На плахе Таганки

«НЕ БРОСАЙ ТАМАРУ, СЫНОК...» 1989

11 января 1989 г. Среда, мой день

Я в Красноярске, в № 313. Как съездишь за границу, так сразу развратишься и не возьмешь в очередной вояж мыльницу с мылом.

12 января 1989 г. Четверг

По дороге в К-45 с большой пользой поработал над текстом «Живого». Даже настроение поднялось, так и хочется услышать от Любимова: «Ну что ж, Валерий, время пошло тебе на пользу».

На обратной долгой дороге думал о Шукшине, Высоцком, о себе. Шукшин попал в друзья Высоцкого. Для меня это странно. За 16 лет работы и общения я никогда не видел их рядом. Не слышал о том, что они встречались. Вгиковские общения, безусловно, быть могли. Но, зная, как тогда относились его старшие друзья к Высоцкому, вряд ли стоило в дальнейшем именовать их друзьями. В 1969 г. вышел «Хозяин тайги». До того был «Лакей». В «Хозяине» снимался парень с Алтая, и Шукшин не мог не слышать об этом. Допускаю, что он недоуваживал тогдашнего Можаева, а они, в свою очередь, Васькины рассказы недооценивали. Допускаю, что, если он и видел «Хозяина», он ему был активно противен. Да, но там его друг Высоцкий, который, в свою очередь, друг Золотухина, а Золотухин из Быстрого Истока, той самой пристани, того самого причала, который Макарыч никак не мог миновать. В то время это был, может быть, единственный путь до Барнаула или еще куда... Он был дешевле и доступнее железной дороги. Другого транспорта, кроме гужевого и полуторок, нет... Обо мне писали много, особенно после «Бумбараша». На премьере в Доме кино, по словам Заболоцкого, был и Шукшин и отозвался о моем полупьяном заявлении: «Алтайский дурачок».

В 1973 г. выходит «На Исток-речушку» — этого он мог не читать. Одно ясно, когда мы столкнулись в дверях гримерной и сидели по разным углам и гримировались, кто-то должен был к кому-то подойти первым, и, ясное дело, это должен был сделать я. Но почему? Да потому, что он ведь тоже знал, что я знаю его как земляка, писателя и актера. Я обижался, что он не приглашает меня в свои фильмы. И в театре у нас он не был, а Гамлета играл его друг Высоцкий. Он, говорят, был только на «Деревянных конях», в то время он что-то стал писать для театра. Я не могу поверить, что он был в восторге от Лебедева. А был ли он на «Гамлете»? Не слышал. Во всем этом видится мне какая-то чепуха. Весьма допускаю, что ему (Шукшину) были какие-то мои проявления в обществе малоприятны и даже более. И все равно это ни о чем серьезном не говорит.

Володя к концу жизни компанию себе сочинил из друзей: Шукшин, Тарковский, Тодоровский...

13 января 1989 г. Пятница

Моя пьяная откровенность и бахвальство донжуанское, мои дневниковые эксперименты, опыты над живыми людьми, кроме страдания, ближнему ничего не приносят.

17 января 1989 г. Вторник. А число мое. У Астафьева в Овсянке

Надо все записывать по горячим следам, но даже у меня это не получается. Я видел, как подъехал Астафьев, как без шапки, с седой головой, поднялся он на крыльцо гостиницы. Я засуетился, стал быстро обуваться не на ту ногу, потом подумал, что он зайдет в номер, — не стал до поры убирать со стола тетрадь и перо. Дескать, пусть увидит, что артист успевает писать-графоманить — но звонок снизу, и я понял, что мне надо лететь по всей форме к простому, но не всем доступному писателю.

Как ходил он по Овсянке, ключи от дома забыл. Хвастался или просто рассказывал.

— Зачем ты елки сажаешь, они окна загораживают.

— Пока загородят, я помру.

— Зачем березы сажаешь, на них не растет ничего.

— Вырастет, книжка вырастет.

Подошла соседка в плюшевой, вытертой жакетке.

— В. П., я к вам обращаюсь. Заступитесь за меня — разгородили огород, колодец делают. Колодец бросили — вода тухлая оказалась, а огород не загородили, собаки всю смородину помяли. Я несколько раз обращалась, я ведь одна, как мне справиться. А он говорит: «Возьми брус да закрой». Я лопату еле поднимаю. Закройте, раз разобрали.

— Ладно, ладно, скажу.

Зашли на почту, заплатили за телеграмму. В библиотеку. Ну, тут, видно, гордость его, уголок «Астафьев — детям». Хороший, теплый уголок, выставлены книжки, крупно написан краткий биографический экскурс.

Проезжая вдоль Енисея, он обронил:

— Вон там маму нашли.

Мать у него утонула, оказывается, а я не знал. Сестра разбилась со скалы, туристку все из себя выделывала, мать не отпускала, спрятала снаряжение, как чувствовала, так она в форточку выскользнула, и вот на вторые сутки нашли с перебитым позвоночником, в больнице умерла.

К двум теткам заехал. У любимой Августы я прослезился: старухе 81 год, слепая, на ощупь моет пол... Идет к Вите, а сама на развешанное белье натыкается, отводит его от лица руками, глаза не видят и не мигают.

— Ты все бегом, Витя, все бегом. Помру, а ты не узнаешь... Но я погожу умирать.

— Погоди, погоди, я тут тебе с лекарствами деньжат положил. А то, поди, налог уж подошло платить. Заплати налог, а то скажут: померла, а налог не заплатила, схитрила. Вот эти большие таблетки, — дает ей пощупать, — от сердца, эти, поменьше, — от давления... Ну, поехал я...

— Когда заедешь?

— Дня через четыре.

— О, а что так долго, давно не был...

— В Москву летал.

— Да слыхала, слыхала, все летаешь, ругаешься...

— Нет, теперь стал хвалить всех. Маяковский-засранец и Ленин — все, оказывается, хорошие были.

Весь этот разговор, все наше присутствие в доме любимой тетки сопровождалось музыкой Бетховена и брехней кобеля, который порезал себе морду о консервную банку — обе щеки в крови.

А вот памятник нашей глупости. «МАЗ» с накрененным кузовом. В кузове треугольные бетонные глыбы, которыми избивали Енисей, прежде чем захлопнуть капкан и придавить его, как зверя с перешибленным хребтом, чтоб затих навек. Он и затих. Только недобро несет от воды промозглостью. Енисей дышит смрадом, под шкуру лезет, в мозг пробивается — жалуется на ушко, кто понимает. Громадина плотины закрыла даже солнце, а в стороне волок корабли перетаскивать — несметно-дорогое сооружение, ненужное. На руках дешевле перенести. Потом могилы. Дочь Ирина. Чугунная литая ограда с вензелем «А», пятиствольная семья берез, кажется, В. П. для себя отмерял эту площадь. Помянули. «Спи, доченька, прости, доченька». Помолились за упокой старики. Сходили к тетке, к дяде — по цветку красной гвоздики бросил Астафьев на белый снег.

А сегодня три фильма, один лучше другого: «Госпожа тундра», «Эта долгая зима», «Русский узел». На последнем плакал. Поветник, Гребенников, Распутин, Балашов. Русские люди. Об этом потом еще думать и думать. «Соберемся все». Так и звучат у меня в ушах и душе слова, глаза, взгляд, особая интонация, с которой Астафьев повторял: «Соберемся все». И звучала в словах великая надежда писателя на лучший исход, надежда, вера в русского человека, что мы можем выжить, сохранить себя, культуру... если соберемся все в Сростках.

Русские люди умеют объединяться в трудные минуты, а минута сейчас трудная до невозможности.

Нравственный урок получил я от Красноярска, от климата, от людей. Теперь мне надо закончить хорошо гастроли, чтоб не испортить впечатления, которое, по-моему, со знаком плюс организовалось, не спустить колки, не ослабить нерв. Господи! Дай мне силы отработать два концерта в ладу со своим ремеслом, со своей актерской совестью.

18 января 1989 г. Среда, мой день. Самолет

В «Правде» письмо против «Огонька» в защиту Бондарева, подписанное Астафьевым, Алексеевым, Беловым, Распутиным, Викуловым, Проскуриным, Бондарчуком. Открытое письмо Бондареву в «Огоньке» я не читал. Там же они защищают от «Огонька» и Рязанский форум русских писателей — это там было?!

Белов. Его поведение и высказывания, его озлобленность... За какое милосердие он ратует? Балашов в фильме «Русский узел» в косоворотке малиновой. «Дети, вырастете — не ходите работать на этот завод, он портит нашу природу-мать. Девочки, вырастете — не ходите работать на эту фабрику, она испортит вас» — ведь тоже какая-то бесовщина на другой лад. Хотя трогательно, патриархально, но... квасно-огарочно-сально. Русское закончилось в 17-м году и началось советское — это прекрасно-точно.

— Мы посмотрели театр Золотухина, большое вам спасибо! — Так говорила дама из отдела культуры.

Поверим ей. «Черного» читал с тростью и в белом кашне. Кто в одной программе совместит авторское, личностное, исполнительское, чтецкое, вокальное? Никто. Я не знаю себе равных в этом деле. Я себя испытал и на физическую, и на художественную прочность.

22 января 1989 г. Воскресенье — отдай Богу

Начнем с того, что отдадим его А. Д. Сахарову.

Сахаров. Когда мы приехали с Тамарой в Дом кино (9.45), там была огромная толпа народа, выстроившаяся в очередь к двери. Было несколько видеокамер, фотокоров. Люди бывалые просили не давить, не давать повода провокаторам, не устраивать анархии и беспорядка. К половине десятого белый зал, говорят, был полон. Инициаторы собирали на листочках дополнительные подписи с полной записью паспортных данных. Я тоже записался, тем самым, быть может, впервые, проголосовал честно и впервые сознательно выполнил свой так называемый гражданский долг.

25 января 1989 г. Среда, мой день и день рождения В. Высоцкого

Поезд из Ленинграда. Концерт вчера прошел замечательно. Я пел «Реквием» Шнитке с Анисимовым. Лебедев Е. А. потрясающе пел. Ведьму изображал. Голубкина!!! С Любимовым встретились на кладбище у В. Высоцкого. Потом поехали с Иваном к Нине Максимовне, потом в «Прогресс» за книжками Марины. Подловили ее и обеспечили свои книжки автографами. Спектакль, а-ля фуршет — валюсь с ног.

26 января 1989 г. Четверг

Господи! Спаси и помилуй мя, грешного... Вчера не было Семена, как все называют отца В. В. Переживает, не может без тети Жени. Чуть было не случилась и вопиющая бестактность. На сцену стали вызывать Нину Максимовну, что само по себе замечательно трогательно, но тут же кто-то крикнул: «Марину! Марину!» Запомнил какого-то бородатого, черного человека, стоящего над ней и клином рук показывая, вбивая ей в темя — дескать, вот она... Марина перепугалась этого действия и поспешила из зала.

Стефанович предложил поехать в Америку с концертами — 300 долларов за концерт, за 10 — 3000 долларов. Губенко весь спектакль думал и ругался. Впереди же Греция, а 21 день в Америке — это же месяц. Что они делают? Они платят артистам по тысяче за концерт и выдергивают их из работы.

Влади вторую книжку издает, книжку рассказов сестры Милицы, и тоже хочет потом издать ее здесь. 50 или 100 тысяч она дает на музей Высоцкого. Прекрасно.

29 января 1989 г. Воскресенье

Был в церкви. Поставил свечки, помолился о здравии мамы (читая вчера верстку, я плакал о ней), Тамары, Можаева и Любимова. Отца помянул. Всем я обязан матери своей, Матрене Федосеевне.

В верстке ошибки... так расстроился вчера. В «современниковской» книжке «Дребезги» расклейка без трех важных страниц текста. Это уже непростительно автору. Как же я тогда вычитывал верстку?! Пьяный был, что ли? Заметила эту несуразность Тамара. Она вычитывала верстку, сверяя с «алтайской книжкой». Что теперь делать — не знаю. Репетиции Кузькина пока сильно не огорчают, шеф выговаривается. Завтра начнет 2-й акт, и вот там меня ждет нервная работа. Писать не могу — перед глазами на столе верстка, расстройство. Тамара говорит: не сокрушайся, все к лучшему: добавил про Высоцкого, вовремя обнаружил «пропажу» текста. Надо все делать тщательнее.

Сегодня вечер Н. Богословского. Господи! Не дай шибко обос...

6 февраля 1989 г.

Любимов сказал: «Молодец, сегодня лучше играл». Похвалил и Аллу.

Не хочется идти в Дом кино 8-го на встречу с Любимовым. Филатов поторопился сказать мне, что по этому поводу ему звонил Губенко. Мне он не звонил. Швыдкой вертит эту рулетку, и он не хочет, чтобы я был рядом с Любимовым — они ведь все будут снимать и наверняка спросят об Эфросе, и будет, может быть, скандальчик, а мою позицию они знают и знают, как я могу ответить и за Эфроса, и за себя.

11 февраля 1989 г. Суббота

Губенко сегодня после прогона:

— Гениальный спектакль! Я практически видел сегодня впервые, у тебя прекрасная, потрясающая работа.

А я дрожу и такие пустые и тревожные дни переживаю. Нет, они заполнены работой на сцене. Все-таки я продвигаюсь в роли, это я чувствую, но за общее состояние переживаю.

Параллельно где-то Сапожников пишет фонограммы музыкальных пьес, которые должны будут войти в фильм «Полчаса с В. Золотухиным», ругается с режиссерами, с музыкальным редактором.

12 февраля 1989 г. Воскресенье

За Любимовым я не записываю, не был я на худсовете, где решали вопросы репертуара. Господи! А то он без вас не знает, что ставить, к чему он больше готов и что быстрее. «Вот Филатов со Смеховым решат, что ставить, а мы сыграем» — так я шучу. Не был я и в Доме кино, не шибко был нужен. И правильно сделал, что не пошел — деньги зарабатывал на ул. Санникова, 40. Писарчуков за Любимовым навалом, и мое перо лишнее, да я и не могу ничего писать, когда готовлюсь к сражению. Отмечу: Любимов вспомнил свой приезд десятидневный и как бы оправдывался, один на один, разумеется, почему он так измывался надо мной одним, и как я вытерпел, выдержал этот публичный позор и издевательство, глумление. И как он благодарен, что я ему простил это и «отомстил» работой. «Да что там говорить, я знаю — когда ты трезвый, ты работаешь как лошадь». Я поставил во здравие его сегодня свечку, дай ему Бог здоровья и сил. Что теперь делать? Обиды мешают дело делать, а если мы не будем дело делать, кто его за нас с ним сделает. Так что, «Нина Шкатова, зови иностранца и давайте работать» — так я публично веду себя. И в шутке есть оправдание моего поведения. Хочется взять гитару и попеть, а — сильное несмыкание и боль в горле. Вот так!! Надо плакать, плакать, плакать. Чтоб хорошо играть, надо быть страшно несчастным человеком. Тогда рассказ о корове засветится радостью непредсказуемой, счастьем явного приобретения, видением реальнейшим. «А человек так жаден...» — это о Шацкой. Поговорил о каких-то кассетах и сердце заболело — как они портятся, как они возвращаются не в том качестве. Да не буду я у вас никогда ничего просить! Ой, Господи, аж слезы выступили, что же это за человек-то такой, ой-ей-ей-ей-ей... И кому это она говорит?! И о чем?

Злополучная страсть — это ведь не только водка, но и женщина?!

Я устал, я хочу посидеть дома, я никуда не хочу ехать, я хочу отдохнуть от людей, от машин, от общества. Дайте мне добежать эту дистанцию. Ведь тут в самом деле судьба моя решается — станет ли 23 февраля «для русской кисти первым днем»? Ведь мне перед покойным Володей стыдно будет, какие он слова говорил о Кузькине моем, как он хотел мне удачи, как он шел меня пьяненький целовать через всю сцену и упал на обратном пути. Боже мой! И как хочется в таком настроении услышать голос Ирбис: «ТЕБЯ ВЕДУТ МИЛОСЕРДНЫЕ И МУДРЫЕ РУКИ ГОСПОДНИ СКВОЗЬ УЖАС И ТЬМУ, И КОНЕЦ УЖЕ ВИДЕН ТВОЕЙ БЕДЕ».

Может быть, Любимову перед разговором дать конверт с гонораром?! Он легче согласится на халтуру. «Мы понимаем ваше иностранное положение, а так как официально вы у нас в смете не заложены, мы произведем вам оплату через музыкальный кооператив». Сыграть в игру, им предложенную.

Ну вот, надписал книжки в библиотеку Овсянки. Большое дело сделал. Теперь бы еще самому Астафьеву написать. Хотел на балалайке поиграть — оказывается, струна порвана давным-давно. Надо бы на манер Астафьева составить иконостас небольшой из прабабушек, бабушек, отца-матери, братьев, сестер и друзей ближайших. Это просто необходимо, чтоб больше уж не быть безродным.

Со страхом, но с жутким интересом читаю я карандашные наброски своего романа-исповеди в «зеленой тетради». Нет, господа присяжные заседатели, из этого мусора-сора должны произрасти цветы моей прозы. Только надо сыграть Кузькина и сесть за роман, конечно, после недельного запоя. Почему-то жду (впервые) заграничных гастролей, может быть, потому, что это Греция!! Там, в той комнатенке-номере, с окном, выходящим во двор, на железную крышу с огромным количеством голубей, на неудобном мягком стуле с фанеркой, выпиленной рабочими сцены, мне хорошо думалось. Там я сочинил письмо Ю. П. Любимову. Там я мечтал написать роман «Ирбис». Милая моя, что будет с нами? С тобой? Нет, конечно, я не пройду мимо тебя, я уже не прошел. Тамара знает и про крест, и про венчание! Откуда? Знает, что письма твои я ношу с собой в кармане пиджака, как носил Маяковский письма Л. Брик, чтоб всегда можно было любое прочитать. Я лишен права на тайну. Меня оскорбляют грубые люди. Сами себя и нас с тобой, мой ладьевидный Ирбис, толкают в пропасть. Кто-то (назвался приятелем) звонил из Ленинграда, а мне мерещится: уж не твой ли верный, любящий муж?

Можаев сказал, что я стал играть гораздо лучше, чем прежде. Если ему верить, это уже победа. «Да не хвали ты его!» — прервал Любимов. Хвалить артиста — это его прерогатива.

Надо съездить в издательство «Детская литература», где рисуют картинки к моей книге. Сегодня с утра я тщательно вымылся. Надел чистое белье и поехал в церковь, поставил свечки, помолился, поплакал. В общем, как-то день я Богу отдал.

И решили мы с Сааковым <Сааков Евгений — режиссер телевидения.> «купить» Любимова за 100 рублей в конверте. Не сочтет ли он это за провокацию? Как бы нам тут дров не наломать! Что-то меня это сейчас вдруг начало беспокоить. Господи, спаси и помилуй! Завтра начинается последняя рабочая, предпремьерная неделя, за которую, собственно, и должен родиться спектакль. В нее надо уложиться, но не шибко стараться,

Сижу, жду Любимова — предупредить о конверте. Господи! Спаси и помилуй меня грешного! Помоги нам завтра Любимова снять на начало, и меня с ним. Моя идея, мой текст, моя режиссура, авось что-то сляпаем неординарное с Сааковым. Одной репетиции Кузькина они наснимали 40 минут, а надо выбрать из этого минут восемь. Гадко на душе и неспокойно. Но что я комплексую? Любимов говорит: «Ты хорошо играешь» — и гладит по головке в буквальном смысле! Что же я боюсь-то всего?! Надо о. Александра почитать, в церковь сходить, у Бога милости выпросить.

100 р. Любимов взял, положил в задний карман, все говорил: «Может быть, лучше где-нибудь расписаться?» — «Нет, вы иностранец, мы не имеем права» — играем в какую-то... Но идея заплатить — счастливая идея. Боже, спаси и сохрани нас! Ни Саакова, ни Сапожникова дома нет — знать, заняты молодцы фонограммами. Ну, дай Бог.

Любимов с необыкновенной легкостью выполнил все просьбы режиссера, но в реплике не удержался и ввернул по-своему:

— Все халтуришь? Выгнали меня — ты пел... Приехал — снова поешь...

— Ю. П., повернитесь на камеру!

— Ну что вы, как я могу встать спиной к такому артисту!

16 февраля 1989 г. Четверг

Доволен ли я вчерашней съемкой фильма-концерта? Первой половиной — да, то есть интервью и танго Остапа (мое закадровое пение). В спешке снимали Северянина, как-то неловко чувствовал себя с жестами, с движением. Не возникло какого-то оригинального образа, решения — так, первое попавшееся. Жалко. Так нельзя, надо заранее продумывать весь номер.

Переполох, ЧП на съемке — украли кинокамеру. На секунду ассистент отвернулся, и камеру умыкнули. Перекрыли все входы и выходы, вызвали милицию с собакой. Полчаса жуткой паники, а у меня и позора: в театре появился вор... Пришли за мной — что делать? И тут разрешилось: пошутил гл. режиссер Губенко, прихватил ее с собой в кабинет — «не отдам, пока не принесете счет за электроэнергию». По-своему он прав. Но к вечеру навалилась тоска — спасу нет! Голова разболелась. Уныние и страх. А чего я боюсь?! Ну даже в том качестве, которое присутствует в «Живом», — уже хвалят. А боюсь я стать счастливым и довольным. Боюсь стать спокойным и благополучным. А не будет страдания, боли — не будет и роли.

