На острие меча

«Хоть здесь не напортили», — подумал Гешев.

Провел ладонью, словно стряхивая пыль, по ежику. Сел в кресло. Допросить Попова сейчас или подождать? Гармидолу Попова передавать нельзя: изувечит так, что работать с ним будет невозможно.

Гешев на листке из служебного блокнота записал: Эмил Попов, Александр Георгиев, Янко Пеев, Иван Владков. Отдельно вывел: Александр Костадинов Пеев… Все в сборе… Нет, все-таки попы правы: петров день — счастливый день! Арестованные заговорят, обязательно заговорят. Когда «расколются», надо будет дать им очные ставки — сначала с Поповым, потом с Пеевым. В первую очередь добиться признаний арестованного торговца, он с Пеевым сотрудничал давно, вместе ездили в Москву. Факт поездки можно обыграть. Преподнести так: Москва с дальним прицелом привлекает болгарских коммерсантов к торговле с Советами. Дают им кредиты, запутывают, а когда те увязнут, шантажом вынуждают сотрудничать с Центром. Если торговец подпишет протокол, премьер Филов озолотит отделение «А». Болгарский МИД, газеты, ноты, меморандумы, разоблачительные статьи! Инцидент подорвет позиции тех, кто стоит за блок с союзниками, и повысит шансы Филова в борьбе за сохранение власти… Кто сказал, что полиция всего лишь инструмент в руках правительства? В Болгарии наоборот: правительство превращается в инструмент полиции. Политика определяется не только в кабинетах министров, но и здесь, у Львова моста, в Дирекции, главным звеном которого является ДС и отделение «А».

Одно плохо — Пеев молчит. Отказывается от показаний или стоит на своем, и тягачом его не сдвинешь! Не применить ли «третью степень»? Да нет, три мнимых расстрела — средство посильнее избиений, но и они результатов не дали. Показаний на Георгиева и Янко Пеева у отделения «А» нет.

И в Берлине — чистый ноль.

Доктору звонил Верк, запрашивал материалы полиции на Георгиева. Прислал дубликаты своих протоколов. Ответы Георгиева сходятся в основном с тем, что говорит Пеев. Верк поставил Делиуса в известность, что, если в ближайшие недели не удастся получить чего-нибудь нового, Георгиева придется освободить.

Контора и университет дали отзывы о его благонадежности, положительно характеризует его и блоклейтер НСДАП по месту нахождения пансиона — партийный уполномоченный, надзирающий за поведением и образом жизни обитателей квартала… Если Верк освободит Георгиева, то в Софии ничего с ним не сделаешь. В досье есть материалы, что близким другом Георгиева является не кто иной, как ловченский владыка Филарет, наставник и духовник наследника престола Симеона. Филарет учился с Георгиевым в гимназии и покровительствует ему.

К ночи Гешев протрезвел. Спустился во внутренний дворик, до пояса вымылся водой из ведра. Вернувшись к себе, наверх, достал папку с делом Пеева. Строчка за строчкой вчитался в текст, ища в нем зацепки — упущенные им или Ангеловым детали, наводящие на новых людей, или новые обстоятельства. Прочел перехваченные пеленгацией и найденные в квартире Попова радиограммы. Стало опять неспокойно. Черт возьми, Пеев за годы работы на Центр проник, пожалуй, в святая святых правительства и двора. Вот, пожалуйста, хорош примерчик: «Докладная записка Филова содержит англофильские тенденции. Ожидается смена кабинета». Как будто сам читал записку или участвовал в совещании, где обсуждался состав будущего правительства. Кто сообщил Пееву данные?

А Центр, в свою очередь, запрашивает так, будто обращается в справочное бюро, а не за разведданными. Словно заранее уверен, что для Пеева нет тайн и преград. «2.4.1943. СК 187 ч. 22, 08. Имеем сведения, что при военном министре создана комиссия, в которую входят представители германского командования, для разработки вопросов, связанных с общей мобилизацией по предполагаемому вступлению Болгарии в войну. Проверьте эти сведения. Сообщите о последних разногласиях в Народном собрании, что представляет из себя оппозиционная группа, какие цели преследует, кто возглавляет эту группу». Или: «Просим указать точно, по каким маршрутам и в каком количестве следуют итальянские части на советско-германский фронт в течение февраля и марта 1943 года, сообщите номера и названия этих частей. Повторите ваши телеграммы относительно оккупационного корпуса и разногласий в парламенте». Или эта: «14.4.1943. СК 160 ч. 15, 41. Срочно повторите место и район сосредоточения германских войск в Румынии». Каково! И ведь Пеев ответил. Быстро, чуть не через сутки. Ну и оперативность! Он что, господь бог? Всеведущ, всемогущ? Откуда ему, к примеру, стало известно о секретных переговорах? «11. 3. 1943. СК 165 ч. 14, 38. Царь отправил Николу Мушанова в Турцию для переговоров с турецкими и английскими официальными лицами. Директор по печати Николов предложил Говедарову выехать в Турцию. Однако царь имеет и свои связи через Драганова в Мадриде». Кто выдал, выболтал, разгласил? Мушанов? Или Говедаров с Николовым? Этих не допросишь, а сами они не прибегут с покаяниями.

А может, Пеев держал кого-нибудь из них на жаловании? Платил русским золотом?.. Да нет, бред все это — русское золото, бриллианты из тайной кассы Кремля. Такие штуки были хороши в двадцатых годах, когда газеты печатали все, что не дай, лишь бы побольше было «разоблачений» и сенсаций. Сейчас в басни о золоте и ребенок не поверит… Мушанов, Николов, Говедаров… Кругом измена, заговоры… Уж если Янко Пеев пошел на сотрудничество с Центром, то кому верить? На кого обопрется трон в трудные времена? Выходит, вся Болгария против режима — от ятака до посла?

«Хватит! Буду отдыхать!»

Гешев позвал секретаря.

— Меня нет. Уехал я. Для всех — уехал.

Заперся, достал ракию. Выпил и прилег на диван.

В кабинет вползла ночь, черная, как мысли. «Неужели идем к краху? Царь сходит с ума, у Филова вырывают власть… Столько лет я служил им… Кому? Его величеству Борису III, герцогу Сакс-Кобург-Готтскому, князю Тырновскому, графу Рильскому и прочая, и прочая, и прочая. От простого агента до начальника дошел. А что нажил? Презрение, обидные клички. Даже такие, как Павлов, руку стараются не пожимать, боятся запачкаться… Ну и черт с ними! За моей спиной Доктор. Настоящая власть. Я не как другие, пойду с немцами до конца. Одной веревкой связаны».

Сигарета, дотлев, обожгла губу. Ракия высушила горло, нёбо саднило.

Гешев попытался заставить себя уснуть, но не смог. Встал. Крикнул секретаря, чтобы привели Пеева. Секретарь хотел выйти, но Гешев ухватил его за плечо.

