На полпути в рай

6

Рамазан Али в восхитительной двойке и неизменной каскетке быстро поднялся в гостиную. Нахид в последний раз поправила свой корсет. В гостиной господин Манучехр Доулатдуст, стоя перед большим зеркалом, старательно завязывал американский галстук цвета бордо с большим золотым подсолнухом посредине. Мах Солтан в большом белом переднике поверх платья из американского ситца переходила от одной керосиновой печки к другой, подкручивая фитили. Появилась Омм-ол-Банин в белом платье, тоже закрытом передником. Она быстро нажала выключатели, и во всех четырёх комнатах засверкали люстры, а в гостиной зажглись бра. Когда на ступенях лестницы показался первый гость, Манучехр подбежал к нему и, подобострастно пожимая обеими руками его руку, произнёс:

— Пах-пах, какая радость, да паду я жертвой к вашим ногам! Великой чести удостоили вы наш ничтожный дом.

Вошедший был доктор Тейэби. Не успел он расстегнуть своё широкое пальто, как оно уже было подхвачено сзади и снято с его плеч Манучехром Доулатдустом. Рамазан ли тотчас же взял у своего хозяина пальто, принял у гостя фетровую шляпу и повесил всё на крючок большой вешалки. Переваливаясь, как утка, с ноги на ногу, к дорогому гостю приковыляла Нахид.

— Но почему же вы пожаловали один?

— Я не из дома. В этих краях у меня были кое-какие дела. А ханум приедет сама, я послал за ней машину…

Не дав гостю договорить, Манучехр взял его иод руку и повёл в свой кабинет. Жене он сказал:

— У меня очень важный разговор к господину доктору. Если приедут гости, ты займи их, пока мы закончим свои дела.

Посреди комнаты, в которую Манучехр ввёл господина Тейэби, стоял стол для карточной игры. Манучехр выдвинул стул и, усадив на него гостя, сам устроился напротив. Боясь, что могут войти и помешать разговору, он торопливо начал:

— Я повидался со всеми, о ком вы говорили. Они, как мы договорились, сегодня будут здесь и сами подтвердят вашему превосходительству своё согласие.

— Хорошо, а что слышно насчёт денег?

— Клянусь богом, горбан, сегодня базар не очень хорош. Большую часть лицензий, которые мы получили благодаря вашей любезности от Кавам-ос-Салтане, не удалось реализовать, и они лежат без движения.

— Не беда, дайте оставшиеся лицензии мне. Я верну их министру финансов, а у него возьму другие, которые будет легче сплавить.

— Два-три месяца назад в Ираке хорошо шёл ячмень, а сейчас просто беда.

— Неважно. Скажите, какой, по-вашему, лучше взять товар, чтобы заткнуть наши дыры?

— Горбан, сегодня господин Бадпуз по секрету сказал мне, что, если нам удастся вырвать у военных хоть немного антимонита, мы получим большую прибыль.

— Что ж, это нетрудно сделать.

— О, напрасно вы так думаете. Ведь теперь они никому не платят дани. Ещё два-три месяца назад платили, но с тех пор как их ведомство стал возглавлять этот пронырливый малый, он сам проглатывает всё до косточки. У него аппетит почище нашего. И вы скоро увидите, что он погубит наши дела.

— Клянусь, я не такой пессимист, как вы. Если даже этот птенец окрылится и полетит или обратится в рыбу и уплывёт в море, всё равно мы его настигнем. Рано или поздно он всё равно будет нашим вьючным ослом.

— Право, не знаю, чем это кончится, а пока он извёл всех нас.

— Хорошо, сколько вам нужно антимонита?

— Чем больше, тем лучше, ваше превосходительство, доставайте, сколько можете. Но имейте в виду: чтобы замести следы и отвести от себя удар, они любят прикрывать свои делишки законом.

— Так что же мы должны сделать?

— Господин Бадпуз рассказывал, что антимонит используется и в литьё шрифтов. Мы можем затребовать десять тонн на производство шрифтов. Для всего государства.

— А что это такое — шрифты?

— Вы, очевидно, изволили видеть в типографиях маленькие кусочки свинца с буквочками. Их укладывают в ряд и печатают книги и газеты.

— Ну и какое они имеют отношение к антимониту?

— Эти шрифты делаются из свинца. Когда их отливают, свинец плавят, примешивая к нему для прочности антимонит.

— А что же, собственно, представляет собой антимонит?

— Признаться, этого хорошо не знает и ваш покорный слуга. Нам ведь не, пришлось по-настоящему учиться. Мне кажется, его добывают из недр земли. Я как раз думал, что вы знаете о нём, вы ведь доктор. К тому же антимонит добывают в районе вашего Йезда, в шахтах Анарека.

— Да помилует бог вашего отца! Это, конечно, верно, люди называют меня доктором, но откуда нам знать, что такое антимонит и для чего он нужен! Правильно, я из Йезда, но я понятия не имею, где Анарек и что такое шахты.

— Как бы то ни было, а анарекский рудник находится в ведении армии. Больше в Иране нигде антимонита нет. А ведь на пего огромный спрос за границей. Военные завладели анарекским рудником под предлогом, что антимонит нужен для их заводов, а на самом деле всю добычу они продают, а денежки кладут себе в карман. Впрочем, может быть, часть денег они ещё кое-кому отсылают.

— Да что они, издеваются над нами, что ли? Разве можно лишить древний, героический иранский народ того, что ему необходимо? Антимонит нужен для издания книг и газет — для самого важного и священного дела, завещанного нам нашими предками. Мы поведём борьбу с этими вояками по всем направлениям: через меджлис, печать, радио. Мы заставим их дать нам антимонит для осуществления самых возвышенных целей государства. Так что, говорите, мне надо сделать?

— Я думаю, горбан, потребуйте у них десять-двенадцать тонн. Пообещайте, что расплатитесь через два, три, ну, через четыре года. Короче, постарайтесь выторговать как можно больший срок. Через два года мы его продлим, потом ещё немножко потянем, а там, глядишь, всё забудется. Бадпуз говорит, что это обеспечит расходы по выборам.

— Боюсь, что он ошибается. У него всегда странные подсчёты. На сей раз расходы предстоят большие. До сих пор Азербайджаном командовали не мы, а сейчас, когда во главе правительства стоит азербайджанец, нам придётся вмешаться в выборы и там. Наконец, вам известно, что англичане поручили нам провести выборы в Хузистане?

— А как вы изволите думать, какая сумма понадобится на этот раз?

— Пожалуй, не считая денег, которые придётся раздать сельским старостам, губернаторам, генерал-губернаторам и другим дармоедам, меньше чем в двадцать пять — двадцать шесть миллионов туманов нам не уложиться. Как вы думаете, десять тонн антимонита дадут нам эти средства?

— Разумеется, нет. Антимонит окупит лишь предварительные расходы.

— Ну, знаете ли, я на такие сомнительные комбинации не пойду. Никаких предварительных расходов! Надо теперь же положить в банк всю сумму, необходимую для проведения выборов. И здесь горстью антимонита не обойдёшься. С государственной политикой шутить нельзя, и нельзя на этом экономить, это не базар. А проклятый Бадпуз последнее время что-то юлит. Вот и сейчас он собирается оставить нас в дураках: сунет нам эти несчастные десять тонн антимонита, а сам опять сорвёт большой куш, как при выборах в сенат.

— Вы, как всегда, настроены пессимистически, господин доктор.

— Нет, мой дорогой, я просто люблю делать всё солидно. Мы, йездцы, не любим спускаться в колодец на чужой верёвке.

— Мне пришла в голову одна мысль, разрешите высказать? Надеюсь, вы отнесётесь к ней благосклонно.

— Говори, дорогой мой, говори всё, что думаешь.

Горбан, лучше всего вам было бы добиться от правительства разрешения на ввоз к нам из Америки поношенной одежды.

— Неплохой выход! Что же вы раньше молчали, да и сейчас говорите так робко!

— Ваш покорный слуга боялся, что вы не одобрите его, ваше превосходительство.

— Ну что вы, во имя политики, во имя достижения нашей цели, когда человеку предстоит совершить подвиг ради своего шеститысячелетнего государства, он может и должен идти не только на торговлю старьём, но и на большее. Надо учиться у европейцев — их всегда интересует результат дела, а не средства.

— Есть у меня ещё одно соображение. Неплохо было бы добиться разрешения на ввоз электрических счётчиков. Штук на шестьдесят-семьдесят.

— Клянусь аллахом, это сделать нелегко. Вы ведь знаете, сколько бы ни появилось электрических счётчиков, генерал Зармади, как гиена, набрасывается на них. С этим упрямым ослом поладить трудно.

— Насколько мне известно, наш друг Алак Бедани знает, как к нему подойти. Не соизволите ли вы поговорить с ним?

— Это можно, но при одном условии: несколькими счётчиками вы заткнёте рот журналистам!

— Я слышал, что городская управа собирается продать ещё немного земель. Нам нужно не упустить их. Земля снова поднимется в цене.

— Не возражаю, но земля не скоро приносит доход. Ведь надо сговориться с маклерами-евреями, и только после этого, месяца через три мы получим деньги. А они нам будут нужны через десять-двенадцать дней.

— Не беспокойтесь, горбан, это я беру на себя. Как только мы договоримся об условиях, на которых земля будет продана нам, ваш покорный слуга и наша дорогая Нахид записываем землю на своё имя и выплачиваем за неё деньги.

— Ну и ловкач же ты, хочешь и нас одурачить. Да чёрт с вами, пусть и этот кусок достаётся вам и ханум, я не против. Депутатом мы вас опять сделаем, но ведь, кроме этого, нужно и ещё чем-то порадовать вас.

— Да, чуть не забыл о главном. Вашему превосходительству надо в течение ближайших дней лично поговорить с генеральным директором Национального банка и заставить его дать распоряжение кредитному управлению банка увеличить кредит для меня и некоторых других наших друзей в четыре-пять раз. Нам необходимо иметь в своём распоряжении неограниченное количество векселей. Дело в том, что выборы будут идти не очень-то гладко. Кто знает, может быть, понадобится изрядная сумма, чтобы оттереть какого-нибудь слишком наглого соперника или заменить урны с бюллетенями. Тут только успевай подписывать векселя. Вот почему нельзя определить расходы заранее. Лучше нам иметь открытый счёт, чтобы в самый горячий момент не искать денег по разным концам. Однако надо остерегаться Бадпуза. Вы ведь и сами знаете, банк целиком в его лапах, и, несмотря на все обещания, эта семиглавая змея может повлиять на господина директора банка Эхтеладжа не в нашу пользу.

— Можете не волноваться, с генеральным директором договориться легче всего. Ведь для того, чтобы уладить наши дела там, вовсе нет надобности обращаться к нему лично. Как только я договорюсь с нашими друзьями, они сами дадут нужное распоряжение генеральному директору, и он сделает всё, что нам нужно. Собственно, для этого он там ими и посажен.

— Есть и ещё один путь раздобыть денег.

— Прошу вас…

— Нужно получить разрешение на рубку леса в северных районах.

— Ну, это проще простого. Мы уже много раз устраивали подобные вещи для наших людей, сделаем это и сейчас. Дело облегчается ещё и тем, что министрами сельского хозяйства чаще всего бывают самые слабые члены кабинета. Стоит только написать, и разрешение будет получено.

— Горбан, не забудьте ещё, что нам нужно пятьдесят-шестьдесят тысяч коробок ниток.

— Конечно. И мне нужно немного для одного из моих йездских друзей и тегеранского родственника. Но теперь всё стало так сложно, что не знаешь, к кому обращаться. С одной стороны, существует Министерство промышленности и ремёсел, с другой — Плановая организация, к которой присоединился Промышленный банк. И теперь не слушают ни тех ни других. Да к тому же эта Плановая организация как пропасть, в которую проваливаются караваны товаров…

И всё же, несмотря ни на что, придётся разрешить и этот вопрос. Вы, должно быть, знаете, что нитки предназначены почти исключительно для задабривания депутатов меджлиса. Ведь кто бы ни просил, всем говорили что нитки находятся в распоряжении меджлиса, а не правительства. Разве вы забыли, как депутат Пазваи, голодранец из Бендер-Аббаса, на них разбогател и выскочил в люди!

— Да, но такими способностями наделил его аллах. Сколько бы мы ни старались, нам его не догнать.

— Да что вы, горбан, зачем такая скромность!

— Ну-с, что у вас ещё?

— Этот самодовольный, надутый верблюд, франкмасон Нахс-ол-Мольк, да простит бог прегрешения его отца, ликвидировал сахарную монополию. Если бы он не наделал таких бед, мы до сих пор имели бы самый лёгкий и постоянный доход от торговли сахаром. Именно таким образом, через доктора Мильспо, покрывали свои расходы американцы и англичане. При первом случае, как только власть вновь окажется в наших руках и мы упрочим наши позиции, нам нужно будет заняться этим делом. Может быть, иншаалла, следующий состав меджлиса окажется нашим и мы добьёмся успеха. А сейчас, пока этот путь для нас закрыт, придётся заняться импортными товарами. Один из наших друзей привёз из Америки большую партию вееров, нейлоновых чулок, зубных щёток, гребешков, резиновых, игрушек и зубной пасты, которые не раскупаются и лежат мёртвым капиталом. Другой закупил партию засохшей ваксы, и её никто не берёт. Наконец, ваш покорный слуга имеет на шесть миллионов алюминиевых котелков, которые ему никак не удаётся сплавить. Распорядитесь, пожалуйста, чтобы эти товары, как предметы роскоши, не разрешали импортировать. Может быть, тогда нам удастся быстро распродать их. Одно это принесёт нам большие прибыли, и мы сможем удовлетворить наши потребности в деньгах.

— Браво, браво, господин Доулатдуст! Каким умом и смекалкой наградил вас всевышний и всемогущий бог! Кстати, мой сын Ага Мостафа прислал своей матери из Америки пищалки и волчки, которые тоже лежат на складе. Заодно сплавим и их. Тогда мать Ага Мостафы перестанет день и ночь надоедать мне. Жаль только, что братьев и сестёр высокопоставленных персон становится всё больше и больше и всеми автомобилями, радиоприёмниками и подобными выгодными для продажи вещами распоряжаются они. Хорошо ещё, что Эхтеладж-старший, да помилует бог его отца, когда был мэром города, запретил привозить на базар дыни и баклажаны, пока эти продукты не поступят из амлякских хозяйств[74]. Или, например, помните, когда купцы навезли очень много зелёной краски и она залежалась, он дал распоряжение выкрасить все ворота и наличники на окнах в зелёный цвет и купцы распродали неходовой товар. Очень жаль, что прошли те славные времена и нам приходится довольствоваться веерами, пищалками и волчками.

— Да, я вспомнил ещё об одной просьбе Нахид к вашей светлейшей особе.

— Пожалуйста, прошу вас, я готов помочь всей душой. Особенно сейчас, когда я нахожусь на этом роскошном банкете, подготовленном с таким вкусом, старанием и любезностью.

— Что вы, что вы, здесь нет ничего особенного. Прошу вас, считайте, что этот дом — ваш дом. Надеюсь, сегодня на нашем скромном ужине мы разрешим все вопросы.

— Так о чём же просит дорогая Нахид-ханум? Думаю, что её просьбу можно будет исполнить тотчас, ведь сегодня здесь соберутся все министры.

