становится штатным сотрудником дивизионной газеты «Вперед, за Родину!»

«Теперь в поле моего зрения, — вспоминает писатель, — предстали все части и подразделения дивизии. Но больше всего я любил бывать в своем, 1015-м стрелковом полку, где меня знали и я хорошо знал многих солдат, сержантов, офицеров. Я писал корреспонденции, зарисовки, очерки, стихи о боевых делах, о подвигах воинов-героев. С полками дивизии прошел по дорогам древней Новгородщины и Псковщины, по хуторам и селениям Латвии. А потом были Литва, Польша, Германия, Чехословакия, Австрия. С передовыми частями дивизии дошел до Праги».

За годы войны Дмитрий Сергиевич написал немало стихотворений.

Я спрашиваю писателя: не было ли попытки собрать фронтовые стихи воедино, издать их отдельным сборником?

— Нет, не было, — скромно отвечает Дмитрий Сергиевич.

…Чем дальше уходим мы от огненных лет войны, тем ценнее становится каждая строка, написанная именно в ту пору. Пусть они шероховаты, эти строки, но они рождались сразу, как слова у человека с поющей, возвышенной душой, они — отблеск и отзвук того грозного времени, тех неимоверных, суровых испытаний.

Я начал разговор о творчестве Дмитрия Григорьевича с его военных стихов. Подводя итог сделанному писателем за шестьдесят лет жизни, было бы несправедливым сбрасывать со счетов его фронтовые стихи только на том основании, что они не были изданы отдельным сборником, что они похоронены в архивных комплектах дивизионных, армейских и фронтовых газет. В свое время они жили славной боевой жизнью и делали нужное для победы дело.

* * *

После войны Дмитрий Сергиевич находился в войсках, размещенных в Австрии. Послевоенная австрийская действительность послужила ему материалом для написания первой большой прозаической книги — «На голубом Дунае». Он писал о том, что видел своими глазами. Вопросы послевоенного устройства в Австрийской Республике были не безразличны для воинов, которые проливали кровь за ее освобождение от фашистских захватчиков. Естественно, что Дмитрий Сергиевич обратился к теме, которая волновала его и его боевых друзей: по какому пути пойдет Австрия? Ведь они несли там службу, они отвечали и за это. Повесть написана по горячим следам событий — в 1947 году.

Мне довелось в то время тоже служить в Вене и работать вместе с Дмитрием Григорьевичем в одной газете. Перечитывая ныне его повесть, я как бы снова возвращаюсь к той поре. Отчетливо вижу горестные следы, оставленные войной, — полуразрушенные, обгоревшие остовы многоэтажных зданий, непроходимые завалы руин на улицах, взорванные мосты на Дунае и на канале. Я вижу и жителей столицы, прежде всего трудовой народ Вены. С радостью встречает он своих освободителей — воинов Советской Армии.

Самые лучшие надежды связывает с приходом советских войск один из главных персонажей повести — рабочий Антон Линцер. С нетерпением ждет возвращения из концентрационного лагеря своего мужа-антифашиста простая австрийская женщина Марта Марек.

Антон Линцер и беспартийный рабочий Людвиг Марек прошли трудную школу жизни, они принимали активное участие в революционных выступлениях пролетариата. Бывшего социалиста Линцера и беспартийного Марека измена правящих кругов Австрии, капитуляция этих кругов перед фашистской Германией в первое время выбили из жизненной колеи, ошеломили, а затем установившийся режим произвола и насилия начисто отстранил от активной борьбы. Однако внутренне они никогда не соглашались с фашистскими порядками, с гитлеризмом, с войной против Советского Союза.

Как родных братьев и своих освободителей, встретили они приход в свою страну советских воинов.

Но в стране были и другие силы. В первые дни освобождения австрийской столицы тревогой и страхом объят домовладелец Ганке, в лице которого в повести представлена городская буржуазия. Активно сотрудничавший с врагом, он притаился в ожидании «лучших» дней. Бежал на запад граф Шотенгамль, владелец обширных земельных угодий, с тем, чтобы оттуда с помощью гитлеровских последышей вроде бывшего эсэсовца Алоиса Винклера и других вести наступление на то новое, что поднималось в освобожденной стране.

Новое поднималось с трудом. Если простые люди, рабочие и крестьяне, рассчитывали на быстрые демократические преобразования, то буржуазия лелеяла надежды на утверждение старых, капиталистических порядков, видя свою главную опору в лице американского империализма.

Истинные патриоты — трудовой люд Австрии — знают, кто их друг и кто враг. Выражая мысли и чувства всех честных австрийцев, один из героев повести, коммунист Ярош, говорит на собрании в железнодорожных мастерских:

«— Фашистские изверги, отступая под ударами Советской Армии, заминировали лучшие здания города… Они взрывали мосты, разрушали памятники нашей многовековой культуры. Героическим подвигом советских солдат был спасен главный мост через Дунай. Советские саперы сняли в городе шестьдесят тысяч мин, оставленных фашистскими варварами. И за это короткое время, менее чем за год, благодаря помощи русских восстановлены мосты, железнодорожный транспорт, электросеть, газопровод. Вы знаете, что в течение всего года русские оказывали и оказывают нам значительную продовольственную помощь… Ничего не жалеет Советская Армия, чтобы поддержать трудовое население Вены!..»

В основе повести «На голубом Дунае» лежит острый социальный конфликт. Значительное место занимает в ней тема пробуждения и роста классовой сознательности. Так, в прошлом беспартийный рабочий, каменщик Людвиг Марек, пройдя через суровые годы войны, начинает понимать действительность, четко различать друзей и врагов своего народа. Все это закономерно приводит его в ряды коммунистической партии.

Еще более сложную эволюцию переживает его друг Антон Линцер. Иллюзии правосоциалистического толка долго заслоняют ему истинную сущность происходящих в стране событий. Нужно было время, острые политические споры с Мареком, правдивое слово коммуниста Яроша, наконец, несчастье в семье — трагическая гибель дочери Польди, которой бы не было, если бы жизнь в стране пошла по-другому, — чтобы Антон понял фальшивость лозунгов лидеров правосоциалистической партии и через колебания и внутреннюю борьбу поставил крест на своих прошлых заблуждениях и навсегда перешел в ряды коммунистов.

В этой своей первой повести Дмитрий Сергиевич выявил свойственную ему одаренность рассказчика: книга, в которой ставится и разрешается много больших и сложных вопросов, читается легко, с увлечением. Писатель добивается этого тем, что в повести мы встречаем не «тезисные» образы и мотивы, которые информируют нас о положении в стране в первый послевоенный год, а живых людей с их радостями и горестями. Читателя волнует трагическая судьба талантливой танцовщицы Польди, глубоко трогает неудачная любовь ее сестры Юлии. Мы встречаем в произведении острые в сюжетном понимании сцены, например, посещение Польди и Луизой дома Ганке, встреча после многолетней разлуки Эрвина и Польди, сцена задержания Эрвином машины с товарами, предназначенными для черного рынка, и др.

Эту повесть Дмитрия Сергиевича приветливо и доброжелательно встретили и читатели и критика. Известный украинский литературовед Леонид Новиченко в своем докладе на совещании молодых писателей Украины в ноябре 1955 года дал ей положительную оценку, а другой украинский критик — Василий Фащенко писал в своей рецензии:

«Повесть «На голубом Дунае» свидетельствует о том, что появился способный прозаик, которому, как и всякому писателю, по словам А. Н. Толстого, надо расти вместе со своим искусством, вместе с народом, которого он изображает, с героями, над которыми работает, — иными словами, не отставать от требований жизни».

Дальнейшее творчество Дмитрия Сергиевича красноречиво говорит о том, что писатель прислушался к доброму пожеланию, и действительно, от книги к книге растет его литературное мастерство, более ощутимыми, более зримыми, что называется, во плоти, со всем своим человеческим, со своими характерами и страстями, становятся его герои.

Последовавшие за первой повестью «На голубом Дунае» новые книги писателя — «Первый бой», «Мы служим Родине», «Приват из юности» и «Начало легенды» по своей тематике однородны. Это повести и рассказы о минувшей войне, о мирных буднях советских воинов, об их почетной и ответственной службе за рубежом родной страны. Среди этих произведений следует остановиться на повести «Первый бой», выдержавшей несколько изданий. В ней автор показал несгибаемую стойкость советских воинов в бою с врагом. Командир отделения сержант Полозов, рядовые бойцы Шелонин, Аткин, Глинский, снайпер Вера Смолина, санитар Ивушкин, командир роты младший лейтенант Харченко — все они мужественно и храбро отражают яростный натиск врага, а затем с полным сознанием своего воинского и гражданского долга сами идут в атаку и наносят противнику ощутимый урон, сбив его с занимаемых позиций.

А для молодого бойца Леонида Шелонина это был первый бой, первая встреча с врагом.

«Еще ни разу не испытанное чувство боевого накала наполнило душу Шелонина… Раненый, бледный, почти обессилевший, со жгучей болью в руке, все равно он страшен врагу».

Вызывает горячие симпатии читателей другой герой повести — сержант Полозов, в прошлом лесник Заонежья, участник гражданской войны. В тяжелые для Родины дни, на пятидесятом году своей жизни, он вступает в партию коммунистов. Бывалый воин смотрит далеко вперед и в «тумане неудач» видит светлый; праздник победы. Это человек сильной, несгибаемой воли. Он любит жизнь и потому презирает смерть.

Но в семье, как говорят, не без урода. Проявил трусость в бою солдат Глеб Тонцов. Это эгоист и циник. Для него главное в жизни — «уютненькие» ресторанчики с «зеркальными потолками», «прехорошенькие официантки». Тонцов чернит честных людей, обвиняя их в том, что они притворяются, говоря о своей любви к родной земле, к женщине, о творческом труде на благо Родины. На замечание Шелонина: «Ну и циник ты, Глеб!» — Тонцов с вызывающей откровенностью заявляет:

«Разве я один такой!.. Может быть, и ты такой, только прячешь все это про себя, а я не хочу прятаться — каков есть, таков и хорошо!»

«Философия» Глеба Тонцова убога и примитивна. Но он с удивительной настойчивостью и последовательностью руководствуется ею в жизни. Солдат Глинский метко определяет Глеба как одного из тех людей, которые считают, что «ось земли проходит если не по их телу, то где-то поблизости — все должно вращаться вокруг них». Тонцов ничего и никого не видит, кроме себя. В роте все относятся к нему настороженно, так как в этом шумном, внешне красивом и общительном человеке каждый чувствует нечто наигранное, лживое, опасное. В трудную минуту, в бою с врагом, когда жалкий трус только тем и занят, что спасает собственную шкуру, «философия» звериного себялюбия закономерно приводит его к бесславной гибели.

Не навязчиво, а всем ходом повествования Дмитрий Сергиевич подводит читателя к пониманию того, что люди с мелкой, эгоистичной душонкой не способны на подвиг.

Чувством ответственности за судьбу родной земли проникнуты герои «Рассказа об одной любви». Вот батальонный фельдшер Нина Ковалева. Ей надоело сопровождать маршевые роты на фронт — она пришла на передний край.

И пожилой солдат Наум Стратонович Черемисов, рыбак с Ильмень-озера, и сержант Александр Лихолетов, командир группы разведчиков, и сержант-связист Бачурин, и начальник разведки полка капитан Ярынич, и другие герои рассказа считают, что они должны «быть на самом переднем крае, под самым носом у врага, и бить его смертным боем». Именно такие люди ценою своей крови, а подчас и жизни добывали победу, освобождали родную землю от фашистских захватчиков.

К первым месяцам Великой Отечественной войны относит нас рассказ «Начало легенды». Гитлеровцы надругались над материнскими чувствами простой советской женщины Ефросинии Криницкой. На ее глазах они расстреляли фотографии сыновей, ушедших сражаться на фронт, обесчестили дочь Марисю. И вот глубокой ночью ее дом и подворье, забитые пьяной солдатней, машинами и боеприпасами, вдруг запылали со всех сторон. Так мать и дочь отомстили ненавистным врагам, а затем ушли к партизанам.

Рассказ звучит как живое воспоминание человека, прошедшего сквозь огонь войны, о своих мужественных современниках, защищавших честь и независимость своей Родины. Рассказчику, посетившему родные места, в шуме сосен мнится «полыханье давно угасших пожаров, приглушенные стоны и рыдания, тяжелая поступь идущих на битву», он видит отважных советских людей, стойких и непоколебимых в борьбе с врагом. Это простой, невыдуманный, можно сказать, списанный с натуры, рассказ. Достоинство его в жизненной достоверности.

Так, вслед за автором читатель становится свидетелем и участником живой связи времен. Именно с этого мы начали разговор о творчестве Дмитрия Сергиевича. Эту активную преемственность, это наследование лучших человеческих чувств и героических деяний отцов и дедов новыми и новыми поколениями советских людей мы видим и в других произведениях писателя. И сам читатель, приобщаясь к его творчеству, сознает себя продолжателем великого и святого дела защиты Родины, активным строителем ее новой, коммунистической жизни.

Тесное родство героев войны и наших современников, преемственность боевых и патриотических традиций Дмитрий Сергиевич стремится подчеркнуть и во многих других своих рассказах. Они выражены в форме повествования и ведутся правдиво от лица участников событий. Даже само появление, например, рассказа «Одна ночь» обусловлено заботой донести правду ныне живущим. Солдату не удалось разыскать родных своего друга Тихона Рогова, чтобы сообщить им о героической гибели бойца. И вот он пишет о нем рассказ, который, может быть, прочтут мать и сестренка Рогова и узнают о нем светлую правду.

И в названных рассказах о войне, и во многих других Дмитрий Сергиевич убедительно раскрывает высокие морально-боевые качества советских людей.

К циклу рассказов о войне, о боях, которые велись на территории родной страны, когда Советская Армия изгоняла фашистских захватчиков, тесно примыкает другой цикл рассказов Дмитрия Сергиевича — об освободительной миссии советских воинов.

Наша армия вышла на территории Польши, Чехословакии, Венгрии и других братских нам стран. Советский воин четко видит и понимает свою благородную задачу — освободить трудовой народ порабощенных фашизмом государств.

Много было водных и иных рубежей на боевом пути простого украинского парня-разведчика Дениса Подоляна. И вот Денис и его друзья подошли к очередному рубежу — перед ними катит на север свою сдержанную мощь полноводная река (рассказ «Висла, река польская»). А на другом берегу притаились гитлеровцы.

Разведчики получили задачу найти место, удобное для переправы и высадки войск и техники на вражеском берегу. Денис Подолян и его товарищи темной ночью блестяще справляются с поставленной задачей, но в неравном бою по захвату плацдарма Подолян погибает смертью героя.

«Подоляна похоронили на высоком берегу Вислы. На могиле поставили пирамиду с пятиугольной звездочкой, вырезанной полковыми умельцами из плексигласа. Звездочка ослепительно блестела на солнце и была далеко видна, особенно с правого, низинного берега. И все, кто шел вперед, долго наблюдали ее немеркнущее голубоватое мерцание».

А вот другой рассказ этого же цикла — «Привет из юности». Бывший воин-радист, а ныне доцент университета слушает на студенческом вечере выступление венгерской девушки, и ему кажется, что эта та самая девочка, внучка старого венгра, который двадцать лет назад помог советским воинам взорвать мост, чтобы отрезать путь отступления гитлеровцам… Девушка оказывается совсем другой, но все равно она так много напомнила бывшему фронтовику, словно принесла привет из его боевой юности. Привет и светлую правду новой жизни своей родины: она, дочь бедного крестьянина, который при хортистском режиме влачил полуголодное существование, ныне учится в советском вузе.

Особенной теплотой веет от упомянутых рассказов Дмитрия Сергиевича, посвященных интернациональному долгу советских воинов. Для писателя эта тема особенно близка, глубоко им прочувствована. Вместе с войсками действующей армии он участвовал в освобождении ряда стран Европы от фашистского ига, был свидетелем того, с какой великой радостью встречали здесь люди своих спасителей — советских воинов. Нет нужды подробно останавливаться на каждом рассказе этого цикла. И в «Друге», и в «Венчании в Поможанах», и в «Счастливой звезде», и в других рассказах мы встречаемся с людьми истинного благородства, высокой гуманности — воинами Советской Армии, освободителями и верными друзьями угнетенных фашизмом народов.

Окончилась война, наступили желанные, завоеванные ценою крови и неимоверных испытаний дни мира. Мир нужно сберечь. Это не менее трудная и сложная задача, чем его завоевание. Уже в повести «На голубом Дунае» Сергиевич очень зримо и убедительно показал нам фашистских недобитков, которые только о том и думают, чтобы «все начать сначала». К ней, к этой повести, тематически примыкает третий цикл рассказов писателя — о службе советских воинов за рубежом родной страны. Почти каждым из них автор напоминает нам: в мире неспокойно, империалисты готовят новые авантюры. Они всеми путями стремятся разведать наши военные секреты, и поэтому будьте бдительны на каждом шагу.

В этом отношении очень актуален рассказ «Спасибо, товарищ» — небольшой психологический этюд о размышлениях сержанта Болотина, встретившего в поезде подозрительного человека и помогшего венгерским властям задержать его. Подозрения сержанта были не напрасны — задержанный оказался агентом иностранной разведки.

Рассказ «Чутье» тоже посвящен теме бдительности советского солдата.

