На островах

Мы уходим, чтобы вернуться

Кончался сентябрь. Зарядили дожди, разволновалась Балтика. В блиндажах и окопах не просыхала вода. Росло число простудных больных. Плохо стало с продовольствием и медикаментами. При отражении вражеских атак начали учитывать каждый снаряд и патрон.

Наши ряды таяли, у противника — росли. Подтянув резервы и боеприпасы, гитлеровцы усилили натиск. С рассвета и дотемна не прекращались бои. Первыми вступали в дело орудия и минометы. Били и полевые и дальнобойные батареи. Не прекращались воздушные налеты. Земля ходила ходуном.

Потом наступало короткое затишье. Над окопами стлался дым, и кисло пахло жженым порохом. Измученные бойцы торопливо скручивали цигарки. Затем снова начинался ад. Как воронье, налетали «юнкерсы». Бомбили с предельно малой высоты. Бомбы сыпались, точно картофель из прорванного мешка. Отдельных разрывов порой не было слышно, все сливалось в сплошной грохот. От этой адской какофонии пухла голова.

Наконец «юнкерсы» улетали. И тут же нас начинала донимать вражеская пехота. Отбивать атаки становилось все труднее: с каждым днем число защитников Сырве неумолимо уменьшалось, приходилось беречь боеприпасы. Все чаще мы вынуждены были вступать в рукопашные схватки. Раненые не покидали позиций, отказывались ложиться в госпиталь. Все, от рядового до командира, знали, что на этом клочке земли своей упорной обороной они отвлекают на себя

[75]

немалые силы гитлеровцев и тем самым в какой-то степени облегчают положение ленинградцев.

В те дни Ленинград был в сердце каждого. Радио приносило тревожные вести, перед которыми наши собственные беды как-то стушевывались, отступали на задний план.

— Только бы Ленинград не отдали, — говорили красноармейцы и краснофлотцы.

Однажды на КП Елисеева явился инструктор политотдела БОБРа Ф. Н. Васильев. В одном из боев его сильно ранило. Старшего политрука положили в госпиталь. Немного подлечившись, Феодосий Николаевич сбежал. Секретарь парткомиссии Георгий Николаев недовольно заметил Васильеву:

— Ведь на ногах еле держишься, опять свалишься.

— Я что!.. — Васильев махнул рукой. — Расскажите лучше, как Ленинград? Какие новости оттуда?

— Ленинград стоит, а вот ты…

— И я буду стоять.

Николаев промолчал. Убеждать Васильева вернуться в госпиталь было бесполезно. Не послушается. В душе каждый рассуждал подобным же образом и, очутившись на месте Васильева, поступил бы так же, как он.

С мыслью о великом городе люди просыпались, с мыслью о нем засыпали. В те дни среди нас стала, очень популярной песня неизвестного автора о защитниках Ленинграда.

Как-то, направляясь к Ключникову, я услышал очень знакомую мелодию. Она напомнила мне далекие времена моей горячей молодости — гражданскую войну. Мотив был «Каховки», но слова иные. В пасмурном промозглом воздухе мелодия звучала глухо, неясно. Заинтересовавшись, я пошел на голоса. За поредевшим и основательно тронутым желтизной кустарником я увидел глубокую траншею. На дне ее горел маленький костер, над огнем висел жестяной, весь черный от сажи чайник. Вода в нем уже кипела и выплескивалась из носика вместе с паром. Бойцы, увлекшись пением, не замечали этого.

Тихонько и немного фальшиво играла гармоника. Нестройно звучал хор, но люди пели всем сердцем, и потому несовершенство исполнения не резало уха.

[76]

Я стал слушать. Запомнил только один куплет. Вот он:

«Врагу будет доступ закрыт», — мысленно повторил я последнюю строчку. Да, с такими парнями мы отстоим Ленинград, с такими и невозможное — возможно. Ведь знают они, что немногие вырвутся отсюда. Да и вырвутся ли? Но думают не о себе, думают о Ленинграде, о городе великого Ленина, о колыбели Революции. Наверное, среди них немало таких, кто никогда не ходил по его проспектам, не видел мостов через Неву. Но такова уж, видимо, власть этого города над сердцами советских людей, что наш солдат дорожит им больше, чем собственной жизнью.

