На льду

Эмма

– Ну, как все прошло вчера?

В голосе Ольги радость и любопытство. Бледно-голубые глаза внимательно изучают меня, пока она ловко сворачивает джинсы на столе перед кассой.

И я не знаю, что ей ответить. Часть меня хочет сказать, что все прошло хорошо, что я приготовила вкусный ужин и что мы занимались любовью всю ночь. Другая часть хочет сказать правду, но боится.

– Он не пришел.

– Не пришел?

Ольга откладывает джинсы, которые были у нее в руках, и с тревогой смотрит на меня.

– Нет, не пришел. И я не смогла с ним связаться, так что я не знаю, что произошло.

– Он не позвонил?

– Нет.

Ольга молчит. Это молчание действует мне на нервы. Я вижу, что она тоже не знает, что сказать на это.

– Но обычно он звонит, если опаздывает или не может прийти?

После секундной заминки я отвечаю:

– Он никогда не опаздывает. И никогда раньше не отменял свиданий.

Внезапно мне становится трудно дышать, хотя мы недавно открыли магазин и покупателей пока нет. Искусственный свет люминесцентных ламп режет глаза. Я чувствую приближение мигрени. Опираюсь о стол и борюсь с наворачивающимися на глаза слезами.

– Что, если с ним что-то случилось? – шепчет Ольга. Между сильно подведенных бровей появилась морщинка. Не в силах произнести ни слова, я киваю.

– Ты ему звонила?

– Только что.

Она ничего не говорит, только продолжает складывать джинсы, поглядывая в глубину магазина.

– Идет, – шепчет она, не глядя на меня. Я беру ближайшие джинсы, начинаю складывать, но все бесполезно. Он нас заметил.

– Опять трепетесь? Эмма, живо за кассу.

Бьёрне подстригся. Убрал успевшие отрасти полоски на затылке. Черные волосы зачесаны набок, закрывая один глаз. Его тощее тело в жилетке в сочетании с этой прической напоминает мне Лаки Люка. Надменного, стареющего Счастливчика Люка[3].

Не удостаивая его ответом, я встаю за кассу. Думаю о маме. О маме и ее сестре, которых больше нет. Как изменилась моя жизнь с их уходом. Смотрю на Бьёрне и горы джинсов на столе и вспоминаю смех в маленькой квартирке тети Агнеты на Вэртавэген и аромат свежесваренного кофе, смешавшийся с запахом сигарет мамы. Тетя Кристина бросила курить и говорила маме, что она тоже должна бросить из солидарности. Сначала я думала, что она злится, но все только смеялись, словно это была веселая шутка.

Это была первая суббота в этом месяце, и тетушки собрались на традиционный совместный ланч. Он всегда превращался в шумные посиделки, и вход туда мужчинам был запрещен. Не знаю, почему они разрешали мне присутствовать, ведь им приходилось шептаться. Но, несмотря на всю секретность, я понимала, что они обсуждают: нового парня Лены, простоватого мужа Кристины и больную спину мамы.

Мама была самой младшей из сестер. Младшим невоспитанным ребенком, которого все баловали и которому все прощали. Она шокировала всю семью, когда забеременела в восемнадцать лет.

Очередной взрыв смеха. Они смеялись, как девочки. Агнета даже закашлялась от смеха. Я слышу звон чашек из кухни. В спальне, где я сижу на паркетном полу, скрестив ноги, все хорошо слышно, что происходит в кухне. У меня на коленях стеклянная банка с гусеницей. Листья давно уже пожухли и опали. Голая ветка напоминает колючую проволоку. Светло-зеленой гусеницы не видно. Но папа мне все объяснил. Она превратилась в куколку, которая висит на веточке. И что скоро меня ждет настоящее чудо. С гусеницей происходит волшебство, и, если мне хватит терпения и на то будет Божья воля, я увижу, как из куколки потом появится совершенно новое насекомое.

Мне очень хотелось поймать момент, когда новое насекомое вылупится из куколки, но я не знала, когда именно это произойдет. По этой причине я и таскала все время банку с собой. Первое, что я делала, просыпаясь утром, это изучала куколку, чтобы увидеть малейшие признаки изменения. И перед сном я тоже проверяла банку. Я спрашивала папу, почему гусеница не хотела оставаться гусеницей, почему ей так необходимо было превратиться в куколку, но папа только покачал головой и грустно улыбнулся.

– У нее нет выбора, крошка. Она должна перевоплотиться или умереть. Такова ее природа.

Я долго размышляла над этим высказыванием, пыталась представить, каково это было бы – встать перед единственным выбором: перевоплотиться или умереть. Но как бы я ни старалась, я не могла представить себя в подобной ситуации.

Оторвавшись от банки, я посмотрела на узкую кровать тети Агнеты. «Она уже давно ни с кем ее не делила», – шепнула тетя Лена маме на лестнице. Взрослые думают, что дети ничего не слышат, или считают, что они ничего не понимают. Мне приходилось притворяться, что ничего не понимаю, и изображать из себя глупого ребенка, чтобы они не перестали при мне обмениваться секретами.