— Пусть Пееву скажут, что не на допрос. Просто поговорить с ним хочу. И наручники не одевайте. Понял?

Вытряс из пепельницы окурки, проветрил комнату. Достал из шкафчика второй стакан. Сказал Пееву, которого привел дежурный надзиратель:

— Садись, пожалуйста, доктор. Прости, что разбудил.

— Опять расстреливать повезешь?

Лицо у Пеева точно восковое, глаза запали, на губах трещины.

— Сегодня не повезем. А вообще, хватит… Просто поговорить хочу. Выпьешь со мной?

— Нет конечно.

— Брезгуешь? Ладно, я и один могу. Твое здоровье, доктор.

Ракия была густой, домашнего приготовления. Крепкая, не обжигала даже, а разъедала.

— Пеев, тебе жить осталось немного. Врать не станешь. Скажи, почему ты с ними? С русскими? Ты же из «сливок нации», мне во дворце говорили, что ты министром мог бы быть, если б хотел. Почему не с нами? С ними?

— Долгий разговор, Гешев.

— А я не спешу. Ты говори, говори…

— Коротко отвечу — не поймешь, а долго не стану — противно тебя видеть.

— Скажи — страшно, так вернее.

— Противно. Ты же человеческое потерял…

— Значит, не скажешь?

Пеев в упор посмотрел на Гешева. Прикрыл веками глаза.

— Запиши, Гешев, если хочешь: «В ответ на вопрос Николы Гешева обвиняемый Пеев виновным себя в действиях против своей родины не признал и заявил, что все, что делал, считал и считает правильным. Далее он заявил, что руководствовался в своих поступках исключительно интересами Болгарии, но не порабощенной, царской, а свободной страны, в которой навсегда будет уничтожено угнетение человека человеком». Все, Гешев. А теперь можешь вызывать Гармидола. Больше я ничего не скажу.

— А если и впрямь вызову? Не спеши на тот свет, доктор!

— Ты меня ненадолго переживешь. Революция уничтожит тебя, Гешев.

Гешев зевнул, перекрестил рот.

— Ску-учно, доктор. Думал, скажешь что-нибудь оригинальное. Тривиально изъясняешься… Ладно, иди досыпай. Завтра Владкова привезут, я тебе с ним очную ставку дам и с другими тоже. Пока ты спал себе на коечке, мы тут многих загребли. Сейчас сидят у Ангелова и говорят. Тебе, кстати, от них привет. Просили передать, чтобы ты не запирался. Ни к чему.

— Не знаю я никого!

— Знаешь! Ладно, подумай еще. Эй, секретарь, вызови конвой!

Увели… И снова ночь, черные мысли. Если не ломать комедию, если ответить себе самому с предельной откровенностью, то надо признать, что революция не призрак — надвигающаяся реальность. Пеев из тех, кто внес в нее лепту.

В служебном блокноте Гешев вывел аккуратными буквами: Пеев — Центр — фронты — коммунисты — революция. Подчеркнул. Приписал: «Победы русских давали левым в Болгарии материал для пропаганды, а та подводила колеблющихся к выбору. Вина Пеева не укладывается в рамки ответственности за шпионаж. Она шире, и его надо судить как политика. Опасность его состоит еще и в том, что он является выдающимся человеком, способным влиять на людей из любых слоев и обращать их в свою веру».

Несколько месяцев спустя этот тезис, весь без изъятия, повторил в военном суде прокурор полковник Любен Касев. Исходя из него, Касев потребовал для Александра Костадинова Пеева расстрела…

…Борис III возвращался из ставки Гитлера. Свидание царя с рейхсканцлером «тысячелетней империи» прошло бурно. Гитлер, не стесняясь высоким саном гостя, кричал, что болгары предают его, и требовал отправки на фронт десяти полноценных дивизий. Борис, у которого не было надежных соединений, способных выдержать мало-мальски серьезные бои и не сдаться в плен русским, попробовал было убедить фюрера в нереальности требования, но успеха не добился и пришел к выводу, что имеет дело с человеком, не способным правильно понимать реальную обстановку. Такой пойдет на все: нарушение гарантий, оккупацию… Под конец встречи царя охватил страх, который ему не удалось скрыть, показалось, что немцы не выпустят живым, в лучшем случае — упрячут в камеру, закуют, замуруют заживо… Страх не покинул царя и на аэродроме, и тогда, когда самолет, эскортируемый «мессершмиттами», взял курс на Софию. Все думалось: сейчас произойдет самое жуткое, выплюнут свинец пулеметы истребителей эскорта, собьют, сожгут…

Царю стало дурно. Потерял сознание… Смерть…

28 августа над дворцом приспустили и подняли штандарт.

На троне воцарился малолетний Симеон II, от имени которого власть в свои руки взял регентский совет — генерал Михов, князь Кирилл и бывший премьер Богдан Филов. Пост министра-председателя занял Добри Божилов.

Перемены.

Все их ждали — одни с испугом, другие с надеждой.

Но ничего не изменилось. Гешев, целые сутки живший под гнетом мысли, что новое правительство совершит поворот на сто восемьдесят градусов и тогда люди, вроде Пеева, выйдут на свободу, а он, Гешев, и такие, как он, займут место в камерах, получил письмо от членов регентского совета с благодарностью за службу и просьбой не покидать «боевой пост и впредь с прежним рвением отправлять нелегкие обязанности, возложенные долгом перед людьми и историей». Филов и прочие не только отпустили ему грехи прошлые, но и выдали индульгенцию на совершение новых — бессрочную, за подписями и государственной печатью.

Это в известной мере скрасило для начальника отделения «А» и его шефа по ДС Павла Павлова, также сохранившего кресло в Дирекции, впечатление от двух сокрушительных ударов, нанесенных по полицейскому престижу.

Первый удар был получен из Берлина. Инспектор Верк, не добившись признаний Георгиева и не имея из Софии данных, уличающих болгарского стажера в шпионаже, вынес постановление о прекращении дела, освобождении Георгиева из-под стражи и выдворении его в страну подданства — Болгарию. Гешев сунулся было к Павлову с ордером на арест, но начальник дс, не колеблясь, разорвал бумагу на клочки. Духовный пастырь Симеона Филарет в день, когда Георгиев пересек границу царства, позвонил министру внутренних дел и мягким тоном, за коим угадывался металл, посоветовал, оставить чадо церкви Александра в покое. Филарет пошел дальше, не ограничившись только этим советом, и пожелал, чтобы министр, через подчиненных, помог будущему ученому завершить свой научный труд по теме «Организация дунайского речного транспорта в Болгарии», поскольку клевета недобросовестных чиновников из ДС помешала Георгиеву окончить его в Берлинском университете.