Утром вчера на проходной Любимова встретил.

— Что делаешь?

— Халтурю. — И диалог продолжается.

Весь день они заседали с Губенко и Боровским. Уходили из театра вечером, разъезжались тоже вместе.

Губенко:

— Думали, как тебя раскрепостить. Как отменить крепостное право.

Любимов:

— Я тоже стал жить по твоему методу. Когда 8 часов репетиций, утром и вечером, а между нами два часа перерыва, я быстро пешком, машину не беру, иду в гостиницу в сауну, плаваю... Ни в коем случае не ложусь — и снова на репетицию.

Это он меня настраивает на то, чтобы я от него легкой жизни, послаблений не ждал.

— Ты хочешь, чтоб я его от «Пушкина» освободил?! Я понимаю, что ты выше, но все-таки нет, не дождешься! — резко возражал он Можаеву. — А глотка у него луженая, когда надо...

Они вчера, очевидно, еще и роли распределяли. Интересно, куда я попал, в «Скупого» или в «Моцарта»? Моцарта он не даст, разве что вторым составом. Да мне все равно на сегодня. Ну, Господи, дай мне силы додержаться до 23-го!

17 февраля 1989 г. Пятница

Вот кончится «Кузькин» — поживу на даче, буду писать роман. Я этот жанр не люблю — большой рассказ или маленькая повесть, а когда все сложится вместе, то и получится дом моей жизни. Надо одеваться на «Кузькина».

18 февраля 1989 г. Суббота

Что мне сказать себе в утешение? Не печалься, Валерий! Держи свое ремесло, не суетись, моли Бога, чтоб послал удачу партнерам и тебе! Через 25 лет мир погибнет, и, если нам суждено дожить до того дня, проживем остаток с молитвой и верой.

19 февраля 1989 г. Воскресенье

Я только вернулся с «Годунова», завез домой Виталия с Леной Дроздовой, как звонит Губенко. Выразил свое восхищение моим трудом и в то же время соболезнование, сочувствие:

— Так работать нельзя, тебе надо отдохнуть, помрешь — и мы все будем виноваты.

У него ужасно сложное положение. Он все время подвигает Любимова на возвращение гражданства — тогда пусть берет театр и выполняет все свои прожекты: отделиться от государства, создать кооператив, сплотить «наполеоновскую гвардию», выгнать Дупака, «гвардейцам» платить по 1000 рублей, а половину труппы выгнать, снять «Мизантропа», «На дне», «Маленький оркестрик».

— Мы только что договорились, что это последнее восстановление «Живого», а «Преступление» пусть восстанавливается факультативно. Смотрю — вывешено объявление, что собираются участники «Преступления». Я сказал: «Ни в коем случае, только новая работа, „Маленькие трагедии“ или „Театральный роман“. Ты-то сам как? Он тебя хочет занять, надо вывешивать распределение.

Я сказал:

— В распределение я хотел бы попасть, а играть не буду.

Но сегодня утром я перезвонил Николаю и сказал, что это глупость моя димедрольная (я вчера за столом заговариваться стал) и в распределение меня включать не надо. У Кольки ситуация самая неприятная.

— Шеф не хочет терять заграницу, театр он брать тоже не хочет, но хочет оставаться фактическим руководителем. Я сказал ему: «Так не будет, пока я главный режиссер, и вернут ли вам театр в этой ситуации?!» И тут я почувствовал, как вся кровь бросилась ему в лицо. Он готов был сорваться на скандал со мной, но сдержался...

Кольку в этой ситуации надо поддержать всячески. Если он не хитрит, то молодец.

— Ну, давай, типяра! — так «благословил» меня Любимов на прогон.

Приехали из Дома кино, где смотрели всей семьей «Тарзана», две серии. Замечательный, благородный фильм. Теперь надо придумать, как день закончить. А с утра были в церкви, опять же всей семьей.

В Доме кино подошла ко мне Ольга, бывшая Трифонова.

— Не удивляйтесь если к вам подойдут, обратятся с просьбой написать воспоминания о Юр. Вал. Трифонове. Это наш сын Валентин.

20 февраля 1989 г. Понедельник

— Говорят, ты вечерний хорошо играл? — сказал мне вместо «здравствуй!» Любимов.

Господи! Я ставлю свечки о здравии его. Господи! Не лишай меня ремесла моего!

Любимов:

— Валерий утомлен, неважно с голосом, но он стал играть глубже, мудрее...

Я рассказывал, как встретил генерального директора племенного конного завода, который был у нас сельскохозяйственным консультантом по «Живому». Вообще день плохой, тяжелый, неприятный. Рамзес <Джабраилов Рамзес — актер театра.> сорвался с тросов, узел развязался. Если бы это случилось, когда его подняли в небо, он убился бы и действительно ангелом стал. Бедняга!

21 февраля 1989 г. Вторник

Прогон прошел на удивление удачно. Вчера сильно хрипел и очень поник, а сегодня с утра укололся. Любимов шепнул, когда по залу проходил: «Хорошо ведешь, не снижать».

Небо и земля по сравнению со вчерашним прогоном.

22 февраля 1989 г. Среда, мой день

Надо посвятить его литературным проблемам. Съездить в издательство, поклониться корректорам, дать им билеты на «Высоцкого», чтоб наконец-то вычитали они мою верстку. Потом в издательство «Детской литературы», поклониться и дать им билеты на «Живого», чтоб поскорее иллюстрации сделали. Судя по всему, книжка запаздывает к Шукшинским чтениям. Да, в общем, это не так существенно, но хотелось бы. Главное — внести все исправления и дополнения.

Завтра день, из-за которого, быть может, и родила меня Матрена Федосеевна. Отстою завтра в церкви всю службу и с Богом.

27 февраля 1989 г. Понедельник

Я дал согласие репетировать Дон Гуана. С моей стороны было бы верхом неприличия отказываться от работы с Любимовым, когда он того просит. Я слишком многим обязан ему всей судьбой моей, так что ж теперь... На афише «Кузькина» он написал мне: «Дорогой Валерий! Пусть все быльем зарастет! Твой Любимов». Так вот, пусть все зарастет, а мы сработаем с Божьей помощью еще один образ. Жалко, что будут опять проводить параллели с В. Высоцким. Но сегодня надо отыграть «Живого».

28 февраля 1989 г. Вторник

Во вчерашних «Известиях» довольно приличная рецензия «Сказ о правдолюбце Кузькине». Вся история многострадального спектакля. Это, конечно, пока еще не рецензия, это пока информатика о спектакле, режиссере, театре, общая, обзорная, хвалебная. Я опять назван Теркиным и Иванушкой-дурачком, других определений для меня рецензенты не находят. Ну да Бог с ними! Тут для меня важен сам факт того, что легенда себя оправдала, что «Живой» по-прежнему современен и как факт театрального выстрела, и как факт политического, проблемного действа. Все остальные частности прилагательны. Гаранин-средний говорит, что это еще интереснее, чем было 20 лет назад. Будем в это верить.

Мне продлили бюллетень до 3 марта. Мы сидим за столом. Семь лучших артистов, надо полагать: Шацкая, Бортник, Демидова, Филатов, Антипов, Сайко, Золотухин.

Последний год перестройки! Мужайтесь, ребята! «Память» с царскими знаменами шла на могилу Брусилова. Говорят, они уже разбились на «пятерки». «Долой тель-авидение! Даешь русское телевидение!»

— Оставайтесь, Ю. П.! Поможем, чем можем, похороним на Новодевичьем!

Какая разведка у евреев! Как они распространили фотографию Насера на унитазе! Как они шуруют золото, бумаги, летят в Америку, туда-сюда! Тебе ни один еврей впрямую ни на один вопрос не ответит. Это поразительно!

В издательстве вчера говорят о «Годунове», что спектакль — глумление над русским народом. Почему? А вдруг это так? Такое мнение распространено, особенно среди русских писателей. Что это?!

Любимов. Что же в нем за бес сидит? Сидит, репетирует, и энергия из него хлещет, а меня спрашивает: «Чего съежился, заболел?» — «Нет!!»

2 марта 1989 г. Четверг

Любимов:

— Думал я, думал, ребята, целый день выходной... «Театральный роман» надо дописывать. Я решил запустить «Самоубийцу». Столько ролей потрясающих! Есть нравственный долг, который... Думаю, что это вернее — параллельно... Буду многостаночником. Я направлю работу на Гришку Файмана, на одного валить все не надо. (Значит, Подсекальников — Шопен? А кто еще?) С «Трагедиями» надо делать чистую разводку.

3 марта 1989 г. Пятница. Утро, возможно, туманное

Я попросил у Любимова разрешения одеться в синюю кофту и голубую рубашку, и он мило согласился. Я поцеловал телефон.

И был лучший, как сказал Любимов, «самый живой спектакль из всех „Живых“.

5 марта 1989 г. Воскресенье, отдали Богу

Ваганьковское. Были у Миронова. Молодая пара.

— Смотри, смотри, вон Золотухин!

— Да ты что, он же еще живой!!

— Да вон он на тебя смотрит...

— Да я тебе говорю, что он живой еще!

С утра были в церкви. Я опять ставил свечки Любимову, Можаеву, Тамаре, маме, сыновьям и за упокой отца и Юры Богатырева.

Сумасшедший из Павлова Посада приволок две картины в подарок женщинам, Марине Влади и моей любимой. Картинки довольно симпатичные.

Любимов:

— Мы готовим проект, как нам отделиться от государства, быть самостоятельным местом, приказом.

Антипов:

— Как церковь!

Приехал Губенко. Его прогнали, чтоб не мешал работать, потому что идет прогон.

И, может быть, рожден-то я мамой моей для дня 23 февраля, дня премьеры «Живого».

Дети Высоцкого хотят подать на Влади в суд за клевету. Не пил он, бедный, не кололся, безгрешен был и чист как агнец. Наивные! Никита-то ладно, артист... Но Аркадий казался мне парнем самостоятельным и умным.

9 марта 1989 г. Четверг

Звонил Астафьеву — 20-го обещал быть в Москве и прийти на спектакль. Книжки библиотека получила. В. П. выразил удовлетворение — многие обещают, а не присылают.

После 8-го марта все собрались. Этот день я отмечу в блокноте. Благодарю всех. Долго мы слушали Ю. П. о западном театре.

18 марта 1989 г. Понедельник

Оказывается, оправдан Павлик Морозов — не отменена статья о недоносительстве.

Все эти Проскурины, Алексеевы подводят базу, что Платонов — явление случайное, ничего не приносящее обществу. А Набоков вреден — обнажает уровень... Сразу становится понятно, кто есть кто.

Все в речах Любимова не случайно. Он настаивает на свой точке. И отсчитывает эти точки с юности, под микрофон переосмысливает публично свои поступки, свою биографию, человеческую и художественную. «Сверхзадача — убедить себя. Нет другого хода. Искусство трудно — критика легка. Попробуй взять характерность».

14 марта 1989 г. Вторник

Сегодня съемка «Живого». Англичане: нам это нужно. Известно это давно, полторы недели. Болтовня надоела!! Хотите снять наш спектакль — пожалуйста.

Ю. П.:

— Я не знаю, как вы воспитывались, Саша. Выпишите себе эту музыку и по размерам уложите. Не бойтесь максимально обнажать мысль.

Любимова заинтересовала моя идея о пельменной. «С Дупаком не связывайся, трепач. Надо подумать, это может быть интересно».

Неужели мне придется лететь в Котлас за бумагой? А нужен-то всего один вагон — 40 тонн хорошей бумаги для моей книжки. Нужно мне написать о «Кузькине» и Трифонове.

15 марта 1989 г. Среда

Ну и что? Вывел я вчера Р. из зала? Поставил я условие, что играть не буду? Да нет, конечно. А после? Его жена меня целовала, а он, мой генетический враг, обнимал меня, говорил, что это и 20 лет назад был бы лучший спектакль. А шел с опаской... Но это тот единственный случай, когда «не возвращаются к былым возлюбленным» — не оказалось истиной. И я улыбался и благодарил, и по... мне были все прошлые страдания. А ведь я мечтал в лицо ему плюнуть за то, что он из меня сделал, как говорят в народе, «самого опасного друга Высоцкого».

16 марта 1989 г. Четверг

День рождения Шацкой, цветы купить ей, что ли? Что ей написать о «Живом»? «Не Шацкой — Беатрис».

Я вырос в одной комнате с теленком, поросенком и курями под печкой русской. Что меня пугает Алексухин запахом грядущего свинокомплекса, затеянного Комковым? Были бы свиньи...

Буряков. Гнусная статья, полная вранья. «Роль Самозванца репетировал Высоцкий, рисунок на него. Играет Золотухин... да, талантливо, но рисунок на другого артиста». Вот б...!

Ю. П.:

— Человеку 72-й год. Интересно мне так работать?! Нет, мне стыдно пускать молодежь, которая хочет посмотреть, как я работаю, а я не могу... Английские артисты самые работоспособные. Давайте считать, что мы играли Шекспира. Театр Шекспира условный, он писал: «лес, река». Пушкин опирался на Шекспира. Этих критиков вообще не надо пускать в театр.

— А кто же нас хвалить станет?

— А тебе надо, чтобы тебя хвалили? Жди, когда я тебя похвалю.

— От вас дождешься!

— Я знал, что ты так ответишь, для этого и сказал. Неправда, пару раз я тебя похвалил.

— А я в дневнике размножал.

18 марта 1989 г. Суббота

Вчерашний разговор с Демидовой.

— Валера, сядь на минутку. Ты знаешь, мне сейчас Петрович (Любимов) врезал за Марину, что я слишком вульгарная, и он прав. Но ты понимаешь... ты подыгрываешь... и мне...

— Алла, я слышу эти разговоры от тебя с 1982 г.! В грехе, совершенном вдвоем, каждый отвечает сам за себя.

— Ну, тогда извини.

— Да нет, ну что это... «Мне врезал Любимов, но виноват ты»!

Думаю, что она обиделась. Наверное, она думает, что я, оглушенный успехом «Живого», уже ничего и никого не слышу.

В связи с вышеизложенным придется все-таки ей стокгольмское письмо отдать. А вздрючен был я рассуждениями Бурякова.

Во-первых, идиотизм, но потрясает и оскорбляет вывод. «И Золотухин хороший актер. Сильный актер. Но Золотухин — актер, а Высоцкий — явление». Что это за проституция, при чем тут Высоцкий и зачем это сопоставление? Сейчас начнется репетиция «МТ», и надо как-то в Дон Гуана заползать. Вместе с Демидовой.

Телеграмму в «Неделю» я все-таки послал. Быть может, не совсем красивую, но...

— Ю. П.! Опять скажут, что тень Высоцкого мне покоя не дает, что я его роли копирую, а вы еще из швейцеровского фильма музыку берете.

Я предложил вставить голос Высоцкого из «Дон Гуана».

— Идея хорошая!

— Но мне нужен второй исполнитель.

Вспомнили абзац Бурякова.

— Но он явление в поэзии, а ты — в прозе.

— Зачем, Ю. П., вы вступаете в эту пошлую игру?

— Прости.

26 марта 1989 г. Воскресенье

Были на выставке Шемякина — это какой-то гигант невероятной силы, но мне недоступный.

А вечером я посмотрел «Интервенцию» и тоже порадовался. Нет, что-то в жизни сделано, кроме детей.

27 марта 1989 г. Понедельник

Репетиция. «За сладострастие!!»

Первый раз слышу такой тост. А по мне, это замечательный тост, если не ханжить и не усложнять человеческую природу.

28 марта 1989 г. Вторник. Утро, дома

Ответ на телеграмму я из «Недели» получил гениальный. Еще более запутывающий вопрос, который в юриспруденции выеденного яйца не стоит. Вместо того чтобы обратиться за разъяснением к хозяину, к постановщику спектакля, он обратился за поддержкой к Володарскому и Туровской. Но я телеграмму давал, собственно, из-за последней фразы, и она напечатана и прочитана. А вся абракадабра Бурякова развеется временем. И умным ответом. Кто-то должен защитить «Таганку».

Спектакль «Годунов» прошел мощно. У Беляева пошла носом кровь. Вызвали «Скорую». Спектакль он доиграл.

Глаголин:

— Вы доиграетесь. Нельзя играть по 30 спектаклей в месяц.

Умер Лиепа — инфаркт. К вопросу о нагрузках. А Полока говорит: «Борис меня огорчил. Пустота, ничто за этим не стоит. Нарушена логика жанра, ну и получилось ни то ни се».

Объяснился с Демидовой. Извинился — был-де раздражен, не в своей тарелке. «Нет, вы правы, каждый действительно должен отвечать за себя. Я не знала об этой статье...»

В «Московской правде» на День театра фотография из «Живого» с подписью: «Сцена из премьерного спектакля МХАТа на Тверской». Звонил редактору Любимов: «Ну ладно, я иностранец, но Доронина вам этого может не простить». Обещали извиниться.

Я вспоминаю то время, 21 год назад. В театр я приходил рано, за час до появления всех артистов. Березка с домиками уже стояли. Реквизит разложен по местам. Рабочие подготовили сцену к прогону спектакля. Она была пуста. Одинокая фигура маячила меж берез. Это был Любимов. Он держал в руках мой реквизит, ковыль-траву, и бросал ее в то место, где она должна была точно втыкаться и замирать в безмолвном освещении. При этом Любимов крестился на поднятую на березе золотистую колоколенку. Он был один. Он был коммунист. Он молил Бога, чтоб новый министр пропустил в жизнь «Живого», дважды запрещенного прежним министром, которая говорила, что «с этого началось в Чехословакии (события в Чехословакии совпали с репетициями нашего спектакля), и вас за этот спектакль судить всех надо». Но новый министр, Демичев, оказался еще бдительнее первого и отпел наш спектакль чужими руками и устами (в буквальном смысле!) и постановлением, которое предписывало спектакль закрыть, декорации списать, чтобы возврата к этому спектаклю не было никогда. Этот день не стал буквально «русской кисти первым днем», и я вспомнил покойную бедную бабку в Вишняковском храме.

Любимов:

— Так вот, спектакль репетируется. Теперь я тебе могу точно сказать, как надо играть. И, пожалуйста, сыграй так. А то ты играешь ни два ни полтора. А это хуже всего.

— Стих требует воздуха, строфы — широты...

Сон. Камин. Половина — идет снег, а половина горит. Снег идет и не тает. В камине дует, сугроб, и полыхает пламя. Театр замечателен тем, что в нем все можно, только надо придумать форму.

Шацкая о Дупаке:

— Я одна против него голосовала.

Золотухин:

— Он тебе одной дал две квартиры.

Вся репетиция прошла под знаком чтения моих дневников. Хохоту, хохоту! Надо ставить «Театральный роман», — заключил и не один раз повторил Любимов.

30 марта 1989 г. Четверг

Губенко:

— Я поздравляю вас, Юрий Петрович! Моссовет продлил вам квартиру до 1989 г.

Любимов:

— Бабушка в католической вере, а мама по Старому завету жила. Когда я прочитал и углубился в «Доктора Живаго», то понял, что я — христианин. И всем, даже жизнью, обязан христианству.

— Валерий! Тебе дополнительная нагрузка. Надо привлечь Ваньку, Леонида, людей, владеющих пером, по мотивам «Записок покойного», а у нас авторы — замечательные покойники: Булгаков, Трифонов, Абрамов.

— Олег Ефремов избегает меня, потому что писал: он не понимает, почему вокруг «Таганки» столько шума и восторгов.

Вот характер: ему Ев. Симонов плакался, интимные вещи рассказывал про жизнь свою и театра Вахтангова, а Любимов «по всему свету».

31 марта 1989 г. Пятница

Любимов:

— Такое впечатление иногда, что наш народ махнул на себя рукой.

1 апреля 1989 г. Суббота, утро, кухня, мои спят

Любимов:

— Тебе, Валерий, надо витамины принимать, ты так много работаешь. Вот там, у них, есть такие чесночные ампулы — с утра две проглотил, они всю кровь очищают. Обязательно принимай витамин С. Мне с вами приятнее репетировать, чем там, но тяжелее в пять раз.

Матери моей Матрене Федосеевне через неделю 80 лет исполнится.

4 апреля 1989 г. Вторник

Перед репетицией мини-собрание в комнате отдыха. Губенко заявил, что из-за саботажа трех ведущих артистов, Бортника, Золотухина и Демидовой, он вынужден оставить театр. Любимов: «Вишневый сад» — средний спектакль без концепции, разрушающий эстетику данного театра, вредный. Разделил Бортника и Золотухина. «Он ведет репертуар и работает как лошадь».

Демидова попросила Н. Н. объяснить слово «саботаж». Ряд обвинений в адрес Демидовой, но это по-другому называется — саботаж есть саботаж. В общем — тоска. И опять мой старый вопрос: зачем кокетничать с шапкой Мономаха? Ему хочется смыться из этого дерьма, но смыться так, чтобы обставить это причинами вескими, свалить все на обстоятельства. Это подло. 8-го собрание общее, скандальное, очевидно, Губенко будет ультимативное заявление делать.

