На отмелях

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПЛЕН

— Некоторые люди ходят по свету с завязанными глазами, — говорил Лингард. — Вы правы, море открыто нам всем. Одни на нем работают, другие валяют дурака. Мне это все равно. Но знайте только одно, — что я никому не позволю мешать моим делам. Вы хотите меня уверить, что вы очень большой человек?

Мистер Треверс холодно улыбнулся.

— О да, я это отлично понимаю, — продолжал Лингард. — Но помните, что вы далеко от дома, а я здесь как в своей родной стихии. Где я нахожусь, там и мой дом. Я только Том Лингард, ни больше и ни меньше, где бы я ни находился, и если вы хотите узнать, что это значит…

Широкий жест рукой вдоль западного горизонта дополнил фразу, как бы призывая море в свидетели.

Он пробыл на яхте уже больше часа, и визит этот пока вызвал в нем только смутную, нерассуждающую злобу. Само присутствие этих людей, их беспомощность, их лица, их голоса, их глаза как бы требовали от него помощи, а он не находил в себе ничего, кроме раздражения, готового перейти в насилие. Он ничего не мог объяснить им. Они появились на его горизонте тогда, когда из жизни его исчезли все следы, оставляемые в душе человека расой, воспоминаниями, впечатлениями юности, родной обстановкой. Они смущали его, лишали способности речи. Это походило на то, как если бы он встретился в пустыне с назойливыми призраками.

Лингард смотрел на открытое море, скрестив руки, в злобной задумчивости. Даже внешность выделяла его из всех находившихся на палубе людей. Серая рубашка, синий кушак, засученный рукав полуобнаженной руки, небрежная самоуверенность тона и позы раздражали мистера Треверса, который, приготовляясь к помощи официальных властей, смотрел крайне подозрительно на вмешательство этого непонятного человека.

С той минуты, как Лингард появился на яхте, все глаза были устремлены на него. Только Картер, стоявший тут же, облокотясь о перила, тупо глядел на палубу, словно застигнутый дремотой или погруженный в свои мысли. Мистер Треверс, стоя на корме, заложил руки в карманы пиджака и не скрывал своей растущей неприязни.

На другой стороне палубы в шезлонге сидела дама. Поза ее дышала равнодушием, и стоявший рядом с ней мистер д'Алькасер полагал, что поза эта характеризует ее общее отношение к жизни. Он познакомился с миссис Треверс несколько лет тому назад, когда был атташе посольства в Лондоне, и тогда нашел ее интересной хозяйкой. Она ему казалась еще интереснее теперь, с тех пор, как случайная встреча в Маниле и приглашение мистера Треверса отвезти его в Батавию дали ему возможность изучить различные оттенки презрения, лежавшего, по его мнению, в основе того безразличия, с которым миссис Треверс относилась к скуке и монотонности светского существования.

Некоторых вещей он не мог понять с самого же начала их знакомства, как, например, почему она вышла замуж за мистера Треверса. Вероятно, исключительно из честолюбия. Он не мог удержаться от мысли, что столь выгодный промах вполне объясняет и ее презрение, и ее примиренность. Встреча в Маниле была для него полной неожиданностью; своему дяде, генерал-губернатору колонии, он объяснил приезд Треверсов тем, что когда англичане терпят неудачу в любви или политике, они принимаются путешествовать, по-видимому рассчитывая во время своих дальних странствий набраться свежих сил для новой схватки. Что касается его самого, то он считал, хотя этого не высказывал, что его схватка с судьбой была кончена, хотя он сам тоже путешествовал. В столицах Европы он оставил по себе историю, в которой не было ничего скандального, кроме чрезмерного и слишком явно выражаемого чувства, и ничего особенно трагического, кроме безвременной смерти женщины, блестящие дарования которой были так же мало известны обществу, как и вызванная ею страстная любовь.

Обмен многочисленными любезностями завершился приглашением на яхту, ибо мистеру Треверсу хотелось иметь при себе какого-нибудь собеседника. Д'Алькасер принял это приглашение с беззаботным равнодушием человека, для которого любой способ бегства от беспощадного врага одинаково хорош. Конечно, длинные монологи о торговле, администрации и политике не обещали особого облегчения его скорби, а ничего иного он не мог и ожидать от мистера Треверса, вся жизнь и все помыслы которого, чуждые человеческим страстям, были отданы на то, чтобы извлечь из человеческих учреждений наибольшую личную выгоду. Д'Алькасер нашел, однако, что в обществе Эдиты Треверс он может найти некоторое забвение — самый драгоценный для него дар. Она возбудила в нем любопытство — чувство, которое, как ему казалось, никто на земле не мог в нем воскресить.

Д'Алькасер и миссис Треверс говорили о вещах безразличных и интересных, не связанных с человеческими учреждениями и имевших лишь отдаленное отношение к человеческим страстям. Тем не менее Д'Алькасер заметил в ней способность сочувствовать другим, — способность, обычно развивающуюся в людях, разочарованных жизнью или смертью. Насколько велика ее ра зочарованность, он не знал, да и не пытался узнать. Эта дели катность вытекала отчасти из рыцарского уважения к женским тайнам, отчасти из убеждения, что глубокое чувство часто со вершенно неясно даже для тех, кого оно губит или вдохновляет Он был уверен, что даже она сама в этом никогда не разберется. Однако наблюдения над ее душевным состоянием несколько удовлетворяли его любопытство, и он не жалел, что приключив шееся с яхтой несчастье продлило их совместную жизнь.

На этой отмели дни проходили так же, как и в других местах, а д'Алькасер ждал облегчения не от многообразия событий, а от простого течения времени. Однако, благодаря монотонно сти существования на отмелях, часы хотя и продолжали течь, но текли незаметно; и так как каждому человеку свойственно упорствовать в своих чувствах, будь это радость или печаль, то и д'Алькасер, уставший от блужданий, не без удовольствия воображал, что ход вселенной и даже самого времени остановился. Казалось, оно не хотело унести его дальше от его скорби, которая тускнела, но не уменьшалась, подобно всем вообще душевным переживаниям, не исчезающим в пространстве, а лишь заволакивающимся туманом.

Д'Алькасер был человек лет сорока, худой и бледный, с ввалившимися глазами и опущенными вниз черными усами. Взгляд его был прямой и проницательный, и на губах часто пробегала мимолетная улыбка. Он с большим интересом наблюдал Лингарда. Его привлекало в нем неуловимое нечто, — линия, складка кожи, форма глаза, опускание век, изгиб щеки, — та маленькая подробность, которая бывает различной на каждом человеческом лице и придает лицу его подлинное выражение, словно среди всех прочих особенностей, порожденных наследственностью, тайной или случаем, только одна эта черта была сознательно создана живущей в нем душой. Время от времени он наклонялся к миссис Треверс, медленно обмахивавшейся красным веером, и говорил что-то; она отвечала, не глядя на него, ровным тоном, с неподвижным лицом, как будто сквозь завесу невыразимого безразличия, протянутую между нею и всеми остальными людьми, между ее сердцем и смыслом событий, между ее глазами и морем.

Мистер Треверс отошел в сторону и осыпал Картера упреками.

— Вы не поняли ваших инструкций, — быстро пробормотал мистер Треверс. — Зачем вы привезли сюда этого человека? Я удивляюсь…

— Вряд ли больше, чем удивлялся я прошлой ночью, — проворчал молодой моряк без всякой почтительности.

— Я вижу теперь, что вы совершенно не пригодны к тому поручению, которое я на вас возложил, — продолжал владелец яхты.

— Не я, а он меня привез, — возразил Картер, — Разве вы сами не слышали, что он говорит, сэр?

— Пустяки! — сердито зашептал мистер Треверс, — Вы представляете себе, чего он, собственно, хочет?

— По-моему, вчера ночью он хотел меня застрелить в своей каюте, если я…

— Это не относится к делу, — прервал его мистер Треверс. — Вы представляете себе, каковы были мотивы, приведшие его сюда?

Картер поднял на него свои усталые, налившиеся кровью глаза. Лицо его было багрового цвета, кожа шелушилась, точно ее обожгли.

— Я знаю не больше, чем вы, сэр. Вчера ночью он увел меня в свою каюту и сказал, что он скорее застрелит меня на месте, чем позволит мне искать помощи у других. По-видимому, он хочет воспользоваться тем, что яхта села на мель, и получить побольше денег за то, чтобы снять ее.

Мистер Треверс отвернулся и на минуту глубоко задумался. Это несчастье, приключившееся на безлюдном побережье, раздражало его как потеря времени. Чтобы уменьшить эту потерю, он стал приводить в порядок заметки, сделанные им за время года его странствий по Востоку. Он послал за помощью; командир яхты, очень перепуганный, робко сказал, что яхта, по всей вероятности, снимется с мели во время ближайших весенних приливов; д'Алькасер, человек, несомненно, хорошего происхождения, хотя и не очень твердых принципов, был лучше, чем отсутствие компании, — по крайней мере, он мог составить партию в пикет. Мистер Треверс решил ждать. И вдруг этот грубый человек, похожий на картинку из книжки о флибустьерах, вломился в его жизнь и нарушил его покой загадочными намеками на какую-то опасность, намеками нелепыми, но все же тревожащими. А его темные предостережения походили на скрытые угрозы.

У мистера Треверса был большой, длинный, тщательно выбритый подбородок и голубые, холодные, несколько наивные глаза. Он стоял перед Лингардом бодрый и крепкий, без всяких следов скуки или утомления, словно был рожден неуязвимым. У него было полное, бледное лицо и бесцветная, но совершенно свежая кожа, точно он всю свою жизнь провел в тени.

Мистер Треверс думал: «Я должен положить конец этим нелепым угрозам. Меня не запугаешь, и я вовсе не намерен платить за услуги, которые мне не нужны».

Мистера Треверса выводило из себя подобное нахальство; сразу, по совершенно непонятным причинам, он почувствовал необыкновенную гордость при мысли о том, что расстроит тайные планы этого человека, — как будто спор их был состязанием, от которого зависела вся его карьера.

Лингард, ни на кого не обращая внимания, продолжал смотреть в море. Он вырос на море, он жил в море; море увлекло em из дома, расширило его мысль, дало работу его рукам. Оно звало к усилиям, сделало его владельцем и капитаном лучшего на морях брига; оно внушило ему веру в себя, в свою силу, в свое счастье — и вдруг, благодаря роковой случайности, вовлекло его в осложнения, грозившие гибелью всем его планам.

Он сказал все, что мог сказать, а ему не верили. Этого уже долго не бывало с ним. Этого вообще до сих пор не бывало. Он чувствовал себя выбитым из колеи, как бы потерявшим свое «я». Он пришел к ним и сказал: «Я хочу вам добра. Я — Том Лингард», — а они не верили! Он был беспомощен перед подобным скептицизмом, ибо он никогда не считал его возможным. Он сказал: «Вы мне мешаете. Вы мешаете делу, от которого я не могу отказаться; но я все улажу, если вы только доверитесь мне, Тому Лингарду». А они все-таки не верили. Это было невыносимо. Но можно было ведь бросить их на произвол судьбы. Почему бы и нет? Он не знал их, не интересовался ими. Чтобы избавиться от них, ему даже не было нужды тронуть их хотя бы пальцем. Все, что требовалось, — это закрыть глаза и на день — два предоставить события их естественному развитию. А потом он может и совсем забыть, что когда-либо видел их. Это было бы очень легко. Пусть пропадет их неверие, исчезнет их безумие, погибнут их тела… Или это, или конец!

Взгляд Лингарда, оторвавшись от молчаливого моря, медленно перешел на теснившиеся впереди фигуры и на внимательные и изумленные лица матросов, лица, никогда не виденные им прежде, но напоминавшие ему былые дни, его юность, его родное море, далекие, полузабытые берега. Мистер Треверс тоже тронулся с места, и руку, теребившую левую бакенбарду, поднес к карману пиджака, словно собираясь достать нечто ценное. Он быстро подошел к Лингарду.

— Я не могу воспользоваться вашими услугами, — сказал он холодно и решительно.

Лингард с минуту задумчиво смотрел на него, теребя бороду.

— Может быть, так и лучше, — медленно произнес он, — потому что я вовсе не предлагал вам своих услуг. Я только предложил взять вас к себе на бриг на несколько дней, так как это — единственное, что может дать вам безопасность. Вы все допытываетесь, какие у меня мотивы. Мои мотивы! Если вы не понимаете их, то вам незачем их знать.

Они, еще два часа тому назад не имевшие понятия друг о друге, стояли теперь один против другого как давние и заклятые ираги, один низенький, подвижной, сердитый, другой высокий, громоздкий, с презрительно-гневным взглядом.

Д'Алькасер, не отрывая от них глаз, нагнулся над креслом миссис Треверс.

— Видели вы когда-нибудь, как человек бьется головой о каменную стену? — спросил он.

— Нет, — отвечала миссис Треверс, медленно обмахиваясь веером и смотря прямо перед собой. — Я вообще не знала, что это когда-нибудь случается; обычно люди делают лазейку или обходят кругом, а сами при этом как ни в чем не бывало смотрят в другую сторону.

— Вы даете определение дипломатии, — проговорил д'Алькасер, — Несомненно, здесь бы не мешало немножко дипломатии. Но наш живописный гость совершенно лишен ее. Мне он очень нравится.

— Уже! — произнесла миссис Треверс с улыбкой, слегка коснувшейся ее губ и сейчас же улетевшей.

— Есть симпатии с первого взгляда, как есть любовь с первого взгляда. Coup de foudre…

Миссис Треверс взглянула на него, и д'Алькасер серьезно продолжал:

— По-моему, это самое настоящее и самое истинное чувство. Человека любишь не за то, что есть в нем, а за нечто, имеющееся в нас, что-то живое в нас самих. — Он слегка ударил себя пальцем по груди. — Это свойство в нас самих, и оно имеется не у всякого. Не всякий достоин прикосновения небесного огня.

— И смерти, — сказала миссис Треверс.

Д'Алькасер слегка пожал плечами.

— Кто знает! Может случиться. Но небесный огонь всегда привилегия, даже если человек и продолжает жить после того, как его обожгло.

Они замолкли, и до них ясно донесся раздраженный голос мистера Треверса:

— Я уже сказал вам, что мне вас не нужно. Я отправил гонца к губернатору проливов. Не будьте навязчивы.

Тогда Лингард, стоявший к ним спиной, проворчал что-то, должно быть, очень раздражившее мистера Треверса, ибо голос его повысился еще.

— Я предупреждаю вас, что вы ведете опасную игру. Сэр Джон мой личный друг. Он пошлет крейсер…

Лингард беззаботно-громко перебил его:

— Крейсер сюда не доберется раньше десяти дней, и потому мне это безразлично. Крейсеров сейчас мало в проливах, да и, кроме того, если я вас брошу, меня ведь за это не повесят. А я на это пойду, пойду и на большее. Слышите? И на большее!

Лингард топнул ногой, и мистер Треверс отступил на шаг.

— Запугиванием вы от меня ничего не добьетесь, — сказал он. — Я вас не знаю.

Все, бывшие на палубе, широко раскрыли глаза. Матросы, навалившись друг на друга, глазели, точно стадо овец. Мистер Треверс вынул платок и провел им по лбу. Лицо капитана яхты, прислонившегося к грот-мачте, — это был крайний предел, до которого он осмеливался приблизиться к господам, — багровым светом отливало между белыми бакенбардами, подобно горящему углю между двумя комьями снега.

Д'Алькасер прошептал:

— Это — ссора. Живописный незнакомец сердится. Он обижен.

Веер миссис Треверс опустился к ней на колени. Она сидела молча, как бы дожидаясь, что еще скажет ее собеседник.

— Как вы думаете, не попытаться ли мне водворить мир? — спросил д'Алькасер.

Миссис Треверс не отвечала. Подождав немного, он стал настаивать:

— Как вы думаете, не выступить ли мне в роли посредника — нейтрального, но благожелательного человека? Мне нравится этот бородач.

Тем временем обмен гневными фразами продолжался среди всеобщего смущения.

— Я бросил бы вас, если бы мне не было жаль этих бедных ребят, — яростно проговорил Лингард. — Вы их не спросили, что они на этот счет думают?

— Я никого не спрашиваю, — воскликнул мистер Треверс, брызгая от гнева слюной. — Всё здесь зависит от меня.

— Мне жаль их в таком случае, — произнес Лингард с внезапной задумчивостью и, наклонившись вперед, скрестил руки на груди.

При этих словах мистер Треверс подпрыгнул и, совершенно забывшись, закричал:

— Вы нахал, и больше мне нечего вам сказать.

Д'Алькасер пробормотал: «Дело становится серьезно», — и сделал было движение вперед. Он не поверил своим ушам, когда услышал, как миссис Треверс быстро и как бы с волнением проговорила:

— Пожалуйста, не ходите. Не останавливайте их. О! Это настоящее, это гнев! Наконец что-то настоящее!