Павлов проглотил пилюлю: с Филаретом было опасно ссориться. Регенты регентами, но духовник царя мог при случае такое напеть в ухо венценосному ученику, что начальник ДС распростился бы с карьерой.

Гешев предложил:

— Установим наблюдение, на чем-нибудь Георгиев споткнется, и тогда…

Павлов не дал ему докончить.

— Лучше сразу пишите рапорт об отставке с пенсией! Нет, нет, Георгиев для нас больше не существует. Займитесь-ка Янко Пеевым, он на днях прибывает в Анкару. Это куда перспективнее.

Анкара… Недев, посвященный Гешевым в план ареста бывшего посла, выделил людей; двух сотрудников дал и Праматоров из отделения «В». Они должны были встретить Янко на аэродроме, посадить в машину и увезти в горы. Здесь, в заранее подготовленном доме, срочно оборудовали камеру со всем необходимым для допроса. Отсюда Янко Пееву предстояло выйти или после полного признания, чтобы следовать в Софию, или же — вперед ногами. Труп в этом случае предполагалось сбросить в ущелье в машине — обычная для извилистых горных дорог автокатастрофа.

Шофера посольства подменили поручиком из РО.

Янко Пеев, беспечный, с улыбкой щурящийся на солнце, сошел с трапа. Отыскал черный «хорьх» с известным номером, поблагодарил кивком, когда шофер открыл дверцу. Портфель с документами оттягивал ему руку, и шофер поторопился бережно перенять поклажу господина посла. Помог усесться поудобнее на стеганых шевровых подушках заднего сиденья. Мягко тронул «хорьх» с места.

Янко Пеев попросил отвезти его в посольство, но шофер ответил, что его превосходительство посланник в Анкаре отвел гостю загородный дом. «Наверно, хочет побеседовать конфиденциально, — подумал Янко. — Здесь, разумеется, мало что известно о токийских коллизиях и военных аспектах политики Хирохито».

Встревожившийся было неожиданным изменением маршрута, он успокоился и равнодушно уперся взглядом в спину шофера. Она была неестественно широкой, как у призового борца. Приплюснутые уши и могучая шея дополняли сходство. «Неприятный тип, — подумал Янко. — По-видимому, не только водитель, но и телохранитель. Что ж, в Анкаре всегда было неспокойно… восточные нравы…»

Размышляя об этом, он пропустил момент, когда две машины на полном ходу обогнали «хорьх», внезапно затормозили, перегородив дорогу. Взвизгнули тормоза. Шофер потянулся за пазуху, но тут же замер, остановленный резкой командой, отданной по-английски:

— Сидеть! Руки на колени! Не шевелиться!

Трое неизвестных окружили «хорьх», распахнули дверцы.

— Господин Пеев? Просим выйти…

— В чем дело?

— Выходите, пожалуйста!

Янко выбрался с заднего сиденья, ступил на искрящуюся под солнцем дорожку, усеянную битым горным кварцем. Спросил:

— Может быть, вы объясните, в чем дело?

Моложавый мужчина в безупречном костюме ответил, понизив голос:

— Прошу пересесть к нам. Вам нельзя ехать в Софию. Понимаете почему? Временно разместим вас в Анкаре, а затем переправим в любую страну по вашему выбору.

Янко оглянулся: двое спутников мужчины в костюме из «тропикала» связывали шофера. Взяли с сиденья портфель.

По дороге Янко спросил:

— Чем вызвано все это?

— Вас хотели убить, — был ответ. — Сначала пытать, потом устранить.

Из Анкары, помывшись и приведя себя в порядок в номере маленькой, недорогой гостиницы, Янко позвонил болгарскому посланнику.

— Мой друг, прошу передать регентам, что я решил отдохнуть. Знаете, нервы. Поеду на воды, а потом поживу в Ираке. Станут ли числить меня или нет впредь по министерству иностранных дел — забота не из важных. Здоровье дороже.

Ночью на машине он уехал — не на воды, в Стамбул.

Гешев, прочитав телефонограмму из Анкары, позвонил Павлову и Недеву. Когда сошлись у него в кабинете, игнорируя старшинство в чинах, спросил обоих начальников с откровенной угрозой: из чьего аппарата произошла утечка сведений? Кто отвечает за провал — ДС или РО? После споров нашли козла отпущения, Праматорова. Павел Павлов устроил ему нагоняй, предупредил о «неполном служебном соответствии». Впрочем, это мало что меняло. Янко Пеев был вне пределов досягаемости, отыскать его не представлялось возможным, и Гешев, болезненно переживший анкарскую историю, отыгрался на арестованных. Всех их, исключая Александра Пеева и Эмила Попова, передали в руки Гармидола. Пеева и Эмила Попова Гешев по-прежнему трогать не решался, ибо приказ Доктора сохранял силу. Делиус считал, что в суде оба они должны выглядеть хорошо, видом своим опровергая распространяемые газетами мира сообщения о зверствах гестапо и охранок стран — сателлитов Германии.

— Вас беспокоит престаж? — спросил Гешев.

Делиус небрежно махнул рукой.

— Слишком мелко берете. Умейте за частным видеть общее и за вопросом, кажущимся вам всего лишь престижным, завтрашний день. Ваш, мой, наших единомышленников.

Яснее, пожалуй, нельзя было признать, что крушение «третьей империи» не за горами, и Гешев не стал развивать тему. Откланялся. Вернувшись к себе, в дом у Львова моста, принял окончательное решение: «Надо умывать руки». Это было тем легче сделать, что регентский совет неоднократно запрашивал, когда РО и Дирекция полиции наконец передадут дело Пеева в суд? Гешев заготовил нужные бумаги и отнес их Павлову на подпись. Начальник ДС понял все с полуслова, вывел резолюцию: «Согласен». Директор полиции Антон Кузаров утвердил решение о переводе обвиняемых в Софийскую центральную тюрьму и о передаче материалов предварительного расследования военным властям. Одновременно он представил Николу Гешева к ордену — за образцовое несение службы.

Софийский централ.

Каторжный режим: минимум еды, минимум времени для прогулок, минимум квадратных метров площади в камерах.

Доктор Александр Костадинов Пеев перестал существовать. Появился заключенный номер 2840. Еще до суда лишенный всех прав — общечеловеческих и гражданских.