— Просьба пустяковая. Она хотела бы, чтобы вы помогли ей получить разрешение на ввоз пяти автомобилей кадиллак. Их можно выписать на имя людей, хорошо вам известных: детей вашего покорного слуги Фарибарза и Виды и преданных вам его секретаря Хушанга Сарджуизаде, слуги Рахмазана Али и служанки Омм-ол-Банин.

— Что ж, я ничего не имею против. Боюсь только, что здесь мы можем встретиться с трудностями: ведь ввоз кадиллаков, кажется, находится в ведении не то брата, не то сёстры высокопоставленной особы?

— Да, монополия в их руках. Ваш покорный слуга и не помышляет с ними ссориться, это не в интересах государства и народа. Но ведь можно выписать лицензию на одно из государственных учреждений. А заодно пусть дадут разрешение израсходовать десять тысяч долларов валютой — мне хотелось бы купить Нахид манто. Бедняжка так страдает от зимних холодов!

— Конечно, автомобили нужны. Машалла, дети стали взрослыми, с каждым днём растут и их потребности. Ну а ваш Рамазан Али, служанка и секретарь — они ведь тоже работают, им тоже нужны машины. Опять же, разве мы можем допустить, чтобы такая молодая, изящная и красивая женщина, как Нахид-ханум, мёрзла зимой! Конечно, манто необходимо! Но скажите, председатель валютной комиссии приглашён на сегодняшний банкет?

— Разумеется, горбан. Сначала, правда, он отказывался, ссылаясь на занятость и плохое самочувствие, но когда узнал, что будете вы, ваше превосходительство, и министры, тотчас же согласился.

— Очень хорошо. Как только он хлебнёт одну-две рюмки, да и у министра финансов закружится голова, кивните мне. Сведу их с ханум и тут же постараюсь получить разрешение на ввоз автомобилей, в которых так нуждаются ваши дети и ваши близкие, а также на десять-пятнадцать тысяч долларов государственной валюты.

— Теперь нам остаётся подумать, как умаслить противников. Наиболее опасный из них, конечно, этот толстобрюхий, бесцеремонный и самодовольный осёл в чалме, Джавал Аммамеи.

— Но ведь он добился своего и заполучил в этом составе правительства пост министра без портфеля.

— Горбан, разве он с его алчностью на этом остановится?

— Право, этот нахальный тип окончательно разорит нас. И что нам с ним делать?

— Ваш покорный слуга слышал, что он недавно дал маху в клубе «Иран», проиграл там крупную сумму.

— Вы хотите сказать, что мы должны взять на себя проигрыш?

— Покорный слуга ваш нашёл иной и более простой выход.

— Пожалуйста, прошу вас.

— Вы изволили видеть дом его отца в одном из переулков на улице Насире Хосроу?

— Эту старую, насквозь прогнившую развалину

— И всё же мы должны помочь ему сплавить этот дом.

— Душа моя, но кто же его купит?

— Горбан, иначе нам от него не отделаться. Он скупее и нахальнее любого ахунда. Он сумел обобрать своих братьев и сестёр, лишил их всего состояния. Деньги он уже всё промотал, и, кроме этой развалины, у него за душой ничего нет. С женой, бельгийкой, он развёлся и отправил её к родителям. Есть у него дочь, которую он пытается подсунуть какому-нибудь аристократическому отпрыску, но пока что-то дело не ладится. Разрешите помочь ему продать этот дом! Большую часть денег он проиграет в карты, немного израсходует на дочь, а остальные в рост не пойдут, так как торговать он не умеет. Вот так с ним будет покончено, и мы избавимся от его бесконечных претензий.

— Неплохо задумано. Кому же предложить купить его дом?

— По-моему, лучше всего министру просвещения.

— Да, пожалуй, это бессловесное существо будет покладистее всех.

— В таком случае разрешите сегодня же на банкете от имени вашего превосходительства предложить ему купить эту рухлядь для министерства просвещения за восемьсот тысяч туманов?

— Ба! Ишь куда хватанул! Уж не задумал ли ты получить маклерские с этого пройдохи! Кто же купит такой дом за восемьсот тысяч?

— Клянусь, я не получу с этого дела ни крана, всё сожрёт этот проклятый осёл! Но на меньшее он не соглашается.

— Не соглашается — пусть идёт к праотцам.

— Горбан, сколько он доставляет нам неприятностей! Вы ведь и сами немало натерпелись от него!

— Ладно, чёрт с ним, бросьте псу этот кусок. Сплавьте его дом, но предупредите: если он опять будет так же нагло вести себя в меджлисе или в газетах, мы ему дадим жару. Ещё одно условие: пока он не получил денег, пусть зайдёт в управление информации нефтяной компании.

— Но это, горбан, не всё.

— Помилуй бог, что же ещё?

— Господин Бадпуз и его злополучные приспешники.

— Но неужели они ещё не насытились?

— Разве есть предел их аппетиту! Они сто лет будут набивать своё брюхо и все не нажрутся.

— Что же надо сделать?

— Господин Бадпуз начал переговоры с правительством относительно получения денег из Плановой организации. Он якобы хочет реконструировать стекольный завод.

— Этого и надо было бы от него ожидать: если где что плохо лежит, он всегда заметит первый.

— Да, горбан, ему нужен один миллион двести тысяч туманов.

— Преклоняюсь перед его скромностью. Да пошлёт аллах ему изобилие!

— Он ссылается на то, что Сеид получил большие суммы на инкубацию цыплят и тому подобную ерунду, говорит, что он тоже не хуже этого Сеида Ананати и на его стекольном заводе делаются дела не менее важные, чем выведение цыплят.

— Всё это верно, но разве можно сравнить Сеида с ним? Сеид пользуется особым покровительством. Он получает директивы всегда непосредственно из Лондона. К тому же из получаемых денег он всегда некую сумму тратит и на наши дела: каждый год организует две-три партии, в которых состоят по три-четыре человека, издаёт несколько газеток. Что касается Бадпуза, то он глотает кусок за куском, растит себе брюхо, а нас удостаивает только отрыжкой.

— Как бы то ни было, горбан, но я счёл своей обязанностью предупредить вас. А вы уж смотрите сами. Если найдёте способ справиться с ним проще, ваш покорный слуга будет только рад. Если ваше превосходительство бросит в него один камень, я запущу десять. Вы ведь сами знаете, сколько несчастий принёс мне этот обжора.

— Деньги Плановой организации нам нужны на другие дела. Эту дань мы не собираемся делить ни с кем. Если Бадпуз хочет получить деньги, пусть добьётся распоряжения оттуда, откуда получает их Сеид. Деньги принадлежат им, пусть они и распоряжаются.

— Этого ему нетрудно добиться.

— Получит распоряжение — мы сдаёмся.

— А что вы изволите сказать о его злополучных приспешниках?

— Слажу и с ними. Во-первых, старший в этом году станет сенатором. Два младших — депутаты. Что им ещё нужно? Что они, яйцо с двумя желтками снесли, что ли?

— Но у них больше возможностей, чем у других. За их спиной и американцы, и англичане, и ахунды, и дворцовая знать, и купцы. Мы в них нуждаемся, а не они в нас.

— Так-то оно так… и всё-таки каждый год они хотят получить валюту. Вот мы и решим их дело на сегодняшнем банкете. Ну, хватит, господин Доулатдуст, оставишь ты меня наконец в покое? Бог свидетель, у меня голова идёт кругом. Да простит господь отца того, кто ввязал нас в эту проклятую политику! Это называется человек пришёл в гости! Думал промочить горло, поесть и отдохнуть от забот, а что вышло?

— Горбан, ваш покорный слуга не виноват. Вы сами начали обсуждать наши дела.

— Ну хорошо. Скажите, что там у нас ещё?

— Вам хочет засвидетельствовать своё почтение господин Набази.

— Избави бог от него. Если этому типу отдать весь Иран, он и тогда не угомонится. Довольно возиться с ним! На сей раз я буду действовать решительно.

— Горбан, боюсь, что слишком поздно. Он связан с самыми высшими сферами — у них там какой-то тайный сговор, — встречался с Шураи, и этот старый министр двора, который, кажется, уже покрылся плесенью, тоже не понимает, чего он хочет. Он так держит всех в руках, что нам, ваше превосходительство, с ним не справиться.

— Раз так, пусть этот Набази делает, что хочет, я умываю руки.

— Ему больше ничего и не нужно. Он только просит вас не совать ему палки в колёса. Об остальном он позаботится сам.

— Пропади он пропадом! Чего ради я должен возиться с этим дистрофиком? О, как было бы хорошо, если бы все устраивали свои дела там, где устраивает их Сеид!

— Стало быть, я могу пообещать этому Набази…

— Пожалуйста, я согласен передать ему весь экспорт, лишь бы не слышать больше его имени.

— Он только об этом и мечтает.

— Да помилует бог его отца, если он говорит правда. Иншалла, надеюсь, больше мы никому ничего не должны? Кстати, вы повидались с министром внутренних дел? Показали ему список, который я вам передал?

— Да, горбан, он согласился, но только сказал, что мы мало ему дали.

— То есть как это мало! Мы весь Хорасан отдали ему! Столько мы ещё никому не платили. Доля министра внутренних дел никогда не превышала трёх-четырёх депутатов. На сей раз, зная, что он за человек, и принимая во внимание, что он хорасанец, пошли ему навстречу и даём от Хорасана двенадцать депутатов. Так, говорите, двенадцати ему мало? Где это видано, чтобы двухкопеечный министр, хоть он и доктор, получал в меджлисе одну десятую всех депутатских мандатов!

— Он говорит, что на этот раз было решено, чтобы он выделил из своей доли долю двора.

— Конечно же, он обязан это сделать! Пусть в другой раз ослепнет, но не входит в сделки с двором. Будет знать, как связываться с ними во время выборов. Это удел каждого министра, который попадает под влияние двора, ему неизбежно придётся выделить им долю.

— Ещё он говорит, что появились американцы. Как быть с их долей? Что им сказать?

— Это уже нахальство! Пусть они обращаются в Лондон. Там знают, как поднять палку на вороватого кота. Выборы не детская забава, чтобы такой проходимец, как этот доктор Адбар, мог совать туда свой нос. Вот я с ним сам поговорю!

— Есть затруднения и с заместителем министра.

— Какие там затруднения? Во время выборов некогда заниматься такими пустяками.

— Он говорит, что кандидат на пост заместителя министра, выдвинутый вашим превосходительством, не внушает доверия.

— Какая наглость! Заместителю министра совсем и не обязательно пользоваться его доверием. Важно, чтобы он имел доверие меджлиса. Если же этот господин не согласен, пусть вместе со своим кандидатом убирается восвояси.

— Слушаюсь, всё это я ему передам. Да, я поручил ему заменить председателя избирательной комиссии, как вы приказали. Сегодня утром всё было сделано.

— Знаю, слышал даже по радио.

— А тому мальчишке я сказал, чтобы он сегодня пришёл сюда, и вы лично сможете установить контакт между ним и его министром. Мы уже подыскали ему и красивую девицу, вы увидите её здесь. Этот юноша нам очень пригодится, он и его жена в наших руках. У вашего превосходительства богатейший опыт в проведении выборов, и вы знаете, что те заурядные чиновники, которые день и ночь передают нам шифрованные телеграммы об интригах генерал-губернаторов, о подмене избирательных урн, о различных нежелательных для нас распоряжениях министров, важнее и полезнее сотни министров.

— Очень хорошо, подбодрите этого юношу от моего имени. Обеспечьте его, он не должен нуждаться. Если потребуется, расходы его жены примите на наш счёт. Такие молоденькие и смазливые женщины нам нужны. Она обведёт вокруг пальца сто мужей. Она к тому же и понятлива, эта девчонка?

— Конечно, она лукава, хитра и себе на уме.

— В таком случае передайте девчонке от моего имени, что я твёрдо обещаю ей автомобиль, манто и путешествие в Америку. И вообще не отказывайте ей ни в чём. Пусть живёт на широкую ногу, берёт, что душе угодно.

— Кстати, она заигрывает с Сирусом, сыном нашего друга господина Фаразджуя.

— Удивительно, этот, щенок просто огонь. Скольким женщинам он уже вскружил голову!

— Ваша правда, горбан. Именно па подобные дела он у нас великий мастер. Лучшего специалиста по руководству девушками и женщинами нам не сыскать, особенно во время выборов. Эта девушка — точная копия своей матери. Куда бы ни сунулась, везде сразу же пустит корни. Вашему превосходительству следовало бы пригласить к себе Сируса и обласкать его. Да и девчонка, которая увивается за ним, нам очень пригодится.

— Не имею ничего против, только с одним условием: пока не рассчитается с нами, пусть и не думает об Америке. А то, чего доброго, схитрит, да и сбежит от нас, скажет: «Я вас и знать не знаю».

— Всё это в наших руках. Мы себя провести тоже не дадим. Простите, я, кажется, слышу кашель генерала Зармади. Да, я не ошибся… Если у вашего превосходительства больше нет никаких распоряжений, позвольте мне пойти к гостям. Или, может быть, ваш покорный слуга позовёт друзей сюда?

— Не зовите только министра внутренних дел. Пусть потоскует сегодня, а завтра мы либо совсем покончим с ним, либо заставим его быть шёлковым.

Господин доктор Тейэби ногтем сорвал бандероль с одной из лежавших на столе колод американских карт, вынул пачку из футляра, снял папиросную бумагу и начал тасовать карты. Пока господин Манучехр Доулатдуст ходил по комнатам, охотясь за влиятельными политическими деятелями, оставшаяся наедине с собой йездекая знаменитость обдумывала свои дела: как задобрить нового председателя центральной избирательной комиссии; как расположить к себе его подругу, молодую женщину, мечтающую об автомобиле, дорогом манто и поездке в Америку, чтобы легче было использовать мужа; как лучше прибрать к своим рукам Сируса Фаразджуя, о котором столько говорили и мечтали все женщины Тегерана; как справиться с этим скользким министром внутренних дел и разрешить трудности, связанные с выборами в Тегеране; как, наконец, построить работу нового состава меджлиса.

Люди, никогда не испытывавшие столь большой ответственности, не могут представить себе, какая тяжесть лежит на слабых плечах величайшего политического деятеля Ирана, господина доктора Тейэби. И один бог знает, сколько крови он пролил и сколько ещё прольёт, в какие переделки попадал и в какие ещё попадёт!

В остальных четырёх комнатах к этому времени уже собрались видные политические деятели Ирана, их жёны и взрослые дочери, разодетые в самые изысканные и дорогие туалеты. Женщины щеголяли друг перед другом своими дорогими платьями, маникюром, помадой, духами. Они расхаживали по комнатам, сверкая драгоценными камнями и золотом, украшавшими их обнажённые шеи и плечи. О чём только не говорили между собой гости, насыщая лестью и обманом и без того душную атмосферу, пропитанную запахом нефти! А в это время в соседней комнате величайший пройдоха Ирана, погруженный в глубокие размышления, продолжал тасовать неигранную колоду карт.

Среди гостей было немало таких, кто с нетерпением ждал его появления, мечтал встретиться с ним. Уже несколько известных деятелей спрашивали господина Манучехра Доулатдуста, где же господин доктор. Тех, кого нужно было свести с доктором, хозяин дома направлял в кабинет, другим отвечал, что только минуту назад видел доктора здесь, но где он сейчас, не знает.

Премьер-министр буквально влетел в кабинет. Среднего роста, седой, с постным выражением лица, за которым скрывались хитрость и лукавство, он мелкими шажками подошёл к доктору. Тот встал и, положив карты на стол, сказал:

— Алейком-ас-салям, как ваше благословенное здоровье?