Д'Алькасер остался стоять, прислонившись к поручню.

Мистер Треверс протянул руку и очень громко повторил:

— Больше мне нечего сказать. Уходите сейчас же с моего корабля!

Черная собака, растянувшаяся у ног его жены, положив морду на лапы и поблескивая желтыми глазами, сердито заворчала на шум.

Миссис Треверс засмеялась легким, веселым смехом, который точно вырвался, скользил, летел стрелой из-за ее белых зубов. Д'Алькасер, со скрытым изумлением, серьезно смотрел на нее. Передохнув, она продолжала, со взрывами смеха после каждой фразы:

— Но ведь это… Это такое новое для меня зрелище… Увидеть наконец что-то настоящее и человеческое… Они как будто весь свой век дожидались этого случая. Ха-ха-ха! Всю свою жизнь дожидались этого случая. Ха-ха-ха!

Эти странные слова показались д'Алькасеру совершенно правильными. Они бросали неожиданный свет. Он улыбнулся и потом серьезным тоном сказал:

— Эта реальность может зайти слишком далеко. Человек столь живописной внешности способен на все. Позвольте мне…

Он отошел от нее и направился к Лингарду, худой и мешковатый, но во всей своей фигуре, в походке, в каждом движении сохранявший церемонную изысканность.

Почувствовав на своем плече легкое прикосновение, Лингард резко и сердито обернулся. Но, как только он отвел глаза от мистера Треверса, гнев его сразу стих, как бы упал к его ногам, подобно сброшенной одежде.

— Извините, — спокойно сказал д'Алькасер. Легкое движение его руки было не более чем подобием, началом примирительного жеста. — Извините, но это требует доверия с обеих сторон. Дон Мартин человек влиятельный…

— Я говорил достаточно ясно. Я сказал все, что мог сказать. Честное слово, все, — заявил Лингард с добродушным видом.

— Ах, вот в чем дело! — сказал д'Алькасер в раздумье. — В таком случае ваша скрытность — результат данного слова, вопрос чести?

Лингард подумал с минуту.

— Можно назвать и так. Но я вообще ничего не должен делать для человека, который не соблаговолил заметить моей руки, когда я ему ее протянул, входя на яхту.

— Вы находитесь в более выгодном положении, чем мы, — отвечал д'Алькасер, — и потому можете проявить благородство и забыть эту оплошность. И если мы окажем друг другу немного более доверия…

— Дорогой д'Алькасер, вы говорите нелепости, — вмешался мистер Треверс спокойным голосом, но с побелевшими губами, — Я приехал в эти места вовсе не для того, чтобы пожимать руки направо и налево и слушать откровенности первого встречного авантюриста.

Д'Алькасер отступил назад с едва заметным поклоном Лингарду, который мгновение стоял молча с искривившимся лицом.

— Да, я авантюрист, — воскликнул он. — Если бы я не был авантюристом, мне пришлось бы подыхать с голоду или прислуживать у себя в Англии таким господам, как вы. Если бы я не был авантюристом, то все вы, наверное, лежали бы теперь на палубе вашей яхты с перерезанными глотками.

Мистер Треверс только презрительно махнул рукой. Но дру гие тоже услышали слова Лингарда. Картер был весь внимание, и даже маленький, толстый капитан яхты сообразил, что им грозит какая-то опасность. Он стремительно ринулся на своих коротких ножках к Картеру, потянул его за рукав и заговорил, заикаясь:

— Что он такое говорит? Кто он? Что ему нужно? Разве туземцы здесь не мирные? Мой справочник говорит: «Туземцы мирны на всем этом побережье». Мой справочник говорит…

Картер взглянул через плечо и нетерпеливо высвободил руку.

— Идите лучше в кладовую, шкипер, это самое подходящее для вас место, и перечтите еще раз этот отрывок о туземцах, — произнес он с нескрываемым презрением к своему начальнику. — Вон видите, уж кое-кто из них плывет к нам, чтобы скушать вас со всеми вашими справочниками. Отойдите и дайте джентльменам подраться.

Затем, обратившись к Лингарду, он протянул:

— Этот ваш сумасшедший помощник послал вашу лодку обратно, да еще с какими-то гостями.

Не успел Лингард толком понять значение этих слов, как головы Хассима и Иммады показались над перилами. Затем появились и их тела, словно постепенно выплывая из воды. С минуту они стояли на краю, оглядываясь на незнакомую обстановку палубы, потом прошли под парусиновый навес, защищавший от солнца роскошь и комфорт сложных и непонятных для них существ.

Лингард сейчас же крикнул:

— Какие новости, раджа?

Хассим обвел глазами яхту. Свое ружье он оставил в лодке и пришел безоружный, спокойный, как будто уверенный, что легкая улыбка, игравшая на его губах, будет принята, как приятный дар. Иммада, почти не видная из-за его спины, шла за ним легкой походкой, плотно прижав локти к телу. Ее густые ресницы широко раскрылись; ее лицо, юное и задумчивое, было робко, но в то же время решительно.

В двух шагах от белых они остановились, и некоторое время никто не говорил ни слова. Хассим значительно взглянул на Лингарда и, легким кивком головы указав на яхту, сказал:

— Тут нет пушек.

— Да, нет, — смущенно отозвался Лингард. Ему пришло в голову, что впервые за эти два года он совершенно забыл о существовании этих двух людей.

Иммада стояла, потупив глаза, странная и неподвижная. Хассим, совершенно спокойный, разглядывал незнакомые лица, как бы выискивая общие черты или тонкие оттенки различия.

— Что это за новое вторжение? — сердито спросил мистер Треверс.

— Это рыбаки, сэр, — вмешался капитан. — Мы видели, как они три дня плавали тут на челноке. Но по глупости они ничего не отвечали на наши крики. А не мешало бы вам кусочек рыбки на завтрак, — добавил он со льстивой улыбкой и вдруг начал орать во весь голос:

— Эй, Джонни! Рыба? Рыба? Эй! Савэ! Понимаешь — рыба?

Он внезапно смолк и почтительно сказал:

— Не могу ничего втолковать этим дикарям, сэр.

И сейчас же удалился, словно совершив чудо ловкости.

Хассим взглянул на Лингарда.

— Почему белый человек так кричит? — спросил он со страхом.

— Они хотят рыбы, — взбешенным голосом отвечал Лингард.

На лице Хассима немедленно появилось такое крайнее изумление, что Лингард не удержался и разразился коротким и унылым смехом.

— Хотят рыбы! — повторил Хассим, недоуменно глядя перед собой. — О, вы, белые люди! Есть рыбу можно, но зачем так шуметь? И зачем ты прислал их сюда без пушек? — Значительно посмотрев на покатую палубу застрявшей яхты, он добавил, слегка кивнув Лингарду: — И без знания?

— Ты напрасно приехал сюда, Хассим, — сердито сказал Лингард. — Здесь никто ничего не понимает. Они принимают раджу за рыбака.

— Я-ва! Это большая ошибка, ибо вождь десяти бесприютных беглецов значит поистине много меньше, чем староста рыбачьей деревушки, — спокойно заметил Хассим. Иммада вздохнула. — Мы приехали сюда, — добавил он после небольшой паузы, — потому что ты забыл взглянуть на нас, которые ждали тебя, мало спав ночью, а днем смотря горячими глазами на пустую воду у подножья неба.

Не подымая головы, Иммада прошептала:

— Ты ни разу, ни разу не взглянул на нас!

— Глазам моим было слишком много дела, — объяснил Лингард с той терпеливой нежностью, которой дышало все его существо всякий раз, как он говорил с молодой девушкой, и которая стушевывала его резкость и смягчала все выражение его лица, подобно призрачному утреннему туману, набрасывающему покрывало нежных чар на неприятную, грубую скалу, затерянную в океане. — Мне приходится теперь смотреть и направо, и налево, как в час большой опасности, — добавил он, и она испуганно шепнула «Почему?» так тихо, что скорбь этого вопроса как бы растаяла в молчании внимательно слушавших людей, — безответная, неуслышанная, непонятная, как скорбь неощутимой мысли.

Д'Алькасер, стоя в стороне, рассматривал их с глубоким и напряженным вниманием. Лингард был словно не в силах ото рваться от яхты и, приготовившись уходить, оставался на месте, подобно человеку, обдумывающему фразу, которую он должен сказать на прощание. Это застывшее тело, точно забытое напряженно работающим умом, напоминало Картеру о той мину те, когда в каюте брига он видел этого человека один на один, борющегося со своими мыслями, неподвижного, словно зажато го в тиски своей собственной совести.

Мистер Треверс бросил сквозь зубы:

— Сколько времени будет продолжаться это представление? Я ведь сказал, чтобы вы уходили.

— Подумайте об этих беднягах! — прошептал Лингард, бро сив быстрый взгляд на столпившихся матросов.

— Вы из тех людей, которые не внушают мне никакого доверия, — язвительно и тихо произнес мистер Треверс, с непонятным, но очевидным удовольствием. — Вы только зря тратите здесь время.

Лингард покраснел до самых глаз.

— Вы… Вы… — Он заикался и подыскивал оскорбление, но сделал над собой усилие и не произнес его. — Моим временем я плачу за вашу жизнь, — выговорил он наконец.

Лингард заметил внезапное движение среди присутствующих и увидел, что миссис Треверс поднялась с места.

Она порывисто направилась к стоявшей на палубе группе и подошла прямо к Иммаде. Хассим отступил в сторону и, как и подобает малайскому джентльмену, смотрел мимо нее, точно ее не было.

Миссис Треверс была высокая, гибкая, с свободными движениями. Ее лицо было так ослепительно бело в тени, что отбрасывало как бы сияние вокруг ее головы. На гладкий широкий лоб опускались тяжелым шлемом белокурые волосы, тонкие, как шелк, волнистые, как море, без отсветов и переливов, точно их никогда не касался дневной луч. Белое и гладкое горло, все трепещущее жизнью, и сильная и мощная шея поддерживали это сверкающее лицо и эту бледную массу волос, не знакомых с солнечным светом.

Миссис Треверс оживленно проговорила:

— Да ведь это девушка!

Миссис Треверс вызвала в д'Алькасере новый прилив любопытства. Налетевший порыв ветра стал трепать парусный полог, и через отвернутое полотнище на палубу ворвался сверкающий свет зыбких мелководий. Показалась обширная равнина блещущего моря, линия далекого горизонта, темная, точно край наплывающей ночи. Линия эта проходила как раз на уровне плеч Эдиты Треверс. Где он видел ее в последний раз? Это было давно, на другом конце мира. Тогда около нее было такое же сверкающее сияние, такие же блещущие пространства. И тоже где — то близко таилась ночь, выжидающая удобной минуты, чтобы поглотить свет, блеск, мужчин, женщин…

Д'Алькасер не мог вспомнить. Он почему-то сразу пришел к убеждению, что из всех известных ему женщин только эта одна была рождена для действия. Каждое ее движение было твердо, спокойно, полно значительности, бесстрашия и моральной красоты. Ее гибкая фигура очерчивалась четкими линиями под смелыми складками простого темно-синего платья.

Ей оставалось пройти только несколько шагов, но, прежде чем она остановилась перед Иммадой, д'Алькасер вспомнил их последнюю встречу. Это было далеко отсюда — на западе, в другом мире; она так мало походила тогда на теперешнюю Эдиту Треверс, что образ ее казался бредовой фантасмагорией. Он видел ее в освещенной перспективе дворцовых покоев, в беспокойном потоке человеческих тел, у стен высоких, как утесы, под высокими потолками, с которых, словно с тропического неба, лились потоки света и тепла на сверкающие мундиры, звезды, бриллианты, глаза безразличных или скучающих людей, собравшихся на официальный прием. А снаружи была тогда тьма, точно терпеливо дожидавшаяся чего-то, и покрытое облаками небо, глушившее слабый свет лондонского утра. Этому трудно было поверить.

Лингард, до сих пор глядевший чрезвычайно свирепо, хлопнул себя по боку и, видимо, взволновался.

— Клянусь небом, о вас-то я и позабыл, — озадаченно произнес он.

Миссис Треверс пристально смотрела на Иммаду. Светлокудрая и белая, она являла перед этой девушкой с оливковым лицом и черными волосами всю зрелость совершенства, все превосходство цветка над листом, осмысленной фразы над криком, способным выразить только чувство. Огромные пространства и бесчисленные столетия простирались между ними. Миссис Треверс глядела на девушку с выражением человека, заглядывающего в свое собственное сердце с любопытством, с безмолвным удивлением, с безмерным состраданием. Лингард предостерегающе сказал:

— Не трогайте ее!

Миссис Треверс взглянула на него.

— Разве вы думаете, что я могу обидеть ее? — тихо спросила она.

Мрачное «может быть», сорвавшееся с губ Лингарда, так поразило ее, что она некоторое время стояла молча, не решаясь даже улыбнуться.

— Почти ребенок! И такая хорошенькая! Какое изящное личико… — сказала она.

В этот миг новый глубокий вздох морского ветра поднял и опустил полотнища тента, так что звук, воздух и свет, казалось, ворвались разом и унесли ее слова в простор.

— Я не представляла себе, что у женщины может быть тако› очаровательно-нежное лицо.

Голос ее грел, ласкал и странно услаждал душу.

— Такая молодая! И она живет здесь — не так ли? У моря или где? Живет… — Затем совсем тихо, словно во время речи она отодвинулась на далекое расстояние, миссис Треверс произ несла: — Как она живет?

До сих пор Лингард почти не видел Эдиты Треверс, да и во обще не видел никого, кроме мистера Треверса. Теперь он смот рел и слушал с чувством, близким к оцепенению. Наконец он попытался собрать свои мысли и заговорил, все еще гневно:

— Какое вам до нее дело? Она знает войну, а вы знаете ли что-нибудь об этом? Она знает голод, жажду, несчастья — все вещи, ведомые вам только понаслышке. Она стояла лицом к лицу со смертью. Но какое вам дело до всего этого?

— Этот ребенок! — удивленно протянула миссис Треверс.

Иммада подняла на миссис Треверс свои глаза — черные как уголь, сверкающие и нежные, как тропическая ночь, — и взгляды обеих женщин, столь различные, столь испытующие, словно касались друг друга и крепко сплетались в интимном соприкосновении. Затем они разошлись.

— Зачем они приехали? Зачем ты показал им дорогу в эти места? — тихо спросила Иммада.

Лингард отрицательно покачал головой.

— Бедная девушка! — проговорила миссис Треверс. — Они все здесь так хороши?

— Кто это — все? — проговорил Лингард. — Вы не нашли бы другой такой, если бы обыскали все эти острова.

— Эдита! — воскликнул Треверс сердито-укоризненным тоном. Все обернулись на него с удивлением.

Миссис Треверс спросила:

— Кто она?

Лингард, покраснев, коротко ответил:

— Принцесса.

Он подозрительно оглянулся кругом. Никто не улыбнулся. Д'Алькасер, вежливый и небрежный, близко подошел к миссис Треверс.

— Если эта девушка принцесса, то этот человек рыцарь, — прошептал он убежденно. — Уверяю вас, рыцарь. Настоящий потомок бессмертных идальго, странствующих по морям. Было бы хорошо подружиться с ним. Серьезно, я думаю, вам бы следовало…

Оба они отступили в сторону и о чем-то тихо и быстро заговорили.

— Да, вам бы следовало.

— Но что я могу сделать? — перебила она, улавливая мысль на лету.

— Скажите что-нибудь.

— Это так необходимо? — спросила она с сомнением.

— Это не повредит, — сказал д'Алькасер с внезапной беспечностью, — друг всегда лучше, чем враг.

— Всегда? — многозначительно повторила она. — Но что я могу сказать?

— Несколько слов, — ответил он, — я думаю, любые слова, произнесенные вашим голосом…

— Мистер д'Алькасер!

— А может быть, вам достаточно было бы взглянуть на него разок так, чтобы он понял, что вы считаете его не совсем за разбойника, — продолжал он.

— Вы боитесь, мистер д'Алькасер?

— Чрезвычайно, — сказал он, нагибаясь, чтобы поднять ее веер. — Потому-то мне и хочется достичь примирения. И вам не надо бы забывать, что одна из ваших королев однажды не побрезговала ступить на плащ, разостланный вот таким же человеком.

Ее глаза сверкнули, и она вдруг опустила их.

— Я не королева, — холодно сказала она.

— К сожалению, нет, — согласился д'Алькасер, — но ведь зато и у той женщины не было никакого очарования, кроме ее короны.

В это время Лингард, которому что-то говорил Хассим, громко воскликнул:

— Я ни разу до сих пор не видел этих людей.

Иммада крепко схватила брата за руку. Мистер Треверс резко обратился к Лингарду:

— Будьте любезны убрать прочь этих туземцев!

— Ни разу! — прошептала Иммада, вне себя от радости.