…Он целыми днями ходил по камере — взад — вперед, десять, пятнадцать, двадцать километров, заполненных мыслями. Память работала безотказно, и он извлекал из ее недр детали, письмена, которые, казалось бы, давно должны были стереться со скрижалей… Голос Испанца, его руки с нервными тонкими пальцами… Горшок с цветами на окне в пловдивском доме, где помещалась редактируемая им «Правда». Однажды горшок исчез, на его месте появился перевязанный трехцветной лентой пакет. В нем была бомба и письмо: «Даем три дня. Если не уберешься, взорвем редакцию». Фашистские террористы демонстрировали патриотизм — краски на ленте повторяли краски национального флага… А какой номер телефона был в конторе? 40–36. А дома? 4-20-64… Нет, не забыл! И лица друзей — Форе, Эмила, Янко, Сашо Георгиева — не утеряли отчетливости черт. Он видел их так, словно друзья были рядом, шли вместе по дороге, проделываемой им от угла до угла, километр за километром… С ними он беседовал — мысленно, разумеется. Говорил с Эль, давал советы сыну, как жить, как добиться того, чтобы не было стыдно ни за один миг, из отмеренных тебе судьбой. «Слушай, Митко! Ни один человек не может существовать без идеалов. Надо только различать идеалы подлинные и мнимые. Надо уметь отмести красивую формулу, пустопорожнюю фразу об абстрактном благоденствии или, скажем, о всеобщем братстве и взять себе как руководство для дела те философские категории, которые насыщены конкретным содержанием… Ты не понял? Хорошо, я буду конкретнее. Марксистско-ленинская философия — вот единственная наука, дающая нам истинные идеалы, достижение которых выведет человечество из тупика… Слушай, Митко!..»

Он останавливался, обрывал себя. Сын не услышит, а написать нет возможности. По-прежнему не дают ни бумаги, ни карандаша. Заявить протест? Кому!

Пеева давно не допрашивали. Не было ни очных ставок, ни вызовов к прокурору, хотя тюремное начальство известило, что дело перешло из ведения Дирекции полиции и РО в производство полковника Любена Касева. Юридические нормы предусматривали новые допросы и иные следственные действия для обоснования обвинения, но у полковника Касева, очевидно, имелись свои взгляды на законность, и он решил, что формальности не имеют значения. Значит ли это, что приговор предрешен? Возможно… 681-я статья и положения Закона о защите государства — смертная казнь… «Готов ли ты, Сашо?.. Да. Я готов и спокоен».

Перемена декораций в правительстве Пеева не обольщала. Добри Божилов был ставленником Филова, а тот играл в регентском совете первую скрипку. Пеев помнил их обоих: угрюмый, с волевой складкой у рта, Филов и суетливый Божилов, с округлыми жестами и безвольным подбородком. У этих курс не изменится. Их мессия — Адольф Гитлер, и только он один. Значит, процесс пойдет по заранее заготовленной схеме, и единственное, что следует попытаться сделать, — хоть как-нибудь облегчить участь товарищей. Стоять намертво: «я и Эмил — вот и вся группа. Остальные — жертвы полицейского оговора. А Владков? Злополучное штатное расписание, похищенное им в штабе полка, — роковая ошибка! — дает Касеву возможность требовать смертной казни и для Владкова. Как его спасти! Молодой, совсем мальчишка еще…»

В Дирекции полиции Гешев привел Владкова на очную ставку. Не лицо у парня было — маска. Синяя, вздувшаяся. Синяки, бугры, шрамы… Спросили, указав на Пеева: «Узнаешь этого господина!» Тот ответил: «Впервые вижу». — «Ты же ему передал штатное расписание полка!» — «Передал, кому следует. А кому — не скажу. Пытайте — не скажу».

Пеев закусил губу, резко встал.

— Гешев! Дай парню сесть! Вызови врача. Неужели не видишь — он еле держится!

— Обойдется. Думай лучше о себе, доктор.

Владков благодарно посмотрел на Пеева.

— Спасибо. Я сильный, не упаду.

Все ты держишь в себе, память! И руки Испанца, и изуродованное лицо Владкова, и каштаны на бульваре Дондукова, сладко пахнувшие в пору цветения. Здесь ты гулял с Эль, в маленькой сладкарнице покупал пирожные, шел куда хотел: в Борисов сад, в кино, домой, на окраину, к шоссе, ведущему на Витошу… Было и не было.

А что будет?

В первой декаде октября полковник Касев наконец соизволил вспомнить о формальных нормах закона. Прибыл в тюрьму, вызвал Пеева в допросную, раскрыл папочку.

— Вам предъявлено обвинение в шпионаже. Вы — юрист, и я не считаю необходимым растолковывать вам смысл параграфов. Вам понятно, что влечет за собой занимаемая вами позиция отрицания? Боюсь, адвокату не удастся привести смягчающих вину мотивов… От имени суда предлагаю: полную правду — на стол; взамен — жизнь.

Пеев холодно улыбнулся.

— Насколько я помню, вы тоже юрист, полковник?

— Доктор права, как и вы.

— Странно. Законовед обязан знать, что, предлагая сделку обвиняемому, да еще от имени суда, он совершает уголовное преступление. Вы не прокурор, вы уголовник, милостивый государь!

— Оскорбляете? Оружие бессильных…

— Не трудитесь продолжать! Я не оскорбляю вас, а констатирую факты. При демократическом режиме вас бы судили.

— Я не желаю дискутировать… Есть у вас дополнения, заявления, ходатайства?

— Да. Прошу распорядиться о выдаче мне бумаги и письменных принадлежностей. Я должен подготовиться к суду.

Касев помолчал с минуту, кивнул.

— Хорошо, вам дадут. Это все? Тогда до встречи в суде.

Камера. Одиночка с крохотным оконцем. День за днем.

Он писал. Много, торопливо, не зная, что, когда кончит, записки его попадут не к Эль и Митко, а к Гешеву, который распорядится их уничтожить. При этом Гешев будет считать, что никто никогда не узнает ни о существовании записок, ни о приказе, и ошибется, ибо в дело окажется посвященным третий — помощник адвоката Димитр Александров, молодой человек, тождество которого с Димитром Александровым Пеевым тюремной администрации не удастся установить…

Они виделись в тюрьме — отец и сын. Трижды.

Димитр, используя протекцию Говедарова, добился, чтобы одна из адвокатских контор выдала ему доверенность на участие в процессе в качестве помощника защитника. По полицейским правилам регистрации, официальные документы разрешалось заполнять на любое из двух имен — родовое и по отцу. Родовое «Пеев» в доверенности опустили; внесли отцовское — «Александров»…

Три коротких свидания — по пятнадцать минут каждое. Якобы для того, чтобы помощник адвоката мог уточнить у обвиняемого спорные места в показаниях.

Три разговора — сумбурных, с длинными паузами… О доме, политике, самочувствии Митко и Эль, здоровье Форе, погоде, домашних делах… о чем угодно, кроме процесса и его возможного исхода. Пеев и сын понимали: здесь ничего не изменить. Димитр едва не плакал, стискивал зубы: в глазок за ходом свидания наблюдал надзиратель… Пеев сильно похудел, одежда болталась на нем мешком. Руки и лицо были прозрачными. Белые волосы, белые усы. Митко смотрел на них не отрываясь…

Четвертого свидания помощнику адвоката Александрову не дали: заключенный № 2840 по распоряжению председателя военного суда полковника Ивана Добрева был переведен на особый режим изоляции.