У меня вообще какие-то резкие подозрения по сегодняшнему заявлению Николая. Такое у меня впечатление, что он снова решил с театром завязать. К тому же Филатов ему в том союзник. Мне кажется, во-первых, они не верят в шефа и в возрождение чего бы то ни было. Потенциала они не видят ни в Любимове (все его опыты за границей, судя по видео, не сулят ничего хорошего), ни в труппе.

Я не понимаю, куда клонит Коля? Выходит, Любимов берет театр, становится его руководителем — значит, ему возвращают гражданство!! А Коля умывает руки и хочет сделать это как можно скорее?! Ленька хочет ставить кино. Они, мне кажется, расстанутся с театром после «Маленьких трагедий». А Любимов заражен идеей «Театрального романа» на судьбе «Таганки».

5 апреля 1989 г. Среда, мой день

Продолжение размышлений, ночное бдение. Поиск конфликта такого, чтобы оставить груз виновности на партнере, в данном случае на театре — труппа, директор и пр. И тут годится все, как равно и подогревать все, — и то, что Любимов не находит места для самостоятельной работы Губенко, и пьянство Бортника-Золотухина. Но ведь, я думаю, и Любимову самое время взбрыкнуть и смыться. И еще надо снимать Жанну, писать сценарий, делать кино. А выяснять, кто в театре главный, тянуть глупые обвинения на Демидову, высасывать из пальца конфликт с ней... Ну, не нравится вам «Федра», Бог с ней! Ведь пригласили ее на флорентийский фестиваль — отпустите с миром.

6 апреля 1989 г. Четверг

Я прочитал протокол заседаний худсовета, с партбюро и месткома, по поводу хозяйственной деятельности Дупака. Чего Коля Губенко добивается — не могу понять! По-моему, этот документ — шедевр мракобесия, узкомыслия, узколобия артистов. Злобное нежелание понять, хотя бы сделать попытку вникнуть в заботы и труды другого, уж не говоря о полном неуважении, наплевательском отношении к личности директора, да просто к человеческому организму. Они запретили ему строить, например, культурно-театральный центр на Таганке, гостиницу, концертный зал в церкви (в рабочем порядке можно было отказаться от концертного зала, но хотя бы привести благовидный предлог, если уж вы говорите: «Дупак кощунствует»). Как будто он это делает для своей семьи! Дупак реорганизует площадь или за счет доходов театра, или за счет заработков артистов. Этот документ надо опубликовать — это верх ханжества, негосударственного взгляда на вещи. В конце концов, у каждого человека есть хобби. Губенко кино любит снимать, а Дупак — строить. Ну и что?

Губенко хочет стать директором при Любимове. Такую версию Ракита Ивану выдал. А Ракита, имеющий дело с подслушивающей и снимающей аппаратурой, может ошибиться не намного.

Мне надо поменять образ жизни, например, записаться в бассейн с Сережей. Тамара: «Не до бассейна». А завтра надо сходить в церковь с утра, помолиться, а то что-то душа заскорузла и много грехов накопилось.

Надо что-то придумывать, так жить скучно. Пельменная рухнула. Ну ее к черту! С другой стороны — не пишется. Вот загадка. А не пишется потому, что не пишу.

Генерал Михайлов — кто такой?

7 апреля 1989 г. Пятница.

Любимов репетирует «Доброго». Замечательно.

13 апреля 1989 г. Четверг

Собирается уходить Дупак — откровенная травля.

А с утра опять разговоры о том, кто разваливает театр. Актеры?

— Это риторический вопрос, и ответ на него вы знаете сами.

— Он один на весь мир такой, Шнитке. Что о нем говорить!

— Представьте: на Красной площади стоит стол, а вокруг бродят Сталин, Ленин... Вся кремлевская стена зашевелилась, воскресли и разломали.

14 апреля 1989 г. Пятница

Любимов хочет устроить скандал с «Вечеркой». Нарушена хронология — Эфрос принял театр в марте, а Любимов лишен гражданства в июле-августе. «Я соберу иностранных журналистов и устрою скандал».

17 апреля 1989 г. Понедельник

Возникла идея назначить на Скупого и Сальери Гафта, но потом Ваньку все-таки включили в игру. Губенко отказывается в этой игре участвовать. А что делать?

Моя крестьянская безропотность.

Странно, но моя семейная канитель дает мне силы репетировать, дает эмоциональную палитру. Что это? В самом деле — безбожная профессия, дьявольская. Господи, спаси и помилуй! Дай легкости, дай скорости!

19 апреля 1989 г. Среда, мой день

Сегодня «Живой» — помоги нам Бог! А вчера Панин на стакан словил и 200 руб. на гараж выманил.

Очень тяжелые времена, физические нагрузки велики. Бортник снова не пришел. Любимов предлагает подать ему заявление самому. Дупак заявил, что он уходит — в таких условиях, с таким к нему отношением он мириться не может. Я считаю эту акцию против старого директора вопиющей безнравственностью.

21 апреля 1989 г. Пятница

Кто-то меня сглазил. «Не я», — говорит Любимов. А сам, узнав, что Ленька ложится в больницу, показывая на меня, сказал с восторгом: «Но он ведь не ложится?!» А теперь у меня правая связка по краю кровоточит. Нельзя по телефону даже говорить. Короче — не играю сегодня «Годунова» и отменен «Живой» 23-го. Пойдет в день юбилея «В. Высоцкий». Это даже лучше. «И я там каким-то краем задет», — сказал Любимов.

По случаю грядущего юбилея театра всем алкоголикам объявлена амнистия!! Но по поводу Греции какие-то у Ивана подозрения существуют. Какая же это тогда будет амнистия?

27 апреля 1989 г. Пятница. Сцена

Что мне взять в Грецию? Какую поклажу?

«Гитлер, Лысенко, Иосиф — вся эта помесь и есть Сальери».

— Как вас потрясло, что сделали с Эфросом, — так меня потрясло, что вы не явились на юбилей, хотя бы на час! — первое, что мне сказал Ю. П.

И тут до меня дошел весь смысл их священного гнева. Как со мной разговаривал Филатов! Бог мой! По какому праву? А теперь ясно — всех возмутила моя анкета, и я подкрепил это неявкой. Анкета моя — вызов. Я знал, что напишут и какие ответы приготовят мои коллеги, и не ошибся. Как будто под копирку. Ванька говорит — твои наиболее независимые ответы. А славословий хватает.

Любимов:

— Вы человек пишущий, умный. Вы со мной очень лихо разговаривали из Парижа, так разговаривали, что ого-го!..

«Умный» про меня — это впервые за 25 лет, это новое.

— Коля отпихивает. Воротит морду и никого не слушает. Я так разочаровалась в нем. Доработать до пенсии, а подработать я найду где. Пусть работает с кем хочет. — И это говорит кто! Боготворившая его Вера Гладких, старая, добрая театральная крыса-реквизитор.

После ленча шеф совершенно в другом настроении. Наверное, убрали Дупака. Какие-то приняты решения, устраивающие обоих.

30 апреля 1989 г. Светлое воскресенье

Христово воскресение!

Мы летим в Афины. Самолет выходит на взлетную полосу.

Губенко:

— Ты что, всю жизнь будешь посредником Бортника? Два дня ни Любимов, ни я не можем ему дозвониться. Сам он почему-то позвонить не может, то есть я знаю почему. Это ведь твоя инициатива, а не его.

Приедем с гастролей — будем разбираться с ним, чего сейчас говорить. А мне надо настроиться писать, писать, писать...

Аллергия на коллектив. Дупака выпирают жестоко и беспощадно. И я подумал, хотя гоню эту мысль: а не подать ли вслед за Бортником заявление об уходе и мне? Игра сыграна, сыграл Кузькина, состриг купоны, теперь бежим... Но об этом говорят совсем люди разные: и Гладких-реквизитор, и Глаголин-советчик.

На бедную, мертвую голову Эфроса каких только не льется домыслов и клеветы! И в каком это контексте все преподносится! «Вступил в сговор с Гришиным». Да если б он вступил в сговор с Гришиным, то он в первую голову пролил бы кровь на Бронной и взял реванш над Дуровым и Коганом, а не удалился бы, оплеванный и дерьмом обляпанный, с Олей-пассией.

А Колины заслуги, как организатора, велики. «Благодаря ему я здесь», — сказал мне Любимов, когда я вдруг вспомнил и спросил: «А почему мы не играли 23-го „В. Высоцкого“?» — «Это Н. Н. решил. Хотите — спросите у него. Он руководитель. Я не смел настаивать — благодаря ему я здесь».

Глаголин слышал такую фразу от Любимова: «Он (то есть я) сорвал нам 25-летие, он саботировал, не играл спектакль, напился и не явился вообще».

А Колины заслуги велики. Он улучшил «В. Высоцкого», он собрал «Годунова» и выдрессировал круг. Если бы не он, то есть не его энергия, потраченная на приезд Любимова, не видать бы мне «Живого» как своих ушей.

А на вопрос вчера в Ярославле — почему я не ушел из театра вместе с Филатовым, Шаповаловым и Смеховым — надо было ответить так: «Они не верили в возвращение Любимова, а я верил и ждал». Кстати, Ванька тоже в возвращение не верил, и в письме к Горбачеву его подписи нет.

Поэтому я говорю себе: «Не лезь в бутылку, старик, не лезь в бутылку! Бери ноги в руки и дуй до горы — учи и шлепай Дон Гуана, это и будет твой ответ лорду Керзону. Твое дело играть и сгонять лишний жир».

А вдруг они сейчас прилетят с Ванькой? Может такое быть!! А почему нет? Я почему-то верю в сокрушительность Губенко. По билету Дупака привезет он Бортника. Хотел поделиться с Борисом этой мыслью — нет его, поехал встречать начальство.

1 мая 1989 г. Понедельник. Афины

Прочитал 17 страниц Замятина. Что-то могучее и ошеломляющее мне предстоит прочитать. От самой первой страницы — шок.

В 11.00 Губенко всех собирает в театре.

Я недоволен состоянием голоса, хотя в Ярославле, отработав два часа, пел «Мороз» звонко. Что такое?! В Афинах думаю все-таки отдохнуть... «10 дней» практически первый зонг, первый выход с гармошкой, мои песни трудные, а потом семечки. После «Годунова» и «Живого» это курорт. Но не будем загадывать.

Любимов опять повторил, что он и Н. Н. были категорически против этих гастролей, но «мне сказали, что коллектив этого не поймет, только поэтому вы здесь».

Эта игрушка-диктофон, кажется, у меня хорошая. На довольно приличном расстоянии пишет, и разборчиво. Надо научиться пользоваться ею, чтоб техника трудилась, а не простаивала на полках, не пылилась. А сейчас приехал я от замечательных девушек — сестер старушек, куда повели меня Катя и Лида. Накормили нежнейшим козленком и только что выжатым чистым апельсиновым соком. Девушки пили водку и вино, и старушки почти не уступали, пустились в танцы, в вальсы и чисто и грустно пели русские и советские песни. Оля была командиром в семье, когда приехали из СССР в 39-м г. Под бомбежками строили дом — люди вокруг смеялись, а дом и сейчас стоит. Купили участок и начали строить. Ох ты, Господи! Проводили меня до остановки. Оля сунула мне 500 драхм на мелкие расходы. Так я начал свою жизнь в Афинах — первый день пролетел на халяву. Да какую, еще и денег дали!

Николай Н. перед разговором поинтересовался, как мы устроились. Я поделился впечатлениями от тараканов. Любимов подтвердил, что в Средиземноморье все насекомые увеличились в 50 раз.

2 мая 1989 г. Вторник

Что он несет по телевизору (и некоторые восхищаются?!), что он нес опять в посольстве вчера, все ищет какого-то стрелочника — «мы еще выясним, из-за кого мы привезли к вам сюда это развалившееся старье!». Стыдоба! Стал изображать Брежнева: «Не приходя в сознание, Костя Черненко, мой камердинер...» Кому он пудрит мозги? «Хватит Афганистана с вас...» Для кого он это говорит?! Для Максимова Володи? Мы-то тут при чем? Чего ты нам глаза тыкаешь Афганистаном? «Вы довели страну, вы довели театр...» Когда я вообще прекращу диалоги с ним?!

Не знаю для чего, но Николай очень хвалил мое выступление (стихотворение «Королева», из вагантов) в посольстве:

— Это что, ты импровизировал или у тебя это отработано? Но здорово, спасибо!

— Да, по самому краю прошел, — поддакивал ему Венька.

Я не был приглашен вчера на прием к Милене Меркури, министру, — это вообще нонсенс. А уж секретаря парторганизации Глаголина вообще игнорируют.

— Ты, Боря, помог расправиться с Дупаком, теперь они расправятся с тобой. Со мной, пока я в форме, у них расправиться руки коротки, да я и не боюсь их. Примут в СП, я подам заявление о переводе меня на разовые.

Жалко, что я впутался в игру с «МТ», за это надо отвечать, то есть надо сыграть хорошо, и это долг чести, перед Любимовым прежде всего, несмотря на всю скотскость положения. Но актер за главную роль и отца родного продаст, «ради красного словца не пожалеешь и отца». Ради красного словца Любимов перевирает всю свою биографию.

Шеф наблюдал за мной, как я реагирую, а я — за ним. Кажется, мы остались довольны друг другом. Над Фарадой он смеялся до слез, снял очки и долго вытирал глаза платком. Сегодня пресс-конференция.

Это поразительно, как Коля любит командовать и распоряжаться. Ефимович пьет чай, а Коля полицейским тоном:

— Господа артисты, автобус подан и ждет вас!

В автобусе:

— Завтра автобус на пресс-конференцию. От отеля «Король» в 11.45, от отеля «Есперия» пешочком...

Зачем ему этим заниматься?! На кой ляд ему это администрирование?! У него же штат послушников. Везде сам! Сам за все! Сейчас на пресс-конференции попробую двойную запись, пером и на пленку. Что верней окажется? Ясно — перо.

Какая поразительная связь. «Огонек» опубликовал рассказ Замятина. Публикация из запасников Богуславской. Богуславской с Вознесенским вместе 1000 лет. В романе «Мы» много Вознесенского. Андрюша поет о Пастернаке, а ворует у Замятина.

Милена Меркури говорит про нас. Любимову на ухо переводят.

Любимов:

— За чрезвычайное гостеприимство теперь нам надо расплачиваться своими очень старыми спектаклями. Так случилось, что я не участвовал в переговорах, я бы изменил репертуар... Н. Н. очень много сделал для того, чтобы я был здесь на премьере «Годунова» и «Высоцкого».

Губенко:

— Два года жизни потратил на возвращение Любимову гражданства и уверен, что так оно и будет.

Любимов, уходя, Машке, явно для меня:

— Да почему я должен изгаляться перед вами?! Я восемь человек не могу собрать на репетицию. То одного нет, то другого. Да что это вообще, о чем вы думаете, что вы себе позволяете... по отношению ко мне?! Я это почувствовал еще на «Живом»... К вам это не относится, нет, Маша. В этих вопросах я очень жесткий, очень жесткий. Нет-нет...

Я невольно оказываюсь в роли подслушивающего их личный разговор, но она говорит тихо. Потом он видит меня и повышает звук, чтобы я слышал все отчетливо.

Любимов поставил мне на вид выступление с «Королевой». Ну, рассказал анекдот, но потом должен был сделать что-то серьезное, сказать: «В стране такое творится, а мы все делаем вид, что ничего не происходит». Боже мой, а сам-то что он нес, уж лучше бы анекдоты рассказывал!

3 мая 1989 г. Среда, мой день

До начала четвертого сидел Любимов у Додиной. Весело выпивал, весело ел. Говорили все много — худсовет какой-то. Значит, было и в самом деле не по гипотенузе, а по двум катетам.

Вместе с репетицией Любимов успевает все объяснить, доказать.

— Мы с Николаем Николаевичем были против этих гастролей. Поэтому я заявил: если поедет Дупак, моей ноги в Греции не будет. То же самое я скажу господину Критасу, что есть авторское право и репертуар надо согласовывать с автором, то есть со мной. Но господин Критас, как тень отца Гамлета, от меня прячется. Я это наследство принял от Дупака и расхлебываю его. В театре есть экстремистские группы, которые были бы рады избавиться от меня. Им было бы спокойней жить и заниматься «кувейтами» и своими делами.

— Я считаю такие беседы перед премьерой полезными. Потому что они возникают спонтанно. Вы знаете, с какими лозунгами солдаты расправлялись с демонстрантами? «Это вам за вашего Сталина!» — и саперной лопаткой по голове ребенку. «Это тебе, сука, за твоего Сталина!» — и сапогом в живот старухе. Во!! Кто их научил и чем опоили этих молодых головорезов?

Вот под эти мелодии еврейских кварталов мы и репетируем премьеру.

Мне хочется скорее закончить эту счастливую и противоречивую тетрадь. Тетрадь, в которой записаны репетиционно-премьерные дни «Живого». Так и назовем эту тетрадь — «Живой».

Начал я ее 15 декабря 1988 г. в Стокгольме. 4 месяца она писалась, да разве писалась? То гастроли, то пьянки. Но была завязка крепкая, и даже на премьере «Живого» я не выпил, а сел за руль и уехал с Тамарой домой. И это было правильно. Но потом начались срывы за срывами, и закончилось все омерзительным апрельским грехопадением. Теперь надо набраться сил и подвиг «Маленьких трагедий» осуществить. Или погибнуть.

Я не ожидал такого успеха «Живого», он меня оглушил и ослепил. И я потерял ориентацию. Но все же устоял на ногах, хотя с радикулитом. И не пишется. Да разве может писаться, когда душа и голова вместе с сердцем фанфарами забита была?! И до сих пор.

«Только ради вас приехал».

Надо сходить послушать, чего он опять остановился и о чем морализирует. Ну, чего злиться-то теперь, ну приехали, ну деваться-то некуда. Так давайте хоть радость друг другу устроим.

Почему шеф злится и поносит Критаса заодно с Дупаком? Я так полагаю, что в планах Критаса семья Любимова не была предусмотрена. Все переговоры шли через Госконцерт, а как могут граждане Израиля поехать за счет СССР?! Только за счет принесенных в жертву граждан СССР, которые после «10 дней» будут отправлены домой. Гостиничные и суточные расходы, им причитающиеся, пойдут на оплату Любимова и семьи. Никакого гонорария Критас Любимову, разумеется, дарить не собирается, тем паче что он (Любимов) обидел Дупака, к которому, как я понимаю, Критас питает уважение. Вот и нет у нас ни автобусов, ни культурной программы. И сколько бы ни говорил шеф об авторском праве — в контракте это не записано. Все дело рук Коли Губ.

4 мая 1989 г. Четверг. Утро

Любимов, в антракте:

— В общем, молодцы, подтянулись. Каждый спектакль нужно так играть, а не только за границей. Накладки со светом я должен завтра устранить и спектакль дотянуть. Гастроли не организованы, рекламы нет... Идет пасхальная неделя. Многие еще не вернулись в город. Поэтому мало народу.

Он плясал с нами на улице, подпевал. Видит Бог, я люблю его, что делать?! И как жалко, что я ему доставил такое огорчение на 25-летие. Прости меня, дорогой Ю. П. Прости меня, Господи! Избавь меня от злополучной страсти!

12 января в Красноярске я записал: «Так и хочется услышать от Любимова: ну что ж, Валерий, время пошло тебе на пользу». И я эту фразу, подобную и еще лестнее, услышал от него; он мной гордился, а я оскорбил его и своим отсутствием, и анкетой, которая выплюнулась из-за постоянной внутренней полемики с моими коллегами. И, если не лукавить, от некоторых жестоких определений в адрес Эфроса и периода его руководства театром. Это несправедливо вопиюще. Потом расправа над старым директором — к чему?!

Но тут не лезь, в этих делах Любимов человек жесткий, неумолимый. Характер унять и подчинить его обстоятельствам он не может, не хочет, не будет — даже сделает все наоборот.

Любимов требует, чтоб советник по культуре немедленно связался с Критасом и чтоб Критас нашел срочную возможность встретиться с господином Любимовым. Или с представителем фирмы. Похоже, нас все послали и глядят со стороны, чем все это кончится. Министр не знал, какой репертуар мы привезли. А ей плевать, у них другие порядки. За все платит Критас, он и заказывает музыку. А наши-то вид делают, что не понимают.

Тамара говорит: «Твоя лучшая роль — Мизантроп». Читая про Т., я вспомнил... у меня защемило сердце, я ахнул от реальности — неужели я больше никогда не сыграю сцену с Селименой-Яковлевой? Какое блаженство, какое счастье я испытывал в удачные дни! И этого уже не будет! Не будет никогда! И этой нежности уж более не суждено вновь произрасти во мне? Неужели я никогда более не выскочу на авансцену и кому-то конкретно не скажу: «Я знаю, что любовь не терпит принужденья, непредсказуемо ее возникновенье. Насильно, как ни тщись, увы, не будешь мил...» Ох, какая жалость! И не увижу глаз моей удивительной партнерши?!

За «улицу» Любимов похлопал меня по спине и сказал «спасибо». Мы наладим взаимоотношения работой. Тренирую стук на «10 днях» и под него текстуру укладываю. Сейчас придет Никита со стимулятором — лекарь поневоле.

Господи! Как мне хочется сыграть «Мизантропа» с Олей Яковлевой! Господи, сделай что-нибудь!!

Не потому, что спектакль старый, не хочет возить «10 дней» Любимов. А потому, что он был за красных, а теперь за белых. «Били буржуев на разных фронтах!» — пою я, а он мне в ухо: «Зря били!»