Творческой манере Дмитрия Сергиевича свойственно глубокое проникновение в характеры героев, в их психологию. Писатель словно бы дает возможность читателю заглянуть в солдатское сердце, увидеть его тайны. И действительно, прочитывая страницу за страницей книг Дмитрия Григорьевича, мы узнаем сердце нашего солдата — большое, горячее, беспокойное. Для друзей оно доброе, открытое, для врагов — суровое, полное жгучей ненависти.

Рассказы третьего цикла — «Кузнец не боится дыма», «Чудо над каналом» и «Прощание с Веной» относят нас к тому времени, когда наши войска, после окончания войны, находились в Австрии, когда одним фактом пребывания их на территории этой страны вселялись надежды на перемены к лучшему в сердца простых австрийцев, надежды на демократические преобразования. Писатель показывает чуткость и внимание советских солдат и офицеров к местному населению, их доброжелательность и братскую помощь.

О действительном событии — трагическом случае, происшедшем в Вене в 1949 году, повествуется в рассказе «Чудо над каналом». Протянув стальной канат над Дунайским каналом, вблизи кинотеатра «Урания», безработный цирковой артист Эйземан с шестнадцатилетней дочерью на плечах проходит с берега на берег, балансируя длинным шестом.

Советские воины, наблюдавшие это зрелище, возмущены до глубины души.

«— Как можно допускать подобное? — спросил я полицейского.

Тот улыбнулся:

— С законной стороны здесь полный порядок. Артист уплатил налоги. Он волен зарабатывать деньги, как ему хочется».

Обессиленный опасным, напряженным трудом, артист потерял равновесие и упал. Он разбился вместе с дочерью о камни гранитной набережной.

Такова «свобода» капиталистического мира.

Особенно большой — четвертый цикл рассказов Сергиевича посвящен мирным будням советских воинов, их боевой учебе, росту воинского мастерства. Для этого цикла характерно то, что писатель не ищет каких-то неожиданных, замысловатых сюжетов. Напротив, он заставляет действовать своих героев в самых обычных, хорошо знакомых читателю обстоятельствах. Но ведь в этом и заключается искусство настоящего писателя: уметь в будничном, казалось бы, много раз виденном нами явлении подметить типичное, характерное для нашего времени и рассказать о нем так, чтобы мы не остались равнодушными.

Вот рассказ «Горячий денек». Природа будто спит. Голубое небо, ясное и чистое. Невесомые застывшие облака. А под голубым куполом неба — беспокойный солдатский труд. Мы знакомимся с рядовым Мурашовым, с его мыслями, мечтами, делами, отношением к воинской службе, к жизни.

Рядовой Мурашов служит в отделении сержанта Андрея Тимошина. Они земляки. Это обстоятельство настроило Мурашова на своеобразный лад. Он считает, что ему все дозволено. И вдруг Тимошин за недобросовестную работу по закреплению и маскировке линии связи объявляет Мурашову выговор перед строем.

Целая буря противоречивых чувств в душе солдата. «Что случилось с Андреем? Для отвода глаз, что ли, выговор он дал?»

На примере одного учебного дня писатель хорошо показывает, как под влиянием командира отделения и товарищей Мурашов приходит к правильному пониманию солдатской дружбы.

Из-за небрежности Мурашова дважды срывалась работа телефонной линии. Но если в первый раз солдат не видел в этом большой беды, то во второй сам вызвался исправить повреждение во время грозы. Связист, не раздумывая, входит в клокочущий поток. Вода сбивает его с ног, но солдат выбирается на противоположный крутой берег оврага и устраняет разрыв. Читатель вместе с Мурашовым радуется этому, а главное — тому новому, что проявилось в характере солдата: верному пониманию товарищества, дружбы, принципиальной, честной, откровенной.

В другом рассказе — «Ветер в степи» писатель знакомит нас с молодым, еще не обстрелянным солдатом Запорожченко, с его впечатлениями о первых тактических учениях. Многое для воина еще непонятно в новой и трудной для него обстановке. Слегка строптивый и недоверчивый по характеру, новичок не может быстро разобраться в окружающих его людях. Но со временем он начинает их понимать и верить в товарищескую помощь. Именно товарищеская поддержка в боевой учебе, крепкая рука рядом шагающего друга помогают молодому воину обрести уверенность в своих силах, прочно стать на ноги.

Армия и народ едины в своих помыслах — такова мысль рассказов «Платочек» и «В полях». В первом рассказывается о дружбе узбекских колхозников и воинов одной из частей. Эта дружба родилась и закалилась в годы Великой Отечественной войны.

В рассказе «В полях» автор повествует о том, как пришел на помощь колхозникам солдат Артем Заболот. Он шел на свидание к девушке, а пришлось сесть на трактор. Происходит борьба чувства и долга — пойти на свидание или помочь колхозу, оказавшемуся в затруднительном положении в горячие дни сева, когда «день кормит год». Солдат помог людям. Он не мог поступить иначе.

Зоркий, внимательный взгляд писателя подмечает будто простые, незаметные штрихи в характерах своих героев. Но именно эта простота и помогает ему лепить яркие, запоминающиеся образы советских людей.

Становление и мужание воина, защитника своей советской Родины, — вот, собственно, главная тема, лейтмотив этого цикла рассказов писателя.

Писателю знакомы мирные будни нашей армии не понаслышке. В Одесском военном округе нет гарнизона, где бы он ни побывал дважды или трижды. Не проходило ни одного большого тактического учения, в котором бы Сергиевич не принимал участия. Вот почему герои его произведений — не худосочные схемы, а полные деятельности живые люди, различные по своим характерам, со своими благородными качествами — наследники славных боевых традиций фронтовиков. О них писатель рассказывает правдиво и искренне. Он поднимает вопросы коммунистической морали и воинского долга. Убедительно показывает, что секрет успеха советского воина в высокой сознательности и дисциплине, в его умении подчинять каждый свой шаг требованиям Военной присяги и устава. Писатель убедительно, яркими художественными средствами раскрывает процесс становления воина, его восхождения по ступенькам познания нелегкой солдатской науки.

Дмитрий Григорьевич Сергиевич без малого десять лет находился в войсках, которые несут службу за рубежом своей Родины. Особенности этой службы, взаимоотношения с местным населением, любовь трудящихся дружеских стран к нашим воинам нашли отражение в целом ряде рассказов писателя, которые составляют еще один тематический цикл.

В этих рассказах писатель сумел выразительно показать великую силу пролетарского интернационализма. Одни мысли и чувства — мысли о мире и созидательном труде волнуют советского воина ефрейтора Киреева и председателя венгерского сельскохозяйственного кооператива «Новая жизнь» Миклоша Ковача в рассказе «Николай и Миклош». Зорко берегут мирный труд социалистического лагеря герои рассказа «Мечта Яноша Урбана» русский воин Матвей Шершнев и солдат Венгерской народной армии Янош Урбан. Дружба этих людей — это дружба двух народов, идущих к одной цели — коммунизму.

Вот в перерыве между занятиями встретились воин Венгерской народной армии младший сержант Немеши Дьенеш и воин Советской Армии автоматчик рядовой Григорий Воеводин. Фотокорреспондент солдатской газеты запечатлел эту дружескую встречу, а Дмитрий Сергиевич, используя свой фронтовой опыт, тут же сделал стихотворную подпись для фотоснимка.

Повесть Дмитрия Сергиевича «Десять дней отпуска» тематически примыкает к рассказам о современной армии, о ее людях, об их высоких моральных принципах, об их бдительности. Ценность и новаторство этой повести в том, что, решая приключенческую тему, автор отвергает детективные схемы и строит сюжет на сугубо реалистической основе. На первом плане у него не внешняя занимательность, не нагромождение загадочных событий, а внутренний, духовный мир человека — героя повести сержанта Бориса Гай-Боровского. За острым сюжетом, за стремительностью развертывающихся событий стоит важная, актуальная проблема.

За отличное несение воинской службы полковник Муравин, хорошо знавший отца Бориса по совместной борьбе с фашистскими захватчиками, предоставляет ему десятидневный отпуск. Но буквально перед отъездом до сержанта доходит ошеломляющая весть о гибели полковника Муравина в автомобильной катастрофе.

Так начинается это захватывающее повествование о десяти днях отпуска сержанта, во время которого он «словно стал старше на десять лет». Оказывается, что документами погибшего во время войны отца Бориса воспользовался один из предателей. Теперь он, присвоив доброе имя погибшего героя, становится на путь шпионажа и измены, при помощи своих пособников убирает с дороги Муравина, готовит новые диверсии.

В нелегких испытаниях Борис с честью выдержал экзамен патриота и воина. Рискуя жизнью, он помогает органам государственной безопасности обезвредить осиное гнездо предателей и шпионов.

«Десять дней отпуска» — это повесть о нашем молодом современнике, не о «хлюпике», не о «звездном мальчике», который не знает, куда себя деть, а о настоящем человеке, у которого твердая цель в жизни, который знает, куда ему идти и что делать, и который в трудную минуту умеет постоять и за себя, и за своих близких, и прежде всего за свою Родину.

Любимый прием писателя — сопоставление двух, на первый взгляд одинаковых, но на самом деле внутренне разных людей — на новом материале и более широко, масштабно используется им в романе «Высокий Остров».

Этот роман Дмитрия Сергиевича — своеобразная летопись его родного края, через который пронеслись бури гражданской и Великой Отечественной войн. Сюда, в глухое полесское село, дошла большевистская правда — правда Ленина. Здесь, как и повсюду в России, была установлена Советская власть. В романе повествуется о том, как в грозные годы здесь сражались за каждую пядь земли советские люди. Этот край находится в лесистой части Украины, там, где она граничит с Белоруссией. Здесь живут и украинцы, и белорусы, и поляки. Сергиевич хорошо знает этот край, его природу, жителей. Не торопясь развиваются события. Автор исподволь знакомит нас со своими героями — Павлом Залужным и Юхимом Прилепским, Панасом Трофимовичем Явором и дедом Лукашом, Михалем Черпалюком и Надийкой, Степаном Залужным и Зосей…

Разные характеры и судьбы у героев романа. Различны обстоятельства и время, в которых они живут. События в книге развиваются в двух временных планах. Рассказывая в первой главе о возвращении Павла Залужного в село, о его встрече с дедом Лукашом, Михалем Черпалюком и женой Надией, о его невеселых мыслях и заботах (фашистские оккупанты уже дошли до соседних сел), автор в следующей главе возвращает читателя на два с лишним десятилетия назад. Так же, как и теперь, Павел возвращался в родные края. Была весна 1917 года, была тоже война с немцами, и в воздухе висело грозное напряжение грядущих октябрьских дней. В романе две эпохи как бы перекликаются между собой. Писатель уловил ту общность, которая характерна для обоих исторических периодов: на родную землю пришли чужеземцы, отчизна в опасности, народ берет в руки оружие. Эта своеобразная композиция романа использована автором очень умело — он держит читателя в постоянном напряжении, увлекает его своим рассказом.

Но секрет увлеченности читателя книгой не только в необычном сюжете. Главное — это люди, герои романа, о судьбе которых неторопливо, с горячей любовью к ним рассказывает писатель.

Вот начало романа — своеобразный лирический запев, рассказ о старом смолокуре деде Лукаше, живом свидетеле многих пролетевших над краем событий. Это гостеприимный, мудрый человек. Он сразу нас вводит в курс всего, что происходит в полесском селе. У старика, много пожившего на свете и всего повидавшего, добрая, теплая улыбка. Мудрость деда Лукаша, никаких университетов не кончавшего, — это мудрость народа, познавшего жизнь и в горе и в радости. Поэтому так проникновенны и убедительны его слова:

«Может, оно к твоему делу и не относится, а ты все же послухай старика: никогда не становись над другим человеком, не выставляйся, не выхваляйся! Делай свое дело тихо, без крика, люби свой труд! И край свой люби! Ты думаешь, отчего я так долго живу на свете? Скажешь — здоровье доброе! А отчего здоровье? Да потому, что прикипел я к этому месту, любовью прикипел к родной земле, к смоле этой — и другой жизни я никогда не хотел и не хочу!..»

Пламя любви к родной земле озаряет страницы романа.

Раненый, искалеченный возвращается с войны Павел Залужный в родное село с твердым намерением бороться за лучшую долю для себя, для односельчан, за справедливую жизнь. Большевистские листовки, попавшие в его руки, встреча с рабочим-большевиком Панасом Трофимовичем Явором, долгие разговоры в тюрьме, из которой их освободила Февральская революция, на многое открыли Залужному глаза.

А в село тоже дошла весть о революции. С высоким писательским мастерством автор раскрывает противоречия и тревоги, которые владели душами крестьян. Нелегко им было решиться посягнуть на землю пана Ястремского. С молоком матери впитали бедняки в себя чувство почитания законности, а она всегда охраняла власть имущих и их собственность. Да и не так просто было преодолеть свою натуру: пусть и лапотные, и голоштанные, и земли-то у них было кот наплакал, а все же собственники. Правдиво, убедительно показывает писатель атмосферу села, уже захваченного могучей революционной бурей, крепнущую силу бедноты в борьбе и их победу над паном Ястремским и его союзниками — местными богатеями-куркулями.

Это — в одном временном плане, в прошлом. А в настоящем — борьба с фашистскими захватчиками, которую ведут такие опытные борцы, как Павел Залужный и Юхим Прилепский, и их дети — Степан и Зося, Адамчик Ковалишин с товарищами и другие жители Высокого Острова. Великое дело отцов защищают, не щадя своей жизни, их дети. Такова сила ленинской правды, такова их идейная убежденность. Люди, которые в результате Октябрьской революции обрели свое человеческое достоинство, потянулись к новому, светлому устройству своего бытия, в обычной, мирной жизни скромные, незаметные труженики, — в годину испытаний становятся мужественными защитниками социалистического отечества, суровыми мстителями подлым оккупантам.

Читая роман, мы видим, как село Высокий Остров, одно из многих сел Украины, в годы Великой Отечественной войны превратилось в грозную крепость, оплот патриотов.

В романе есть несколько запоминающихся батальных картин. Вместе с автором мы воспринимаем бой, как тяжелый и опасный труд. В одной из первых схваток с фашистами принимает боевое крещение Степан Залужный. Советские бойцы дают достойный отпор врагу. На радостях Степан Залужный кричит пехотному лейтенанту Шабалину: «Значит, можно их бить!» «Погоди, лейтенант, погоди! — отвечает Шабалин, уже понюхавший пороха. — Это только присказка, а сказка еще впереди. А то, что их можно бить, — это факт!»

Роман густо населен героями. Но даже небольшие эпизодические персонажи выписаны автором зримо. Вот беднейший из крестьян Высокого Острова — Тамаш Гулецкий, многосемейный, работящий человек, никак не могущий вылезти из нужды. Когда после революции на сельском сходе Павел Залужный предложил записать в резолюции немедленно прекратить войну и заключить мир без аннексий и контрибуций, селяне прокричали: «Заключить! Согласны!». — Тамаш Гулецкий вышел вперед и сказал: «Стойте голосить — согласны! А что такое «нексия», что такое «трибуция», знаете вы? Нет! Так мы можем докричаться до того, что сами себе головы постановим рубить!»

И Павел Залужный тут же исправляет свой промах — он растолковывает селянам, что означают эти непонятные иностранные слова.

А потом мы видим Тамаша Гулецкого одним из первых в Высоком Острове выезжающим пахать панскую землю, видим его растерянную, встревоженную жену Пелагею: «Это ж на самого пана Ястремского народ поднимает руку!»

Много событий проносится через Высокий Остров. Носителем большевистской принципиальности, воинственной партийности является в романе Павел Залужный, главный герой, который вызывает у читателя самые горячие симпатии. Прямота и честность, цельность натуры помогают ему выстоять в трудное время, остаться человеком. Вернувшись домой, Павел уходит в лес, чтобы партизанить, бить фашистов.

Труден характер у Юхима Прилепского. Скупость на доброту к людям, недоверчивость, подозрительность приводят его зачастую к непоправимости совершенного, к разладу с собственной совестью. Он делает немало ошибок, но находит в себе мужество признать их и в грозное для Родины время искупает их своей гибелью.

Весело, неунывно проходит по жизни горемыка Купрей Околот, прозванный односельчанами «Любочкой». Ни один праздник, ни одно застолье в селе не обходится без его участия. Сельский пролетарий, потомственный батрак, он классовым чутьем понимает, кто его друзья и кто враги. Советская власть выводит его в люди, он становится садовником (ведь это его призвание!) в бывшем имении пана Ястремского, в котором разместился детский дом. Мы видим этого человека и в комичных, и в трагичных жизненных ситуациях. Но всегда он остается самим собой — веселым, бойким на хлесткое слово и не менее скорым на нужное и полезное людям дело.

Роман «Высокий Остров» — это не только судьба одного Павла Залужного или любого другого персонажа. В этом произведении, как в капле воды, отражена судьба сотен и тысяч таких же сел нашей советской отчизны, и героем его с полным правом можно назвать народ, трудовое крестьянство.

Роман «Высокий Остров» — это произведение о преобразовании советского человека, о становлении его героического характера под животворным влиянием ленинских идей. Мы видим на его страницах величие нашего прошлого, подвиги простых людей из народной глубинки — и отцов, и детей в их совместной борьбе за свою Родину, за свое будущее. В романе большое внимание уделяется братской дружбе людей разных национальностей, много волнующих эпизодов, показывающих, как в едином строю сражаются русские, украинцы, белорусы.

Большая любовь к людям, чуткое внимание к движениям их души сочетаются у автора с сочным языком повествования, пересыпанным словами и выражениями из народной речи русских, украинцев, белорусов и других жителей Полесья.