Мы помнили Ленинград, и ленинградцы не забыли защитников Моонзунда. 25 сентября все подразделения облетела ошеломляюще радостная весть: вечером Ленинград будет передавать специально для нас концерт. Люди готовились к этому событию, как к большому празднику: чистились, мылись, брились.

Задолго до начала передачи в землянках и блиндажах, на сохранившихся у нас нескольких судах негде было упасть яблоку.

И вот, когда на землю опустились сырые осенние сумерки, мы услышали:

— Внимание! Внимание! Говорит Ленинград. Братский привет трудящихся города Ленина героическим защитникам Моонзундского архипелага. Слушайте нас, бойцы, командиры и политработники. Слушайте, друзья! Начинаем наш концерт.

По блиндажам, землянкам, тесным кубрикам и окопам понеслась торжественная, хватающая за душу мелодия «Героической симфонии» Бетховена.

В середине концерта Елисееву подали депешу. Прочитав ее, он обвел собравшихся командиров радостно засветившимся взглядом и произнес:

— Товарищи, сегодня ждите еще один сюрприз.

Помолчал выжидательно и добавил:

[77]

— Ночью на Сырве прилетят из Ленинграда самолеты с боеприпасами и продовольствием. Сообщите о том по подразделениям и велите готовить к эвакуации тяжелораненых.

В 11 часов вечера на площадке, расположенной на юго-западе Сырве, около деревушки Майбе приземлился первый транспортный самолет. Через час с небольшим прилетел второй.

В ту же ночь к нам прибыло нежданное пополнение. С маленького острова Вилсанди, находящегося у западного побережья Сааремы, пришел небольшой отряд моряков, возглавляемый старшиной 1-й статьи Осметченко. В нашем полку прибыло!

Парни Осметченко оказались отчаянными. Они могли податься на Хиуму, но предпочли драться с врагом на Сырве. Горстка отважных в штормовую ночь форсировала залив Кихельконна-Лахт, высадилась на берег и с боями, продвигаясь вдоль побережья, прорвалась к нам.

Когда Осметченко спросили в штабе, как это им удалось, старшина ответил шуткой:

— Нас мало, но мы — балтийцы!

Группа Осметченко однажды здорово выручила нас. На второй день после ее появления на Сырве гитлеровцы прорвались через боевые порядки 37-го инженерного батальона. От батальона, собственно, к тому времени остались рожки да ножки. А если точнее — не больше роты. Создав численное превосходство, фашисты завладели передовыми окопами и стали продвигаться дальше. Кто-то крикнул, что враг обходит батальон еще и с фланга. Бойцы дрогнули. Положение создалось критическое, нельзя было медлить ни секунды. Не раздумывая я выхватил у кого-то пулемет Дегтярева, дал две короткие очереди над головами побежавших бойцов и не своим голосом закричал:

— Ни шагу назад! Первого, кто не послушается, пристрелю!

Красноармейцы остановились.

— За мной! — приказал я. — В контратаку!

И не оглядываясь устремился вперед. Я верил, что меня хоть кто-нибудь да поддержит. С радостью услышал за спиной топот. Бойцы с винтовками напе-

[78]

ревес догоняли меня. Какой-то рослый парень выскочил вперед.

— Ура-а!

— Ура-а! — подхватил я.

— Ура-а-а-а! — раздалось слева и справа.

Враг, не ожидавший такого поворота боя, не выдержал и начал отступать. На его плечах мы вернулись в только что оставленные окопы. Но не успели прийти в себя и отдышаться, как гитлеровцы открыли сильный артиллерийский и пулеметный огонь, снова пошли в атаку.

Не помню, долго ли длился бой, но в конце концов мы вновь оставили позиции. По жестокому, какому-то необыкновенно злому напору противника я почувствовал, что на этот раз нам его не сдержать. Красноармейцы отходили организованно, упорно цепляясь за каждый бугорок. Что делать? Спасти положение могло только чудо. И оно свершилось. К нам неожиданно подоспело подкрепление, буквально на той самой грани, когда организованное отступление вот-вот готово было перейти в паническое бегство.

Перед моими глазами, точно из-под земли, выросли черные бушлаты. Моряки молча устремились наперерез вражеской пехоте. Где-то на каменистой россыпи у кустарника, исхлестанного автоматными и пулеметными очередями, отряд Осметченко сшибся с неприятелем. В воздухе замелькали руки, приклады, штыки. Началась рукопашная.