6 мая 1989 г. Суббота, после завтрака

Губенко:

— Заканчиваю гастроли и ухожу из театра в свое любимое кино.

Любимов:

— «Театральный роман» будет не о каком-то МХАТе, а о нас с вами.

Он часто говорит о «ТР». Ему хочется поскорее отделаться от «МТ».

7 мая 1989 г. Воскресенье

С галерки вчера крикнули министру: «Что же вы принимаете такой театр в курятнике?» Милена не ответила, сказала: «Давайте лучше поприветствуем гениального Любимова». И тут же в антракте состоялся маленький митинг. Венька все это опишет в «Московских новостях». Он день и ночь строчит отчеты. Губенко, по-моему, и взял его как собственного корреспондента.

Богина от Кузи передала: Филатов в окружении Горбачева едет в Индию. Это значит — я должен покрыться чешуей от зависти и кусать себе локти — как мой сокроватник высоко взобрался. Теперь и думать нечего его достать. Так я, по их мнению, должен переживать. И я переживаю — в Индии хочется побывать.

Опять Любимов про Критаса и Штреллера:

— А как Штреллер нас вперед ногами вынес со спектаклями Эфроса?

И тут я все-таки впилил:

— Он не один десяток вперед ногами вынес. Он такое молол...

— При чем тут «молол», он — великий мастер.

— Я говорю не о его делах, я говорю о его словах.

— Да разве можно артиста судить по словам! Артиста можно судить только по его делу, по тому результату, что мы видим на сцене. Мало ли что артисты говорят!

Собственно, ради этого откровения я и намекнул на то, что Штреллер много молол, и не исключено, что и про вас, уважаемый мэтр. Я думаю, Любимов понял, что молоть надо осторожно.

8 мая 1989 г. Понедельник

Я не знаю, что за тип Любимов, но это великий человек, это великий характер. Нет, он так просто не отдаст свой театр, свое прошлое, настоящее. Он как проклятый, прикованный Прометей, по 7 часов не вставая из-за пульта, репетировал, и действительно репетировал, внося новые и новые коррекции.

Это уму непостижимо! Сколько сил, терпения, а значит, любви. Любви! Без нее у него бы ничего не получилось, он бы выдохся и сдох. А он все пять спектаклей выходил с нами на улицу, плясал, пел. Он тащил своим примером нас не хуже, чем своей волей, фантазией и режиссерской нагайкой. И труппа встала вчера перед ним, аплодируя, и я с таким чистым и благодарным сердцем, как никогда, любовался им и рукоплескал. Пантомимистка преподнесла ему букет гвоздик.

Он сказал:

— Мне это очень дорого от коллег получить. От зрителей мы привыкли, а от своих получить — это...

18 мая 1989 г. Четверг

Накануне Любимов угощал меня икрой и сыром с барского стола, спросил: «Сколько ты дней не пьешь? Только честно! Три? Ну вот, на тебя приятно смотреть».

Горбачев с Филатовым в Китае, вот куда прыгнул Ленька!

24 мая 1989 г. Среда, мой день

Я ждал, хотел записывать, а он (Любимов) даже не намекнул на радость возвращения ему гражданства СССР. Значит, не в радость ему этот акт половой. Формулировка — «по просьбе». И все молчат.

25 мая 1989 г. Четверг

Началась битва на съезде. Но что мне до нее. Господи, спаси и помилуй меня грешного! ГАИ — 21-й км покоя не дает. Как мне справиться с ними?

Очень смешной рассказ N., почти анекдот:

«Пригласил он мою подругу, журналистку. Сводил ее в ресторан, привел домой, постелил постель, легли. Он ее всю вылизал, обсосал, как они называются, эти... лекальщики, лакальщики, лекалы... Она говорит: „Савва, мне ты сделал хорошо, а себе... сам-то как... ты же сухой... не кончил“. Савва: „Чтоб я на тебя еще и сперму тратил? Я и так потратился достаточно!“ Вот как — спермы глоток на девочку пожалел...»

Губенко советовался, спрашивал: можно ли соглашаться на два-три спектакля в день. Дополнительный гонорар получаем и на троих делим. Согласился, семь бед — один ответ.

Губенко говорил о неготовности «МТ», о том, что не надо торопиться выпускать. Он будет говорить с Любимовым...

Любимов:

— Свиньи родятся без глаз, коровы — без ног. Какие же дети могут получиться?! У женщин берут подписку, чтоб они не рожали. У родственников их не прописывают, и они возвращаются в свои зараженные места.

Вчера похоронили Товстоногова. Ушел на 76-м году замечательный мастер. Царство ему небесное! И о нас, «Таганке», успел доброе слово сказать. Господи! Как не хочется падать с «Маленькими трагедиями», но, кажется, это придется сделать.

«День шестого никогда» — пришли гранки. По первому прочтению немного расстроился, какое-то неудобное, некомфортное ощущение, но сейчас успокоился. Нормально. Эта корявость имеет свой смысл. Пусть будет так. А вообще-то можно с этого света уходить. Лучшего я ничего не сыграю, да и не хочу. Сына бы еще одного родить и внуков дождаться. И все дела мои земные на этом закончить можно. Что может помочь мне в Дон Гуане? Трезвое понимание, что это простая ординарная, ежедневная работа, что это не подвиг Самозванца, что это не кузькинская вершина. Это рядовая, черная работа, которую надо выполнять честно, в меру отпущенного для этого мероприятия таланта. И готовиться к провалу и нехорошим рецензиям — смешают они с дерьмом меня. А те, кто обрушился на меня за Гамлета, восторжествуют. «И он смел претендовать на роль принца Датского!» К этому надо спокойно подготовить свою голову, сердце, душу, ум. Я делаю это ради Любимова, я ему многим обязан, и я разделю с ним успех и неудачу, и свою и его. Я, наверное, выпью сегодня с Фоминым. Хочется проститься с учителем славно. Димка отвезет. Или такси заказать? Но выпить надо. Фомина я люблю и обязан ему многим. Поводырь!

Любимов резко начал утро. По мнению Демидовой, Катя узнала и недовольна решением президиума о гражданстве. Мне же его настроение показалось результатом беседы с ним Николая о неготовности и преждевременности премьеры.

5 июня 1989 г. Понедельник

Чуть не забыл, что Денису завтра 20 лет. Это уже серьезно.

После первого акта шеф сказал: «Лучше, намного лучше». Потом был банкет, и Любимов с Катей были мрачны. Петька сказал, что у них дома итальянская еда — она вкуснее.

После этого все трое покинули банкетный зал. Утешал я себя все эти «премьерные» дни тем, что выпивал и играл Дон Гуана. Если я выпивши его играю, то трезвый тем более...

8 июня 1989 г. Четверг

Что меня ждет в Москве, в театре? Надо с Любимовым контакт наладить. Я знал, на что шел.

Губенко успокаивает меня:

— Хорошо, Валерий, в самом деле хорошо! Наглей, наглей все делай — и будет еще лучше.

Уж куда наглей: Золотухин — Дон Гуан!

9 июня 1989 г. Пятница

На рынке человек, продающий курагу, сказал, что вчера вечером киргизы начали войну с таджиками. Так, кто следующий?

Втянут Россию — и понеслась новая гражданская. Господи, не карай ты народ мой! Сотвори, и примири, и подскажи выход к хорошему, хорошие пути.

Совершеннейший сумбур в голове — как и где провести отпуск, что делать, что писать главным образом. Надо за июнь с писаниной разобраться.

Но что делать, если я был занят Кузькиным и Дон Гуаном?! Или это не засчитывается? Я сделал фильм про себя и про песни! Ну, покажут осенью, ну и что? Если Любимов не выкинет чего-либо.

Что я суечусь? Завидую, что Ленька будет снимать фильм по своему сценарию, а у Шахназарова играть царя нашего последнего.

Ну и дай Бог ему удачи! Зато у меня есть грустный мальчик Сережа, у меня есть душа, еще не совсем заросшая мхом... Я еще держу ремесло в руках, и мне повинуется мое тело.

Еще Бог не забыл про меня. Значит, мне жаловаться и горевать нечего. Надо работать и быть веселым. «Сохраняйте веру в себя при самых плачевных обстоятельствах — всегда будете в хорошем настроении».

Губенко хочет постепенно сдать театр Любимову, а тот не хочет брать.

Желдин по поводу Губенко:

— Вы театр 60-х реабилитировали, этот театр кончился, вам из него надо уйти.

«Пригласить в другое помещение». «Сохранить для русского искусства». «Чистка Авгиевых конюшен». «За три месяца он впервые сел в свое кресло».

10 июня 1989 г. Суббота

Ну вот. Мать с Тоней не приедут, не собираются, а я вздумал планы свои с их приездом связывать. Думать надо. Они еще купили дачу — тесовый дом трехкомнатный, стол точеный. Мать боится — в Москву увезу. Она рада-радешенька, чуть ли не пляшет у телефона. «На природе побываю — вылечусь. На диване лежу — на портрет твой гляжу, супротив на стеночке. Книжечку возьму твою почитаю, газетку разверну, где тебя хвалят, а ты там так напиваешься, я ведь горжусь тобой. Не надо, сынок».

13 июня 1989 г. Вторник

В театре идет бурный худсовет — обсуждают уход Губенко. Выскочил совершенно потерянный, панически расстроенный Ефимович: «Он уходит! Что это такое? Сделайте что-нибудь!!» Нет уж, теперь делайте вы. Надо было для этого выкручивать руки Дупаку! А Коля уходит вовремя... для себя. Биографию себе он сделал — великий гражданин, положил два года на возвращение гражданства Любимову. Теперь давай, дядя Юра, запрягайся по 24 часа в сутки и вытаскивай свое детище. А то тебе за границу хочется, а то тебе заграничной пищи не хватает и условий жизни... Так, дорогой мой, все здесь к твоим услугам, и над тобой не только Демичева, а и Дупака нет.

11-го были в Барановичах. Отказались работать на этом дурацком стадионе — холод, ветер. Мы вернулись бы калеками. Вместо того мы сидели у меня в номере, пили коньяк и давали Веньке урок морали и нравственности. Но с Веньки как с того гуся вода, и больше ничего. Хоть согрелись коньяком и какой-то славной бастурмой или ветчиной. Обратно ехали все вместе, в одном купе. Я на верхней полке.

Это ничего, что я кручу своей жизнью так, что непонятно, чем я в ней пребываю и как гляжусь со стороны. Бог со мной. Со мной ли? Хотя с другой интонацией записано это... «иронически подан Золотухиным Дон Гуан» — вот и все, что я заслужил от критика за свою игру. Но еще не вечер. Еще не сыграл я свою игру. Завтра попробую. Спектакль оценивается по первым откликам как явление художественное. Это главное. Я ведь и шел в него, зная, что не сорву славы дополнительной, а исключительно за-ради Любимова. Помог ли я ему? Не знаю, но как умею, так и играю, по-другому будет завтра. Господи, сподобь! И партнеров моих.

Вечер. Смотрели «Последний император». Гулял. Звонил. Волнуюсь перед завтрашним днем. А чего волнуюсь? Вперед и с песней понаглей, да повеселей, да позадиристей-похулиганистей. Подумаешь, не Боги горшки... И дуй до горы. Говорю то, во что сам не верю.

15 июня 1989 г. Четверг

Нас обокрали. «Маленькие трагедии» продолжались дома. Но настроение гадкое из-за спектакля, роли и пр.

Приехали домой — квартира на цепочке. Позвонили, покричали: «Мама!» Я понял, что это кража. Побежал за дом к окну кабинета-спальни — окно настежь. Пошел в милицию напротив. Много приехало милиции, старшина залез в окно, впустил в квартиру — видео на полу, в шубный шкаф не лазили. Собака довела до Профсоюзной. Мы выложили грабителям все на блюдечке, оставив фрамугу в кабинете открытой — свежий воздух нужен. Взяли магнитофон, кассеты, деньги, где обычно они у нас лежат, злато-серебро, магнитофон «Тошиба», адаптеры. Не так жалко, как мерзко и противно на душе. Мы их, очевидно, спугнули. Ничего, конечно, у нас не застраховано — Тамаре все некогда домом заниматься. Хорошо, я днями отнес 2000 в кассу. А на душе осадок от Гуана, от разговора с Тамарой, Таней Гармаш. «Ваня понравился, Лена очень понравилась, очень понравилась ваша сцена с Лаурой, очень». После первого акта меня хвалила Галина: «Лихо работаешь!»

22 июня 1989 г. Четверг. Цюрих

И над постелью висит Ирбис. Ну надо же, а?! Судьба. Леопард? Господи, спаси и сохрани!

23 июня 1989 г. Пятница, отель «Флорида», № 409

18-го я отменил премьеру «МТ» — шел «Борис» без меня, я гулял. День рождения встретил в самолете, между Любимовым и Губенко. Год сумасшедшей жизни и в театре, и в личной ситуации, и в стране. Грядет мой апокалипсис. «Годунов» — самый трудный спектакль для меня. Как-то незаметно мне исполнилось 48 лет. Как-то так незаметно, что обидно, черт возьми.

Накануне отъезда звонил мне из санатория Дупак. До того жалко мне мужика и нас, пешек в этой ситуации.

Привычки. Дурные они или хорошие, мне жаль с ними расставаться. Я люблю женщин, люблю остроту обладания, свидания, риска, преодоления страха, стеснения и пр. Я люблю пить портвейн и растворимый кофе. Люблю дерзить начальству и люблю смирение. И болтаюсь между тем, кто я есть, в кого играю и кем хочу казаться.

Ирбис — это снежный барс. Над кроватью висит леопард или гепард. Но это, в общем, неважно — из той же породы.

Маслов! Ну... смешно! Появился сбежавший в Мадриде Леша Маслов! Прилетел или приехал посмотреть спектакль. Похвально. Ностальгия? Или показать нам: мол, ребята, я в полном порядке. Костя высказал забавную версию: сын полковника КГБ просто заброшен таким образом внедряться в Европу. Талантливый актер, выучит языки и лет через 5 выйдет на связь.

24 июня 1989 г. Суббота, утро. Цюрих

— Вы хорошо играли, — сказал Любимов на поклонах.

Прием был ошеломительный. Зал огромный, битком набитый.

Это бред какой-то, а не жизнь. Хороший бред. Принесли книжки, в том числе Алешковского и Оруэлла. А читать мне некогда, мне надо проехать весь путь от гостиницы «Заря» до Загорска, потом обратно и проснуться 19 июня 1988 г. Я плачу, потому что покупаю то, что у меня украли 14 июня, в день премьеры «МТ».

На пресс-конференции Любимов ни словом не заикнулся о своей труппе, которая, как бы там ни было, служит ему раболепно. Другого слова не скажешь. Разве при другом была бы такая безропотность со стороны всего театра во время расправы над Дупаком. Это что же такое... В том числе и с моей стороны. Только в спорах с ними я защищаю Дупака, а практически... Сказал ли я открыто на худсовете, что заявление Дупака об уходе вызвано возмутительным к нему отношением со стороны руководства и приближенных к нему?

Ну, вот и кончен бал. «Хорошо играл», — сказал мне Любимов и хлопнул по плечу. Вот ради этих слов и подобных живешь, и смысл твоего подвига — в них. Говорят, будто бы сегодня спектакль прошел лучше, хотя голос мой слабо звучал, не было вчерашнего металла. «Das ist fontan» — эта шутка мне удалась, и шефу понравилось. Наши выпивают прощальный стакан вина. Я попросил воды, налили из-под крана. Но здесь такая роскошная, вкусная холодная вода из-под крана, что... хорошо. Ванька весь спектакль торчал в театре — вот манера, ждать халявного стакана. Нет, я не хочу с ним ездить, назойливая муха. А сегодня, говорят, он опять в 4 утра поднял весь отель, матерился и орал в номере. Что же это за наказание! И потом выясняет, почему одним сходит с рук, а другим...

Это унизительно, когда за тобой следят, ловят за руку, как мальчишку.

25 июня 1989 г. Воскресенье — отдай Богу

Губенко записал Ванькину матерщину в автобусе на пленку. Это документ зверский, в любой момент можно дать любому послушать (Жанне), и для Ивана это может скверно кончиться. Ванька говорит, что он и меня записал, но я в самолете объяснялся ему в любви (а ты меня любишь, Коля?) и говорил, что ему нужно уходить. Обсуждал и Любимова, впрочем, все это...

Господи, дай нам мягкой посадки в Москве! Первый раз из-за границы не везу никаких подарков. Мысли радостные путаются с тревожными, неопределенными. Болтаюсь я по жизни и изменить себя не могу. Все думаю теперь о большой удаче, что предрекла мне Полицеймако как компенсацию за ограбление. И подумал: а может быть, это моя повесть «21-й километр»? Если так — я согласен. Надо думать, отрешиться от всего и писать, писать, пока острота чувств не исчезла. Я сильно звенел, проходя через магнитный контроль на таможне. Девушкам нашим я объяснил это явление так: «Это завсегда я звеню... потому что я больной, больной, больной, яйца медны, х... стальной». Это объяснение пришлось им вполне по душе, было видно по их довольным красивым, молодым, «малышевским» лицам.

Я был поражен и сражен первым Алкиным спектаклем — злая, крепкая, крикливая, резкая. Но я не мог видеть этого со стороны и не знал, хорошо ли это. Вчера она играла обычно, и я услышал реплику Любимова: «По направлению это вернее» — ему эта энергетика по душе пришлась. Теперь она читает «Русскую мысль» от листа до листа.

26 июня 1989 г. Понедельник

Кстати, в аэропорту дали мне газету «Московский комсомолец», где сообщалось о краже в квартире Золотухина. «У таких людей нельзя воровать дважды», «он любим народом» и просьба к ворам: все мне вернуть. Трогательно. Теперь отбою нет от сочувствующих звонков.

27 июня 1989 г. Вторник. Поезд

Я боюсь за безнадзорный почтовый ящик сегодня. Наделать он может непоправимое. Хотя вчера состоялась резкая беседа: «Не читай письма, не адресованные тебе, не слушай чужие телефонные разговоры, не читай чужие дневники, и беда минует тебя. Ты с Шацкой разошелся, потому что она много знала о тебе». Очень может быть. Ах, так? Ну, ловите в другом месте. Это, конечно, не оправдание моих преступных действий против семьи, но и семья, как сказал Заратустра или Магомет, первый враг человека.

Барановичи, № 520. «Горизонт»

«Очарованный странник». Дошел-таки я вчера до Поплавской.

— Зачем тревожите вы мой прах? То, что вы хотите, я играть не буду.

— А что вы хотите?

— Князя, и только князя.

Долго говорили, она мне высыпала мешки больших и маленьких фотопроб — здесь вся картина. На князя утвержден Ростоцкий Андрей. Условились. После сегодняшнего худсовета, по приезде моем завтра, мы созваниваемся и либо говорим друг другу «до новых встреч», либо назначаем на 29-е видеопробу. Думаю, интуитивно знаю — худсовет категорически отвергнет мою кандидатуру, а Ирина найдет, что мне сказать, чтоб не обидеть мое самолюбие. Либо, скорее всего, назначит пробу, чтоб убедиться и потом не жалеть и сказать: «Не вышло и показывать худсовету не стоит». А ролька славная, давно в кино я не играл и хорошо бы в игру вступить, а главное — по срокам идеально. Может быть, эта та самая удача, о которой Машка говорила.

28 июня 1989 г. Среда, мой день

Ходили с Тамарой, хотели отпечатки пальцев снять — сыщика на месте не оказалось. Потом к начальнику вневедомственной охраны — квартиру на сигнализацию поставить.

Мимошедшее время.

Николай не становится Борисом?! Нет! Борис должен стать Николаем, так вот...

13 июня 1989 г. Четверг

РУСЬ ДАЕТ НАКАЗ СОВЕТУ: КАГАНОВИЧЕЙ — К ОТВЕТУ! (Из записки, присланной мне на концерте, где зашел разговор о том, как был взорван храм Христа Спасителя).

Замечательное это занятие — чтение своих писем Тамаре. Вообще это клад, там много дневникового материала. Например, как я играл во втором акте Керенского за Высоцкого. И роман у нас с Тамарой был сногсшибательный. Как мы с Хмельницким и Ноной Терентьевой ездили в Ворошиловград, и он ее учил читать стихи с голоса, а учитель он известный... «Завтра, — говорил, — буду учить ее петь». И везде спрашивал первым делом: «Где буфет?» Как тот еврей, что, прибыв на позицию, первым делом осведомился: «А где здесь плен?»

18 июля 1989 г. Воскресенье

Что же это такое? Не едет Распутин, не едет Астафьев, Белова не отпускают с сессии. А все из-за Егора Исаева, который возглавляет всю шайку. Бондарчук опять с семьей. Коля Бурляев — автор «Современника». Это мне на хвосте сорока Ащеулов принес с утра. Ищу Крутова, чтоб вручить наше корявое, безграмотное письмо. Звоню в Электросталь.

Как мне было страшно сегодня ночью — оказывается, я не хочу умирать, оказывается, я не хочу стареть. Во как!

Быть может, я сделал какое-то полезное дело сегодня? Я отдал наше письмо Коротичу, и он обещал поставить его в номер.