Высокий Остров — это образ Родины, советской отчизны, прошедшей через все испытания и трудности, через бури и невзгоды к победе светлого и радостного сегодняшнего дня.

В основе новой повести «Товарищи огненных лет» — личный солдатский опыт писателя. Он сам в составе маршевой роты ехал в воинском эшелоне на фронт, был бойцом переднего края.

В первой части этой повести рассказывается о двухнедельном пути на фронт дружного солдатского коллектива, спаянного едиными помыслами разгромить ненавистного врага. Писатель поднимает здесь тему морально-психологической подготовки бойца к подвигу, мобилизации всех его душевных и физических сил. Каждый воин проводит как бы строевой смотр самому себе и товарищам по шеренге — ведь не с кем-нибудь, а именно с ними идти ему в бой.

В одной из теплушек воинского эшелона полно бойцов. Пожилые и совсем юные, побывавшие в огне боев и еще не нюхавшие пороха. Рабочие и колхозники. Интеллигенты. Люди разных национальностей. Будто вся огромная страна на тесной площадке вагона, как в фокусе, собрала все свое людское многообразие, все свои боли и беды, тревоги и надежды.

Эшелон движется к фронту, охваченному порывом наступательных боев. Уже разгромлены гитлеровцы под Москвой и Тихвином, и враг откатывается все дальше на запад под ударами наших войск. Бойцы маршевой роты полны нетерпения влиться в действующую армию. Они твердо уверены в том, что врага, еще недавно считавшегося непобедимым, можно громить и он будет разгромлен.

Вторая часть повести о том, как маршевая рота, влившись в полк, изготовившийся к наступлению, вступает в бой. В трудных условиях суровой зимы и бездорожья, очутившись в тылу врага, бойцы и командиры проявляют предельную выдержку, несгибаемое мужество, чудеса храбрости и отваги.

* * *

В основе всех произведений Дмитрия Сергиевича лежит сама жизнь — буйная, неуемная, животрепещущая. Писатель чутко держит руку на пульсе нашего времени, и время отражается в его рассказах, повестях и романах. Подлинные события жизни, в иных случаях такие, какие они были в действительности, в других — слегка трансформированные творческим воображением писателя, переходят на страницы произведений.

Вот примеры. Выше я уже говорил о рассказе «Чудо над каналом», в основе которого подлинное событие, достоверный факт. Рассматривался также и рассказ «Висла, река польская». В нем описан подвиг Героя Советского Союза Алексея Николаевича Тюльги: памяти его и посвящен рассказ.

Рассказ «Дорога через лес» — это художественный репортаж о действительном случае, произошедшем с самим писателем, когда во время войны ему, корреспонденту дивизионной газеты, было приказано отконвоировать в тыл группу гитлеровцев, только что плененных в отгремевшем бою. В «Рассказе об одной любви» повествуется об одном из ночных поисков разведчиков, в котором Сергиевич, тогда еще рядовой боец-связист, принимал непосредственное участие.

Таких примеров можно привести много. В основе почти всех рассказов на темы боевой учебы лежат действительные факты и события.

Несколько сложнее рождался замысел такой, скажем, вещи, как повесть «Десять дней отпуска». Еще в бытность корреспондентской работы за рубежом у Дмитрия Сергиевича возник замысел написать очерк о десяти днях солдатского отпуска — поехать в родные края с одним из отпускников и день за днем, с репортерской точностью описать его отпуск. Дмитрий Григорьевич уже хотел поделиться своим замыслом с редактором газеты и наверняка получил бы «добро» и командировку, но тут… писатель победил журналиста. Сергиевич подумал: очерк, конечно, дело неплохое, но куда лучше написать рассказ, и приберег свой замысел, не сказав о нем никому ни слова. А между тем, бывая в командировках в частях, проявлял повышенный интерес к отпускникам: для того чтобы написать рассказ, вовсе не обязательно сопровождать отпускника домой, достаточно и беседы с ним. Однако ничего подходящего не находилось — рассказы всех отпускников как две капли воды были похожи один на другой: съездил домой, очень хорошо провел время, вернулся довольным. Но вот однажды в одной из воинских частей Сергиевича познакомили с одним только что вернувшимся из отпуска сержантом, невеселым, мрачно настроенным. На вопрос, как он провел отпуск, сержант только махнул рукой, а потом ответил немногословно: «Лучше бы не ездил». Естественно, это заинтересовало Сергиевича. Сержант рассказал писателю невеселую историю о том, как он приехал домой и нашел разрушенную семью: отец ушел к другой женщине. Это уже была основа для рассказа, но он все еще не вырисовывался ни из этой истории, ни из других более благополучных поездок.

Прошло года три-четыре. Дмитрий Сергиевич уже уволился из армии в запас, вернулся на постоянное место жительства в Одессу. Однажды в газете он прочел заметку из зала суда — разбиралось дело одного предателя, который долгие годы, воспользовавшись чужими документами, жил под чужим именем и творил свои темные дела. Тут-то и пришел на память Сергиевичу его нереализованный замысел с десятью днями солдатского отпуска. Имелись две отправные точки, данные самой жизнью, а там включилось в работу творческое воображение. Таким образом появилась на свет повесть «Десять дней отпуска».

…Достоверность, жизненная правдивость привлекают читателей к книгам Дмитрия Сергиевича. Он получает немало писем, в которых читатели просят рассказать о дальнейшей судьбе тех или иных героев его повестей и рассказов, — они принимают их не за вымышленных, а за действительно существующих людей. Что же, они имеют все основания для этого: многим героям произведений Дмитрия Сергиевича предшествовали и предшествуют прототипы.

Самая большая радость для писателя — видеть, что книги его читаются.

Дмитрий Сергиевич имеет своего читателя. Это прежде всего воины Вооруженных Сил — солдаты, сержанты, офицеры, члены их семей. Им в первую очередь и адресует свое творчество писатель.

Большинство книг Сергиевича — это книги о войне, о людях нашей армии. Закономерное явление. Многие годы отдал писатель службе в рядах Вооруженных Сил, и естественно, что он пишет о том, что знает лучше всего, что ближе ему.

После выхода книги Дмитрия Сергиевича «Мы служим Родине» в одной из воинских частей состоялась читательская конференция. Мне довелось присутствовать на ней, и я видел, как воспринимали творчество писателя читатели-воины.

— Вроде бы и нет ничего особенного в этой книге. Герои ее действуют в самых будничных житейских обстоятельствах. Но мне думается, — говорил один из читателей, — что заслуга армейского писателя заключается именно в том, что он сумел подметить в жизни характерное, типичное для нашей воинской жизни и рассказать о нем по-своему, взволнованно, ярко.

Были высказаны также и критические замечания, пожелания, советы.

В настоящее время Дмитрий Сергиевич уже не служит в армии, но связей со средой, которая дала ему обширный материал для написания многих рассказов и повестей, он не порывает. Писатель — частый гость в солдатских клубах и библиотеках, где выступает с чтением своих новых произведений, делится творческими замыслами, выслушивает замечания и пожелания читателей.

Кроме солдатской казармы, есть у Дмитрия Сергиевича и еще одно любимое место, где он старается бывать возможно чаще. Каждый год он навещает Полесье — тот легендарный край, откуда в годы войны пошла по всему свету боевая партизанская слава, где живут и трудятся и по сей день многие герои его романа «Высокий Остров».

Писатель жил и трудился в том краю до войны. Он был корреспондентом областной газеты «Большевик Полесья». Работа в газете многое дала ему. Он не только изъездил, но и пешком исходил этот обширный край, встречался с его людьми, рабочими, колхозниками, сельской интеллигенцией, писал о них статьи, корреспонденции, очерки. Эти люди в годы войны грудью отстаивали свою родную Советскую власть, свою землю. Таковы и агроном Никон Нещадный из рассказа «На новых покосах», и старик колхозник Стахей Скиба из рассказа «Сосны посредине поля», и учитель сельской школы Мартын Шалима из рассказа «Камень любви», и многие другие персонажи рассказов полесского цикла, а равно романа «Высокий Остров». Почти все села и деревни того края были сожжены оккупантами до основания. Только одни печные трубы сиротливо возвышались на скорбных пепелищах. А люди, несмотря на беды войны, еще крепче становились, еще сильнее накалялась ах ненависть, еще уязвимее становились удары по врагу.

И вот уже шелестят размашисто исписанные страницы второй книги «Высокого Острова». Первая книга закончилась в начале оккупации. А ведь были еще два с лишним года партизанской борьбы с захватчиками, и еще живы участники тех незабываемых схваток с врагом.

И где-то еще в нечетко очерченных набросках — замысел книги о сегодняшнем Полесье. Как же о нем не писать! На глазах меняется облик края. В традиционный пейзаж — лес, болото уже прочно вписались нефтяные вышки! В самой дальней полесской деревне, где еще до войны жгли лучину, горят лампочки Ильича, а на крышах хат поднимаются телевизионные антенны.

Не просто, не сразу достигнуты эти успехи. Секретарь партийной организации одного из колхозов, бывший воин-фронтовик, рассказывал писателю, что и теперь еще в колхозном производстве приходится встречаться с рядом трудностей. Но они успешно преодолеваются, потому что к труду земледельцев приковано внимание всей нашей страны. Никогда ранее так не была высоко поднята честь и слава хлебороба, как теперь.

Как-то один старик крестьянин сказал писателю:

— Хорошо, когда на столе есть хлеб, а если тут и чарка горилки стоит, то и совсем хорошо! — Потом, подумав, добавил: — Только не это главное, сынку! И в царское время, до революции, случались годы, когда у нас были и хлеб, и мясо, и молоко, да только счастья людского не было, потому что жили мы в темноте и за людей тут нас никто не признавал. Теперь же, сынку, совсем другое, теперь люди на простор вышли! Они обрели счастье.

Всякий раз, когда писатель приезжает в село, он обязательно идет в поля, на луга. Как хмельно пахнет молодое, только что подсохшее сено! Нет ничего чудеснее непередаваемого словами духмяного дыхания земли!..

Как сложилась судьба писателя, каков его жизненный путь?. Я уже частично рассказал об этом в двух первых разделах этого очерка. А в жизни было всякое — и хорошее и плохое. Начать хотя бы с того, что еще в детстве Дмитрий Сергиевич познал тяготы кочевой жизни. В войну 1914—1918 годов его родители (отец — рабочий-железнодорожник, мать — крестьянка) эвакуировались из прифронтовой полосы в глубь России: сначала в город Брянск, а затем в Мелекесс, в Заволжье. Там, в Мелекессе — новая война, гражданская, приход колчаковцев, восстание белочехов. Семья жила у самой станции. Основные боевые действия разыгрывались в ту пору вдоль линий железных дорог. Уже в те далекие детские годы пришлось будущему писателю близко увидеть и смерть и кровь. Станция и город несколько раз переходили из рук в руки — то белые выбивали красных, то красные гнали белых…

Самыми трудными были годы Великой Отечественной войны. Для Сергиевича они усугублялись еще тем, что до зимы 1944 года он ничего не знал о судьбе своих родных и близких — они оставались на оккупированной территории. Тяжелая доля выпала его семье: жена и двухлетняя дочь были угнаны на фашистскую каторгу.

Военные пути Дмитрия Сергиевича пролегли от Ленинграда и Волхова до Праги и Вены. Первые два года войны он был бойцом переднего края, потом стал военным журналистом. На фронте, в июле 1943 года, вступил в ряды Коммунистической партии. Почти четверть века прослужил Дмитрий Григорьевич в Вооруженных Силах СССР. Минувшая война и долгие годы армейской службы определили главную тему его творчества — военно-патриотическую.

Думая о будущих своих книгах, Дмитрий Сергиевич все чаще и чаще обращается к прошлому, к тем самым первоначальным истокам, о которых я только что говорил. Не познав как следует прошлого, мы плохо будем разбираться в настоящем, а будущее и вовсе может оказаться для нас за семью печатями. Это хорошо уяснил писатель. Как-то в задушевной беседе он сказал:

— Настает время, когда мы, оставшиеся в живых, должны вспомнить поименно всех героев минувшей войны и написать о них все, что еще бережет память, и прежде всего — об их несгибаемом мужестве, об их испепеляющей ненависти к врагу и тихой, негромкой любви к своей Родине, во имя которой они пали смертью храбрых в ожесточенных боях. Если мы, которые знали их лично, не сделаем этого, кто же тогда сделает? Это наш не только гражданский долг, это дело нашей совести.

Образ коммуниста, нашего современника, неизменно привлекал и привлекает творческое воображение писателя. В романе «Высокий Остров», о котором шла речь выше, главным героем является член Коммунистической партии Павел Залужный, бывший солдат царской армии, затем председатель сельского ревкома, потом партизан во время фашистской оккупации Украины, один из пионеров коллективизации, председатель высокоостровчанского колхоза. Он из ленинской гвардии, из той когорты коммунистов, которые не умели заботиться о себе, ничего не жалели и себя не щадили для блага и счастья других. Это были истинные рыцари революции. Вся жизнь Павла Залужного прошла на виду у людей. Ему верят, идут за ним в самые тяжкие годы испытаний. Через всю свою жизнь он проносит идею великой ленинской партийности, свет ленинской правды.

И нет ничего удивительного, что молодое поколение — Степан Залужный, Зося Прилепская, Пилип Очеретный и другие наследуют лучшие черты своих отцов и матерей: беззаветную преданность своей советской Родине, стойкость и мужество в борьбе и негасимую, непреклонную веру в торжество коммунизма.

Продолжение творческих поисков для наиболее полного воплощения образа коммуниста наших дней — вот чем занят сейчас Дмитрий Сергиевич.

Дмитрию Сергиевичу — шестьдесят лет. Это немало. И сделано за прожитые годы тоже немало. Однако не будем устанавливать меру его прожитым летам и его труду. Все это весьма относительно и условно. Важно то, что у Дмитрия Сергиевича есть книги, которые прочно заняли место на полках солдатских библиотек, да и не только солдатских.

А еще важнее то, что писатель полон желания и сил и дальше служить своим пером прославлению мужества советского воина, его беззаветной храбрости, его героизма.

ПРИЗВАНИЕ, РОЖДЕННОЕ В БОЮ

1

Судьбы журналистские, как и судьбы солдатские, складываются по-разному. Особенно на войне.

Одни журналисты приходили на фронт из редакций гражданских газет и журналов, имея за плечами немалый опыт работы. Им было проще: требовалось лишь перейти на военные рельсы, понюхать пороху, заговорить языком фронтовой корреспонденции, привыкнуть к напряженной обстановке. Другие, подчиняясь суровым обстоятельствам времени, выполняли задания своих редакций, хотя до войны не брали в руки пера.

Я же хочу рассказать о журналисте и литераторе, «родившемся» на фронте, хотя из окопов он не послал ни одной строчки в газету. Не послал, пока не кончились бои. И все же берусь утверждать, что как журналист он родился на войне.

Впрочем, призвание пришло раньше…

У самого подножия Кавказских гор приютился живописный город Нальчик — столица Кабардино-Балкарии. Укрытый зеленью садов и деревьев, он дышит чистым и свежим воздухом. Живописный и солнечный, он сроднился с Эльбрусом и Казбеком, что, чудится, вырастают тут же, у горизонта. За городом — ослепительное серебро горной реки, а за мостом — селение Вольный Аул, в котором живут кабардинцы — отважные и благородные дети гор, воспетые Кайсыном Кулиевым, Алимом Кешоковым…

Кабардино-Балкария воспитала немало славных орлят. Многие из них достойно потом сражались на фронтах Великой Отечественной войны.

Анатолий Марченко (именно о нем я и веду речь) увлекался стихами местных поэтов Али Шогенцукова и Адама Шогенцукова, Алима Кешокова, Керима Отарова и других, вошедших в литературу еще до Великой Отечественной войны. В 1940 году в Нальчике был издан поэтический сборник трех молодых поэтов, одним из которых был Максим Геттуев. Его напевные, публицистически страстные и душевные стихи очень понравились увлекающемуся литературой юноше. Одно из этих стихотворений Анатолий Марченко помнит и сейчас:

Как малахитовое море

Без берегов,

Без берегов —

Средь вечереющих нагорий

Разлив лугов,

Разлив лугов.

Мне плыть по ним в потемках синих

Навстречу дню,

Навстречу дню.

Я серебро ночных росинок

В ладонях сомкнутых храню.

В конце тридцатых годов, когда война уже стучалась в двери нашего советского дома, многие улицы Нальчика были тихими, безмятежными. На одной из них стояла школа, похожая на десятки таких же школ. Она носила имя Максима Горького.

Мальчишки и девчонки бегали сюда веселыми, озорными стаями. Здесь учились дети разных национальностей; жили дружной, крепкой семьей русские и кабардинцы, украинцы и балкарцы, белорусы и грузины. Старшеклассники грызли гранит науки, зубрили немецкий язык, не ведая, что многим из них он пригодится всего лишь через год. Ходили на танцы, перебрасывались записками, спорили о поэзии Есенина, Маяковского, огорчались, если получали двойки, и мечтали о подвигах.

Все было, как и в тысячах других школ. Учащиеся этого города со школьной скамьи в канун сорок первого года почти сразу же окунулись в огненный смерч войны. Об этих школах можно сказать строками поэта:

Твои питомцы молодые

Со школьной парты в бой пошли,

И хоть дрались они впервые —

Сломить их немцы не могли.