Д'Алькасер взглянул на Эдиту и сделал шаг вперед.

— Неужели нельзя как-нибудь уладить дело, капитан? — сказал он учтиво. — Вспомните, что здесь не одни мужчины…

— Брось их, и пусть они умирают! — в экстазе вскричала Иммада.

Хотя только один Лингард понял значение этой фразы, все присутствующие почуяли что-то недоброе в молчании, воцарившемся после этих слов.

— Он уходит. Ну, миссис Треверс, — шепнул д'Алькасер.

— Я надеюсь… — порывисто начала было миссис Треверс и вдруг замолкла, как бы испуганная звуками своего голоса.

Лингард остановился.

— Я надеюсь, — опять начала она, — что эта бедная девушка увидит лучшие дни…

Миссис Треверс замялась.

— Под вашей охраной, — докончила она. — И я верю, что вы желали нам добра.

— Благодарю вас, — с достоинством произнес Лингард.

— Вы и д'Алькасер совершенно напрасно задерживаете этот господина, — строго заметил мистер Треверс, — и… его друзей.

— Я забыл про вас… Как же теперь быть? Надо… Это труд но… трудно… — бессвязно бормотал Лингард, смотря в сини‹ глаза миссис Треверс и чувствуя, что ум его теряется, словно и созерцании каких-то огромных пространств… — Я… Вы ничего не знаете… Я… вы… не можете… И все вышло из-за этого чело века! — разразился он наконец.

Вне себя от гнева, он некоторое время глядел на мистера Треверса, затем сделал знак рукой и направился к трапу, где Хассим и Иммада терпеливо ожидали его.

— Пойдем, — сказал он и прошел впереди их в лодку. На па лубе яхты не слышно было ни звука. Все трое исчезли за бортом один за другим, — бесследно, точно нырнули в море.

День тянулся в молчании. Миссис Треверс, погруженная в задумчивость, сидела, опустив веер на колени. Д'Алькасер, считавший нужным трактовать происшедший инцидент в примири тельном духе, попытался было переубедить владельца яхты, но этот джентльмен, намеренно не понимая его целей, осыпал его таким потоком извинений и сожалений по поводу того, что д'Алькасер потерял так досадно много времени, «любезно приняв их приглашение», что тот скоро вынужден был оставить эту тему.

— Даже мое уважение к вам, дорогой д'Алькасер, не могло бы склонить меня к тому, чтобы подчиниться такому бесстыдному вымогательству, — заявил Треверс с непоколебимо-добродетельным видом. — Этот человек хотел навязать мне свои услуги, а затем предъявить огромный счет. В этом весь секрет, будьте уверены, — Монокль мистера Треверса проницательно заблестел. — Но он немного недооценил мою рассудительность. И что за дерзость у этого негодяя! Уже одно существование такого человека в наши времена — настоящий позор.

Д'Алькасер удалился и, преисполненный смутных предчувствий, напрасно пытался углубиться в чтение. Мистер Треверс беспокойно расхаживал взад и вперед и убеждал себя, что его негодование исходит из чисто моральных оснований. Ослепительно яркий день, подобно вынутому из горна раскаленному железу, постепенно терял свой жар и блеск и окрашивался более глубокими тонами. В положенное время два матроса, бесшумно шагая в своих яхтовых башмаках, свернули растянутый гснт, и берег, море, темные островки и белые отмели опять открылись взору, немые и настороженные.

Видневшийся впереди бриг с его широко обрасопленными реями, пересекающими стройную симметрию высоких мачт, походил на живое существо, готовое в любую минуту выйти из своего изящного спокойствия и ринуться в дело.

Двое стюардов в белых жилетах с медными пуговицами вышли на палубу и начали бесшумно накрывать к обеду на верхней раме стеклянной крыши каюты. Солнце уходило к другим странам, к другим морям, к другим людям; его красный диск, склонявшийся по безоблачному небу, обливал яхту прощальными багровыми лучами, игравшими огненными блестками на хрустале и серебре обеденного сервиза, зажигавшими черенки ножей и окрашивавшими в розовый цвет белые тарелки. Над морем тянулся пурпуровый след, точно струя крови на синем щите.

Садясь за стол, мистер Треверс удрученным тоном намекнул, что придется перейти на консервы, так как весь запас свежего провианта, рассчитанный на переход до Батавии, уже съеден. Это было решительно неприятно.

— Впрочем, я путешествую не для личного удовольствия, — прибавил он. — И вера в то, что, жертвуя своим временем и комфортом, я приношу некоторую пользу человечеству, вознаградит меня за любые лишения.

Миссис Треверс и д'Алькасер не были расположены к разговору, и беседа их, подобно затихающему ветру, прерывалась долгими паузами после каждой новой вспышки.

Широкое молчание горизонта, глубокий покой всех видимых вещей окутывали тело и баюкали душу, останавливали и голос и мысль. Долгое время никто не говорил. Слуги бесшумно прислуживали замолкшим господам.

Вдруг мистер Треверс, как бы договаривая какую-то мысль, громко пробормотал:

— К сожалению, я должен признать, что я до некоторой степени потерял самообладание. Но вы должны согласиться, что существование такого человека — позор для цивилизации.

На это замечание никто не ответил, и мистер Треверс некоторое время опять чувствовал прилив негодования, в основе которого лежало, словно чудовище в тумане, нелепое чувство личной обиды. Он отстранил рукой поданное блюдо.

— Это побережье, — начал он, — было передано под покровительство Голландии по договору 1820 года. Договор 1820 года создает особые права и обязательства…

Его слушатели живо ощутили настойчивую необходимость не слушать больше.

Д'Алькасер, ерзая на походном стуле, не сводил глаз со стеклянной пробки графина. Миссис Треверс отвернулась в сторону, подперла голову рукой и, казалось, думала об очень важныч вещах. Мистер Треверс все говорил; говорил он монотонно, рез ким, невыразительным голосом, точно читал прокламацию. Обрывки казенных фраз неудержимо лились в уши его слушателей, как бы погруженных в неполный транс.

Международное соглашение… Обязанность распространять цивилизацию… Неисполнение обязательств… Договор… Кан нинг… Здесь д'Алькасер стал было внимательно слушать.

— Впрочем, это покушение, почти забавное по своему на хальству, нисколько не влияет на мое мнение. Я никогда не до пущу мысли, чтобы над людьми нашего положения кто-либо вздумал учинить насилие. Я хочу остановиться только на обще ственной стороне этого инцидента…

Тут д'Алькасер перестал слушать и вспомнил встречу Эдиты и Иммады, — конца и начала, цветка и листа, фразы и нечлено раздельного крика. Мистер Треверс продолжал в том же духе, догматически и упрямо. Но конец его речи был произнесен с некоторым одушевлением.

— И если низшая раса должна погибнуть, — это прямая выгода, дальнейший шаг к усовершенствованию общества, что и является истинной целью прогресса.

Он замолк. Закатные отсветы на хрустале и серебре погасли, и окружавшие яхту отмели и побережье, казалось, спокойно ждали наступления ночи. Обед давно уже окончился. Стюарды терпеливо дожидались в стороне, стоически вынося неудержимый поток слов, словно часовые под проливным дождем.

Миссис Треверс первая встала, вышла на корму и стала смотреть на берег. Солнце, уже зашедшее, еще выбрасывало над массой воды снопы неугасимого пламени, а внизу, по обе стороны яхты, сверкавшая поверхность моря, словно отражая цвет ее глаз, уже окрашивалась темно-фиолетовыми тонами. Д'Алькасер неслышными шагами подошел к миссис Треверс, и некоторое время оба они стояли рядом, опершись о перила и не говоря ни слова.

— Как спокойно! — проговорил наконец д'Алькасер.

Миссис Треверс, по-видимому, почувствовала, что спокойствие этого вечера было глубже и значительнее, чем обыкновенно. Почти бессознательно она прошептала:

— Точно во сне!

Опять последовало долгое молчание; вселенная дышала таким ненарушимым спокойствием, что звуки замирали на губах, точно боясь его потревожить. Небо было прозрачно, как алмаз, и в последних отблесках заката ночь уже расстилала свое покрывало. Что-то трогательное, смягчающее было в ясном конце этого погасавшего дня, дня трепещущего, сверкающего и горячего, умиравшего теперь в бесконечном мире, без шороха, без содрогания, без вдоха, в несокрушимой надежде на грядущее иоскресение.

Тени сразу сгустились, и толпой высыпали звезды, рассеивая по черной поверхности воды целый дождь бледных искр. Берег лежал темным, низким поясом, без единого просвета. Корзина на мачте брига очерчивалась над ним расплывчато и неясно.

Миссис Треверс заговорила первая:

— Как странно спокойно! Как будто — пустыня. Кажется, что ни на земле, ни на море нет ни одной живой души.

— Один-то человек уже во всяком случае здесь живет, — шутливо отвечал д'Алькасер, — и если ему поверить, то тут есть и другие люди, преисполненные злонамеренных умыслов.

— А вы думаете — это правда? — спросила миссис Треверс.

Прежде чем ответить, д'Алькасер пытался рассмотреть выражение ее лица, но тьма уже была слишком глубока.

— Как можно разглядеть темную правду в такую темную ночь? — уклончиво пошутил он. — Но если легко поверить во то, то это — здесь или нигде.

Миссис Треверс казалась погруженной в раздумье.

— А что такое сам этот человек? — спросила она.

Немного помолчав, д'Алькасер начал тихо говорить:

— Он груб, необычен и совершенно непохож на людей его круга. Он вовсе не таков, каким его рисует себе дон Мартин. Вообще, для меня непонятен. Но ведь он же ваш соотечественник…

Миссис Треверс изумилась такому ходу мысли.

— Да, это так, но вы знаете, — медленно заговорила она, — я совершенно… — что я хотела сказать — не представляю себе этого человека. Он не имеет ничего общего с тем человечеством, которое я знаю. Тут не с чего начать. Как этот человек живет? Что он думает? Что делает? Что любит? Что…

— Что он считает принятым, — подсказал д'Алькасер. — Это пояснило бы все остальное.

За ними внезапно появился мистер Треверс с горящей сигарой в зубах. Вынув ее изо рта, он сердито и упрямо заявил, что «никакое подлое запугивание» не помешает ему отправиться на его обычную прогулку. В трехстах ярдах к югу от яхты находился песчаный остров, с милю длиной, серебристо-белый в темноте, с торчащим пучком сухих кустов, громко шуршавших при малейшем движении тяжелого воздуха. На следующий день после крушения они причалили сюда, «чтобы немножко размять ноги», как выражался капитан. С тех пор каждый вечер, словно пользуясь некоей привилегией или исполняя некий долг, они гуляли там все трое, расхаживая во тьме взад и вперед у самого края воды по влажному песку, гладкому, ровному, эластичному, точно живое тело, и потевшему морской влагой под каждым прикосновением ноги.

Но на этот раз мистера Треверса сопровождал только д'Аль касер. Они уселись в самую маленькую лодку, и вахтенный мат рос отвез их к ближайшей точке острова.

Затем он вернулся. Он взошел по трапу, и миссис Треверс слышала, как он сказал кому-то на палубе: — Приказано приехать за ними через час. Шаги его замолкли, и сонная, бездыханная тишина воцарилась на севшем на мель судне.

Вскоре это абсолютное безмолвие, как бы напиравшее со всех сторон, начало вызывать в миссис Треверс состояние близ кое к галлюцинации. Ей казалось, что она стоит совершенно одна у края времен, на закате дней. Все было недвижно, как будто никогда не наступит рассвет, никогда не погаснут звезды, никогда не подымется солнце. Все было беззвучно, спокойно, мертво, как будто тень внешней тьмы, тень непрерывной, вечной ночи, наполняющей вселенную, такой глубокой и необъятной, что затерянные в ней пылающие солнца — только искры, только огненные точки, неутомимая тень, которая, словно подозрение об ужасной истине, омрачает все земное на своем пути, окутала ее, остановилась, чтобы никогда ее не покинуть.

И такая непреложность была в этой иллюзии, такое созвучие с ее собственными мыслями, что когда она прошептала во тьму тихое: «Пусть будет так», — ей показалось, что она произнесла одни из тех слов, которыми завершается и заканчивается целая жизнь.

В юности ее часто бранили за романтические идеи. Великая и искренняя страсть казалась ей идеалом и единственным смыслом жизни. Вступив в свет, она убедилась, однако, что идеал этот недостижим, ибо люди слишком рассудительны для того, чтобы быть искренними. Тогда она стала искать правду жизни в преданном и беззаветном служении какой-нибудь самоотверженной идее. Имя мистера Треверса было у всех на устах; он казался способным к энтузиазму и преданности делу и пленил ее воображение своей непроницаемостью. Она вышла за него замуж, нашла, что энтузиазм его ограничивается его собственной карьерой, и с тех пор перестала на что-либо надеяться.

Ее супруг, как и следовало ожидать, был смущен этим взаимным непониманием и немало огорчен ее равнодушием к его почтенным идеалам. Тем не менее он вполне удовлетворялся ее красотой, умом и полезными связями. Ею восхищались, ей завидовали, она была окружена блеском и поклонением. Так и проходили дни их совместной жизни — блестящие, однообразные, мимолетные, без намека на искренность или увлечение, без проблеска настоящего чувства, даже без сильного горя. Быстро и незаметно они влекли ее все дальше и дальше и привели, наконец, к этому вечеру, к этому берегу, к этому морю, к этому мигу времени и этой точке земной поверхности, где она ясно почувствовала, что плавучая тень непрерывной ночи окончательно надвинулась на нее и останется с ней навеки.

— Пусть будет так! — бросила она с вызывающей покорностью в немую и неподвижную тьму, сплошным пологом висевшую перед ее глазами. Как бы в ответ на ее слова на фока-рее брига появился фонарь. Он подымался, качаясь, затем застыл в воздухе. Его огненный глаз пронзал непроглядную ночь, разделявшую оба судна, и своим сильным и спокойным лучом освещал, казалось, ее одну.

Ее мысли, словно зачарованная ночная бабочка, невольно направились к этому свету, к этому человеку, к этой девушке, шавшей войну и опасности, видевшей смерть в глаза и, по-видимому, завоевавшей любовь этого человека. События сегодняшнего дня были странны сами по себе, но ее художественное чувство особенно поражала та сила, с которой они разыгрались. Они вставали в ее памяти с ясной простотой какой-то бессмертной легенды. Они были таинственны, но она чувствовала, что они, безусловно, истинны. Они дышали безыскусственным и могучим чувством, таким же точно, какое руководило людьми на заре дней.

На миг миссис Треверс позавидовала судьбе этой скромной, неведомой девушки. Ничто не стояло между ней и правдой ее ощущений. Она могла отдаваться искренним страстям души — нежности, любви и жестокости… Почему бы, в самом деле, ей не быть также и жестокой? Она, наверное, знала правду ужаса и правду любви — без всяких искусственных пут, без болезненных ограничений…

Миссис Треверс раздумывала, чем могла быть подобная жизнь. Она вдруг почувствовала наплыв той необъяснимой восторженности, которую часто внушает интеллектуальным натурам мысль об их физических качествах. С внезапной радостью она поняла, что и она могла бы вести такое существование, и ей страстно захотелось узнать голую правду вещей — правду жизни и страсти, похороненную под пылью протекших столетий.

Вдруг она вздрогнула и пришла в себя, точно упала с неба.

За бортом послышалось журчание воды, и из темноты вынырнула какая-то бесформенная масса. Внизу, у ног ее, чей-то голос произнес:

— Я заметил вашу фигуру на фоне неба!

Крик удивления замер на ее губах; она могла только внимательно смотреть вниз. Лингард, один на шлюпке, взмахом весел направил легкую лодку почти к самой корме, положил весла и встал с банки.

Его голова и плечи очертились за бортом, и казалось, будто он стоит на воде. Миссис Треверс невольно отпрянула назад.

— Не уходите, — взволнованно заговорил он. — Не говорите громко. Никто не должен знать. Что воображают ваши спутни ки, — где они находятся, по их мнению? В доке, у себя дома? Л вы…

— Моего мужа нет на яхте, — поспешно прервала она.

— Я знаю.

Миссис Треверс несколько перегнулась за перила.

— Значит, вы за нами следите? Зачем это?

— Кто-нибудь должен же за вами следить. Ведь ваш экипаж замечательно бдителен, не правда ли? Как только спустились сумерки, одна из моих лодок все время юлила тут, со стороны кормы. Я поклялся, что не увижу больше никого из вас, не буду больше говорить, буду слеп, глух и нем. И вот я опять здесь.

Тревога и недоверие миссис Треверс исчезли, уступив место жгучему, но спокойному любопытству, какое испытываешь перед лицом неотвратимой судьбы. Она посмотрела вниз на Лингарда. Он стоял, обнажив голову и опершись одной рукой о борт судна, как бы о чем-то глубоко задумавшись.