18 июля 1989 г. Вторник

Всю ночь под впечатлением прочитанного интервью с Дыховичным о Высоцком — высокоумно, остроумно, самостоятельно, просто великолепно. Я узнал Володю, живого, нормального, со слабостями и «сильностями». Глаз у Ивана потрясающий и изъяснение точное, легкое, образное. Молодчина! Куда нам (особенно Веньке) со словесными выкрутасами, к образу В. В. отношения не имеющими, ничего не говорящими.

Арабская пословица у Шаламова: «Не спрашивай — и тебе не будут лгать».

19 июля 1989 г. Среда, мой день

В некоторых церквах служили панихиду по убиенному царю и семье его. В Соловках, на выставке истории его... Ленин во главе. Нет, вынесут россияне этого дядю из Мавзолея — грядет новая гражданская.

Получил пакет из Электростали, книжка должна получиться весьма достойная, иллюстрации смотрятся великолепно. Самое большое уродство психики — тщеславие. Я думаю, как мне построить применительно к Шукшину свои выступления. Какой костюм взять? Хочется сказать так: здорово, земляки! Потому что мы все сегодня в этот час на этой земле — земляки, земляками нас сделал В. М. Ш., его великое искусство, его Сростки, его Катунь, его земля от Владивостока до Кавказа,от южных гор до северных морей. Писатель рождается каждый раз, когда страницу его книги открывают новые глаза.

От энергии правды и непримиримости В. М. Ш. загорелось много сердец. Его биокольцо продолжает снабжать положительной энергией тех, кого оно выбирает. Его душа, его разум сейчас наблюдают за нами, и прав Распутин, говоря, что постоянно есть чувство вины перед ним, что мы что-то не сделали важное, хотя обещали и порывы были.

И, если мы позволим изуродовать Катунь, нам не простят потомки, и мы будем виновны перед памятью Шукшина.

Это я пищу в самолете, рядом В. А. А. Мы летим в Барнаул.

4 августа 1989 г. Пятница, дача

Пикет с моей революционной речью и частушкой о коммунистах еще может аукнуться мне.

В Междуреченске были на могиле у отца.

Мой Сережа (Циолковский мой) начертил примерную схему конструкции своей будущей лодки, на которой он собирается отправиться в кругосветное путешествие Волга — Каспий. Два весла железных он уже сделал из обрезков жести, что пошла на крышу. В этих каких-то недоделках, в этом временном жилье и есть для меня смысл дачного пребывания, дачной жизни, суть и смысл которой составляют огород и сад. Или уж это я оправдываю то, что у меня не сложился такой дом двухэтажный, каменный, отделанный и пр., как у Евенко, к которым мы на ужин приглашены.

Были с Сережей в бане!

6 августа 1989 г. Воскресенье — отдай Богу

Почему я плачу? Да потому что засело:

Когда, сидя за замечательным столом вчера у соседей наших дачных, я рассказывал, как мы с Тамарой в Кижах рыбачили, а после парились в бане, я вспоминал, как она тайно приезжала в Междуреченск и мужики ее парили крапивой (на ноги жаловалась). Так вот — все на свете повторимо. Может быть, оттого, что человек от себя уйти далеко не может и повторяется спирально. Я возненавидел это слово «спираль». И еще я думал вчера, глядя на моего голенького сыночка Сережу, как он жарится в парилке с шапочкой на голове, потом в ледяной бассейн, потом бегом под горячий душ, намыливается, сморкается... Я на миг подумал, что это уже было со мной, а сегодня догадался — это было с Денисом, таким же маленьким, в междуреченской бане. Те же тазы, те же краны с горячей-холодной — все на свете повторимо, только с разницей в 10 лет.

У Сережи сегодня праздник — первое причастие. Батюшка Михаил спросил имя его, верит ли он в Бога и кушал ли он сегодня. На все вопросы Сережа ответил верно. Действительно, это даже чувствовалось по духу из него — голоден человек. А причастился — запил разбавленного вина, крови Христовой — и закружилась, заболела голова у него. Сейчас у него грустное настроение, чем-то хочется развлечь его, потрафить ему чем-то. У меня же праздник, ну поедем, поищем какое-нибудь озеро. А дождик закончится, поедем? Может быть, еще и оттого грустит человек, что узнал — в Москву мы его не берем.

— Какой хозяйкой могла бы ты быть, когда я все это начинал.

— Нет, я там жить не буду, я это не люблю, не умею и не собираюсь этому учиться.

Как она, бедная, зарыдала у меня на коленях — безутешно, горько, просто забилась в рыданиях. Потом я ее умывал. Кое-как успокоилась. А разговор перед этим был такой, что захотелось ей тут быть, жить и что-то делать. А мне все хотелось спросить: «Да почему же ты не хотела тут жить и делать что-то, когда у нас все было хорошо? А теперь-то что делать, когда поломано, порушено, наговорено?»

«Все, кто держит пчел, 14 августа должны прийти в церковь. Все должны знать, что до 14 августа свежий мед есть нельзя. Приходите с медом, будем освящать мед, ульи и пчеловодческие принадлежности». Я подумал, это как же — ульи-то тащить в храм? А если их больше десятка? На тракторе их везти, что ли?

7 августа 1989 г. Понедельник

Кажется, я выговорился в письме очередном и лихорадочном. Я никогда не был верным мужем. Зачем я требую этого от других?

Бася — странное животное. Она, как собака, ночью живет на улице, а днем приходит в дом есть и спать на своей бараньей шкуре.

8 августа 1989 г. Вторник, заканчивается

Держу в руках свою книжку и не знаю — радоваться или нет. Издана потрясающе, но что за тексты, как они придутся. Читаю один раз — отвращение, читаю второй — нравится. Один и тот же текст по-разному.

16 августа 1989 г. Среда, мой день

Вчера занимался дневниками, комментариями, что подготовила Буденная. Но даже в таком виде их нельзя печатать, тогда уж действительно выбьют окна и изобьют или чего хуже сделают. Тогда и впрямь «в глушь, в Саратов» или Уфу прятаться.

Сайко:

— Куравлев просил не забыть и поцеловать тебя за выступление на Шукшинских чтениях. Несколько раз просил не забыть и обязательно тебя расцеловать.

«Вез я девушку трактом почтовым...» Остановил гаишник, узнал. Потом сам заводил мне машину, у которой капот не открывается и клемма у аккумулятора отходит. Давил на капот, кое-как вскрыл — я опаздывал немыслимо.

Губенко:

— Извини, скажу не очень остроумно. Но мне наконец-то удалось разбить семью Бортник-Золотухин. Скажу, что сделал это сознательно...

Коля не знает, что тот и другой в завязке.

20 августа 1989 г. Воскресенье. Эдинбург

Короткий сон, зарядка, умывание, еда... Когда видишь такую красоту — зеленое пространство, волнующуюся рожь или пшеницу (отсюда не разобрать), поднимающуюся в гору девчонку или старушку одинокую (трудно понять), — хочется многое начать сначала. Нет, не с самого начала, а... Вот тебе и «а». А откуда? С какого места твоего пути ты бы хотел его повторить? Отвратительный рогожский период. Даже сейчас, когда я захожу в эту квартиру № 106, на меня что-то наваливается и хочется бежать. Но кто виноват в этом?! Нинка? Ее жадность? Вряд ли... Скорее, мои пьянство и б... Роман с С., роман с Сабельниковой. Я все испытывал судьбу, все опыты над собой творил, утверждал себя среди баб. Съемки, «Стрелы» и, наконец, Тамара. Но ведь и Сережа, которому сегодня 10 лет и который сразу разобрался в видеосистеме и настроил ее моментально, — смышленый, нормальный парнишка. Распущенность, невоздержание — вот основные страшные гидры, сожравшие мою душу, мой талант. И маюсь я бесплодием писательским, потому что не приучил себя работать, а так... лишь бы говорили. Потому и наказание последовало — книжка тощая, старая, да к тому ж ублюдочная, с такими позорными огрехами типографии — торопились сделать мне приятное. А я-то сижу, коньяки с ними распиваю. Так что ж? С рогожской жизни начнем все сначала? Не будет Сабельниковой (не согласен!), не будет С. (не согласен!) и не будет Тамары... Тем более Сережи!! Да за-ради него, если поднять все документы, и случилось-то все. Значит, все остается как прошло, даже и вместе с Ирбис. Не ной, самый большой грех — уныние! Никогда не поздно остановиться, оглядеться и начать все сначала, то есть не пить, воздерживаться, молить Бога об отпущении грехов и делать дело, предназначенное тебе судьбой, без излишнего тщеславия.

Гулял немножко. Никакой это не злак, это просто высокая, сухая трава, а горы дикие специально оставлены в центре города. Скалы, газоны, чайки, асфальт идеальный, левосторонние машины, порядок, традиции — культура. Обидно за Россию. Обидно за Родину свою многострадальную. Неужели сами виноваты или на все воля Божья? Как ведешь себя по отношению к Богу, так и он относится к тебе.

Губенко пока положительно отнесся к моему заявлению по поводу Австралии. До 15 октября Любимов доделает «Пир», раза два сыграем, Николай в октябре уезжает на месяц в Штаты — значит... а-а, так вот он еще зачем Шопена потащил. Он хочет все-таки ввести его в октябре. Шопен под присмотром (а куда ты денешься?) Любимова и сыграет Годунова. «Высоцкого» не будет. У меня один «Живой». Два раза сыграю в октябре — и хорош. Так что страна Австралия может спокойно у меня получиться.

Губенко:

— Я знаю, ты общался с Дупаком...

— Нет, он мне звонил, но мы не встречались с ним.

Мне только что сообщили, что сегодня Дупак вышел на работу. За время своей так называемой болезни счетчик его автомобиля накрутил не одну тысячу километров, он объездил сотни инстанций и пр. Он официально назначен директором культурного центра на Таганке и при этом еще хочет сохранить за собой театр. Я знаю, он собирал рабочих, чтоб они выступили в защиту его и просили не уходить с поста директора.

Лежал и вдруг подумал: может быть, и не зря я живу на этом свете. Дерево посадить?! Я сад посадил, свою антоновку грызу, свою вишню, облепиху, смородину, малину ем. Детей родил. Хотел бы дочку еще, Олю. Ну, что ж... Хорошо ли, что отец нас от разных матерей нарожал? Кто из нас счастлив-то?

Из театра ушел Дьяченко. Это значит, что 2-го сентября «Вишневый» идет последний раз. Так оно и будет. Заноза Любимова вырвется обстоятельствами. На этом можно считать эпоху Эфроса на «Таганке» канувшей в Лету.

Вчера к концу утомительной репетиции из Лестера прилетел Любимов. Я успел ему шепнуть про Австралию. «Ну, посмотрим». Сегодня премьера. Господи, пошли легкости, пошли скорости и коллегам, и мне! Любимов улыбчиво-вежливо, с наклоном головы и корпуса, поздоровался за ручку со мной, целоваться я не привык ни с кем. Это тут же компенсировали Жучка и Антипов. Надо сохранить на двух первых спектаклях голос. А там уж как Бог пошлет.

Любимов:

— Дорогие господа артисты! Мы находимся с вами в одной из самых театральных стран. Здесь про это дело знают все. Денег на искусство госпожа Тэтчер не дает, все держится на меценатстве. Этот фестиваль еле-еле держится за счет города, за счет людей, заинтересованных в том, чтобы в городе проходило ежегодно такое культурное мероприятие. Они видели все, и удивить мы их можем только ансамблем и настоящей отдачей, настоящим общением, оценками обстоятельств. Так что, как говорится по-русски, давайте не ударим в грязь лицом.

Он в Лестере ставит спектакль «Гамлет» памяти Вл. Высоцкого. Программа спектакля с «похоронным» портретом Владимира. Все на продажу? Нет, здесь это выглядит по-другому. Это раздвигаются границы славы нашего поэта и актера. Если вдуматься, это замечательно. Немножко «на продажу» есть, конечно, но совсем немножко.

Впереди спектакль. Я не делал сегодня большую зарядку, чтоб не устать, но — удивительное дело! — который день чувствую себя утомленным. Четыре спектакля подряд! И за те же суточные, что у всех остальных моих коллег.

Мерещится мне, мечтается мне моя жизнь на даче. Примут меня авось наконец-то в союз писателей, в театре буду играть только три спектакля (а «Чума»?). Буду доделывать внутренности своей загорской берлоги, топить печь и писать рассказы. Так хочется пожить. Потом подует зима, повалит снег, я надену валенки, возьму лопату и буду откапывать и топтать дорожки. Заведу собаку и кошку. Это что-то уже из Мамина-Сибиряка началось. Какое-то Зимовье. А как же ездить зимой в театр? Да никак. Уйти, на хрен, совсем. Зажиреть окончательно и спиться.

Надо срочно развязаться с этим романом! Они мне не могут простить, что он назвал меня в анкете своим лучшим другом. Не ему, а именно мне они не могут простить. Так уж человек устроен. В частности, Сева Абдулов, да и Ванька тот же. Уж не говоря о Володарском, который ему землю подарил под дом.

Принял предложение Николая съездить завтра на природу, на ферму какого-то шотландца с квартетом им. Шостаковича.

24 августа 1989 г. Четверг

А мой день, среда, не подвел меня. Компенсация 100% за предыдущих петухов, и профессию снова не хочется менять.

Сидоренко читает мою испорченную книжку, а Николай вчера спросил: «Нет ли у тебя сувенира какого-нибудь, твоей книжечки? Если нам хозяева понравятся, надо ведь что-то подарить».

Матрена: «Не бросай Тамару, сынок. Как была здорова — любил, а стала болеть — не нужна стала. Это нехорошо, сынок».

27 августа 1989 г. Воскресенье

С утра бурное обсуждение израильской проблемы — ехать или не ехать. Кашу заварил Любимов. Но евреи после возвращения ему гражданства СССР отношение и к нему, и к Таганке, кажется, переменили. Теперь они принимают Малый, Ленком и пр., а нас с января перебрасывают на май-июнь, на фестиваль. Неделя пребывания, два названия («Мастер» и?..), 5-6 спектаклей. Условия, как во всем мире, — 25 долларов суточных и все. В Израиле Петьке жить и Катьке жить пока. Конечно, Любимову будет неприятно, что «Таганка» в Израиль не едет, но мы (худсовет) решили отказаться от таких гастролей, мотивируя несовпадением производственных планов театра с временными и финансовыми условиями данного фестиваля.

«Габима» ушел в сторону. А Любимов, оказывается, никогда и не был худруком «Габимы», он был там рядовым режиссером. «Добрый» (раскритикованный) и «Закат». Была у него разумная мечта — «Таганка» в Израиль, «Габима» на «Таганке». Но времена и ситуация резко переменились. И теперь ему худо. Он нигде не нужен, получается. В СТД от «Таганки» в глазах рябит, если у нас страны мелькают, как спицы в колесах. Что о нас думает секретариат СТД, он ведь в эти гастроли достаточно рублей и валюты вложил. А впереди ФРГ и пр. Говоря сейчас по телефону с Любимовым, Губенко сказал, что гастроли прошли блестяще. Ну что ж, пойду прощаться с Эдинбургом, которого, как и Стокгольм, я, в сущности, не видел.

Я прогулял 4 часа и, в общем, с Эдинбургом познакомился. Поразили волынщики в парке, у подножия замка. Теперь Эдинбург я буду вспоминать по этим клетчатым юбкам, по этому пищанию волынок, и Эдинбург уж не будет мешаться у меня с Цюрихом.

Доел полбанки свинины с картошкой, которую поставил утром варить, да забыл про нее в связи с еврейским вопросом. Кстати, Жучка снова было начала:

— А что делал Дупак десять дней в Израиле?

— Да при чем уж теперь Дупак...

— Нет, я хочу раскрутить это с начала!

— Дупак там был до того, как Любимов принял советское гражданство.

И эта моя реплика, кажется, просветлила всем мозги. А то опять было хотели на Дупака всех собак спустить. Как ему помочь, черт возьми! Нельзя же стоять в стороне. И есть предчувствие, что в связи с новыми гражданскими обстоятельствами Любимов не захочет осложнять себе жизнь внутренними проблемами, скажем, борьбой насмерть с Дупаком. Зачем? Или же как раз наоборот. Без конфликтов он себе жизни не представляет и хоть тут, да будет воевать. И это ему дает повод перед собой и Катей искать прикрытие, работу на стороне. «Странствующий гений», как его называют в рецензиях. «Знаменитый театр знаменитого Любимова». А аплодисменты мы «вымаливали», по выражению Демидовой.

Как бы мне хотелось в жизни иметь жену-хозяйку, чтоб шила, вязала, солила, чтоб дачу, огород блюла. Рассказ М., как она банки закручивала и забыла добавить уксус (потом их пришлось вскрывать и снова закручивать — плохая примета), привел меня к такой тоске. Вчера Лукьянова мне вставила резинку в куртку, дома бы мне этого не сделали. Миксер-комбайн, с трудом и по блату добытый, пришлось с радостью (чтоб место не занимал и глаза не мозолил напоминанием) подарить Волиной — Тамаре не хотелось заниматься соковыжиманием, возни много. И все вроде чепуха, а осадок-досадок неприятный. Где-то вся эта досада лежит в отстойниках души до времени, и стоит маленькому камушку бытовой ситуации (а они на каждом шагу — от пыли на полках до еще до сих пор не вставленной зубной пластины у Сережи) попасть в этот омут, как вся муть поднимается, будто черти в ней веревки крутят, и успокоиться долго не может. И ты не находишь себе места и только призываешь себе на помощь всякие успокоительные примеры, вроде того, что это, Валера, не более как «парадокс сверхзначимости». Не терзай себя, иди еще погуляй по Эдинбургу.

Раздобыть песню «Вез я девушку трактом почтовым». Помню, красиво звучала она в спектакле покойного (Господи!) Георгия Александровича. Странно, я вспомнил сейчас: кто-то у меня спросил, кто же это мог быть, надо бы высчитать после того как узнал о краже. А ДНЕВНИКИ НЕ ВЗЯЛИ... Это ведь действительно самое ценное, что в этой комнате-кабинете для человека перспективно мыслящего могло быть.

А роман пишется, пишется... Мечты о хозяйке — это ведь тоже страница романа. Отдельно надо прослоить главы рассказами Сережи и о Сереже. Так и писать — Сережа. Сережа рассказывает, Сережа рисует, Сережа пишет.

Он у меня спросил:

— Папа, а зачем в твоей книжке я нарисован маленький? Ведь про меня там ничего не написано.

Тамара:

— А ты Сереже книжку напишешь?

В 9.15 собирает Губенко для сообщения. Он остается, сегодня к нему подлетает Жанна. Они будут тут и в Глазго свои фильмы казать.

29 августа 1989 г. Вторник, аэропорт Хитроу

Выяснил у Губенко вопрос о Дупаке.

— Нет, Валерий, я с ним работать не буду. И Петрович не будет, он это на последнем собрании заявил однозначно.

— Перемирия быть не может, и для тебя это вопрос решенный?

— Да!

— Ну, все ясно.

Да, теперь все ясно и мне. Дупаку надо уходить и нечего теперь уж мутить и без того мутное болото. Вставать на защиту Дупака?! Каким образом и во имя чего? Ну не хочет эта жена спать с этим мужем, ну что тут поделаешь! Насильно мил не будешь. Профсоюз не поможет в вопросе эрекции и осеменения. Что делать? Красиво уйти. Не уходить же им. Та же ситуация, что была с Коганом.

Дупак жаждет разговора, всех обзванивает, я от него бегаю. Но надо и сказать ведь что-то. И разговор состоялся. Взял у профессора спирта для Куприяныча. Сбор труппы. Речь Губенко. Приказ управления о назначении Дупака генеральным директором центра с освобождением от обязанностей директора Театра на Таганке.

13 сентября 1989 г. Пятница

Почему заходится сердце, когда я вспоминаю, как стоял я около родительского забора, около моих тополей, которые вымахали за эти почти сорок лет под небеса? Я вспоминаю, как смотрел от артезианского колодца на школу, на стадион, по которому бродили все те же телята, а из колодезного чрева по трубе железной и деревянному желобу через определенный промежуток текла студеная вода, и я мочил ноги и умывал лицо. А с крылечка внимательно и долго, не моргая, наблюдала за нами старушка. Хотел я проникнуть в зрительный зал моего клуба и не смог. Те, у кого ключи, куда-то уехали, а мальчишки, чинившие свою технику, даже, кажется, и не узнали. Так вот эти воспоминания вчера помогали и мешали мне играть Глебова.

23 сентября 1989 г. Суббота

Разговор в ресторане гостиницы «Волгоград».

— Почему вы так не любите Высоцкого?

— Откуда у вас такие сведения?

— Для волгоградцев это очевидно.

Я повернулся и ушел.

24 сентября 1989 г. Воскресенье

Надо подать заявление и уйти из театра от Бортника. Или написать ему какое-то письмо коллективное и повесить на стенку. Разговор с Ванькой может быть только мужской, а я на него не способен. И это соседство квартирное, с ним, куда от него деться?!

25 сентября 1989 г. Понедельник

6-7 декабря в киноцентре предполагается провести мои творческие вечера. Для этого делают с меня шарж, должны сфотографировать для афиши, для рекламы. А я должен подумать над программой.

Сестра Лены Соколовой, Ирина, после «Живого»:

— Вы гениальный актер! Вам не в этой стране жить надо!