Один из старшеклассников — скромный, замкнутый мальчишка, бредивший литературой, редактировал школьную стенгазету. Он был очень застенчивым. Но однажды, когда классный руководитель, преподаватель литературы Антонина Васильевна Рыжеволова, предложила ему сделать доклад о творчестве Маяковского, преодолел робость и с желанием взялся за порученное дело. Вестибюль, в котором школьники собрались на вечер, стал его первой устной трибуной, с которой он негромко, ко проникновенно читал строки великого поэта эпохи:

Партия и Ленин —

близнецы-братья, —

Кто более матери-истории ценен?

Мы говорим — Ленин,

подразумеваем — партия,

Мы говорим — партия,

подразумеваем — Ленин.

Вдохновенно и увлеченно говорил юный докладчик: «Страна наша в грохоте великих строек. Нам строить социализм. Нам его и защищать. Наш путь после школы — туда, на передний край пятилетки. Как сказал поэт, «будущее не придет само, если не примем мер». Маяковский — с нами, на правом фланге. Он наш запевала, отдающий «всю свою звонкую силу поэта» Родине, народу-созидателю:

Я с теми,

кто вышел

строить и месть

в сплошной

лихорадке

буден».

Затем он читал стихи о счастье созидания, счастье свободного труда. Читал самозабвенно, с юношеской гордостью:

Я знаю —

город

будет.

Я знаю —

саду

цвесть,

когда

такие люди

в стране

в Советской

есть!

Ребята громко аплодировали. А кто-то даже крикнул: «Давай еще!»

Молодой, не привыкший к трибуне докладчик смутился. Ему очень многое хотелось сказать о любимом поэте. Но вместо этого он снова стал читать стихи:

Отечество

славлю,

которое есть,

но трижды —

которое будет!

И тут же, не переводя дыхания, прочитал строки, которые всегда жили в его душе и которыми хотелось ему закончить свою первую речь перед такой большой аудиторией:

Читайте,

завидуйте,

Я —

гражданин

Советского Союза!

Анатолий Марченко и до сих пор с большим уважением и благодарностью вспоминает об Антонине Васильевне Рыжеволовой — кандидате педагогических наук, заслуженной учительнице школы РСФСР, которая и поныне живет в Нальчике. Именно она сумела привить своему воспитаннику любовь к литературе, к журналистике, к книгам.

Однажды Анатолий пришел в редакцию республиканской молодежной газеты «Молодой ленинец». Он принес туда свои первые стихи. Были они еще несовершенны, но подкупали искренностью и романтикой. Сотрудники редакции поддержали его: стихи напечатали в газете. Так Нальчик стал «крестным отцом» начинающего литератора.


Грозный 1941-й позвал мальчишек в боевой поход. Пройдя курс ускоренного военного обучения, Анатолий Марченко стал командиром орудия. На фронт ушли и его сверстники: Миша Ваксин, Ваня Тимченко, Яша Денисенко, Толя Беленов. Им не довелось вернуться с войны…

Тревожной морозной ночью эшелон артиллерийского полка прибыл на станцию Ряжск. Станционные постройки проступали в темноте расплывчатыми, мутными пятнами. Вокруг — ни огонька. Все дышало близкой войной — она была рядом. Только небо не признавало светомаскировки: звезды вспыхивали одна ярче другой и бесстрашно глазели на неспокойную землю, на которой грозно бушевало пламя войны.

На рассвете после недолгих приготовлений батарея походным порядком двинулась к линии фронта. Так началась боевая, тревожная и опасная жизнь командира 122-миллиметровой гаубицы младшего сержанта Анатолия Марченко.

В подчинении девятнадцатилетнего паренька волею военных обстоятельств оказались колхозники с Волги, Оки и Дона, совсем недавно надевшие военную форму. В часы затишья эти люди вели степенные разговоры о видах на урожай, об оставленных в тылу семьях, о хозяйских делах. Они были намного старше своего командира, лучше его знали жизнь, и все же безропотно подчинялись безусому мальчишке, отлично знавшему теорию и практику артиллерийской стрельбы и под настроение читавшему вслух стихи Маяковского. С гордостью западали в души людей похожие на клятву слова:

С такою

землею пойдешь

на жизнь,

на труд,

на праздник

и на смерть!

Юноша хорошо понимал, что сейчас, в грозную годину войны, поэзия Маяковского нужна бойцам как дополнительное оружие, как боевой патрон, как бомба и знамя.

Анатолий Марченко не написал на фронте ни одной корреспонденции. Но он уже был журналистом и литератором в душе. С первых дней своей военной биографии он вел дневник. Общая тетрадь бережно хранилась в брезентовой командирской сумке. И все, что звучало в сердце, переливалось в лаконичные, отрывистые строки дневника.

…Шел октябрь 1941 года. Гитлеровцы рвались к Москве. Мечтали о том, как пройдут церемониальным маршем по Красной площади. И чтобы не осуществились черные замыслы ненавистного врага, стояли насмерть советские воины. Днем и ночью не утихали жестокие, кровопролитные бои. Артиллерийская батарея, которой командовал ленинградец коммунист Федоров, часто меняла огневые позиции, вела по врагу беспрерывный огонь. И здесь на фронтовых дорогах Марченко часто вспоминал о чудесном уголке Родины — о Нальчике, о его трудолюбивых людях, о своих учителях и воспитателях. Воспоминания эти были источником бодрости и веры в победу.

Всецело отдавшийся фронтовым будням, Марченко в моменты короткого затишья, у костров, в заснеженных лесах выкраивал минуты для того, чтобы записать в дневник свои впечатления. Это не было прихотью или забавой — так диктовало сердце.

А впечатлений было множество.

…Первый налет фашистских стервятников. Огненные стрелы трассирующих пуль.

…Батарея в ночном лесу. Кони по брюхо утопают в снегу. И жесткий голос догнавшего батарею высокого генерала в бурке: «Если к шести ноль-ноль батарея не будет на позиции — расстреляю…»

…Огневая позиция засечена гитлеровцами. Разбитые орудия, убитые товарищи. Те, с которыми Анатолий Марченко только что говорил, с которыми ел из одного котелка.

…Расчет тащит гаубицу по снежной целине. На рассвете нужно открыть огонь по фашистским танкам, зарытым в землю. Люди валятся с ног от усталости. В эти минуты в душе командира орудия рождаются первые строки о войне.

…Наступление. Батарея едва поспевает за устремившимися вперед пехотой и танками. Обрушив на цепляющихся за населенные пункты гитлеровцев полсотни снарядов, батарея совершает стремительный марш-бросок и снова ведет огонь. Так повторяется изо дня в день, много раз подряд.

…Вслед за тягачами (батарея к тому времени перешла на механическую тягу) орудия перебираются через шаткие мостики, повисшие над оврагами, по косогорам, заросшим ельником, по большакам, вдоль которых в беспорядке валяются брошенные противником автомашины, орудия, повозки, ящики с боеприпасами. Подгоняемые обжигающим ветром, шуршат по снежной корке обрывки немецких газет с фотографиями, прославляющими «подвиги» солдат фюрера. Трупы убитых тут же заметает пурга…

Наши войска движутся по дорогам днем и ночью. Казалось, что в наступление пошла вся страна…

Событий множество — горьких и радостных. Все они одинаково волнуют. Анатолий Марченко не просто был их участником — он пристально всматривался во все происходящее, жадно впитывал фронтовые события, учился у жизни. Он был бойцом. Но бойцом с душой человека пытливого, творческого — с душой журналиста. Недаром впечатления, наспех занесенные в дневник, после войны трансформировались в художественную прозу и ожили на страницах повести «Юность уходит в бой» — произведении светлом, лирически взволнованном, жизнеутверждающем и автобиографичном в своей основе.

Однажды в обороне батарея стояла на окраине деревушки, в яблоневом саду. Артиллеристы смертельно устали от предыдущих боев, вповалку спали в только что отрытой землянке. И тут с наблюдательного пункта раздалась команда: нужно было вести пристрелку.

Марченко бросился к гаубице. Пока шла пристрелка, он управлялся со стрельбой сам, без расчета: выполнял обязанности и заряжающего и замкового. Расчет был вызван к орудию лишь тогда, когда раздалась команда: «Беглым — огонь!»

А вскоре в полевом телефоне послышался знакомый бас комбата: «Молодцы, ребята! Фрицевской минометной батарее — каюк!»

На следующий день на огневую позицию приехал фотокорреспондент фронтовой газеты. И на ее страницах появился снимок с подписью:

«Расчет командира орудия младшего сержанта А. Марченко ведет огонь по фашистским захватчикам».

Встреча с корреспондентом оживила в душе Марченко мечту о журналистике. Сейчас же он был просто бойцом.

Впрочем, не совсем… Фронтовой дневник разрастался. Марченко дорожил им, как памятью сердца. На его страницах в торопливых записях умещалось все: раздумья о смысле и цели жизни и боевые эпизоды, мечты о будущем и приметы фронтовых будней. Вот несколько таких записей:

«Главное, как человек сам отнесется к тому, что с ним происходит. Можно сидеть у этого костра и проклинать свою судьбу. И в этом случае человеку будет все равно, настанет ли утро, или вечно будет стоять над лесом вот такая глухая морозная ночь. А можно и сейчас испытывать радость, зная, что ты нужен людям, а они нужны тебе, что и без тебя, какой бы песчинкой ты ни был в этом огромном мире, не будет победы…»

«Слава в вечной зависимости от труда. Упоение славой постепенно проходит, затухает, как свет далекой звезды. Человек, к примеру, создал книгу. Он счастлив, и радости его нет предела. Наверное, первая книга все равно что первая любовь. Но опьянение пройдет, утихнет, и жалок тот человек, который не найдет в себе силы снова творить и создавать…»

«Но разве любовь — не счастье? И разве она не вечна? Рощин говорил Кате: «Пройдут годы, утихнут войны, отшумят революции, и нетленным останется только одно — кроткое, нежное, любимое сердце ваше». Мне хочется расцеловать того, кто написал эти слова. Но я уверен: перестань творить, оставь себе только любовь — и скоро увидишь вокруг себя пустоту…»

«Меня волнует только одно: поймут ли, оценят ли те, кто появится на свет после войны, чего все это нам стоило? Лишь бы они ценили и берегли то, что добыто нами таким трудом…»

В мыслях этих, пожалуй, не так уж много открытий, но они рождались в искреннем сердце юноши, только что вступившего в жизнь, и были созвучны мыслям его поколения. Не случайно уже позже, после войны, Анатолий Марченко вложит их в уста одного из героев своей повести «Юность уходит в бой».

С дневником пришлось расстаться. Не по своей воле. Как-то на большаке гитлеровцы обстреляли батарею из минометов. Одна мина угодила в передок гаубицы. Все, что было сложено на нем: вещмешки, сапоги, плащ-палатки — все разнесло в клочья. Там же лежала и сумка с дневником.

Марченко долго ходил вокруг изуродованного передка орудия, надеясь найти хоть что-нибудь, оставшееся от общей тетради, но тщетно. Весь день он был хмур и неприветлив. Однако с потерей — а их, еще неизмеримо более тяжких, было много на фронте — пришлось смириться.

То, что разнесли в прах осколки мины, сохранилось в сердце. И когда уже после войны в газетах и журналах появились очерки Анатолия Марченко, в них словно бы воскрес тот самый фронтовой дневник.

Как журналист, Анатолий Марченко окреп на фронте — я повторяю эту мысль, чтобы еще раз подчеркнуть, что даже война не смогла заглушить подлинное призвание. Более того, она отточила его упорство, способности, сделала острее глаза и более чутким сердце. Она приучила, не страшась трудностей, идти к цели, добывать победу ценою большого труда, требующего устремленности, самоотверженности и мужества.

2

После войны Анатолий Марченко пришел в пограничные войска, жизнь которых во многом схожа с фронтовой жизнью. Пограничные тропы, как и фронтовые дороги, не ведают покоя. Затишье на одной заставе, схватка на другой. Напряженная тишина прерывается то автоматной очередью, то бешеным цокотом копыт, то лаем служебных овчарок. Мужественные часовые границ берегут родную землю, политую кровью героев. У них зоркие глаза и горячие сердца патриотов, они постоянно на дозорной тропе государства.

«Друг мой! Если ты идешь сейчас по вечерней улице веселого города, и твоя любимая девушка идет с тобой рядом, и оба вы смеетесь от радости, только на миг, хотя бы на один миг, подумайте о далекой пограничной заставе, о том, что именно в эту пору один за другим выходят на границу ночные наряды. И я знаю, вы мысленно пошлете свое «спасибо» этим простым и скромным людям в зеленых фуражках.

Дозорная тропа! Залитая дождем, утонувшая в рыхлом, по пояс, снегу, потрескавшаяся от нещадного солнца, нырнувшая в черное болото, в лес, куда на ночь заползает туман и где за каждым деревом тебя может подстеречь неожиданность. Непрерывная, нескончаемая тропа… Шестьдесят тысяч километров гранитных валунов, озер, сыпучих дюн и сосновых лесов, морской гальки и непроходимых горных хребтов, жаркой до удушья пустыни, тайги и сопок, тихоокеанской волны, остервенело кусающей хмурый и неприветливый берег…

И пока ты любуешься по-детски нежным восходом, или сидишь на рыбалке, или грузишь вагонетку углем — по этой тропе идут и идут пограничные наряды. Чтобы ты мог варить сталь! Мог любить! Чтобы ты жил! Ни на одну секунду не приостанавливается это движение, ни на один миг не закрываются тысячи зорких глаз, ни на одно мгновение не выпускается из крепких, надежных рук оружие…»

Тепло, с большой любовью и знанием пограничной жизни рассказывает Анатолий Марченко о воинах, денно и нощно бдительно охраняющих неприкосновенность священных советских границ.

В боевой и дружной пограничной семье окреп и возмужал журналистский и писательский талант Анатолия Марченко. Трудно перечислить такие пункты на советской государственной границе, в которых он побывал. Всюду поспевает он, сменяя воздушный лайнер на вертолет, а вертолет — на собачью упряжку. Записи в журналистских блокнотах, как когда-то во фронтовом дневнике, переплавляются в рассказы и очерки, в корреспонденции и репортажи о пограничниках — людях трудной и завидной судьбы, сыновьях тех, кто защитил Родину-мать в суровые годы войны.

К боевым наградам Анатолия Марченко прибавилась медаль «За отличие в охране государственной границы СССР». Очерки и рассказы его часто печатаются в центральных и местных газетах, в «Огоньке», «Советском воине», «Пограничнике», во многих литературно-художественных сборниках.

3

Литературный портрет Анатолия Марченко был бы далеко не полон, если бы не сказать о его книгах. Путевку в жизнь им дал ордена Трудового Красного Знамени Воениздат.

«Юность уходит в бой», «Дозорной тропой», «Смеющиеся глаза», «Как солнце дню» — уже названия книг говорят сами за себя. В них глубоко оптимистичный взгляд автора на жизнь, на судьбы людей, присущий литературе социалистического реализма.

Тема подвига фронтового и подвига пограничного переплавилась в творчестве Анатолия Марченко в единое, нерасторжимое целое. И это закономерно. Подвиг на границе — это подвиг особого рода, подвиг высокого патриотического звучания. Он совершается во имя почетной патриотической цели — во имя защиты советских государственных рубежей. Нередко ту самую пулю, что метит враг в сердце народа, пограничник принимает в свое собственное. Еще в то время, когда над страной мирное, чистое небо, когда страна живет по законам мирной жизни, на границе могут прозвучать выстрелы. В пограничном подвиге отчетливо видны всплески осветительных ракет, слышно яростное стрекотанье автоматных очередей, особенно ощутима схватка двух непримиримых идеологий.

Отрадно, что Анатолия Марченко волнуют не столько внешние приметы границы, сколько нравственный мир ее защитников — мир сложный и многогранный, мир романтической мечты и героических свершений.

Пограничников, как и фронтовиков, роднит любовь к жизни, они защищают ее до конца. Одна из книг Анатолия Марченко названа весьма символично: «Смеющиеся глаза». Это глаза людей, влюбленных в жизнь. Счастливых людей. Глаза тех, кто идет только вперед, к светлой и ясной цели. Повесть «Смеющиеся глаза», написанная в лирико-романтическом ключе, густо населена именно такими людьми. Молодые офицеры Вячеслав Костров и Роман Ежиков, только что окунувшиеся в тревожную атмосферу границы и полюбившие всей душой свою нелегкую профессию. Начальник заставы Туманский — не представляющий себе жизни без заставы. Начальник геологической партии Мурат, считающий, что нет на свете счастья лучше, чем счастье первооткрывателя. Геолог Новелла Гайдай, пожертвовавшая своей жизнью ради того, чтобы подарить людям чудесный минерал, названный в ее честь новеллитом. Писатель Грач с его светлым и чутким духовным миром, оживающим на страницах его книг. Пограничник Теремец, открывший для себя музыку Бетховена, смело вступающий в схватку с нарушителем границы. Все эти герои согреты теплом души автора. Они зовут любить жизнь, защищать ее, зовут к подвигу.

Пока что одной из лучших своих повестей Анатолий Марченко считает повесть «Как солнце дню». Ее лейтмотив — верность, священная верность коммунистическим идеалам. «Мы верны тебе, Родина. Как солнце дню, как железо магниту, как земля своему эпицентру». Эти слова советской разведчицы Лельки Ветровой, героини повести, — идейный стержень всего повествования.

Совсем не просто писать о войне в наши дни, когда она отодвинулась от нас чередой лет и когда о ней написано много книг. И чтобы новая книга не потонула в море написанного, автору нужно иметь свой собственный, а точнее, самостоятельный голос. Произведение «Как солнце дню» подтвердило, что такой голос у Анатолия Марченко есть.