Враг будто наткнулся на каменную стену, затоптался на месте. Эта заминка явилась переломным моментом в ходе боя. Какое-то мгновение красноармейцы наблюдали за схваткой моряков с гитлеровцами как бы со стороны. Потом, опомнившись, кто-то с надрывом крикнул:

— Да что ж мы смотрим! Ведь морячки нам на выручку пришли!

От земли оторвался немолодой пехотинец с треугольниками сержанта в петлицах гимнастерки. В разных местах поднялось еще несколько человек. Но многие продолжали еще лежать. Заросшее густой щетиной лицо сержанта перекосилось от ярости. Пробегая мимо кого-то, он вдруг задержался и громко спросил:

[79]

— Это ты, что ли, Умрихин? А врал, что фамилия невезучая. Жив, значит, землячок?

— Жив, Петро.

— И всех нас переживешь.

— Это почему же?

— За чужие спины прятаться любишь.

— Это я-то! — боец побагровел и мигом вскочил на ноги.

Все, кто были поблизости, рассмеялись.

Случайно ли вступил Петро в перебранку с Умрихиным или нарочно — не знаю, только слова его сделали свое: бойцы дружно поднялись. Почувствовав перемену в настроении людей, сержант скомандовал:

— За мной, ребята!

Совместными усилиями моряков и пехотинцев враг был отброшен на исходные позиции. Еще несколько раз немцы ходили в атаки. Бой не затихал до темноты. Семь раз гитлеровцы врывались в наше расположение, но закрепиться не смогли. Потеряв около шестисот солдат, они прекратили атаки. Большой урон понесли и защитники Сырве. В числе погибших оказался и старшина Осметченко. Пал он во время контратаки. На него, Плугина и Шираканова навалился добрый десяток вражеских солдат. Моряки бились до последнего вздоха. Они переколотили больше половины налетевших на них немцев. Но и сами сложили головы.

Стремясь быстрее разделаться с защитниками Сырве, противник попытался высадить крупный десант в бухте Лыу. 26 сентября, утром, со стороны открытого моря показался большой отряд кораблей. Вражеские транспорты двигались под охраной вспомогательного крейсера, шести миноносцев и торпедных катеров.

Уже на подходе к бухте гитлеровцы открыли сильный артиллерийский огонь. В бой с противником тотчас вступили батарея капитана Стебеля и орудия, расположенные около Рахусте. В десятом часу утра в атаку на фашистские корабли ринулись торпедные катера старшего лейтенанта Гуманенко. Советских моряков встретили вражеские самолеты. На помощь катерникам поспешило звено И-16, ведомое капита-

[80]

ном Кудрявцевым. Тройка ястребков — это было все, что осталось от авиационного прикрытия архипелага, — повела неравный бой и вынудила противника отступить.

Торпедные катера прорвались к вражеским кораблям и нанесли им чувствительный удар. Гитлеровцы потеряли три миноносца.

Зато на суше они снова нас потеснили. 30 сентября мы отошли на последний рубеж — Каймри-Лыпе. Отступать дальше было некуда: море.

Последние дни боев на Сырве прошли как в лихорадке. Откровенно говоря, память моя мало что удержала из событий заключительного периода. Враг не давал покоя ни днем ни ночью, окончательно измотал нас непрерывными атаками, бомбежкой и артиллерийским обстрелом. В районе расположения батареи капитана Стебеля и под Менту вся земля была изрыта воронками от бомб и снарядов…

Хорошо запомнился такой эпизод. В конце сентября мы получили телеграмму из Ленинграда. Военный совет фронта поздравлял нас с героической обороной. Подписал поздравление А. А. Жданов.

Когда пришла телеграмма, я находился на батарее капитана Стебеля. Здесь же в одном из помещений заседала партийная комиссия. Вдруг в самый разгар ее работы распахнулась тяжелая дверь, и вошел парень лет двадцати шести.

— Вам что? — спрашивает его секретарь партийной комиссии Георгий Николаевич Николаев.

Вошедший доложил, что он боец зенитного расчета, фамилия его Волков.

— Слушаю вас.

Зенитчик замялся, потом решительно шагнул к столу и положил перед Николаевым заявление.