«Особый» — это значит без прогулок, без общения с кем-либо… Иван Добрев не сам принял решение. Так посоветовали в регентстве. Мать Симеона И, вдовствующая Иоанна, постепенно все больше и больше забирала власть в свои руки, оттесняя от кормила Кирилла и Михова, казавшихся ей ненадежными. Подобно Борису, Иоанна молилась на Гитлера — фанатично и истово. Фюрер между тем требовал от новых правителей доказательств лояльности. Многосторонних и недвусмысленных. Вдовствующая царица вспомнила о деле Пеева, приказала доложить, как продвигается подготовка к процессу… Выслушала, подумала, соблаговолила изречь высочайшее: «Никаких поблажек!» Словно казнила заранее…

И опять — день за днем, неделя за неделей. Тюремные будни. Хорошо еще, что хоть бумагу и ручку забыли отобрать. Продолжал записки, вспоминал о недоделанных делах, людях, с которыми сводила судьба… Сколько он знал, с кем только не дружил! Знаменитые артисты Боян Дановский и Петр Димитров, звезды болгарского театра, любили его, как брата. Георгий Димитров учил азам революционного дела, предрекал большое будущее. Выдающиеся теоретики военного дела сулили блестящую штабную карьеру.

Пеев торопился записать все, что помнил. Тюремная администрация официально известила: процесс будет проведен не позднее ноября. Времени оставалось ничтожно мало, считанные сутки. Или часы?

На пальце Пеева тускло золотилось тоненькое обручальное кольцо. На его внутренней стороне были выгравированы буквы «ЦЖ» — «на целую жизнь».

Похоже, она подходит к последнему рубежу — жизнь…

Что ж, он ни о чем не жалеет. Ни о чем! И если бы дали новую — прожил бы ее, как ту, какая была. «Дорогие Эль и Митко! Я сознательно пришел к пониманию своего места в классовых лагерях. Выбор, как вы знаете, был совершен давно и окончательно. Все, что сделано, сделано с полным пониманием ответственности, которую я взял на себя. И вы должны держать голову высоко, ибо дело наше — правое».

Заключенный номер 2840 очень любил жизнь…

— Подсудимый Александр Костадинов Пеев, встаньте! Признаете себя виновным?

— Нет, не признаю.

— Подсудимый Эмил Николов Попов?

— Не признаю.

— Подсудимый Иван Илиев Владков?

— Не признаю.

Суд походил бы на фарс, если б не трагическая сущность, заложенная в заранее предрешенный приговор. Пеев со своего места за барьером, отделявшим обвиняемых от зала, посмотрел на судейское трио. «Павлины» — золотое шитье, погоны с вензелями, тыловых достоинств ордена на многоцветных лентах… Да нет, павлины — это не точно. Правильнее, марионетки, приводимые в движение, невидимыми ниточками, протянутыми из зала, где, оживленно перешептываясь, с видом театральных завсегдатаев, явившихся на премьеру оперетки, сидели те, кто считал себя солью земли и повелевал в Болгарии всем: людьми, землей, жизнью и смертью, этими вот марионетками за столом на возвышении — «софийским военно-полевым судом».

Говорить по существу подсудимым не давали. Обрывали в середине фразы, требуя предельного лаконизма — «да», «нет», — исключавшего всякую возможность защищаться, ибо «да» и «нет» были всего лишь констатацией фактов, а не их объяснением, и мотивы, лежащие в основе поступков, оставались где-то в стороне, не нужные ни суду, ни господам в зале. Оставалась еще надежда высказаться до конца в последнем слове, но Пеев вспомнил, что военно-полевой суд идет по особым регламентациям, вне рамок процессуального права, и председатель может, ежели сочтет нужным, прервать говорящего в любом месте. А он сочтет — это уж точно. Достаточно посмотреть на господина полковника Ивана Добрева, проследить, с каким вниманием взирает он на лица публики, ища одобрения или порицания, чтобы понять: объективности и беспристрастию нет места в зале судебного присутствия.

Слева от председателя — капитан Христо Иванов, первый член суда — желчный неврастеник, знакомый по клубу Союза офицеров запаса, где за ним укрепилась репутация неумного болтуна, общения с коим нужно избегать, если не хочешь зазря погубить вечер. Второй член суда — поручик Паскалев. Этот известен как оголтелый антикоммунист, произнесший как-то фразу о том, что болгар сначала надо пороть, потом вешать, а уж затем учить. Даже коллеги-офицеры после этого избегали подавать ему руку.

Да, ничего не скажешь, состав суда как на подбор!

А кто же в зале? Пеев скользнул глазами по рядам. Впереди — Кочо Стоянов, рядом с ним — Павел Павлов, полковник Недев, пятеро штатских, Любомир Лулчев и директор полиции Кузаров. В глубине — несколько дам и — отдельно — Никола Гешев в обществе белобрысого немца. Кто еще? Секретарь святейшего синода, советники регентов, подтянутый, с моноклем в глазнице Делиус… Всего человек сорок — сорок пять.

Касев — прямоугольный, задрапированный в мантию, встал и эффектным жестом поднял руку.

— Господин председатель, господа. До сих пор остается невыясненным вопрос о роли генерала Никифорова. Ответьте, Пеев, являлся ли Никифоров вашим сотрудником!

— Нет!

— Нельзя ли подробнее?

— Вы требовали однозначных ответов.

— Но не для данного случая.

— Хорошо. Отвечу так. На предварительном следствии я показал, что генерал Никифоров был неосторожен в разговорах со мной, и я извлекал из них многостороннюю информацию. Хочу добавить, что я выношу благодарность генералам Михову, Даскалову, Лукову, Лукашу, Маркову, полковнику Генштаба Димитрову и некоторым другим военным деятелям за их усилия в части передачи мне объективных сведений о немецких войсках, политическом положении, предстоящих переменах и переговорах между правительством Болгарии и лидерами фашистской Германии.

В мертвой тишине зала, нестерпимо резанув перепонки, скрипнуло перо стенографистки. Касев, словно пробудившись, вскинул брови.

— Какой цинизм!

Добрев постучал карандашом о графин с водой.

— Доктор Пеев! Следите за вашей речью! У суда складывается мнение…

Пеев засмеялся — открыто, не скрывая издевки.

— Складывается? Скажите — давно сложилось!

В зале, вставая с кресла, грузно заворочался Кочо Стоянов.

— Заткните ему рот!

Пеев оглянулся на стенографистку. Склонившись над тетрадью, она записала реплику. Отлично! Стенограмма, коли сохранится, будет точным документом, во всем объеме фиксирующем «объективность» и «беспристрастность».