— Потому что вам надо было еще что-то сообщить нам, — подсказала миссис Треверс.

— Да, — сказал он тихо, не шевелясь.

— Может, вы взойдете на яхту и подождете?

— Кто? Я!

Он так быстро поднял голову, что миссис Треверс вздрогнула.

— Мне не о чем с ним говорить, да и вообще я никогда ногой не ступлю на эту яхту. Мне велели убираться — и этого достаточно.

— Он привык, чтобы с ним обращались почтительно, — произнесла миссис Треверс после небольшой паузы, — а вы…

— Кто он такой? — просто спросил Лингард.

Казалось, что три эти слова развеяли в одну минуту все ее прошлое, подобно дыму. Они лишали все человечество всякого следа значительности. Она с изумлением заметила, что здесь, в эту ночь, на этот наивно-испытующий вопрос, нельзя было подыскать подходящего ответа.

— Я просил немного, — начал опять Лингард. — Я только просил, чтобы вы все на пять дней перешли ко мне на судно. Вот и все… А разве я похож на лжеца? Но есть вещи, которые я не могу им сказать. Я не могу объяснить этого ни ему, и никому в мире.

' Голос его упал.

— Ни даже самому себе, — добавил он как во сне.

— Мы так долго пробыли здесь, никем не тревожимые, — начала миссис Треверс, слегка волнуясь, — что сейчас как-то не верится в опасность. Во все эти дни мы не видели никого, кроме этих двух людей, которые приезжали за вами. Если вы не можете объяснить…

— Конечно, нельзя требовать, чтобы вы видели через стену, — перебил Лингард. — Этот берег — все равно, что стена, но я-то знаю, что находится по ту сторону… Яхта — здесь! Когда я взглянул на нее, мне представилось, что она оставила Англию всего какой-нибудь час назад. Уж одни ее мачты напомнили мне о старых временах. А потом — лица этих матросов… Мне казалось, что я всех их знаю. Точно моя родина нежданно-негаданно свалилась ко мне. И мне ненавистно было смотреть на всех вас.

— Но если мы подвергаемся здесь опасности, то ведь вас-то это не касается, — проговорила миссис Треверс после паузы, во время которой она старалась проникнуть в тайну страсти, скрытой за словами этого человека. — Наша вторая шлюпка направилась в Проливы, и скоро, наверное, нам пришлют помощь.

— Не касается меня! Что, это ваш вахтенный идет на корму? Я не хочу, чтобы кто-нибудь знал, что я опять являлся сюда просить, хотя бы даже вас. Он идет сюда? Послушайте… Я перехватил вашу вторую шлюпку…

Голова и плечи Лингарда нырнули вниз, словно он погрузился в более густой слой тьмы, реющий под водой.

Вахтенный, намеревавшийся было понежиться в одном из парусиновых кресел, увидел жену хозяина, подошел к лампе, висевшей на шесте полога, сделал вид, что оправляет ее, и лениво прошел на нос яхты.

— И вы осмелились, — шепнула вниз миссис Треверс напряженным голосом. И тотчас же голова Лингарда опять вынырнула с поднятым лицом.

— Надо было на это пойти или бросить все. Помощь из Проливов все равно пришла бы слишком поздно, если бы я не был в состоянии некоторое время оберечь вас. А если бы я оказался в состоянии сделать это, то я помог бы вам один. Я думал, что встречу рассудительных людей, но ошибся в расчетах. Удивительного тут, впрочем, ничего нет. Вы приехали слишком издалека и не понимаете здешних условий. Так вот, так или иначе, я осмелился. Я послал за вашей второй шлюпкой одного малого, который попытается арестовать самого губернатора Проливов, если я прикажу. Он это устроит. Может быть, это уже сделано. Вам не на что надеяться. Но я здесь. Вы сказали, что верите в чистоту моих намерений.

— Да, — пробормотала миссис Треверс.

— Вот почему я и хотел рассказать вам все. Надо было начать с дела насчет шлюпки. А теперь что вы обо мне думаете? Ведь я отрезал вас от всего мира. Вы точно канули в воду. Вы шли из одного порта в другой. Кто станет о вас беспокоиться?

Кто догадается? Пройдут месяцы, прежде чем власти начнут шс велиться.

— Я понимаю, — сказала спокойно миссис Треверс. — Мы совершенно беспомощны.

— И одни, — добавил Лингард.

Помолчав, миссис Треверс произнесла сдержанно и медленно:

— Но что это значит? Нас ограбят, возьмут в плен?

— Вас убили бы, если бы меня не было здесь.

— Но, значит, вы имеете возможность…

— А почему вы еще живы, как вы думаете? — воскликнул Лингард. — Иоргенсон все время уговаривал их там на берегу, — продолжал он, махнув рукой в сторону погруженного во тьму побережья, — Неужели вы полагаете, что он смог бы удержать их, если бы они не ожидали с часа на час моего прибытия? Без моего кулака слова его не значили бы ничего.

Послышался тяжелый удар кулака о борт яхты. Звук исчез в ночной тьме, окутавшей равнодушное море, и равнодушную землю, и ярость, и боль человеческих сердец. Миссис Треверс улыбнулась, очарованная простым и образным языком собеседника.

Лингард сделал порывистое движение, чтобы сохранить равновесие в неустойчивом челноке. Миссис Треверс заговорила медленно, рассеянно; мысли ее были, казалось, так же неясны, как ее чувства.

— А кто такой этот Иоргенсон? — спросила она.

— Человек, самый обыкновенный человек вроде меня.

— Вроде вас?

— Да, вроде меня, — сказал он со странным отвращением, словно допуская мучительную истину. — Рассудительнее, пожалуй, но не такой счастливый. Хотя, с тех пор как сюда явилась ваша яхта, я начинаю думать, что моим счастьем мне нечего хвастать.

— Но неужели наше присутствие здесь так фатально для вас?

— Для некоторых оно может значить смерть, а для меня, может быть, и хуже, чем смерть. И это зависит от вас, в известном смысле. Подумайте об этом. Мне никогда больше не представится такого случая. Но это еще ничего! Человек, который когда-то спас мне жизнь и которому я дал слово, подумает, что я бросил его на произвол судьбы. Но и это еще ничего! Послушайте! Девушка, наверное, умрет от горя. Это верно, как то, что я стою здесь в лодке и говорю с вами.

— Вы любите ее, — тихо сказала миссис Треверс.

— Как родную дочь, — тихо произнес Лингард.

— Ах, так, — слабо воскликнула миссис Треверс. С минуту они помолчали.

— Послушайте! — начал опять Лингард. — Когда, еще мальчишкой, я был юнгой на рыбачьем судне и, бывало, видал людей на яхтах, как вы, вы были мне такие же чужие, как вам эти малайцы. Я оставил Англию шестнадцать лет назад и изъездил весь свет. Теперь я уже почти забыл свою родину. И что такое для меня все вы по сравнению с этими двумя? Если бы я сейчас вот тут умер, — разве вы пожалели бы? И разве на родине пожалел бы кто-нибудь? Ни одна душа в целом мире, — кроме вот этих двух.

— Но что же я могу сделать? — спросила она и ждала ответа, перегнувшись за борт.

Он подумал немного, потом поднял голову и тихо заговорил:

— Вы понимаете грозящую вам опасность? Вы боитесь?

— Я, конечно, понимаю смысл ваших слов. Понимаю ли я опасность? — продолжала она. — Нет, решительно не понимаю. И, по правде сказать, совсем не боюсь.

— Вы не боитесь? — разочарованным тоном протянул Лингард. — Может быть, вы мне не верите? А ведь я вам поверил, когда вы сказали, что доверяете мне. Я так надеялся на вас, что вот приехал сюда просить у вас помощи и рассказываю вам то, чего никто не знает.

— Вы не понимаете меня, — порывисто и серьезно проговорила миссис Треверс. — Все это так необычно и внезапно, так странно для меня…

— Ну, конечно. Разве вам знакомы опасности и тревоги? Вам? Но, может быть, если вы все хорошенько обдумаете…

— Вы хотите, чтобы я запугала себя? — Миссис Треверс рассмеялась. Эта веселая нотка совершенно не вязалась с его мрачными мыслями и звучала почти жутко. Но ночь вдруг почему-то показалась ему блестящей и теплой, как день. Смех замолк — и снова возвратилась тьма и больно ударила Лингарда в грудь.

— Я не думаю, чтобы это мне удалось! — спокойно закончила миссис Треверс.

— Не думаете? — Лингард смущенно замялся. — Но ведь положение достаточно плохо — так плохо, что можно испугаться всерьез. Я не трус, — быстро заговорил он, — но уверяю вас, я не смогу ничего сделать, если вы мне не поможете.

— Вы хотите, чтобы я сделала вид, что очень напугана? — быстро спросила миссис Треверс.

— Вот именно, — сделайте вид… Я, вероятно, прошу от вас слишком много. Ведь вы, должно быть, никогда не притворялись в жизни?

— Нет, — отвечала миссис Треверс после паузы.

Послышавшаяся в ее тоне нотка горечи смутила Лингарда.

— Не обижайтесь, — заговорил он. — У меня есть план, как вас отсюда вызволить. Но это нелегко. Смогли бы вы притвориться?

— Может быть, и смогла бы, если бы постаралась. Но для чего?

— Вы все должны переехать на мой бриг, — начал он быстро. — Тогда, может быть, дело обойдется без потасовки. Так boi, скажите, что вы хотите этого, что на яхте вы не чувствуете себя в безопасности… Понимаете?

— Понимаю, — задумчиво проговорила миссис Треверс.

— Мой бриг не велик, но салон вполне подойдет для леди, — с оживлением продолжал Лингард.

— Конечно, в нем ведь уже помещалась принцесса, — спо койно добавила миссис Треверс.

— Я не буду вам мешать.

— Вы меня очень завлекаете.

— Вам вообще никто не будет мешать. Вам даже не придется меня видеть.

— Все это бесспорно удобно, но…

— Я знаю свое место.

— Но я, пожалуй, не смогу убедить, — докончила она.

— Этому я не верю, — бесцеремонно заявил Лингард. — Суть в том, что вы мне не верите. Вы думаете, что только люди вашего круга могут говорить правду.

— Несомненно, — пробормотала она.

— И вы говорите себе — этот малый водится с пиратами, ворами, неграми…

— Послушайте…

— Я никогда не видала таких людей, — продолжал, не слушая, Лингард, — он, наверное, негодяй.

Лингард замолчал, окончательно смущенный. Через минуту раздался спокойный голос миссис Треверс:

— Вы походите на остальных людей тем, что вы начинаете сердиться, когда не можете сразу поставить на своем.

— Я сержусь! — воскликнул Лингард упавшим голосом. — Вы меня не понимаете. Я ведь думаю и о вас. Мне тяжело…

— Я не верю не вам, а своему собственному влиянию. Вы произвели неблагоприятное впечатление на мистера Треверса.

— Неблагоприятное впечатление? Он обошелся со мной, как с бродягой! Ну, да не в этом дело. Он ваш муж, а страх близкого человека всегда тяжело видеть. И потому он…

— Что за макиавеллизм!

— Как вы сказали?

— Я только удивилась, где вы могли сделать такое наблюдение. На море?

— Какое наблюдение? — рассеянно переспросил Лингард и продолжал свою мысль: — Стоит вам сказать слово, и все будет сделано.

— Вы так думаете?

— Я убежден в этом. Ведь даже я сам…

— Конечно, — прервала она, — Но вы не думаете, что после такого недружелюбного прощания вам трудно будет возобновить отношения?

— Человек вроде меня на все готов ради денег. Понимаете?

— А вы ничего не имеете против того, чтобы я воспользовалась таким аргументом? — спросила миссис Треверс помолчав.

— Как вы найдете нужным.

Голос его дрожал, и миссис Треверс в смущении слегка отпрянула назад, точно он к ней прикоснулся.

— Но что же, собственно, за всем этим кроется? — начала недоумевающе миссис Треверс.

— Царство, — ответил Лингард.

Миссис Треверс, широко раскрыв глаза, перегнулась через борт, и их лица приблизились друг к другу.

— Не для вас самого? — прошептала она.

Он почувствовал, как ее дыхание коснулось его лба, и с секунду оставался неподвижным, совершенно неподвижным, как будто не хотел больше ни двигаться, ни говорить.

— Такие вещи сваливаются неожиданно, — начал он вдруг. — Прежде чем сообразишь, в чем дело, уже уходишь в них с головой. Когда я направился в ту бухту на Новой Гвинее, мне и в голову не приходило, куда меня заведет это путешествие. Я, пожалуй, расскажу вам одну историю. Вы поймете! Только вы!

Лингард запнулся, помолчал и сразу заговорил, как бы бросая в ночную тьму свои видения последних двух лет, и миссис Треверс казалось, что слова его вычерчиваются огненными знаками.

Рассказ Лингарда поражал, как открытие нового мира. Ее точно водили по границам какого-то захватывающего существования, и она заглядывала туда через искренний энтузиазм рассказчика. Героизм чувств скрывал нелепую преувеличенность этой благодарности, этой дружбы, этой необъятной преданности, а непоколебимая решимость придавала туманным завоевательным планам Лингарда размеры большого предприятия. Самые знаменитые авантюристы истории вряд ли были больше увлечены своими мечтами о покорении вселенной.

Время от времени он прерывал свой рассказ, как бывает при разговоре со старым другом. «Как вы поступили бы на моем месте?» — спрашивал он и сейчас же спешил дальше, не дожидаясь ответа.

В рассказе его миссис Треверс поразило величие страсти и красота врожденной любви к людям, нашедшей себе и предмет, и способ проявления. Поразила нежность, скрывавшаяся за грубой порывистостью и направлявшаяся на то, чтобы защищать человеческие существа от их собственной судьбы. Быть может, ее ненависть к условностям, убивающим искренние порывы, особенно обострила ее восприимчивость к тому великому и глу бокому, что кроется под человеческими безумствами, какую бы разнообразную форму ни принимали они в различных местах и в различные эпохи.

Что из того, что рассказчик был всего-навсего бродячий моряк, царство, о котором он говорил, — джунгли, люди — лесные дикари, жизни — никому не ведомые? Его простая душа была захвачена величием идеи, и к этим пламенным порывам не при мешивалось ничего пошлого. Как только миссис Треверс поня ла это, рассказ стал находить отклик в смелости ее собственных мыслей, она поддалась очарованию и забыла, где она находится.

Она забыла, что она сама участвует в этой повести, которая представлялась ей далекой от нее, все равно — правда или вымысел, живущий только в образной речи и в том отклике, который она встречала в ее чувствах.

Лингард остановился.

Минута наступившей тишины дала ей возможность подумать. Вначале единственное, что ей пришло в голову, была несколько давящая мысль, что в истории этого человека есть нечто, имеющее значение и для нее самой. Впервые за все это время у нее мелькнула мысль о смерти и опасности. Может быть, именно в этом заключалась для нее значительность рассказа? И вдруг она остро почувствовала, что предприятие Лингарда уже вовлекло целиком ее самое, как вовлекают людей стихийные катастрофы.

Он опять заговорил. Он молчал не больше минуты, но миссис Треверс казалось, что прошли годы — так по-новому воспринимала она теперь его слова. Ею овладело глубокое волнение, точно его приезд сюда и доверие, которое он ей оказывал, были событиями ужасающей важности. Она с тревогой начинала сознавать, что это сливалось с ее собственной жизнью и в то же время было частью рассказанной истории. До слуха ее долетали странные имена: Белараб, Даман, Тенга, Нинграт. Они теперь входили в ее существование, и она со страхом чувствовала, что не в состоянии связать эти имена ни с каким человеческим образом. Они стояли особняком, как бы написанные на пологе ночи. Они принимали символические формы. Они завладевали ее чувствами. Миссис Треверс задумчиво шептала: «Белараб, Даман, Нинграт», — и эти варварские звуки дышали, казалось, какой-то необыкновенной силой, хранили в себе роковой смысл, таили безумие.

— У каждого из них большие счеты с белыми… Но что мне до этого? Мне надо было достать людей, готовых сражаться. Я рисковал жизнью, чтобы добраться до них. Я дал им обещания, которые должен выполнить, или… вы понимаете теперь, почему я велел перехватить вашу шлюпку? Я так глубоко вовлечен в это предприятие, что мне нет никакого дела до всех сэров Джонов на свете. Когда у меня есть работа, я ни о чем другом не думаю. Но я дал вам один шанс спасения — хороший шанс. Я должен был это сделать. Но я, видите ли, недостаточно походил на джентльмена. Да, да, в этом все дело. И, однако, я отлично знаю, что такое джентльмен. Я жил с джентльменами долгие годы. Я дружил с ними — на золотых приисках и в других местах, где человек показывает свое подлинное нутро. Некоторые из них еще и теперь пишут мне письма из дому, потому что я… Ну, да нечего об этом говорить. Да, я знаю, как поступает джентльмен. Он хорошо обходится с незнакомыми людьми, он не считает человека лжецом, пока это не доказано, он держит раз данное слово… Я поступаю именно так. Пока я жив, ни одного волоса не упадет с вашей головы.