— Я вот… — нескладно заговорил Волков, — о телеграмме слышал, хвалят нас… Только драться нам недолго осталось, и я подумал, что хоть в последний бой надо пойти коммунистом. Пусть эти гады…

Договорить Волкову не удалось: раздался сигнал воздушной тревоги. Зенитчик повернулся и стремглав бросился к выходу. Налет длился недолго. Когда он кончился, Николаев распорядился найти Волкова. Но

[81]

искать зенитчика не пришлось, он сам появился, вернее, его внесли в помещение на руках.

— Ранило его, — пояснил один из бойцов, поддерживавший Волкова, — видать, сильно. Мы его в лазарет, а он требует, чтобы сюда. Говори, Волков.

Зенитчик открыл глаза и дрожащим голосом произнес:

— Прошу удовлетворить просьбу… принять меня в кандидаты партии.

Николаев посмотрел на членов комиссии и поставил вопрос на голосование:

— Кто «за»?

Руки подняли все. Но Волков уже не видел этого.

Днем 2 октября генерал Елисеев созвал к себе на КП почти всех командиров. Совещание было коротким. Генерал сообщил, что получен приказ Военного совета фронта: мы должны перебраться на остров Хиума.

— Драться будем там, — сказал генерал. — Руководить обороной поручено мне.

— Вам же, Николай Федорович, — Елисеев обернулся к полковнику Ключникову, — придется суток на двое задержаться на Сырве. Снимем вас с полуострова в числе последних.

Ночью началась эвакуация. Плавсредств не хватало даже для людей, и потому орудия и прочую громоздкую технику подрывали и выводили из строя.

Истребительный отряд командование БОБРа решило переправить через Рижский залив в тыл врага. Его возглавил мой заместитель старший лейтенант Грядунов.

Признаться, мне было совестно перед своими парнями. Если бы разрешили, я бы ушел с ними. Весь день мы с Грядуновым провели в хлопотах — снаряжали бойцов в далекий и нелегкий путь. К вечеру в поисках подручных материалов для плотов зашли в сосновый лесок. Неподалеку на пригорке стоял домик лесника.

— Зайдемте к нему, — предложил Грядунов, — авось чем-нибудь разживемся.

[82]

Тропинка неожиданно привела нас к большой надгробной плите. Надписи на сером крупнозернистом граните, стертые временем и непогодой, еле угадывались. Буквы оказались русскими, но прочесть их не удалось. Пока мы разбирали слова, подошел лесник.

— Послушай, дед, — обратился к нему Грядунов, — что это за плита? Погибшим рыбакам, что ли?

— Погибшим, да только не рыбакам, — ответил лесник. — Над такими же, как вы, положена она. В ту войну здесь тоже была батарея, русская. Немцы прорвались на остров, русские не пожелали сдаться в плен и подорвали себя вместе с орудиями. Здесь их и захоронили.

— Выходит, положение было вроде нашего, — заметил я.

— Да уж не лучше, — согласился Грядунов, — только мы пока подрываться не станем. Проберемся на материк и там еще насолим гитлеровцам.

— Гоже, — согласился лесник, — на чем только пробираться станете?

— За тем и пришли к тебе.

Старший лейтенант Грядунов растолковал леснику, что нам требуется.

— Бревна для плотов найдем. Бревна есть, вон там, — старик указал рукой в сторону моря. — И от берега недалеко. Присылайте людей. Я помогу вязать плоты.

Случилось так, что напоследок мне не удалось повидаться с разведчиками. Они первыми покинули Сырве и ушли в море. Что стало с ними — мне неизвестно. Тешу себя надеждой, что кто-нибудь остался живым.

Через несколько часов покинул полуостров Сырве и я с группой командиров. К ночи налетел шторм. Торпедные катера швыряло на мелководье бухты Менту как пробки. Пока грузились, вымокли с головы до ног. Наконец подали команду, и катера отвалили от причала. Рокот мощных моторов, видимо, донесся до противника, так как вдруг усилился обстрел побережья в районе Менту и в небо взвились осветительные ракеты.

Обогнули мыс Сырве и выбрались в Балтийское море. Рассвет застал нас уже на подходе к Тахкунскому

[83]

маяку, расположенному на северной оконечности Хиумы.

— Ну кажется, все в порядке, — произнес военный прокурор Виктор Коршунов, — можно и закурить.

Он потянулся за трубкой. В этот момент раздалась команда:

— Воздух!

Справа по борту в редеющем тумане показался силуэт вражеского гидросамолета. Заметит или нет?