Вот так!! А я русский актер, я только здесь и «гениальный». А жена говорит, что я средний актер. Как после этого ее не бросить?

Израильтяне в восхищении от «Живого», и от Кузькина в частности. А финны взяли «Высоцкого» и «Дом на набережной».

Глаголин:

— Валера! Я ужаснулся на худсовете, как вы с Губенко ненавидите друг друга! Какие вы разные и непримиримые, хотя внешне все вась-вась, все нормально. Но противостояние страшное.

Кто такой Юрий Карабчиевский?! Потрясающая повесть о Маяковском!! И о всех нас.

26 сентября 1989 г. Вторник

Около двух часов стоял в очереди — рубахи стирать. Через полтора часа голос приемщицы на весь мир: «Золотухин последний, за Золотухиным не занимать!» А пропустил меня интеллигентный человек, которого последним обозначили, отобрав у него белье. И каждый, кто приходил, потом спрашивал: «Кто с рубашками последний?» Толпа хором: «Золотухин последний!» На это я про себя думаю: «Дотерплю, ибо в Писании сказано: кто был первым, станет последним, а последний станет первым. Сегодня у нас Золотухин последний? Пусть будет так».

Филатов загремел в больницу. Пневмония. Что ж это делается?! Шацкая говорит — недели две, пока всего не обследуют. Он лежит в отдельной палате, где есть вторая койка, и Шацкая договорилась, что она там будет жить. Вот это любовь! Если это действительно две недели, то как же «Пир»? Без Леньки его выпускать не будут. А потом я улечу в Австралию, а без меня, я надеюсь, тоже выпускать не станут. Как же быть? Пусть выпускают «Преступление». Эту идею надо Николаю подсунуть, посеять. Сам Николай сегодня улетел в Копенгаген. И будет 1-го! 28-го «Годунов» пойдет с Шаповаловым и со мной. Дай Бог Шопену... Когда-то я с народом ходил к нему. Шопен, сыграй Годунова! Час пробил! Сегодня отменили «На дне», отменил его Николай еще вчера, думаю, не без подачи Бортника. Филатова увезли ночью. Разваливаются организмы вместе с театром.

29 сентября 1989 г. Пятница. Липецк, гостиница «Липецк»

В «Современнике» мне Карелин, Джавадян, а потом и Фролов (вошел) предложили добавить в книжку несколько листов и через год издать с исправлениями ошибок, с теми же иллюстрациями, но другим объемом и, может быть, под другим названием.

И я пообещал начальникам добавить 8 печатных листов, имея в виду дневники, «Зыбкина» и «Театральный роман». Обещал сдать к 15 октября. Просил никого не наказывать. «Да, вы сами во многом виноваты. Но замечание мы вынесем, выговор не будем объявлять, а замечанием обойдется».

30 сентября 1989 г. Суббота. «Липецк», № 317

2 октября 1989 г. Понедельник

Утром съемки «Бориса» для Би-би-си. Дали в конверте по 30 фунтов английских. Это что-то замечательно новое.

9 октября 1989 г. Понедельник

После Ярославля заехали в «Минск», взяли шампанского. Я повел машину сам. Это безобразие. Нельзя. Нельзя, выпивши, за руль браться. А сегодня «Годунов». До моего отъезда меня выжмут, высосут. Не сорвать бы сегодня себе голос. Надо поберечься.

11 октября 1989 г. Среда, мой день

Вы думали, я провалюсь в этой роли, а я опять сыграл — так мне Любимов помогает на репетиции обрести уверенность и воздух для полета.

19 октября 1989 г. Четверг. Сидней

Просто так — Сидней, Австралия. Ощущения, что я на другом континенте, нет — капстрана, как Швейцария, как Англия, как даже Греция. За неделю было событий до черта. 12-го премьера и слова Любимова: «Молодец... Ты, положа руку, спас положение...» Вот так. А сын его Никита шепнул заговорщически: «Ты всех переиграл». В общем, я праздновал победу. Пил шампанское, заехали за коньяком. Потом к нам с Иваном и Ракитой.

На стр. 157 книги Марины Влади есть и моя фамилия в числе тех, кто не завидовал В. Высоцкому. Но вообще странный слог, непривычный — я понимаю, почему она может вызывать такие неадекватные реакции читателей.

20 октября 1989 г. Пятница, Сидней

Клуб Хакла. Идет репетиция — свет, радио. На этот концерт все евреи основную ставку делают.

Но и репетиция ничего не обнаружила. Как пойдет и что мне делать?

21 октября 1989 г. Суббота. Сидней, Русский клуб

Что можно сказать за вчерашних евреев? Они принимали нас потрясающе, хохотали, всё понимали, и есть надежда, что они в какой-то мере спасают наше положение. Я вспоминаю Тамару, которая говорит, что в жизни ей помогали только евреи. Работал я вчера около часу, и мои партнеры были благодарны мне. Генерал Завеса Аркадий сказал, что я забил всех. Ну, дай-то Бог! Концертмейстер Мэри так наложила в штаны, что вместо Каретникова играла мне похоронный Шопена. Ну раз, думаю, ошиблась — нет, во всех четырех вступлениях она упорно играла свою музыку, глядя в правильно записанные ноты. А радист отключал мне микрофон, думаю, сознательно, потому что я поволок шнур, прикрепленный липучкой, и прокомментировал: «Капиталистический, выдержит!» Генеральный консул сидел в первом ряду, но к нам не зашел, послал секретаря, который как-то меня проигнорировал, а может быть, я его. Как бы там ни было, рожа была жеребячья и успех огромный и радостный. Иное дело — белогвардейцы. Русский клуб, люди, родившиеся вне СССР, проблем наших не знающие, монархисты. Как-то будет с ними и что делать им. Бог с ними... Некому отчет давать. Лишь бы голос звучал, а он вчера зазвучал только на гавайском вечере, где я пел «Ой, мороз», «В тот вечер я не...» и, что больше всего поразило, «Во субботу». Казарма гудела до 5 утра. Я в рот не беру спиртного и выгляжу героем после аэрофлотовской пьянки, которая была обусловлена успехом «Пира» и словами Любимова о Дон Гуане. Вот я и праздновал победу, хотя еще рано, рано... Надо развить и закрепить, а как это сделать — текст не взял с собой.

Конечно, Рудольф — гений импровизации и приспособляемости к среде. Мне только кажется, консулу и советникам не совсем понравилось, что он всю эту бежавшую публику все время называл «родные», «дорогие», «близкие наши». Это смешно.

Богина — как всегда.

22 октября 1989 г. Воскресенье. Казарма

Время сдвинулось на час. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, как сказали бы мои прабабки. Такой благодарной публики, как русские из Китая, или, вернее, китайские русские, я давно не встречал — ностальгия, интеллигентность, русская речь. На Пушкине («Буря мглою...», «Выпьем, добрая подружка...») все старушки в слезы и за платками. А как они умеют веселиться, сколько жизненной энергии, остроумия, анекдотов, песен! Господи! И мы — унылые, закомплексованные. Ну почему они такие? Два концерта в Русском клубе за столом, когда нас члены правления принимали. Вчера я испытал зависть — не к напиткам, что лились рекой, не к закускам («покушайте пирожки с австралийскими грибками, мы собирали их сами»), а к состоянию душевному, здоровому, естественному. На гавайском вечере, когда они, 60-70-летние, отплясывали без роздыху, разыгрывали лотереи, я подумал: «Ну все, помрут сейчас!» Как же... В кабинете правления портреты Пушкина, Суворова, Ермака и фотопортреты групповые — правление клуба разных лет.

23 октября 1989 г. Понедельник

Мечом Христа я победил вчерашнюю межпуху в ресторане «Черное море». Такого сионистского гнезда никогда не доводилось мне видеть. Толстые, чванливые, обвешанные золотом. Поцеловал я крест Христа Спасителя, осенил себя крестным знамением, крестом отгородил их от себя и пошел работать. Такой победы над дьяволом я не помню на своем веку. Муха не пролетела, как они застыли в едином повороте, взгляде, внимании к точке, где я стоял насмерть во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь. Речь моя не была косноязычна. Бог вложил на эти минуты разум и силу в мозг мой и звучание души, сердца и голоса. Благодарю тебя, Господи!

Я, взмыленный, таскал усилители в машину, маленький, с их точки зрения, пузатых и лупоглазых, а они вчетвером, вертя золотыми цепями-ключами, спускались на меня сверху. Я спросил:

— Ну, не уговорили никого (в гости они приглашали одного-двоих)?

В ответ на свой вежливый вопрос я услышал:

— За свои деньги, да еще уговаривать! Было приглашение. Здесь город свободный...

Да нет, господа! Набить брюхо и карман и состязаться, у кого больше денег в банке — это еще не свобода. Впрочем, каждому свое...

Нет, я не почувствовал себя обос...ным. Я просто удостоверился в чем-то важном для себя. И так я затосковал по духу, что царит в русском нашем, монархическом клубе! По этой Таньке, старушке-разбойнице, острословице и хохотунье, по этому застенчивому ключнику штабс-капитану Грише и др. Россия... «Задерем подол матушке России!» Омерзительный лозунг Кагановича, с которым он взорвал храм Спасителя. Да не будет ему пощады!

Сидней закончился, вернее, выступления в нем. Я в форме. Теперь бы похудеть чуток. Ах, Боже мой! Помоги мне еще в сердечных делах разобраться. Что поделаешь! Люблю Ирбис, жену чужую, и как жалко мне Тамару, и как мне удержаться около нее! Помоги, Господи!

Алеша с Ларисой подарили мне хорошие книги. «Как хорошо, что у вас с собой всегда Евангелие». Я показал им свое, старое, 1875 г. издания — «раненому и больному воину».

В Сингапуре я испугался за свои ноги — они были, как кувалды, на них мне, пьяному, было страшно смотреть. Отчего же такой отек?!

24 октября 1989 г. Вторник

Разговор у Ирины о коммерческом киноискусстве — Тарковский был зануда, делал занудные фильмы, в которых гениально выразил свое занудство. Зашел разговор о «Таганке», Любимове. Возникла тема молодой жены, и тут ее глаза заблестели. Она долго говорила о маразме Феллини, который женился на девочке или девушке, на 35 лет моложе, она йог. Своими токами, посылами она как бы навевала ему прошедшие сны, и он стал лепить такой маразм! Молодость — всегда другие скорости, другая энергия, другие цели. Микитченко пытался привести резон Чаплина: и он три фильма последних снял, которых никто не видел, полный провал, фиаско...

Я думаю, Любимов — такой же случай. Почему, думаю, она с таким упорством и такой отработанной, накатанной аргументацией так нервно-болезненно и яростно отвергает благотворность для художника соседство молоденькой жены. Сомов открыл мне глаза — он с ней на кухне кофе готовил и посуду очищал от цыплят обглоданных.

«Ночь в Византии». Это что такое? Я не читал этого романа. Но то, что эта проблема стоит и в «зеленой тетради», совершенно очевидно.

25 октября 1989 г. Среда

Наши грабят благотворительный магазин — выброшенные, почищенные и постиранные вещи. Продаются нашим за 1-2 доллара. И мы туда же. Боже! Какой стыд — наши копаются в этом нафталине! Я повторил текст Дон Гуана. Кажется, помню. Ем сегодня мало.

26 октября 1989 г. Четверг. Мельбурн

Живем в гетто. Уже не в казарме, а в гетто. Рудольф в одной постели с Беном. Доехали с горем пополам, хотя горя, если разобраться, особенного не было. Ну, сломали Веньке колесо, ну, литр бензина остался, но ведь заправились. Бен влил мне в кофе женьшеневого состава, с ноготок, и я запел про черного ворона, и славно. Все равно хорошо. Ну где ты еще увидишь гуляющих по тракту попугаев, на манер наших воробьев выклевывающих корм из лошадиных говен? Ну где? Нигде, кроме как в Австралии. Много и с добром вспоминали с Рудольфом Театр им. Моссовета и людей.

Так что накапливаются положительные эмоции. А поля? Чернильно-фиолетовые квадраты! Краски нашего цветного телевизора! Это что?! Нигде не видел.

Концерт. В зале 60 человек. И даже то, что не приехала Ротару, нас не спасло. Но принимают хорошо, зал весьма приличный. Пошли по новому графику, с антрактом. Я закончил первое отделение под «браво!».

29 октября 1989 г. Воскресенье — отдай Богу. Сидней

Потряс меня совершенно Рудольф знанием и умением петь дворовые, жестокие, послевоенные песни. Это что-то феноменальное, сколько он их помнит и с каким вкусом поет. Я на «Коломбине» прослезился просто. Может быть, это самое сильное впечатление от Австралии.

30 октября 1989 г. Понедельник. Сидней. Апартаменты

Сижу на балконе, в поле зрения бассейн с Аленой и Рудольфом. Время раннее. И еще в Мельбурне я продал-таки один экземпляр книги Михаилу Миронику за 20 долларов.

31 октября 1989 г. Вторник. Сидней

Прощай, Сидней! Какой был бал, какую встречу организовали нам русские китайцы! Антон и Анна, Лена и Наталия Алексеевна!

13 ноября 1989 г. Понедельник

В театре страшные события грядут.

1) Губенко, очевидно, — министр культуры.

2) Любимов ищет скандала с труппой.

20 ноября 1989 г. Понедельник, вечер

Как хочется, чтоб скорее минуло это 22-е. В «Московском комсомольце» мерзопакостная статья про нашего министра — все припомнили, «в чем был и не был виноват». Сегодня отвез пригласительные на ужин в «Славянский базар». Встречался с композитором, помял машину — задел меня немного грузовик. Взял декабрьский репертуар.

23 ноября 1989 г. Четверг

Как закончилась «величальная» беседа, я не помню, но как будто все прошло хорошо.

Начальства не было, но и Бог с ним; ни Фролова, ни Карелина, последний вызван был к Бондареву на дачу... Приехала ленинградская делегация. А его, говорят, ослушаться нельзя.

25 ноября 1989 г. Суббота

В понедельник 27-го ноября меня будут в члены СП принимать. Но что-то волнуется Дурова, подкрепиться бы надо, а кем...

Сегодня приезжает Любимов, что-то будет на нашем горизонте. Как-то они с министром уживутся. Говорят, нас вчера в программе «Время» казали, министр на гитаре играл, а мы подпевали.

26 ноября 1989 г.

Итак, Любимов прилетел, будет к спектаклю. Надо не огорчить его своей игрой. Но придираться он будет все равно. К этому надо быть готовым.

30 ноября 1989 г. Четверг

Из Киева-града возвратясь. Нет, не с того я начну дневник, не с жалобы, что 27-го меня «прокатили» или, как Скарятина сказала, «зарубили, черти», что не стал я официально писателем. «Но мы что-нибудь придумаем», — сказала почему-то она. Что она может придумать?

А с того я начну, в какое змеиное логово еврейства попал я в Киеве и как мне впервые стало страшно, потому что выброс из меня энергетический был сильный в Москве и мне трудно было противостоять этим антихристам, поющим, быть может, про меня — был бы бисер, а свиньи найдутся... Бисер у них есть, и я тут как тут. Вот с чего начну я воскрешать свои забубенные, загубленные ноябрьские дни.

Завтра я приглашен на встречу с Викой Федоровой, Кузнецкий Мост, 11, Дом художника. В свое время она выехала в Америку к отцу, а здесь была убита ее мать, Зоя Федорова. Убийство не раскрыто.

В 18.00 Любимов собирает для беседы артистов-»умников». Что-то серьезное он хочет сказать.

1 декабря 1989 г. Пятница

Неприемка моя в СП, быть может, — результат смычки с «Московскими новостями». Умер Натан Эйдельман. Любимов рассказывает: когда покидали зал Бондарев, Астафьев, Распутин, Белов, все смеялись. Один Эйдельман был мрачен и сказал: «Так же вначале смеялись над фашистами. Вы смеетесь, а мне не смешно. Это моя смерть...» Последние его слова, и вот результат.

Любимов, как всегда, все перепутал. Вышли из зала «апрелевцы», а перечисленные им товарищи к московской партийной организации никакого отношения не имеют, а потому присутствовать на сем сборище не могли.

Достал стиральную машину Денискиному капитану. Как бы Дениску от такой дурной, негодной замашки отучить?! Обидно, что избрал он меня на роль блатного доставалы. Это Нинкина наводка — обращаться с этими делами к отцу, а Леню не надо этими пустяками отвлекать от творчества и высоких дум.

2 декабря 1989 г. Суббота

«Ничего, мы что-нибудь придумаем...» — эти слова Скарятиной Кондакова расшифровала так: очевидно, она хочет написать апелляцию от бюро в секретариат. Ничего не понимаю, но опять какая-то надежда. От Надежды.

21 декабря 1989 г. Четверг

Ужасающе тяжелый день. Эта показуха Любимова, бесконечные заявления: «я был изгнан», «я живу в Иерусалиме», «у меня израильский паспорт, советский мне не нужен...» И как не хочется с ним ссориться, и как не хочется работать. Может быть, это сегодняшнее настроение?

23 декабря 1989 г. Суббота

Вчера Любимов, в шубе голубой, в запарке и суете уехал. До Рождества, и даже до конца февраля. Сунул мне букетик гвоздик.

— В новой работе будешь участвовать?

— Обязательно.

— Ну, ты понял, как строится композиция?

То, что Любимов пытался с Михаилом Карловичем Левитиным объяснить труппе о контрактной системе некой «Ассоциации», я записал на магнитофон, хотя делаю это зря, трачу пленку, а расшифровывать ее некому. Надо вернуться к дневниковым записям, это хоть и не так подробно, но верно.

И еще вчера звали меня Шацкие-Филатовы в бар на коньяк за показ удачной сцены «у фонтана». Любимов произнес такие слова: «Играть... работать... выручить... даже в таком виде она лучше (имеется в виду Сидоренко)...»

Нинка праздновала победу, и я искренне рад за нее. Она переступила, преодолела страх... это ей нужно было сделать для себя. А я, глупец, накануне отговаривал ее под влиянием своего настроения...

24 декабря 1989 г. Воскресенье

Ах ты, Боже мой, какие пироги!

Рождество Христово празднует весь мир, а в Румынии переворот, а литовская компартия из КПСС вышла. Эту же политику и тактику Белоруссия затевает. Что-то будет в СССР? Раскол. Ну, туда и дорога, доигрались коммунисты.

26 декабря 1989 г. Вторник

Потом Дом актера, благотворительный фонд. Читал стишки, два петуха пустил, но объяснил актерской братии, что вот, дескать, с министром культуры играл «Годунова», видимо, перестарался и охрип. Что же будет, когда мы с членами Политбюро начнем играть? А в Румынии казнили Чаушеску и жену его Елену... Я живу будущей книгой, будущими «Дребезгами». Шампанское не тронуто. Надо найти письмо Гоголя. — Я совершу.

ВОТ И БАСЬКА УШЛА ИЗ ДОМА... 1990

19 января 1990 г. Пятница

Теперь я буду выпивать с сотрудниками журнала «Литературное обозрение», членом редколлегии которого я утвержден секретариатом.

1 января нового 1990 года был плакучий, слезный день. Я звонил в Уфу и просил, чтоб меня немедленно забирали отсюда, чтоб она приехала с матерью и к чертовой матери...

Тамара долго разговаривала с Ирбис. Вообще черт-те что... паноптикум, маразм... Сначала Тамара согласилась меня отдать, но потом передумала: «Зачем это я буду тебя отдавать?»

13-го отлет в Новокузнецк. Встреча старого Нового года.

На Антонину смотреть страшно. Хочется отвести глаза в сторону и заговорить о чем-то, не относящемся к жизни. Жалко невыносимо... кажется, она еле держит пальто на плечах... Из банки лосося она съела ложку «собственного соку». В полрюмки водки — до краев воды, четверть отпила. «Я за сестру тебя молю...» Матрена выбрала себе место для могилы. Тетя Люся вообще не решилась повидаться. А мать выбрала место, чтоб гораздо ближе к дому быть. Какие-то обыденные, страшные вещи. Вот и съездил я, выполнил нравственный долг, выпили с Вовкой всю материну брагу, проспали все на свете... и все равно я не жалею, что слетал. «Может, последний раз видимся», — сказала Матрена.

Я видел сон: меня приговорили и расстреляли. Я упал и думаю, куда же пуля вошла, где больно?.. Наверное, в печень. Врач прощупал пульс, проверил дыхание. Велел вколоть инсулин. Потом еще. «Странный у вас организм, никак не может умереть». Когда мне сестра всадила в руку иглу в третий раз, чтоб я скорее умер, — я проснулся.

25 января 1990 г. Четверг

Вчера какое-то странное мероприятие у нас было в театре — «Таганские среды».

Вел Вознесенский. Я какие-то слова произнес. В его защиту. Он целовал меня. Были мы с Сережей. А Сережа у Шацкой был, кассеты брал и... «Она меня так хорошо накормила... первое, второе...»

27 января 1990 г. Суббота

А Досталю спектакль понравился. «Вас Любимов погрузил в какую-то атмосферу... И стол, и костюмы, и решение персонажей... Нет, это все очень хорошо... И ты прекрасен, и ваш тандем с Аллой... Это уже больше, чем простое партнерство... Рядом с таким Сальери такой хилый Моцарт... Он человечески мелок — без судьбы и характера... Он вашу компанию портит, и Сайко... Ну, что это...» Говорил долго и хорошо.