— Слава богу, прекрасно, благодарю вас. На банкете, где нас так тепло принимают, среди друзей не может быть плохо.

Вскоре в просторном кабинете господина Манучехра Доулатдуста собрался весь цвет Иранского государства и народа. Четыре официанта из клуба «Иран», нанятые в помощь Рамазану Али, Омм-ол-Банин и Мах Солтан, разносили на подносах вина и закуски.

В гостиной гудели голоса. Генералы, ставшие министрами и депутатами, и новоявленные сановники, вроде Джавала Аммамеи, Кейфарбаша и генерала Меджази, подбоченившись, стояли у стен с бокалами виски в руках и сигарами во рту, решая мировые проблемы. Вокруг министров сгрудились депутаты.

Премьер-министр не стоял на месте. Он появлялся то в одном конце гостиной, то в другом, переходил из комнаты в комнату, словно стремясь помешать разговорам. Неосведомлённые новички могли принять его за армянина — торговца драгоценностями с Лалезара, за еврея-галантерейщика с проспекта Стамбули, за торговца свининой с проспекта Надери или за одного из писцов, что сидят у бань на Моншади. Он походил на кого угодно, но только не на первого министра страны с большой историей и древней культурой.

Всякий мало-мальски разбирающийся в психологии людей, глядя на премьер-министра, мог легко заметить, что этот несчастный человек чувствует себя здесь, в обстановке лжи и лицемерия, обмана и предательства, как бы не в своей тарелке.

Но что ему было делать? Не прийти сюда значило бы подвергнуться упрёкам со стороны этой группы. А ведь он лучше всех знает их низменные, подлые душонки. Войдя в дом, он сразу понял истинное назначение этого сборища — такой аферист, как Манучехр Доулатдуст, зря не устроит приёма, не бросит на ветер столько денег. Ишь, когда около него оказывается кто-нибудь из сильных мира сего, он от радости весь дрожит, а если чей-нибудь незнакомый взгляд остановится на его бесцветном, жёлтом и угрюмом лице, он быстро отворачивается, стараясь избежать чужих глаз.

Занятый этими размышлениями, премьер-министо вдруг заметил, что ему грозит неприятность более значительная, чем все предыдущие. К нему приближался человек, во всей фигуре и даже в походке которого так и сквозило лицемерие и ложь. Человек протянул ему руку.

Высокого роста, с лысой головой, тонким носом и длинным подбородком, господин Сеид Малал Ахтаргяр Шемирани являлся воплощением законченной тупости Этот самый свежий гостинец из Европы, последний образец марионетки, прибыл на тегеранский базар три года назад.

В своё время он прислуживал обанкротившейся тегеранской аристократии, собирал объедки с её стола. Занимался он и тем, что, приходя на званые обеды и аристократические вечера, изводил противников правительства, доводя намеченную жертву до припадка и заслуживая этим благодарность и поощрение своих хозяев. Когда последняя его жертва скончалась от паралича сердца, их святейшество совершенно неожиданно, ни с кем не попрощавшись, без копейки денег в кармане отправился в Европу для пополнения своих научных, а возможно, и практических знаний. Но, едва прибыв в Европу, он покорил богатую вдову и вступил с ней в брак. Хозяйничавший в то время в Бельгии Гитлер питал особую симпатию к мусульманам, поэтому он не тронул нашего несчастного астролога, предоставив ему возможность мучиться со своей бельгийской вдовой. Когда война кончилась, щёголь господин Сеид Малал Ахтаргяр в костюме, сшитом по последней моде, ярком галстуке, чисто выбритый и напомаженный. появился в Тегеране. На нём уже не было ни туго закрученной чёрной чалмы, ни длинного серого кафтана, ни чёрного с отливом неджефского аба, не осталось и следа от его редкой бородки.

Так как между астрологией — с одной стороны, и почтой, телеграфом и телефоном — с другой, оказывается, существует и будет существовать таинственная и неразрывная связь, то, прибыв в Тегеран, наш почтенный господин сразу направился на площадь Сепах в здание почты, телеграфа и телефона и занял там кресло министра.

С того же дня этот отросток святого родословного древа стал непременным членом справедливого сообщества, товарищем по «пещере» этого царства ангелов. Сие милейшее создание и сейчас отличается тем, что изводит всех. Он замучил даже Алака Бедани и доктора Тейэби, которые вынуждены были отступить перед его наглостью.

Раньше при создании кабинета господин Сеид старался получить министерский портфель и был на седьмом небе от счастья. Если положение осложнялось, он соглашался и на министра без портфеля. Но с некоторых пор этот астролог снова загорелся страстью к Европе и настойчиво добивается назначения посланником в Бельгию, в Брюссель. Уже порядочное время это вносит трудности в политические дела Ирана. Каждому новому премьер-министру и министру иностранных дел суют эту кандидатуру. Даже такие кровные враги в политике, как Сеид Ананати и Кавам-ос-Салтане, оба покровительствуют ему.

И вот его превосходительство господин Сеид Малал Ахтаргяр Шемирани, так мечтающий о Европе, стоит перед премьер-министром и дерзко просит его о назначении. А премьер-министр только бессвязно бормочет обычные пустые слова: «Слушаю, повинуюсь, пожалуйста, завтра позвоните мне по телефону…», моргает глазами и умоляюще поглядывает на Джавала Аммамеи, о чём-то горячо спорящего с начальником главного управления полиции.

Наконец министр без портфеля понял странные знаки, которые подавал ему премьер-министр, и, пыхтя и расталкивая гостей, поспешил ему на помощь. Премьер-министр не обманулся в своих расчётах, ибо недаром говорят: «Шакала лесов Мазандерана может одолеть лишь пёс Ма— зандерана». Он одобрительно улыбнулся и, обращаясь к своему спасителю, сказал: «Простите, господин Аммамеи, нет ли у вас сигареты?»

Бедный Сеид вынужден был отложить разговор о поездке в Брюссель до следующего, более благоприятного случая. Он пробился через толпу гостей и направился в соседнюю комнату, где возле печки устроился доктор Тейэби, совершая закулисные сделки со своими апостолами. Здесь, в этой схватке из-за состава нового кабинета, Сеид решил услужить йездскому святоше, чтобы, заслужив от него благодарность, завтра обратиться к нему с просьбой.

Вдруг зазвякали аксельбанты генерала Зармади. Это заставило встрепенуться оживлённо беседовавших премьер— министра и министра без портфеля. Его превосходительство корпусной генерал подошёл к ним, сверкая лысиной едва прикрытой редкой прядью напомаженных волос, переброшенных справа налево, играя бронзовыми наконечниками своих аксельбантов и заложив палец между блестящими пуговицами мундира. С такой же надменностью, с какой он держался в Луристане при расправе с населением, он подал руку премьер-министру, затем министру без портфеля. Осведомившись о здоровье и наговорив кучу стандартных любезностей, он сказал:

— Горбан, сделайте, пожалуйста, порицание или что вы там сочтёте нужным доктору Адбару, министру внутренних дел.

— Разве он нерадив в работе?

— Да, вот уже двадцать дней я бьюсь с ним и не могу уладить своё дело.

— Но ваше превосходительство всегда сами потворствовали ему.

— Верно, горбан, но это было давно, теперь он во мне, кажется, больше не нуждается.

— Право, я думаю, что и на том свете он будет нуждаться в помощи и содействии вашего превосходительства.

— На том свете мне до него не будет никакого дела. Я хочу, чтобы он не забывался на этом свете, и прошу вас помочь мне.

— Просьба вашего превосходительства, очевидно, связана с выборами?

— Вы же знаете, что мы, военные, не вмешиваемся в политику, её мы отдаём вам…

— Должно быть, вашему превосходительству хочется видеть одного из своих сыновей или зятя депутатом?

— Пока нет, но, если они изъявят желание, ничего более не придумав, я доложу вам. А сейчас речь идёт об избрании депутатом нашего старого и искреннего друга, о котором я забочусь много лет.

— Вы изволите говорить об Алаке Бедани?

— Горбан, вы очень догадливы.

— Против его избрания никто и не возражает. Пока он жив, будет избираться от Мелайера.

— Вот видите, а господин Адбар финтит.

— Избирательный участок Мелайера не входит в его зону.

— Это верно, но он говорит, что последнее время к Алаку Бедани нехорошо относится двор.

— Разве? Не слышал! Однако эти затруднения легче всего устранить вам самим.

— Но ведь то, что говорит господин доктор Адбар, — ложь.

— Я прожил век, но, клянусь, не могу понять, когда эти господа говорят правду и когда лгут.

— Во всяком случае, я не думаю, что это правда.

— Но, пожалуй, и не совсем ложь. Вы ведь знаете, как этот почтенный Бедани в бюджетной комиссии юлил, когда мы предложили утвердить новые ассигнования.

— Да, я его потом побранил за это по телефону, но не следует придавать значения случайности. Он уважаемый депутат, и, если и ошибся раз, это не так уж страшно; ни в газеты, ни в сообщения иностранных корреспондентов ничего не попало.

— Об этом, горбан, судить не мне.

— Так вот что, ваше превосходительство господин премьер-министр, в соседней комнате меня ждут военные атташе посольства Америки, Англии и Турции играть в покер. Вам самим придётся доложить кому следует о нашем разговоре, так как дело это гражданское, а я человек военный. Когда всё будет улажено, дайте распоряжение министру внутренних дел держать себя в рамках, а не то ему будет худо. Сорок лет дружбы связывают меня с этим уважаемым, умным и милейшим человеком, Алаком Бедани, подобного которому не сыскать в целом мире, и я не потерплю фокусов господина доктора Адбара, хотя он и министр внутренних дел. Вот так!

Резкое и решительное заявление его превосходительства корпусного генерала Зармади как ушат холодной воды обрушилось на головы его превосходительства премьер— министра и господина министра без портфеля.

Его превосходительство корпусной генерал Зармади, твёрдым шагом пересекая большую гостиную, чтобы занять своё место за покерным столом, столкнулся посередине гостиной с Сиру сом Фаразджуем и Видой Доулатдуст, дочерью хозяина дома, которые, тесно прижавшись друг к другу, самозабвенно танцевали под знаменитой люстрой новое модное танго.

В последние годы, всякий раз когда его превосходительство становился военным министром, он пользовался информацией второго отдела штаба армии и получал чрезвычайно ценные сведения об интимных отношениях между девушками и молодыми людьми, принадлежавшими к известным тегеранским фамилиям. Когда же его назначали министром внутренних дел, эти сведения он получал через весьма уважаемое сыскное отделение. Теперь его превосходительство генерал Зармади стал поистине первоклассным, специалистом по вопросам семейных отношений и, чтобы иметь возможность пользоваться этими весьма ценными сведениями, его включают в большинство кабинетов.

Хотя его превосходительство является самым безграмотным из безграмотнейших офицеров шахиншахской армии, он стал таким специалистом в этой области, что даже знает такое слово, как «gigolo»[75], но только по старинной «литературной» традиции иранской военщины он произносит его неправильно.

Кто — кто, а его превосходительство корпусной генерал Зармади лучше всех знает, что хилая, бледная Вида, с редкими курчавыми волосами, худыми плечами и руками, густо заросшими волосами, с усиками, которые она с большим трудом пытается скрыть под пудрой, на глазах у своих уважаемых родителей — господина Манучехра Доулатдуста и мадам Нахид, ханум Доулатдуст, — каждый день выкидывает тысячи всяких фокусов.

Наиболее характерной чертой этих барышень, этих представителей молодого поколения и будущих государственных деятелей Ирана, является то, что ещё в юности, подобно своим родителям, они всюду, где только возможно, завязывают знакомства, чтобы в трудную минуту использовать эти связи в своих интересах. По мнению этих уважаемых и благородных девушек, впрочем, как и по мнению их отцов и матерей, наиболее правильным и эффективным является всё то, что базируется на лжи. И любовь, считают они, бывает истинной и сердечной только тогда, когда она основана на лжи. Если же человек в раннем детстве и в юношеские годы не постигнет искусства лицемерить и лгать, он не сможет впоследствии чувствовать себя уверенным на политическом базаре в шахиншахской столице Ирана.

Вот почему его превосходительство лучше других знает, где эта тщедушная пустышка Вида — настолько непривленательная, неживая, что она кажется картонной, обделывает свои делишки, где она капитулировала и заложила своё тело. Его превосходительству уже неоднократно докладывали, что Вида, в школьной форме, с белым передником, с книжками под мышкой, как будто она собралась идти в школу, садилась на проспекте Шаха или Шах-Реза в такси с худым молодым человеком с закрученными усиками, которого она недавно успела завлечь в свои сети, и они направлялись в Мангаль-Пехлеви[76] или к речке Кередж. Если его превосходительство хорошенько подумает, он, безусловно, сможет перечесть по пальцам все похождения этой уважаемой девушки.

Надо отдать справедливость, на официальных приёмах Вида всегда появляется только с господином Сирусом Фаразджуем, так же как её мать — исключительно с матерью Сируса; в тех же случаях, когда на приёмах бывает отец Виды, то и он в свою очередь появляется в обществе только с отцом Сируса.

В этот вечер узкое, цвета меди, крепдешиновое платье Виды, плотно облегавшее её худое тело, и тонкие шёлковые кружева, которые едва прикрывали чёрные соски её маленьких грудей, больше, чем обычно, привлекли к себе внимание его превосходительства корпусного генерала Зармади.

Эти девушки из аристократических семей обладают особым искусством завладевать на великосветских вечерах сердцами верующего и неверующего, правоверного и христианина, старика и юноши. С удивительной находчивостью они умеют так подчеркнуть едва заметные красивые линии своей фигуры, придать ей такой возбуждающий чувственность вид, что зачастую им удаётся ввести в заблуждение даже мужчин, видавших женщин куда более красивых и лучше сложенных.

Его превосходительство с большим искусством скрывает свои шестьдесят с лишним лет под окрашенными хной волосами, которые он перебрасывает, подобно мосту, через лысину с одной половины головы на другую. Одно из удивительных явлений природы состоит в том, что чем больше мужчины предаются распутной жизни, тем позже они стареют. Создаётся впечатление, будто только умственная работа и ночные бдения над книгами ослабляют силы человека и являются врагами молодости. Если же не так, то почему эти легкомысленные распутники с каждым днём полнеют, расцветают и старость, впрочем, так же как стыд и совесть, избегают их? Ведь не случайно при виде девятнадцатилетних девушек, одетых в плотно облегающие фигуру платья возбуждающего чувственность цвета, его превосходительство, привыкший в течение долгих лет твёрдой поступью шагать по земле своими обутыми в лакированные сапоги ногами и подавать грубым голосом команду, всё ещё чувствует в коленях некоторую слабость.

Вида была ростом ровно на шесть сантиметров ниже Сируса, поэтому, когда во время танца она положила руку ему на плечо, широкая пройма её платья, как бы соединившись с декольте, придала особенно пикантный вид округлостям её маленьких загорелых грудей, касавшихся медно-красного крепдешина нового бального платья.

Его превосходительство, который за пятьдесят лет привык выискивать пикантные картинки, немедленно подметил этот дар природы и глазами знатока стал наблюдать за Видой. Вида и Сирус почувствовали на себе пристальный взгляд нового поклонника и, как видно, сговорившись, продолжали танцевать, стараясь не удаляться от корпусного генерала дальше чем на десять шагов.