Заметил, развернулся и устремился на нас. Заговорили наши крупнокалиберные пулеметы. Глаза всех прикованы к самолету, в голове одна мысль: «Отвалит или нет?» Медленно, ох как медленно тянулись секунды! На суше в таких переплетах чувствуешь себя куда лучше. Там все же земля под ногами; если пуля стукнет не насмерть, есть надежда, что выживешь, отлежишься в госпитале. А тут конец верный: вода ледяная, до берега далеко.

Коршунов, примостившийся в пустом желобе из-под торпеды, засмотрелся на противника, не заметил, как длинные ноги его свесились за борт и подошвы ботинок чиркают о воду. Даже о трубке забыл. Копнов громко, на весь катер, крикнул:

— Виктор, дьявол, подожми ноги, иначе каюк! Твои костыли табанят и с курса катер сбивают.

Неожиданная шутка всех рассмешила. Получилась небольшая разрядка.

Не выдержав плотного зенитного огня, фашистские летчики отвалили от цели.

Наконец показался маяк на мысе Тахкуна. Головной катер дал сигнал — осветил море короткой вспышкой прожектора. Охотники начали подтягиваться ближе друг к другу. Еще минут десять борьбы с волнами и встречным ветром — и вот мы на берегу.

Нас встретил начальник Северного укрепленного сектора полковник Константинов. Поздоровавшись с Александром Сильвестровичем, я осведомился о судьбе двух мотоботов, отправившихся с Сырве во главе с майором Марголиным раньше нас.

— Не приходили, — ответил Константинов.

— Может, ушли в Кронштадт?

— Запрашивали Кронштадт, нет их там.

[84]

— Куда же они девались?

— Море большое, — развел руками Константинов, — а вокруг островов сколько немцев болтается!

Подошли Елисеев и дивизионный комиссар Зайцев. Константинов доложил генералу обстановку и попросил его распоряжений.

— Распоряжение пока одно: пошлите буксиры за Ключниковым, — ответил комендант Береговой обороны.

— Буксиры, Алексей Борисович, — заметил Зайцев, — вряд ли пробьются. Их противник перехватит. Лучше торпедные катера.

— Хорошо, пусть Богданов пойдет, — согласился генерал. — Поторопите его.

— Сейчас послать катера? — удивился Константинов.

— Ах да, — генерал огляделся, — светло. Разумеется, ночью.

Елисеев устало потер ладонью лоб и вздохнул.

Весь день и ночь мы провели на мысе Тахкуна. Несмотря на сильную усталость, никто не спал. Все ждали возвращения катеров. Наконец с маяка сообщили: «Идут». Мы высыпали на берег. Вдалеке, за белыми гребнями волн, рокотали моторы, натруженно, с перебоями.

— Наверное, перегрузились, — произнес кто-то.

Но катера вернулись пустыми. Рассказ Богданова был коротким. Пробиться к полуострову Сырве морякам не удалось.

О судьбе последних защитников Сырве я долго ничего не знал, лишь после войны удалось кое-что установить.

Оказалось, что транспорты, увозившие оттуда остатки 46-го стрелкового и 39-го артиллерийского полков, ночью сбились с курса и пристали к какому-то шведскому острову, где и были интернированы.

Небольшая группа бойцов и командиров, покинувшая Сырве во главе с полковником Гавриловым, повстречала в море вражеский миноносец. Произошло это уже на рассвете, и уйти им от огня противника не удалось. Гитлеровцы потопили судно.

[85]

С уходом с Сырве торпедных катеров фашисты наглухо блокировали подступы к полуострову со стороны моря и усилили атаки на суше. Видимо посчитав, что нашим транспортам не прорваться к Менту, рассказывал после войны Двойных, полковник Ключников предложил командирам собраться на командном пункте и подорваться, но с ним не согласились. Капитан Двойных посоветовал уйти в глубь острова, там разбиться на мелкие группы и попытаться выйти на Муху, а оттуда с помощью рыбаков переправиться на материк.

Так и поступили.

Не согласившиеся с этим вариантом ночью сели на плоты и подались через Ирбенский пролив.

Первой прорвалась через вражескую оборону группа капитана Двойных, насчитывавшая около сорока человек. Из командиров в нее вошли капитан Я. Ф. Яцук, героически погибший в фашистском плену, полковник В. М. Пименов, начальник связи 3-й бригады майор Кузнецов, младший лейтенант П. Рубайло, лейтенант Брагин.