28 января 1990 г. Воскресенье — отдай Богу

В театре полный развал. Я такого не помню даже в самые худшие времена. Впрочем, когда они были — «худшие»? Когда уехал Любимов? Театр бурлил, да, но, кажется, было и сплочение какое-то и духовная крепость. Уходили артисты. Ну так что ж... И вот расплата за всю безнравственность наших руководителей. Начиная с разговоров о кризисе театра во времена Эфроса, со снятия Дупака. И пришли мы к разбитому, неуправляемому корыту. Смирнов в горячке, пьет и срывает спектакли. Хитрый и коварный Бортник придумал себе опять не то больные зубы, не то ангину. И летят спектакли один за другим... Корнилова улетела в Америку, никого не спросясь и не поставив в известность. Золотухин отказывается играть «Годунова» лишний раз, ему наставили спектаклей через день. А ему вводить Щербакова за Смирнова. Это большая потеря для спектакля «Живой», но отменять нельзя, и неизвестно, когда появится Смирнов. И выйдет ли Ванька на «Живого», если он Пимена играть отказывается, ссылаясь на болезнь.

29 января 1990 г. Понедельник

Можаев, которого я встретил 25-го в день Высоцкого:

— Валерий, привет! Ну, я этим сволочам дам... Главному я уже выдал. Они ведь из-за меня тебя в союз не приняли, из-за моей статьи... Помнишь, я тебе говорил, где я всем сестрам по серьгам... Это против меня интриги. Но ты не расстраивайся, ты будешь в союзе, ты пиши... И имей в виду, что я ни единым словом не солгал, не польстил в рекомендации. Я это написал не потому, что ты мой герой, мой летающий белокрылый лебедь или мой друг. Нет, это действительно так, книжка хорошая у тебя.

Энто мне очень по душе пришлось — ни единым словом не солгал, не польстил.

Что происходит в стране? Воюет Кавказ. Отделяется Литва. «Память» громит «Апрель». «Память» открыто объявляет, что 5 мая будут погромы. «Сионисты и породненные с ними люди — вон из России!» Вот это формулировочки. Даже Гитлер был мягче с «породненными с ними людьми». «Лигачев — последний оплот борьбы с сионизмом».

Щекочихин и Мурашов делают депутатский запрос министру МВД Бакатину: призвать к ответу за агитацию национальной розни, войны и пр.

О чем думает сейчас Горбачев? По всей социалистической Европе идет роспуск компартий... Хоннекер в марте предстанет перед судом за измену родине. Живков и семья под арестом. Чаушеску расстрелян. Трещат наши обкомы. Их выгоняют в полном составе бюро. О чем думает Горбачев? Что он скажет в свое оправдание на пленуме, когда высшей партэлите повысили зарплату на 40%? О чем он думает? «Когда наши идеи идут помиру!..» — воскликнул Каганович и не поправился. А может быть, изречение вещее принадлежит Хрущеву? Это скорее похоже на его стиль.

30 января 1990 г. Вторник

Какая зеленая жуть одолела меня с утра, когда я глядел из четырех окон моей трехкомнатной камеры на мировое пространство! Неужели этот полет сорвется у меня? Этого я не перенесу. А снег валит и валит. Но лучше уж не улететь, чем не прилететь вовремя. Положись, Валерик, на судьбу... и на Бога. Он-то ведает, что творит.

Распутин открытку с Парфеноном прислал. Так написано мелко, Тамарка в лупу расшифровать не могла. Однако ж, как смог...

1 февраля 1990 г. Четверг

Надо не забыть записать рассказ Матрены Фед., как отец развелся с ней, беременной Вовкой, из-за того, что по линии НКВД взяли дядю матери, дядю Конона.

ПИТЬ Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ.

Сбрил усы, постригся и как будто голый. Оттого, может быть, неуверенно играл Дон Гуана, без нахальства и озорства.

2 февраля 1990 г. Пятница

Звонил художник-хиппи Глюк, так он подписывает свои картины. Просит защиты своей выставки в ДК ЗИЛ. Идея — сделать улицу Любви, сначала в Москве, потом по всей планете: без войны, экологически чистую, во всех ипостасях чистую улицу Любви, где были бы мастерские, где не было бы гари автомобильной и пьяных криков...

Сааков сказал, что в феврале наш фильм покажут. Сообщила это ему выпускающая программы. Обрадовала его, а он уж об этом и думать перестал.

Сегодня у мемориальной доски Мейерхольду будет возложение цветов — пятьдесят лет со дня гибели. Поминать будем всех деятелей культуры, загубленных Сталиным.

Сапожников: «Ты, писатель, объясни мне как психолог: отчего все малярши неземной красоты существа? Именно малярши... Боттичелли... Ну, почему?»

3 февраля 1990 г. Суббота

Дал телеграмму в «Советскую культуру»:

«В этом году исполняется десять лет со дня кончины Владимира Высоцкого. Предлагаю переименовать ныне существующую ул. Шверника в улицу В. Высоцкого. В доме № 11, к. 4, по этой улице с 1963 по 1975 год жил Владимир Высоцкий. Теперь там живут его внуки, Наташа и Володя.

Напомню, что на похоронах В. Высоцкого в 1980 году представителем Управления культуры Моссовета было официально заявлено, что в ближайшее время одна из улиц в Москве будет названа именем В. Высоцкого. До сих пор этого не случилось.

Нар. артист РСФСР Валерий Золотухин».

4 февраля 1990 г. Воскресенье

Лисконог <Лисконог — в прошлом актер театра.> возник. «Встречи для вас» — московская программа. И уже трушу. Меня по телефону зрители будут спрашивать о политике, о «Памяти», о евреях, о национальных отношениях, о Высоцком. Я так косноязычен, смогу ли я сохранить достоинство? Как я буду изъясняться, лишенный матерного слова, мыча и пр.

5 февраля 1990 г. Понедельник

Три часа сидел у видео — тупо разглядывал половые акты. Очень похоже, почти как у нас, ласки одинаковых участков изумительного тела. А причина та же — скучно...

6 февраля 1990 г. Вторник

Вот и Баська ушла из этого дома. Почему? Ведь уверяют, что кошки верные, это не то что коты. Что ей не в климат в этом доме было?! Недружная семья? Пьяный, мертвящий воздух? Ведь вышла она из подвала, взяла из рук Сережи колбасу, на руки к нему пошла, он обнес ее вокруг дома, и она стала вырываться. Тогда он ее засунул в другую дырку, загородил ветками и стал следить за ней. Она же стала смотреть за ним. Потом вышла элегантно-осторожно, не задев ни одной ветки, и ушла в свою дырку. У нее, значит, обозначилось свое место в подвале, ее приняли, она прижилась, и ее после прохождения карантина на верность подвалу стали отпускать на волю. Община кошачья поверила ей. На этот раз... потому что раза два она ведь возвращалась, быть может, оттого, что была покалечена, кровоточила и выбрасывала из себя в корчах куски котят неродившихся. Залечилась, окрепла и стала кидаться в стекло.

Не климатит моя квартира ни цветам, ни собакам, ни кошкам. Когда же я сменяю ее? И поможет ли это обстоятельство?

8 февраля 1990 г. Четверг

Демидова. Стоим в окне. В финале. Граббе-Басманов ведет сцену.

— Что это с ним случилось? Он стал быстрее играть.

— Да, действительно. Я тоже заметил сразу и подумал, что это ты ему сказала.

— Что ты! Боже упаси! Я в этом театре только с тобой могу разговаривать, тебе могу сделать замечание. И Володе в свое время могла что-то сказать.

Это прозвучало комплиментом царским. Хотя она прекрасно знает, что врет. Сколько она на «Вишневом» в свое время всем, как говорится, дерьма накидала. Целые драмы получались из этих поучений.

9 февраля 1990 г. Пятница

А вчера был театр «Современник». «Домашний кот средней пушистости». Нам с Тамарой поглянулось. Хотя действо наивное и театр примитивный. Но текст роскошный, и было нам весело и грустно.

У Матрены, кроме Тони, оказывается, еще дети были — Нина и Леня. Они покойной Еленой чернилами закрашены, значит, умерли маленькими совсем. Почему мать об этом нам не поведала?

10 февраля 1990 г. Суббота

Главная удача дня — заманил-таки я Сидорова, и он наговорил мне сюжет-историю, как законный муж своей законной жены брил опасной бритвой застигнутого в его квартире, в его махровом халате, любовника. История восхитительная, сомерсетмоэмовская. Но в Хельсинки я буду заниматься «21-м км». С ним надо кончать. Для этого надо перечитать мои письма к Тамаре. В каждое письмо я вкладывал по красненькой, по червонцу, которые она тратила на портвейн или коньяк. Так я из альтруизма и любви, представляя, как она сидит за стаканом, любительница абсента, грустная, томная и меланхолическая, и думает обо мне... так я задолго начал копать могилу себе. И вырыл.

11 февраля 1990 г. Воскресенье

А как иначе это квалифицировать, как не Божье наказанье! На девятом поклоне, когда я думал о Свердловске и Коломне, спину мою пронзила дикая боль — не согнуться, не распрямиться. Что делать?! Как сегодня «Живого» играть, когда сидеть за столом больно!

Как бы так умудриться сыграть, чтоб незамеченной для зрителя оказалась моя боль?!

26 февраля 1990 г. Понедельник

Митинг, которым нас так пугали большевики (нагнали войск в столицу из страха, что народ пойдет к Кремлю), прошел без скандала. Но на этом дело и закончилось.

Нашему министру досталось, говорят, на митинге за палки в колеса Народному движению — его выступление по ТВ. Ну что ж, Коля вступил с ними в игру. Теперь мы вспомним, за что они (Любимов, Смехов и др.) упрекали Эфроса. И где та граница, за которой начинается эта игра?

28 февраля 1990 г. Среда, мой день. Курск

Я продаю свое прошлое — дневники, воспоминания о детстве. Все продаю — себя, родителей, друзей, любовниц, жен, детей. Все, что можно продать, я, кажется, уже продал, больше продавать мне нечего, потому что новых поступлений душа моя не имела от моей «деятельной» жизни. Вот и сейчас, когда решается судьба отечества, моего голоса в этой борьбе не слышно. Я жду, что то, о чем мечтаю в душе и сердце, сделают за меня другие. Я даже не знаю, кто мои депутаты в районе, куда они меня зовут, за что ратуют, я равнодушно, не глядя, бросаю бюллетень в урну с привычным: «Ничего все равно не будет, а если будет, то хуже». Привычка, ставшая натурой большинства, «терпимость равнодушна». И потихоньку пытаюсь устроить свои маленькие личные дела, заработать, хотя и не знаю для чего, потом пропить максимум, чтоб расчеловечиться окончательно и «на груди ее прелестной счастливым быть» с сильным запахом кретинозности...

«Верстка прошла, все хорошо, я заказала для вас пятнадцать номеров, постараюсь еще пять раздобыть через заведующую редакцией», — это мне вчера сообщила Железнова. И эта фраза меня грела вчера целый день, греет и сейчас. Хорошо бы этой публикацией вызвать некоторый скандальчик, который стал бы своеобразной прелюдией, репетицией к большому скандалу после опубликования дневников.

Эрдман. Вчера на репетиции я как-то вывернулся за счет басен, дав понять и Смехову, и партнерам, что я готовился и думал. На самом деле, я только всего и сделал, что прочитал какие-то машинописные интермедии, и басни мне показались спасительным вариантом — что-то культурное из этого выловить можно. Любимов, по словам Веньки, увидит, что можно сплести из этого кружева. Он, как никто, умеет быть автором-сочинителем спектакля, быть в материале вольным, свободным — «чего захочет моя левая нога...». Ставить пьесу вчистую ему неинтересно, он в этом несилен, и это понимает. Но пьеса старая, хотя и гениальная, как говорят... Черт его знает. Николай Эрдман — «Самоубийца». Идея... А я не самоубийца своего таланта?! «Безвременье вливало водку в нас». Нет, в меня вливало водку не безвременье. Хотя... закрытие «Интервенции», закрытие «Кузькина» — что это, как не повод напиваться. Ах, батюшки-светы... А бабы?! Но зато у меня есть Денис и Сережа!!

1 марта 1990 г. Курск, «Октябрьская», 0.20

Репетиция. Мы уехали, мы приехали, и Любимов мягко, деликатно:

— Пришла записка с вопросом: «Как вы расцениваете выступление Н. Губенко?» — «Как не лучшее». А что мне было делать? Дальше я пошутил — лучше бы он играл Ленина... Но, может быть, это лишнее.

2 марта 1990 г. Пятница

Итак, если я правильно понял Карелина и ситуацию с бумагой, книга должна выйти в 3-м квартале, то есть срочно, по нашим понятиям. А для того, чтобы она набрала тираж, нужно убойно ее продать, сделать убойную аннотацию в несколько строк. Я это должен сочинить в кратчайший срок до отъезда в Суоми.

То, что я решил опубликовать, обычно завещают публиковать после смерти либо уничтожают при жизни. Но я игрок. И хочу выпить эту чашу при жизни. Хочу быть героем. Я решился на этот поступок, хотя кто-то назовет его богомерзким. Но посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу. Я хочу знать свою судьбу, будучи физически живым.

3 марта 1990 г. Суббота. Кухня

Кажется, я не зря встал в половине шестого. Какую-то «убойность» я сочинил. Прочитав подобную аннотацию, я тут же встал бы в очередь за книжкой «Дребезги».

Зачем я про Губенко ляпнул, что он не должен был бы выступать, а то хотел он или не хотел, но помешал кому-то прийти на митинг, выйти на улицу... А впрочем, все... Пусть знает. Габец <Габец Елена — актриса театра.> высказала альтернативную точку зрения, и хорошо.

5 марта 1990 г. Понедельник. Поезд

При выходе из вагона Любимов не поприветствовал меня, и Губенко не поздоровался. Сделал вид, что не заметил. А я думаю, ну да и хрен с вами, вот выйдут «Дребезги»... Ну и что будет, когда они выйдут? Ничего не произойдет. Нет, что-то должно произойти... что-то будет.

Губенко. О Шостаковиче, Соломоне, Волкове... родственники и т. д. Внедряться в подробности (книги). У таких людей так много толкователей их биографий, поступков, что надо дать отстояться времени, которое ответит, чем они были на самом деле.

Разделение труда между «Таганкой» и зарубежьем.

Любимов:

— Из всех контрактов мне удалось девять месяцев провести на «Таганке». Но есть контракты, которые давно подписаны, и я не могу подвести компании и свою семью, ввиду неустоек, если я не выполню контракт. Сын говорит на пяти языках, поменял четырнадцать школ, хочет быть артистом.

Вопрос министру. Приезжают, уезжают. Третьяк уехал... Как остановить поток самых талантливых художников?

— Останавливать не надо и остановить невозможно. Закон должен поторопиться. Вопрос эмиграции как некий раздражитель должен быть снят.

Любимов:

— Видите ли, театр не должен бегать за сенсациями, он должен создавать произведения искусства. А над произведениями искусства время не властно.

Губенко:

— Я был бы против прямолинейного деления на друзей и врагов. У Л. пикантная ситуация — на месте министра сидит его артист, а он по инерции пытается режиссировать. Потом вспоминаем, что мы не на сцене... Гавел <Гавел — в то время президент Чехословакии.> был у нас в министерстве. Никулин пригласил в цирк, а я наблюдаю этот цирк каждый день. Ежедневный спектакль — Верховный совет...

— Что означает Высоцкий сегодня для театра?

Любимов:

— Мы пытаемся ответить это нашим спектаклем.

Губенко:

— Запрещать будет история — это было хорошо, это было плохо.

Любимов:

— Еврейский вопрос — сознательное нагнетание напряженности, страха, а с другой стороны, очень печально, что какая-то часть людей сознательно способствует этому нагнетанию.

— Перед демонстрантами вы выступали. Вы не считаете, что это был промах?

— Не считаю. Журналист задал вопрос, я ответил, а дальше их дело — помещать этот мат или нет.

Губенко:

— Оказалось, что противостояние, противоборство власти и художников чуть ли не единственное условие процветания искусства. «Что бы сделать, чтобы закрыли спектакль?» — и приходит к выводу, что надо делать «Годунова», «Высоцкого». Моя беда — уровень информации о том, что делается в глубинке. А вдруг там где-то сидит молодой Любимов!

К актерам: изменился ли Любимов за это время?

— Стал еще лучше, чем был. — Славина ответила. — Как Христос возвращается...

Губенко:

— Театр не может быть без диктатуры, без хозяина.

Смехов:

— Когда отца не было пять лет — мы догнали по возрасту... Запад сохранил спортивную форму, а мы постарели, питание не то...

Гостиница. Министр веселый, в своей манере, несколько нагловато-обаятельный. И здесь ему речь в «промах» поставили, чту там мое мнение для него. Это, пожалуй, самый пикантный вопрос был. Да еще, изменился ли Любимов. Что я такой тупой, ни на один вопрос ответа не знаю, а завтра у меня личная пресс-конференция и интервью.

Вот. У Красильниковой лишнего кипятильника нет.

6 марта 1990 г. Вторник

Репетиция долгая, но легкая. И шеф, и министр в очень неплохом настроении. Я опоздал на репетицию из-за интервью, но все обошлось. И интервью я успел дать, и сфотографироваться, и книжку свою переводчице подарить, чтобы она предисловие Можаева перевела девушке-журналистке.

7 марта 1990 г. Среда, мой день. Суоми

Зарядка, молитва. Душ, завтрак. Сейчас около 10 финского. За завтраком узнаешь всякие новости — говорят, Губенко летит на пленум и последний спектакль играть не будет, текст его будут разбрасывать. Текст — не беда, кто споет так... Надо было бы мне раньше подумать, что-то я бы смог выучить на гитаре. Теперь поздно.

Май 1982-го. Мы были первый раз в Хельсинки, Турку, Тампере. Тогда-то и была прогулка Любимова с Катей по перрону таможни, тогда-то я и пел «Нас на бабу променял». Тогда-то я и привез из Хельсинки синие куртки мне и Тамаре.

Любимов летит отсюда в Японию. Там его англичане играют «Гамлета». Сколько он там пробудет?! Собственно, интересует-то меня всего лишь один день — 17-е. Когда я не смогу быть на «Самоубийце».

8 марта 1990 г. Четверг, Женский день

Все евреи музицируют.

Это я записал в Доме искусства и культуры СССР. Все — это Смехов и Вилькин. Садятся к белому роялю и чего-то бряцают — значит, в детстве их пытались учить музыке...

9 марта 1990 г. Пятница, шел дождь, теперь снег

Катя родилась в 1982 году, Влада не стало в 1984-м. Он ушел в мир иной в возрасте 53 лет. Высоцкий в ее судьбе — «два раза он мне помог...». Дальше она не стала развивать, вообще на интимные подробности, на которые я рассчитывал, ее не шибко-то выведешь. Но кое-что я знал и от самого Володи. С какой стати он повел ее к югославскому режиссеру? С какой-то стати повел. У него вообще была такая миссия прелюбопытная — желание выдать своих любовниц за иностранцев. Сколько я их знаю (далеко не всех) — у них в мозгах была им эта идея посеяна, гвоздь этот был вбит, что бабы красивые должны жить красиво и из этой нищеты бежать к богатым мужикам. То, что они по мановению его мизинца ложились или летели к нему, было не обсуждаемо и само собой разумеющееся. Хотя, как рассказывал мне Иван, с той же Таней С. был случай другой. Как-то, снова расположившись к ней или от скуки ради, он ее позвал, а она не пошла, сказав: «Извини, Володя, но у меня есть мальчик, которого я сейчас люблю». И Володя восхитился и рассказывал об этом весьма уважительно. Так вот. Он ее привел и порекомендовал Владу (абсолютно допускаю) как актрису, в этом тоже была одна из его характерных черт — он помогал устроиться профессионально. Иваненко в этом смысле всем ему обязана.

И второй случай по моим наблюдениям и вычислениям из ее исповеди... Это когда она попала в аварию и ее, изломанную и покореженную, привезли в больницу. Она попросила достать свою записную книжку и продиктовала телефоны «Мосфильма» и Театра на Таганке, администраторской. По стечению обстоятельств там оказался Володя, он поднял трубку... по стечению в этой больнице оказался его друг — хирург. В общем, была отдельная палата, в дальнейшем уставленная цветами югославского режиссера. На операцию был вызван лучший косметолог. По стечению... два дня назад вернувшийся из Лондона, он же и достал конский волос для шитья по лицу и пр. И опять добрый жест Высоцкого.

Перспектива у нее была самая надежная, она была его актрисой (Влада), она стала матерью его ребенка. Он заваливал ее подарками — от машины до колготок. Когда его жена приезжала по делам в Москву и останавливалась в том же «Белграде», Влад, помогая ей по делам, возя ее по магазинам, оставался жить у Т. Так что... будущее ей светило так или иначе. По полгода она жила у него в Югославии, они снимали квартиру, по полгода она жила у него в отеле в Москве, и КГБ махнул рукой. Потом он и у них, у ее родителей жил.

— Он был для меня и отец, и друг, и любовник, и сын, и муж... Мне не доставляло труда приносить ему утром в постель чай, подавать ему в постель обед, он с детства страдал туберкулезом коленного сустава, прихрамывал. И мне все это было в радость. И, конечно, он меня воспитал. Я много взяла от него. А для родного коллектива я — б.., проститутка. Но мне плевать на это.