Генерал поправлял свой пробор, подкручивал накрашенные хной усы и время от времени покашливал сухим глубоким кашлем, стремясь привлечь к себе внимание танцующей пары.

Он нагло рассматривал несчастную Виду, тысячу раз пронизывал её взглядом от колен и до подбородка и набрасывал про себя план действий. В этих делах его превосходительство имеет колоссальный опыт. Вот уже несколько лет, как закон об обязательной воинской повинности является источником дополнительных благ для такого рода превосходительств и их непосредственных помощников и даже для лиц, стоящих значительно ниже их на служебной лестнице. Каждый из них по-своему наслаждается этими благами. Порой они совершенно открыто берут взятки и выдают свидетельства об освобождении от военной службы. Иногда они призывают в армию шестидесятилетнего старика вместо двадцатилетнего юноши и обирают его;

Если же они узнают, что подлежащий призыву имеет красивую жену, невесту или сестру, то делают так, чтобы она лично явилась на приём к его превосходительству просить помочь несчастному призывнику. Первым делом его превосходительство начинает расписывать перед бедняжкой нерушимость всех писаных и неписаных законов и постановлений, касающихся военнообязанного, с ходатайством по делу которого она явилась. Затем, после долгих хождений, слёз, целования сапог, клятв, ловли подола френча или пальто, что в свою очередь даёт возможность его превосходительству и непосредственно подчинённым ему лицам лишний раз полюбоваться красотой и прелестями просительниц, оказывается, что единственный выход из создавшегося положения — это свидание с его превосходительством. И вот после двух-трёх часов, проведённых бедняжкой на интимном свидании, несчастному призывнику удаётся обойти законы и постановления, которые до этого были столь незыблемы.

Сейчас в гостиной господина Манучехра Доулатдуста медно-красное, плотно облегающее тело платье Виды и то, что было прикрыто им, в мыслях его превосходительства слились воедино со сведениями о прошлом Виды, которыми он располагал. И под шум джазового оркестра, освещённого сиянием исторической люстры господина Доулатдуста, среди яств, которыми его превосходительство только что наполнил свою утробу, в голове этого славного воина созрел план.

На прошлой неделе, на семейном празднике у господина Бадпуза, к его превосходительству подошла госпожа Махин Фаразджуй и, по привычке жеманничая, сказала ему, что, как ей стало известно из конфиденциальных источников, в ближайшее время имя Сируса будет включено в списки призывников. Госпожа Махин Фаразджуй просила у его превосходительства совета, как можно добиться освобождения Сируса от призыва в армию, ибо из средней школы он уже отчислен и, следовательно, школа в этом помочь не может. Тогда его превосходительство обещал госпоже Фаразджуй, что лично даст указание относительно Сируса районному воинскому начальнику, однако, увидев на сегодняшнем вечере соблазнительную фигурку Виды, он изменил своё решение.

Он пришёл, к этому выводу как раз в тот момент, когда Вида и Сирус в последний раз промелькнули перед его полными нетерпения глазами. Его превосходительство решил не принимать никаких мер для освобождения от военной службы этого маменькиного сынка, бездельника Сируса. Пусть барчука забреют в солдаты, а когда он пробудет две-три недельки в казарме, эта самая Вида, которая не одного молодого человека подводила к самому источнику и возвращала обратно, не дав утолить жажду, Вида, которая сегодня с гордостью и без малейшего чувства смущения демонстрирует перед всеми свои прелести, но никому не даёт дотронуться до них, проливая слёзы и разрывая в клочья одежду, будет просить его за Сируса. Вот тогда-то его превосходительство не отвергнет её мольбы.

От этой мысли в глазах его превосходительства появился какой-то особый блеск. Он ещё раз подкрутил усы, поправил волосы на голове, сухо кашлянул, взялся за бронзовый наконечник аксельбанта и направился в соседнюю комнату, где его ожидали военные атташе дружественных держав. В этот вечер его превосходительство, сжигаемый страстью к Виде, в ожидании осуществления намеченного им плана проиграл военным атташе дружественных держав тысячу семьсот туманов наличными. Для того чтобы компенсировать эту неудачу, он завтра же накинет по одному туману на арендную плату во всех своих домах, находящихся на проспекте Юсеф-абад.

В тот самый момент, когда его превосходительство корпусной генерал Зармади прикупал карты и сдавал литые жетоны, стук которых был слышен даже в двух соседних комнатах, когда каждый из гостей был занят своим делом и готовил новые козни и интриги, советник американского посольства по делам иранских племён усиленно старался избавиться от господина Дельбана, весьма уважаемого депутата парламента и редактора уникальной, необыкновенно иллюстрированной, этической, литературной, религиозной и социальной газеты «Шемиране Мосаввар», а также директора зрелищного предприятия «Шемиран», поистине заслуживающего посещения. Но, увы, старания его были бесплодны. Это порождение тегеранской политики было настолько избалованным, капризным и навязчивым существом, что какому-то советнику посольства заокеанской страны при всей его наглости и опытности не так-то легко было от него отделаться.

Господин редактор в синем полосатом костюме «круа— не», с пёстрым галстуком в красную и ярко-зелёную полоску, с чёрными напомаженными и прилизанными волосами, стоял против господина советника и своим нудным, слащавым голосом, которым он, казалось, всегда назойливо старался влезть в душу каждого, вёл бесконечный и бессмысленный разговор.

Мистер Духр понимал, что его собеседник слишком уважаем и слишком близок к сильным мира сего, чтобы от него можно было отделаться, не обеспечив ему по крайней мере часовую аудиенцию у мистера Дугласа, известного американского альпиниста, который ежегодно приезжает в Иран для совершения восхождений на вершины Демавенда, Арарата, Сеханда, Савалана, а иногда даже и Бахтиярских гор, но до сих пор не поднялся ещё никуда, кроме вершин лестниц тегеранских дворцов. Но вся беда заключалась в том, что мистер Дуглас сам лично обратился в те места, куда он должен был обратиться, и сговорился на своём красноречивом английском языке с теми, для сговора с которыми он приехал, и поэтому не нуждался в посреднике.

Мистеру Духру было известно, что этот симпатичный юноша с красивыми глазами и бровями, являющийся в настоящее время наилучшей отмычкой к дневным и ночным замкам Тегерана, с того самого дня, как он начал свою карьеру в Исфахане с должности курьера в учреждении, которым он теперь руководит, всегда был любимчиком какого-нибудь влиятельного лица и самым способным его учеником в политических делах. Мистер Духр был прекрасно осведомлён, что этот молодой человек — самый бесстрашный и самый наглый воротила во всех делах, будь то сцена театра, трибуна парламента или какая— либо другая арена, куда не имеют доступа даже ближайшие друзья самого пророка. Однако мистер Духр опасался, что мистер Дуглас больше не нуждается в посреднике. Если теперь прибегнуть к помощи посредников, они, чего доброго, ещё расстроят всё дело или противная сторона, решив, что мистер Дуглас посылкой посредника хочет увильнуть от сделки, сама откажется от неё. Поэтому и коммерческая и политическая целесообразность диктуют, чтобы он не попадался в эту ловушку. Однако мистер Духр боялся, что, несмотря на врождённое и благоприобретённое умение лгать, он не сможет соврать так, чтобы его словам поверил этот уважаемый депутат меджлиса, который на протяжении многих лет на театральной сцене, на страницах газеты, в меджлисе и в интимном кругу друзей сам ловко обманывает других.

Короче, ему ничего не оставалось, кроме как продолжать этот бесконечный нудный разговор о позавчерашней речи господина депутата меджлиса, о его статье в одном из последних номеров газеты, о премьере спектакля, где господин депутат исполняет роль карманщика, и ждать, пока господь бог не пошлёт ему избавителя или же ему самому не удастся мимикой и жестами привлечь внимание кого-либо из сотни гостей, находящихся в гостиной, и тот, проявив политическое чутьё, избавит его от этого, всеобщего любимчика.

Наконец появился проблеск надежды. Этот ниспосланный небесами проблеск пока ещё маячил где-то вдали. Господин доктор Али Акбар Дипломаси — всемирно известный учёный, специалист по педагогике, единственный человек, который смог на этом воровском базаре обманывать американцев руками англичан и англичан руками американцев, — вдруг вырос перед его глазами, словно гриб из-под земли. Этот уважаемый господин приближался к ним с другого конца гостиной плечом к плечу с доктором Музани, крупнейшим учёным современности — специалистом по вопросам культуры и бессменным депутатом меджлиса от города Махаллата. Доктор Музани шёл медленно, понурив голову, напоминая собой финиковую пальму, поникшую от тяжести плодов, или человека, ещё сохранившего остатки совести. Господин Али Акбар Дипломаси, склонившись к уху уважаемого представителя народа, развивал ему последний, научно и технически разработанный план протаскивания нового законопроекта через меджлис.

Мистер Духр сразу понял, что никто, кроме этого философа, который столько повидал на своём веку, побывал во всех частях света, ездил и в Европу и в Америку, прочитал даже несколько книг и выдержал тысячу испытаний в различных делах, требующих большой ловкости, а также стал благодаря своему знатному имени одним из ведущих политических деятелей, не избавит его от цепких лап господина редактора. Конечно же, только господин доктор Али Акбар Дипломаси, этот, с позволения сказать, и учёный, и литератор, и артист, разбирается во всех областях политики, журналистики и театра, в том, о чём сейчас болтает уважаемый редактор.

Да и кому же, как не ему, доктору Дипломаси, знать, что такое журнальная статья, театр и хорошо произнесённая речь? Разве в этих вопросах понимает что-нибудь косноязычный доктор Тейэби, или бестолковый Алак Бедани, или неотёсанный Джавал Аммамеи, которому непрерывное курение и болтовня о высоких материях не дают возможности заниматься каким-либо другим делом?

Как только эти два доктора-политикана приблизились к мистеру Духру, он на своём весьма оригинальном персидском говоре, изобретённом покойным доктором Журденом, который в течение пятидесяти лет произносил на нём проповеди в церкви евангелистов, обратился к господину ректору университета и сказал:

— Кашподин доктор, фи шитали штатью кашподина редактора в журнале «Шемиране Мосаввар»?

— Какую статью вы изволите иметь в виду?

— Штатью «За штальным занавешом».

— Ну, конечно! Разве найдётся хоть один человек, который бы её не прочитал?

— Какофо мнение фашего префошходительштва?

— О, это в самом деле шедевр!

— Расфе фы ф академии наук не предлошили предштавить её к премии? Не думаете ли фы, что кашподин доштоин того, чтобы ему пришфоили зфание почётного доктора литературы?

Тут господин доктор Али Акбар Дипломаси со свойственным ему коварством, благодаря которому он всегда одним выстрелом убивал сразу двух зайцев и даже во время шутки стремился уколоть и живого и мёртвого, весь мир и всё человечество, не удержался и с лицемерной улыбкой, как бы шутя, сказал:

— Нам нет необходимости делать это. Он может, как и другие, в особенности некоторые его коллеги журналисты, которые именуют себя докторами, сам назваться доктором. Ведь он же им ни в чём не уступает.

— Ей-боху, я не иранец, но от фсех иранцев я шлышал, што они полушают ишклюшительное нашлаждение от чтения этой штатьи.

Господин Дельбан, уважаемый депутат от города Хал— хала, редактор журнала «Шемиране Мосаввар» и директор зрелищного предприятия «Шемираи», прищурив глаза, сказал:

— Помилуйте, мистер Духр.

— Нет, не подумайте, што это комплимент, я гофорю истинную прафду. Фы знаете, мы, американцы, никогда не лжём.

Господин доктор Али Акбар Дипломаси снова с коварной улыбкой сказал:

— Помилуй бог.

Господин доктор Музани не желал ударить лицом в грязь. Считая, что у него нет оснований хранить молчание в присутствии какого-то ректора университета и какого-то уважаемого депутата парламента, журналиста и актёра, а также какого-то советника посольства заатлантической державы, он тоже вмешался в разговор:

— В особенности в серьёзных вопросах, как, например, эта необычайно важная статья, которую господин Дельбан напечатал в журнале «Шемиране Мосаввар».

Едва уста уважаемого депутата от Махаллата произнесли последние слова, как его ноги, прочно удерживавшие грузное тело, подкосились, и, если бы все три его собеседника сразу не подхватили его под руки, почтенный нос господина депутата коснулся бы разостланного на полу ковра господина Доулатдуста, приобретённого им по цене двести туманов за метр.

Уважаемый депутат не был повинен в этом инциденте. Он стоял спиной к танцующим и не видел, как хозяйка дома ханум Доулатдуст, с наслаждением покачиваясь в ритме танца в объятиях Хушанга Сарджуи-заде, налетела на него всей мощью своей огромной туши.

Разве можно в том, что господин депутат потерял равновесие, обвинить ханум Доулатдуст? Во-первых, всякий, кто в пятьдесят лет, да ещё с такой фигурой, учится танцевать, безусловно, не может научиться этому лучше нашей дорогой Нахид, а во-вторых, проклятый Хушанг очень хотел в присутствии нескольких сот человек уважаемых гостей, военных и штатских, политических и неполитических воротил, государственных и негосударственных служащих, национальных и ненациональных деятелей продемонстрировать свою привязанность к звезде и царице красоты сегодняшнего бала, к хозяйке дома, имя которой не сходило с уст гостей, показать свою интимную близость с ней. Худой и тщедушный, он прилагал все усилия к тому, чтобы вращать в танце эту необыкновенно моложавую, прекрасно сложенную и очень красивую женщину, и упустил из виду, что у его дамы может закружиться голова и, когда они приблизятся к самым стройным и твёрдо стоящим на ногах, к самым солидным депутатам иранского народа, она может нечаянно толкнуть их. Итак, если бы мистер Духр, высокопоставленный представитель американского посольства, вместе с депутатом, журналистом и достойным артистом, а также с ректором университета, доктором педагогики, не подхватили вовремя под руки этот тяжелейший столп иранского конституционализма, он растянулся бы на полу, а это означало бы грандиозный скандал. Но не успели они отпустить руки уважаемого депутата, как вновь произошло столкновение. Дивизионный генерал Меджази, весьма благовоспитанный, скромный и доблестный офицер иранской армии, с которого спала спесь после его последней поездки в Лондон и который в связи с этим согласился танцевать с мадам Норвежи, супругой начальника главного управления пропаганды, в вихре танца с военной бесцеремонностью столкнул покрытую крепдешином спину сасанидской принцессы, рождённой в Норвегии, с согбенной под грузом учёности спиной ректора университета.

На этот раз уважаемый депутат от Махаллата был вынужден поспешить на выручку своему начальнику, и, как и в меджлисе, где он неоднократно, словно щитом, закрывал его своей грудью, здесь, на балу, он взял на себя ту же миссию.