За Курессаре группа Двойных разбилась на два отряда.

12 октября Двойных вывел свою группу к проливу Вяйке-Вяйн. Здесь под Ориссаре на каком-то хуторе советских воинов выдал гитлеровцам предатель. Фашисты ночью окружили дом, в котором устроились на ночлег защитники Сааремы, и после непродолжительной рукопашной схватки забрали их в плен.

Что стало с другими командирами — не знаю. Известно лишь, что полковник Ключников тоже был пленен. Вернулся он из концлагеря в очень тяжелом состоянии.

Хиуму — второй по величине остров Моонзундского архипелага — противник пока не обстреливал и не бомбил. Покрытый густыми лесами, остров встретил нас сторожкой тишиной и прелым запахом опадающей листвы. После месяца непрерывных боев, грома артиллерийской канонады, трескотни пулеметов, яростных бомбежек тишина эта показалась неестественной.

[86]

За ужином дивизионный комиссар Зайцев, обратившись к полковнику Константинову, пошутил:

— У вас тут, Александр Сильвестрович, настоящий курорт.

— С вашим прибытием он, несомненно, закроется, — ответил Константинов.

И действительно, только несколько дней противник не тревожил нас на Хиуме. Потеряв при захвате Муху и Сааремы около двадцати пяти тысяч солдат и офицеров, много техники, гитлеровцы стали более осторожными. Зализывая раны, они тщательно готовились к вторжению на Хиуму: вели воздушную разведку, внезапными артналетами прощупывали наши огневые позиции, забрасывали лазутчиков.

Мы тоже даром время не теряли.

Полковник Константинов — генерал Елисеев вскоре получил новое назначение и улетел на Большую землю — распределил прибывших командиров по подразделениям, ознакомил нас с дислокацией частей и системой обороны острова.

К нам прилетели с Ханко посланцы от генерал-лейтенанта С. И. Кабанова. Капитан 1 ранга Петр Георгиевич Максимов и дивизионный комиссар Арсений Львович Раскин по поручению командующего военно-морской базой Ханко разработали совместно с нами план боевого взаимодействия. Мы договорились, что в случае самой острой надобности они помогут гарнизону Хиумы авиацией и плавсредствами.

А 12 октября противник начал обработку наших позиций артиллерией и с воздуха. На остров с разных направлений двинулось несколько десантов. Но лишь в двух местах фашистам удалось зацепиться за берег — на юге, под местечком Эммасте и в районе Нурсте.

Создав плацдарм, гитлеровцы стали перебрасывать через узкий пролив Соэла-Вяйн подкрепления. Потом развернули наступление вдоль восточного и западного побережья Хиумы.

В первые же часы боя в очень тяжелое положение попала батарея старшего лейтенанта Катаева, расположенная у Тофри. Орудия ее держали под прицелом подступы к пристани Сыру. Артиллеристы доставляли противнику большие неприятности. Они вели гу-

[87]

бительный огонь по немецким десантным судам и немало пустили их на дно. Обозленные гитлеровцы обрушили на 44-ю батарею страшный удар. По ней били орудия крейсера, нескольких миноносцев, стреляли с побережья Сааремы. Позиции катаевцев бомбила авиация.

К оказавшимся в беде артиллеристам немедленно выехал военком Северного укрепленного сектора Михаил Семенович Биленко.

Батарейцы сражались героически. Они отбивали вражеские атаки и с моря и с суши. А когда кончились снаряды, вывели из строя орудия и, захватив с собой раненых, пошли на прорыв. Им повезло: сумели пробиться на соседнюю батарею, располагавшуюся за Пюхалепа.

Ведя тяжелые бои, мы постепенно отходили к полуострову Тахкуна. Острая нехватка полевых частей вынуждала строить оборону узлами, оставляя открытыми фланги. Зная об этом, враг обтекал наши позиции, прорывался в тыл. Линии обороны, как таковой, не существовало, бои и стычки вспыхивали то тут, то там. Каждый командир действовал на свой страх и риск, исходя из собственного понимания и чутья обстановки.