Вот история Тани С., которая хотела, могла, но не вышла замуж.

Лейб-медик Карпинский: «Понимаете, если отрезать палец солдату и Александру Блоку — обоим больно. Только Блоку, ручаюсь всем, в пятьсот раз больнее». Ключ к разгадке тайны поэта-Высоцкого, разница между нами — солдатами и им — поэтом.

Какая потрясающая книга! Я научусь к семидесяти годам так писать. Леонид Каннегиссер, убийца Урицкого, был поэтом. А эта «таблица умножения» адская.

10 марта 1990 г. Суббота

Смехов. Как бы мы снисходительно ни говорили о нем, но каждый живет, как живет. Колоссальная способность (техника славы, какая разница, какими путями) внушить людям свою себестоимость. И вот он уже остается и куда-то едет читать лекции. Я не удивлюсь, что это будет делать его жена, театроведка по образованию, девушка весьма серьезная. Дай Бог. Это все равно, если вдуматься, замечательно. Они живут и из каждого мало-мальски обозначенного эпизода-миража выделывают реальный, судьбоносный эпизод на бумаге, который не там, так здесь будет набран в типографии и впоследствии включен в собрание сочинений.

Благодарю тебя, Господи! Благодарю!

Прекрасно. Уже в середине я понял, что все идет хорошо. Я играл в удовольствие. Кажется, первый раз за многие годы присутствие Любимова в зале не зажимало меня, а придавало сил, азарта и удовольствия. Он давно не видел меня в этой роли. Доволен я и партнерами.

Любимов благодарил, отмечал атмосферу:

— Дай Бог, чтоб вы вечером не уронили.

Мне одному сказал, что в двух местах кульминационных я перебрал:

— Благодарю, что ты это все восстановил. Это надо играть. Он ничуть не устарел, спектакль. Слушали они хорошо и принимали, пожалуй, лучше, чем «Высоцкого». Для них «Высоцкий» — это все-таки ревю. А это театр, драматургия Трифонова, они читают, знают и любят. Так что публика подготовлена к спектаклю. Не зря мы поработали. Но в Москве мы еще раз вернемся к нему и какие-то вещи углубим.

Вот оно, актерское счастье!! Сыграл удачно — и счастлив. Гастроли мои закончились. И закончились с большим для меня самого знаком плюс. Не зря я вызвался репетировать, я подготовил площадку, сконструировал ее для себя, подогнал... и выплюнулся спектакль чистенько, ни одной маломальской затычки, накладки и пр. Пошли, Господь, удачи моим коллегам и в вечернем представлении!

Трифонов: «Я — Глебов!!» Любимов рассказывает, и за эти сутки раз десять он повторил, как начальники довели Ю. В. Трифонова, и он в покаянном порыве выплеснул в морду этим зажравшимся, не желающим ничего понять идиотам-чиновникам:

— Да это я — Глебов. Вы хорошие все, а я вот — Глебов!

Шеф забыл, как на первой же репетиции-читке я говорил: «Я Глебов, Ю. П., но и вы Глебов». Шеф возмутился, стал защищаться, помню это отлично.

Я не знаю, что скажет Любимов, но В. играет... вообще непонятно, что он играет, о чем думает. Такая поверхностная болтовня вне обстоятельств, вне характера, бойкая говорильня. И я успокоился. Это плохо, но ни в одном месте у меня не шевельнулось подобие зависти или желания заимствования, чему-то бы поучиться. Мне кажется, он просто не может играть это... впрочем, извините меня, господа присяжные заседатели. На то есть у нас босс!

11 марта 1990 г. Воскресенье

Как у меня ноябрь 1989-го гвоздем засел... Почему-то вспомнил, чего добивалась Иваненко, какую цель преследовала, уверяя истерически меня, что у нее много Володиных стихов, ей посвященных! Где они, эти стихи?! Если они существуют, почему до сих пор не опубликованы? Если врала — зачем? Надо натравить Леонова на нее, и пусть ссылается на меня.

А вообще не надо столько значения придавать своим литературным трудам. Ну, не пишется, что ж теперь делать?!

12 марта 1990 г. Понедельник, Хельсинки

Ф. рассказывал Т., что, когда В. развелась и стала свободна, и он был свободен... где-то в Одессе они встретились, и ничего не произошло в постели. Не получилось — так перегорело.

А в общем-то, важно ведь выбрать точно форму, жанр... и, может быть, никакого психологического анализа и не нужно. Никаких мотивировок поступков героев авторских не писать? Ведь то, что после сообщения факта сюжета возникает столько вопросов — почему, например, любовник так легко отдал мужу бритву — может быть, в этом и есть пресловутая форма? И пусть читатель мучается, и пусть с женами и друзьями бьется над разгадкой происшедшего и над будущей судьбой героев. Может быть, ничего не расшифровывать? Думайте, как и что хотите. «Бритва» занимает мое воображение, а сюжет «21-го км» на сто тринадцатой застрял. Ничего, ничего...

13 марта 1990 г. Вторник. Вечер

Мы приехали. А ехали «трезво» со Штейнрайхом Л. А., который, только я вошел в купе, поздравил меня с большой победой в «Доме». Разговор Г. Н. и Ю. П.:

— Юрий Петрович! Смехов требует играть вечером.

— А Золотухин?

— Золотухин хочет играть дневной спектакль. Потому что хочет, чтоб вы с ним порепетировали.

— Ты смотри. Кто-то еще хочет со мной репетировать!

Этот разговор Л. Штейнрайх слышал сам.

1 апреля 1990 г. Воскресенье

— Хоронить приехал?.. — первые слова того, что осталось от сестры моей. Когда мы вошли, она спала, было невыносимо тяжко смотреть... Вот так выглядит, так изображают саму смерть. Но потом она встала, мать довела ее до туалета. Она еще немножко полежала на диване, потом причесалась и вышла к нам на кухню, даже улыбалась.

— Как живет Финляндия?.. Ты замечательно выглядишь, цветущий мужчина... И пальто... настоящая кожа... Ну, пройдись, покажись междуреченцам, трезвым они тебя не видели... Как Тамара? Если в эти дни не умру, приезжай хоронить.

9 апреля 1990 г. Понедельник

3-го отошла в мир иной Антонина Яковлевна!

11 апреля 1990 г. Среда, мой день

Звонили с «Мосфильма» для подписания договора на «Украли обезьяну».

Любимов спросил меня:

— Почему ты поддерживаешь Дупака?

— Он мне симпатичен. И поддерживаю-то я его только словом, а не делом, не защитой, не письмами, не подписями... только в общем в диалоге с вами, с Филатовым...

Антонина, сестра моя! Завтра девять дней тебе. Твои последние слова, слышанные мной: «Сними кожанку, разденут, снимут... я тебе куртку дам».

17 апреля 1990 г. Вторник

Я, кажется, совершенно расклеиваюсь, а сегодня надо выехать в Саратов.

Наконец-то объявлено мое кино: 22-го по второй программе, в 18.05 — премьера документального телефильма «В свободное от работы время». Год понадобился, чтоб определить жанр фильма, и вот он обозван документальным. Ну что ж. Пусть будет так. Надо обзвонить родных и знакомых.

Любимов — в Израиль, в первую очередь отдать предпочтение евреям. «Это их земля, они должны посмотреть, где они живут».

18 апреля 1990. Среда, мой день

Вся репетиция вчера «Самоубийская» опять проболталась, шеф в благодушном настроении и сыплет, и сыплет байками.

20 апреля 1990 г. Пятница

Любимов уехал во «Взгляд». Сколько же в нем энергии, и откуда он добывает ее?!

22 апреля 1990 г. Воскресенье — отдай Богу

Любимов просит играть и «Годунова», и «Дом». Приехал Владимир Максимов.

Любимов говорит, что может месяца на три закрыть театр и начать все сначала. «Есть такое право и возможность, я советовался с юристами».

В журнале «Театр» он назван великим. «Великий» — это уже очевидно... Некий Силин подводит итоги. А Губенко — низкий поклон, что он вернул нам великого и передал ему труппу в полном рабочем состоянии.

Полгодика назад эта статейка появилась бы — выглядело бы все почти достоверно. Теперь это выглядит жополизанием. На всякий случай министерскую задницу лизнуть не помешает... и бедного Певцова еще раз приложить.

Говорят, во «Взгляде» Любимов выглядел безобразно. Люди телевизор по ночам смотрят. Объявили и о моем фильме. Ну, вот и другое мнение. Мартюков: «Блестяще всех размазал... так отвечал...» Вот и слушай людей.

Думаю об Антонине, о родне своей, о Волге, о той степи, что далеко за Волгу ушла, стоит в глазах вчерашний Распутин на Байкале. Хочется согреть его, хочется написать ему чего-то такого доброго и хорошего. Какой же он мужик замечательный и крепкий!

23 апреля 1990 г. Понедельник

Тоню во сне видел. Живую и с матерью. И будто она сама знает, что ее похоронили, то есть какую-то ее часть. Она так уменьшилась, так высохла, бедная, что мы похоронили не саму Тоню, на спине которой я впервые переплыл протоку, держась за ее груди, а похоронили что-то выделившееся из нее. И все были веселы и деловиты. Вчера звонил в Междуреченск. Таня: «Распродали по дешевке все помаленьку. Мама взяла себе сервант, как мы ее ни отговаривали».

24 апреля 1990 г. Вторник

Такой же разрывающий грудь и глотку кашель был у меня в детстве, и мать просила меня жевать угол подушки, чтоб меньше в горле было першения. Кажется, я вчера одеяло сожрал, а толку мало. Кашляю со свистом Соловья-разбойника.

Надо написать Распутину. Надо... а что? Как сформулировать мое отношение к его делу, к его судьбе, к его защите русского народа, к тому, как он настойчиво, трагически упорно, несмотря на укусы уважаемых, популярных в народе глашатаев, отстаивает свои рубежи, наши рубежи.

Странно... скучаю я по брату Владимиру, хочется мне этого бедолагу видеть, пошастать с ним по Междуреченску, выпить на кухне... и поплакать, и повспоминать нашу жизнь, которая вот-вот закончится. И кто из нас кого закопает вперед?

26 апреля 1990 г. Четверг

Мне часто вспоминаются разные мгновения моего фильма. Для людей знающих и любящих «Таганку», — это просто бальзам, ведь там узнаваемы и сняты почти все переулки и закоулки этого огромного, уникального здания. По настроению это напоминает чуть ли не прощание с театром. Во всяком случае, очевидно, явственно видна любовь авторов к этим самым стенам, к духу в них проживающему, к теням, что бродят по пустому театру, партеру, сценам, когда пустеет зал и гардеробная разобрана.

27 апреля 1990 г. Пятница

До тех пор, пока не погасил мое сознание димедрол, и с тех пор, как очнулся от него, все звучит в башке моей нешаровидной песенка, что студентом пел по вокалу: «Весел я, теперь смеяться можно... со мной мои друзья (которых нет)... милая покинула меня».

Способность получать радость, вырабатывать, в смысле выделывать свой характер, свои глаза на создание фермента радости: встал живой — радуйся, услышал посвист пташки — радуйся, и крик вороны надо вывернуть таким образом, чтоб оказался он звуком, означающим приближение радости.

28 апреля 1990 г. Суббота

Ну вот, одно постановление принято — в Таллин я не еду, к тому же они сами думают, что мероприятие передвинется — не успевают снять фильм о Северянине, но по радио я услышал сегодня, что эстонские депутаты приостановили свою работу в Верховном совете. Литва просто вышла. Эти — на полдороге. И ехать в Таллин русского поэта прославлять москалям опасно, так говорит мне один из моих «черепковых» депутатов. По-моему, я эту депутатскую метафору у Р. Гамзатова слямзил...

29 апреля 1990 г. Воскресенье

Позвонил Любимов:

— Надо играть, Валерий.

— Да. — Я сижу и жду, что скажет Любимов. — Ну, давайте рискнем.

— Рискни, милый. Тебя привезут, отвезут... неудобно... Николай играет, я надеюсь, что хуже не будет.

— Хорошо, Юрий Петрович.

— Ну, я очень тронут, обнимаю.

Вот и весь разговор — я тронут, он тронут. А что будет со мной?

Неля вчера страшные вещи сообщила о Ю. П., вести из дома Капицы С. П.

Любимов: «Я просчитался, идиот...» — заключение его по поводу своего возвращения.

«Годунов» прошел хорошо, правда, чуть сердце не лопнуло у меня и даже мерещился конец Андрюши Миронова. Нинка — молодец, это же сказал ей и Любимов, которого мы вызвали на поклоны. Он был счастлив. Играл министр, и играл замечательно. И это был праздник. От слабости у меня дрожали все члены, и голоса своего я не узнавал и плохо слышал.

Перед спектаклем на распевку пришел Д. Покровский <Покровский Дмитрий — руководитель фольклорного ансамбля.>, и это тоже всех подтянуло. Бог меня спас, и я правильно сделал, что согласился играть.

Перед выездом в театр, под впечатлением «роднящего» письма Федореева и оттого, что сам Вассе Ф. написал, стал я разбирать портфель со старыми бумагами и обнаружил свои некоторые письма аж за 1958 год и письма Шацкой к моим родителям. И понял я, как не все было плохо и даже наоборот. Нинка очень трогательная из этих писем мне предстала, она вспоминает нашу каморку, где мы с ней спали под шубой на веранде, Ивана и Веру, баньку черно-белую... На душе у меня тепло стало и нежность воспоминаний, захотелось мне еще больше Нинке удачи, тем более что накануне сумасшедшая, больная Неля нашептывала мне по телефону: «Как ты такой талантливый, такая умница мог связать свою жизнь с Шацкой, она же тебе жизнь загубила!» Дура! Я любил ее. Мы были счастливы. А то, что потом произошло, так во многом я в этом виноват... Но не жалею ни о том, что прожито было с Шацкой, ни о том, что разошлись мы с ней — меркантилизм и алчность претили мне невыносимо. Да и выпивать я стал, и гулять, и романы заводить.

«Мой отец — враг народа». В первой моей повестушке есть немудреные слова, горделивые, хвастливые слова о моем отце. «Врасплох он и кулаков застигал. Мать рассказывала: иные в обморок падали, когда входил он. Так сказать, от одного взгляда его кулачье опрокидывалось, а ему и двадцати не было тогда». Проходясь по рукописи, один из редакторов, В. И. Воронов, сказал мне: «Уберите это... Когда-нибудь вам будет стыдно за эти слова, вы будете пытаться уничтожить, вычеркнуть их, но будет поздно». И вот теперь мне стыдно... Нет — больно. Мне отца моего жалко, жизнь ему, душу ему и миллионам ларионычей проклятая революция изгадила, породила семя дьявольское... И мы — плод! И получилась вещь страшная: не он врагов народа разоблачал, а именно сам врагом этого народа становился и установился. Вот трагедия. И гордиться ли мне таким отцом?! И что он сам думал в потемках души своей, когда читал эти строки? Ах ты, батюшки-светы!

1 мая 1990 г. Вторник

«Враг народа»... Да, это страшно... Но сегодня я написал письмо Г. Извекову с большой просьбой: начертить схему «древа жизни» по линии Золотухиных. Иван не помощник, отец промолчал, и, бывая при его жизни в Междуреченске, я мало в эту сторону расспрашивал его. Просил Генку узнать через тетю Дуню (жива ли она еще?) и внуков ее. Просил также антоневских братьев подключить, адрес их сообщить и свой дать. Восстановлю ли я что-нибудь? Восполню ли я свой иконостас?

Любимов вчера звонил, справлялся о здоровье. «Вообще вы молодцы. Ты знаешь, ведь я все равно что-нибудь скажу — пересыпания и некоторые иллюстративные жесты надо убрать... Она делает по-своему... она молодец и играет лучше Сидоренко, та копирует рисунок Демидовой». Потом разговор перешел на чешские антибиотики для Бортника, у которого тоже воспаление легких. Что-то много воспалений на одну гримерную...

2 мая 1990 г. Среда, мой день

Сегодня идет «Бумбараш». Я стою у рынка. Холодно. Хотя двигатель работает на усиленных оборотах. «Бумбараш». Когда это было? Какого числа?! Сейчас приеду и взгляну в дневники. Это был Междуреченск. Зима. Очевидно, как всегда, зимние театральные отгулы. Еще был жив Иван Федосеевич, и мы, кажется, всей золотухинской родней пришли к нему в гости. И надо же — «Кинопанорама» по ТВ, и я в кадре с чудесным, мудрым, интеллигентнейшим, тончайшего ума человеком Каплером (у меня сохранились снимки Копылова).

Каплер читал письмо, в котором какой-то замечательный мужик просил его, ведущего, рассказать об артисте. Фамилию артиста он не помнит, но этот артист пел песню «Ой, мороз, мороз» в фильме «Хозяин тайги». А потом шел кусок из «Бумбараша», с маршем 4-й роты, и отец плакал. Самые дорогие воспоминания об отце, когда я видел на его глазах слезы. Я тогда понимал, чувствовал, что есть человеческая душа и сердце у моего неприступного, не пускающего в свои тайны отца. Когда он плакал, я видел в нем человека. Я видел в нем родителя. Какую-то тяжесть он носил в сердце своем. Он раскулачивал? Да, но он с такой любовью и такими добрыми словами, такими весьма и весьма уважительными речами говорил о своем хозяине, кулаке Новикове или Щербатове... или это были разные лица? Разные хозяева. Что у него было на сердце? Что он вспоминал, о чем жалел, была ли кровь на его руках (ее не могло не быть по тем временам), были ли загубленные семьи крестьянские, к которым он имел непосредственное прикосновенное, рукоприкладное отношение. Мать была из семьи зажиточной. Всю жизнь он ее подкулачницей в сердцах называл. Но братку маткиного, Ивана Федосеевича, он уважал.

3 мая 1990 г. Четверг

Ну, развернулись события... Харченко усоветовал мне лечь на недельку, и вот я сижу в палате без номера, но с телефоном.

Звонил Любимов. «На меня тут все набросились... я виноват, что заставил тебя играть».

Для своего друга попросил у них курс американских антибиотиков... у него, кроме пьянства, что-то с легкими.

6 мая 1990 г. Воскресенье — отдай Богу

В 1973 году, публикуя «На Исток-речушку», я, читавший Солженицына, игравший и защищающий «Кузькина», знал, что такое явилось в образе коллективизации, что за морда Медузы для моего народа. И все-таки я оставил эту фразу, не задумываясь почти, — я знал, что должно отцу понравиться, он еще верил в свое правое дело, он это время своей молодости, разгула силы и крови единственно счастливым и достойным воспоминания, быть может, в своей жизни считал. И я эти две фразы оставил, теперь их не уберешь, а они позорные оказались в биографии моего отца, а теперь — моей и моей фамилии, и тут надо серьезно разобраться. Потом и такая увертка-мысль была, что были в этом деле перегибы, да, многие пострадали безвинно, но сама идея была правильная и богачей надо было уничтожить — вот эта муть хлеще самогонной и опиумной. Классовая борьба — слова и понятия просты, как Ленин. И влезла в неграмотные, темные, непутевые головы дедов и отцов наших. Не столько дедов, конечно, сколько именно молодых тогда отцов наших — дай только руками помахать, власть употребить, почувствовать. А с ними и матерей. Ведь Мотьку Сергей заметил и увел у Якова, а нет... не зря ведь ему сказали: «Беги!» Кто знает, Золотухин, быть может, уже прицеливался на этого мастера масло-сырзавода?! Отца я вывел героем... Но ведь именно «На Исток-речушку» вызвало бешенство отца: «На моей крови деньги зарабатываешь!»

Ведь он что-то почувствовал, но на что именно он возгневался и опрокинулся, мне сейчас даже трудно представить. Тогда я думал, на тот эпизод, где он мать бичом зацепил... Намек на то, что он часто избивал ее до полусмерти, и на неотправленное письмо... Стоп, стоп... это же в «Дребезгах»... там еще нет этого. Может быть, как раз он уже понимал, что само по себе раскулачивание было громадной ошибкой и он не в герои вышел, а в преступники, во враги народа истинные, какими оказались на деле большевики. Начав потом сам хозяйствовать колхозным председателем, он ведь вспоминал свой батрацкий опыт и учился именно у тех, кого ссылал в Соловки и уничтожал как класс. Ведь он развелся срочно с Мотькой (уж Вовка был) и уехал от нее опять в Камышинку... Весь дневник прочитал сейчас и не нашел, значит — не записал. Я путаю, я забываю, что-то расскажу Тамаре из своей семейной, родительной хроники и думаю, что надо это в дневник записать, и забываю.

Так о дяде Кононе. Его взяли по линии НКВД (дядя Конон по отцу Федосею или по матери?), по линии классовости. Сергей Илларионович перепугался и с моей матерью срочно развелся, как с подкулачницей. Секретарь Галета ее успокаивал: «Мотя, не убивайся, пройдет эта волна, эта кампания, и Сергея мы тебе вернем. У вас дите, любовь. Это временная мера». Как же отец жил? Галета их воспитывал. Молодежь. И, очевидно, подчиняясь ветру времени, действовал в соответствии с его генеральным направлением, но что-то и знал про себя, и видел дальше. Сделаю последнюю попытку и спрошу в письме у Матрены Федосеевны. Написал, спросил. Что ответит, интересно, и как?