Генерал Меджази ещё никогда в жизни не попадал в такой сложный переплёт. Этот самый красивый и пронырливый офицер иранской армии, сумевший обвести вокруг пальца даже наиболее опытных своих коллег, офицер, который может не только вызвать змею из норы, но и заставить её влезть обратно в нору да ещё прочитать вслед ей фатеху[77] из корана, уже давно таит в сердце особую печаль. Со дня возвращения из Лондона он не раз ломал себе голову, почему господин в очках, супруг мадам Норвежи, пользуется у сильных мира сего по сравнению с ним, генералом Меджази, большим покровительством. Прежде, пока ему не пришлось столкнуться с этим бывшим гитлеровцем и теперешним демократом, самым любимым и приближённым к ним человеком он считал себя, теперь же, когда этот ловкий и расторопный господин снова появился на горизонте и ловко опередил самых опытных дельцов, оставив далеко позади себя и его превосходительство, у бедного дивизионного генерала нет иного выхода, как любым способом раскрыть секрет успеха этого выскочки и самому применить его тактику. Его наставники, у которых он учился многие годы, всегда говорили ему, что к людям, в которых ты нуждаешься, надо относиться очень предупредительно но, как только нужда миновала, можно не обращать на них никакого внимания и даже сделать вид, что незнаком с ними. Исходя из этого принципа, его превосходительство улучил удобный момент и решил протанцевать с мадам Норвежи, супруг которой, вероятно, будет назначен премьер-министром. Он надеялся, что ему удастся во время танца усыпить бдительность мадам и выудить у неё секрет успеха её бесцеремонного, наглого супруга. Лучше всего повести дело так, чтобы мадам начала разговор сама, а он бы своими ответами расположил её к себе и затем выведал у неё всё, что его интересует. Однако он упустил из виду, что уважаемая мадам Норвежи — воспитанница той самой школы, в которой получил воспитание её дорогой муж, и если во время учёбы она упустила что-то, то он за двадцать лет совместной жизни устранил эти дефекты в её образовании. Его превосходительство не знал, что его южные друзья — англичане, несмотря на всё доверие, которое они, возможно, к нему питали, всё-таки где-то в тайниках души не доверяют ему и боятся, что он кое-что от них утаил. А зря. Как бы там ни было, но господин гитлеровец не является своим человеком среди военных и не знает, какие удивительные планы начертаны в отношении Ирана в заокеанской стране. Его превосходительство дивизионный генерал, конечно же, больше в курсе дела. И будет совсем неплохо, если эта красивая дама потанцует с ним и прижмёт свою грудь к богатырской груди знаменитого полководца. Пусть она склонит свои светлые волосы к его мужественному, очень мужественному лбу, и, как только ему удастся пробить брешь в её сердце, он специальным пинцетом начнёт вытягивать из этого нежного, мягкого, как воск, и жгучего, как огонь, сердца накопленные там тайны.

Облачённые в шелка телеса мадам Норвежи прикоснулись к тонкой, как волос, пояснице ректора университета как раз в тот момент, когда она задавала дивизионному генералу наиболее интересующий её вопрос:

— Неужели вы думаете, что этот план будет иметь решающее значение?

— Конечно, мадам. Совершенно очевидно, что мы не можем вести войну открыто, честно и мужественно выйти на поле сражения.

— А как же вы поступите?

— Очень просто. Мы займём позиции на перевалах, на извилинах дорог, в горных проходах, пошлём туда преданных солдат с пулемётами и гранатами, — этим нас американцы обеспечили — дадим им приказ держаться до последней капли крови, а сами тем временем подумаем, как выйти из создавшегося положения.

— Но ведь вы сами прекрасно понимаете, ваше превосходительство, что при современных средствах ведения войны это бессмысленное дело. Теперешние войны — не такие, как были десять-пятнадцать лет назад, когда оборона горных перевалов и дорог имела значение. Разве могут солдаты противостоять танкам, самолётам и другой технике?

— Да, ханум, вы правы, но, как я вам уже сказал, ни мы, ни наши американские друзья не намереваемся вести настоящую войну. Мы просто хотим как можно дольше задержать продвижение противника — день, час, даже минута для нас очень важны.

— Но, милый генерал, в чём же провинились эти несчастные юноши, которых вы собираетесь так безжалостно погубить?

— А что нам жизнь этих юношей, мадам! Нам надо лишь выиграть время, чтобы собрать свои пожитки, погрузить их в южном порту на пароход и уехать на край света.

— Ах вот как! Так почему же вы не уезжаете сейчас?

— Во-первых, потому, что война ещё не началась и, может быть, бог даст, никогда не начнётся, а во-вторых, у нас пока нет оснований отказываться от той жизни, которую мы здесь ведём, и покидать дорогую, милую нашему сердцу страну, благами которой мы пользуемся.

— Хорошо, милый генерал, но неужели вы думаете, что ваш противник настолько глуп и неопытен, что даст вам возможность собрать свои пожитки и спокойно направиться в Америку?

— Друзья нам обещали спасти всё, чем мы располагаем.

— Мне жаль вас, вы так наивны и простодушны. Если вы ещё не знаете этих американцев, то мы их очень хорошо узнали. Уверяю вас, случись что-нибудь — и их посол, члены посольства и советники, все они со своими чемоданами и собаками тайком сядут на самолёты и пустятся наутёк. Только после их благополучного прибытия в. пункт назначения об этом сообщит американское радио. Если вы выскажете своё недовольство, они, возможно, даже выразят вам сожаление, но скорее всего свалят всю вину на вас самих и скажут: «Они нас продали и лишили нас возможности их защищать».

Когда мадам произнесла эти слова, оркестр умолк. Мадам сняла свою руку с плеча дивизионного генерала, достала из белой замшевой сумочки платок, непринуждённо вытерла с лица пот и удалилась от его превосходительства, не обращая больше на него никакого внимания, как будто она не танцевала и даже незнакома с ним.

Его превосходительство очнулся только тогда, когда уяснил себе, что его обвели вокруг пальца. Эта кокетливая дама, несмотря на его опытность, ловко выудила у него всё, что ей было нужно, не сказав ему ни одного лишнего слова. Она даже не дала ему возможности задать ей интересующий его вопрос. Теперь его превосходительство знал наверняка, что, если сегодня он ещё сто раз подойдёт к этой даме, пригласит её танцевать и захочет возобновить с ней беседу, она будет изворачиваться, но в ловушку не попадёт и, как уж, выскользнет из его рук. Теперь-то он понял, в чём заключается превосходство над ним господи на гитлеровца в очках, ставшего ныне демократом. Уж если даже его жена так опытна в делах, можно представить себе, каков её воспитатель. И его превосходительство в душе поклялся богом пока остерегаться этого господина гитлеровца, но когда-нибудь и самому достигнуть его высокого мастерства.

Да благословит господь Фарибарза Доулатдуста, сына хозяина дома, что в этот момент он вышел из соседней комнаты и, рассекая ряды гостей, стремительно подошёл к его превосходительству дивизионному генералу.

— Горбан! Можно вас на два слова?

Его превосходительство, высоко подняв голову, сухо ответил:

— Прошу вас, пожалуйста, я к вашим услугам.

— Наш Хушанг, который известен вам…

— О каком Хушанге вы изволите говорить?

— О Хужанге Сарджуи-заде, секретаре мамаши.

— А! Об этом юноше, который сейчас прошёл мимо нас с бокалами вина на подносе?

— Да, горбан.

— Он производит впечатление неплохого парня. Он что, близкий родственник ханум?

— Нет, он секретарь мамаши.

— Да что вы? Разве ханум неграмотна?

— Нет, она грамотная, но она не успевает управляться со всеми делами. Ведь вы, ваше превосходительство, прекрасно знаете, сколько у неё всяких забот.

— Ну, в этом я не сомневаюсь. Судя по тому, кто приглашён на сегодняшний вечер, можно заключить, что в этом городе с вами не ведёт знакомства только Хасриз Ширази.

— Горбан, я хотел, вам сказать, что мамаша очень привязана к этому Хушангу.

— Да, я тоже что-то слышал по этому поводу.

— Так вот, мы все просим ваше превосходительство уделить ему немного внимания.

— А что, разве он призывник?

— Нет, горбан, он тут попал в небольшую передрягу…

— Где?

— В двух-трёх местах. Во-первых, у него судимость по министерству юстиции. Он совершил с одним человеком сделку, а тот заявил, будто Хушанг получил от него какой-то товар якобы для благотворительного общества и продал этот товар. Теперь его осудили на три года.

— Ну, ладно, это уладить не так уж сложно. Такое может случиться с каждым из нас. Пусть он подаст кассационную жалобу, я сам поручу судье, прокурору, министру юстиции или заместителю министра, чтобы они отменили решение суда.

— Горбан, всё это мы уже сделали. Но разве можно что-нибудь вбить в головы голодных ахундов! Они упёрлись на своём и требуют, чтобы этот невинный младенец был посажен в тюрьму. Ну, скажите ради бога, разве можно допустить что-либо подобное? Поверьте моему слову, если это случится, то по крайней мере сто женщин из лучших тегеранских фамилий покончат жизнь самоубийством. И первой, я уверен, примет опиум моя мамаша.

— Ну, хорошо, что же вы хотите, чтобы я сделал?

— Горбан, дайте указание, чтобы приказ о его аресте не приводили в исполнение.

— Как же это возможно? Журналисты и несколько бессовестных депутатов, которые засели в меджлисе, не дадут мне покоя. Они же ославят меня.

— С журналистами мы сами управимся. Мамаша отложила для этой цели свой выигрыш от покера — она играла у господина Бадпуза. Пока что двести-триста туманов из этой суммы мы распределили между газетами «Гиямат», «Машхаре Кобра», «Чомаге Такфир», «Занджире Асарат» и еженедельным журналом «Джаханнам Дарре».

— Отлично, отлично, продолжайте в том же духе.

— Помимо этого, я прошу вас лично не обойти бедного Хушанга своей милостью.

— Что же я должен сделать?

— Прикажите, чтобы сейчас повременили с его арестом.

— Да, но это же не зависит от меня. Я могу сказать, а органы юстиции со мной не согласятся.

— Вы дайте указания тому агенту, который придёт по поручению органов юстиции.

— Но ведь на это нужно иметь законные основания.

— Какие законные основания могут быть сильнее, чем болезнь?

— Милый мой, неужели этот симпатичный юноша, который разносит сейчас здесь коньяк и виски, болен?

— О, почему ваше превосходительство так недоброжелательны по отношению к нему? Этот юноша болен, и сейчас у него в кармане лежит официальная справка об этом за подписью министра здравоохранения. Её только полчаса назад мамаша получила у господина министра.

— Вот это очень важный документ. Не говоря уже обо мне, если бы его увидел даже сам Анушираван Справедливый[78], то и он вынужден был бы признать его.

— Очень вам благодарен. Теперь у меня к вам вторая просьба.

— Пожалуйста.

— На Хушанга завели ещё одно дело: утверждают, якобы он с несколькими иностранцами занимался фотографированием и выведыванием каких-то сведений в районах расположения воинских частей. Клянусь вашей благословенной жизнью, все эти обвинения совершенно необоснованны. К таким делам этот юноша абсолютно непричастен. Его так осаждают девушки, что ему некогда причесаться, а когда у него выпадает свободная минутка, мамаша затаскивает его в спальню, запирает дверь и они по четыре часа, а иногда и до самого утра сидят за книгами и расчётами. И вы не представляете себе, как этот несчастный юноша, словно камыш от кальяна, худеет и желтеет от бессонных ночей, проведённых за сложением и вычитанием. Где уж ему найти время ходить с американцами по горам и оврагам! К тому же он не знает ни одного слова по-английски.

— Да, но это же не довод. Кроме того, начальником второго управления штаба армии назначили какого-то нового человека и, когда он разберётся во всех делах, будет слишком поздно. Я же считаю нецелесообразным для себя впутываться в это.

— Но ведь вы сами прекрасно знаете, ваше превосходительство, что американцы в пашей стране не нуждаются в гидах и посредниках, в особенности в вопросах, касающихся военных тайн. Всё это и так находится в их руках.

— Господин Фарибарз-хан, я прошу вас не позволять себе дерзости в отношении высших властей. Такие заявления недостойны ни меня, ни вас. Не наше дело обсуждать вопросы, затрагивающие высшие интересы страны. Нашей десятитысячелетней независимости угрожает опасность, и наш долг — всячески защитить и сохранить отечество. А эти господа полны доброй воли.

— Ну, конечно, конечно, против этого я не возражаю, я только хотел, чтобы вы спасли бедного юношу от грозящих ему неприятностей.

— Какие неприятности? Разве это неприятности?!

— С тех пор как стало известно об аресте, он не имеет покоя ни днём, ни ночью.

Тут его превосходительство дивизионный генерал Меджази широко расставил ноги и разразился безумным хохотом.

— Ну и ну, господин Фарибарз-хан, вы что, хотите обмануть ребёнка? Я и вы — мы оба прекрасно знаем, что если будет доказано, что он занимался шпионажем через две-три недели наш милый друг обскачет всех нас. Наше несчастье именно в том и состоит, что мы не являемся официальными шпионами, иначе наши дела были бы значительно лучше, чем теперь. Очень хорошо, что вы мне сказали, с кем он ходил. Теперь нам легко удастся замять эту историю. От моего имени передайте ему: пусть он попросит тех людей, с которыми ходил в горы, чтобы они активно вмешались в его дело. С такими связями, как у него, не он нуждается в нас с вами, а скорее мы с вами будем нуждаться в нём.

— Теперь у меня к вам третья просьба.

— Пожалуйста, я всей душой готов служить вам.

— Несколько дней назад наш несчастный Хушанг шёл следом за девушкой, которая возвращалась из школы, и так проводил её до дома. У двери дома отец девушки, какой-то неотёсанный дикарь, полагая, видимо, что всё ещё продолжается эпоха феодализма и бесправия, схватив палку, налетел на этого тщедушного, хилого юношу, которого достаточно схватить за нос, чтобы он отдал богу душу, и отдубасил его.

— Странно, что такие дикари всё ещё встречаются в стране шахиншаха.

— Да, горбан, этот грубый мужлан не оставил у бедного юноши ни одного целого ребра.

— Я официально выражаю вам соболезнование от имени главного управления полиции. Если вы разрешите, я сейчас же скажу одному из депутатов, сторонников правительства, чтобы в четверг на заседании меджлиса он сделал по этому поводу запрос правительству.

— Это мы уже сделали сами. Господин Алак Бедани взял эту миссию на себя. У нас к вашему превосходительству просьба другого порядка…

— Пожалуйста, пожалуйста, я с большим удовольствием…

— Прикажите начальнику полицейского участка, чтобы он на несколько часов арестовал отца той девушки. Во-первых, этот мужлан позволил себе учинить дебош в общественном месте, а во-вторых, он грубо обругал благовоспитанного молодого человека, знающего иностранные языки, известного всему дипломатическому корпусу Тегерана, молодого человека, который по. крайней мере десять рад играл в бридж с самим господином английским послом и несколько раз фотографировал его с теннисистами и игроками в пинг-понг с проспектов Шах-Реза и Дербенд, и эти фотографии были помещены на первых страницах газет; в-третьих, сам факт, что этот дикарь пустил в ход кулаки, пинал несчастного ногами, бил палкой, несомненно, является признаком его преступности. Необходимо призвать хулигана к порядку.

— Хорошо. Я дам указание, чтобы на него завели дело по обвинению в оскорблении должностного лица при исполнении служебных обязанностей.

— Вот это будет превосходно. Кстати, я упустил из виду одну деталь: пожалуйста, прикажите записать в протокол, что этот хулиган обругал площадной бранью постового полицейского номер 48596. И ещё матушка поручила мне передать вам, что дело вашей сестры улажено. Председатель суда дал слово потребовать у её мужа развода, а также обещал принять во внимание свидетельские показания, подтверждающие, что он подарил вашей сестре дом и что дарственная запись съедена термитами.

— Я очень благодарен вашей матушке, я был уверен, что она не преминет оказать любезность людям, так расположенным к ней.