— Господин председатель! В такой обстановке лишено смысла давать показания. Кочо Стоянов насаждает в суде нравы охранки. Полагаю, что он скоро потребует нас линчевать.

— Сядьте, Пеев! Продолжайте, господин прокурор.

Пошло, покатило, поехало. Любен Касев сам спрашивал, сам и отвечал. «Да» и «нет» подсудимых превращались у него в отправные точки для длинных интерпретаций, и члены суда, выслушивая их, одобрительно и важно кивали, соглашались.

Так было в первый день и в последующий.

Лишь однажды Пееву удалось высказаться до конца.

— Обвинение против меня сформулировано по статье 112 «г»… Согласно определению «государстве венная тайна», заложенному в законе, это «факты или сведения, или предметы, сокрытие которых от другой державы необходимо для блага болгарского государства и особо для его безопасности». Согласно этому определению, могут ли данные, переданные нами Центру, считаться государственной тайной?.. Картина ясна. Все мероприятия нынешнего правительства… приносят пользу только Германии. Следовательно, сокрытие этих тайн необходимо не нам, не болгарам, а фашистской Германии, ведущей агрессивную войну на уничтожение народов. В таком случае уместен вопрос: есть ли налицо хоть один из элементов статьи 112 «г», то есть имеется ли здесь «государственная тайна», сокрытие которой закон признает необходимым? Абсолютно очевидно — нет! Отсюда следует, что не может быть и речи о совершении мною и моими товарищами преступления.

Иван Добрев не нашел оснований, чтобы прервать Пеева. Вопрос касался трактовки закона, и делом Касева было разбить аргументы, противопоставив им свою логику юриста… Вот только удастся ли? Система защиты, избранная Пеевым, не содержала изъянов, и Добрев понимал, что Касеву придется туго. Единственное, что остается, — подменить одни понятия другими, подтасовать факты, и суд поможет ему сделать это. Так зачем же прерывать Пеева? Пусть говорит.

Пеев догадывался, о чем думал Добрев, и, продолжая, еще некоторое время придерживался чисто юридических моментов, стараясь создать базу для последних, самых важных выводов, которые обязательно надо высказать, и таким образом, чтобы председатель не получил возможность заткнуть рот.

— Господа судьи! Это мое понимание закона находит подкрепление в том объективно существующем обстоятельстве, что Болгария не является прямой участницей военного союза с фашистской Германией и одновременно не находится в состоянии войны с СССР, что лишает суд возможности предъявить нам обоснованное хоть каким-нибудь законным актом обвинение в разглашении «государственной тайны», подрывающем безопасность державы. Это ясно даже не юристу, а гимназисту, умеющему применять меры ординарной логики. И наконец, хочу спросить: какой из двух сторон в смертельной войне между Германией и Советским Союзом следует помогать, дабы сохранить неприкосновенным суверенитет нашей державы? Понятно, не Германии! Понятно также, что справедливым будет способствовать ее разгрому!.. Перехожу к обвинению в коммунистической деятельности. В наше время служить коммунизму означает, что, с одной стороны, ты служишь человечеству и его будущему, а с другой — своей родине и ее будущему. В то время, когда силы мира предельно дифференцированы, когда коричневая чума противостоит красному знамени, честные люди, естественно, сплачиваются под флагом борьбы за счастье человечества. Они поднимут рано или поздно красный флаг и над свободной Болгарией. Встаю рядом с ними с сознанием, что помогаю всем, чем могу, грядущей победе!.. Я кончил, господа!

У Добрева определенно была замедленная реакция. Он спохватился, когда Пеев уже сел. Рука председателя механически потянулась к колокольчику, замерла на полпути и опустилась на папку с делом. «Опоздал!»

…Третий день был днем приговора.

Добрев, монументальный, всем видом демонстрирующий непреклонность, читал, словно декламировал.

— Семнадцатое ноября тысяча девятьсот сорок третьего года. Военно-полевой суд в составе… от имени его величества Симеона II, царя болгар, рассмотрел…

Формулировки были путаные, корявые, и Пеев подумал, что при правильном отправлении правосудия адвокату в кассационной жалобе ничего не стоило бы камня на камне не оставить от приговора. Но это — в нормальном суде, а не в военно-полевом…

Среди осужденных не было: Никифора Никифорова, Янко Пеева, Александра Георгиева — помощников Пеева, которых ему удалось спасти от расправы.

…Осужденных к казни развели по глухим одиночкам. Проявили «милосердие» — разрешили написать последние письма. Завещания долго читали в канцелярии, выискивая «криминал» и… не передали родным, отправив в архив.

Вот они, эти письма.

Иван Ёладков — жене.

«…Знаю, что, может быть, скоро паду в борьбе против подлого болгарского капитализма, против предательской буржуазии. Вся моя жизнь скрашена борьбой за социализм, борьбой за свержение эксплуатации. Не тужите! Знайте, что я пал в этой великой борьбе против подлого фашизма, который уничтожил свободу, культуру, сделал нас бесправными рабами.

Я люблю свободу, мирный труд, люблю и вас обоих. Прошу тебя, дорогая моя Маруся, сохрани нашего дорогого ребенка, чтобы он вырос бойцом, которым будет гордиться освобожденная социалистическая Болгария, как она будет гордиться тобою и мною, павшим в борьбе.

Знаю, уверен, что ты будешь заботиться о нем. Трудно растить ребенка без отца. Победа близка, и это должно поддержать тебя. Милая моя, сделай так, чтобы ребенок стал настоящим борцом. Когда он вырастет, расскажи ему о смерти его отца и дяди.

Скорблю о вас. Но скорбь моя переходит в гордость: я умираю как честный человек.

Свобода и социализм близки. И если я сожалею о чем-либо, то только о том, что не увижу Болгарию свободной. Умираю спокойно, потому что знаю, что светлый день не за горами. Враг спешит — расправа готова…»

Эмил Попов — соратникам по подполью:

«Дорогие товарищи! Смерть не так страшна, как думают многие. Умереть предателем действительно страшно. Предать свой народ — самое большое преступление. Но я могу спокойно сказать, что моя жизнь принадлежит народу. Я никогда не жил только для себя. Обращаюсь к тем товарищам, которые еще колеблются, надо ли бороться. Пусть гордо поднимут голову и сообща добьют врага человечества — фашизм. А сколько великого в жизни, отданной этой великой борьбе! Победа идет. Она близка. Моя смерть, как и смерть тысяч других, таких же, как я, ускорит победу: смерть учит нас еще сильнее ненавидеть врага и не прощать его. Будьте беспощадны. Эмил Попов».

Доктору Пееву разрешили написать два письма — 17 и 19 ноября 1.

Он догадывался: письма будут перлюстрированы. Значит, надо говорить так, дабы контрразведка получила не улики, не повод использовать твое завещание, чтобы грязью облить Советский Союз, БКП, а документ, опровергающий полицейские и судебные инсинуации.