Над кроватью висел постер с футболистом. Я не понимала, что в нем было такого особенного и почему тетушки всегда так оживленно обсуждали его, стоя перед кроватью с сигаретой в руках. Я никогда этого им не говорила, но считала эту картину откровенно уродливой. Фигуры были расплывчатыми, они словно перетекали друг в друга. Я не понимала, что хотел этим сказать художник. Я была уверена, что сама нарисую намного лучше. Но я понимала, что дело не в его манере рисовать, и, как хорошо воспитанная девочка, держала язык за зубами.

– Милая, зачем ты сидишь на полу?

Тетя Агнета появилась в спальне и присела на корточки рядом со мной. Ее толстые ноги вблизи казались еще толще. Носки, длиной до колен, врезались в пухлую плоть.

– Не хочешь пересесть в кресло? Или в мою кровать? Я покачала головой, и тетя Агнета вздохнула.

– О’кей, делай как хочешь. А что, кстати, у тебя в банке?

– Куколка.

– Что?

– Куколка. Гусеницы делают такие, чтобы потом перевоплотиться.

– А где она?

Я показала тете на куколку. Она осторожно взяла банку, поднесла к свету, прищурила голубые глаза под тяжелыми веками.

– Такая крошечная.

– Она такая и должна быть. Чтобы птицы не увидели и не съели. Они питаются насекомыми.

Тетя изобразила серьезную мину и кивнула.

– Разумеется. Как я об этом не подумала. Вблизи тетя Агнета выглядела старше, чем на самом деле. Щеки свисали до самой шеи, грудь тоже была обвисшей.

– В природе все едят друг друга.

Агнета погладила меня по голове своей морщинистой рукой.

– Эмма, милая, – произнесла она нежным голосом. Это прозвучало как вопрос, словно я была способна читать ее мысли и угадывать, что она хочет сказать. Я взяла у нее банку и осторожно поставила на пол.

– Как дела дома, Эмма?

В нежном голосе появилось беспокойство. Интонация тоже была незнакомой и тревожной.

– В смысле?

Она задумалась. В кухне ее сестры говорили шепотом, явно обсуждая какого-то мужчину. Все мужчины были либо придурками, либо подлецами, и больше всех повезло Агнете, которая никогда не была замужем.

– Папа с мамой пьют много вина и пива, Эмма?

Я не знала, что ответить на этот вопрос. Сам вопрос я понимала, но не знала, что значит – пить много или мало спиртного? Много – это сколько? Дома всегда стояли банки на кухонной стойке. Но много их или мало? Сколько пьют другие мамы и папы вечерами? Я не знала и так и ответила:

– Я не знаю.

Тетя Агнета вздохнула и тяжело поднялась на ноги, отчего коленки у нее захрустели, словно были сделаны из сухих березовых поленьев, а не крови и плоти.

– Господи Иисусе, – сказала она и прижала руку к губам, чтобы скрыть отрыжку. – Не хочешь пойти поесть булочек с нами, Эмма?

– Потом.

Агнета вернулась в кухню. Сестры зашептались еще активнее. Видимо, предмет был чрезвычайно интересный.

Я взяла банку, выползла в прихожую и легла на пол, чтобы послушать. Но слышно было только отдельные слова. Я слышала хриплый шепот Агнеты:

– Странный ребенок. И потом слова мамы:

– Странный не значит плохой.

Никто из сестер не стал комментировать.

Я уже собиралась заползти обратно в спальню, когда заметила какое-то движение в банке.

Куколка, как и прежде, висела на ветке, но что-то изменилось. Она словно стала прозрачнее. Она была похожа на грязную ледышку. И внутри что-то шевелилось.

Волшебство началось.

Мужчина перед кассой протягивает мне руку и улыбается.

– Андерс Йонссон, журналист. Я робко улыбаюсь в ответ.

– Эмма.

У него голубые глаза и тонкие желтые волосы, как следы от собачьей мочи на снегу. Он одет в грязную парку защитного зеленого цвета и потертые джинсы. На вид лет тридцать.

– Чем я могу вам помочь? – спрашиваю я, осознав, что он все еще держит мою руку в своей.

Он улыбается еще шире.

– Я готовлю репортаж об условиях работы в компании. Говорят, что вам запрещено общаться с прессой, это так?

– Запрещено? Я не знаю…

– Что вам не дают даже в туалет сходить, – продолжает он.

Он прав. Правила ужесточились с приходом Йеспера, и пресса не могла это не заметить. Но я не имею права это комментировать, особенно учитывая, в каких мы с ним отношениях.

– Я не хочу об этом говорить, – отвечаю я и чувствую, что краснею.

– Мы можем поговорить в другом месте, – настаивает журналист, наклоняясь ближе. Он сверлит меня своими водянистыми глазами. Я не буду упоминать ваше имя в статье. Все будет анонимно.

– Я не хочу.

Краем глаза вижу, как кто-то подбегает к кассе.

– Она сказала, что не хочет с вами разговаривать. Чего тут непонятного?