Сказав это, его превосходительство дивизионный генерал, опьянённый успехом, засунул указательный палец между второй и третьей пуговицами мундира, на уровне орденских планок, символов благодарности разных государств, и неспеша направился в кабинет хозяина дома, которого с особым рвением атаковали гости.

Мадам Нахид Доулатдуст на этот раз не пожалела денег для приёма гостей. Всё было ею предусмотрено. Огромный овальный стол и несколько небольших столов, взятые напрокат из бара «Мина» на проспекте Шах-Реза, были установлены в гостиной. За ними на небольшом столике рядом с бокалами и рюмками стояли тридцать-сорок бутылок со спиртными напитками, начиная с разных сортов водки и кончая самыми изысканными винами, виски и джином. Мадам Нахид Доулатдуст сегодня даже великодушно оставила Хушанга, приказав ему встречать своих высоких гостей.

Накинув на шею тесьму от белого, не первой свежести фартука и повязав его на талии, Омм-ол-Банин с затёртым кухонным полотенцем на плече проворно мыла в тазике с грязной, бурого цвета водой бокалы, из которых, по её выражению, гости пили змеиный яд. Она доставала бокалы из тазика, быстро вытирала их грязным полотенцем и подавала Хушангу Сарджуи-заде.

Мехри Борунпарвар стояла в углу гостиной под безвкусной олеографией, вставленной в выцветшую заграничную рамку с запылённым стеклом, на которой были грубо намалёваны персики и гроздь винограда.

Господин Джавал Аммамеи, с рюмкой виски в руке и сигаретой в зубах, то и дело пускал дым прямо в лицо несчастной Мехри и при этом был уверен, что он любезно ухаживает за ней. Говорил он высокопарно и вместе с тем позволял себе грубость, бахвальство и ложь, слова произносил как-то по-особому, без конца, иногда совсем не к месту вставлял французские словечки. Он говорил ей:

— Хотя вы и не особенно красивы, но ваше кокетри мне очень нравится, и я готов купить вам кадо[79].

— Вы очень любезны, господин Аммамеи, но давайте пока воздержимся от этого.

— Нет, нет, мадам, в самое ближайшее время истекает срок полномочий междлиса, и я на некоторое время поеду в Лавасан. Когда же урны с бюллетенями привезут в Тегеран, я несколько дней, до открытия меджлиса и утверждения моего мандата, буду свободен и готов наслаждаться вашими прелестями. Другого амюземан[80] я не имею.

— Вот так кавалер, что б ты скорее провалился в могилу!

— Ну чем же я плохо ухаживаю, мадам? На французском языке это называется флиртом.

— Да будут посыпаны пеплом ваши головы. Вы, европейцы, думаете, что таким способом можно завладеть сердцем женщины?

— Не будьте так нелюбезны, ханум. Я вчера получил от вашего супруга письмо из Шираза. Он просит перевести его в финансовое управление Тебриза. Я дал ему положительный ответ и хотел сегодня вечером, переговорив с министром финансов, уладить его дело и сообщить вам радостную весть.

Услышав это, Мехри изменила тон.

— Я очень благодарна вам за любезность. Но ведь, как говорится, красавицы дают тысячу обещаний и ни одного из них не выполняют.

Господин Джавал Аммамеи раскатисто рассмеялся, потом два раза затянулся сигаретой, допил виски, откашлялся, выпятил грудь и с кривой улыбкой, которая появлялась на его губах раз в сто лет, приблизил к чёрным крашеным волосам Мехри своё раскрасневшееся лицо и лысую голову — на ней торчали лишь несколько волосков, тщательно перекинутых с одной стороны головы на другую, — и, бесцеремонно положив свои руки на талию Мехри, игриво сказал:

— Да, ханум, ведь неспроста ваш незаконнорождённый супруг Таги Борунпарвар является сейчас начальником финансового управления такой важной провинции, как родина Саади. Если бы вы знали, какую дружбу вёл со мной этот щенок, когда мы учились в школе!

— Почему вы думаете, что я не знаю? Он мне рассказывал об этом.

— Да упокоит господь душу покойного имама. В те времена, когда мы жили в доме умершего Рокн-од-Доуле возле водоразборной колонки Ноуруз-хана, покойный имам читал там проповеди. В первые десять дней ашура, когда мы приглашали проповедника, Таги постоянно слонялся поблизости. Вечером, как только проповедь кончалась и женщины начинали расходиться, я и Таги пускались за ними.

— Да проклянёт вас господь, разве подобные собрания подходящее место для любовных интрижек?

— Ну, полно, неужели вы забыли, что Таги познакомился с вами как раз там?

— Господи, пусть у него отсохнет язык! Ах ты осёл! Моя надежда, что ты хоть когда-нибудь станешь человеком, так и не сбылась. Ну, можно ли заводить такие разговоры при посторонних?

— Да падёт прах на мою голову, я совсем забыл, что ваша дочь Хаида здесь и наблюдает за нами.

— Это как раз не так важно. Когда она с Фарибарзом, то, если даже на неё обрушится потолок, она этого не заметит.

— Итак, теперь, когда мы уладили дела Таги, у вас есть ещё какие-нибудь претензии? Может, мы ещё должны вам дать кое-что наличными?

Мадам Мехри Борунпарвар призадумалась. Эта Хаида, чтоб ей провалиться, с каждым днём транжирит всё больше денег, а ведь счастье начальников финансовых управлений переменчиво: прослужив два-три месяца в каком-нибудь городе, они попадают в затруднительное положение. Один раз им удаётся обобрать в своей округе всех, одного за другим, словно бусинки чёток, но после этого они уже не имеют никаких доходов и им приходится добиваться перевода куда-нибудь на новое место, где можно было бы таким же способом снова набить свою мошну. И, пока этот грубый и наглый осёл пользуется влиянием в государственном аппарате, пока он единственный человек, который может обеспечить Таги доходное местечко, стоит ли пренебрегать им, несмотря на отвращение, которое она к нему питает? На толстых губах Мехри-ханум появилась деланная улыбка. Она взяла руки господина депутата меджлиса и уважаемого министра, которые покоились на её талии, в свои, сложила бантиком губы, прищурила глаза и с каким-то верблюжьим кокетством склонила свою голову к его расплывшемуся, изъеденному оспой, самодовольному лицу.

— Ах, милый мой мешок[81], ты ведь всё знаешь. Господь бог свидетель, я уже давно тоскую по твоей ласке, по твоим нежным словам, которые обжигают сердце.

— Да мне и Таги писал, чтобы в его отсутствие я развлекал тебя и не давал тебе тосковать.

— Какой он нежный, любящий супруг! Это не муж, а драгоценный камень, у него ума и такта хватит на весь мир.

— Конечно, он выше всяких похвал. Его можно сравнить только с луной. Да и как не любить человека, у которого такая прелестная жена, как вы!

Мехри снова прищурила глаза и сложила бантиком губы, крепче сжала своими пухлыми пальцами руки уважаемого депутата меджлиса, бросила на него ещё более томный взгляд и приблизила своё лицо к лицу депутата.

— Милый мой мешок, ты же знаешь, я несчастная женщина. Другие женщины разбалтывают свои тайны, я же мучаюсь и терплю молча. Я не хочу клясться жизнью Хаиды, но клянусь тебе жизнью Фарибарза Доулатдуста, который для меня дороже зеницы ока, что сердце моё замирает от твоих ласковых слов.

Депутат меджлиса и уважаемый министр напыжился, напустил на себя ещё большую важность и, самодовольно рассмеявшись, сказал:

— Ну, вот видишь, дрянь ты этакая, наконец мы друг друга поняли. Завтра вечером приготовишь для меня индейку пожирнее и чтобы там никакие Хаиды-Маиды и Фарибарзы-Марибарзы нам не мешали. Я хочу наплевать на все дела и немножко развлечься. Ты поняла, дорогое моё сокровище? А что касается Таги, я сейчас же всё улажу.

Господин уважаемый депутат меджлиса и министр круто повернулся и, словно огнедышащий дракон, храпя, подошёл к высокому столу, стоявшему перед баром, у которого с рюмкой в руке, облокотясь на край стола, стоял господин министр финансов, поглощённый беседой с Махин Фаразджуй.

Махин особенно выделялась в этой компании. Она была ещё более лживой, чем все остальные, и в этом обществе, где все лгали друг другу и каждый старался обмануть другого, было наглядно видно, каким большим уважением пользуется человек, подобный Махин, который может дать своим партнёрам много очков вперёд.

Махин была единственным человеком, который умел держать в руках всех министров конца эпохи диктатуры[82] и всей «эпохи демократии». С того момента, как эта женщина появилась на политической арене и впервые добилась своего, и до сегодняшнего дня в каждом деле чувствовалась её рука. Только политические слепцы, погрязшие в корысти и алчности, казалось, надели на глаза толстые шоры и не видели её подлинного лица.

В этот вечер Махин была одета в чёрную юбку из тафты и белую, с мелкими цветами, парчовую блузку без рукавов и с декольте. Густые чёрные волосы Махин спускались на спину, и те, кто был посвящён в её тайны, знали, что ими она искусно прикрывает следы от кровососных банок. Она опустила на лоб ровно подрезанную чолку, ибо слыхала, что Жанна д’Арк носила такую же, и считала, что эта причёска придаёт человеку невинный и целомудренный вид.

Любимый муж Махин, который обошёл уже все министерства и некоторое время даже украшал своей персоной министерство здравоохранения и министерство сельского хозяйства, за последнее время успел уже сменить около дюжины постов начальников главных управлений министерства финансов Ирана. В тот день, когда господин Али Фаразджуй прибыл из захолустной провинции в Тегеран, его звали просто Сафаром Али. Мать его тогда поступила прислугой в дом одного из продавцов каламкаров 1 в караван-сарае Амира, а сына своего пристроила там же мальчиком на побегушках.

Слепой купец Хаджи Али Ахмед славился на базаре тем, что торговал только исфаханскими каламкарами[83] и гязью[84]. И это в то время, когда все его коллеги богатели на торговле другими товарами! Главным источником доходов Али Ахмеда была торговля гязью, каждая коробка которой обходилась ему в пять кранов, а он продавал её за пять кранов и десять шаев. Он был таким поклонником всего старинного, что только один во всём Тегеране продолжал торговать синим и зелёным холстом, и сельские ахунды, которые всё ещё носили эту райскую одежду, если им нужно было купить холст, направлялись прямо в его магазин.

У хаджи было очень много внуков от сыновей и дочерей, и дом его был похож на курятник, полный цыплят — малых и больших, белых и чёрных, серых и коричневых. Сафар Али сразу же подружился с внуками купца и порой, когда тем удавалось стащить что-нибудь у своего деда, он сплавлял краденое. Вскоре он и сам стал воровать и на этой почве установил тесный контакт с самым бесчестным из внуков хаджи.

Сафару Али повезло; этот внук хаджи, которого звали Ага Хосейн Фариад-Хах, довольно успешно поднимался по служебной лестнице и был то уполномоченным министерства, то заместителем министра и даже председателем одного из созывов меджлиса. В те времена, когда он пользовался наибольшим влиянием и был одним из столпов новой монархии, посвящённых во все секреты государства, он всюду, словно слепого котёнка, таскал за собой своего старого товарища и соучастника по воровским делишкам Сафара Али. Он и назначил Сафара Али, бывшего тогда начальником отделения почты на базаре, на пост начальника главного управления министерства путей сообщения, так как тогда оно было самым захудалым министерством в государстве, и это назначение было делом несложным.

С тех пор Сафар Али, выходец из захолустной провинции, пошёл в гору. Кое-как он научился грамоте у домашнего учителя внуков хаджи и, выдумав себе вычурную подпись, с трудом, словно курица лапой, подписывал деловые бумаги. Все документы, выдававшиеся с припиской «с подлинным верно», подписывались им.

У Сафара Али была двоюродная сестра, которая родилась в той же самой захолустной провинции на два-три месяца позже его, и её покойный отец с особой гордостью назвал её Хаджар-хатун[85]. Хаджар, пухленькая, бледная девушка, в двенадцать лет была слишком опытна во всех явных и тайных вопросах любви и напоминала женщину, успевшую десять раз побывать замужем. Её мать после смерти первого мужа сменила трёх или четырёх мужей к наконец попала в цель, став официальной прачкой улицы Ала-од-Доуле, на которой в те времена жили все иностранцы.

Да упокоит господь душу бельгийца мосье Декеркера, начальника главного таможенного управления Ирана. Этот безграмотный, толстопузый человек был страшным обжорой, пьяницей и неряхой. Он каждый вечер опрокидывал на скатерть то тарелку супу, то бокал вина или чашку кофе, а если ему приходилось иногда бывать на банкетах в посольстве, то после этого надо было стирать и его простыню. Не было дня, чтобы он не посылал за матерью Хаджар-хатун. Поэтому её дела шли хорошо. Она поднакопила деньжонок и купила для Хаджар-хатун золотое и агатовое кольца и серьги.

Когда она изредка брала с собой в дом мосье Декеркера Хаджар-хатун, чтобы девочка сливала воду из лохани или принесла бы воды для самовара, у мосье Декеркера при виде этой пухленькой, смуглой деревенской девушки начинало трепетать сердце. Этот иностранец так мало встречал в жизни смуглых женщин, что был от неё без ума.

Хаджар-хатун много повидала на своём веку, и поймать её в ловушку было не так-то просто! Стоило мосье Декеркеру приблизиться к ней, как она сразу закрывала лицо чадор-намазом[86]. Она хихикала и всеми силами старалась завладеть сердцем этого толстого, безобразного иностранца.

Возбуждённый мосье не оставался в долгу. Иногда он давал ей ассигнации, иногда — мелкую монету или дарил какую-нибудь безделушку, чтобы под предлогом, будто он хочет положить их ей в карман, хоть немного приоткрыть чадор-намаз и увидеть густые брови, большие чёрные глаза, длинные ресницы, пухлые губки, подбородок и щёчки, которые скорее напоминали персики, и даже полюбоваться своими жадными, навыкате, глазами, выпуклостями только начинающей формироваться груди.

Постепенно Хаджар-хатун и её мать стали на ноги. И тут неожиданно Хаджар забеременела. Мать и дочь уцепились за мосье Декеркера, утверждая, что виновником является он. Несчастному бельгийцу не оставалось ничего другого, как откупиться от них. Он прекрасно помнил, как лет пятнадцать назад мосье Нёс, первый начальник главного таможенного управления и, даже больше того, министр таможен, почт и телеграфа, тоже бельгиец, был обвинён англичанами, ненавидевшими его за содействие русским, в оскорблении ислама. Вся вина его заключалась в том, что во время бала-маскарада он сфотографировался в чалме. Сыграв с Несом такую шутку, англичане пустили его по миру. На этот раз они могли бы точно так же подшутить над мосье Декеркером, преемником Неса. И мосье Декеркер был вынужден, не чувствуя за собой никакой вины, принять всё на себя и заплатить Хаджар-хатун и её матери солидный куш, лишь бы они молчали. Само собой разумеется, после этого случая он запретил им стирать бельё у него в доме.

Ребёнка, который родился у Хаджар-хатун, они уничтожили и стали думать, как бы полонить Сафара Али.

В наше время мужчины выбирают себе жён не за их целомудрие, а за их капитал, и что плохого, если чья-либо жена забеременеет от бельгийца мосье Декеркера, начальника главного таможенного управления Ирана? К тому же у женщины, которая имеет деньги и может содействовать быстрому продвижению мужа по служебной лестнице, не спрашивают, где она была вчера, а где не была. У неё спрашивают: каким капиталом ты обладаешь?