Миссис Треверс успела несколько прийти в себя, но при этих словах ею овладело такое ощущение неуверенности и тревоги, какое охватывает людей при первом толчке землетрясения. Вслед за этим все ее чувства застыли в ожидании. Она молчала. Лингард подумал, что она ему не верит.

— Слушайте! Ну, как вы думаете, что меня заставило приехать сюда и говорить с вами? Хассим, вернее раджа Туллы, спросил меня сегодня: «Что ты будешь делать с этими твоими земляками?» Он еще, по-видимому, думает, что я сам для чего — то привел вас сюда, — ведь этим туземцам иной раз приходят в голову самые нелепые мысли! Так взбесят, что невольно выругаешься. — Лингард выругался, — Он считает вас моими земляками. В какой это степени вы мои земляки? Скажите мне, в какой степени? У меня с вами так же мало общего, как у вас со мной. Ну, скажите, какой чистенький господчик из вашего общества стал бы, например, там, в Англии, рисковать жизнью, чтобы спасти от гибели рыбачью барку?

Несмотря на смутное чувство опасности, гнездившееся в ее сознании, миссис Треверс не приходила в голову мысль о смерти. Наоборот, она ощущала необыкновенный прилив жизненности. В ней забродили неведомые доселе силы, как будто жизнь проснулась в ней только сейчас. Скрытая во тьме опасность не давала еще о себе знать и не вызывала в ней ужаса, но зато воочию обнаружились перед ней простые и мощные страсти человеческой души, волновавшие и чаровавшие своей новизной. Перед ней был человек, ничего не скрывавший. Она спросила:

— И все-таки вы приехали сюда?

— Да, — отвечал он, — ради вас… Ради вас одной.

Прилив, заливавший отмели, отдался спокойным звуком о руль яхты.

— Я не хочу, чтобы я одна оказалась спасенной.

— Тогда вы должны сами перетащить их как-нибудь на бриг, — мрачно сказал Лингард. — Бриг — вон. Я, мои пушки, мои люди — в вашем распоряжении. Вы знаете, что надо дс лать.

— Попытаюсь, — отвечала миссис Треверс.

— Отлично. Если вам не удастся, мне будет очень жаль этих бедняг, которые дрыхнут у вас в трюме. Но этого, конечно, не может быть. Следите за тем фонарем на бриге. Я нарочно велел его поднять. Опасность, может быть, ближе, чем мы думаем.›1 послал на разведку две лодки, и если они привезут дурные вес ти, фонарь будет спущен. Итак, подумайте обо всем этом. Я рассказал вам то, чего не рассказывал никому. Подумайте и обо мне. Я рассказал вам, потому что не мог иначе.

Лингард отпихнулся ногой от яхты и исчез из глаз миссис Треверс. Журчащий звук замолк в отдалении.

Она отошла от борта. Фонарь и звезды слабо освещали темную палубу. Этот вечер походил на вчерашний — на все предыдущие вечера.

«Неужели все это может быть? — спрашивала она себя. — Нет, но это правда».

Она села в складное кресло, чтобы думать, но могла только вспоминать. Она вскочила. Ей послышалось, что кто-то слабо окликает яхту.

«Не он ли зовет?» Она прислушалась и, ничего не услышав, рассердилась на себя за то, что ей чудятся звуки.

«Он сказал, что доверяет мне. В чем же грозящая нам опасность? И где эта опасность?» — раздумывала она.

С передней части яхты стали приближаться шаги. Над лестницей, ведущей в каюту, смутно обрисовалась фигура вахтенного матроса. Он тихо свистнул и удалился. Глухие стуки на дне лодки сменились всплесками весел. Ночь скоро поглотила эти легкие звуки. Миссис Треверс опять уселась. Она чувствовала себя гораздо спокойнее.

Она вообще имела способность и мужество додумывать до конца свои мысли. До возвращения мужа она все равно ничего не могла предпринять. Да и, кроме того, не предостережения Лингарда подействовали на нее. На нее подействовало то, что этот человек раскрыл ей всего себя, без малейшей утайки. Она ясно видела его желания, его затруднения, его сомнения, его привязанности, его порывистость, его безумие; жизнь, слагавшаяся из этих страстей, была, быть может, беспокойна, но отнюдь не пошла. У миссис Треверс был достаточно возвышенный ум, чтобы смотреть на него иначе, чем с чисто человеческой точки зрения. Раз он доверял ей (странно: почему он вздумал довериться ей? Не ошибся ли он?), она добросовестно примет его доверие. Ей вдруг пришло на мысль, что из всех людей, которых она когда-либо встречала, этого она знала лучше всех. Она почувствовала удивление, сменившееся глубокой печалью. Но это было ее личное несчастье.

Она перестала думать и внимательно прислушивалась, не возвращается ли шлюпка. Предстоявшая ей задача тревожила ее. Тишина была мертвая, и миссис Треверс казалось, что она затеряна в пустоте. Кто-то на середине палубы протяжно зевнул и произнес: «О господи, господи!» Чей-то голос спросил: «Они еще не вернулись?» В ответ кто-то пробурчал: «Нет».

Лингард трогал миссис Треверс, потому что он был так по — пятен. «Как проста его жизнь!» — думала она. Она не скрывала от себя, что он стоял особняком от человеческого общества, что ему не было там места. Как это хорошо! Вот наконец настоящее человеческое существо; голая правда вещей, оказывается, не так уж далека, несмотря на столетия культуры. Миссис Треверс подумала, что этот человек своим поступком, в сущности, сразу лишил ее всех привилегий, которые ей давали общественное положение, богатство, прошлое. «Я беспомощна. Что у меня осталось? — спрашивала она себя, — Ничего». Можно было бы сказать — «внешность», но миссис Треверс была еще слишком полна искусственности, чтобы подумать о красоте, которая ведь тоже входит, как необходимая часть, в неприкрашенную правду вещей.

Она обернулась и увидела, что фонарь на бриге горит сильным спокойным пламенем — яркое пятно на звездном пологе, разостлавшемся над берегом. Послышался глухой удар, как будто от лодки, стукнувшейся о борт. Они вернулись! Миссис Треверс поднялась, до крайности взволнованная. Что ей сказать? Как начать? Говорить ли вообще? Ведь это будет нелепо, ее слова будут похожи на сказку. Она не решится! Один миг ей казалось, что она сходит с ума.

Кто-то взбежал по трапу. Чтобы выиграть время, миссис Треверс прошла на корму. Фонарь брига ярко сверкал, и пламя его казалось огромным среди далеких солнц, разбросанных в беспредельности ночи.

Миссис Треверс пристально смотрела на него. «Я ничего не скажу ему, — думала она. — Это невозможно. Впрочем, нет, — я скажу все». Она ждала, что с минуты на минуту послышится голос ее мужа. Напряжение становилось невыносимым. Она понимала, что должна решить сейчас. Кто-то на палубе быстро и возбужденно заговорил. Миссис Треверс надеялась, что д'Алькасер заговорит первым и таким образом отсрочит роковой миг. Чей-то голос грубо произнес: «Что там такое?» Несмотря на волнение, она сразу узнала голос Картера, потому что обратила внимание на этого молодого человека, не походившего на остальной экипаж. Она решила, в конце концов, что лучше всего начать в шутливом духе… А может быть, лучше притвориться испуганной? В эту минуту фонарь задрожал, и миссис Треверс похолодела, точно у нее на глазах обвалился небесный свод. Губы ее раскрылись, готовые крикнуть. Фонарь сразу упал на несколько футов, замигал и погас. Вся нерешительность ее сразу прошла. Этот первый сигнал об опасности наполнил все ее су щество совершенно необычным для нее возбуждением. Нужно сейчас же что-то предпринять. Ей почему-то стало стыдно, что она колебалась так долго.

Миссис Треверс быстро двинулась вперед и, пройдя к фонарю, столкнулась лицом к лицу с Картером, направлявшимся к корме Оба остановились в свете фонаря, взглянули и были поражены выражением лиц друг друга. Их глаза были широко раскрыты.

— Вы видели? — спросила она, начиная дрожать.

— Как вы об этом узнали? — удивленно воскликнул Картер.

Миссис Треверс оглянулась и увидела, что весь экипаж был уже на палубе.

— Фонарь спущен, — пролепетала она.

— Джентльмены пропали, — сказал Картер. Затем, видя, что она не понимает, он объяснил: — Их похитили с отмели, — про должал он, пристально глядя на нее, чтобы увидеть, как она примет это. Она казалась спокойной.

— Похитили, как пару баранов. Даже ни одного крика не было слышно! — возмущенно воскликнул он. — Но, впрочем, отмель длинная, и они, может быть, находились на другом ее конце. Вы были на палубе, сударыня?

— Да, — пробормотала миссис Треверс, — Вот здесь, в этом кресле.

— Мы все были внизу. Мне необходимо было отдохнуть немного. Когда я взошел наверх, оказалось, что вахтенный спит. Он божится, что не спал, но я это знаю отлично. Кроме вас, никто не мог услышать никакого шума. Но, может быть, вы спали? — спросил он почтительно.

— Да… Нет… Я, должно быть, спала, — слабо ответила она.

Разговор с миссис Треверс, напряженная тревога и крайня» усталость вывели Лингарда из равновесия. Возвратившись на бриг, он спросил о Хассиме и услышал в ответ, что раджа и его сестра уехали на своем челноке и обещали вернуться к полуночи. Посланные на разведку шлюпки еще не вернулись. Лингард прошел к себе в каюту и, закрыв глаза, бросился на койку. «Я должен заснуть, или я сойду с ума», — подумал он.

Временами он чувствовал безграничное доверие к миссис Треверс и вспоминал ее лицо. Через секунду лицо начало куда — то уплывать, он усиленно старался удержать в воображении ее образ — и вдруг ему становилось до очевидности ясно, что он погибнет, если не предоставит этим людям исчезнуть бесследно с лица земли.

«Ведь все слышали, как этот человек приказывал мне убираться с его корабля, — думал он и мысленно созерцал мрачную картину предстоящего избиения. — И, однако, я сказал ей, что ни один волос с головы ее не упадет. Ни один волос».

При воспоминании об этих словах ему почему-то сразу становилось легко.

Время от времени от крайнего утомления он переставал думать, и в мозгу его зияла черная пустота; в одно из таких мгновений он заснул и потерял всякое представление о внешнем мире — так полно и внезапно, точно его свалили с ног ударом по голове.

Когда он, еще не совсем проснувшись, присел на постели, он с тревогой подумал, что проспал всю ночь напролет. В салоне горела лампа, и на фоне отбрасываемого ею светлого пятна он ясно увидел из двери своей каюты прошедшую мимо фигуру миссис Треверс.

«Значит, они все-таки переехали на бриг, — подумал он. — Почему же меня не позвали?»

Он бросился в салон. Никого!

Взглянув на часы под стеклянной крышей, он с досадой увидел, что они остановились, а он еще недавно слышал глухое биение механизма. Тогда они шли! Он проспал, наверное, не больше десяти минут. Он, наверное, был на бриге не больше двадцати минут!

Значит, ему только почудилось; он никого не видел. Однако он помнил поворот головы, линию затылка, цвет волос, движение проходящей фигуры.

Он уныло вернулся в каюту, бормоча: «Сегодня мне уж больше не заснуть» — и сейчас же вышел оттуда, держа в руках несколько листов бумаги, исписанных крупным угловатым почерком. Это было письмо Иоргенсона, отправленное три дня тому назад с Хассимом. Лингард уже прочитал его дважды, но теперь он оправил лампу и принялся читать в третий раз.

На красном щите над его головой золотой сноп молний, извивающийся между его инициалами, казалось, метил ему прямо в затылок, когда он сидел, положив голые локти на стол и всматриваясь в помятые листы.

Письмо гласило следующее:

«Хассим и Иммада сегодня ночью отправляются искать вас. Вы не приехали в срок, и с каждым днем положение делается хуже и хуже. Десять дней тому назад трое из людей Белараба, собиравшие на островах черепашьи яйца, вернулись с известием, что на илистых отмелях застрял корабль. Белараб сейчас же распорядился, чтобы ни один из людей не выходил из лагуны. В поселке поднялась суматоха.

Я думаю, это, должно быть, какая-нибудь дурацкая торговая шхуна. Впрочем, когда вы получите это письмо, вам уже все будет известно. Может быть, вы скажете, что мне самому надо было бы поехать на море и посмотреть. Но, не говоря уже о том, что Белараб запретил выходить из лагуны, — а я должен по давать другим пример послушания, — все ваше состояние, Том, находится тут, на «Эмме», и я не могу ее оставить ни на пол дня. Хассим ходил на совет, который собирался каждый вечер за оградой Белараба. Их святой, Нинграт, рекомендовал разгро мить судно. Хассим стал ему выговаривать и указал, что ко рабль, вероятно, прислан вами, так как до сих пор еще ни один белый не заходил в эти места. Белараб поддержал Хассима. Ни нграт очень рассердился и стал упрекать Белараба, что тот даег ему мало опиума. Он начал свою речь: «Сын мой!», а кончил «О, ты хуже, чем неверный!» Началось смятение. Приверженцы Тенги хотели было вмешаться, а ведь вы знаете, какие отношения между Тенгой и Беларабом. Тенга всегда хотел прогнать Бе лараба и имел на это недурные шансы, пока не появились вы и не вооружили телохранителей Белараба мушкетами. Но все-таки Хассиму удалось утишить ссору, и на этот раз дело обошлось без членовредительства. На следующий день, в пятницу, Нинграт, после молитвы в мечети, стал говорить с народом. Он блеял и дергался, как старый козел, и предсказывал народу несчастья, разорения и гибель, если этих белых отпустят. Он сумасшедший, но они считают его за святого, да, кроме того, в молодости он целые годы воевал с голландцами. Шесть телохранителей Белараба прошли по улице с заряженными мушкетами, и толпа рассеялась. Приверженцы Тенги утащили Нинграта в ограду своего господина. Если бы не ждали вас с минуты на минуту, в этот вечер, несомненно, загорелся бы бой. По-моему, жаль, что правитель страны Белараб, а не Тенга. Смелому и предусмотрительному человеку, как бы ни был он вероломен, всегда можно доверять до известного предела. А от Белараба нельзя добиться никакого толка. Мир! Мир! Вы знаете, на этом он помешан. А это лишает его рассудительности, и он нежданно-негаданно может ввязаться в войну. В конце концов это может ему стоить жизни. Но Тенга еще не чувствует себя достаточно сильным, и Белараб по моему совету разоружил всех жителей деревни. Его воины обходили все хижины и силой отбирали все огнестрельное оружие и все пики, какие только находили. Женщины, конечно, визжали и бранились, но сопротивления никто не оказывал. Несколько человек убежало в лес с оружием. Заметьте это обстоятельство. Это значит, что кроме Белараба есть еще другая сила в поселке. Возрастающая сила Тенги.