Журналист в зеленой парке поворачивается к Бьёрне, который встал рядом со мной за кассой. Я вижу, что он зол. Челюсти напряжены, кулаки сжаты. Привычным жестом Бьёрне заправляет прядь волос за ухо, вздергивает подбородок и говорит уже спокойнее:

– Вы уже второй раз приходите сюда и мешаете сотрудникам работать. Если не уйдете, я вызову полицию. Понятно?

– У меня есть право…

– Вы не слышали, что она сказала? Мне повторить? Она не хочет с вами разговаривать.

Бьёрно брызжет слюной, произнося эти слова. Потом поворачивается и уходит. Через плечо хвалит меня:

– Молодец, Эмма.

Я снова поворачиваюсь к журналисту. Улыбка исчезла. Лицо невозмутимо. Он роется в карманах, что-то достает оттуда и подвигает ко мне. Это визитка. Наши глаза встречаются.

– Позвоните, если передумаете. И с этими словами он уходит.

Я осторожно поднимаю визитку, смотрю на нее и убираю в карман.

Йеспер Орре. Большие теплые руки. Мягкая кожа лица, с морщинками. Щетина, местами с сединой, четко очерченный подбородок. Страсть в глазах, когда он смотрит на меня, как изголодавшийся на пирожное в витрине.

Что он во мне нашел? Я совершенно обычная девушка со скучной работой и скучной личной жизнью. Почему он проводит со мной столько времени? Что во мне заставляет его растворяться в моих объятьях, ласкать каждый сантиметр моего тела, открывать во мне чувственность, о которой я и не подозревала?

Я помню наше свидание неделю назад у меня дома.

– Мы так похожи, Эмма, – бормотал он. – Иногда мне кажется, что я могу читать твои мысли, понимаешь?

Я ничего не понимаю. Я не чувствую той телепатической связи, о которой говорит Йеспер, не умею читать его мысли и не знаю, что он имеет в виду, когда говорит, что мы связаны. Но я ничего ему не говорю.

– Мне так повезло, что я тебя встретил, – шепчет он, накрывая меня своим телом, коленом раздвигает мне ноги, прижимается ко мне крепче. – Я самый счастливый человек в мире.

Он входит в меня, целует в шею, гладит мою грудь.

– Я люблю тебя, Эмма, я никогда не встречал такой девушки, как ты.

Я по-прежнему молчу, не хочу портить этот волшебный момент. Наслаждаюсь теплотой, которая разливается внутри от его слов.

Я была неподготовлена, и его проникновение причиняет мне боль. Йеспер взял меня грубо, я не получила удовольствия, но все равно мне было приятно чувствовать себя любимой, красивой, желанной. Как пирожное с малиной в окне кондитерской.

Он задвигался быстрее, сильно сжал мои руки. Капли пота упали мне на щеку. Он застонал, словно испытывая физические страдания.

– Эмма…

Это прозвучало как вопрос или призыв.

– Да? – спросила я.

Он остановился. Поцеловал меня.

– Эмма, ты готова на все ради меня?

– Да, готова, – ответила я.

Готова ли я на все ради Йеспера Орре? Это риторический вопрос. Он никогда меня ни о чем не просил, кроме того случая, когда одолжил денег, чтобы заплатить рабочим за ремонт.

Это я настояла. Не хотела, чтобы он прерывал свидание и ехал в банк. Йеспер тогда поцеловал меня и сказал:

– Дорогая, я и сам хочу остаться, но обещал расплатиться с рабочими сегодня. Наличными. Они поляки. А у меня нет с собой сотни тысяч наличными. Поэтому мне нужно в банк.

Обеденный секс.

Этому выражению меня научила Ольга. Она употребила его, когда я сказала, что мы с моим парнем встречаемся за обедом. У меня дома. Ольга всегда была такой. Прямолинейной. Говорила что думала, ничего не стесняясь.

Йеспер приподнялся на локте.

– Мне нужно идти, Эмма.

– Я могу тебе одолжить, – предложила я.

– Ты? – удивился он и явно не поверил мне, потому что встал и подошел к окну.

– У меня есть деньги.

– Сто тысяч? Здесь, в квартире? Он обвел рукой комнату.

Я кивнула.

– Да, в шкафу с бельем, – ответила я, поднимаясь с постели. Я натянула футболку. Не потому что стеснялась Йеспера, а по старой привычке. Я стеснялась своей большой груди.

Он проводил меня взглядом к шкафу и молча смотрел, как я достала стопку купюр, перемотанную красной салфеткой. «Скоро Рождество» – было вышито крестиком на салфетке.

– Ты с ума сошла? Держать сто тысяч дома в шкафу?

– Да, а что?

– Почему не в банке? Как все нормальные люди.

– А что?

– Тебя же могут ограбить! Или еще хуже. Только старые бабки держат деньги под матрасом.

Я напомнила ему, что унаследовала квартиру именно у такой старушки. Он пожал плечами и рассмеялся.

– Ну ладно. Я их верну. Скоро.

Поцеловав меня в затылок, он обнял меня сзади и накрыл груди руками.

– Я снова хочу тебя, моя богатенькая шлюшка.