События войны, судьбы ее участников перенесены в повести в область, наиболее сложную для писательского пера, — в область нравственную. Они переданы психологически тонко и достоверно, во всей их противоречивости, сложности и глубине.

Наиболее сложная и интересная фигура в произведении — Антон Снегирь. Его конфликт с Алексеем Стрельбицким — основа сюжета повести «Как солнце дню».

Алексей Стрельбицкий, от лица которого ведется повествование, и раненый Антон Снегирь только что вышли из неравного боя на пограничной заставе в первый день войны. Они охвачены глубоким волнением — не столько за себя, сколько за исход боя, за судьбу своих боевых друзей, за судьбу родной страны.

Бурное и динамичное развитие событий, необходимость самим принимать очень ответственные решения — вот тот оселок, на котором особенно остро и впечатляюще зримо выявляются характеры героев, их жизненные позиции. Алексей — человек волевой, бесстрашный, лиричен по своей натуре, во всем искренен. Несмотря на трагическую ситуацию, он весь переполнен любовью к Лельке Ветровой, тревогой о ней. Антон тоже бесстрашен и искренен. Это то, что их объединяет. Но Антону присущи и другие черты, с которыми не может примириться Алексей, — он слишком категоричен и прямолинеен в своих действиях и суждениях, прямолинеен порой до жестокости, не считающейся с судьбой человека.

В повести не просто сталкиваются два героя — сталкиваются их взгляды на жизнь. Можно или нельзя верить людям, чего в них больше — благородства или подлости — вот проблемы, которые все больше и больше разъединяют Алексея и Антона. Борьба доверия и подозрительности становится главной темой повести, она пронизывает мысли, дела, поступки героев.

Писатель проводит Антона Снегиря через тяжелые испытания и в конце концов судит его судом его же совести. Это сложный, противоречивый характер. Судьба Снегиря, его внутренние переживания вызывают глубокие раздумья о долге каждого человека перед другими, о его партийности. Это придает книге публицистическое, актуальное звучание. На первый взгляд финал повести трагичен. Но это лишь на первый взгляд. Неистребимая вера в людей, в победу над врагом, в торжество коммунистических идеалов мощным аккордом слышится в повести, вызывая гордость нравственной красотой и силой советского человека.

Анатолий Марченко в неустанных заботах. Три года напряженного труда отдал он работе над новым своим романом. По крупицам собирал материал для произведения о железном рыцаре революции Феликсе Эдмундовиче Дзержинском и чекистах 1918 года. Название романа «Третьего не дано» говорит само за себя: непримиримость двух миров. Или диктатура пролетариата, или диктатура буржуазии. Середины нет. Третьего не дано. Линия раздела проходит не только через страны и народы, но и через каждую человеческую душу. Таков идейный замысел романа — произведения многопланового, остросюжетного, партийного по своему духу.

Творчество Анатолия Марченко получило высокую оценку на III съезде писателей Российской Федерации. В своем докладе замечательный советский писатель Михаил Алексеев отметил Анатолия Марченко в числе литераторов, успешно разрабатывающих в советской литературе военно-патриотическую тему. Эта оценка вдохновляет и обязывает.

Жизнь и творческий труд продолжаются.

«Я думаю о дозорных тропах моей Родины. В сущности, это фронтовые тропы.

…И еще я думаю о том, что у каждого человека есть своя дозорная тропа. Полная опасности и тревог, но приносящая великую, ни с чем не сравнимую радость. Счастлив тот, кто всю жизнь идет по ней, идет гордо и весело, идет, не сворачивая на тихие тыловые тропинки. Счастлив тот, кто любит жизнь, как вечную песню борьбы и труда!»

Эти жизнеутверждающие, полные оптимизма строки взяты из повести Анатолия Марченко «Дозорной тропой». В них кредо автора и основная идея произведения, посвященного жизни советских пограничников. Повесть вызывает чувство уважения и большой любви к воинам в зеленых фуражках, хозяевам пограничных троп, чей ратный труд высоко ценит наш народ.

Заканчивая этот короткий рассказ, я хочу выразить уверенность, что Анатолий Марченко как фронтовик будет снова и снова брать с боя новые творческие высоты. И как пограничник будет в неустанном творческом поиске.

РЯДОВОЙ ГАЗЕТНОГО ФРОНТА

ПОКА ЖИВ ХОТЬ ОДИН ГАЗЕТЧИК…

«Со времени великого переселения народов не видела донецкая степь такого движения масс людей, как в эти июльские дни 1942 года» — так писал о суровом военном времени в романе «Молодая гвардия» Александр Фадеев.

…Тяжелые, кровопролитные бои шли под Лисичанском и Краснодоном. По пыльным дорогам и прямо по степи двигались, сопровождаемые угрожающим ревом фашистских самолетов, треском пулеметных очередей и взрывами бомб, колонны автомашин с заводским оборудованием. Двигались вереницы эвакуируемых тракторов с комбайнами и полевыми вагончиками. Тучи пыли несли с собой гурты скота. Все шло на восток… И ничего — на запад.

Над нашей Родиной нависла смертельная опасность. Воспользовавшись отсутствием второго фронта в Европе, немецко-фашистские войска летом 1942 года предприняли крупное наступление на южном направлении.

В те тревожные дни корреспонденты газеты Южного фронта «Во славу Родины» Александр Верхолетов и Сергей Турушин находились в войсках первой линии, информируя редакцию о ходе боев, о героях и подвигах.

Получив приказ вернуться в редакцию, корреспонденты направились в Каменск-Шахтинский, где размещались тогда штаб и Политуправление фронта. Но редакцию они там не застали. Она перебазировалась на новое место. Но куда?

Нежданно-негаданно на бурлящем перекрестке фронтовых дорог корреспонденты встретили редактора — полкового комиссара Дмитрия Александровича Чекулаева. Он был мрачен и молчалив.

— Редакция вчера выехала в район Морозовска, — с трудом выдавливая слова, наконец проговорил Чекулаев. — Я же задержался здесь по вызову члена Военного совета.

После некоторой паузы и раздумий Дмитрий Александрович горестно сообщил:

— В Военном совете меня сегодня известили, что в район Морозовска прорвались немецкие танки… О судьбе наших людей и походной типографии ничего не известно…

— А как же газета? — спросил Верхолетов.

— Будем выпускать, — ответил полковой комиссар. — Пока жив хоть один газетчик-коммунист, будет выходить и газета!

Редактор пожевал губами, окинул взглядом запыленных, измотанных многодневными боями и путешествиями корреспондентов и, сожалеюще покачав головой, распорядился:

— Вижу, устали вы крепко, но отдыхать не придется. Итак, за дело!

И они втроем быстро отыскали помещение маленькой районной типографии, где шрифт наполовину был уже подготовлен к эвакуации, и принялись готовить здесь базу для экстренного выпуска фронтовой газеты.

Саша Верхолетов сбегал на полевую почту, принес солдатские письма, адресованные редакции, разыскал приемник и тут же записал по радио очередную сводку Советского информбюро.

Отдав самые важные распоряжения работникам районной газеты, редактор сел за передовую статью. Верхолетов и Турушин тут же принялись писать газетные материалы, обрабатывать письма военкоров, отбирать важную и интересную информацию ТАСС. Надо было за несколько часов заново подготовить номер фронтовой газеты, над которым обычно трудится многочисленный коллектив журналистов, полиграфистов и технических работников. Теперь же они выполняли не только свои прямые журналистские обязанности, но и работали за радисток-стенографисток, за корректоров, за выпускающих и экспедиторов.

Вот как иной раз приходилось в условиях фронта… Не было редакции, не было походной типографии, не было положенного штата сотрудников, а фронтовая газета вышла, как всегда, к сроку. И когда на рассвете присланный с полевой почты грузовик повез на аэродром пачки со свежими газетами, Саша Верхолетов не выдержал и уснул за столом, уткнувшись носом в корректорский оттиск полосы.

А потом снова был штурмовой день и штурмовая ночь, и снова редактор с двумя корреспондентами выпускали очередной номер фронтовой газеты.

Так продолжалось несколько дней и ночей.

Но вот под окнами районной типографии зарычали подъезжавшие машины. Саша выглянул и радостно прокричал:

— Ура! Наши вернулись: Грек, Замотаев, Бова…

Они сообщили, что редакция, выезжавшая в район Морозовска, попала в переплет. Казалось, враг отрезал все пути. Но опытные, видавшие виды военные журналисты сумели разобраться в запутанной обстановке и найти брешь во вражеских боевых порядках. Ночью редакция организованно переправилась через реку и выбралась к своим. Была спасена и полиграфическая база…

— Что ж, теперь все в сборе, — заключил полковой комиссар Чекулаев. — Пусть люди отдыхают с дороги. А вы, дорогие товарищи, — обратился он к Верхолетову и Турушину, — отправляйтесь снова в войска, пополняйте свои блокноты. Надо готовить к выпуску очередные номера газеты. Время не ждет…

И хотя в те горячие дни всё по-прежнему двигалось на восток, корреспонденты упорно пробирались сквозь встречный людской поток на запад, где наши подразделения вели тяжелые бои за каждую пядь родной земли. Уж такая у них, журналистов, должность: быть там, где бой, видеть все своими глазами.

БЫЛО ДЕЛО ПОД ПОЛТАВОЙ…

Медленно, словно нехотя занимался рассвет. Над рекой, поросшей осокой и камышом, курился туман. Стояла непривычная, тревожная тишина. Куда ни глянь — пусто, ни души. На проселке появился моложавый, коренастый офицер в видавшей виды шинели, прошел берегом, спустился к реке. Остановившись перед разрушенным мостом, озабоченно сдвинул брови, яростно задымил трубкой: «И здесь неудача!»

Корреспондент газеты Воронежского фронта «За честь Родины» старший лейтенант Александр Верхолетов, Саша, как мы его звали, получил по военному телеграфу приказ редактора: «Дать в номер информацию об освобождении Полтавы. Задержка недопустима».

Саша и без напоминания знал, что «задержка недопустима» и что никакие объективные причины во внимание приняты не будут. В штабе 4-й гвардейской армии, при которой он был аккредитован, ему сказали, что части армии, отличившиеся под Ахтыркой и при форсировании Ворсклы, освободившие Сорочинцы, Диканьку и другие воспетые Гоголем места, наступать на Полтаву не будут. Им приказано лишь содействовать в овладении ею.

— А вот наши соседи из Степного фронта, — добавил оперативный дежурный по штабу, — уже ворвались на окраины Полтавы, завязали уличные бои. Так что спешите туда…

Но как добраться до Полтавы, когда 4-я гвардейская армия идет стороной и весь транспорт устремился по оси ее наступления?

Что говорить, не зря поется в «Корреспондентской застольной»: «Там, где мы бывали, нам танков не давали», и что на «эмке» драной лишь с одним наганом мы первыми въезжали в города». «Эмку» драную» тоже далеко не всегда удавалось заполучить фронтовому корреспонденту. Сейчас бы она ой как пригодилась Саше Верхолетову! Всю ночь он голосовал на фронтовых дорогах, пересаживаясь с одной попутной машины на другую. Доехал почти до места. И вот — река. Мост через нее взорван. Разрушена и соседняя переправа.

Не долго думая, Саша отыскал какую-то доску, перекинул ее на торчавшие из воды обгоревшие мостовые сваи и, балансируя руками, двинулся на противоположный берег. Доска предательски хрустнула, и Саша очутился в холодной воде. С трудом он выбрался на крутой берег, увязая в илистом дне, чувствуя, как хлюпает в сапогах холодная вода. Прислушался, огляделся. По-прежнему было тихо. От села, раскинувшегося по буграм, невдалеке, тянуло гарью.

Расстегнув кобуру пистолета и переложив в карман шинели гранату, Саша вылил воду из сапог, перемотал портянки, тронулся в путь. Тревожила неизвестность обстановки, но ждать он не мог: «Задержка недопустима».

Не успел он сделать несколько шагов, как вдруг в пойменных камышах услышал какой-то шорох, неясный шепот.

— Эгей! — крикнул Верхолетов. — Кто там есть живой? Выходи!..

Никто не ответил. Потом из камышей осторожно высунулась вихрастая мальчишечья голова.

— А ты, дяденька, наш, советский, или чей? — осторожно спросил хлопчик.

— Советский… — Саша поманил мальчугана: — Иди ко мне, не бойся!

— А фашисты и полицаи утекли? — настороженно озираясь, спросил парнишка. — Они не вернутся?

Верхолетов не успел ответить, камыши внезапно ожили, скрывавшиеся там от фашистов жители близлежащих сел бросились к нему. Девушки и женщины обнимали и целовали растроганного и немного растерявшегося от неожиданности Сашу. Слезы радости текли по их лицам. Торопливо, наперебой принялись они рассказывать Саше об ужасах минувшей ночи, о том, как факельщики поджигали дома, как эсэсовцы угоняли людей в неметчину, на каторгу, а тех, кто не повиновался, расстреливали. Какой-нибудь час тому назад по берегам этой реки рыскали полицаи и наугад строчили из автоматов в камыши.

С наступившим рассветом для этих людей навсегда рассеялась тьма фашистской ночи. Своим появлением советский офицер принес им свободу. Окружив его, люди заспешили в свое родное село. Но корреспонденту нельзя было задерживаться, и он зашагал дальше, к Полтаве. Саша отнюдь не был опрометчив и не поступал на авось. Еще в штабе он познакомился с оперативной обстановкой и знал, что судьба этих мест, по которым он сейчас шагал, судьба Полтавы уже решена. Но мало ли бывает случайностей на опасных перекрестках фронтовых дорог!

И вот она, Полтава. Саша успел побеседовать с героями боев, с жителями города — участниками событий, побывал на знаменитом поле Полтавской битвы 1709 года, постоял и перед древней колонной Славы, на которой сейчас полыхал красный флаг, водруженный советским воином — героем Полтавской битвы 1943 года, героем Великой Отечественной войны.

Когда корреспондентский блокнот Верхолетова был наполнен записями, Саша отправился в штаб армии, откуда передал телеграфом оперативную информацию об освобожденной Полтаве.

В ней он не только сообщал о боях за город, о героизме солдат и офицеров, но и подробно рассказывал о том, почему борьба за этот важный узел обороны гитлеровцев приняла ожесточенный характер: только бои непосредственно за город длились трое суток. За два года своего хозяйничания в Полтаве немецко-фашистские войска превратили его в мощный оборонительный бастион. Руками горожан, которых враг силой выгонял на оборонительные работы, были возведены укрепленные позиции вокруг Полтавы. По мере подхода советских войск к городу его гарнизон был усилен почти вдвое. Особое внимание уделяло гитлеровское командование укреплению рубежа на правом берегу Ворсклы. Все подходы к реке и сама река прикрывались сильным артиллерийским и минометным огнем.

Перед советскими войсками стояла серьезная задача. С каждым днем усиливая удары, последовательно выбивая противника с оборонительных рубежей, наши части вечером 21 сентября подошли к реке. Когда ее берега потонули в осеннем тумане, передовые части начали готовиться к переправе. С наступлением ночи саперы спустили на воду лодки, паромы. Работая в холодной воде, они не останавливались ни перед какими трудностями. Переправа передовых частей осуществлялась севернее и южнее Полтавы. Как только лодки и паромы под огнем неприятеля достигли противоположного берега, подразделения, не задерживаясь, шли в атаку на вражеские окопы.

С рассветом реку форсировали главные силы. Гитлеровцы бешено сопротивлялись. Контратаки следовали одна за другой. Наши дивизии, охватывая Полтаву с севера и юга, неуклонно продвигались вперед. Над вражеским гарнизоном нависла угроза окружения. И противник, неся потери, вынужден был отступить. 23 сентября Полтава была освобождена. На старинном памятнике участникам исторической Полтавской битвы — обелиске Славы — было поднято красное знамя.

Задание было выполнено. Саша Верхолетов знал, что его материал редакция получит вовремя и он будет напечатан в ближайшем номере.

Возвращался Саша прежним путем. Вошел в знакомое село. С пригорка увидел поросшую камышом речку и сверкающий на солнце свежерубленый добротный мост, возле которого продолжали хлопотать труженики-саперы.

Все село, от края и до края, с его многочисленными тенистыми садочками, запружено войском, машинами, подводами. Весело дымят трубы, снуют, громыхая ведрами, девчата. Веселыми шутками перебрасываются с ними остановившиеся на привал солдаты.

Саша спустился с пригорка, вошел в село. Ему казалось, что никто его не замечает. Но это так только казалось. Вот степенно поздоровался с ним старик, низко поклонилась женщина. И вдруг со всех сторон набежали люди, окружили старшего лейтенанта Верхолетова, наперебой приглашая его в хату. А какой-то хлопчик радостно закричал, показывая на Верхолетова:

— Цей дядька до нас першим прийшов!

Когда провожали Сашу всем селом, и старики, и девчата, и бывалые воины-фронтовики с уважением смотрели вслед старшему лейтенанту Верхолетову, не зная, что он представитель скромной и, может быть, не очень героической на первый взгляд профессии — военный корреспондент.

Биография у Саши тоже, если можно так определить, журналистская. С газетой он связан со школьных лет. Десятилетним пионером был уже юнкором, принимал участие в рейдах «легкой кавалерии», а когда пошел служить в армию, то стал военкором. Еще будучи красноармейцем Московской Пролетарской дивизии и редактором ротной стенгазеты, он стал секретарем полковой многотиражки (были в свое время и такие), потом работал в дивизионной газете, затем перешел в газету Московского военного округа «Красный воин».