Так, одна из наших усиленных рот, когда соседние подразделения уже откатились на север, долго сдерживала гитлеровцев на правом фланге. Ведя оборону, бойцы часто контратаковали противника, врывались в его расположение и даже захватывали хутора, но с подходом новых подразделений немцев опять откатывались на старые позиции. Наиболее отважные делали вылазки в тыл врага. Например, лейтенант Найденов с несколькими бойцами проник на хутор Валга и там гранатами уничтожил штаб немецкого подразделения.

18 октября наши войска оставили Кярдлу. Над городком стояло огромное зарево: горела текстильная фабрика.

У краснофлотцев и пехотинцев осунувшиеся, небритые лица, покрасневшие от бессонницы и переутомления глаза. Люди молчаливы, угрюмы, некоторые

[88]

едва не плачут. Не от страха — от обиды. Каждому ясно: силы слишком неравны. Можно драться одному за пятерых. Но когда из строя выходит этот один — заменить некому. А к врагу непрерывно с материка и с острова Саарема идут и идут свежие пополнения. Нечем удержать его, хоть мертвых поднимай с земли.

Запомнилась такая сцена. По дороге к Тахкуну я задержался на батарее. Артиллеристы почему-то прекратили огонь. Подхожу, спрашиваю:

— В чем дело?

Командир — его фамилию, к сожалению, запамятовал — старший лейтенант ответил:

— Стволы раскалились, надо переждать, когда остынут.

А враг нажимает, наступает на пятки. Я молчу, не зная, как помочь артиллеристам. Молчит и старший лейтенант. Потом вдруг отчаянно машет рукой и приказывает:

— Огонь!

Лязгают замки орудий, гремят выстрелы. К командиру подходит краснофлотец Данилов.

— Товарищ старший лейтенант, нельзя так. Еще пару выстрелов, и разорвет стволы.

— Знаю, дорогой, знаю, — говорит командир. — Но надо. Понимаешь? Надо!

Лицо батарейца нервно подергивается, и мне кажется, что артиллерист вот-вот разрыдается.

— Э-эх! — стонет он и убегает.

Батарея дает еще несколько залпов и смолкает. Командир распоряжается подорвать орудия.

Тяжело было смотреть в этот момент на батарейцев. Я отвернулся и ушел.

Получили приказ командования флота: эвакуироваться на Ханко. Корабли, высланные за нами, уже на подходе к острову, но приблизиться к берегу не могут: противник заметил их и открыл по ним и побережью ураганный огонь.

— Нужно перевести плавсредства в другое место, — говорит Константинов и смотрит на меня. — Вы, Павловский, свяжитесь с кораблями, а Волынский и Коршунов осмотрят берег западнее маяка. Там, кажется, спокойнее.

[89]

Я забираю старшину Рыбина, сигналиста Сидоркина, сажусь в машину и мчусь к рейду. Противник простреливает едва ли не каждый метр дороги. К побережью пробиваемся с большим трудом. Ползком достигаем развалин каменного строения, устраиваемся в нем. Далеко в море стоят наши корабли.

— Семафорь, — приказываю я Сидоркину.

Тот что-то невнятно бурчит себе под нос.

— В чем дело?

— Да вот, — виновато отвечает моряк, — флажки забыл.

— Разиня, — бросает Рыбин, сдергивает с себя гимнастерку, стягивает нательную рубашку и рвет ее на куски. — Держи!

Сидоркин высовывается из развалин и начинает ловко работать руками. Но на кораблях не замечают наших сигналов: далеко все-таки. Да и нижнюю сорочку Рыбина белой можно было назвать лишь условно. Разглядеть такие тряпицы на сером фоне скал вряд ли возможно.

Сидоркин высовывается наружу еще больше. Кругом свистят осколки. Противник вовсю лупит по берегу, видимо подозревая, что здесь накапливаются для посадки на транспорты наши войска.

— Осторожно, — предупреждаю я Сидоркина и пытаюсь втащить его под прикрытие развалин, но не успеваю.

Сидоркин слабо вскрикивает и приваливается к стене. На бедре у него появляется красное пятно.

— Кажись, ранен я, — как-то виновато произносит он.

Сам вижу, что рана тяжелая, но все же спрашиваю:

— Если поддержим, сигналить сможешь?

Моряк кивает головой.

Мы подхватываем его под мышки.

— Постойте, — просит Сидоркин и обращается к старшине: — Дай-ка нож.

— Зачем? — удивляется тот.

— Давай, тебе говорят!