Этот самый вопрос задал и Сафар Али-хан. К тому же мосье Декеркер обещал, если Хаджар-хатун скоро выдадут замуж, порекомендовать её мужа своему соотечественнику мосье Молитеру, начальнику главного почтового управления, с тем чтобы тот назначил его на какой-нибудь пост. Тогда сам муж, заинтересованный в должности, заставит жену отказаться от дальнейших претензий к Декеркеру. Так Сафар Али-хан стал начальником почтового отделения на базаре. Вскоре этот расторопный молодой человек, который к тому времени уже располагал солидным капиталом, стал начальником ревизионного отдела опиумной монополии и умудрялся с каждой контрабандной трубки опиума и с каждого золотника сока опиумного мака получать кое-что в свою пользу. Так он значительно округлил свой капитал. Тогда он стал называть себя Али Фаразджуем и зарегистрировал это имя в книге актов гражданского состояния, а имя его дорогой супруги теперь было Махин Фаразджуй. В те дни господь бог наградил их сыном, которому, как символ благоденствия и счастья, они дали имя Сирус.

Люди, знающие Махин, эту ловкую авантюристку, даже не подозревают, сквозь какой огонь, воды и медные трубы прошла она, да и откуда она вообще появилась. Но если бы они и знали, путём каких махинаций удалось ей в молодости вырвать у мосье Декеркера деньги и ценности, они, пожалуй, и не удивились бы, ибо на этом суматошном, сумасшедшем базаре она ухитряется обирать самых бывалых политических воротил Тегерана и обманывать даже самое судьбу.

В этот вечер ханум Махин одержала ещё одну победу. Муж её вскоре должен был стать заместителем министра. Самый лёгкий и верный путь к достижению этой цели, решила она, — привести с собой на вечер в дом Нахид Доулатдуст, где будет полно мужчин, всегда готовых пофлиртовать, несколько молодых женщин, которые связаны с людьми, занимающими ответственные посты. Их присутствие принесёт пользу и гостям, и хозяевам дома, и, главное, самой Махин. Вот почему в этот вечер Махинханум была в центре всеобщего внимания. Даже мистер Духр не отходил от неё ни на шаг.

Махин с трудом отделалась от мистера Духра под предлогом, будто у неё очень важное дело к министру финансов, и занялась своими комбинациями. Стараясь любым способом привлечь внимание господина министра к своему мужу и министерству, в котором он должен стать заместителем министра, она в то же время следила в оба за молодой дамой, по имени Гити-ханум Азиз, которую окружала целая толпа самых осторожных людей из государственного аппарата.

Временами она взглядом издали указывала на Гити-ханум, как бы давая этим понять находящимся вблизи и в отдалении от неё гостям, что она находится с этой молодой женщиной в более близких отношениях, чем можно было предположить до сегодняшнего вечера, и что именно она явилась причиной её присутствия среди гостей.

Что касается самой Гити-ханум, то, хотя она и не была беспомощной и до сих пор прекрасно справлялась со своими делами сама, на сегодняшнем банкете она, по-видимому, устала от этой надоедливой толпы, которая не оставляла её в покое и требовала не только внимания к себе, но и улыбок. По её беспомощным, молящим о сострадании взглядам, которые она бросала в сторону Махин Фаразджуй, было ясно, что она молча взывает к ней: «О великодушная, избавь меня от этих нахальных мужчин!»

Мистер Духр развязно подошёл к Гити-ханум, взяв себе в наперсники господина Ага Хосейна Боланд Бала, носившего громкое прозвище Высочайший. Этот господин, которого повсюду восхваляли и возвеличивали, как бы в подтверждение поговорки «Не бывать плешивому кудрявым», был ростом всего лишь один метр и четыре сантиметра. Он несколько лет защищал высшие интересы Ирана в стране, расположенной по ту сторону океана, и только недавно вернулся из этой ответственной, исторической для Ирана, командировки.

Другими словами, там он предлагал американцам использовать территорию Ирана для осуществления тех целей, которые один аллах ведает, к чему приведут. Его красноречие на английском языке пока привело лишь к тому, что американцы в виде компенсации надавали ему ложных обещаний.

Сей политический, в полном смысле этого слова, как его понимают европейцы, деятель, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, подобно ребёнку, который только-только начинает разговаривать, получает от каждого произносимого им слова такое огромное удовольствие, что не приведи господь мусульманину видеть и неверному слышать. Но особое удовольствие он получает, когда говорит на английском языке, и одной из удивительных особенностей, вложенных в него природой, является то, что всё услышанное на персидском языке он принимает с большими колебаниями и недоверием, но если то же самое сказать ему по-английски, он таращит свои глаза, с таким раболепием выслушивает и так благодарит собеседника, даже если тот говорит какую-нибудь благоглупость, что трудно передать.

Мистер Духр скромно и почтительно стоял возле стены, неподалёку от молодой дамы, и время от времени старался ввернуть в разговор реплику и показать свой исключительный ум, способности и знания, присущие уроженцам заокеанской страны. Что же касается дамы, то она, зная, что стоит ка этом базаре мистер Духр, какими делами он занимается и что может сделать, была не прочь завлечь и его в свои сети, но, к сожалению, в данный момент её больше интересовал другой, а именно его превосходительство господин Хосейн Боланд Бала.

Сидя в когда-то мягком, а теперь с вылезшими пружинами кресле господина Манучехра Доулатдуста, положив на колени квадратную, сплетённую из золотых колечек сумочку, она держала между пальцами американскую сигарету и, время от времени поднося её к тонким накрашенным губам, с надменным видом выпускала изо рта струйку дыма. Не желая молчать в присутствии представителя правительства могущественного государства, она обратилась к господину Хосейну Боланд Бала.

— Сегодня погода немного улучшилась.

— Да неужели?

— До полудня было тепло, светило солнце…

— Да что вы говорите?

— Я думаю, что теперь зиме уже пришёл конец.

— Не может этого быть!

— Вы сегодня изволили прийти один, ваше превосходительство?

— Да, горбан.

— А мадам разве не с вами?

— Нет, горбан.

— Почему?

— Да как вам сказать? Я сам удивляюсь, почему она не приехала.

— Замечательно, вы всегда всему удивляетесь.

— Неужели?

— Может быть, мадам сегодня нездорова?

— Я не буду удивлён, если она нездорова.

— Разве, когда вы шли сюда, её не было дома?

— Нет, почему, она была дома.

— Так что же случилось, что она с вами не пришла?

— Как вам сказать? Я сам удивляюсь, почему она не пришла.

Тут наконец терпение дамы лопнуло. Тем не менее она сдержала негодование и лишь сочла за лучшее переменить собеседника. Обернувшись к мистеру Духру, она сказала:

— Мистер Духр, вы в Америке тоже встречались с господином Боланд Бала или же познакомились с ним только здесь?

— Нет, я удостаивался чести видеться с ним и в Америке. Мне было необходимо посоветоваться с ним о делах, которые мне предстояли в Иране.

— А что, в Америке он тоже постоянно был в состоянии изумления?

Здесь господин Боланд Бала не удержался и решил пошутить:

— Ханум, я был в состоянии изумления даже тогда, когда находился в чреве матери.

На этот раз ханум тоже не осталась в долгу:

— Неужели?

— Да, ханум, и в этом нет ничего удивительного.

— Как же так? Это должно быть удивительно даже для вас самого.

— Конечно, ханум, я тоже удивлялся этому раньше, но потом привык.

Видя, что беседа приняла такую форму, мистер Духр понял, что участие в ней не сулит ему ни малейшей пользы и что в этот исторический день, на этом чрезвычайно важном банкете, где собрались все руководители государства и армии, где можно провести время с гораздо большей выгодой для себя, он просто тратит время на пустые разговоры. Он поставил свой бокал с виски, который держал в руке, на круглый стол, стоявший рядом, и направился в другую комнату, но в дверях совершенно неожиданно ему преградила путь широкоплечая, толстая женщина. Он хотел протиснуться мимо неё, однако дама была настолько полной, что загородила собой весь дверной проём. Рассмеявшись каким-то неприятным смехом, она сказала:

— Ну, что вы, мистер Духр, неужели вы думаете, вам удастся так легко вырваться из моих рук. Я уже два часа ищу вас, обливаясь потом, бегаю из одной комнаты в другую.

— Напрасно вы себя беспокоите, закон, о котором мы говорили, ещё не принят. Но заверяю вас, как только это произойдёт, ни ваш зять, ни ваша невестка не будут нами забыты. Мы, американцы, очень пунктуальны в выполнении своих обещаний.

— Дай бог, чтобы ваша опека над нами была вечной.

Мистер Духр только было собрался ответить мадам, как вдруг грубый, резкий голос заставил его содрогнуться. Его превосходительство господин Аболь Хасан Эхтеладж, главный директор Национального банка Ирама, утомлённый и огорчённый плохой игрой в бридж его превосходительства господина Ахмада Модабера, министра сельского хозяйства, встав из-за стола, расстроил игру, наговорил министру сельского хозяйства всё, что пришло ему на язык, и теперь срывал свою злость на господине Манучехре Доулатдусте, хозяине дома и организаторе банкета, который понёс так много расходов и претерпел столько забот. Ещё никогда в жизни господин Доулатдуст не попадал в такой переплёт. Как он ни потирал руки, как ни склонял подобострастно голову, как ни отвешивал смущённо низкие поклоны, стараясь сгладить конфликт, — на сей раз всё было бесполезно. Господин главный директор Национального банка был настолько возбуждён, что все эти обычно хорошо действующие средства на сей раз не возымели никакого действия.

— Нет, господин Доулатдуст, так дальше продолжаться не может! Я сейчас же отсюда в вашем присутствии позвоню начальнику кредитного отдела и, если даже он спит в объятиях своей супруги, вытащу его к телефону и дам указания завтра же, с самого утра, закрыть вам кредит в банке. Ваши спекуляции препятствуют осуществлению наших планов. Если из всех ваших операций должны извлекать прибыль только вы сами, то спрашивается, для чего же существуем мы? Вы парализовали всю нашу политику. В этой стране мы не в состоянии осуществить ни одного мероприятия, без того чтобы не столкнуться с вами.

— Но подумайте, господин главный директор, стоит ли в такой ответственный момент, когда идут выборы, чинить нам препятствия?

— Денежная политика правительства не имеет никакого отношения к выборам.

— Господин директор, подумайте, что вы говорите! Конечно, вы имеете могущественную опору и никто не посмеет посягнуть на ваше положение, но знайте, если вопрос станет остро, мы тоже сможем предпринять решительные шаги.

— Ах вот как! Вы угрожаете мне революцией? Нет, господин Доулатдуст, нас не запугаете! Такие противники, как вы, нам не страшны. А чтобы вы поняли, что я не из трусливого десятка, немедленно покажите мне, где у вас телефон. У меня срочное дело, и мне некогда тут с вами разглагольствовать.

Взбешённый господин главный директор банка пересёк гостиную господина Манучехра Доулатдуста и, выйдя в вестибюль, увидел на площадке перед лестницей висящий на стене телефон, около которого стояла несчастная Омм-ол-Банин, в своём белом переднике и в платье, специально сшитом для сегодняшнего вечера. Его превосходительству господину главному директору банка показалось, что Омм-ол-Банин нарочно поставили, чтобы мешать уважаемым гостям разговаривать по телефону. Подойдя к ней, он схватил её за ворот и оттолкнул на середину вестибюля, затем быстро набрал номер телефона и сделал то, чего он не должен был делать. Разговаривая с начальником кредитного отдела банка и давая ему соответствующие инструкции, он сопровождал свой разговор выразительными жестами и потрясал кулаком.

Господин Доулатдуст в полной растерянности стоял неподалёку, напоминая вытащенную из воды мышь, и не знал, что ему делать с этим дорогим гостем, который всего лишь полчаса назад, наевшись до отвала за столом, расхваливал Нахид приготовленные ею кушанья. Как ни старался господин Доулатдуст, он никак не мог понять, что за странный способ обращения с хозяевами дома избрал его гость, уважаемый директор банка. Господин Доулатдуст вспомнил, что в последнее время господин главный директор банка в отличие от сегодняшнего вечера с исключительной любезностью выполнял малейшие прихоти как его самого, так и его хозяев на политическом базаре.

Наконец господин главный директор банка резко повесил трубку телефона и направился к гардеробу. Взяв свою шляпу и пальто, не дав даже Рамазану Али подать пальто, и не сказав ничего своей низкорослой и бесцветной супруге, которая в углу одной из комнат тихим голосом и нежными словами пыталась покорить сердце какого-то молодого американца, он быстро спустился по лестнице и вышел из дома. На улице он набросился на шофёра за то, что тот подал машину с небольшой задержкой, обругал его и, сорвав на нём гнев, плюхнулся на заднее сиденье машины Национального банка и удалился восвояси.

Закусив губу, потрясённый Манучехр наблюдал эту сцену, не зная, что ему думать и как поступить. Ещё никогда в жизни он не был так ошеломлён. Этот человек, который всегда умудрялся разрешать самые сложные дела в свою пользу, никогда не терял выдержки и хладнокровия и в трудную минуту всегда выходил сухим из воды, сейчас был совершенно беспомощен перед загадкой, заданной ему неожиданным и странным поведением главного директора банка. Он не знал, чем объяснить этот выпад со стороны господина Эхтеладжа — то ли указаниями, данными масонской ложей, то ли… Нет, вряд ли, там нет оснований быть недовольными им. Ведь только позавчера эти господа через Сеида Ананати, демагогия которого душила весь мир и который был способен в любой час, когда этого захотят господа, поднять огромный скандал во имя ислама, снова передали ему тысячу всяких мелких поручений, через неге же был достигнут сговор с политическими воротилами. А всего две недели назад они посылали его к Сеиду. И разве не с его помощью они тайно вручили этому благословенному Сеиду чек?

Господин Манучехр Доулатдуст долго стоял возле Омм-ол-Банин и Рамазана Али, не в силах прийти в себя. Наконец он принял какое-то решение и поспешно вернулся в гостиную. Там он увидел, что Сеид Ананати, стоя около окна, с увлечением разговаривает с господином премьер— министром. Господин Доулатдуст сразу понял, что, если он не прервёт их беседу, сам Сеид вряд ли скоро отстанет от премьер-министра и, вероятно, ещё долго будет торговаться с ним из-за лишних ста динаров[87]. Поэтому, пользуясь некоторыми сведениями из области психологии он решил, что едва ли найдётся более подходящий человек чем господин Джавал Аммамеи, который смог бы вырвать премьер-министра из лап Сеида, а самого Сеида предоставить в его распоряжение. Он быстро прошёл в соседнюю комнату и, обратившись к Джавалу Аммамеи, подвёл его к премьер-министру. Как только Джавал Аммамеи взял премьер-министра под руку и потащил его за собой, а Сеид оказался один, Манучехр подошёл к нему и жалобным тоном, с обидой в голосе стал рассказывать об инциденте.

— Неужели? Этого не может быть! Недаром ему уже тысячу раз советовали полечить свои мозги.

— Вы хотите сказать, что он ненормальный и не отвечает за свои поступки?

— Нет, здесь речь идёт не об ответственности, это связано с «подлым противоречием характера», который европейцы называют комплексом превосходства.

— Простите, горбан, что вы изволили сказать?

— Ничего, его поведение не имеет отношения к вам. В священном коране тоже имеется упоминание об этом.