Четыре дня тому назад я был у Тенги. Он сидел на берегу и топориком обстругивал какую-то дощечку, а раб держал над его головой зонт. Забавы ради он строит лодку. При виде меня он бросил топор, взял меня за руку и провел в тень. Он признался, что послал двух хороших пловцов следить за севшим на мель кораблем. Они прокрались в залив на челноке, а когда доехали до морского берега, переплывали с отмели на отмель и добрались ярдов на пятьдесят до шхуны. Что это за шхуна, я не могу дознаться. Разведчики сообщили, что на борту ее трое вождей — и один с блестящим глазом, один худой, в белом платье, и третий без всякой растительности на лице и одетый совсем иначе. Может быть, это женщина. Я не знаю, что подумать. Хотел бы я, чтобы вы были здесь. После долгой болтовни Тенга сказал: «Шесть лет назад я был правителем страны, и меня прогнали голландцы. Страна была маленькая, но они не брезгают ничем. Они сделали вид, что отдают ее моему племяннику — да горит он в геенне! Они убили бы меня, если б я не убежал. Здесь я ничто, но я помню прежнее. Белые люди там, на отмели, не могут убежать, и их немного. Наверное, будет и кое-какая добыча. Я отдал бы ее моим людям, ибо они последовали за мной в несчастье и я их вождь, а мой отец бьш вождем их отцов». Я указал ему на неосторожность этого шага. Он отвечал: «Мертвые ничего не скажут». На это я сказал, что люди, ничего не знающие, все равно ничего не могут рассказать. С минуту Тенга помолчал и потом сказал: «По-твоему, мы не должны трогать их, потому что их кожа похожа на твою и убить их было бы дурно, а между тем по требованию белых мы можем воевать с людьми одного с нами цвета и одной веры, и это, по-твоему, хорошо. Я пообещал туану Лингарду двадцать воинов и один прау для войны в Ваджо. Воины мои хороши, а прау быстр и силен». Я должен признаться, Том, что его прау действительно лучший из всех, какие я видел. Я сказал, что вы ему хорошо заплатили за помощь. «Я тоже заплачу, — отвечал он, — если ты дашь мне несколько ружей и немного пороха для моих людей. Мы с тобой сообща разделим добычу с этого корабля, а туан Лингард ничего не узнает. Это ведь пустяки. У тебя много ружей и пороху». Он имел в виду припасы на «Эмме». Я отвечал ему напрямик, и мы разгорячились; наконец он дал мне понять, что так как у него сорок воинов, а у меня только десять воинов Хассима, чтобы защищать «Эмму», то он легко мог бы захватить все силой. «И тогда, — добавил он, — я был бы так силен, что все были бы на моей стороне». В течение дальнейшего разговора выяснилось, что многие считают что с вами стряслось несчастье и вы больше здесь не покажетесь. Я тогда понял, что положение серьезно, и поспешил вернуться на «Эмму». Но я сделал вид, что ничего не боюсь, смеялся и благодарил Тенгу за то, что он предупредил насчет своих намерений, относительно меня и «Эммы». Тут он чуть не подавился своим бетелем и, вонзив в меня свои маленькие глаза, пробормотал: «Даже ящерица дает мухе время произнести молитву». Я повернулся к нему спиной и был очень рад, что меня не угостили в спину дротиком. С тех пор я не съезжал с «Эммы»…»

Письмо затем подробно рассказывало об интригах Тенги и нерешительности Белараба и о состоянии общественного мнения. Оно отмечало каждое колебание настроений и каждое событие с такой серьезностью, точно повествовало о кризисе целой империи. Тень Иоргенсона действительно вошла в жили людей. Старый авантюрист обнаруживал полное понимани* важности деталей и как бы отдавал свои глаза к услугам другою человека, который должен был распутывать узел. Лингард представлял себе положение так отчетливо, точно он все это время сам жил в поселке Белараба, и был очень благодарен Иоргенсо ну. Но так как он переживал это не изо дня в день, а от фразы к фразе, то быстрое чередование событий ошеломило его. Иногда он сердито ворчал или с удивлением восклицал: «Что та кое?» — и опять перечитывал несколько строчек или целую страницу. К концу письма он нахмурился и стал ерзать на мес те. В конце послания говорилось:

«…и я начал было думать, что мне удастся предотвратить ос ложнения до вашего приезда или до отъезда этой проклятой белой шхуны, как вдруг, в тот самый день, когда его ждали, с се вера прибыл шериф Даман с двумя илланунскими прау. Он по хож на араба. Мне совершенно очевидно, что с обоими илла нунскими пангерансами (вождями) он сделает все, что захочет Оба прау большие и вооружены. Они вошли в бухту с флагами и знаменами, под грохот гонгов и барабанов; на них стояло много вооруженных воинов, которые размахивали мечами и испускали воинственные крики. Это отличный отряд для вас, но нелепый Белараб не хотел принять Дамана. Тогда Даман направился к Тенге, который долго говорил с ним. От Тенги он на правился на борт «Эммы», и я сейчас же понял, что что-то готовится.

Он начал с того, что попросил у меня амуницию и оружие, которое они должны получить от вас. Он сказал, что хочет немедленно поехать в Ваджо, так как должен выехать на несколько дней раньше вас. Я отвечал, что все это правда, но что я не могу выдать порох и амуницию до вашего приезда. Он начал говорить о вас и намекнул, что, может быть, вы никогда не приедете. «Да это и неважно, — добавил он, — раджа Хассим и княжна Иммада здесь, и мы стали бы сражаться за них, если бы даже ни одного белого не осталось во всем свете. Но мы должны иметь оружие». Потом он как будто совсем забыл обо мне и стал говорить с Хассимом, а я сидел и слушал. Он хвастался, как хорошо миновал Брунийское побережье, мимо которого в течение долгих лет не проходил ни один илланунский прау.

Иммада просила, чтобы я выдал им оружие. Девушка вне се- (›я от страха, что что-нибудь может помешать экспедиции в Иаджо. Она во что бы то ни стало хочет отвоевать свою страну. Хассим сдержан, но очень озабочен. Даман от меня ничего не получил, и в тот же вечер Белараб приказал его прау покинуть нагуну. Он не верит илланунам — и неудивительно. Шериф Даман удалился послушно, как ягненок. У него нет пороха. Когда его прау проходили мимо «Эммы», он крикнул мне, что будет нас ждать в заливе. Тенга дал ему проводника. Все это, по-моему, очень странно.

Теперь прау разъезжают между островками. Даман ходит к Тенге. Тенга был у меня, как добрый друг, и убеждал дать Даману порох и ружья. Они как-то воздействовали и на Белараба. Он был у меня вчера вечером и советовал то же самое. Ему хочется, чтобы иллануны поскорее уехали из этих мест, и он думает, что как только они разграбят шхуну, они сейчас же уедут. Ему больше ничего не нужно. Иммада была в гостях у женщин Белараба и провела две ночи в его ограде. Младшая жена Белараба — он женился шесть недель назад — поддерживает Тенгу, потому что думает, что Белараб получит часть добычи. Она забрала себе в башку, что на шхуне много шелка и драгоценностей. От приставания Тенги и нашептываний своих собственных женщин Белараб совсем потерял голову и в конце концов решил пойти на богомолье к могиле отца. Последние два дня он был в отсутствии — отправился на могилу. Так как место это очень нездоровое, то по возвращении он, наверное, заболеет лихорадкой и тогда уже не будет ни к чему годен. Тенга часто зажигает большие костры, — должно быть, сигнализируют Даману. Я хожу на берег с людьми Хассима и тушу их. Это может каждую минуту привести к драке, потому что воины Тенги смотрят на нас очень косо. Не знаю, что будет дальше. Хассим тверд и верен, как сталь. Иммада очень горюет. Они передадут вам много подробностей, которые мне некогда описывать».

Последний листок письма выпал из пальцев Лингарда. С минуту он сидел не двигаясь и смотрел прямо перед собой и затем вышел на палубу.

— Вернулись ли наши лодки? — спросил он Шо, разгуливавшего у капитанского мостика.

— Нет, сэр. Я все время их жду, — отвечал недовольно его помощник.

— Опустите передний фонарь! — вдруг распорядился Лингард по-малайски.

— Тут что-то нечисто, — пробормотал про себя Шо, отошел к поручням и стал хмуро смотреть на море. Через минуту он проговорил:

— На яхте, кажется, поднялась суматоха. По палубе ходят с фонарем. Там, может быть, что-нибудь случилось, как вы думаете, сэр?

— Ничего не случилось. Я знаю, в чем дело, — сказал Лип гард радостным тоном. «Она устроила это», — подумал он.

Он вернулся в салон, отложил в сторону письмо Иоргенсон.) и выдвинул ящик стола. Ящик был полон патронов. Лингард снял с козел мушкет, зарядил его, потом снял другой и третий Он забивал пыжи с дикой радостью. Шомпола звенели и под прыгивали. Ему казалось, что он делает часть какой-то работы в которой принимает участие и та женщина. «Она устроила это, — мысленно повторял он, — Она будет сидеть в салоне. Она будет спать в моей каюте. Я не стыжусь своего брига — клянусь небом, нет! Я буду держаться в стороне, не буду подходить к ним, как я обещал. Теперь нам говорить не о чем. Я рассказал ей все. Больше рассказывать нечего».

Он почувствовал жгучую тяжесть в груди, во всем теле, как будто все его жилы налились расплавленным свинцом.

«Я сниму яхту с мели. Потребуется три-четыре дня, может быть, неделя», — соображал Лингард. Лингард решил, что потрс буется не меньше недели. Пока яхта не будет снята, он будет видеть миссис Треверс каждый день. Он, конечно, не будет надоедать, но ведь он как-никак хозяин и владелец брига. Он вовсе не намерен прятаться на своей собственной палубе, точно выпоротый щенок.

«Яхта будет готова не раньше чем через десять дней. Я сниму с нее весь балласт. Я с нее все сдеру, даже нижние мачты, честное слово. Надо действовать наверняка. Потом еще неделю на оснастку, — и прощайте. Лучше бы мне их никогда не видать Прощайте — навсегда! Им надо сидеть дома, не то что мне… А ведь в другом месте она не стала бы меня слушать. Но что это за женщина! Вот это настоящая женщина! До последнего ноготка! Я пожму ей руку на прощание. Да, просто возьму ее за руку, когда она будет уезжать. Почему бы и нет? На этом бриге я хозяин, нисколько не хуже всякого другого, лучше всякого другого, лучше всякого на свете». Он услышал у себя над головой быстрые шаги Шо и его оклик:

— Что там? Лодка?

Послышался неясный ответ.

«Одна из моих лодок вернулась, — подумал Лингард. — Может быть, известия насчет Дамана. Пусть его брыкается. Я покажу ей, что воюю не хуже, чем управляю бригом. Два прау. Всего два прау. По мне, хоть двадцать! Я прогоню их к морю, потоплю, пройду по ним килем моего брига и скажу ей: смотрите, вы, бесстрашная женщина, как это делается».

Он почувствовал себя легко. Ему показалось, что его подхватил вихрь восстания и что он беспомощен, как перышко в урагане. Он вздрогнул.

Руки его повисли, и он пристально уставился глазами на стол с выражением человека, ошеломленного роковой вестью.

Но, отправившийся на шкафут, чтобы встретить ожидаемую им шлюпку, наткнулся на Картера, поспешно шедшего к корме.

— Алло! Это опять вы? — быстро проговорил Шо, загораживая ему дорогу.

— Да, я приехал с яхты, — нетерпеливо отвечал Картер.

— Ну, конечно, откуда же еще вам приехать? А что вам надо?

— Мне надо видеть вашего шкипера.

— Нельзя, — злобно заявил Шо. — Он лег спать.

— Он ждет меня! — воскликнул Картер, топая ногой. — Мне надо рассказать ему, что случилось.

— Не волнуйтесь, молодой человек, — покровительственно сказал Шо. — Он все знает.

Оба молчали в темноте.

Картер, по-видимому, растерялся, и Шо, хотя несколько удивленный, наслаждался произведенным им эффектом.

— Да, черт возьми, я так и думал, — пробормотал Картер про себя. Затем своим небрежным, тягучим тоном спросил: — Вы тоже, может быть, знаете?

— А что ж бы вы думали? Вы полагаете, я здесь чучелом стою? Не зря же я помощник капитана.

— Ну, конечно, не зря, — не без горечи произнес Картер. — Люди занимаются всякими странными делами, чтобы заработать на хлеб, да и я сам не очень разборчив на этот счет. Но я не один раз подумал бы прежде, чем поступил бы на ваше место.

— На что это вы намекаете? Мое место? Вы не годитесь для него, вы, яхтовый лакей, обманщик в ливрее!

— Что там такое? Наша лодка вернулась? — послышался с кормы голос Лингарда. — Пошлите ко мне сейчас же матроса, который был за главного.

— Это с яхты прислали, — начал медленно Шо.

— С яхты? Сейчас же зажгите фонари на шкафуте. Велите спустить трап. Пошевеливайся, серанг. Мистер Шо… Зажгите факелы на корме. Посветите лодкам, которые сейчас прибудут с яхты. Стюард! Где стюард? Сейчас же разбудите его.

Голые ноги зашаркали около Картера. Со всех концов быстро заскользили тени.

— Готовы факелы? Где же вахтенный? — кричал Лингард по — английски и по-малайски. — Сюда идите! Прикрепите фонарь на шест — есть? И высуньте за борт. Так! Держите наготове концы для шлюпок! Мистер Шо, нам нужно побольше света!

— Слушаю, сэр, — откликнулся Шо, но не двигался с места, точно ошеломленный порывистостью своего начальника.

— Да. Именно света, мы в нем очень нуждаемся, — прошептал про себя Картер. — Обманщик! А себя как вы величаете? — громко обратился он к Шо.

Красноватое пламя освещало Лингарда с головы до ног. Голова его была обнажена, и в колеблющемся свете факелов лицо его казалось свирепым и постоянно меняющимся.

«Чего он хочет? — подумал Картер; на него произвел впечатление хищный и дикий вид этой фигуры. — Он как-то изменился с тех пор, как я его в первый раз видел», — рассуждал он.

Ему показалось, что перемена значительная, не то, чтобы к худшему, нет, но… Лингард улыбнулся ему с кормы.

Он подошел к Лингарду и без дальних околичностей рассказал, что случилось.

— Миссис Треверс велела мне сейчас же ехать к вам. Она, понятно, очень взволнована, — протянул он, глядя на Лингарда Лингард сдвинул брови.

— Матросы тоже боятся, — продолжал Картер. — Они вообра жают, что дикари или вообще те, кто похитил хозяина, бросятся на яхту с минуты на минуту. Я сам этого не думаю, но…

— Да, это маловероятно, — пробормотал Лингард.

— Вы, наверное, все об этом знаете, — холодно продолжал Картер, — Матросы здорово перепугались, и не без основания. Да я их за это и не браню. У нас на яхте даже столовых ножей и то не хватает. Одна сигнальная пушка. Привычные вояки и тс бы растерялись.

— Тут нет никакого недоразумения? — спросил Лингард.

— Нет, разве что джентльмены захотели поиграть с нами в прятки. Матрос говорил, что он десять минут ждал у обычного места, потом медленно поехал вдоль отмели, рассчитывая их увидеть. Он заметил ствол дерева, очевидно занесенного туда водой, и когда он проезжал мимо, какой-то человек выскочил оттуда, швырнул в него палкой и убежал. Он сейчас же отъехал от берега и начал кричать: «Вы здесь, сэр?» Никто не отвечал. Он слышал, как шуршали кусты и точно кто-то шептался. Было очень темно. Крикнув несколько раз и подождав немного, он, наконец, перетрусил и поехал обратно к яхте. Все это совершенно ясно. Единственно, что мне неясно, — это живы они или нет. Я не говорил об этом миссис Треверс. Вы, конечно, оставите это про себя.

— Я не думаю, чтоб их убили, — медленно произнес Лингард, как будто думая о другом.

— Ну, раз вы так говорите, значит, все благополучно, — задумчиво сказал Картер.

— Как вы сказали? — рассеянно переспросил Лингард. — В матроса бросили палкой? Копьем!

— Да, копьем, — подтвердил Картер. — Но я ничего не говорил. Мне только интересно, не бросили ли такой палкой в хозяина, вот и все. Но я думаю, вам лучше известно, капитан.

Лингард забрал в пальцы бороду, о чем-то напряженно думал.

Пламя фонарей ярко освещало его прямую фигуру и наклоненную голову.

— Вы, должно быть, думаете, что это я подстроил? — резко спросил он, не глядя на собеседника.

Картер поглядел на него с откровенным любопытством.

— Видите ли, капитан, миссис Треверс разболтала мне кое — что насчет нашей шлюпки, которая уехала со старшим офицером. Вы ее перехватили, не так ли? Как она это разузнала, один бог ведает. Она пожалела, что сказала это, но для меня это не было особенной новостью. Я ведь кое-что соображаю. Вот, например, ракеты, которые вы пускали вчера ночью… Лучше бы я откусил себе язык, чем рассказал вам о нашей первой шлюпке. Но вы захватили меня врасплох. Вы это и сами понимаете. Я так и сказал ей, когда она спросила, что произошло между вами и мной на этом бриге двадцать четыре часа тому назад. Теперь положение вдруг изменилось, настолько изменилось, что перепугалась бы любая женщина. Впрочем, миссис Треверс лучше всякого мужчины. Остальные здорово перетрусили, — ведь, во — первых, ночь, а во-вторых, они к таким штукам не привыкли. Но у нее есть что-то на уме. Вообще, я ее не разберу, — Картер остановился, передернул плечами и добавил: — Да и вас не разберу, капитан.

— Так вот что вас тревожит, — медленно произнес Лингард.

— Да, капитан. Вам все это ясно? Перехватывают лодки, похищают джентльменов. Это, конечно, забавно, но вам все это ясно? Старый Робертсон был не особенно щепетилен, но и он…

— Яснее ясного, — горячо воскликнул Лингард. — Я не могу бросить…

Он оборвал фразу. Картер ждал. Матросы с факелами в руках стояли неподвижно, отворотившись от огня, и ближняя мачта, озаряемая снизу колеблющимся пламенем, вздымалась в темное небо, словно высокая колонна. Убегавшие вверх тросы терялись во мраке ночи, но где-то высоко белел свернутый парус, и конец реи, точно висящий в воздухе, светился словно своим собственным светом. В ночном воздухе не проносилось ни одного дуновения ветерка.

— Не можете бросить… — повторил Картер, беспокойно шаркая ногами.