Ночь на 22 июня 1941 года застала его дежурным по выпуску воскресного номера «Красного воина», а утром, прямо с дежурства Александр Верхолетов отправился на окружной склад, за походным обмундированием. От июньских дней сорок первого года, полных невзгод и суровых испытаний, и до победы в Берлине в мае сорок пятого он пробыл на фронтах Великой Отечественной войны, работая в газетах Южного, Сталинградского, Воронежского — 1-го Украинского фронтов.

В отличие от многих других журналистов, Верхолетов вступил в Отечественную войну, как умудренный боевым опытом корреспондент. Он уже успел понюхать пороху и познал, несмотря на свой молодой возраст, все превратности журналистской судьбы. В 1939—1940 годах корреспондентом газеты 13-й действующей армии «Во славу Родины» принимал участие в боях с белофиннами на Карельском перешейке.

Летом 1942 года, когда немецко-фашистские полчища остервенело рвались к Волге, к предгорьям Кавказа, заместитель начальника Политуправления фронта бригадный комиссар Л. И. Брежнев в обстановке тяжелых боев вручил А. П. Верхолетову партийный билет, дав наказ высоко держать звание коммуниста, мужественно сражаться с врагами пером и штыком, быть активным бойцом партии.

Еще во времена гражданской войны утвердилось непреложное правило, ставшее законом: «Звание коммуниста налагает много обязанностей, но дает лишь одну привилегию — первым сражаться за революцию». Так было и в Отечественной войне. Вместе с партийным билетом Александру Верхолетову вручили командировочное предписание направиться на только что организуемый Юго-Восточный (Сталинградский) фронт, где шли неимоверно тяжелые бои. На Волге, у стен города-героя, решались судьбы отечества.

Политрук Верхолетов, постоянно находясь на переднем крае, на самых опасных участках, жизни не щадил, выполняя различные служебные задания. 4 ноября 1942 года, там же под Сталинградом, его тяжело ранило. Окровавленного и ослепленного Сашу доставили в госпиталь 62-й армии.

Вспоминается эпизод в этом госпитале. Когда санитары с носилками, на которых лежал Саша, остановились возле операционной, полковник-танкист из палаты выздоравливающих спросил:

— Кто такой?

Потерявший зрение Верхолетов не видел полковника, но нашел в себе силы ответить:

— Моя фамилия вам ничего не скажет: в газете Сталинградского фронта работаю без году неделя…

Фамилию подсказал офицер, доставивший его в госпиталь:

— Политрук Верхолетов.

Полковник-танкист оживился:

— Так это вы тот самый корреспондент? Читал, читал ваши письма «Рота идет на фронт». Читал и вашу статью о месте командира в бою. Такую сидя в кабинете не напишешь! Дорогой доктор, — обратился полковник к вышедшему из операционной хирургу, — лечите этого парня как следует: очень нужный для армии человек.

КОРРЕСПОНДЕНТ ПЕРЕДНЕГО КРАЯ

Врачи, делавшие чудеса в годы Отечественной войны, спасли и Верхолетова. Частично вернули даже зрение, хотя правый глаз его с поврежденным хрусталиком навсегда угас. Сашу направили в тыловой военный округ. Но корреспондент переднего края недолго задержался там и в разгар Курской битвы прибыл в редакцию газеты Воронежского фронта «За честь Родины». Он как-то сразу вошел в строй, в наш редакционный коллектив.

Я помню, как в свободные минуты Саша неутомимо тренировался в стрельбе из пистолета с левой руки, целясь левым глазом. И немало преуспел в этом. Когда редакция дислоцировалась в беспокойных местах, где совершали налеты бандеровцы, бульбовцы и тому подобные националистические банды, Верхолетов так же, как и другие офицеры, возглавлял караульную службу. Саша постоянно бывал в частях, много ездил, много печатался в газете, и фронтовые читатели быстро его узнали и запомнили.

На своем веку мне довелось видеть всяких журналистов. Некоторые из них пренебрегали оперативной работой и считали зазорным снизойти до информационной заметки, долго и не всегда удачно «вынашивая» очерки и статьи. Встречались и бойкие репортеры, способные быстро добыть и передать информацию, но не умевшие осмыслить явление. В газетном творчестве Александра Верхолетова хорошо сочетались, на мой взгляд, оперативность репортера с мастерством художника-очеркиста, знание военного дела — со страстностью и глубиной мысли публициста. Печатался он и в нашем сатирическом разделе «Веселый залп».

Многим запомнились его лирические документальные военные новеллы. Тут и рассказ о награжденном медалью старике с бородой — Родионе Корде, водившем советских конников по тылам врага, и о семье патриотов, долгое время скрывавшейся от гитлеровцев в сыром и глубоком подземелье, и о первой свадьбе, зарегистрированной в только что освобожденном селе, и о многом, многом другом.

Встретив маленькую газетную информацию о героях грицевского подполья, Саша вместе с известным украинским поэтом Андреем Малышко, собрав обширный материал, написал документальную повесть о подпольщиках и партизанах, печатавшуюся в газете 1-го Украинского фронта «За честь Родины».

Однажды спросил я его, имея в виду пристальное внимание Саши к определению места командира в бою, что он думает о месте корреспондента в боевой обстановке.

— Место командира в бою, — ответил Верхолетов, — строго регламентировано уставом: кто в цепи отделения, а кто и позади боевых порядков подразделения. Все зависит от ранга. А вот насчет корреспондентов ни в одном уставе не сказано, где им быть. Нет и не может быть такого рецепта.

И Саша вспомнил один давний случай, который многому его научил, заставил глубоко задуматься над сложными и многогранными обязанностями военного журналиста. Было это зимой 1939/40 года на Карельском перешейке, где советские войска штурмовали мощные укрепления белофиннов.

Верхолетов видел, как вражеская мина угодила прямо в артиллерийский наблюдательный пункт, тяжело ранила командира батареи и находившихся там трех красноармейцев. Раненых унесли. Саша подошел к чудом уцелевшей стереотрубе, прильнул к ней. Оказалось, что объективы наведены точно на замаскированный станковый пулемет врага. Можно было заметить даже осторожно копошившихся белофиннов в маскхалатах. А тем временем из телефонной трубки, раскачивавшейся на шнуре, доносился хриплый и тревожный голос: «Алло, алло!»

Корреспондент поднял трубку, сообщил старшему на батарее о происшествии и обнаруженной цели, взял на себя смелость корректировать артиллерийский огонь. Расход снарядов на пристрелку оказался выше нормы, но все же опасная пулеметная точка была уничтожена. Прозвучал сигнал атаки, и Верхолетов с призывом «За Родину!» выскочил из окопа, побежал вместе с пехотинцами.

После того как высота «Груша», имевшая важное значение, была взята, разгоряченный боем Саша примчался в редакцию армейской газеты «Во славу Родины», сел писать информацию. Только здесь он понял, что писать ему, собственно, и нечего. Он не мог назвать героев, которые первыми ворвались на высоту, водрузили там красный флаг. Корреспондент не знал даже тех, с кем рядом бежал в атаку, да и об артиллеристах, что с его помощью уничтожили точку, он тоже ничего не мог сказать. Заметка получилась бледная, безликая, хотя участвовал в этих событиях Саша с оружием в руках.

На редакционной летучке писатель правдист Борис Горбатов, который впоследствии не однажды с похвалой отзывался о материалах Верхолетова, а позже дал ему партийную рекомендацию, на сей раз в пух и прах разнес Сашин опус. А редактор полковой комиссар М. В. Погарский кратко подытожил:

— За храбрость — пять с плюсом, за информацию — два с минусом.

Так молодой газетчик еще в те далекие годы постигал непреложную истину о том, что военный журналист, призванный всеми делами своими оправдывать высокое звание защитника Родины, ни при каких обстоятельствах не может забывать о корреспондентских обязанностях и редакционных заданиях. Должен всегда помнить, что читатель ждет хорошо написанных, интересных, содержательных и злободневных материалов.

В редакцию газеты «За честь Родины» Воронежского — 1-го Украинского фронта Александр Верхолетов прибыл уже достаточно опытным журналистом, неплохо разбирающимся в боевой обстановке, имеющим собственный взгляд на происходящие события. Он хорошо чувствовал, когда надо находиться на переднем крае, среди солдат — героев и непосредственных творцов победы, а когда и побывать на КП, в штабе или политотделе, где можно полнее уяснить общую картину боя, уточнить наиболее важные участки, направления главных событий. Там, где решается судьба боя, операции, должен находиться и корреспондент.

Как-то я спросил Верхолетова, какими видами транспорта ему доводилось пользоваться в боевой обстановке, он шутливо ответил:

— От У-2 до МУ-2 включительно!..

Самолет У-2, или, как его потом стали называть, ПО-2 всем известен. МУ-2 — пара волов, медленно, но верно тянущих повозку по кисельной жиже проселочных дорог, когда автотранспорт безнадежно увязает в непролазной грязи. Кроме путешествий на автомашинах самых различных отечественных и трофейных марок, на артиллерийских тягачах, бронетранспортерах, на броне танков Саше приходилось с газетными материалами спешить в метель на лыжах, мчаться верхом на коне, переправляться через реки на лодках, понтонах, плотах.

Как-то в конце января 1942 года редактор газеты Южного фронта полковой комиссар Д. А. Чекулаев сказал Верхолетову:

— Наш кавалерийский корпус успешно совершает рейд по тылам врага. Он уже вплотную подошел к Красноармейску.

Редактор протер руками натруженные, усталые глаза, прислушался к завыванию вьюги за окном.

— Трудно сейчас нашим конникам, — продолжал он, — снегопады, заносы. Плохо у них и с боеприпасами. При первой же возможности будут им сброшены грузы на парашютах. А вот как туда корреспондента заслать, ума не приложу.

Верхолетов поднялся со стула:

— Прошу командировать меня к конникам, действующим в тылу врага. Я — спортсмен-парашютист, имею более двадцати прыжков.

— Вот и чудесно, — обрадовался редактор и только тут признался: — О том, что вы парашютист, я уже был наслышан, потому и завел с вами этот разговор…

Член Военного совета Южного фронта предложил редактору направить с корреспондентом Верхолетовым письмо — обращение Военного совета.

Но непрекращавшиеся метели не позволили поднять самолет в воздух. Обстановка изменилась, конники, действовавшие по тылам врага, с боями вышли к своим.

Осенью 1941 года по заданию редакции А. П. Верхолетов и А. И. Козев на эсминце «Смышленый» сделали переход из Севастополя в осажденную Одессу, откуда направляли короткие радиограммы, а с нарочными посылали морским путем материалы о героических защитниках города-героя.

Боевой опыт Саши Верхолетова еще раз подтверждал истину, что для инициативных и находчивых корреспондентов непреодолимых преград не существует. Солдаты переднего края, военные журналисты, в любых условиях самоотверженно и беспрекословно выполняют любые задания редакции.

ИНТЕРВЬЮ ПОД ТАНКОМ…

Вспоминается еще один эпизод, связанный с корреспондентской работой моих фронтовых побратимов. Но было это уже в октябре 1943 года на 1-м Украинском фронте. Тогда Александр Павлович Верхолетов работал в газете «За честь Родины».

Однажды фотокорреспондент Владимир Юдин показал мне снимок, на котором изображен Александр Верхолетов, выползающий из-под танка.

— Зачем он туда забрался? — удивленно спросил я.

— Под сим танком Саша брал интервью, — пояснил Владимир Юдин и рассказал затем такую историю.

Во время боев за Днепр они с Верхолетовым переправились через реку на простреливаемый вдоль и поперек «пятачок» Правобережья. Корреспонденты излазили по буеракам весь плацдарм, разыскивая отличившийся танковый экипаж. Наконец они увидели на броне машины желанный номер и заспешили к ней. Пришельцев, видимо, заметили и фашистские наблюдатели. Раздалось противное и заунывное скрежетание: шестиствольный немецкий миномет «выплюнул» совсем поблизости серию мин.

Корреспонденты вынуждены были залечь. Но тут из-под танка послышался приглушенный голос:

— Эй вы, что там маячите?! Забирайтесь сюда…

Верхолетов и Юдин вняли доброму совету и нырнули под танк. Под стальной громадиной, выполнявшей роль надежного навеса, был отрыт окоп, в котором коротали время свободные от боевого дежурства члены экипажа.

Едва корреспонденты забрались в укрытие, как снова завыл шестиствольный миномет и осколки мин забарабанили по машине. Когда огневой налет стих, из укрытия осторожно выглянул механик-водитель и достал оставленный на броне танка алюминиевый котелок. Он был весь изрешечен осколками.

— Вот и с вами такое могло быть, если бы замешкались.

— А мы вас искали, — ответил Верхолетов и Под аккомпанемент разрывов вражеских мин и снарядов начал с танкистами обычный разговор о солдатском житье-бытье. И далеко не сразу члены экипажа догадались, что офицер собирает материал для газеты.

После того как минометы противника поработали особенно интенсивно и наступила пауза, корреспонденты покинули убежище. Фоторепортер Владимир Юдин выскочил первым и не отказал себе в удовольствии запечатлеть объективом Сашу Верхолетова, выбирающегося из-под танка. Такой момент он, разумеется, упустить не мог.

— Для истории журналистики, — пояснил мне Владимир Юдин.

Может быть, он и прав. Когда-нибудь эту историю все-таки создадут. Должны создать!

«КОНКУРЕНТЫ»

Но вернемся к моему главному герою — Саше Верхолетову. От Курска и до Берлина прошагал я с ним вместе. Почти два военных года. В какие только истории не попадали, в каких переплетах не были. Словом, наверняка пуд соли вместе съели, а еще больше каши. Пришлось, как говорится, в полную меру познать почем фунт лиха…

Но не о том сейчас речь. Хочется выделить главное в деятельности фронтового корреспондента — его умение находить материал для газеты, интересно его написать и вовремя доставить в редакцию. Всеми этими качествами боевого журналиста в полной мере обладал Александр Верхолетов.

Однажды в боях за Харьков в 1943 году мы оказались с ним свидетелями, как танкист Рязанов внезапно столкнулся с фашистским «тигром» и молниеносно поджег его.

Давай, говорю, каждый по-своему напишет об этом, потом сравним и лучший материал отошлем в редакцию. Так и порешили.

Я предложил ему вместе побеседовать с танкистами, а затем разойтись и написать каждый свое.

— Иди один — я останусь пока здесь, — загадочно ответил Верхолетов и почему-то направился к пэтэеровцам, которые неподалеку от нас занимали огневую позицию.

«Здесь так здесь», — про себя подумал я и пошел один к танкистам. Разыскал нужный мне экипаж и долго беседовал с ним, выясняя подробности этого необычного боя. Потом так же долго сочинял свою корреспонденцию, стараясь не упустить ни одной важной детали. Получилось длинно и что-то вроде инструкции о том, как и куда надо целиться артиллеристу при внезапной встрече с вражеским танком. Честно говоря, я был недоволен своей корреспонденцией и с кислой миной подошел к Верхолетову, который, как я заметил, уже давно сидел на пне и что-то насвистывал. Узнав от меня фамилию танкиста, он вписал ее в листок тетради и протянул мне написанное. «Конкуренты», — прочитал я заголовок. Потом быстро пробежал глазами по тексту заметки, которая уместилась на одной странице. Ввиду этого я осмелюсь ее здесь полностью процитировать:

«Вся пехота высказывала свое одобрение танкисту Рязанову (эта фамилия, как я уже сказал, была вставлена при мне), когда на своем танке он лихо перемахнул через лощину и с ходу подбил замаскированный танк «тигр».

И только два бойца были недовольны.

Волоча противотанковое ружье, они сумрачно подошли к улыбающимся танкистам.

— Безобразие! — возмущенно сказал наводчик. — Мы несколько часов поджидали этот «тигр», а вы, никого не спросясь, выскочили!..

Его помощник, стукнув себя кулаком в грудь, утверждал:

— Ведь он, товарищи, почти был наш… Мы уж не промазали бы…

— Это что за спор? — спросил подошедший офицер.

И тут один из бойцов пояснил: «Налицо не спор, а здоровая, деловая конкуренция».

Вот и вся новелла. В ней, как видите, не только танкисты отмечены по заслугам, но и пехотинцы… И суть сказана кратко и выразительно. Я тут же признал свое поражение, и заметка Верхолетова вместе с двумя другими материалами была отправлена через ПСД (пункт сбора донесений) в редакцию. И все они, почти без всякой литературной правки, были напечатаны в газете под общим заголовком «Из фронтового блокнота».

Позже мы не раз выступали на страницах нашей газеты в полном содружестве, то есть в соавторстве. А чаще всего мы пользовались коллективным псевдонимом — «Наш корр. Район боев».

И еще об одной корреспонденции мне хочется рассказать.

В ГОРЯЩЕМ ТАНКЕ

Мы были уже в Германии. Шли напряженные бои за крупный узел сопротивления противника, который тогда именовался одной буквой «Н». Теперь эту букву можно расшифровать. Имелся в виду крупный фашистский опорный пункт в районе Бреслау (ныне польский город Вроцлав). Немцы, занимая господствующие позиции, ожесточенно сопротивлялись. Положение наших подразделений, ведущих бой за этот населенный пункт, было крайне невыгодным. Они вынуждены были действовать на открытой местности и непрерывно подвергались артиллерийскому и минометному обстрелу. Казалось, невозможно было подступиться к вражеским позициям.