— Упоминание о том, что господин Эхтеладж закрывает мне кредит?

— Нет, ага[88]. Почему вы отклоняетесь от темы разговора? Там делается намёк на подобных ему людей. Помните — «осёл нуждается в узде». Вообще-то, на мой взгляд, все правители этой страны страдают «мысленной похотливостью», которую я в своей известной книге «Национальные стихи» называю «мысленным онанизмом».

— Ах вот как. Теперь я понимаю, почему он, уезжая домой, оставил свою супругу здесь. Во всяком случае, мой дорогой, да паду я жертвой ваших предков, умоляю вас: предпримите что-нибудь, ведь дело даже не в том, что погибну я, — это не беда, — но расстроятся все планы по выборам и наши главные дела, которые мы собирались осуществить.

— Вы знаете, ага, ведь все обязанности уже распределены. На меня возложены только политические и военные дела; что же касается экономических и культурных, то ими занимается господин доктор Тейэби. Вы обратитесь к нему и попросите, чтобы он завтра утром посовещался по этому поводу где нужно.

Тут господин Доулатдуст заметил, что старший брат господина главного директора Национального банка, которого господин директор любит больше самого себя, в кабинете увлечён игрой в реми с четырьмя дамами, и подумал, что, прежде чем обращаться к постороннему для господина директора банка человеку, пожалуй, будет лучше, если он поговорит с членом его уважаемой фамилии. Он поспешно направился в соседнюю комнату, где в уголке Махин Фаразджуй со скучающим видом, глядя в зеркальце, пудрила лицо и подкрашивала губы. В тот момент, когда она, покончив с лицом, торопливо начала пудрить плечи и грудь, держа в одной руке сумочку, а в другой пушок, Манучехр схватил её за руку, потащил в кабинет и без всяких, церемоний посадил на место господина Голама Хосейна Эхтеладжа, знаменитого градоправителя города Тегерана, попросив её принять участие в игре, пока он завершит одно очень важное дело, которое он имеет к господину Эхтеладжу.

Затем он отвёл господина градоправителя в сторону и рассказал ему всё, что произошло, от начала до конца. Господин Эхтеладж пристально разглядывал из-под пенсне находившихся в комнате, а потому слушал рассказ Манучехра крайне невнимательно и лишь ради приличия время от времени покачивал головой. Наконец он сказал:

— Что же теперь вы хотите от меня?

— Я вас прошу пожурить вашего брата. С друзьями нужно обращаться лучше, чем это делает он.

— Во-первых, в нашей семье не принято, чтобы братья делали друг другу замечания. Каждый волен поступать так, как он считает нужным. Во-вторых, не в традициях нашей семьи дружить с кем-либо, ибо дружба — спутник нужды, а мы, слава богу, ни в ком и ни в чём не нуждаемся. В-третьих, нашим друзьям не следует обижаться на нас, так как дружба с нами — дело почётное и ради этого люди должны идти на жертвы.

— Вы правы, конечно, ваш покорный слуга принимает эту американскую философию на все сто процентов. Ещё в дни моей молодости мы держали в магазине одного приказчика, который тоже проповедовал её, но несчастный скончался в юные годы. Я сейчас запамятовал, как он это называл, но если немного подумаю, то вспомню… А, припоминаю… он, кажется, называл это прагматизмом. Да… точно… прагматизмом.

— Браво, господин Доулатдуст! Постепенно и вы набираетесь культуры!

— Горбан, что делать! Ситуация изменилась, и мне не хотелось бы, чтобы на этот раз мадам поехала в Америку без меня.

— Очень жаль, что мадам немного в летах, а не то я бы поехал с вами.

— Простите, но я хотел бы закончить разговор…

— При условии, если вы продлите на три месяца срок того векселя, о котором я с вами говорил позавчера по телефону…

— Хорошо, я согласен.

— А теперь, пожалуйста, продолжайте, я к вашим услугам,

— К сожалению, это произошло без вас. Сейчас ваш братец был крайне нелюбезен со мной. Вы же знаете, какие убытки я постоянно терплю от ваших векселей. Поэтому я считал себя вправе обратиться к нему с очень маленькой просьбой, а он наговорил мне кучу всяких неприятностей и, поссорившись, ушёл. Разве вы когда-нибудь видели, чтобы гость отказал в просьбе хозяину дома и покинул его дом?

— Милый, дорогой мой господин Доулатдуст, вы же коммерсант и должны всё понимать. Это вина не моего несчастного брата. Разве вы забыли, что в то время, когда мы, трое братьев, были ещё детьми, в Гиляне загубили нашего отца? Мы убежали из Гиляна в Тегеран. Кто тогда в этой суматохе позаботился о нас? Никто. Со всех сторон на нас посыпались тумаки и проклятия. Да упокоит господь душу американки миссис Кларк, которая с миссионерской целью приехала в Тегеран. Она была акушеркой и имела лечебницу в начале улицы Ала-од-Доуле. Миссис Кларк усыновила моего брата, воспитала его, обучила и вывела в люди. А теперь, сами посудите, может ли. ребёнок, который вырос в доме, где удовлетворялись все его капризы, ребёнок, который рос под надзором американской акушерки миссис Кларк, может ли он быть способен на какие-нибудь сделки? Во-первых, он недостаточно хорошо понимает персидский язык; во-вторых, он привык верить только тому, что ему скажут наши друзья. Кроме того, вы же знаете, что он воспитанник шахиншахского банка и работает там многие годы. Если в шахиншахском банке учитываются векселя, то это не коммерческие, а политические векселя, да и вообще-то говоря в экономиченском мире не существует неполитических векселей. Очевидно, он в эти дни почувствовал, что ваши позиции или ослабли, или имеют тенденцию к ослаблению, и, если теперь он вступит в какую-либо сделку с вами, он будет нести большую ответственность как по законам шариата, так и по гражданским законам. Так что, я очень прошу вас, в течение ближайших двух-трёх дней сделайте вид, будто ничего не произошло; пусть выяснится вопрос о составе кабинета, положение с выборами, и тогда будет видно, насколько тверда почва под вашими ногами. Если только всё кончится хорошо, я лично гарантирую вам, что ваши кредиты будут увеличены вшестеро, тогда давайте сколько вам угодно бронзовых[89] векселей, и, если только откажутся учесть ваш вексель хотя бы на сто динаров, я буду нести ответственность за этот отказ. А сегодня, на этом великолепном банкете, вам не следовало бы зря портить настроение ни себе, ни своим гостям, тем более что я выиграл в покер более трёх тысяч туманов. Пойдёмте лучше выпьем по хорошей рюмке водки за наши будущие успехи. Пропади пропадом этот мир! Такому человеку, как вы, проявляющему в жизни исключительную энергию, не стоит огорчаться из-за пустяков.

Тут господин Эхтеладж-старший, почтенный и славный градоправитель Тегерана, который от хозяина дома впервые услышал слово «прагматизм» и был обижен на него за это, взял господина Доулатдуста под руку и потащил к бару.

Господин Доулатдуст был очень взволнован и огорчён. Зловещая туча нависла над ним, но как бы там ни было, он хозяин дома и не должен отказываться выпить с таким уважаемым человеком, как господин Эхтеладж. Ему ничего не оставалось делать, как налить рюмку зубровки и, поднимая тост за здоровье гостя, сказать ему несколько комплиментов и постараться пока что. держать в руках этого члена уважаемой фамилии. А что дальше — там будет видно.

Едва выполнив свой долг, он быстро обежал все комнаты, но нигде не нашёл никаких следов доктора Тейэби этого мастера по разрешению трудных политических вопросов.

Поискав его всюду и расспросив о нём у близких и посторонних, он наконец направился в вестибюль узнать у Омм-ол-Банин, не ушёл ли доктор тайком домой. И тут он увидел, что доктор стоит у телефона и увлечённо с кем-то разговаривает. Сначала господина Доулатдуста это удивило. Он не представлял себе, как можно ночью, в такой сутолоке, когда даже собака не узнаёт своего хозяина, вести телефонные разговоры, но потом понял, что именно в таких условиях разговор по телефону наиболее удобен для различных сговоров. Во-первых, из-за шума никто не слышит голоса говорящего, а во-вторых, так как время позднее, в доме его собеседника все уже спят.

Несмотря на свою ловкость и хитрость, господин Доулатдуст до сих пор не догадался так поступать и только сегодня, благодаря своему гостю, уважаемому депутату от города Йезда, он научился этой уловке.

Как только господин Доулатдуст появился в вестибюле, господин Тейэби заметил его. Поняв, что продолжать разговор нельзя, он скомкал его и, обращаясь к невидимому собеседнику, сказал:

— Да, да, вы изволите говорить правду, суть вопроса заключается именно в этом, но, к сожалению, в данный момент у меня нет при себе памятных записок. Разрешите мне позвонить вам из дому утром.

Сказав это, он повесил трубку и с фальшивой улыбкой направился к хозяину дома. Тоном, неискренность которого была совершенно очевидна, он сказал:

— Сюда недавно приехал один из наших йездцев, друг моей юности. В своё время он прислал мне деньги, чтобы я купил для него кое-что. Я сделал глупость и позвонил ему. Хотел справиться о его здоровье, а он прицепился ко мне и стал требовать, чтобы я сейчас же, ночью, отчитался перед ним, куда я израсходовал деньги.

— Да, вашему покорному слуге тоже иногда и по ночам приходится заниматься делами. Кстати, я хотел посоветоваться с вами по одному важному вопросу. Если вы не против, пойдёмте в какой-нибудь укромный уголок и я вам всё доложу.

Уважаемый депутат согласился выслушать господина

Доулатдуста, но по его походке, по его молчанию и по всему виду можно было заключить, что он идёт неохотно, лишь из вежливости по отношению к хозяину дома. А если бы не это, то стоило ли сейчас, когда он уже поужинал, переговорил со всеми, с кем хотел переговорить, причинять себе ещё какие-то новые хлопоты? Наконец господин Доулатдуст привёл его в одну из комнат, где группа гостей играла в покер. Он счёл это место наиболее подходящим, так как гости были настолько увлечены перебранкой и спорами, что никто не мог помешать их разговору. В этой комнате вдоль стены были расставлены деревянные польские стулья с выцветшими сиденьями, вроде тех, которые можно видеть в третьеразрядных кафе и чайных. Взяв один из них, господин депутат от Йезда сел, а спутник его расположился рядом, низко склонился к нему и подробно доложил о своём конфликте с директором Национального банка. Казалось, что уважаемый депутат с раннего детства не видел ничего другого, кроме подобных поступков, так как он совершенно не удивился и очень спокойно сказал:

— Да, такие вещи случаются частенько.

— Но ведь, горбан, поймите, разве за три дня до опубликования положения о выборах, в этой суматохе, когда американцы шумят о том, что и русские располагают атомной бомбой, уместно так поступать?

— Да, но и не совсем неуместно. Этим они хотели вас проучить.

— А что я сделал? Разве я в чем-нибудь провинился? Разве я не выполнил какого-нибудь указания наших друзей?

— Помилуйте, господин Доулатдуст, мы ведь тоже кое-что соображаем. Неужели вы полагаете, что никто не разбирается в ваших комбинациях?

— Клянусь вашей жизнью, сколько я ни думаю, я ничего криминального припомнить не могу. Ни в политике, ни в торговых делах, ни скрытно, ни явно я не допустил никакой оплошности в исполнении своих обязанностей.

— Вы хотите знать правду? Я скажу вам её без обиняков: позавчера вечером в кино «Палас» демонстрировался фильм о параде советских физкультурников. Господин Фарибарз-хан и ханум Вида со своими сверстниками господином Хушангом-ханом, Сирусом-ханом, Хаидой-ханум, Шахин-ханум и другими юношами и девушками из лучших семей Тегерана поехали на своих автомобилях. которые известны всему городу, в кино, купили билеты в ложу, просидели там от начала и до конца сеанса, не проронив ни одного слова, а потом ещё очень долго аплодировали. Ну, скажите, пожалуйста, разве можно скрыть этот позор?

— Горбан, какой же это грех? Вы сами прекрасно знаете, молодым людям по восемнадцать-девятнадцать лет притом все они сами физкультурники. Разве просмотр фильма о спортсменах, да к тому же фильма, демонстрация которого разрешена полицейским управлением, является преступлением? Ведь этот фильм показывали даже во дворце.

— Да, всё это правильно, но наши друзья предъявляют особые требования к нам, к вам и вообще к избранным фамилиям, вот почему они дали указания господину Эхтеладжу немедленно закрыть вам кредиты.

— Ах вот в чём дело! Теперь я начинаю понимать… Да проклянёт господь Хушанга Сарджуи-заде! Во всех этих проделках повинен он. С того самого дня, как этот бледный, тщедушный юнец появился в нашем доме, я не могу спокойно выпить глотка воды.

— Ну, так избавьтесь от него, это же очень просто.

— Что вы, помилуйте, разве я могу сделать самостоятельно, без Нахид, хотя бы один шаг?

— Так кто у вас в доме мужчина, она или вы?

— Горбан, у вас нет красивой, прогрессивной, молодой жены, и вы не представляете себе, что вытворяют жёны с нашим братом.

— Во всяком случае, эти дела меня не касаются. Случилось то, что не должно было случиться, и теперь вам нужно серьёзно подумать, как загладить свою вину перед нашими друзьями.

— А каково мнение вашего превосходительства по этому поводу?

— Ей-богу, я ничего не могу вам посоветовать. Этот вопрос вы должны решить сами.

— Да, горбан, но ведь вы наш коллективный разум. Я понимаю, всё получилось очень плохо; наши друзья злопамятны, они сделают меня несчастным. Помогите мне найти выход.

— Лучше всего, если вы сами побеседуете с родителями этих юношей и девушек, договоритесь сослать их всех на некоторое время в Рамсар, Бабольсар или в какое-либо другое место. Одновременно дайте указание, чтобы в самых крикливых и падких на сенсации газетах, например в газете «Фарман» или в «Зарре-бин», это сообщение было преподнесено с большой помпой. Пусть они прямо так и напишут: «Так как неопытность и неосведомлённость этих желторотых юнцов угрожала высшим интересам страны, их родители приняли решение всех их отправить в ссылку».

— Это прекрасная мысль, но, умоляю вас, разрешите Хушангу Сарджуи-заде остаться здесь и не уезжать с ними.

— Нет, это невозможно, ведь он главный зачинщик и виновник этой истории.

— Но ведь, горбан, вы, ваше превосходительство, прекрасно знаете, что Нахид крайне в нём нуждается и не может отпустить его от себя.

— Наши друзья тоже знают об этом.

— Как же быть?

— Сделайте так, чтоб и госпожа Доулатдуст уехала с ними. Тогда шуму будет ещё больше и наши друзья будут вполне удовлетворены и скорее успокоятся.

— А если этого не случится, что мне делать тогда?

— Ну, тогда уже возложите это на меня. Сейчас я разыщу мадам и растолкую ей, что если она хочет получить валюту для приобретения манто, кадиллака и ещё чёрт знает для чего, ей придётся дать согласие уехать с этими юнцами.

В этот момент господин Манучехр Доулатдуст подобострастно схватил чёрные, пухлые руки господина доктора Тейэби; уважаемого депутата Ирана, потряс их и, поцеловав, сказал:

— Да продлит всевышний жизнь вашей дорогой и благословенной персоны! Я всегда поражался, как смог господь бог сосредоточить в вашей драгоценной особе столько ума и способностей!