Александр Пеев — жене и сыну.

«Милые мои Елисавета и Митко! Недавно я вернулся из судебной палаты, где нам огласили приговор. Я думаю, вы уже узнали, что я осужден по ст. 112-й Наказательного закона к смертной казни через расстрел и по ст. 3-й Закона о защите государства к смерти через расстрел и по совокупности к смерти через расстрел и штрафу в 500 000 левов. Теперь я относительно спокоен. Я нахожу, что приговор несправедлив, т. е. по ст. 112 «г» я могу быть признан виновным только с натяжкой, а по ст. 3 Закона о защите государства вина приписана неосновательно и бездоказательно. Я не состоял ни в какой связи и не оказывал никакого содействия нашей коммунистической партии, ее подразделениям и членам. При этом в части «шпионажа» было выявлено и доказано в процессе (и прокурор с этим согласился!), что я не похищал государственные тайны, и сведения, переданные мной, были получены от друзей в обычных разговорах…

Я думаю о вас и желаю, чтобы вы были здоровы. Не считайте, что с моим исчезновением кончится мир. Жизнь берет свое. Живите в согласии и любви… Целую вас много, много раз — ваш Сашо».

Последние письма…

Он писал и думал не о себе. Оберегал партию от клеветы. Форе и Янко — от возможных обвинений в будущем. Жену и сына — от опасности быть привлеченными за соучастие… Он всегда думал о других больше, чем о себе.

Регентский совет с поразительной поспешностью конфирмовал приговор.

Смертникам об этом не сообщили ничего.

Димитр Пеев метался по Софии, стараясь поднять на ноги тех, кто мог бы повлиять на регентов и добиться замены смертной казни пожизненным заключением. Вспомнил о бывшем министре Марко Богушевском, с дочерью которого учился; позвонил, добился приема. Богушевский выслушал, пожевал губами: «Ничего не могу сделать, молодой человек. Весьма сожалею…»

Георгий Говедаров поехал к Филову. Не садясь и не принимая поданной руки, сказал, глядя в упор на регента:

— Богдан, ты совершаешь чудовищную ошибку! Суд ничего не доказал, обоснования с точки зрения юриспруденции зыбки и их легко разнести. Приговор свидетельствует только о том, что в Болгарии нет суда, есть произвол. Подумай о международном общественном мнении, Богдан. Задумайся и о том, что, санкционируя приговор, ты лишаешь себя в будущем права надеяться на сколько-нибудь снисходительное отношение.

— Я не меняю лошадей, — сказал экс-премьер.

Говедарова передернуло.

— Господин Филов, в таком случае я буду говорить официально. Группа депутатов, которую я представляю, протестует против применения смертной казни, считая, что приговор содержит грубые юридические ошибки и основан на передержках и натяжках. Это фальсификат, а не документ, имеющий законную силу, господин регент.

— Что же хотите вы и депутаты?

— Замены смертной казни заключением.

— Всем троим? Или кому-нибудь отдельно?

— Всем троим!

Филов встал, вышел из-за стола. Сказал тихо, разделяя слова.

— Нас здесь двое, Говедаров. И я тебе отвечу. Жаль, что расстреляют троих. Лучше, если бы было триста три, три тысячи триста три, сто тысяч… Ты понял, Говедаров? Кстати, думаю, что ты опоздал. Их, возможно, уже расстреляли. На вчера было назначено. Так-то!

Вернувшись домой, Говедаров записал разговор в дневнике. Всегда корректный, не удержался от определения, аттестующего Филова: «Редкий негодяй, выродившийся в зверя».

Елисавета через председателя суда Добрева добивалась свидания с мужем. Взывала к гуманизму, к сердцу, рассудку, умоляла. Полковник ответил: «Не вправе, госпожа». Отказал наотрез.

Димитр, в свою очередь, пытался упросить Касева.

Прокурор, обласканный правительством после приговора, был благодушен. Успокоил.

— Вашего батюшку расстреляют не завтра. Еще, быть может, успеете встретиться.

Почесал переносицу, пояснил свою мысль:

— Завтра — праздник Михаила-архангела, покровителя полиции. Мы же не варвары какие-нибудь, чтобы казнить в такой день. Будьте спокойны, молодой человек.

Говедаров обзванивал депутатов. Предлагал срочно составить и подписать петицию, адресованную Симеону II. Депутаты подолгу расспрашивали, кто уже дал согласие, обещали подумать. Говедаров понимал: одно дело — участие в парламентской оппозиции, совсем другое — открытый протест против приговора, угодного регентам, вдовствующей царице, Дирекции полиции, Кочо Стоянову и Гешеву. Каждый, небось, прикидывал, а что если ДС возьмет на заметку, спровоцирует, доберется до шкуры? Гешев-то не пощадит!

Истекли двое суток.

Минул день Михаила-архангела — последняя отсрочка, данная «гуманным» Любеном Касевым, от которого зависела дата приведения приговора в исполнение.

22 ноября с утра вершину Витоши затянуло серым. Потом она почернела. Пошел дождь.

Говедаров предпринял последнюю отчаянную попытку. Позвонил генералу, начальнику школы офицеров запаса, на полигоне которой обычно расстреливали осужденных по политическим статьям. Генерал был другом детства, верным, преданным. Говедаров верил, что сможет уговорить его отказаться от позорной «чести» предоставить стрельбище для уничтожения тех, кто завтра станет национальной гордостью страны.

— Я не получал приказа, — сказал генерал. — Мои люди в этом не участвуют.

— Заклинаю тебя, выставь караул у полигона. Не допусти! Я выиграю целые сутки и надеюсь, что смогу убедить Иоанну.

Генерал помолчал. Ответил:

— Говедаров, я бы сделал это, но машина уже пришла… Мне кажется, что на полигоне стреляют… Да, да прости их господи. Наверное, так… Ты опоздал, Говедаров.

22 ноября 1943 года.

16 часов 20 минут.

Стрельбище школы офицеров запаса — три длинных тоннеля, по пятьдесят метров, в глубине которых насыпь из песка и шлака. Идет мелкий, необычный для этого времени года дождь. У солдат намокли шинели, по лицам, стекая с козырьков фуражек, скатываются капли. Подпоручик из полевой сумки достает винтовочные патроны, отсчитывает: три, еще три, еще три… и еще. Пальцы не слушаются его. Подпоручик молод, совсем мальчишка, ему бы не солдатами командовать, а Стивенсона читать, но выбор начальства пал на него и семерых рядовых его взвода, и теперь он, пытаясь скрыть от подчиненных дрожь, отсчитывает патроны. Боевые, со стальными наконечниками на пулях.

Зябко, промозгло, страшно.

Те трое стоят у насыпи.

