На перепутье

Через несколько минут, держа над собой счетчик и записи, мы выбрались из пещеры. Гошка тоже не стал раздеваться и вылез вслед за нами со штангой в руках, мокрый по грудь, счастливый и возбужденный.

— Э-эх… голова! — укоризненно встретил его Евдокимов. — Надо было раздеться… Уж мы поневоле…

— Все так все! — бесшабашно хлопнул себя по мокрым бокам Гошка, сияя конопатым лицом, и кинулся обнимать меня. — Цел! С-скотина…

Дождя не было. Серый, ветреный рассвет занимался над отяжелевшими от сырости скалами. Рваные лохмотья облаков быстро проплывали над их почерневшими зубцами. У ног бушевала Каменка, сердитая и пенистая. Порывистый ветер раздувал полы наших мокрых плащей, но, после мозглой сырости пещеры, он казался удивительно теплым и мягким.

— Хорошо… — скупо улыбается Евдокимов, поднимая взгляд к хмурому, неприветливому небу, и мы с Гошкой понимаем его, тоже задираем головы вверх, с наслаждением вдыхая чистый, удивительно запашистый вольный воздух.

Хорошо после добровольного заточения в каменной клетке стоять вот так под открытым небом и любоваться пусть хоть и пасмурным, но бесконечно прекрасным миром. Что из того, что одежда на тебе мокрая и зубы выбивают мелкую надсадную дробь. Мы стоим с Евдокимовым рядом, простоволосые (у обоих фуражки сорвало потоком), очень разные и в то же время одинаково возбужденные.

— Спасибо, Николай Петрович… — догадываюсь, наконец, поблагодарить я.

Он очень внимательно смотрит на меня, потом вдруг улыбается одними своими маленькими глазами, собрав вокруг них сноп веселых морщинок, и говорит, протягивая худенькую ладонь:

— Ладно уж… Давай лапу. Молодец!

Я сжимаю его руку и вдруг осознаю, что это пожатие, — признание настоящей мужской дружбы. Мне совестно за свою прошлую невежливость, отчужденность, но в то же время и радостно.

Почти всю дорогу до села мы бежим бегом. Нам с Гошкой жарко. Мы тяжело дышим и стараемся сбиться на шаг, но наш неугомонный начальник подстегивает нас, задорно прикрикивая:

— Рысью! Не отставать! Гриппа хотите?

Он бежит легким кошачьим шагом и, кажется, совсем не устал. Только голова блестит под редкими мокрыми волосами.

Посреди села он останавливается, забирает у Гошки блокноты, тетрадь и командует:

— Марш домой! До завтра.

— А вы что ж… — мнемся мы, еле переводя дух.

— Мне в контору еще надо. Потеряли ведь нас. В общем — марш! — и обычной широкой, валкой походкой направляется на базу партии.

Мы долго стоим на перекрестке, глядя ему вслед, а потом устало расходимся. Гошка домой, я — в общежитие.

На следующее утро Евдокимова в конторе не оказывается. Мы с Гошкой толкаемся по кабинетам, идем в механические мастерские, но нашего маленького начальника нигде не видно.

— Куда он подевался? — тревожно косит на меня Гошка удивленные глаза, но у меня самого вертится на языке точно такой же вопрос.

Наконец, на конном дворе находим дядю Егора.

— Заболел наш Петрович, — хмурится он, сердито начищая лошадь. — Не сберегли… Орлы косопузые…

Мы сломя голову несемся на квартиру к Евдокимову.

Николай Петрович лежит в постели. Лицо его осунулось, как-то постарело, и обострившийся подбородок светится рыжей щетиной, точь-в-точь такой, какую я видел у него в первый день нашего знакомства.

— Вот… подгриппнул я… — слабо улыбается он, и нам становится жалко этого маленького, так похожего сейчас на старого ребенка, человека.

Мы виновато топчемся около кровати и не знаем, что говорить.

— Шанежек не хотите? — вдруг предлагает Гошка, с готовностью хватаясь за авоську.

— Спасибо… Не надо, — растроганно благодарит Николай Петрович.

У меня в кармане только бутерброд с селедкой, и я мнусь, не зная, что предложить.

— Может, в магазин надо или за врачом сбегать? — догадываюсь, наконец, я.

— Спасибо, Костя… — улыбается он и приподнимается на локте. — Вот что, хлопцы… Завтра приезжают специалисты. Настоящий гидрометрический отряд. Понятно? Будут от нас объекты принимать…

— А мы… Мы-то… — опережает меня Гошка.

Наше беспокойство, видимо, нравится Николаю Петровичу.

— Мы… — лукаво щурится он. — А мы на откачки пойдем. Настоящей гидрогеологией займемся.

— И мы тоже? — не верится мне.

— И вы.

— А начальство как? — с сомнением допытывается Гошка.

— Все согласовано. Вместе со мной на участок, — тихо подтверждает Николай Петрович и жестом приглашает нас подсесть.

Мы обрадованно хватаем табуретки и садимся вплотную к кровати.

— Вот что… — объясняет он нам. — Нужно сегодня начисто подготовить паспорта на все гидрометрические и водомерные пункты… Чтобы все в порядке было. Понятно? Ты займись этим, — кивает он Гошке.

— Есть. Будет сделано! — по-солдатски вытягивается тот.

— А ты, Костя, езжай с Егором по всем точкам. Проверь, все ли в порядке. Сделайте с ним контрольные замеры. Ясно?

— Ясно! — тоже вскакиваю я.

— Вот так. Сдадим честь по чести и — за новое дело. Понятно?

— Понятно! — одновременно рявкаем мы.

— Ну и хорошо, — удовлетворенно вздыхает Николай Петрович и виновато улыбается. — Вот… Квелый какой стал. Глаза так и слипаются. Вроде год не спал…

Мы на цыпочках идем к двери.

— А то, может, тебе, Костя, не по вкусу работа, так можешь перейти на бурение или еще куда… — вдруг тихо говорит он вслед.

— Что вы! — вздрагиваю я от испуга и обиды. — Что вы! Это дело по мне!

— Ну и правильно! — еще раз улыбается Евдокимов, и я понимаю, что улыбка эта предназначена только мне. — Гидрогеолог из тебя тоже должен получиться… Дельный гидрогеолог.

— Спасибо, Николай Петрович, — растроганно говорю я. — Поправляйтесь.

— Ну-ну… Давай.

Опять идет дождь. Когда мы выходим на крыльцо, порывы ветра бросают в наши лица пригоршни мелких водяных брызг. Но мы почти не замечаем этого и думаем каждый о своем. Думаем, очевидно, одинаково.

— Нда… Петрович-Петрович…

Я с радостным, легким чувством спрыгиваю с крыльца, озабоченно бегу прямо по лужам и еще не догадываюсь, что сейчас этот маленький человек с богатырской душой помог мне окончательно определить дело, которому я буду служить всю жизнь.