— Не могу бросить никого, — докончил Лингард. — Не могу. Это ясно как божий день. Не могу. Никого и ничего.

Лингард пристально смотрел куда-то вдаль. Взглянув на него, Картер, точно понявший что-то, пробормотал: «Это плохо», — и в его тоне, вопреки его воле, сквозила нотка смутного сострадания.

В душе у Картера царила растерянность, а в окружавшей его обстановке он чувствовал какую-то тайну. Ничего подобного он не испытывал, когда служил у старика Робертсона на шхуне «Ляйимун». А ведь он видал некоторые странные вещи и дажг принимал в них участие. Тогда он не вполне понимал их, ни знал, что вообще их можно понять. А это дело было непонятно Он чуял тут какую-то особенную тонкость, раздражавшую еш Он был встревожен, словно встретился с чем-то магическим, что придавало осложнениям их путешествия особенное значс ние, не постигаемое умом, но тем не менее ясно чувствовавшее ся во фразах, в жестах, в событиях и будившее в душе странную жуть.

Но он не принадлежал к людям, анализирующим свои перс живания, да и, кроме того, он не имел на это времени. Ему на до было отвечать на вопросы Лингарда относительно яхты Миссис Треверс? Нельзя сказать, чтобы она была испугана. У нее, по-видимому, что-то есть на уме. Несомненно, есть. Мат росы перепугались. Станут ли они драться? Если к тому выну дят обстоятельства, всякий станет драться, все равно: напуган он или нет. По крайней мере, он знает это по себе. Конечно, хорошо бы иметь на этот случай нечто лучшее, чем железный лом. Однако…

Картер замолчал и, по-видимому, взвешивал, какие шансы на успех могут быть у людей, вооруженных ломом.

— Зачем вы непременно хотите втянуть нас в драку? — вдруг спросил он. Лингард вздрогнул.

— Вовсе не хочу. Я вас не стал бы об этом просить.

— Никто не может угадать, что вам взбредет на ум, капитан, — отвечал Картер, — Ведь всего двадцать четыре часа тому назад вы хотели пристрелить меня.

— Я только сказал, что скорее застрелю вас, чем позволю вам подымать тревогу и создавать мне затруднения, — объяснил Лингард.

— Да, день на день не походит, — проворчал Картер, — Но я-то почем знаю ваши намерения? По-моему, вы сами изо всех сил создаете себе затруднения.

— Хорошо, допустим, что так, — мрачно проговорил Лингард. — Но как вы думаете, стали бы сражаться ваши матросы, если бы мы их вооружили?

— За кого сражаться? За себя или за вас? — спросил Картер.

— За женщину, — вскричал Лингард. — Вы забываете, что на яхте есть женщина. О мужчинах я не забочусь вот ни на столько.

Картер добросовестно соображал.

— Только не сегодня, — сказал он наконец. — Среди матросов найдется один-два дельных парня, но остальные совсем повесили носы. Не сегодня. Если вы хотите, чтобы они сражались, дайте им немного прийти в себя.

Картер добросовестно и отчасти недоверчиво стал излагать факты и высказывать свои соображения. Он ничего не мог понять, но чувствовал настоятельное желание помочь этому человеку. Иногда ему казалось это необходимым в интересах дела, иногда желательным из политических соображений, а иногда всякая подобная попытка представлялась ему безумием, которое все равно ничему не повредит, ибо сам он совершенно бессилен что-либо сделать. И тогда он чувствовал гнев и нащупывал в кармане рукоятку заряженного пистолета. Он взял с собой это оружие, когда миссис Треверс велела ему ехать на бриг. «Если он захочет что-нибудь со мной сделать, я выпалю в него и постараюсь удрать», — объяснял он ей поспешно.

Он отлично помнил, какой испуг выразился на лице миссис Треверс. Конечно, женщина вроде нее не привыкла к таким разговорам. Вообще, слушать ее было бесполезно, — разве только из вежливости. Нет, пуганая ворона куста боится. Он теперь не даст себя увезти и не позволит, чтоб его задирали.

— Я не дам себя одурачить. Я вам понадоблюсь, миссис Треверс, — сказал он, — и я обещаю вам не стрелять из этой штуки, если он меня не вынудит к этому.

Он проявил юношескую твердость и не уступил ее просьбам, хотя ее необычное волнение несколько озадачивало его. Когда лодка уже отъехала на порядочное расстояние от яхты, она крикнула ему вслед:

— Не стреляйте! Вы не понимаете, в чем дело.

Ее голос, слабо доносившийся из тьмы, тронул его. Он напоминал жалобный крик.

— Пошевеливайся, ребята, — поторопил он матросов.

Он был достаточно рассудителен, решителен и юн и потому почти желал, чтобы «до этого дошло». Он предусмотрительно велел матросам держаться у самой кормы брига.

— Если я вдруг шлепнусь в шлюпку, сейчас же отпихивайтесь и гребите изо всех сил.

Сейчас ему почему-то не очень хотелось стрелять, но он все же мысленно повторял свое решение, чтобы оно как-нибудь не ускользнуло от него и не погибло в море сомнений.

— Не лучше ли мне сейчас же ехать обратно на яхту? — спросил он мягко. Не получив ответа, он продолжал в раздумье: — Миссис Треверс приказала мне передать вам, что она вам верит, что бы ни случилось. Она, вероятно, дожидается ответа.

— Она верит мне, — повторил Лингард. Глаза его сверкали.

При каждом трепетании огней массивные тени палубы качались из стороны в сторону. Там и сям виднелись неподвижные фигуры людей с темными лицами и сверкающими белками.

Картер осторожно сунул руку в карман.

— Ну, что же, капитан? — допытывался Картер. Он вовсе не хотел, чтоб над ним издевались. Пусть миссис Треверс верит, кому хочет.

— Есть у вас какое-нибудь письмо для меня? — спросил Лингард, быстро шагая вперед.

Картер, настороженный, отступил назад, чтобы не очутиться к Лингарду слишком близко. Шо наблюдал за ним со стороны, полные щеки его дрожали, глаза точно готовы были выскочить из орбит, и рот широко раскрылся, как будто Шо вот-вот задох нется от любопытства, удивления и негодования.

— Письма нет, — ответил Картер тихо и спокойно.

Лингард был словно разбужен выстрелом. Казалось, что тяжелая и мрачная туча упала из ночи ему на лоб и быстро опять исчезла в ночи, и, когда она скрылась, он был так спокоен, его взгляд так ясен, ею лицо так уверенно, что трудно было поверить, что сердце этого человека за секунду перед этим пережило муку унижения и страха. Он грустно улыбнулся.

— Что это у вас там спрятано, молодой человек? — спросил он со спокойным и добродушным смирением. — Нож или пистолет?

— Пистолет, — отвечал Картер, — Вы удивлены, капитан? — Картер горячился, ибо внутри его подымалось чувство раскаяния, тихое и неудержимое, как прилив, — Кто из нас первый начал эти штуки? — Картер вынул руку из кармана и повысил голос: — Вы что-то замышляете, чего я не могу понять. Вы не ведете дело напрямик.

Факелы над их головами светились ровно, и тени палубы в эту минуту глубокой тишины казались такими же застывшими, как и люди.

— По-вашему, я не откровенен? — задумчиво сказал Лингард.

Картер кивнул головой. Он сердился на тот оборот, какой принимало дело, и на то, что в нем самом растет желание сдаться этому человеку.

— Но миссис Треверс мне верит, — с тихим торжеством продолжал Лингард, точно выставляя неопровержимый аргумент.

— Да, она так говорит, — проворчал Картер, — Я ее предупреждал. Она — ребенок. Они там все как малые ребята. Вы это знаете, и я это знаю. Я слыхал о людях вашего склада: вы готовы были бы всех нас вышвырнуть за борт, если бы вам это было выгодно. Вот что я думаю.

— И это все?

Картер слегка кивнул головой и отвернулся. Наступило молчание. Лингард оглядел бриг. Освещенная часть судна, покрытая сверху балдахином ночи, была видна во всех деталях. На лицо его повеяло легкое дуновение. Воздух дрожал, но отмели, затерянные во тьме и молчании, не подавали никаких признаков жизни.

Тишина давила Лингарда. Мир его стремлений и надежд, казалось, умер, исчез. Его желаниям не было места в этой темной «селенной, поглотившей и море, и берег, и его упования. И тут же, в том месте, где до сих пор безраздельно господствовала его смелая душа, очутился какой-то юноша, готовый его застрелить ia предполагаемое вероломство. Этот юноша приехал, чтобы его застрелить! Хорошо, нечего сказать! Лингард слишком устал, чтобы смеяться, да и перспектива быть застреленным — вполне реальная, ибо молодежь все делает сплеча — раздражала его. Здесь все было полно противоречий. Нельзя было разобрать, кто враг и кто союзник. Осложнения, связанные с этой несчастной яхтой, так близко столкнули его с чужими людьми, что он точно чувствовал их прикосновения в своей собственной груди.

«Хотел меня пристрелить! Малый не промах, черт возьми! И, однако, я верю ему больше, чем кому бы то ни было другому на этой яхте».

Думая так, он смотрел на Картера, кусавшего себе губы и раздраженного долгим молчанием. Когда они наконец заговорили, они успокоились и почувствовали облегчение, точно вышли на свежий воздух из жарко натопленной комнаты. Когда Картер распростился и спустился в шлюпку, он уже принял план, предложенный Лингардом по отношению к экипажу. Он чувствовал теперь к Лингарду почти полное доверие. Это была одна из нелепостей положения, которую приходилось признать, но которую нельзя было понять.

— Ну, что же, я сейчас говорю с вами напрямик, а? — спросил Лингард.

— Как будто напрямик, — сдержанно согласился Картер. — Во всяком случае, пока что я буду действовать с вами.

— Миссис Треверс верит мне, — снова заметил Лингард.

— Черт меня побери! — воскликнул Картер, вдруг давая ход какому-то внутреннему убеждению. — А я ведь предостерегал ее насчет вас. Послушайте, вы, капитан, дьявол, а не человек. Как вы этого достигли?

— Я сам доверился ей, — отвечал Лингард.

— Когда? Как? Где? — залепетал пораженный Картер.

— Вы и без того слишком много знаете, — спокойно произнес Лингард. — Не будем терять времени зря. Я приеду вслед за вами.

Картер тихо свистнул.

— В вас обоих я не разберусь, — крикнул он, быстро перелезая через борт.

Шо воспользовался удобным случаем и подошел к Лингарду, начав нерешительно:

— Два слова, сэр.

Помощник заявил, что он почтенный человек. Он объяснялся громким, но неровным голосом. Он человек женатый, имеет детей и ненавидит все незаконное. Свет играл на его тучной фигуре, он бросил на палубу свою грибовидную шляпу, он смс ло говорил правду. Седые усы торчали воинственно, глаза смот рели беспокойно. Широко размахивая своими толстыми корот кими руками и то и дело прижимая их к животу, он заявлял, что он служил старшим офицером на английских судах, пользо вался безукоризненной репутацией и, как он надеялся, «знал свое дело». Он мирный человек, и только; он ничего не имеет против того, чтобы выйти немножко из рамок закона, когда де ло идет о разных там неграх, «которых надо учить вежливому обращению и уму-разуму», да и сам он при случае задавал им трепку, но здесь замешаны белые — джентльмены и леди, — не говоря уже об экипаже.

Он еще никогда не говорил так с начальством. В эту минуту вырвались наружу его рассудительность, его убеждения, его принципы, сознание своего превосходства и раздражение, копившееся годами против всех плохих капитанов, с которыми ему приходилось сталкиваться.

Еще никогда ему не представлялось такого удобного случая показать себя. Теперь капитан у него на веревочке, и он заставит его поплясать. Шо был убежден, что он при этом совершает весьма смелый акт, ибо считал себя попавшим в лапы отчаянного и беззаконного человека.

К его смелости примешивался и некоторый расчет. Ему пришло в голову, что, может быть, господа с яхты услышат, как он стоял за них. Это могло пойти на пользу человеку, нуждающемуся в протекции. «Хозяин яхты очень напуган. Он джентльмен, и деньги для него ничего не стоят». Поэтому Шо с горячностью заявил, что он не будет соучастником в этом деле. Те, кто никогда не ездит на родину, кому, может быть, и ехать-то некуда, могут поступать, как им угодно. Но он этого не может. У него есть жена, семья, маленький домик, купленный на трудовые деньги. Он совершает по морю правильные рейсы из Англии и в Англию, а не шатается зря, обнимаясь с первым встречным негром и ставя ловушки для порядочных людей.

Один из матросов, державших факелы, вздохнул и переступил с ноги на ногу. Это движение, нарушившее его застывшую неподвижность, было так неожиданно, словно статуя сошла со своего места. Шо злобно взглянул на провинившегося и заговорил о судебных инстанциях, следствиях и правах граждан; затем, с бесстрастием мудреца, он намекнул на неизбежность и неудобство того, что дело раскроется.

— За эту штуку каждому попадет по пятнадцати лет тюрьмы, а у меня есть сын, который еще не видал своего отца. Хорошо ему меня отрекомендуют, когда он подрастет! Невинные пострадают вместе с вами, жена умрет с горя, если не с голоду. Дом продадут.

Он чувствовал, что находится под угрозой какой-то таинственной несправедливости, и начинал терять голову. Чего он хотел, так это остаться нетронутым, чтобы он мог себя чтить и гордиться собой. Это было высоконравственное желание, но в охватившей его тревоге его природная грубость шумно выскочила наружу, как черт из люка.

Он пошлет к черту всю эту комедию, раскроет интригу, встанет за честных людей и, поклявшись на библии, расскажет всему миру… и когда он остановился, чтобы перевести дух, все кругом было безмолвно и тихо. Гонимые порывом благородного воодушевления, его слова мчались, как пыль под ветром, и исчезали в темноте моря. И в великом, невозмутимом мраке раздались его слова о том, что он «умывает руки».

— А бриг? — спросил вдруг Лингард.

Шо смутился. На секунду в нем заговорил моряк.

— Бриг, бриг… — пробормотал он, — С бригом все в порядке.

Про бриг ничего худого сказать нельзя. Конечно, это не большой корабль, с которыми он привык иметь дело, — в своем роде, это лучшее судно, которое он когда-либо… И вдруг, словно спохватившись, он стал утверждать, что его, в сущности, заманили сюда обманом, вроде как опоили. Честное слово! Заманили на корабль, мало чем отличающийся от пиратской шхуны. Да, это настоящая пиратская шхуна. Это так же верно, как то, что его зовут Шо. Он произнес это, широко раскрыв глаза, как сова.

Лингард молча сносил эти оскорбления, не прерывая своего помощника ни одним словом. Глупая суетливость этого человека тянула его за душу.

Судьба точно нарочно посылала к нему дураков со всех концов земли. Человеку вроде Шо ведь ничего не расскажешь. Да и никому не расскажешь. Слепыми они сюда приехали и слепыми уедут. Неохотно, но без колебаний Лингард признал, что если его вынудят обстоятельства, ему придется спасать этих двух. Для этой цели, может быть, надо будет на некоторое время оставить бриг. И тогда придется оставить судно с этим человеком, его помощником. Он нанял его сам, чтобы соблюсти страховое условие, чтобы иметь кого-нибудь около, с кем можно бы перемолвиться словом. И как только такие дураки попадают на море! Оставить на него бриг, этот бриг! Невозможно…

С самого захода солнца на отмелях начал подыматься ветер. Сначала во тьме слышались его терпеливые шепоты, его полузадушенные вздохи; а теперь вдруг он ударил резво и сильно, словно победоносно прорвав тянувшийся на северо-востоке пояс затишья. Пригибаемое книзу пламя факелов горело синеватыми, горизонтальными, шумными струями, похожими на развевающиеся флаги. Тени на палубе затанцевали и затолкали друг друга, точно стараясь убежать с обреченного судна. Тьма, до сих пор отталкиваемая вверх блестящими огнями, тяжело навалилась на бриг, и люди закачались, точно готовые упасть под черными, бесшумно падающими руинами.

Смутные силуэты брига, мачт, снастей, казалось, дрожали перед лицом грозящей гибели — и вдруг тьма опять отпрянула вверх, тени вернулись на свои места, люди стояли прямо, со спокойными смуглыми лицами и сверкающими белками. Гибель миновала. Во внезапно затихшем воздухе тягуче разнеслись окрики трех голосов.

— Эй, бриг, бросьте нам канат!

Это прибыла с яхты первая шлюпка. Она медленно вошла в круг пурпурного света, плававший вокруг брига на черной воде. Двое матросов сидели на веслах, а посредине, на груде парусинных вещевых мешков, неуклюже восседал третий, опершись о груз обеими руками. Висевший на корме фонарь обдавал все зловещим светом, и в его пламени медленно подплывавшая к бригу шлюпка имела почему-то подозрительный и жалкий вид. Наполнявший ее невзрачный груз имел такой вид, точно он был украден этими людьми, похожими на спасшихся после кораблекрушения. У руля стоял Картер и, правя ногой, улыбался с юношеским сарказмом.