Когда командир отделения — три лычки на погонах — отвел их в глубь тоннеля и оставил, одних против шеренги солдат, шеренга заходила ходуном, винтовки вразнобой клацнули затворами.

Подпоручик оборачивается к отцу Балабанчеву, местному священнику — черная ряса, белое лицо.

— Батюшка, пойдите к ним… спросите, не хотят ли помолиться?

Отец Балабанчев осеняет себя крестом, и подпоручик с невольной радостью отмечает, что у священника тоже дрожат пальцы. Значит, не он один боится, значит, не так уже это стыдно, что озноб, унижающий офицерское достоинство, продирается сквозь сукно мундира, леденит кожу, мышцы, сердце.

Утром подпоручика наставляли:

— Вам доверено… высокая честь… враги державы и нации…

Он стоял навытяжку перед полковниками Касевым, Недевым и Добревым, тянулся изо всех сил, делал вид, что все нипочем. Враги есть враги, приказ есть приказ. Что тут обсуждать? Браво, с юнкерским шиком вскинул руку к козырьку:

— Раз-зрешите исполнять?

— С богом, подпоручик!

Полковники уехали, а подпоручик побежал на оружейный склад получать боевые патроны. Взял две пачки. Держался чуть загадочно, словно играл в игру с «тайной» — немножко для себя, немножко перед другими. Еще до конца не понимал, что предстоит сделать.

Понял позднее, когда из низенькой двери на задний двор Софийского централа вывели тех. Поодиночке. Быстро, чтобы ни подпоручик, ни солдаты не успели вглядеться в лица, втолкнули в тюремный автобус. Подпоручик расписался в бумажке…

Только тогда дошло: что же это, мамочка родная; ведь не игра все это, не стрельба по мишеням предстоит. По людям! Выходит, зачислили в палачи?!

Что же это?!

Подпоручик ощупывает пакет на груди, во внутреннем кармане мундира.

— Батюшка, да не стойте вы, бога ради! Идите к ним.

Отец Балабанчев еще раз осеняет себя крестом.

Он священник не тюремный. Рядовой служитель церкви из местного прихода. Когда позвали ехать сюда, не сказали зачем.

Те — одинокие, овеянные дыханием смерти, — стоят у насыпи.

— Дети мои, облегчите душу молитвой перед… перед…

Старший из трех, белоснежно-седой, приходит священнику на помощь, твердым голосом подсказывает конец фразы:

— Перед расстрелом?

— Да… Очиститесь, сын мой.

— Я и так чист. Перед людьми. Перед Болгарией. Перед совестью.

— Ваше имя, сын мой?

— Александр Костадинов Пеев.

— А ваше, дети мои?

— Иван Илиев Владков.

— Эмил Попов. Мы атеисты, батюшка, так что не тратьте времени. И не волнуйтесь так.

— Пусть господь укрепит ваши души.

Седой с мягкой улыбкой останавливает отца Балабанчева.

— Нам не страшно, господин священник. Не трудитесь… Лучше обещайте сообщить нашим семьям, что мы не потеряли человеческий облик перед смертью, пощады не просили. Обещаете?

Из темноты, держась поближе к стене тоннеля, подходит подпоручик. В руке у него три белых лоскута. Повязки на глаза.

Седой отводит его руку.

— Не требуется.

Подпоручик суетливо убеждает:

— Не для вас… Для солдат, господа. Очень прошу, господа…

Глаза у троих такие, что и пятьдесят метров не отгораживают от взглядов. Три пары глаз словно шесть стволов, нацеленных на солдат и подпоручика.

— Умоляю, господа…

Отец Балабанчев, единственный свидетель, слышит этот разговор. Навсегда, до конца дней своих он запомнит его…

Седой обнимает товарищей. Сначала молоденького, в изодранной форме пехотинца, потом того, что постарше.

— У вас есть последние желания?

У младшего, тяжелые, беззвучные, начинают течь слезы. Качает головой: «Нет».

Седой повторяет.

— Не завязывайте глаза.

Третий — Эмил Попов — медленно, аккуратно складывая одежду, начинает раздеваться.

— Отдайте вещи жене. Пусть сошьет сыну костюм. Мы люди бедные.

Простые слова, но от них подпоручику становится еще страшнее.

Пытаясь заглушить страх, он достает пакет, срывающимся голосом читает вслух приговор…

16 часов 31 минута.

Те — недвижимые — стоят у насыпи.

— Отделение! За-ря-жай!

Те обнимаются в самый последний раз.

Седой поднимает руку.

— Солдаты! Да здравст…

Семь выстрелов — треск, а кажется, что гром… Тишина… Подпоручик закрывает руками лицо. Шатаясь, идет к насыпи. Если недострелили, полагается добить…

Седой жив. Отрывает голову от земли. Стонет:

— Больно…

Подпоручик срывающимися пальцами вытягивает, выцарапывает из кобуры пистолет. Закрыв глаза, нажимает спусковую скобу. Бессильно приваливается к стене тоннеля, рвет крючки на вороте мундира.

А дождь все моросит, небо серое, от шинелей солдат поднимается парок.

А день еще не кончился. И жизнь не кончилась.

Выполняя волю погибшего, отец Балабанчев едет к семье Пеева. Елисавета и Димитр молча, черные от горя, слушают его.

— Где похоронили?

— В сотом блоке.

Сотый блок — место для упокоения нищих и бродяг. В самом углу кладбища. Не смогли унизить при жизни, решили унизить после смерти. Безымянные холмики, без табличек и крестов.

Вечер…

В канцелярии тюрьмы равнодушный чиновник выбрасывает на оцинкованный прилавок вещи казненного. Подвигает Димитру ведомость. Перечисляет:

— Кольцо — одно, бумага — одиннадцать листов, книга — одна, вечное перо — одно, одеяло — одно, спичек — коробок, сигарет «Картел № 1» — початая пачка. У нас учет строгий, ничего не пропадает. Расписались?

Завернув вещи в одеяло, Димитр с узелком на плече пешком идет через весь город — от Централа до дома. Прохожие расступаются перед ним, а он их не видит — мутные пятна, серые тени…

Дождь не унимается, и у вершины Витоши — черная, не тающая туча.

Менее чем год спустя рабочие, крестьяне, солдаты восстанут, обратят свое оружие против регентства и фашистов. И тогда же пустит пулю в лоб подпоручик Атанасов, смертью смывая с себя позор.

Но все это произойдет в сентябре сорок четвертого.

22 ноября 1943 года.

Три бойца, смертью смерть поправ, пали на боевом посту.

…Я исполнен сознания, что выполнил свой долг насколько хватило сил… Я работал сознательно… потому что был убежден, убежден и сейчас, что дело, за которое я боролся, — правое.

Александр К. Пеев

…Моя смерть, как и смерть тысяч других, таких же, как я, ускорит победу…