Рыбин подает самодельный кинжал. Сидоркин вспарывает брючину и прикладывает к ране куски рубахи. Кровь пропитывает материю.

[90]

— Может, теперь заметнее будет…

Мы молчим. Сидоркин вновь начинает семафорить. Красные лоскуты быстро мелькают в его руках.

— «Переходите западнее маяка Тахкуна». «Переходите западнее маяка Тахкуна», — передает он.

С кораблей не отвечают. Я чувствую, как с каждым взмахом рук Сидоркин тяжелеет, лицо его бледнеет. На миг он закрывает глаза. Должно быть, кружится голова.

Наконец на одном из кораблей взвивается: «Добро».

— Заметили, — счастливо шепчет Сидоркин и, вконец обессиленный, повисает на наших руках.

Началась эвакуация. Под прикрытием артиллерийского огня к маяку выходят остатки подразделений, прибывают грузовики с ранеными.

На море шторм. Волны с оглушительным шумом бьют своей многотонной массой в скалистый берег. В такую погоду даже мелкосидящим катерам не подступиться к суше. Мы стоим и молча взираем на разбушевавшуюся стихию.

— Надо строить причалы, — решает Навагин, — иного выхода нет.

Люди стаскивают к берегу все, что может пригодиться для этой цели: доски, старые полусгнившие лодки, бочки, камни. Волны легко смывают все это и уносят в море.

— Напрасный труд, — скептически замечает, как всегда невозмутимый, Коршунов.

— Нужно добраться до кораблей и указать морякам, как и куда подойти мелкосидящим суднам, — предлагаю я.

Спускаюсь к берегу, сажусь в маленькую весельную шлюпку, именуемую «тузиком». Ко мне присоединяется Навагин. Сразу же за рифами «тузика» начинает швырять как пробку. Навагин не успевает вычерпывать воду. Шлюпка становится тяжелой и неповоротливой, неосторожное движение — и нас захлестнет волной. Навагин отчаянно машет руками в сторону охотников. Нас заметили. Едва катер подошел к

[91]

шлюпке, как волна накрыла ее, и мы только-только успели вцепиться в поданный конец.

На рассвете морские охотники, тральщики и буксиры снялись с якорей и ушли на Ханко. Мотоботы и другие мелкие судна задержались на Тахкуне. Они заберут оставшихся людей и доставят их на остров Осмуссар.

Пересекаем Финский залив под прикрытием истребителей, присланных генералом Кабановым. С Ханко то и дело по радио запрашивают, как у нас дела. Не жалуемся. Ястребки — надежный заслон от фашистских бомбардировщиков. Гитлеровцы попробовали было сунуться, но были отогнаны.

Столпившись на баке, мы прощаемся с островами, с теми, кто смертью храбрых пал в боях за архипелаг.

Мы сделали все, что могли. Как я узнал после, на Моонзунде противник потерял свыше двадцати шести тысяч солдат и офицеров, пять миноносцев, около десятка крупных транспортов с живой силой и техникой, много мелких судов, сорок один самолет. Почти два месяца разгрызали немцы Моонзундский «орешек» и, наверное, не раскололи бы его, имей мы достаточное количество людей и настоящую, построенную по всем правилам инженерного искусства оборону.

Много и мы потеряли на Моонзунде. Но немало и приобрели. Приобретен был опыт, которого нам так недоставало в начале войны. Приобрели еще более жгучую ненависть к фашизму. И еще сильнее познали, прочувствовали, как дорога нам наша Родина.

Так прощай же… нет, до новой встречи, Моонзунд! Мы не оставим тебя. Мы вернемся, и снова ты станешь форпостом Советской Балтики. Жди!

Через три года войска Ленинградского фронта, корабли и части Краснознаменного Балтийского флота освободили все острова и проливы Моонзундского архипелага. Только я в этих событиях уже участия не принимал: был на другом направлении, выполнял другие задачи.

На том и кончу свои воспоминания. Конечно, хотелось бы рассказать гораздо больше, но память че-

[92]

ловека, к сожалению, не все удерживает. О многих ярких событиях я, безусловно, вообще не знаю. Надеюсь, о них расскажут другие. Моонзундцы достойны того, чтобы о них знали больше. Пусть же мои товарищи по оружию поспорят со временем и отвоюют у прошлого еще несколько страничек того, что, несомненно, составляет нашу славу и гордость!

[93]