— Вот и мы! — крикнул он Лингарду. — Вы таки настояли на своем, капитан. Я решил сам приехать с этой первой драгоценной порцией…

— Правьте кругом! Бриг качает, — перебил его Лингард.

— Хорошо, хорошо… Мы постараемся не сломать бриг. Мы погибли бы, если бы… Отпихивайся, Джон, отпихивайся, старина, если ты дорожишь своей соленой шкурой. Я люблю этого малого, — продолжал Картер, стоя рядом с Лингардом и глядя на лодку, быстро выгружаемую малайцами и белыми. — Мне он нравится. Он не принадлежит к экипажу яхты. Они подобрали его где-то по дороге. Посмотрите-ка на это чучело, — точно вырезан из корабельных брусьев, нем как рыба, мрачен, как идущий ко дну обломок. Он в моем вкусе. Все остальные женаты, или собираются жениться, или не прочь жениться, или жалеют, что не женились. У каждого за спиной юбка. Только и разговору, что о женах и детях. Ну, поторапливайтесь там! Мне не трудно было снять их с яхты. Они ведь еще ни разу не видали, как крадут джентльменов. Это перекувырнуло все их понятия насчет того, что значит сесть на мель. Впрочем, и мои понятия насчет этого тоже несколько спутались, а я ведь видал виды.

В этом ребяческом порыве к болтовне обнаруживалось его возбуждение. Показывая на растущую груду мешков и постельных принадлежностей, он продолжал:

— Смотрите! Они хотят мягко спать. Когда спать хорошо, думается о доме. О доме! Подумайте, капитан, эти ребята не могут забыть о доме. Не то, что мы с вами…

Лингард сделал движение. f — Я сбежал из дому вот таким мальчишкой. Отец у меня лоцман. Из-за такой работы, правда, стоит оставаться дома. Мать иногда пишет, но она обходится и без меня. В семье у нас четырнадцать человек, — восемь еще живут с родителями. Ничего, старуха Англия не обезлюдеет с такими семейками… Пусть умирают, кому надо. Но, слушайте, капитан, довольно уловок! Будем вести дело начистоту.

Лингард уверил его, что так это и будет. Ведь именно для этого он и хотел, чтобы экипаж яхты перебрался на его бриг, прибавил он. Затем спокойно и серьезно он осведомился, все ли еще у Картера в кармане пистолет.

— Нечего об этом говорить, — поспешно заговорил молодой человек. — Вспомните, кто первый начал. Быть застреленным, это еще ничего. Но меня злило, что вы мне грозили. Ну, да это уже все кончилось, и, право, я не знаю, зачем я взял с собой эту штуку. Большего я пока не скажу. Пусть сначала все выяснится так или иначе. На этом пока сговоримся, а?

Густо покраснев, он отложил окончательный приговор и с благородством юности решил на время удержать свою карающую руку.

Лингарда, очевидно, несколько облегчил этот разговор. Он медленно склонил голову. Ничего, так оно и нужно. Ему казалось, что, доверяя свою жизнь поведению этого юноши, он уравновешивает в своем уме множество тайных замыслов.

Это было неприятно и горько, как бывает всякое искупление. Он, Лингард, тоже держал в руках человеческую жизнь — и немало смертей; но на весах его совести смерти эти весили не больше перышка. Он не мог чувствовать иначе, потому что тогда растратилась бы вся его сила, а этого он не мог позволить. Этого не должно быть. Единственное, что он мог сделать, это добавить еще один риск к той массе рисков, которые он уже взял на себя. Он теперь понимал, что капля воды, упавшая в океан, ведет к большим последствиям. Само его желание, непобежденное, но изгнанное, оставило то привычное место, где он всегда слышал его голос. Он видел свою цель, видел самого себя, свое прошлое, свое будущее, — но все это было смешано и неясно, подобно формам, какие видит в темноте напряженный глаз путешественника.

Когда Лингард пошел к лодке, чтобы последовать за уплывшим на яхту Картером, Васуб спустился перед ним по трапу с мачтой и парусом на плечах. Старик легко спрыгнул в лодку и стал приготовлять ее к путешествию.

Лингард привык плавать один по лагунам в этой маленькой лодке. У нее была небольшая мачта и небольшой парус, она легко подымала двоих и без труда пробиралась по таким местам, где воды было всего на несколько дюймов. В ней он мог обходиться без команды и, если ветер падал, в ней можно было передвигаться на паре весел по мелководью. Кругом было так много островков и песчаных отмелей, что, в случае внезапной бури, всегда имелась защита от ветра; а когда он хотел выйти на берег, он мог втаскивать ее за собой на канате, словно дитя-гигант игрушечную лодку. В этой лодке он обычно и ездил во время посещения бригом отмелей. Однажды его застиг сильный ветер, и он, идя вброд, донес челнок на голове до ближайшего песчаного островка, где и провел два дня. Вокруг мелководное море вздымало яростные волны, а в трех милях, сквозь пену и туман, виднелся бриг, то появлявшийся, то исчезавший; его высокие мачты качались и как будто касались плачущего, грустного, серого неба.

Всякий раз, как он появлялся в этом челноке в лагуне, Иоргенсон, уже знавший о прибытии брига по глухому выстрелу сигнальной пушки и сейчас же начинавший наблюдать за проходом, бормотал про себя:

— Вот и Том в своей скорлупе.

По форме и по цвету своей темной полированной обшивки она и в самом деле походила на половинку ореховой скорлупы. Плечи и голова пассажира высоко выдавались над ее бортами; несмотря на тяжелый вес Лингарда, она смело взбиралась на крутые валы, легко соскакивала в углубления и иногда со спокойной ловкостью перепрыгивала через короткую волну. В ней было что-то располагающее к доверию, и она напоминала осторожную горную лошадку, везущую по трудным тропинкам всадника большего, чем она сама.

Васуб отер банки, приладил мачту и парус, укрепил уключины. Лингард посмотрел сверху на худые плечи старого слуги, озаренные неверным, но живым светом. Васуб трудился ради удобства своего начальника, и от его поглощенности этой работой на Лингарда повеяло утешением дружеской услуги. Наконец старик, что-то почтительно пробормотав, поднял голову; на его сморщенном лице, украшенном дюжиной щетинистых волосков, свисавших над губами, было несколько усталое, но удовлетворенное выражение, и слегка раскосые глаза метнули вверх скромный взгляд, как бы на что-то осторожно намекая. Лингард понял этот молчаливый вызов на откровенность и, сходя в лодку, проговорил:

— Время сейчас опасное.

Лингард сел и взялся за весла. Васуб продолжал держать лодку за борт, рассчитывая на дальнейшие откровенности. Он пять лет прослужил на бриге, и Лингард это отлично помнил. Этот старик был тесно связан с жизнью брига и с его собственной и в нужные моменты был всегда наготове, молча ожидая приказаний; он слепо верил в могущество Лингарда и беспрекословно подчинялся его воле. Можно ли на него положиться теперь?

— Нам понадобятся мужество и верность, — добавил Лингард испытующе.

— Меня знает много людей, — с готовностью подхватил старик, словно давно дожидаясь случая, чтобы заговорить. — Смотри, туан, я на всякий случай налил воды в маленький бочонок на корме.

I — Я тоже тебя знаю, — сказал Лингард.

— Ты знаешь и ветер, и море, — воскликнул серанг. — Ветер и море верно служат сильному человеку. Я был пилигримом и во многих местах слышал слова мудрости, и я говорю тебе, туан, что силен тот, кто знает скрытое в вещах и в людях. Ты долго пробудешь в отсутствии, туан?

— Я скоро вернусь вместе с остальными белыми. Это только начало. Слушай, Васуб! Даман, сын собаки, взял в плен двух людей моего народа. Лицо мое омрачилось.

— Це-це! Жестоко и дурно он поступил! Не следует обижать друга или брата друга, а то придет возмездие, быстрое, как наводнение. Но илланунский вождь и не может быть иным. Много видели мои старые глаза, но никогда еще я не видел, чтобы тигр переменял свои полосы. Я-ва! Тигр этого не может. Такова мудрость у нас, невежественных малайцев. Но мудрость белых туанов велика. Они думают, что если с тигром поговорить, то он может… — Васуб не докончил и энергичным деловым тоном добавил: — Руль лежит под задней банкой на тот случай, если туан захочет идти под парусами. Ветер не затихнет до заката. — И опять его голос изменился, точно две души по очереди влетали и вылетали из его тела. — Нет, нет. Сначала надо убить тигра, а потом уже можно без страха считать полосы на его спине, одну за другой, вот так.

Он вытянул худой, смуглый палец, и в его горле послышался безрадостный звук, точно там забрякала побрякушка.

— С ним много других негодяев, — сказал Лингард.

— Нет, туан. Они следуют за своими вождями, как мы следуем за тобой. Это так и должно быть.

Лингард подумал с минуту.

— Значит, мои люди последуют за мной, — сказал он.

— Они простые, глупые калаши, — с презрительным сожалением сказал Васуб. — Некоторые из них понимают не больше, чем дикие люди из лесов. Вот, например, Сали, глупый сын моей сестры, который по твоей милости назначен к рулю. Неразумие его безмерно, но зрение его хорошо — почти так же хорошо, как у меня, который вследствие молитв и многих упражнений умеет заглядывать в самую темную ночь.

Лингард тихо рассмеялся и затем серьезно взглянул на серанга.

Над их головой матрос наклонил в сторону факел, и мелкий дождь искр поплыл книзу и погас, не долетев до воды.

— Так, значит, ты можешь видеть во тьме, серанг? Ну, тогда загляни и говори. Скажи, воевать или не воевать? Оружие или слова? Которая глупость лучше? Ну, что же ты видишь?

— Темно, темно, — прошептал наконец Васуб испуганно. — Бы вают такие ночи… — Он покачал головой и забормотал: — Смотри, туан, течение повернулось. Да, туан, повернулось. — Лингард взгля нул вниз на скользящую воду. Она быстро двигалась мимо борта судна, и в освещенном круге, отбрасываемом кормовыми фонаря ми, ясно виднелись полосы пены. Искрились пузырьки, появля лись темные и сверкающие полосы и убегали за корму без журча ния, без шума, без жалобы, без шороха. Мягкая неудержимость течения чаровала глаз и приводила на ум мысль о неизбежном. Волны, пробегавшие через одинокое пятно света, походили на вечный поток времени. Когда Лингард взглянул вверх, он не мог отделаться от смущающего впечатления, которое вызвал в нем этот бесшумный бег вод. С минуту ему казалось, как будто затерянное во мраке пятно света, бриг, лодка, скрытый от глаз берег, отмели и самая тьма вокруг и над головой, словом, все видимое и невидимое тихо скользило через необозримые мрачные пространства. Он сделал над собой усилие — и все остановилось, и только пена и пузырьки неустанно бежали вперед, не подвластные его воле.

— Так ты говоришь, течение повернулось, серанг? Может быть, может быть, — закончил Лингард про себя.

— Да, туан. Разве ты не видишь этого своими глазами? — с тревожной серьезностью проговорил Васуб. — Смотри… И я думаю, что если прау, который идет с юга, направить умело по этому течению, то он подойдет к борту нашего брига тихо, как бесплотная тень.

— И нас захватят врасплох, — ты это хочешь сказать?

— Даман хитер, и илланунский народ кровожаден. Ночь для них ничего не значит. И они храбры. Разве они не родились среди битв и разве они не слушают своих злых сердец, даже когда не научились еще говорить? И у них будут вожди, между тем как ты, туан, как раз теперь уезжаешь от нас.

— Ты не хочешь, чтобы я уезжал? — спросил Лингард.

Некоторое время Васуб внимательно вслушивался в тишину ночи.

— Как мы можем сражаться без вождя? — заговорил Васуб. — Храбрость у людей бывает оттого, что они верят в победу. А что бы стали делать бедные калаши, сыновья земледельцев и рыбаков, недавно взятые и ничего не знающие? Они верят в твою силу и могущество, а иначе… И разве белые, которые только что приехали, вступились бы за тебя? Они здесь как рыба на сковородке. Я-ва! Кто принесет вести, кто узнает правду, кто, может статься, привезет твое тело? Ты едешь один, туан!

— Сражаться мы не должны. Это было бы несчастьем, — настойчиво проговорил Лингард. — Есть кровь, которую нельзя проливать.

— Послушай, туан, — с горячностью воскликнул Васуб. — Вот теперь вода течет отсюда. — Он указал головой на челнок. — Вода течет, и в назначенное время она возвратится. И если бы между отливом и приливом в море пролили всю кровь земли, море не поднялось бы и на ноготок.

— А мир был бы другой. Ты этого не понимаешь, серанг. Отпихни-ка лодку.

— Сейчас, — сказал старый малаец, и лицо его опять приняло бесстрастное выражение. — Туан знает, когда надо уезжать, а перед твердым шагом смерть иногда отступает, как испуганная змея. Туан должен был бы взять с собою верного слугу, не глупого юношу, а человека пожившего, с твердым сердцем, который спокойно шел бы за ним и все наблюдал. Да. Человека спокойного, с быстрым взглядом, как у меня. Может быть, с оружием, я ведь умею наносить удары.

Лингард заглянул в близко наклонившееся к нему морщинистое лицо и в старые проницательные глаза. Они странно сверкали. Нагнувшаяся к нему фигура Васуба выражала внимание и напряженность. И тут же рядом жуткой, темной, непроницаемой стеной стояла ночь. Помощь была бесполезна. Тьма, с которой ему приходилось сражаться, была слишком неощутима, чтобы ее можно было разбить ударом, слишком густа, чтобы глаз мог в нее проникнуть. И все-таки эти слова верного слуги, хотя и бесполезные, почему-то ободряли и успокаивали Лингарда. Он испытал на миг чувство гордости; его неразумное и непонятное сердце почувствовало кратковременное облегчение и уже не сжималось тягостным предчувствием, а билось сильно и свободно, благодарное за преданность.

На смутном фоне его собственных растерянных чувств преданность этого человека была ясной точкой, как бы факелом, поднятым во тьме ночи. Факел бесценный, конечно, но бесполезный, — слишком маленький, слишком слабый, слишком одинокий. Он не рассеивал таинственной тьмы, которая спустилась на его судьбу и мешала его глазам видеть дело его рук. Скорбь поражения объяла мир.

— А что бы стал делать Васуб? — спросил Лингард.

— Я мог бы крикнуть: «Берегись, туан!»

— Ну а как же ты думаешь насчет моих магических слов, которые устранят опасность? Впрочем, тебе, вероятно, все равно пришлось бы умереть. Вероломство тоже сильное волшебство, как ты сам когда-то сказал.

— Да, туан, судьба, может быть, велела бы твоему слуге умереть. Но я, Васуб, был сыном свободного человека, был воином раджей, был беглецом, рабом, пилигримом, искателем жемчуга и серангом на кораблях белых людей… У меня было слишком много господ, слишком много. Ты — последний.

После некоторой паузы Васуб сказал, почти безразлично:

— Если тебе надо ехать, туан, возьми меня с собой.

Лингард подумал.

— Бесполезно, — проговорил он. — Бесполезно, серанг. До вольно и одной жизни, чтобы заплатить за человеческое безу мие, а у тебя ведь есть дом.

— Два дома, туан. Но я уже давно не сидел на его лестнице, мирно беседуя с соседями. Да. Два дома. Один в… — Лингард слабо улыбнулся. — Туан, позволь мне ехать с тобой.

— Нет. Ты сказал, серанг: я здесь один. Это правда, и один я поеду сегодня. Но сначала мне нужно привезти сюда белых людей. Оттолкни лодку, Васуб!

— Готов, туан? Берегись!

Васуб перегнулся, протянул руки и оттолкнул лодку. Лингард взял весла и, удаляясь от брига, смотрел на освещенную корму. Он ясно видел хмурого и мрачного Шо, тяжело нагнувшегося над перилами, матросов с факелами, прямых и неподвижных, головы у борта, глаза, пристально смотревшие вслед за ним. Нос брига был окутан мутным сероватым туманом, смесью света и тьмы. На прямых мачтах лежали неровные отблески огней, и клоты исчезали вверху, как бы пронзая тяжелую массу неподвижных испарений. Бриг был прекрасен. Глаза Лингарда с любовью смотрели на судно, покоившееся на воде и окруженное облачным ореолом; оно точно висело в воздухе, между невидимым небом и невидимым морем. Лингард отвернулся, ему было тяжело смотреть на бриг в эту минуту расставания. Скоро его маленькая лодка миновала освещенную полосу воды, и очень низко, на западе, в черной пустоте, он завидел фонарь, слабо горевший на корме яхты и похожий на закатывающуюся звезду, бесконечно, недосягаемо далекую, принадлежащую к другому миру.