Вскоре на этот участок пришли танкисты гвардии старшего лейтенанта Машинина. Они наблюдали за действиями врага, засекали огневые точки и запоминали местность, на которой им предстояло действовать.

В распоряжении Машинина были два танка, одна самоходка и больше десяти автоматчиков.

Как только ночные сумерки спустились на землю, советские воины ползком стали подбираться к вражеским позициям. Немцы чувствовали себя здесь настолько уверенно и прочно, что даже не освещали местность ракетами, без которых они обычно жить не могли. Это обстоятельство во многом облегчало продвижение наших автоматчиков.

Когда советские воины были уже у вражеских траншей, вслед за ними тронулись танки и самоходка.

Услышав шум моторов, немцы насторожились. Но было уже поздно. В воздух взвилась красная ракета, и гвардейцы обрушились на врага всей мощью своего огня. Автоматчики то и дело меняли свои позиции, создавая видимость, что их здесь много. Дерзость и находчивость наших воинов ошеломила противника. Фашисты решили, что русские большими силами перешли в наступление, стали оставлять свои позиции.

В этот момент на левом фланге врага появился танк гвардии лейтенанта Чаусянского. Он обогнул кладбище, где только что сидели гитлеровцы, и теперь шел им наперерез. По машине Чаусянского противник открыл сильный огонь. Однако ночная мгла надежно скрывала экипаж, и немцы стреляли наугад.

Но вот заработала пушка советского танка. Снаряд за снарядом посылали танкисты в стан врага. Усилили стрельбу и гитлеровцы. Теперь они уже более отчетливо видели цель. Вот справа метнулась длинная струя пламени. За ней последовала вторая, третья. Фаустпатроны угодили в башню. Из строя выведено орудие. Погиб артиллерист. Осколком был сражен и командир. Танк охватило пламенем, но он безостановочно несся вперед.

Механик-водитель гвардии старший сержант Ульянов не выпускал рычаги из рук. Он знал, что останавливаться нельзя: гитлеровцы могут прийти в себя и восстановить свое положение. Ульянов продолжал вести вперед объятую огнем бронированную машину. Едкий дым резал глаза, становилось нестерпимо горячо. С каждой минутой было все труднее дышать…

В этот момент, казавшийся вечностью, Ульянов вспомнил подвиг советского летчика Гастелло и был готов поступить так же. Но перед ним не было ничего, что бы можно было взорвать вместе с танком. Впереди виднелись лишь разбитые здания, за которыми прятались гитлеровцы. И он направил машину на них.

Языки огня лизали танк уже изнутри. Загорелись комбинезоны механика и радиста. Пушка и пулемет были выведены из строя и умолкли навсегда. Танк каждую секунду мог взорваться.

У механика мелькнула мысль, что даже гибелью своей машина может сокрушить врага.

Ульянов до отказа выжал ручную монетку газа, а на ножную педаль положил тяжелый груз. Включив низшую скорость и направив танк между большими зданиями, Ульянов приказал радисту, на котором уже горела одежда, немедленно покинуть машину. Сам Ульянов также выбрался на лобовую часть и спрыгнул в сторону. Никем не управляемый танк, как огромный факел, продолжал двигаться вперед, издавая страшный рев. Гитлеровцы попытались было произвести еще несколько выстрелов, но горящий танк неудержимо двигался вперед. Вот он уже миновал дома и стал пересекать улицу. Гитлеровцы прижались к стенам зданий.

В это время со стороны кладбища бежали уже наши автоматчики. Их вел гвардии старший лейтенант Машинин. Механик-водитель Ульянов и радист гвардии сержант Гусак присоединились к ним.

Раздался оглушительный взрыв. Куски металла, ударяясь о каменные стены, рикошетом разлетались в стороны, уничтожая гитлеровцев. Это взорвался наш танк.

Гитлеровцы в перепуге припали к земле. Подоспевшие автоматчики ударами прикладов и меткими очередями добивали их насмерть. Многие фашисты были поражены осколками взорвавшейся советской броневой крепости.

Так в коротком, но напряженном ночном бою, проявляя исключительное геройство, дерзость и находчивость, гвардейцы-танкисты малыми силами одолели превосходящего противника. Они очистили квартал, уничтожив при этом много вражеских солдат и офицеров, захватили 13 ручных пулеметов и склад с фаустпатронами. Все это тут же было обращено против врага. Заняв господствующие позиции, гвардейцы-танкисты стали полными хозяевами положения.

А вскоре подошла наша пехота и прочно закрепила занятый танкистами рубеж.

Все это происходило, что называется, на наших глазах, и мы тут же написали и отправили в газету очерк, который назвали просто «Дерзость».

Таких совместных поездок на передовую линию фронта и совместных корреспонденции было много. Память об этих днях, о походах и боях, в которых рождались победа и наша фронтовая дружба, жива и всегда будет жить в наших журналистских сердцах.

НА БЕРЛИНСКОМ НАПРАВЛЕНИИ

21 апреля 1945 года войска 1-го Украинского фронта ворвались с юга в столицу фашистской Германии Берлин.

Через день на Тельтов-канале я встретил Верхолетова с товарищами-журналистами. Мы по-дружески обнялись, так как долгое время не встречались на фронтовых дорогах, и я вручил Саше телеграмму, обрадовавшую как его самого, так и его спутников.

«Приказом Военного совета фронта майор Верхолетов награжден орденом Красного Знамени, капитан Наумов — орденом Отечественной войны I степени, красноармеец Ковтун — орденом Красной Звезды. Поздравляю вас и желаю успехов в работе.

Ответственный редактор газеты «За честь Родины»

полковник С. И. Жуков».

Пришлось признаться, что и я получил телеграфное известие о награждении орденом Красного Знамени.

Когда взаимные поздравления утихли, я подошел к «газику» и увидел в крыле свежую пулевую пробоину.

— С того берега канала немецкий снайпер угодил, — сказал Верхолетов. — Недаром начальник издательства Корунов не хотел давать машину. Словно предчувствие у него было. «Разобьют вам фрицы машину, — говорит, — а мне отчитывайся».

Мы договорились меж собой, что Верхолетов, располагавший на этот раз «газиком», доставит в номер нашу первую совместную информацию о боях в Берлине, а я и другие корреспонденты останемся в войсках и будем пополнять изо дня в день наши бездонные газетные страницы.

Нелегко было пробиться сквозь лавину войск, заполнивших дороги, в редакцию, которая, как и штаб фронта, находилась пока еще за рекой Нейсе, более чем в ста километрах от Берлина. У разрушенных мостов, где по оврагам и бродам наспех прокладывались объездные пути, обычно образовывались «пробки», большие заторы. Порой Верхолетов и его спутники шли на риск и отрывались от шоссе, ехали по бездорожью, полям и кустарникам, встречая зловещие надписи на немецком языке: «Внимание! Мины!»

В те горячие дни военный телеграф работал с предельной нагрузкой, и нашему брату, корреспонденту, трудно было передавать в редакцию газетный материал. Все средства связи обеспечивали бесперебойное управление войсками и передавали лишь боевые распоряжения и оперативные донесения. Наши корреспонденции откладывались на потом.

Положение усложнялось и тем, что позади прорвавшихся в Берлин танковых армий оставались недобитые немецко-фашистские дивизии и блуждающие «котлы», которые доставляли нашим войскам, а вместе с ними и нам, корреспондентам, немало хлопот.

Но, преодолев все трудности и невзгоды на своем пути, Верхолетов и его товарищи глубокой ночью доставили в редакцию первую информацию из германской столицы. Время было позднее, и в нашей фронтовой газете «За честь Родины» смогли напечатать каких-нибудь 15—20 строк. Но эти строки, скромно подписанные «наш корр.», право слово, произвели на читателя гораздо большее впечатление, чем многие подвальные и трехколонные статьи. В заметке сообщалось то, о чем мы мечтали всю войну: «Войска 1-го Украинского фронта ворвались в Берлин».

ВСЕГДА В СТРОЮ

Молодой, подвижный и жизнерадостный, Саша Верхолетов стал теперь степенным, убеленным сединой Александром Павловичем. В послевоенные годы он долгое время работал специальным корреспондентом газеты Военно-Воздушных Сил. В родном «Красном воине», где тридцать с лишним лет назад красноармейцем начинал свою военкоровскую деятельность, подполковник А. П. Верхолетов завершил воинскую службу членом редколлегии и начальником отдела. В начале 1959 года он по состоянию здоровья был уволен в запас.

Но нельзя заставить уйти в запас сердце журналиста. Пока оно бьется, это беспокойное сердце, пока рука держит перо, настоящий журналист остается в строю, в рядах борцов идеологического фронта.

Александр Павлович и сейчас продолжает сотрудничать в газете Московского военного округа «Красный воин»: печатает очерки и статьи… Он и дня не может прожить без газетной строки.

Как-то мы встретились в Центральном музее Вооруженных Сил СССР. Верхолетов показал мне хранившуюся под стеклом снайперскую винтовку с иссеченным осколками прикладом, на котором была прикреплена медная пластинка с надписью «Имени Героев Советского Союза Х. Андрухаева и Н. Ильина», пояснив:

— Я видел эту винтовку еще новенькой. Как раз при мне под Сталинградом оружейный мастер прилаживал к прикладу эту медную пластинку. Тогда на ней значилась лишь фамилия Андрухаева. Андрухаев погиб как герой, и его винтовку вручили Николаю Ильину. Он тоже стал Героем Советского Союза, знаменитым снайпером, с честью принял боевую эстафету и выполнил до конца свой воинский долг.

В следующем зале музея мы увидели номер нашей родной фронтовой газеты «За честь Родины», открытой на той странице, где была напечатана наша совместная корреспонденция.

С боевым оружием и другими реликвиями в музеях и поныне бережно хранятся фронтовые, армейские, корпусные и дивизионные газеты, «боевые листки» и потрепанные записные книжки, блокноты корреспондентов. Перо, приравненное к штыку, в час суровых испытании жгло сердца людей, воодушевляло воинов, поднимало их на подвиги, на бой за свободу и счастье Родины.

НА САМОЙ ПЕРВОЙ ЛИНИИ

Друзья мои! Перо у нас

Приравнено к штыку.

Не время нам идти в запас —

Мы числимся в полку!

Сергей Михалков

Мне часто вспоминаются мои товарищи — фронтовые журналисты, с которыми в минувшую войну было исхожено столько нелегких троп и дорог. Об одном из них, Иване Васильевиче Вострышеве, я и хочу рассказать в этом очерке.

…Зима 1941 года. Волховский фронт. Мороз сорок градусов. Немцы под огнем наших батарей поспешно уходят из Тихвина. В эти дни к нам в редакцию армейской газеты «В бой за Родину» пришел сосредоточенно-хмурый, по-граждански мешковатый военный с одной шпалой в петлицах, представился:

— Старший политрук Вострышев! Назначен в вашу редакцию начальником отдела пропаганды.

Я работал тогда литературным сотрудником в этом отделе…

Война застала Ивана Вострышева в дороге. Он ехал из Сочи, где отдыхал в санатории. Рано утром на какой-то небольшой станции возле Харькова он услышал по радио: гитлеровские войска перешли советскую границу. «Значит, на фронт! А как же больная жена? Как дети?» — и сердце больно защемило.

Он и раньше служил в армии. В запас уволен младшим лейтенантом. Не раз проходил переподготовку в военных лагерях. Выходит, не зря проходил!

Дома его ждала повестка из райвоенкомата: «Явиться 22 июня…»

— Повестку принесли четыре дня тому назад, — сказала жена. — Разве там знали, когда начнется война?

Нет, конечно, не знали. Когда в тот же день он явился в райвоенкомат, оказалось, что вызывали на очередную переподготовку. А тут вон как обернулось!

Ему сказали:

— Ждите! Пришлем другую повестку!

Ждать он не стал. Отправил детей с детским садом в город Васильсурск, записался добровольцем в Московское народное ополчение — в 292-ю стрелковую дивизию. Там его назначили командиром взвода противотанковых пушек.

Дивизия отправилась на фронт.

Но стрелять из пушек по вражеским танкам Вострышеву не довелось. Еще в пути неожиданно вызвали в политотдел дивизии и сообщили о новом приказе:

— Пойдете в редакцию дивизионной газеты! Назначаетесь ответственным секретарем. Артиллерийские офицеры у нас есть, прислали молодых из артшколы, а секретаря редакции нет.

На первых порах Вострышеву казалось, что журналист на фронте — неполноценный воин, а ответственный секретарь и тем более: всегда он привязан к типографии, должен верстать номер, вычитывать полосы. С первых же дней пребывания на фронте Иван Васильевич стал пренебрегать своими секретарскими обязанностями, ходил в полки, в батальоны, в роты. Через день-другой возвращался в редакцию со свежими материалами о боевой деятельности подразделений, о жизни и подвигах советских воинов, считая, что главное в газете — было бы что верстать и вычитывать…

Иван Васильевич Вострышев родился в 1904 году в селе Большом Болдине Нижегородской губернии (ныне Горьковской области) в семье бедного крестьянина. С детских лет родители приобщали его к труду. Уже в четырнадцать он работал в хозяйстве отца наравне со взрослыми. Он в поле ходил за сохой, литовкой косил луга, серпом жал рожь. Отец и мать надеялись, что их сын станет опорой семьи — землепашцем, хозяином-единоличником.

Но Октябрьская революция круто повернула жизнь, и перед крестьянским парнем открылся другой путь. Активный комсомолец и сельский корреспондент, Иван Васильевич в 1923 году поступил в губсовпартшколу и там, в 1925 году был принят в члены Коммунистической партии. Окончив совпартшколу, стал работать в губернской «Крестьянской газете». Позднее, в Москве, он получил высшее образование и работал там сначала в редакции журнала «Спутник агитатора», затем в «Комсомольской правде», откуда и ушел на фронт. Таким образом, к началу войны Иван Вострышев был уже опытным газетчиком.

В августе 1941 года он вместе со своей дивизией был уже на Волхове. Начались его походы на передовые позиции за материалом для газеты. Как-то после войны Иван Васильевич рассказывал мне о своей первой вылазке на передний край:

— Рано утром, положив в карман блокнот и пистолет, я хотел было двинуться в путь. Не тут-то было! Редактор газеты приказал взять с собой карабин, гранату, противогаз… Пришлось нагрузиться. Через полчаса со всем этим вооружением на станции Будогощь я прыгал по канавам под свист и грохот немецких авиабомб…

Тяжелы и опасны дороги корреспондента солдатской газеты. В одном из своих фронтовых очерков Вострышев так об этом рассказывал:

«Шли мы по узкой лесной дороге. Впереди шагал сопровождающий нас красноармеец. За рекой стрекотали пулеметы, громыхали орудийные залпы.

Но вот лес расступился. Выбрались на поляну. Земля изрыта воронками от орудийных снарядов. Кругом — оголенные, избитые осколками деревья с расщепленными стволами, поломанными сучьями.

— Дорога смерти, — сказал боец».

«Я знал, — писал Иван Васильевич, — что здесь каждую минуту может накрыть минами, разорваться снаряд, прошить лес пулеметная очередь».

Но по этой дороге шли и шли бойцы — воины Волховского фронта, защитники Ленинграда. Эта дорога — кратчайший путь на передний край, где советские люди сражаются за свободу, за жизнь. И автор справедливо утверждает: «Это «дорога жизни».

Вот по таким солдатским дорогам и ходили военные корреспонденты, фронтовые газетчики.

Теперь Вострышев удивляется, как он, тогда уже немолодой человек, с больным сердцем, мог выдержать это испытание.

— Бывало, — делился он с друзьями, — вернешься вечером с передовой, сапоги еле стащишь с ног, утром их никак не натянешь — ноги отекли. И снова надо идти за материалом на передовую. Ничего, втянулся. Однажды во время ледохода тонул в реке. Выплыл. Думал, легкие застудил, воспаление будет. Нет, ничего, даже насморка не было. В другой раз на железной дороге под Киришами в крушение попал, из-под обломков вагона выбирался. Обошлось…

На войне Вострышев был рядовым журналистом. Таких, как он, можно было считать не десятками, а сотнями. В опасной обстановке, когда нужно было, они брали в руки винтовки или автоматы, отражали атаки врага, ходили в контрнаступление.

Помню, когда немцы прорвались на Тихвин, 292-я стрелковая дивизия вынуждена была отступать. Редакция дивизионной газеты вместе с медсанбатом стояла на лесном полустанке между Киришами и Будогощью. Из штаба дивизии передали, чтобы редакция и медсанбат выехали в город Волхов. Пока шла эвакуация раненых, надо было выслать на узкоколейку заградительный отряд, так как по этой узкоколейке на полустанок устремилась группа немецких автоматчиков. Начальник медсанбата и редактор наспех собрали человек двадцать своих работников. Командиром отряда назначили Ивана Васильевича Вострышева…

Позднее, при отступлении, было и такое: на марше заглох мотор редакционного грузовика с наборными кассами. Редактор приказал всем ехать дальше, а водителю и секретарю редакции остаться с машиной, отремонтировать мотор и потом догонять колонну. Если покажутся немцы — шрифт рассыпать, грузовик сжечь и уходить в лес.

Всю ночь дежурил Вострышев в лесу на перекрестке дорог возле грузовика, под которым водитель, завешенный брезентом, с лампой «летучая мышь» ремонтировал мотор. Когда на дороге слышались шаги и говор, Вострышев напряженно вслушивался: чья речь — русская или немецкая?

Лишь на рассвете мотор был отремонтирован, и машина смогла выехать вдогонку за колонной.

За четыре года фронтовой жизни Иван Вострышев испытал все тяготы войны, особенно в 1943—1944 годах, когда был редактором газеты 364-й стрелковой дивизии. Редакционный автобус дивизионной газеты не раз попадал под артиллерийский обстрел противника и имел немало осколочных пробоин. Товарищи Вострышева по редакции — ответственный секретарь Володин и литературный сотрудник Громов — были ранены. Вострышев лишь по счастливой случайности остался невредим.

А писать приходилось о разном.

Однажды на берегу Волхова Вострышев разговорился с рядовым бойцом Тихоном Кузнецовым, который перевозил на лодке раненых, боеприпасы и продовольствие. И увидел, что перед ним настоящий герой, незаметный и скромный. Так появился очерк «На переправе».

Трое наших бойцов-пулеметчиков — Тимофеев, Богданов и Андриянов — обороняли важный рубеж, более суток до прихода подкрепления сдерживали яростные атаки целого подразделения немцев. Этот факт лег в основу очерка «Стойкость».

О лучшем подразделении, где опытный, умелый командир личным примером воспитывает у своих солдат стойкость, мужество, отвагу, учит их искусству побеждать, в газете была напечатана статья «Командир Семен Конобеев».

Из подразделения Конобеева была привезена и корреспонденция «Отчего фриц крутится?». Вот как писал Вострышев в этой заметке об отличном снайпере Лаврове, воспитаннике Конобеева:

«Возле насыпи немцы рыли траншею. Видно было, как за снежным валом мелькали их головы и лопаты.

Младший лейтенант Конобеев лег за станковый пулемет и дал по немцам длинную очередь. Фрицы побросали лопаты и залегли, некоторые скрылись за насыпью.

Конобеев позвал снайпера Лаврова.

— Приготовься, будет работа, — сказал он снайперу.

Лавров занял позицию. Вскоре фрицы снова собрались в траншее и заработали лопатами.

Меткая очередь из «максима» опять вызвала переполох среди немцев. И снова фрицы побежали за насыпь. Наш снайпер только того и ждал. Выстрел. Один фриц взмахнул руками и упал навзничь. Еще выстрел. Другой завертелся юлой и клюнул носом в снег.

— Отчего они крутятся? — спросил Лаврова красноармеец Спицын.

Снайпер ничего не ответил. В это время он третий раз нажал спусковой крючок, и третий гитлеровец отправился на тот свет. Двух секунд Лаврову достаточно было для того, чтобы взять на мушку четвертого, и тот тоже закрутился и упал…

Снайпер встал, стряхнул с себя снег и сказал красноармейцу Спицыну:

— Крутятся фрицы оттого, что бью их без промаха, с первого выстрела».

Просто и ясно, кратко и точно рассказал автор о боевой работе снайпера.

Как-то встретил Вострышев на командном пункте батальона немецкого солдата, добровольно перешедшего на нашу сторону. Из беседы с ним подробно узнал, как зверски расправляются гитлеровцы с советскими пленными. И рассказал об этом в статье «Убийцы».

Позднее он не раз гневно писал о зверствах врага, о воспитании ненависти к фашизму. Писал гневно, всей душой ненавидя гитлеровских захватчиков, которые принесли столько горя советскому народу. Горе нашего народа было личным горем Вострышева: его жена, как и тысячи других советских женщин, умерла, пострадав от немецкой бомбежки. Фашистские изверги заставили бедствовать его детей…

Однажды Иван Вострышев показал мне комплект редактируемой им дивизионной газеты «За Родину», кипу вырезок из армейской газеты. Это все, что он привез в вещевом мешке с фронта. Запомнились заголовки некоторых статей и очерков: «Ротная партийная организация накануне наступления», «Воспитание мужества», «Воспитание ненависти к врагу», «Голос Тани», «Изменнику — смерть!» и др.

Разумеется, это меня не удивило. Еще до войны я читал очерки и статьи Вострышева на темы идейного воспитания в журнале «Спутник агитатора» и в газете «Комсомольская правда». Удивило меня тогда, в 1942 году, другое…

Как-то на совещании редактор армейской газеты «В бой за Родину» справедливо заметил, что нет у нас в газете ни сатиры, ни юмора, ни веселых стихов и злободневных частушек. А они очень нужны были на передовой, в солдатских окопах и землянках.

Сразу же после летучки Вострышев взял у секретаря редактора фотоснимок пленного немца — оборванного, ссутулившегося, хмурого, повязанного по-бабьи платком, ушел в соседнюю комнату и вскоре вернулся со стихотворной подписью:

Греет солнце на полянке,

Вылез немец из землянки.

Фрица жизнь замучила,

Стал похож на чучело…

И далее автор просто, без выкрутасов, с тонким и злым юмором высмеял незадачливого немецкого вояку, подписав стихи: «Боец Иван Штык».

С тех пор на страницах армейской газеты с этой подписью стали часто появляться стихи, веселые, колючие, с перцем, высмеивающие немецких горе-вояк: «Как «катюша» немцу задала перцу», «Как повар Воинов трех немцев накормил», «Песенка фрицев» и др.

В стихотворении «Бравый фриц в поход собрался» Иван Штык потешался над фрицем-мародером:

Фриц в бою горел отвагой.

«Хайль» герою-ратнику!

Он за курицей со шпагой

Бегал по курятнику.

Иван Вострышев написал и опубликовал в нашей армейской газете целую серию солдатских частушек («Частушки разведчиков», «Частушки снайперов», «Прямой наводкой» и др.), в которых, как и в упомянутых выше стихотворениях, высмеивались гитлеровские захватчики, битые советскими воинами в боях под Тихвином, в сражениях за Ленинград. Эти частушки отличаются простотой и ясностью, народным юмором. Вот, к примеру, некоторые четверостишия из «Зимних частушек»:

Снежки пали, снежки пали,

Пали — не растаяли.

Немцы охали, вздыхали —

Зимовать не чаяли.

Дед-Мороз на немцев злится,

Ходит белый — в инее.

За рекою мерзнут фрицы —

Вшивые и синие.

Фриц стоял на карауле,

На морозе мучился.

Просвистела моя пуля —

Он упал и скрючился.

Стихи и частушки Ивана Вострышева нравились бойцам подразделений, читателям нашей газеты, и нам, работникам редакции. Тот же редактор газеты на одной из редакционных летучек (Вострышева тогда не было) с удивлением воскликнул:

— Кто бы мог подумать, что в душе этого на вид скучного человека горит искра божия!..

Иван Вострышев как-то показал мне листовку, выпущенную армейской газетой накануне боя за деревню Плавницу. На одной стороне этой листовки под заголовком «Очистим восточный берег Волхова от гитлеровской мрази» разъяснялась задача наступательного боя: «Мы вышибем немчуру из Плавницы… Мы разгромим гитлеровцев на восточном берегу Волхова, погоним их дальше на запад, освободим путь к Ленинграду…» На другой стороне листовки — фотография: наши бойцы атакуют противника; на переднем плане двое со станковым пулеметом ползут вперед под огнем врага. Суровы, мужественны, непреклонны их лица. Эти не дрогнут, не побегут назад! А под снимком стихотворение Ивана Вострышева «Нашей будет Плавница»: четверостишия-лозунги, в которых автор призывает советских воинов сокрушить врага, вышвырнуть фашистскую мразь из нашего села.

Лес сосновый, луг зеленый —

Это наше, дедово.

Штык вонзи ты свой каленый

В горло людоедово!

Гнев народный — наша сила.

Миной и гранатою

Зарывай, боец, в могилу

Немчуру проклятую!

Советские бойцы читали эти стихи, а затем, спрятав листовку на груди, шли с ней в атаку на врага, чтоб вонзить «штык свой каленый в горло людоедово».

Осенью 1942 года Вострышев с Волховского фронта прислал мне на Воронежский фронт другую листовку (издание той же армейской газеты «В бой за Родину»), в которой был напечатан текст его «Волховской песни» с музыкой М. Рубаненко. Эта песня прочно вошла в репертуар ансамбля армейского Дома Красной Армии. Ее исполняли коллективы красноармейской художественной самодеятельности при дивизионных клубах, в полках и батальонах. Текст песни впервые был напечатан в армейской газете «В бой за Родину» 9 июля 1942 года.

«Любят бойцы песню. Любят старинные, любят и новые песни — наши, советские. В энском соединении сложена своя «Волховская песня», которую любят бойцы, и в часы затишья с увлечением поют ее» — так писал А. Тимофеев в статье «Запевалы, песню!», напечатанной в газете «Фронтовая правда» 10 ноября 1942 года.

В 1943—1944 годах Вострышев, как я уже упомянул выше, редактировал газету 364-й стрелковой дивизии «За Родину». Дивизия вела тяжелые наступательные бои, преследовала противника, очищая Ленинградскую область, Эстонию и Латвию от фашистской нечисти.

Готовясь к выпуску очередного номера хвоей газеты, редактор все должен предусмотреть, обо всем позаботиться. Вовремя надо приехать в указанный пункт, вовремя приступить к работе. Часто бывало так, что еще утром в этом городе или селе были немцы, а в полдень, вслед за штабными машинами, сюда вкатывался редакционный автобус — и вот уже наборщики стоят у касс, газета набирается. Была она маленького формата, но выходила ежедневно. Свежий номер должен быть готов к утру, к семи-восьми часам попасть в подразделения. Ничто не должно помешать этому — ни осенняя распутица, ни зимний мороз. Редактор обязан позаботиться, чтобы в номер попала последняя оперативная сводка «От Советского информбюро», последний приказ Верховного главнокомандующего. И передовую статью надо написать, выбрав тему, чтобы она била в цель, чтобы отвечала главной боевой задаче, поставленной в то время перед дивизией. Просмотреть военкоровские заметки, присланные в редакцию, отобрать из них самые важные и интересные и сдать в набор. Позаботиться, чтобы в номере были рисунки, портреты воинов, отличившихся в боях, А ночью с коптящей гильзой сидеть над гранками, над газетными полосами и вычитывать, вычитывать…

Много работы было у редактора «дивизионки». Трудно ему приходилось. В то же время приятно было сознавать, что и ты, газетчик, тоже боец, помогающий ковать победу над врагом. Бывая в подразделениях, Иван Вострышев не раз убеждался, как солдаты любят свою «дивизионку», с каким нетерпением они ее ждут. И не удивительно, что именно из «дивизионки» они в первую очередь узнавали самые свежие новости о положении на фронтах Великой Отечественной войны, о боевых действиях дивизии, о героических подвигах друзей-однополчан. Видя успех своей газеты, ощущая ежедневно и ежечасно фронтовую солдатскую признательность и дружбу, Вострышев был счастлив. Как-то Иван Васильевич показал мне оригинал одной заметки, опубликованной в новогоднем номере газеты за 1944 год. Пожелтевший от времени листок. Выцветшие чернила. Написана в землянке на переднем крае в последний день 1943 года. Озаглавлена «Подарок 1944 году». Автор — снайпер старший сержант К. Шевелев. Вот что он писал:

«В это утро я встал с особенным настроением и, как только показался утренний свет, я уже был далеко за передним краем, лежал на заранее подготовленной мною огневой позиции. В этот день убить немца я считал своей почетной обязанностью. Ждать долго не пришлось. Чужеземец выскочил из траншеи для того, чтобы срубить не саженное им дерево. И тут раздался мой выстрел. Фриц упал и больше не поднялся. Это был мой 44-й подарок народу — новогодний. Записав в снайперскую книгу 44-го, я вернулся в землянку, где ожидали меня новогодние сто граммов и вкусный обед».

Этот пожелтевший, почти истлевший листок Вострышев хранит как драгоценную реликвию. К заметке бережно приколота записка снайпера редактору дивизионной газеты:

«Тов. Вострышев! Поздравляю Вас с Новым, 1944 годом и желаю Вам самых наилучших успехов в Вашей трудовой деятельности. Жму Вашу руку. Ст. сержант снайпер Шевелев».

Это была награда за тяжкий газетный труд, за опасные военные дороги, за бессонные ночи над газетной полосой.

А вскоре пришла и другая награда…

— На всю жизнь запомнилось ясное майское утро 1944 года, — рассказывал мне позже Вострышев. — После жестоких боев наша 364-я стрелковая дивизия отошла на отдых. Мы лагерем расположились в лесу, залечивали раны, принимали пополнение. В это утро на лесной поляне, в окружении белых берез, выстроились офицеры, младшие командиры, участвовавшие в последних боях. Среди них и я — военный журналист. Ярко светит солнце. Командир дивизии вручает награды. Один за другим подходят к нему командиры рот и батальонов, политруки подразделений, сержанты, солдаты. «Майор Вострышев!» — вызывает комдив. Я подхожу к нему. Он смотрит на меня по-отечески тепло и ласково: «За образцовое выполнение боевых заданий…» И я получаю орден Отечественной войны II степени. Трудно передать чувство, испытанное мною при этом. Это чувство от радостного, счастливого сознания, что здесь, на фронте, в этом боевом товариществе ты равный среди равных и твой ратный труд оценен по заслугам. И тогда я подумал: «Да, осуществилась мечта великого советского поэта — к штыку приравняли перо!»

Кончилась война. В июне 1945 года Иван Васильевич Вострышев демобилизовался, вернулся в редакцию «Комсомольской правды». Съездил в Горьковскую область, привез своих детей. У военного журналиста началась мирная жизнь…

Мирная ли? Характер у Ивана Васильевича беспокойный. Ему перевалило уже за сорок, он решил учиться. Поступил в Академию общественных наук при ЦК КПСС на факультет литературы и искусства. Через три года защитил кандидатскую диссертацию. Заведовал отделом литературы и искусства всесоюзного общества «Знание». Занимался научно-исследовательской работой в Институте мировой литературы имени А. М. Горького Академии наук СССР. Писал статьи и читал публичные лекции о русской художественной литературе…

Болезнь подкосила здоровье Ивана Васильевича, когда он работал в Отделе литературы и искусства ЦК КПСС. Пришлось уйти на пенсию. Казалось, теперь все — на покой!..

Но и тут военный корреспондент, старый коммунист не сдался. Прошло некоторое время, и в «Блокноте агитатора», издаваемом Главным политическим управлением СА и ВМФ, стали появляться статьи-беседы Вострышева под рубрикой «Советы агитатору». В них автор писал об искусстве говорить с массами, о силе, ясности и выразительности речи. Затем одна за другой вышли в свет брошюры, пропагандирующие художественную литературу («Художественная литература в агитации», «Великий русский сатирик М. Е. Салтыков-Щедрин» и др.), статьи в газетах и журналах о русских классиках и советских писателях.

Ивану Вострышеву не сиделось в Москве. Превозмогая свой недуг, он выезжал в колхозы и совхозы Подмосковья, пристально изучал сельскую жизнь. В результате этого в шестидесятые годы одна за другой вышли в свет две его повести — «Зимой в Подлипках» и «Ласкины». В этом литературном жанре И. Вострышев выступал впервые, и надо отметить, что он не ударил лицом в грязь, написал яркие и правдивые книги о советской деревне начала шестидесятых годов. И в этих книгах он оказался верен военной теме: главным героем повестей явился демобилизованный офицер Советской Армии Константин Ласкин, вернувшийся в родное село. Ласкин в самом начале Великой Отечественной войны юношей добровольно ушел на фронт. От Тихвина с боями прошел до Берлина. Был храбрым, отважным солдатом. А хороший солдат, как говорится, и в миру воин. Вернувшись в родное село, Ласкин увидел, что колхоз в беде: во всем бесхозяйственность, низкие урожаи, кругом убытки. И по зову сердца, по долгу коммуниста демобилизованный майор решил остаться в колхозе. Он стал работать на самом отсталом участке колхозного производства — на свиноферме. Не жалел сил, не гнушался грязной физической работы. Вскоре, по заслугам оценив самоотверженный труд Константина Ласкина, колхозные коммунисты выбрали его своим секретарем, затем колхозники оказали ему доверие — он стал председателем колхоза. Ласкин — мыслящий и ищущий человек. Он не принимает колхозной действительности такой, какая она есть, а стремится переделать ее. Он мобилизует на это колхозных коммунистов, поднимает всех честных тружеников на преодоление недостатков и трудностей. И колхоз начинает расти и крепнуть у всех на глазах.

Повести И. Вострышева читаются с интересом. Они написаны простым, ясным и точным языком. Радуешься удачным пейзажным зарисовкам. Чувствуешь, что автор хорошо знает и любит сельскую природу.

Ивану Вострышеву далеко за шестьдесят. Казалось бы, теперь-то ему и отдохнуть пора. Но нет! Он еще полон творческих планов. Пишет новую книгу — на этот раз о минувшей войне, которую он прошел от самого начала и до победного конца.

Осенью 1969 года Иван Васильевич выезжал в Ленинградскую область, побывал на берегах Волхова, где летом 1941 года начинал свой путь военного журналиста. Бродил в районе Тихвина по местам боев с немцами. Это ему необходимо для будущей книги.

— Нужно еще забраться в архив Министерства обороны СССР и посидеть там недельки две-три, — говорит Вострышев. — Потом в Библиотеку имени В. И. Ленина… Надо читать да читать! А после этого уехать на дачу и писать, писать! — И затем тихо, с еле заметной грустинкой Иван Васильевич добавляет: — Надо спешить! Кажется, я очень поздно понял свое призвание, слишком мало сделал…

В этом весь он — неутомимый и скромный труженик, боевой партийный журналист и писатель, который в грозные годы войны честно и мужественно выполнял свой долг на передовой линии фронта.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги