На прекрасном голубом Дунае

— Эдельгард Бузенбендер.

— Год и место рождения?

— 26 ноября 1925 года. Виттенберг, Чехословакия.

— Ныне Вимперк, — заметил Нидл, который в географии был более сведущ, чем в политике.

— Ваша профессия?

Бузенбендер медлила.

— В анкете записано: учащаяся, — сказал Шельбаум. — Следовательно, вы сдали экзамен на аттестат зрелости?

— Да.

— Вы должны были его сдать в 1944 году, — сказал Шельбаум. — Что вы делали до конца войны?

Бузенбендер тяжело вздохнула.

— Я была рингфюрерин в Союзе немецких девушек.[7]

В голосе обер-комиссара почувствовался холодок.

— Какие обязанности вы выполняли?

— Я отвечала за призыв девушек на военную службу.

— Вы оставались там до конца?

Бузенбендер заколебалась.

— В конце апреля 1945 года я уехала в Баварию.

— Одна?

— Меня взял с собой крайсляйте.[8]

Шельбаум покачал головой. Он подумал о том, как сам провел последние месяцы войны.

— Вы не смеете издеваться надо мной! — дико закричала Бузенбендер. — Да, я была его любовницей! Иначе он не спас бы меня от чехов.

— От чехов? — мягко спросил Шельбаум. — Если вас надо было спасать, значит, вы вели себя не совсем так, как требовалось, чтобы заслужить расположение населения…

Бузенбендер молчала.

— Итак, вы уехали в Баварию, — продолжал Шельбаум. — Что было потом?

— Они меня изнасиловали, — жестко сказала она.

— Кто «они»?

Она пожала плечами.

— Я их не знаю. Немецкие солдаты.

Нидл смотрел на крутящиеся катушки магнитофона. На лице Шельбаума отразилась глубокая печаль. «Это была эпоха коричневых, — думал он. — Она лишила молодых всего человеческого, превратила их в бессловесных тварей, а когда наступил конец, им никто не помог, а, наоборот, толкнул их в дерьмо, в грязь».

— Потом пришли американцы и посадили меня в лагерь для интернированных, вблизи Штаубинга. Ночью меня вызывали, и я должна была развлекать их за кусок хлеба или пару сигарет. Если я противилась, то меня били.

Шельбаума переполняло чувство гнева, чувство омерзения. Как ни была виновата эта женщина, она имела право на человеческое достоинство, а ей в этом отказывали все. Ясно, почему она не пожелала отвечать в присутствии Маффи.

— Спустя три месяца меня освободили, — продолжала Бузенбендер. — И я уехала в Мюнхен.

Обер-комиссар вздохнул.

— В Австрию вы прибыли лишь в 1948 году, как следует из этих документов. Или это не так? Вы ведь все подделали…

— Нет, это так, — горестно рассмеялась Бузенбендер. — И вы хотели бы знать, что я делала три года. Вы сами не догадываетесь? Мне не оставалось ничего другого, кроме панели. На Ландсбергерштрассе всегда можно было заработать на кусок хлеба.

— Зачем понадобились вам фальшивые документы, которыми снабдил вас Фридеман?

— Разве и это непонятно? Я хотела начать заново, все заново. Я хотела попытаться стать человеком…

— Для Фридемана? — спросил Шельбаум. — С мужчиной, который вас избивал? — Понизив тон, он добавил: — Обижал вас, как и те, другие?

Бузенбендер не возражала. Она выглядела некрасивой, эта женщина со шрамом, который, как кроваво-красная рана, пересекал ее измученное лицо. У Шельбаума шевельнулось чувство сострадания. Она также принадлежала к жертвам, которые не смогли найти верного пути. Что-то должно быть еще, о чем она умалчивает, — причина, по которой она приняла чужую фамилию, представлялась ему неосновательной, поскольку в Австрии ее никто не знал. Он перевел взгляд на Нидла, возившегося с магнитофоном. Из опыта знал, что сейчас нет смысла продолжать допрос. Она должна успокоиться. Возможно, она не имеет ничего общего со смертью супругов Фридеман, однако не исключено, что через нее можно напасть на верный след.

Он нажал стоп-клавишу магнитофона.

— Позвоните в тюрьму, Маффи. Пусть заберут ее обратно.

Нидл перематывал пленку. Шельбаум положил в папку документы, настоящие и подложные: свидетельство о рождении, свидетельство о крещении, конфирмационную грамоту, водительские права, контрольно-учетную карточку и все прочее, что они обнаружили.

Наконец женщину увели.

— Маффи, телеграмму в Мюнхен, земельному управлению по уголовным делам, — распорядился Шельбаум. — Надо узнать, числится ли что-нибудь за Бузенбендер.

Маффи записал задание. Затем он сказал:

— На улице вас ожидает мужчина, господин обер-комиссар. У него украли автомашину.

— По-видимому, он ошибся адресом?

— Не думаю, — сказал Маффи. — Это владелец отеля «Штадт Линц». На его автомашине бежал Деттмар…

Дверь в гостиную «Золотого якоря» распахнулась, чтобы пропустить Кёрнера. На сей раз на нем был костюм сизого цвета, с которым гармонировал коричневый галстук-бабочка. В руках у него была черная кожаная сумка. В гостиной уже битых два часа его ждал Ритцбергер, который успел перепробовать все меню старика Паровского.

Кёрнер уселся напротив него, положив сумку на стол.

— Привет, — сказал Ритцбергер, скосив взгляд на черную сумку.

— Это было не так просто, как вы расписывали. Важно также знать, где приходится работать.

— Об этом я вам говорил, — равнодушно сказал Ритцбергер.

— Не все, — возразил Кёрнер с ударением и сдунул пылинку со своего рукава. — Я не знал, кому принадлежит заведение.

— Это имеет для вас значение?

— Огромное! Знай я об этом раньше, я бы не попал в историю с двумя трупами.

— Вы?…

— Да! Я увидел газету лишь сегодня утром.

— Но ведь дело выяснено, — успокаивал его Ритцбергер. — Убийство и самоубийство. Никого не впутывают.

— А почему полиция разыскивает Деттмара? Нет, здесь не все чисто.

— Не болтайте чепухи, — резко сказал Ритцбергер. — Вы легко заработали свои три тысячи шиллингов. Давайте-ка сюда папку.

Кёрнер не поверил своим ушам.

— Что? Три тысячи? Разве мы не договорились о пяти?

— Вы, должно быть, ослышались, — холодно произнес Ритцбергер. — Три тысячи. Это более чем достаточно.

Он схватил сумку, но Кёрнер вырвал ее. Ритцбергер встал и обошел стол.

— Папку сюда, — тихо сказал он.

Кёрнер тоже поднялся и спрятал сумку за спину. Он понял, что Ритцбергер намерен заполучить сумку любой ценой, и подумал, что в драке он ему уступит.

— Фердл, — хрипло крикнул Кернгр.

Дверь распахнулась, и на пороге вырос двухметровый великан весом в полтора центнера. Вчера Ловкому стоило больших трудов разыскать Фердла-Оплеуху, который отвечал за порядок во время азартных карточных игр.

— Кто-то звал меня? — спросил великан угрожающе.

Ритцбергер резко остановился.

— Что надо этому парню? — Тягаться с Фердлом он явно не мог и сразу понял это.

— Жди на улице, Фердл, — сказал Кёрнер.

Великан исчез. Вскоре его грубое глуповатое лицо замаячило в окне.

— Вы хотели зажать мои две тысячи, — с ненавистью произнес Ловкий. — Но я вас накажу: десять тысяч, или папка остается у меня.

— Вы что, спятили? — взорвался Ритцбергер. — За этот ничего не стоящий хлам?

— Ничего не стоящий? Прочитав газеты, я позволил себе по рыться в этом хламе и знаю ему цену. Теперь условия диктую я.

О деловых контактах Ловкий имел довольно смутное представление. Но у него хватило ума, чтобы разобраться, по поводу чего велась переписка. В одном письме речь шла о типографии, находившейся на грани банкротства. Чтобы не затягивать издание «пропагандистских брошюр» относительно якобы запланированного коммунистического переворота в Австрии, ССА поручил Фридеману принять на себя заботы по финансовому оздоровлению предприятия. В другом — член землячества судетских немцев обвинялся в военных преступлениях. ССА требовал от Фридемана подобрать ему защитника. И так далее. Папка с документами однозначно характеризовала лицо этой коричневой организации, которая, чтобы не обнаруживать себя перед общественностью, осуществляла сделки через кредитное бюро. Если этот материал станет достоянием общественности, то разразится немалый скандал. Некоторое время Ритцбергер молча рассматривал Ловкого.

— Послушайте, — сказал он наконец. — Я готов доложить две тысячи… Таким образом, всего будет пять, даже если о них никогда не было речи. Но на большее я пойти не могу.

Ловкий крепко прижимал сумку, наслаждаясь своим торжеством.

— Десять тысяч, — сказал он, и его зеленые глаза мстительно засверкали. — И ни одним шиллингом меньше. Если бы вы не пытались обмануть меня, я удовлетворился бы и пятью.

— У меня нет десяти, — холодно сказал Ритцбергер.

— Вам не повезло, — злорадствовал Кёрнер. — В этом случае вы не получите папку.

— Следовательно, мы не можем договориться? — спросил Ритцбергер.

— Только если вы уплатите десять тысяч шиллингов.

Ритцбергер направился к двери.

— Не потеряйте папку, — предупредил он Ловкого. — Куда вам звонить?

— Звоните в «Якорь», но только до обеда.

Фердл-Оплеуха появился сразу, едва ушел Ритцбергер.

— С тебя сто шиллингов, — произнес он своим глухим голосом.

Ловкий испытывал почти физическую боль, расставаясь с кредитным билетом. Однако он был твердо уверен, что расходы окупятся.

— Ты не хочешь заработать еще? — спросил он.

На звонок Шельбаума дверь открыла горничная Анна. Она привела его в комнату, где Карин гладила белье. Он поздоровался с ней и извинился за беспокойство.

— Вы потеряли своих единственных родственников, фрейлейн Фридеман, — начал он осторожно. — Что вы думаете делать дальше?

Она подняла утюг и попробовала, не остыл ли он. Затем их взгляды встретились, и в глубине ее больших серых глаз он заметил растерянность.

— Я хочу учиться в Граце, — сказала она спокойным тоном. — Почему мое желание должно измениться?

— Конечно, нет, — согласился он. — В особенности если вы обеспечены материально.

— Я получила от моего дяди немного денег. На первое время хватит, а потом…

— Потом?

Она отставила утюг.

— Господин обер-комиссар, — сказала она недовольным тоном. — Я не знаю, почему вас это так интересует. По-видимому, я должна вступить в права наследования, и освободить вас от забот обо мне.

Шельбаум покачал головой.

— Не знаю, как скоро это получится… Вам придется ждать до окончания следствия. Если вы попадете в трудное положение, суд может принять решение о выплате вам незначительной суммы. Но я бы на это не рассчитывал.

— До этого не дойдет, — возразила Карин. — Фрау Ковалова обещала помощь, да и господин Фазольд тоже.

— У вас уже был господин Фазольд?

— Да, сегодня утром. — Она что-то вдруг вспомнила. — Между прочим, случилось нечто любопытное. Господин Фазольд еще вчера утром узнал о… о несчастье, когда он был у фрау Коваловой. Ей позвонили…

— Да, об этом она и нам сказала. От этого Деттмара, который исчез.

— Деттмара? — повторила Карин. — Нет, в присутствии Фазольда она утверждала, будто ей позвонила я.

— Вы? — Шельбаум подался вперед.

— В этот момент я вообще о ней не думала, — продолжала Карин. — Под присягой могу заявить, что это была не я.

— Как она объяснила свое появление у вас?

— Об этом мы не говорили.

— Вы сообщили господину Фазольду, что это звонили не вы?

— Естественно. — Карин обеспокоенно посмотрела на него. — Я не знаю, что и подумать об этом. Господин Фазольд рассердился и даже ругал фрау Ковалову. Мне думается, что в таких случаях нельзя поступать так легкомысленно.

— Не мог ли господин Фазольд перепутать? — спросил Шельбаум. — Возможно, фрау Ковалова действительно имела в виду господина Деттмара.

— Мне не показалось. Но я плохая хозяйка, — сказала она и поднялась. — Позвольте предложить вам чашечку кофе? Я и сама охотно выпью.

Она прониклась симпатией к обер-комиссару. Последние два дня были наполнены тревогой. Разговоры с Анной не приносили ей удовлетворения, Петер же целыми днями работал в институте.

Шельбаум не отказался.

Она вышла. Шельбаум достал из кармана фотографию и принялся ее рассматривать. Когда Карин вернулась через несколько минут, он что-то записывал в свой блокнот.

Налив кофе, Карин взяла фотоснимок.

— Что это такое?

Шельбаум сделал маленький глоток.

— Всего лишь причальные мостки. На досках пятна краски. Поскольку ваш дядя одним ботинком наступил на желтую краску, то она оказалась и на досках. Мы сфотографировали эти следы.

— Для чего?

— Они могут дать представление о последних мгновениях жизни вашего дяди, — ответил Шельбаум. — Но здесь я заметил нечто такое, что не совсем понимаю…

Карин посмотрела на него вопросительно.

— В конце мостков шаги его слишком широки, — сказал Шельбаум.

— Что это значит?

— Сам не понимаю, — рассеянно ответил Шельбаум. — У вас нет рулетки, фрейлейн Фридеман? Я хотел бы еще раз произвести замер.

— Конечно, есть, в моей шкатулке для рукоделия. Я сейчас принесу. Позвольте вас сопровождать?…

Шельбаум отечески рассмеялся.

— Если вы не слишком возбуждены…

— Где же лодки? — спросил обер-комиссар, когда они спустились к Старому Дунаю.

— Сегодня утром садовник отогнал их на лодочную станцию.

Они прошли на мостки. Несмотря на множество любопытных, побывавших здесь, следы краски были еще заметны. Шельбаум замерил расстояния между пятнами и сравнил их с цифрами, напечатанными на фотоснимке. Они совпадали.

— Все точно, — мрачно сказал он. — Свою работу они вы полнили добросовестно.

Когда они поднимались наверх к вилле, Шельбаум размышлял над проблемами, которые предстояло разрешить. Для себя он их сформулировал так. Первая: было ли это самоубийство? Вторая: кто погиб первым, Фридеман или его жена? Само собой, напрашивался еще один вопрос: какая связь существует между двумя смертями?

— Вы так и не знаете, что это был за ключик, который ваш дядя носил в кармане отдельно от других? — спросил он.

— К сожалению, не имею ни малейшего представления.

Шельбаум посмотрел на часы.

— Я охотно продолжил бы беседу, — сказал он. — Но поздно. Не смогли бы вы завтра утром навестить меня в отделе? Там, возможно, для вас будет не так уютно, — добавил он, заметив тень, пробежавшую по ее лицу, — но там я такой же человек, как и здесь.

Она молча кивнула.

Когда инспектор Нидл вошел к Шельбауму, тот, разложив перед собой фотографии, протоколы и прочие документы, разглядывал их, покачивая головой.

— Дело становится запутанным, Алоис, — сказал Шельбаум. — Нам так и не ясно, что за человек был Фридеман. Прочтите-ка вот это место из акта обследования. Впрочем, оно не имеет никакого отношения к причине его смерти.

Нидл взял заключение и негромко прочитал:

— …Шрам на внутренней стороне левого предплечья свидетельствует, по всей видимости, об удалении хирургическим путем куска кожи… — Он поднял голову. — Что это может означать?

— Это может означать, — мрачным голосом повторил оберкомиссар, — что до разгрома нацистов он был эсэсовцем. Им накалывали группу крови на внутренней стороне левого предплечья, чтобы в случае ранения не ошибиться и спасать их в первую очередь. Потом многие пытались освободиться от этого опознавательного знака, чтобы избежать разоблачения.

— Вы думаете, он был военным преступником? — нерешительно спросил Нидл.

— Этого я не утверждаю. Но, во всяком случае, его отношения с ССА наводят на эту мысль.

Услышав такой отзыв об организации, к которой принадлежал старший полицейский советник Видингер, Нидл почувствовал себя не в своей тарелке. Он перевел разговор на другую тему.

— Как обстоит дело с причиной смерти его самого и жены?

— Она задушена, он повесился, — коротко бросил обер-комиссар. — Можете забрать этот хлам с собой и на досуге почитать. Маффи надо также проинформировать.

— В таком случае все становится ясным, — произнес Нидл. — Убийство и самоубийство.

— Вы не видите одного, — с огорчением заметил Шельбаум. — Фридеман не убивал своей жены… Да, забыл, — добавил он, — у вас ведь своя версия.

— Возможно и вы заблуждаетесь. — сказал Нидл. — Легко склоняешься к тому, во что веришь сам.

— Вот как? Тогда поясните мне, как же погиб этот Фридеман, — с иронией попросил Шельбаум. — Посмотрите-ка еще раз повнимательней на фотоснимок, особенно вот на этот. — Он достал фотографию, на которой четко выделялись следы краски на досках причальных мостков.

Инспектор пристально вглядывался в снимок.

— Если, допустим, вы вешаетесь, — сказал Шельбаум, — то к месту, где предстоит самоубийство, вы идете не спеша, мелкими шагами. Самоубийцы не торопятся. Ну а Фридеман? Он бежит длинными прыжками к причальным мосткам. Я еще раз замерил. Такие шаги делают только, когда бегут…

— Если это так… — пробормотал Нидл.

— Это так. Последнее желтое пятно удалено от конца мостков на добрых восемьдесят сантиметров. Если я вешаюсь, то становлюсь на самый край, накидываю на шею петлю и шагаю вперед. А что делает этот Фридеман? Он, точно выстреленная ракета, бросается головой в петлю, и… конец.

— Технически это невозможно, — возразил Нидл. — Петля ведь не могла быть открытой в форме круга. Она висела сомкнутой.

— Что вы говорите, Алоис? Здесь просто какой-то трюк…

— Никакого трюка, — сказал Нидл. — Здесь возможно совершенно простое объяснение. Фридеман действительно прошел до конца мостков, возможно, даже пробежал, чтобы быстрее покончить с собой. Он встал на край, точно так, как вы сказали, просунул голову и завис…

Шельбаум взглянул на него.

— А где же последнее пятно краски? Почему его нет?

— По-видимому, он на что-то наступил, что смазало краску. И это что-то потом исчезло и пока не найдено.

— Вы хотите разыграть меня? — раздраженно спросил Шельбаум. — Исчезло и не найдено? Что же это такое могло быть?

— К примеру, листочки с дерева, — ответил Нидл. — Осень же. Ветер сдул их в воду.

Шельбаум опустился на стул.

— Конечно, может быть, вы и правы, — сказал он устало. — Но по всему, что мы знаем, Фридеман не относится к типу самоубийц, — заметил он. — Нет, Алоис, здесь что-то не так.

В кабинет постучали. В приоткрывшуюся дверь просунул голову Маффи и сказал:

— Господин Ланцендорф желает говорить с вами, господин обер-комиссар.

— Немного поздновато, но все же давайте его сюда, — проворчал Шельбаум. — Будет лучше, если я с ним останусь с глазу на глаз, — обратился он к Нидлу. — Послушайте из соседней комнаты, а я переключу микрофон.

Нидл покинул кабинет. Вошел Петер Ланцендорф. Он, казалось, был переполнен чувством мрачной решимости. Шельбаум предложил ему стул, а сам незаметно нажал кнопку микрофона.

— Вы были у фрейлейн Фридеман, — начал Ланцендорф, — а наутро вызываете ее сюда. Позвольте узнать причину?

— Я, правда, не подотчетен вам, — сказал обер-комиссар не без металла в голосе, — но, несмотря на это, не хочу держать вас в неведении. Хочу поговорить с ней о ее семье, знакомых, о ней самой…

— По душам? — с иронией спросил Ланцендорф.

— По-другому, пожалуй, невозможно, — ответил Шельбаум с легкой издевкой.

— Я вам не верю! Вы ее подозреваете…

— В чем же, позвольте узнать?

— Разговаривая с ней, вы утверждали, что Фридеман не убивал свою жену.

— Могу вас заверить, что я не питаю подозрений в отношении фрейлейн Фридеман. Наш завтрашний разговор будет служить лишь уяснению некоторых обстоятельств. Не понимаю, как она могла подумать нечто подобное.

Ланцендорф почувствовал, что переборщил, и стал защищать Карин.

— Она и не догадывалась. Это все я… Прошу меня извинить… — Он встал.

— Ну а какие у вас-то были причины думать, что я подозреваю фрейлейн Фридеман? — спросил Шельбаум.

Лицо Ланцендорфа приняло озабоченное выражение: Шельбаум кивнул на стул, и молодой человек вновь сел.

— Она должна сама сказать вам, — пробормотал он.

— Но не скажет, не так ли? — переспросил Шельбаум.

Ланцендорф кивнул.

— Следовательно, мы должны попросить вас, — сказал Шельбаум.

— Вы сами доберетесь, — произнес он наконец. — Я хочу лишь сказать, что Карин не принадлежит к тому же кругу людей, что ее дядя и ее тетя, а также к тем, кто с ними общался.

— Вам надо выразиться несколько яснее, — произнес оберкомиссар.

— Я имею в виду деловые отношения с клиентурой: размер процентов, условия, методы обеспечения и получения гарантий…

— Мягко говоря, он был мошенником?

— Сказать так, пожалуй, нельзя. Он все же придерживался закона. Но иметь с ним дело я бы не стал. В институте мы занимаемся экономическим анализом и ведем досье по таким фирмам. Мы как раз не рекомендуем то, что делал Фридеман.

— Это интересно, — сказал Шельбаум. — Мы должны заняться прошлым господина Фридемана. Поскольку вы не хотите, чтобы ваша невеста была причислена к его единомышленникам, то можно сделать только один вывод: ее родственники обращались с ней не так хорошо, как она сама утверждает, и о подобных вещах она не имела понятия.

Ланцендорф встал и подал руку Шельбауму.

— Когда Карин придет к вам, пожалуйста, не касайтесь ее отношений с родственниками. Она считает себя обязанной им и не желает, чтобы на них падала тень.

Обер-комиссар обещал выполнить эту просьбу и проводил его до дверей приемной. Увидев Нидла, он спросил:

— Что вы думаете, Алоис?

— Кажется, он очень любит свою девушку, — сказал Нидл.

«Он опять думает о своей жене, — отметил про себя Шельбаум. — Надо его отвлечь».

— Мы не институт по вопросам заключения брачных контрактов, — саркастически произнес он. — Я хотел бы знать, не пришло ли вам что-нибудь в голову в связи с этим убийством. Не замешан ли в нем клиент Фридемана, который совершил убийство как акт мщения.

— Боюсь, что вы на неправильном пути, — сказал Нидл, покачивая головой. — Вы видите вещи более сложными, чем они есть на самом деле.

Прежде чем Шельбаум успел ответить, дверь распахнулась, и вбежал Маффи с листком бумаги в руках.

— Телеграмма из Мюнхена! — крикнул он. — По делу Бузенбендер с 1948 года существует решение земельного суда об аресте за пособничество и убийство после изнасилования. Суд будет настаивать на выдаче.

Шельбаум вырвал у него из рук телеграмму. Он вдруг почувствовал, насколько был измотан. Судьба Бузенбендер пробудила в нем чувство сострадания. Ответить на вопрос о ее вине было не так просто, но теперь ее путь окончательно вел в пропасть.

Зазвонил телефон. Нидл поднял трубку. Затем он доложил Шельбауму:

— Жандармский пост в Гантерне. Схвачен Деттмар. Пытался перейти границу с Италией.

Шельбаум шумно вздохнул.

— Последние дни вы, Алоис, почти не отдыхали, — сказал он, — но, к сожалению, никого другого послать нельзя. Надо выехать сегодня же ночью и забрать этого Деттмара…

Он вновь вздохнул.

— …и, возможно, там разузнать о Фридеманах. Они уроженцы Гантерна.

— Я еще раз пригласил вас к себе, дорогой Шельбаум, — сказал шеф отдела безопасности с предупредительной улыбкой. — Думаю, что господин старший прокурор имеет сообщить вам нечто важное.

Прокурор, низкорослый плешивый мужчина, с густыми черными бровями и толстыми губами, посмотрел на обер-комиссара зло, как будто он был преступником, против которого возбуждалось судебное дело. Шельбаум склонил голову.

— Вы расследуете случай Фридемана, — сказал старший прокурор резким тоном, принесшим ему известность. — Мне не совсем ясно, что или кого вы ищете.

— Убийцу, господин старший прокурор, — сказал Шельбаум.

— Разве он не висел на суку на берегу Старого Дуная? — Голос прокурора был полон сарказма.

— Убийца? Я сомневаюсь в этом, — ответил Шельбаум.

Шеф отдела безопасности улыбался. Кто был близок с ним, тот знал, что эта улыбка ровным счетом ничего не выражала. Она была непременной официальной миной, как и раздраженный тон старшего прокурора.

— Обер-комиссар Шельбаум принадлежит к нашим самым способным криминалистам, — сказал шеф.

— Вам нет нужды напоминать мне об этом, — проворчал старший прокурор, — Мы давно знаем друг друга. Три года назад он занимался делом Гаретти, в котором был замешан некий доктор Граудек из Восточной Германии. Я представлял обвинение против Саронне.

— Он получил всего лишь шесть лет, — сказал Шельбаум.

Старший прокурор пожал плечами.

— Это было убийство в драке, а не умышленное убийство, — возразил он. — Но вернемся к делу Фридемана. В сущности, оно меня не касается, или, вернее, пока не касается. Этим делом должен заняться судебный следователь, если у него есть желание вмешиваться… Наша встреча связана вот с этим, — сказал он, протягивая Шельбауму письмо. — Эту анонимку я получил сегодня утром.

Обер-комиссар вынул из конверта две записки. В одной на машинке было напечатано: «Процесс Занфтлебена, 8-10.1959 г., расходы на свидетельские показания через Вальтера Фридемана».

На другом листке, по-видимому, вырванном из блокнота, было написано несколько слов шариковой ручкой. Записка содержала дату встречи с некой Жозефой, бывшей, по-видимому, любовницей автора записки. Ее за что-то отблагодарили флаконом духов. Затем следовала приписка: «По поручению ХИАГ[9] за свидетельское показание Федербуша выплачено 1000 марок».

— Лжесвидетельство, — сказал Шельбаум. — Что поделывает сейчас этот Федербуш?

— Насколько мне известно, он умер три года назад.

— А Занфтлебен исчез из Австрии после того, как его оправдали, — задумчиво произнес Шельбаум. — Эсэсовский оберфельдфебель выгораживал штурмбаннфюрера войск СС Занфтлебена на процессе, где дело шло об убийстве более тысячи евреев во время войны. Нечто подобное случалось и прежде, господин старший прокурор.

С натянутой улыбкой шеф отдела сказал:

— Такие вещи вы, дорогой Шельбаум, уж очень близко принимаете к сердцу. То, что мы получили, с успехом может оказаться и фальшивкой.

— Я считаю эти документы подлинными, — ответил Шельбаум. — Мы имеем достаточно сравнительных материалов. Я передам это эксперту по графической экспертизе.

— Сделайте так, — сказал старший прокурор. — Возможно, выяснится, что приговор по процессу все же был правильным. Во всяком случае, вы должны выяснить прошлое господина Фридемана. Мне это кажется самым важным…

— Мы ничего не упустим, — сказал Шельбаум, поднимаясь. — Автор письма играет, на мой взгляд, немаловажную роль. Откуда он получил материалы и какие причины побудили его послать их господину старшему прокурору?

Когда Шельбаум вернулся в свой отдел, в приемной его уже ждала Карин Фридеман. Он отдал Маффи распоряжение — не впускать к нему других посетителей, а секретаршу Зуси попросил заварить ему крепкий кофе. Затем пригласил Карин.

Когда принесли кофе, Карин уже рассказывала о своем детстве. «Бедное дитя, — думал Шельбаум. — Выросла в детском доме без родителей, да и у Фридеманов во время каникул ее не очень баловали». Хотя она и не вдавалась в детали, обер-комиссар быстро подметил, что в доме дяди ее только терпели. Подчиняясь настояниям своих родственников, она почти не встречалась с друзьями Фридеманов. Она была бегло знакома с Деттмаром, случайно виделась с Коваловой. Единственный, с кем она была на дружеской ноге, был Фазольд. Он да Лиза Хеттерле уделяли ей немного человеческого тепла.

Шельбаум смотрел на крышку письменного стола.

— Вы знаете, что Хеттерле за пособничество в убийстве разыскивается мюнхенской полицией? — спросил он тихо.

Подняв голову, он увидел плачущую Карин.

— Что вам известно о прошлом вашего дяди? — осторожно спросил он.

— Почти ничего, — ответила девушка. — Тетушка рассказывала мне кое-что, но это было давно. Думаю, она и сама не имела представления о том, чем он занимался до 1947 года, когда они поженились.

Шельбаум кивнул. Брачное свидетельство они обнаружили в стенном сейфе вместе с другими бумагами, которые были подлинными.

— Мой дядя еще молодым человеком уехал из Гантерна и в Вене изучил граверное дело…

Она рассказала, что он, будучи членом республиканского шуцбунда, принимал участие в февральском восстании 1934 года против правительства Дольфуса. Затем он бежал в Чехословакию, боролся в Испании против Франко, а позднее был интернирован во Францию. Там он был арестован фашистами и посажен в концлагерь Заксенхаузен. Конец войны застал его в концлагере Эбензее. Возвратясь в Вену, он основал, как только прошла сумятица послевоенных лет, кредитное бюро «Деньги для каждого».

Это была та же биография, какой она могла быть воспроизведена на основе документов, найденных в стенном сейфе. Довольно четкая картина, за исключением первых послевоенных лет, относительно которых не было ясно, на какие средства Фридеман существовал.

— Все это вы узнали от своей тетушки? — еще раз спросил Шельбаум.

— Да, мой дядя об этом никогда не говорил.

— Известно ли вам о его контактах с ССА?

Карин кивнула.

— Этого я не понимаю, господин Шельбаум, — сказала она печально. — Побывать в концлагере, а потом связаться с этой публикой. Все же он был хороший человек, мой дядя. В этом вы должны мне поверить.

Шельбаум подумал о просьбе Ланцендорфа не касаться некоторых вещей и решил пока отложить некоторые вопросы. Он поблагодарил Карин за визит и проводил ее в приемную. Там он увидел Эвелин.

— Она кое-что знает о Фридемане, господин обер-комиссар, — ответил Маффи на удивленный взгляд Шельбаума. — Ей это кажется настолько важным, что она хотела бы поделиться с вами.

Шельбаум открыл дверь в свой кабинет и рукой сделал приглашающий жест. Эвелин грациозно засеменила в кабинет, что вызвало улыбку обер-комиссара. Войдя в кабинет, она села перед письменным столом.

— Вы, фрейлейн Дзура, хотели нам что-то сообщить о господине Фридемане? — спросил Шельбаум, приготовив магнитофон к записи.

— Не знаю, насколько это важно, — медленно начала девушка, — но Эдгар считает, что я должна об этом сказать. В начале июля я видела господина Фридемена на Ирисзее. Он стоял вместе с мужчиной, фотоснимок которого был два дня спустя помещен в газете.

— Почему его фото появилось в газете?

— Его нашли застреленным в Лобау.

Шельбаум прямо-таки подскочил.

— Это мог быть только Плиссир!

Вместо Эвелин ответил Маффи:

— Да, это был господин Плиссир из французской разведки.

— Шельбаум погрузился в размышления. Не очень-то он жаждал сотрудничества с тайной полицией, которая дело об убийстве Плиссира поручила особой комиссии. С тех пор как комиссия начала работать, следствие было засекречено.

— А о другом, Эвелин, — подсказал Маффи.

Эвелин потушила сигарету и продолжала рассказ.

— Это было несколько дней спустя, — сказала она. — Я лежала в шезлонге в глубине нашего сада. В это время вдоль ограды проходил господин Фридеман с мужчиной. Они остановились очень близко от меня, но мы не видели друг друга, так как между нами была живая изгородь. Мужчина сказал: «Не мешало бы вам сходить на его похороны». Он говорил с американским акцентом. А господин Фридеман ответил: «Если вы пожертвуете венок». Тогда они оба рассмеялись, а господин Фридеман сказал: «Желаю отличного полета, Каррингтон». Затем они расстались.

— Каррингтон? — не выдержал Шельбаум, — Вы сказали Каррингтон?

— Да, — подтвердила Эвелин. — Во всяком случае, так прозвучала его фамилия.

— Вам надо было рассказать нам об этом раньше, — произнес Шельбаум хриплым голосом.

— Почему? — спросила Эвелин.

Шельбаум сознавал справедливость ее вопроса. Пока Фридеман был жив, не было причины видеть во всем этом нечто подозрительное.

Когда Эвелин ушла, Маффи спросил:

— Вы считаете, что Каррингтон — тот человек, которого югославы выслали за работу на ЦРУ?

— Все возможно, — сказал Шельбаум. — Но теперь я желаю одного, чтобы это дело не висело на мне!

Маффи подумал, что при меньшем упорстве он давно бы мог покончить с этим делом сам.

Когда Нидл добрался до Гантерна, было около трех часов ночи. Он разбудил хозяина отеля «Голубая гроздь» и потребовал номер для себя и шофера, наказав разбудить его в семь утра. Когда в восьмом часу он спустился в гостиную, здесь за завтраком уже сидел инспектор Бурдан. Нидл представился ему и спросил о задержанном Деттмаре.

— Это чистая случайность, что он попался в ловушку, — сказал Бурдан. — Случайность и маленькое недоразумение.

И Бурдан рассказал, как он задержал Деттмара.

— Он подлежит нашей компетенции, — продолжал он. — По-видимому, беглец имеет какое-то отношение к террористам. Но пока я его еще не расколол. Когда закончите свою работу с ним, можете вновь передать его нам.

— Связи террористов, кажется, довольно широки, — заметил Нидл.

Бурдан кивнул.

— Они все время подогреваются из Западной Германии, — сказал он. — Вчера я допрашивал старика Леенштайнера. Из него не вытянешь ни одного слова. А его сын, с которым меня перепутал Деттмар, бежал. Конечно, в доме есть женщины, и если, их расшевелить, то можно многое узнать. К примеру, я теперь знаю, что у итальянцев вновь что-то затевается.

— Вы их предупредили?

— Разве это моя обязанность? — спросил Бурдан, вскинув брови. — Я сообщу в Инсбрук, оттуда передадут в Вену, а остальным займется министерство иностранных дел.

— Не будет ли тогда слишком поздно? — спросил Нидл.

— Я придерживаюсь служебного канала, — ответил Бурдан.

Нидл молчал. Даже для него, мало интересующегося политикой, стало очевидным, что столетняя вражда между Австрией и Италией не потухла, а вновь и вновь подогревается определенными силами с обеих сторон.

— Пойдемте в жандармское отделение, — сказал Бурдан. — Старика Леенштайнера я прихвачу с собой в Инсбрук. Деттмара оставляю вам вместе с протоколом.

До жандармского отделения было всего несколько шагов. Из имеющихся трех камер две находились в ремонте, так что Леенштайнер и Деттмар сидели в одной камере. Детшар провел беспокойную ночь. Старик проклинал его на все лады и взял с него обещание — ни единым словом не выдавать связей с людьми, симпатизирующими террористам. Иначе для него все окончится плохо. Деттмар понял, что попал из огня да в полымя. Впутаться в дела террористов было еще хуже, чем оказаться в одной компании с Фридеманом.

Войдя в камеру, Нидл предъявил Деттмару приказ об аресте, в котором говорилось лишь об угоне автомашины. Затем он попросил дежурного жандарма покараулить Деттмара, пока он не покончит с другими поручениями.

Нидл направился в здание местного самоуправления, чтобы кое-что разузнать о Фридеманах. Однако молодой бургомистр общины не принадлежал к местным жителям, и Нидл решил попытать счастья у местного священника.

Его преподобие Даубенбергер срывал в саду последние груши, когда появился Нидл, и тотчас же выразил готовность поговорить с ним. Он пригласил его в дом и поставил перед ним стакан вишневой наливки. Нидл выпил, и из глаз его брызнули слезы.

— Это от моего собрата из Тоблаха, или, как говорят сегодня, из Доббиако, — сказал, улыбаясь, священник. — Так вы хотели узнать о Фридеманах?

Одним духом он выпил содержимое стакана.

— Когда я приехал в Гантерн, это было в 1925 году, Фридеманы жили в небольшом домике там, на склоне. Семья состояла из трех лиц: лесоруба Антона, главы семьи, Иоганна, его старшего сына, работавшего на лесопилке, и Вальтера, младшего сына, только что окончившего школу. Мать умерла рано. Можете себе представить, что творилось в их доме.

Нидл решительно отказался, когда священник хотел налить ему второй стаканчик.

— Для Вальтера Фридемана — он был разбитным малым — тогда было только два пути. Или наняться на работу, вроде своего отца и брата, или покинуть Гантерн. Он предпочел последнее. — Даубенбергер вздохнул. — Его преподобие Ангеттер, тогдашний священник, старался подыскать для парня подходящее место, где бы он мог получить специальность. При его посредничестве Вальтер Фридеман уехал в Вену, изучил граверное дело и там попал в плохую компанию.

Его преподобие Даубенбергер позволил себе выпить еще один стаканчик наливки.

— Позднее мы о нем, слава богу, ничего не слыхали. Отец его умер, когда началась война. Надо признать, что он несправедливо обращался со своим старшим сыном. Или вы считаете правильным, если отец противится женитьбе своего сына, которому уже за тридцать?

— Об этом я еще не подумал, — дипломатично ответил Нидл.

— Мария Энцингер была порядочной девушкой, но старик из-за клочка луга рассорился с ее родителями и поэтому от казался дать свое благословение на брак. Иоганн смирился. Он женился лишь тогда, когда старик умер. Но вскоре был призван в армию, отправлен во Францию, затем в Россию. После нескольких ранений вернулся домой инвалидом. Когда крестили малышку Карин, его уже не было в живых. А Мария умерла через две недели после родов.

Его преподобие громко высморкался.

— Ребенка отдали сестрам милосердия в Инсбрук. Припоминаю, как сильно сердился на меня бургомистр Польдингер, когда общине надо было ежегодно вносить за ребенка небольшую сумму. Ведь инициатором всего этого дела был я. Польдингер — да упокой его душу всевышний — все время пытался освободиться от этих взносов. Насколько я припоминаю, это ему удалось. — Священник впал в крайнее возбуждение. — Уж не сыграл ли здесь роль младший Фридеман? Он ведь вновь объявился после войны…

Нидл пристально посмотрел на священника.

— Он вернулся в Гантерн?

— Не он, а его жена. Польдингер добился того, чтобы она взяла на себя заботу о ребенке. Она забрала его от сестер милосердия. Что стало дальше с девочкой, мне неизвестно.

— Карин Фридеман была помещена в государственный интернат в Гарце. Недавно она получила аттестат зрелости и теперь намерена продолжать учебу, — ответил Нидл.

— А почему вы хотите что-то разузнать о ее родственниках? Не замешана ли Карин в чем-то греховном?

— Сохрани боже, — воскликнул Нидл. — Это связано с ее дядей и ее тетушкой. Оба они погибли при странных обстоятельствах. Разве вы не читаете газет и не слушаете радио?

— Пороки суетного мира меня не интересуют, — сказал его преподобие Даубенбергер, и Нидл непроизвольно бросил взгляд на бутылки вишневой наливки. — Что касается этого Вальтера Фридемана, то я уже тогда предрекал, что он плохо кончит.

Нидл достал из кармана фото.

— Это он?

Даубенбергер пожал плечами.

— Возможно, да, возможно, нет. Прошло много времени с тех пор, как я видел его в последний раз.

Нидл вернулся в жандармское отделение. Целая толпа любопытных глазела, как он выводил Деттмара в наручниках к автомашине. Едва устроившись в кабине, Деттмар начал канючить, что его арест простое недоразумение.

— Тогда вы по ошибке обратились и к террористам? — спросил Нидл.

Деттмар вспомнил предупреждение Старика Леенштайнера и смолк. После этого поездка протекала тихо и спокойно, и инспектор не мог пожаловаться на поведение своего пленника.

— Нам надо совершить небольшую поездку в «Черкесский бар» на Бертлгассе, — сказал после обеда Шельбаум. — Правда, немного рановато, но все равно будет интересно. Я вам обещаю.

Маффи заказал автомашину, и четверть часа спустя они остановились почти на том же самом месте, где останавливался на «фольксвагене» Деттмар. Они воспользовались тем же входом и через коридор прошли в конторку, дверь которой по их звонку открылась автоматически. Ковалова восседала за письменным столом и читала газету.

— Чему я обязана, господин обер-комиссар? — спросила она.

Фамильярность ее обращения была равносильна вызову.

Шельбаум, казалось, этого не заметил.

— Когда вы позавчера посетили фрейлейн Фридеман, вы уже знали, что Вальтер Фрпдеман мертв. Не могли бы вы еще раз повторить, кто вам об этом сообщил?

Ковалова посмотрела на него с удивлением.

— Разве вы забыли? — спросила она. — Мне позвонил господин Деттмар.

— Вы точно помните?

— Поскольку я не в зале суда, мне нет нужды клясться, — с усмешкой произнесла Ковалова. — Во всяком случае, это был Деттмар. Разве только…

— Я весь внимание, — сказал Шельбаум, когда она запнулась.

— …разве только кто-то по телефону имитировал его голос.

— Тогда он и представился под именем Деттмара, — медленно сказал Шельбаум.

— Само собой разумеется.

Обер-комиссар кивнул Маффи, и тот начал стенографировать.

— Но мужской голос от женского вы, наверное, отличить сможете? — спросил Шельбаум.

— Наверное.

Шельбаум пристально посмотрел на нее.

— Следовательно, вам позвонил мужчина?

— Я уже сказала, — ответила Ковалова с нотками нетерпения в голосе.

— Определенно не фрейлейн Фридеман?

Если Ковалова разыгрывала удивление, то делала это мастерски.

— Разве я когда-нибудь это утверждала? — воскликнула она.

— Не вы, а господин Фазольд, — сказал Шельбаум.

Ковалова натянуто улыбнулась.

— Не знаю, как он додумался до этого, — сказала она. — Господин Фазольд заходил утром, приносил эскиз афиши. По-видимому, вы видели снаружи у входа, что мы вновь открываем заведение десятого октября. Если вам позволит время, то, возможно, и вы нас посетите?

— Мы говорили о господине Фазольде, — прервал ее Шельбаум.

— С господином Фазольдом я вообще об этом не говорила. Ведь я и сама еще не знала. Господин Деттмар позвонил, когда господин Фазольд уже ушел от меня.

— Фридеман и Фазольд встречались в вашем ресторане?

— Вы угадали. Когда я открыла «Черкесский бар» — это было, позвольте вспомнить, в пятьдесят шестом году, после заключения государственного договора, — они иногда бывали и здесь…

— Вы имели деловые контакты с Фридеманом?

— Не имела никаких до получения кредита, который он мне полгода назад дал на расширение заведения.

— Под большой процент?

— Кредиты никогда дешевыми не бывают.

— Как относились друг к другу Фазольд и Фридеман?

— Они были в дружбе с давних пор. Думаю, что их дружба тянется со времени концлагеря, где они были вместе.

Шельбаум задумался. Для него явилось неожиданностью, что Фридеман и Фазольд давно знали друг друга. Если это так, то через Фазольда определенно можно кое-что узнать о прошлом Фридемана. Почему же Карин об этом ничего не сказала? Он пытался припомнить разговор с ней. Ее вины здесь не было — о чем спрашивали, о том она и говорила.

Ковалова откинулась на спинку кресла.

— Смею я, комиссар, также спросить вас кое о чем?

— Пожалуйста.

— Что вы хотите от меня?

— Выяснить некоторые противоречивые моменты.

— Какой смысл в этом? Ведь Фридеман задушил свою жену, а затем покончил с собой.

— Вы так думаете?

— Не только я.

— Все не так просто.

— Не впутывайте меня в эту историю, комиссар, — сказала Ковалова приглушенным тоном. — Я не имею с этим ничего общего. Если Фридемана кто-то убил, то я могу лишь поздравить убийцу. Фридеман был мерзким субъектом и свою смерть заслужил не однажды.

— Следовательно, вы о нем знаете?

— Ничего не знаю, но убеждена, что вы, если захотите, раскопаете предостаточно.

— Скрывая информацию, вы нарушаете закон.

— Я не могу вам сказать более того, что знаю.

Шельбаум начал закипать.

— У вас французское подданство, вы лишь гость в нашей стране. Может легко случиться, что вас лишат разрешения на жительство.

Ковалова рассмеялась.

— Вы угрожаете мне высылкой. Тем самым вы хотите принудить меня к ложным показаниям. У меня даже есть свидетель, ваш молодой человек. Я могу на вас пожаловаться.

Шельбаум впал в ярость от такой наглости, но тут же овладел собой.

— На вашем месте я был бы более осторожным. В пятьдесят восьмом году вы были очень близки к высылке. Не помните ли вы аферу с укрывательством похищенного столового серебра?

— Я была невиновна!

— Все же та афера стоила вам двух месяцев тюрьмы и денежного штрафа.

— Я была невиновна, — повторила Ковалова. — Они вынуждены были дать мне испытательный срок…

— Это не доказательство вашей невиновности.

— Вы не имеете права обвинять меня. Один раз в жизни может не повезти…

— Один раз? — Шельбаум рассмеялся. — Вы явно не сильны в устном счете.

— То есть?

— В архивных материалах я нашел старый циркуляр, — по-деловому продолжал Шельбаум. — Я не хочу вас упрекать в том, какую жизнь вы вели в Берлине и Париже между двумя войнами. Но что произошло в Англии? Разве вы не работали переводчицей в информационном управлении министерства военно-морского флота?

На лице Коваловой не дрогнул ни единый мускул.

— Год тюрьмы за халатность в сохранении тайны информации, — продолжал Шельбаум. — Считайте, что вам тогда повезло, — суду не удалось доказать сознательную передачу материалов нацистам.

У Маффи захватило дух. То, что раскопал старик, было действительно сенсационно.

— Вы говорите о вещах, которые вас не касаются, — высокомерно произнесла Ковалова.

— Мы можем более подробно проследить ваш жизненный путь. То, чем вы занимались на черных рынках, оставило заметные следы в полицейских архивах. К ним приплюсовываются два месяца содержания под арестом. Не так мало, чтобы выдавать себя за святую невинность…

— Я вам все рассказала, что знала, — без всякого выражения произнесла Ковалова. — Есть еще вопросы?

Она держалась с внушающим уважение достоинством, и уход Шельбаума с Маффи не выглядел столь триумфально, как рассчитывал обер-комиссар.

— Деттмар сидит в камере, — сказал встретивший их Нидл. — Привести его сюда?

— Сегодня нет, — устало произнес Шельбаум. — Доложите кратко, Алоис, что вам удалось узнать. И на этом сегодня закончим.

Выслушав доклад Нидла, он сказал:

— Тайна этого Фридемана должна быть связана с его пребыванием в концлагере.

Два дня Кёрнер ждал появления Ритцбергера, но пока от того не было вестей. Кёрнер не раз спрашивал себя, было ли справедливо с его стороны требовать удвоенную сумму. Чутье подсказывало ему, что дело обещает уйму денег. Возможно, они заплатят даже и больше.

Он заметил настойчивость, с какой они хотели заполучить папку. Или он ошибается? Ритцбергер хотел его обмануть. Не лучше ли было забрать хоть эти деньги? Но Ритцбергер пытался его прижать и нарушил кодекс чести, который гласил: дал слово — держи. Нет, все, что он делал до сих пор, было правильно. Но он мог при этом и все потерять. Тогда и сто шиллингов, которые он уплатил Фердлу-Оплеухе, и те сто, которые ему обещал, также будут для него потеряны.

Ловкий взялся было за электробритву, как раздался стук, и скрипучий голос хозяйки прокричал:

— Тебе звонят, Руди!

Кёрнер подошел к телефонному аппарату и схватил трубку. Он вздохнул с облегчением. Это был Ритцбергер, который деловым тоном спрашивал, где может состояться встреча. Ловкий долго размышлял, как ему поступить, и наконец велел Ритцбергеру прийти к автобусному парку на Южнотирольской площади. После разговора он набрал номер и дал знать Фердлу-Оплеухе, что ему предстоит работа. Насвистывая, он вернулся к буфетной стойке и разрешил себе выпить двойную порцию коньяка.

Около половины первого Кёрнер сидел на остановке, там, где автобусы делали поворот к аэропорту. В это время здесь бывало почти безлюдно, зато напротив, на Виднеровском кольце, царило оживление. Кроме того, через скамейку от него занимал свой пост Фердл.

Ловкий огляделся. Мужчина в берете и кожаном пальто изучал расписание движения и делал какие-то пометки. Больше никого вблизи не было видно. Когда большая стрелка электрических часов достигла половины первого, Кёрнер увидел Ритцбергера, пересекавшего улицу. Он продолжал сидеть и не поднялся даже тогда, когда тот остановился перед ним.

Ритцбергер сел рядом и с подозрением спросил:

— Почему вы не захватили папку? Что-нибудь случилось?

Ловкий ухмыльнулся.

— Не буду же я эту ценную вещичку повсюду таскать с собой, — сказал он. — Не хватало еще, чтобы у меня ее украли.

Но Ритцбергер не оценил юмора.

— Где папка? — спросил он.

— В одном багажном отделении на Южном вокзале, — ответил Кёрнер, указав в сторону вокзала позади себя.

Ритцбергер помрачнел.

— Вы мне не доверяете!

Кёрнер кивнул.

— Ключ при себе?

— Естественно. Вот он.

Кёрнер помахал ключом, но на таком расстоянии от Ритцбергера, чтобы тот не мог схватить его.

— Я должен поверить вам, что папка в багажном отделении? — спросил Ритцбергер.

— Я-то вас не обманываю, — ответил Кёрнер, пряча ключ в карман.

— Согласен. Вы себе не можете этого позволить, — сказал Ритцбергер. — Для вас это дорого бы обошлось.

— Хорошо, — радостно вздохнул Кёрнер. — Тогда можем вернуться к нашему делу. Отсчитывайте деньги, но делайте это незаметно.

Ритцбергер достал конверт из внутреннего кармана пальто. Вынув пачку денег, он на глазах Кёрнера начал их пересчитывать.

— Но здесь только пять тысяч, — удивился Кёрнер, когда тот кончил считать.

— Мы ведь договаривались о пяти тысячах, не так ли? — удивился, в свою очередь, Ритцбергер.

— Это было до того, как вы пытались меня надуть, — возмутился Кёрнер. — Теперь вы должны уплатить десять тысяч. Иначе вы не увидите папки!

Ритцбергер озабоченно посмотрел на него.

— У меня нет десяти тысяч, — признался он с большим сожалением. Это сожаление, как ни странно, прозвучало искренне. — Отдайте мне папку за пять. Ведь и они для вас хороший гешефт.

— Ни за что! — разъяренно крикнул Ловкий. — Один раз вы меня обманули. Второй раз этого не случится.

Ритцбергер кусал губы. «Он еще достанет денег», — торжествующе думал Кёрнер.

— У меня нет десяти тысяч, — мрачно повторил Ритцбергер. — А папку я должен иметь. Очень сожалею, но остается один выход.

Он спрятал деньги, затем повернулся. Мужчина в кожаном пальто потерял интерес к расписанию и наблюдал за ними. Ритцбергер кивком подозвал его. Кёрнер не успел опомниться, как ему под нос сунули слишком хорошо известный жетон.

— Уголовная полиция, — сказал мужчина.

— У него ключ от багажного отделения, где хранится папка, — пояснил Ритцбергер.

— Давайте ключ! — приказал мужчина.

Сбитый с толку, Кёрнер подал ему ключ. Ритцбергер взял его и спокойно ушел вместе с мужчиной.

В состоянии полной растерянности Кёрнер продолжал сидеть на скамейке, когда к нему подошел Фердл-Оплеуха.

— Все в порядке? — спросил он.

Ловкий захныкал, Он все еще не мог уразуметь, что произошло.

— Ты знаешь, кто были эти оба? — жалостливо спросил он. — Они из уголовной полиции. Я же догадывался, что здесь что-то не так!

Фердл сидел рядом и слушал. Его тупой мозг медленно начал соображать.

— Он забрал у меня ключ от багажного отделения, — бушевал Ловкий. — Ну что я мог поделать?

— Но почему только ключ? — спросил Фердл. — Он должен был и тебя самого прихватить.

Ловкий подскочил на месте. Мгновенная догадка пронзила его.

— Но ведь он имел настоящий жетон! — крикнул он.

— С номером? — спросил Фердл.

Кёрнер уставился на него. На номер он не обратил внимания Фердл прав. Настоящий криминалист действовал бы иначе.

— На вокзал! Бежим на вокзал! — крикнул он сдавленным голосом. — Мы еще их там захватим.

Сопровождаемый Фердлом, он бросился к вокзалу. Но когда они подошли к багажному отделению, то увидели торчащий в замке ключ и открытую дверцу.

— Слишком поздно! — глухо произнес Ловкий.

Он почувствовал дрожь в коленях и в полном изнеможении прислонился к стенке.

— С тебя причитается сто шиллингов, — сказал Фердл.

Кёрнер молча порылся в портмоне и протянул ему кредитный билет.

Не очень симпатичным человеком оказался этот Деттмар. Одно его прошлое, хотя явно и подстриженное, настораживало Шельбаума. «Один из бывших нацистов, — подумал он, — которые умело сочетают свои прежние взгляды с деловыми операциями». Деттмар не мог утаить, что связи с Фридеманом он завязал и поддерживал через ССА и что сам он является членом одной организации в Федеративной республике, которая, как он выразился, «поддерживает дух былого фронтового товарищества». Единственное, в чем обер-комиссар верил ему, было то, что он ничего не знал о прошлом Фридемана. Вальтер был не столь глуп, чтобы посвящать других в свои дела. О террористах Деттмар вообще не имел представления. Правда, он хотел бежать, но инспектор Бурдан ошибочно приписал ему связь с террористами. То, что он оказался в доме Леенштайнера, было чистой случайностью. Направление к границе ему мог бы показать на улице любой человек.

— И для этого надо было просвистеть «Эдельвайс и Энциан»? — иронически спросил Шельбаум.

— Да, это служило паролем. Тогда бы мне обязательно помогли, — заявил Деттмар.

Раздраженный такой наглостью, Нидл хотел подняться, чтобы приняться за него как следует, но Шельбаум движением руки остановил его.

— Почему вообще вы хотели бежать? — спросил он.

— Мне позвонили в отель и предупредили, — ответил Деттмар, — что я нахожусь под подозрением.

— Кто позвонил?

— Этого я не знаю.

— Фрау Ковалова утверждает, что она узнала от вас, будто супруги Фридеман мертвы.

Лицо Деттмара исказилось от страха, но вместе с тем на нем появилось и подобие улыбки.

— Я ей не звонил и не мог звонить, потому что я сам ничего не знал. Если кто-то извещает о насильственной смерти двух человек, а потом сам исчезает, он намеренно навлекает на себя подозрение.

— Доля правды есть, — сказал Шельбаум. — Но если совесть чиста, то ведь не воруют машину и не скрываются?

Деттмар растерянно уставился в пол.

— У меня деловые затруднения, господин обер-комиссар, — сказал он наконец. — Один раз я уже получил кредит у Фридемана, но нуждался в новом. Действительно я был последним, кто оставался после вечеринки, Фридеман никого к себе не пускал, меня он тоже выгнал и запер за мной дверь.

Шельбаум ощупывал его холодным взглядом.

— Могло быть и так, могло быть иначе.

— Когда позвонили, мне стало ясно, что я окажусь наиболее подозреваемым, — сказал Деттмар дрожащим голосом. — Ведь все другие разъехались на своих машинах.

— Все? — спросил обер-комиссар.

— Никаких машин перед домом не оставалось, — сказал Деттмар. — Правда, мне показалось, что я видел человека, скрывавшегося в дальнем конце земельного участка…

— Таинственный незнакомец? — насмешливо спросил Шельбаум.

— Вы мне не верите, — захныкал Деттмар.

— Кто навел вас на связь с террористами?

— Я встретил одного человека на улице…

— Вы узнаете этот маленький ключик?

— Никогда его не видел…

— Что-нибудь знаете о блокноте, в который Фридеман вносил свои записи?

— Мы не были…

— Подумайте. Это поможет выяснить, кто заинтересован в смерти Фридеманов.

— Я не знаю.

— Тем самым с вас было бы снято обвинение.

Вопросы градом сыпались на Деттмара. Вдруг он всплеснул руками, и глухой стон вырвался из его груди.

— Какое отношение вы имеете к смерти обоих?

Ответа не последовало.

— Уведите его, Алоис, — спокойно произнес Шельбаум.

Нидл приказал Деттмару встать и вывел его. Вместе с Маффи он вернулся назад. Маффи положил папку перед Шельбаумом и раскрыл ее.

— Заключение графической экспертизы, — сказал он. — Вырванная записка принадлежит Фридеману. А здесь отчет экономической полиции. Проверено содержимое сейфа. Никаких оснований для подозрения в незаконных сделках нет. Также нет ничего, что говорит о краже со взломом.

Шельбаум сидел неподвижно, закрыв глаза.

— Поедемте к этому Фазольду, Маффи. А вы, Алоис, сходите в отдел тайной полиции.

Машина достигла северного берега Старого Дуная и по улице Ваграмерштрассе свернула влево. Шельбаум наказал шоферу ждать на Фультонштрассе, а сам с Маффи пошел по направлению к низкому, почти полуразвалившемуся домику, в котором проживал Фазольд. Над первым этажом возвышалась мансарда. Приближаясь к домику сбоку, они могли видеть также и веранду. Рядом, на лугу, в воду сбегал причальный мостик, к которому была привязана старая лодка.

Вернер Фазольд был занят тем, что прибивал новый почтовым ящик к калитке палисадника. Когда Шельбаум показал свое удостоверение, он заметно занервничал, но обер-комиссар в этом не нашел ничего странного. Большинство людей предпочитают не иметь дела с полицией.

Художник провел своих непрошеных гостей на веранду и освободил два стула от всевозможных бумажных свертков и тюбиков с краской.

Шельбаум отказался от предложенного стула и подошел к окну.

— Есть несколько вопросов, господин Фазольд, — сказал он, — связанных со смертью супругов Фридеман. Кстати, это не вилла Фридемана, что виднеется там, за деревьями?

— Да, — ответил Фазольд, вынимая трубку изо рта. — Но я думаю, дело-то выяснено?

— Каким образом?

— Рассказывают, будто Вальтер убил свою жену в покончил с собой.

— Кто это рассказывает?

— Вам достаточно спросить людей, проживающих вокруг.

— А фрейлейн Фридеман не верит, что ее дядя убийца.

— Карин никого не считает способным на что-то плохое, — с теплой ноткой в голосе произнес Фазольд.

— Вы считали Фридемана способным на что-то плохое?

— Почему вы так думаете? — в испуге воскликнул Фазольд. — Он был моим лучшим другом.

— В концлагере тоже?

— Там тем более.

— Почему вы были арестованы нацистами?

Фазольд обстоятельно занялся прикуриванием. У Шельбаума сложилось впечатление, что он тщательно обдумывает свой ответ.

— В политическом отношении я был совершенно неопытен, — сказал он. — По существу, мне было безразлично, какое у нас правительство. В тридцать девятом году я учился здесь, в академии изобразительных искусств. Ежедневно ездил на автобусе в Вену и однажды по дороге рассказал анекдот о Гитлере. Это был не очень остроумный анекдот, и я воздержусь его повторять. Он связан с малоприятными воспоминаниями…

Он жадно затянулся трубкой.

— Во всяком случае, на меня донесли, очевидно, водитель автобуса. Когда я после обеда намеревался поехать домой, гестапо арестовало меня на автобусной остановке. Они послали меня в Маутхаузен, а в конце войны перевели в Эбензее. С Вальтером Фридеманом я познакомился в Заксенхаузене. Он помог мне пережить самые тяжелые часы моей жизни…

— Вы вместе вернулись в Вену?

Фазольд кивнул.

— Мы сообща пробивались через трудности послевоенных лет. Затем он основал свое кредитное бюро, и дело у него пошло на лад.

— За счет других, — заметил на это обер-комиссар.

— Этого я не знаю, — сказал Фазольд, пожимая плечами. — Никаких сделок я с ним не заключал. Он иногда содействовал мне в получении заказов…

— Каких заказов?

— Эскизы всевозможных афиш, рекламные зарисовки, оформление каталогов — все, что относится к моей профессии. У него были хорошие связи.

Шельбаум бросил взгляд на Маффи, но тот не отрывался от своего блокнота.

— Вы художник-график, Вальтер Фридеман был гравером, — медленно произнес он. — Как использовали вас в концлагере?

— На таких графических работах, как шрифтовое оформление дипломов и грамот, статистических диаграмм, генеалогических таблиц. Однажды я даже занимался оформлением монографии по вопросу распространения свастики в Европе.

Обер-комиссар, казалось, хотел что-то еще спросить, но воздержался.

— Следовательно, вы знаете Фридемана с сорок второго года, — произнес он. — Не заметили ли вы за эти годы каких либо изменений в нем?

Фазольд положил трубку на письменный стол.

— Разве мы все не меняемся с течением времени? — спросил он, в свою очередь. — Двадцать лет назад мы думали так, а сегодня думаем иначе.

— Если я вас правильно понял, то вы не отрицаете изменений, происшедших с Фридеманом.

— Согласен, — подтвердил Фазольд. — В концлагерь он попал как левый радикал. В конце концов он понял, что политика ничего ему не дает, и с головой ушел в свои дела.

— С организациями, которые считаются правыми, — добавил Шельбаум.

— Возможно, и с такими, — сказал Фазольд.

Шельбауму показался странным безразличный тон, которым Фазольд рассказывал о своих страданиях в концлагере. Сам он не мог думать без горькой обиды обо всем, что ему пришлось там пережить. Если Фазольд так относится к своим переживаниям, значит, он бесхарактерный человек, или его развратили условия, в которых он живет теперь.

— Один вопрос в связи с вечеринкой, которая так неожиданно была прервана. Знали ли вы, что Деттмар оставался в доме после всех?

— Конечно, — ответил Фазольд. — Я его привел, чтобы он смог поговорить с Вальтером. Но для разговора сначала не представилось возможности. Когда мы все ушли, он скрытно пробрался в рабочий кабинет Вальтера. Об этом он предупредил заранее. Что случилось потом, я, естественно, не знаю.

— Возникла довольно странная путаница, — продолжал Шельбаум. — Фрейлейн Фридеман сказала нам, что будто бы от фрау Коваловой вы узнали, что о совершенном убийстве ей сообщила фрейлейн Фридеман. Но фрау Ковалова уверяет, будто об этом ей по телефону сказал Деттмар. Как же было в действительности?

— Я ошибся, — признался Фазольд, нервно крутя трубку. — Фрау Коваловой позвонил Деттмар.

— Но фрау Ковалова вместе с тем сообщила, что, когда ей позвонили, вас уже не было.

На дряблом лице Фазольда читалось смятение.

— Нет, нет, я был у нее.

— Мы это еще уточним, — сказал Шельбаум, поднимаясь.

Когда обер-комиссар и Маффи вышли из дома, начал моросить дождь.

— Пройдя концлагерь, этот Фазольд совсем не поумнел, — вслух размышлял Шельбаум. — Примечательно, что он утаил от нас нечто такое, что не имеет ничего общего с делом Фридемана. Вы знаете, чем в действительности занимались люди его профессии в концлагере Заксенхаузен?

Они сели в автомашину.

— Изготовляли фальшивые фунты и доллары, — произнес он, помолчав некоторое время. — Таким образом нацисты думали подорвать эти валюты во время войны.

В длинной, окрашенной белой краской приемной на первом этаже здания, где размещалась комиссия по делам иностранцев, Нидл снял шапку и осмотрелся. «Должно, быть, та дверь, что справа», — подумал он. Вывеска на двери гласила: «Входить по одному, и только после вызова! Стучать запрещается!» Прочитав надпись с презрительным сопением, Нидл нажал на дверную ручку и вошел. Через очки, сползшие на кончик носа, на него смотрело лицо, напоминавшее выжатый лимон. Термос и пергаментная бумага на столе говорили о том, что хозяину комнаты помешали завтракать.

— Не понимаете по-немецки?

— Почему же, — возразил Нидл. — Но как узнать, когда можно войти, если нельзя постучать?

— Когда у меня есть время, то я вызываю сам. Подождите там, снаружи.

— Не могу. У меня не так много времени, — пояснил инспектор.

— Да ведь это же!.. — Побагровев от гнева, чиновник выскочил из-за письменного стола.

— Терпение, коллега, — сказал Нидл, переходя на серьезный тон. — Я из уголовной полиции.

Чиновник мгновенно утихомирился.

— Мне нужна справка об одной иностранке, которая живет в Вене, — сказал Нидл и сел, не дожидаясь приглашения. — Звать ее Нина Ковалова, она владеет «Черкесским баром» на Бертлгассе.

— Что вы хотите знать об этой даме?

Чиновник вскочил, пододвинул лестницу к шкафу, поднялся по ней и тут же спустился с розовой карточкой в руках.

— Любопытно, — сказал он, — никаких конкретных данных. Только пометка тайной полиции об изъятии.

— Вы и есть тайная полиция? — удивился Нидл.

— Да, но эта карточка, как видите, не у меня. Я не знаю, где она. Попытайтесь поискать на Цедлицгассе.

Нидлом овладело неприятное чувство. «С Коваловой что-то не так», — подумал он.

Через пять минут Нидл был у знакомого ему комиссара Шотте на Цедлицгассе. Шотте тут же поручил секретарше разыскать документы, касающиеся Коваловой.

— Материалы были затребованы группой «С», — доложила секретарша. — Вы тогда были в отпуске, господин комиссар.

— Группа «С» министерства внутренних дел? — воскликнул Нидл. Он смотрел на Шотте, а тот на него.

— Вы обожжетесь на этом деле, — заметил наконец Шотте. — Это пустой номер.

— Но я должен хоть что-то знать.

— Никто не обязан что-то знать, — сказал Шотте. — Для чего вообще вы ведете розыски?

— По делу Фридемана, — ответил Нидл.

Шотте нахмурился.

— Оставьте это, Нидл, и придержите Шельбаума.

Но не таков был Нидл. Он считал: коль дано задание, его надо непременно выполнить. Четверть часа спустя он уже был на Херренгассе, где доложил о себе в отделе 17.

Когда потом Нидл вспоминал о разговоре, его всякий раз заново охватывало чувство негодования. О явке в этот отдел надо докладывать предварительно за четыре недели в письменной форме, да еще по меньшей мере часа два просидеть на скамейке. На этот раз его принял сам начальник сектора, к которому он и заходить-то не собирался…

— Вы хотите посмотреть на материалы относительно этой Коваловой? — холодно спросил начальник. — Почему?

— Мы ведем расследование по делу Фридемана, — ответил Нидл.

— В настоящее время мы перерегистрируем иностранцев, проживающих у нас длительное время, — сказал начальник сектора. — Я не могу в это вмешиваться.

Инспектор молчал. Он понимал, что это была пустейшая отговорка. «С каких пор министерство внутренних дел занято такими мелочами?» — хотелось ему спросить.

— Вы идете по ложному следу, — закончил начальник сектора.

Когда Нидл доложил Шельбауму обстановку, обер-комиссар длительное время хранил молчание. Затем сказал:

— Постепенно я кое-что начинаю понимать.

— Следовательно, мы оставим Ковалову в покое? — констатировал Нидл.

— Нет! — резко сказал Шельбаум. — Пусть группа «С» имеет свои основания для ее охраны. Но нам никто не помешает выяснить, какую роль она сыграла в деле Фридемана.

— Ты думаешь, мой дядя был непорядочным человеком? — спросила Карин Петера. Они сидели у нее дома и долго беседовали о том, что случилось в последние дни.

— Я не имею в виду его отношение к женщинам, — сказала она. — Иногда у меня возникает такое чувство, что будто на самом деле он был совсем другим человеком. Возможно, он вел двойную жизнь.

— Возможно, — согласился Ланцендорф.

Он взял со стола коробку и достал сигарету.

— Ты не понимаешь меня, — печально сказала Карин. — Вовсе я не думаю, что он сегодня был одним, а завтра другим. Речь идет об ином.

Петер Ланцендорф поискал спички в кармане.

— Отчего же, — сказал он, — я понимаю. Пусть твой дядя, допустим, и имел сомнительные качества, но это не дает оснований предполагать самое наихудшее.

Карин вздохнула с облегчением. Заметив, что Петер так и не нашел спички, она вышла в другую комнату и, вернувшись, протянула ему серебряную зажигалку. Он прикурил, машинально рассматривая зажигалку, и увидел инициалы: «ЭЛ».

— Чья это? — спросил он.

— Моя, — ответила она. — Ее я получила от моего дяди. Ты можешь оставить ее себе. Я ведь не курю.

Он не считал себя вправе принимать подарок, но не хотел обидеть Карин.

— Здесь не твои инициалы, — сказал он.

— Так ведь она и не предназначалась мне в подарок, — сказала она с легким раздумьем. — Когда я убирала комнату, то нашла ее в ночном шкафчике. Хотела отдать, а он сказал, чтобы я ее выбросила на свалку.

— На свалку?! — воскликнул Ланцендорф. — Серебряную зажигалку!

Карин кивнула.

— Потому-то я ее и сохранила.

— Откуда она у него?

— Она была в числе закладных вещей, которые клиенты при носили в обеспечение кредита, — ответила Карин. — Если кто-то своевременно не расплачивался, то вещь переходила в собственность кредитора. Так, по крайней мере, он объяснил мне.

— Не ломбард же был у твоего дяди, — с недоверием произнес он.

— Конечно, нет, — сказала она. — Но это имело какое-то отношение к его делам.

Петер Ланцендорф еще раз оглядел маленькую серебряную вещичку, и в голове его внезапно возникло воспоминание, от которого перехватило дух.

Сегодня в первой половине дня Петер несколько раз пытался дозвониться до Роберта Гофштеттера, того самого школьного товарища, который устроил его в институт, а сам ушел в редакцию «Абендпост». Дозвониться удалось лишь после обеда. Роберт сказал, что если он придет к нему около четырех часов, то еще застанет его в редакции. О чем идет речь? О процессе Армбрустера, проходившем четыре года назад? Он попросит достать материалы из редакционного архива. Вот почему Петер старался быть пунктуальным. Роберт его уже ждал, теряя терпение.

— Папка здесь, — сказал он. — Для чего она тебе нужна? Институт ведет исследования по затратам времени на процессы по особо тяжким преступлениям? Чем только вы теперь не занимаетесь! Надеюсь, найдешь, что ищешь. Но мне надо уходить на пресс-конференцию в транспортном управлении. С дорожными происшествиями в последнем квартале делается черт те что. Вот дело с Фридеманами куда веселее. Как? Ты был там в связи с допросом? И этот господин уже висел на суку на берегу Старого Дуная? Ты можешь располагаться у меня, пока не покончишь с делом. Потом отдай папку секретарше в семнадцатой комнате.

Ланцендорф перевел дух, когда Гофштеттер ушел. Дрожащими руками он открыл папку. Процесс по делу Армбрустера длился тогда три дня. Самая важная для Ланцендорфа деталь гласила: «…Местонахождение сумки убитой до сих пор осталось невыясненным. В сумке предположительно находились автоматический карандаш, пудреница, связки ключей, губная помада, вышитый носовой платок и серебряная зажигалка. Последние две вещи с инициалами «ЭЛ»…»

Он захлопнул папку и откинулся. Конечно, в данном случае могло быть и совпадение. Но такое совпадение просто поразительно.

Зажигалка могла быть и не ее. Ну а если ее, тогда как она оказалась у Фридемана? Он стиснул голову руками. А если бы на ее месте была Карин?… Он посмотрел на телефонный аппарат. Самое лучшее — это позвонить Шельбауму, тогда дело получит свой обычный ход. Ну а если кто-то подслушивает его разговор? Тогда завтра же все это будет в газетах.

С папкой под мышкой Петер вышел в коридор. Он чуть было не прошел мимо семнадцатой комнаты, но вовремя вспомнил, что здесь следует сдать папку секретарше. Он дошел до первой телефонной будки и позвонил Шельбауму. Тот оказался на месте. Он охотно согласился выслушать Ланцендорфа.

Обер-комиссар ждал его. Ланцендорф положил зажигалку на письменный стол и доложил о том, что ему стало известно. Шельбаум выслушал спокойно.

— Если бы вы могли умолчать о моем визите и не говорить об этом фрейлейн Фридеман… — закончил Ланцендорф.

Шельбаум покачал головой.

— Вы сами спокойно поговорите с ней, — сказал он. — Расскажите ей, как вы относитесь к этому делу. Вы ведь любите девушку, так будьте с ней откровенны. Если она впадет в шоковое состояние, то это, конечно, плохо. Но будет значительно хуже, если она потеряет к вам доверие… — Он пожал плечами. — Нам ведь еще неизвестно, каким образом зажигалка оказалась у Фридемана. Все может оказаться безобидным делом.

— Тогда я лучше подожду, пока вы уточните, — глухо произнес Ланцендорф и покинул кабинет.

Шельбаум размышлял. Дело все более запутывалось. Разговор с Фазольдом ни к чему не привел. Что означает шрам после операции под мышкой у Фридемана? Какую роль играет зажигалка?

— Алоис, — обратился он к Нидлу, который присутствовал при разговоре. — Домой сегодня поезжайте на машине. Но сначала посетите родителей Лоренци и узнайте, не принадлежала ли эта зажигалка их дочери.

Затем он позвал Маффи.

— Будьте готовы завтра утром. Возможно, поедем в Пфаффельрид.

Когда Маффи вместе с инспектором вышли в приемную, он спросил:

— Зачем ему туда надо?

— Подобрать для вас подходящую камеру в тюрьме, — с ехидцей ответил Нидл.

Лицо Бузенбендер выражало отчаянную решимость.

— Не трудитесь. От меня вы ничего не добьетесь.

Нидл поднялся со своего стула и встал позади нее. Она вскинула голову и посмотрела на него.

— Вы хотите меня ударить? Что ж, начинайте! Но вы все равно ничего не добьетесь!

По знаку Шельбаума инспектор вернулся на свое место. — Я вас не понимаю, — дружески сказал Шельбаум. — Почему вы молчите? Чем это может вам повредить?

— Я не хочу, чтобы другие оказались такими же несчастными, как я, — произнесла женщина. — Что вы раскопаете сами — это меня не касается…

— Невиновного не наказывают, — сказал Шельбаум.

— Что такое вина? Кто решает?

— Закон, — ответил Шельбаум.

Она кивнула.

— Я участвовала в убийстве. Закон сочтет меня виновной. Других нет?

Шельбаум понимал, что она имела в виду.

— Каждый должен отвечать за содеянное. Земельный суд Мюнхена ходатайствует о вашей выдаче, и, по-видимому, вас выдадут. Но пока вы нам изложите все, что знаете о Фридеманах.

— Я не скажу ни единого слова!

— Мы подождем, пока вы не передумаете.

Как только Бузенбендер увели, Шельбаум спросил инспектора:

— Позвонил ли Маффи в Пфаффельрид?

— Да, — ответил Нидл, — но, может быть, лучше поеду я?…

Шельбаум отрицательно покачал головой.

— Вы, Алоис, должны заняться делом Кухельауэра. Маффи я этого поручить не могу.

На лице Нидла отразилось разочарование. С тех пор как от родителей убитой Эллен Лоренци он узнал, что речь действительно идет о зажигалке их дочери, его интерес к делу Фридемана значительно возрос.

С нескрываемым огорчением он посмотрел на Шельбаума, который, не проронив ни слова, забрал шляпу, пальто и вышел из кабинета во двор, где у автомашины его ожидал Маффи.

Они поехали через Венский лес в направлении на Санкт-Пелен.

— Вы информированы по данному делу? — спросил Шельбаум. — Вы ведь тогда у нас еще не работали.

— Шум был на весь мир, — ответил Маффи с легкой обидой. — Самое зверское преступление за последние годы…

— Были и другие, не менее зверские, — сказал обер-комиссар. — Но следует помнить, что отец жертвы является советником Государственной канцелярии…

Двадцатилетняя Эллен Лоренци была убита в Турецком парке в ночь с 29 на 30 апреля 1960 года, когда она возвращалась домой. Труп был обнаружен на следующее утро в кустарнике недалеко от наблюдательной вышки. Следствие показало, что девушку пытались изнасиловать, но это не удалось из-за отчаянного сопротивления жертвы. Исчезли сумочка, наручные часы, клипсы и кольцо. Расследование шло долго, пока за другое подобное преступление не был арестован некий Армбрустер. Полиция обнаружила у него наручные часы, кольцо и клипсы убитой. Об их происхождении Армбрустер рассказал фантастическую историю: он, мол, обнаружил труп в кустарнике и забрал украшения. Незадолго до этого он слышал, как девушка разговаривала с иностранцем.

— Он должен нам сообщить все до мельчайших подробностей, — сказал Шельбаум. — Тогда никто ему не поверил. На суде он отказался от своих показаний, данных на предварительном следствии.

— Он умолчал о том, какие методы применял тогда Видингер, чтобы выудить из него показания.

— Благоприятпого впечатления он не производил, этот подонок.

— Но он был оправдан, — напомнил Маффи.

— Четырьмя против четырех голосов присяжных, — сказал обер-комиссар. — Ему повезло. Шесть лет он получил за другое преступление.

Они проехали Санкт-Пелен и увидели вдали мощные стены монастыря.

— Такого парня не жалко, — презрительно сказал Маффи.

— Жалко каждого, кто подвергается наказанию, — серьезно произнес Шельбаум. — Нельзя допускать различий только перед законом. Принципы права требуют справедливости по отношению к каждому. Бродяга тоже должен иметь право на это. Откажите ему в этом, и тогда фундамент нашего общества будет поколеблен.

Маффи находил взгляды Шельбаума несколько тенденциозными. Он знал немало представителей венского черного рынка и иногда испытывал желание увидеть их вздернутыми без лишних формальностей. Но, во-первых, смертная казнь отменена, а во вторых, что постоянно подчеркивал обер-комиссар, главная вина лежит не на этих преступниках, а на современном обществе.

Свернув с автострады, они поехали по федеральной дороге на Вахауер. Вдали виднелась скала, на которой стоял монастырь. Крутой берег справа переходил в пологие склоны, сплошь засаженные виноградником. Среди прекрасного ландшафта на голом холме стояло мрачное, похожее на крепость здание тюрьмы Пфаффельрид. Узкая дорожка, опоясывающая холм, вела к воротам тюрьмы.

Начальника тюрьмы на месте не оказалось, и его заместитель представил в их распоряжение приемную комнату. Затем велел привести в эту комнату Армбрустера.

Это был бледный человек среднего роста. В своем арестантском одеянии он, пожалуй, должен был возбуждать сострадание, но в его манере двигаться было нечто отталкивающее, коварное и подловатое. Маффи тотчас же почувствовал к нему антипатию. Шельбаум также сделал над собой усилие, чтобы скрыть чувство отвращения.

— Господа хотят задать вам несколько вопросов, — сказал заместитель начальника тюрьмы. — Отвечайте по совести. Если поступит жалоба, вам опять не миновать карцера!

Задав несколько вопросов о самочувствии арестанта, Шельбаум перешел к делу Лоренци. Армбрустер занервничал. Он избежал пожизненного заключения не из-за доказанной невиновности, а потому, что в цепи доказательств оказались пробелы.

— Расскажите-ка еще раз, что вы делали и что видели 29 апреля в двадцать три часа в парке.

Армбрустер перевел дыхание.

— Разве это не записано в протоколе? — спросил он.

— Мы хотели бы услышать это от вас, — сказал Шельбаум.

Допрос тогда вел Видингер. Протокол был таким поверхностным, что позволял получить любые доказательства.

Армбрустер приступил к рассказу. Он стоял за кустарником. Просто так. Это ведь не запрещено. В поле его зрения находилась скамейка, на которую падало немного света с улицы. Около одиннадцати подошел мужчина, лицо которого он видеть не мог: человек был довольно высокого роста, и поэтому ветви скрывали его голову. Мужчина остановился, когда сзади его окликнула девушка.

— Что сказала девушка? — быстро спросил Шельбаум.

Армбрустер жадно покосился на пачку сигарет, лежавшую на столе. Шельбаум позволил ему взять сигарету. Маффи дал прикурить.

— Она сказала: «Вы, по-видимому, что-то обронили, выходя из автобуса». Мужчина ответил резким голосом: «Ничего я не терял». По выговору он не был уроженцем Вены. «И этот блокнот? — спросила она. — В нем записана фамилия». И затем она назвала фамилию, прозвучавшую приблизительно как Зандрак или Зондрак. Мужчина, казалось, испугался и поспешно сказал: «Дайте-ка сюда. Это мой» Девушка отдала ему блокнот. Затем он спросил: «Вы хотите пройти через парк? Если вы не возражаете, я провожу вас». И они ушли.

— Следовательно, его лица вы не видели? — разочарованно спросил Шельбаум.

— Я видел только его руку, — сказал Армбрустер. — Но эту руку я помню абсолютно точно до сих пор. С улицы падал луч фонаря, когда он протянул руку за блокнотом. Это была костлявая рука с утолщенными кончинами пальцев. Тыльная сторона руки была густо покрыта черными волосами…

Маффи прекратил писать, как завороженный уставился на Армбрустера. Он знал эту руку. И Шельбаум тоже старался подавить в себе возникшее волнение.

— Что было дальше?

Армбрустер опустил глаза.

— Я побрел через парк, — тихо сказал он. — У наблюдательной вышки я натолкнулся на нее. Она была мертва. Я подумал: какая ей польза от украшений? Вот тогда я их и прихватил…

Шельбаум позвонил.

— Можете его увести, — сказал он вошедшему чиновнику. — Мы закончили.

Он не удостоил взглядом низко склонившегося арестанта, не в силах преодолеть отвращения, которое вызывал у него Армбрустер.

— Это была рука Фридемана, — взорвался Маффи, когда они сидели в машине. — Именно так она выглядела. Девушку убил Фридеман.

Шельбаум смотрел вниз на долину, где арестанты рыли дренажные канавы.

— Почему?

— По-видимому, из блокнота она узнала его фамилию. Изнасилование не было истинной целью убийцы.

— Да, — сказал Шельбаум, — оно было лишь симулировано. Он хотел устранить посвященную. Поэтому и забрал сумочку. Очевидно, опасался, что в ней могло оказаться еще что-то из его пометок…

— Так и было, — живо произнес Маффи. — Сумочку он потом выбросил. Только зажигалку оставил.

— Хорошая теория, Маффи, очень хорошая. Не хватает лишь одного: доказательства.

По коридору торопливо шел полицейский.

— Опять скандалит, — прокричал он. — Требует врача.

Чиновник, возглавлявший санитарную службу, возмутился.

— Ну-ка приведите его сюда.

Он только что успел уложить в стеклянный шкаф инструменты, как появился полицейский с Деттмаром. Деттмар страдал от тяжелого психоза, по чиновник не видел в этом ничего особенного.

— Что такое с вами? — недовольно спросил он. — Если хотите к врачу, то заявку надо подавать до шести.

Деттмар жаловался на невыносимые головные боли. Отдельные предметы он видит смутно. Кругом одни черные точки, а там, где свет, в особенности если свет искусственный, он видит разноцветную радугу.

Чиновник размышлял. Опыт подсказывал ему, что арестант не симулирует. Напрашивалось подозрение на глаукому, и было бы легкомысленно не принять жалобы во внимание. Потом бы ему это припомнили…

— Хорнтхалер! — крикнул он через открытую дверь в сосед нее помещение.

Появился мужчина в белой блузе.

— Сходите с арестантом к доктору Гюттлу.

Поездка до Галилейштрассе продолжалась не более трех минут. У двери квартиры доктора их ожидала медсестра, миловидная блондинка с роскошными формами. Она указала на маленькую комнатушку, служившую, по-видимому, домашним чуланом.

— Одну минуточку, — торопливо сказала она. — Господин доктор сейчас примет вас.

Арестант тупо уставился на узкое окно, сделав по направлению к нему несколько шагов.

— Назад! — резко крикнул Хорнтхалер.

Деттмар повиновался. Он наконец освободился от панического настроения, владевшего им с момента его ареста в Гантерне. Однако он не мог избавиться от мысли, что ему припишут убийство.

Блондинка прошмыгнула в комнату.

— Господин доктор освободился, — прошептала она и открыла дверь в кабинет, куда Хорнтхалер ввел Деттмара.

Доктор Гюттл с неудовольствием посмотрел на стальные путы на руках Деттмара.

— Снимите с него наручники, — сказал он Хорнтхалеру.

— Это по инструкции, — возразил тот. — Я не могу…

— Как же мне его осматривать, если он закован? — нетерпеливо прервал врач.

Хорнтхалер помедлил. Потом достал из кармана ключ и снял наручники. Деттмар потер запястья.

— Располагайтесь пока там, в кабине, — сказал Гюттл и сел за письменный стол. Медсестра готовила инструменты.

Хорнтхалер с опаской посматривал на кабину с черной занавеской, куда зашел Деттмар. Он подумал, не последовать ли ему за ним.

Деттмар послушно выполнил указание врача. В кабине было темно, хоть глаз выколи. Но, пообвыкнув, он заметил, что позади стула, на котором сидел, горела красная лампа. К столу, стоявшему перед ним, были прикреплены различные оптические приборы. Справа от стола он обнаружил очертания двери, в замке торчал ключ. Снаружи, во врачебном кабинете, врач что-то спрашивал, а Хорнтхалер громким голосом отвечал.

Все остальное Деттмар проделал почти машинально. Он схватился за ключ и попытался его осторожно повернуть. Ключ повернулся почти бесшумно. Деттмар поднялся и надавил на дверную ручку. Дверь подалась, сместившись в сторону. Во врачебном кабинете все еще раздавались голоса. Мгновение Деттмар в оцепенении прислушивался, затем протиснулся в раздвинутую щель и осторожно прикрыл за собой дверь. Увидев впереди длинный белый коридор, побежал по нему до лестницы, которая вела в подвал. Он действовал наугад, и это, похоже, помогало ему.

Оказавшись на лестнице, он бросился в подвал, где, к своей радости, обнаружил дверь черного хода. И вот он уже в саду. Пробравшись через густой кустарник, Деттмар достиг низкой стены, окружавшей широкую площадь. За площадью, которая живой изгородью была разбита на отдельные прямоугольники, он увидел высокое здание, по-видимому школу. Перепрыгнув через стену, он очутился в одном из зеленых прямоугольников, в котором стояли песочница и детская лесенка. Дети, игравшие здесь, закричали от восторга, когда он кувырком скатился в песок.

Еще сидя на корточках в песке, он случайно бросил взгляд на здание за стеной, из которого только что бежал. В этот момент раскрылось одно из окон, и из него высунулся какой-то человек. Тогда на четвереньках Деттмар кинулся к лазу через живую изгородь в соседний прямоугольник. Здесь он вскочил и побежал, преследуемый разочарованными криками малышей, которые все восприняли как желание взрослого дяди поиграть с ними. Наконец Деттмар пересек задний двор и оказался в переулке, который вывел его на оживленную улицу. Он был в Нусдорфе, как значилось на щитке дорожного перекрестка.

Начальник отдела безопасности бушевал. Две дюжины чиновников были разосланы по всем направлениям. Нидлу было поручено тотчас же поехать к доктору Гюттлу и расследовать, каким образом смог убежать Деттмар.

Гофрату было бы желательно приписать врачу пособничество в совершении побега, но то было бы явной бессмыслицей.

Заваренную кашу должен был расхлебать Хорнтхалер. Возможно, Деттмар будет схвачен прежде, чем об этом пронюхает пресса.

Стук в дверь вывел Нидла из задумчивости. Он был очень удивлен, когда в комнату вошел Петер Ланцендорф.

— У меня не так много времени, — сказал Ланцендорф, переводя дух. — Я воспользовался обеденным перерывом, чтобы прийти сюда. Господин Шельбаум на месте?

Нидл покачал головой.

— Сегодня утром я получил письмо, — сказал Петер. — Оно мне кажется несколько странным.

Инспектор взял конверт. Адрес был написан на машинке, отправитель не указан. Он вскрыл конверт и вздрогнул. В конверте было две записки. Одна была написана шариковой ручкой и, по-видимому, была вырвана из блокнота. Ома была похожа на другую записку, которую знал инспектор. Вторая содержала краткую машинописную запись.

— Зуси! — позвал Нидл.

Вошла секретарша.

— Дело Фридемана еще у вас?

Зуси принесла папку. И когда Нидл открывал ее, на пол выпала фотография. Ланцендорф поднял фотоснимок и, прежде чем передать Нидлу, бросил на него беглый взгляд.

— Вы можете спокойно посмотреть на него, — сказал Нидл. — Здесь ничего нет, кроме причального мостка на вилле господина Фридемана и пары пятен краски. Последнее пятно в восьмидесяти сантиметрах от конца мостка. Почему нет пятен впереди? Краска, которой Фридеман испачкал свои ботинки, должна была бы оставить еще один след. Трудный вопрос, поставленный не мной, а обер-комиссаром. Почему этот след отсутствует? Мое решение ему не нравится. Возможно, оно действительно не отвечает на его вопрос.

Инспектор разыскал другой конверт. Он вынул записку, которая так разозлила старшего прокурора, и сравнил с принесенной Ланцендорфом.

— Записка, по всей видимости, из блокнота, который принадлежал Вальтеру Фридеману, — сказал он, стараясь оставаться спокойным.

Ланцендорф, который не знал почерка Фридемана, казалось, был сбит с толку.

— Тогда вы должны знать, что она означает! — воскликнул он.

— Я думаю, да, — сказал инспектор, не скрывая своего возбуждения. — Пометка на другой записке достаточно ясна.

Он рассматривал записку, отпечатанную на машинке. Она гласила: «Густав Лебермозер, пенсионер, 16 декабря 1958 года». Против записи черной тушью был поставлен крест.

— И что из этого следует? — настаивал Ланцендорф.

Инспектор взял записку из блокнота. В ней была указана та же дата — 16 декабря 1958 года. Под этой датой было написано: «Кредитное дело Лебермозера, 17 часов 30 минут». Затем следовало странное слово «узнан» с тремя вопросительными знаками, а в конце аналогичный крест, как и после машинописного текста.

Нидл закрыл глаза и откинулся.

— Очевидно, речь идет о кредитной сделке, которая не была заключена. Семнадцатого декабря пятьдесят восьмого года пенсионера Густава Лебермозера в восемь часов утра нашли убитым в своей квартире. Все шкафы и ящики столов были перерыты, и поскольку в квартире не оказалось ни ценных вещей, ни денег, то предположили убийство с целью ограбления. Убийцу не нашли…

— Убийцей был Фридеман, — произнес Ланцендорф побледневшими губами.

— Возможно, — согласился Нидл.

— Но не говорить же мне самому об этом Карин! — вскричал Ланцендорф.

— Это уж ваша забота, — сказал инспектор. — Наша — выяснить, откуда идут анонимные письма. Вы имеете представление об этом?

— Вы бесчувственный человек, — сказал Ланцендорф. — Откуда я могу знать? Лучше скажите, как обстоит дело с зажигалкой.

— Что касается зажигалки, то она действительно принадлежала Эллен Лоренци.

— Следовательно, еще одно убийство, — глухо произнес Ланцендорф.

— Это еще не доказано, — сказал Нидл.

Ланцендорф молча повернулся и вышел.

Инспектор покачал головой и приступил к сочинению докладной по итогам расследования происшествия у доктора Гюттла. Он так углубился в свою работу, что не заметил, как вошел Шельбаум.

— Что здесь случилось? — проворчал обер-комиссар. — Все шарахаются от меня, как будто я вылез из бочки с нечистотами.

— Ни у кого нет охоты сообщать вам печальную весть, — меланхолично произнес Нидл. — Вас вызывает гофрат.

— Не в связи ли с сумасшедшим розыском, о котором мы слышали по радио?

— По-видимому, — сказал Нидл. — Деттмар удрал.

Он рассказал о случившемся. К его удивлению, Шельбаум остался совершенно равнодушным.

— Деттмар неважен для нас, — заметил он. — Есть более интересные вещи. Например, то, что, вероятно, Фридеман убил Лоренци. Косвенные улики довольно однозначны. Кроме того, Фридеман в действительности имел совсем другую фамилию — Зандрак или Зондрак. Она была записана в блокноте, который он обронил в Турецком парке и который ему вернула Лоренци.

Очевидно, это был тот самый блокнот, из которого была вырвана записка старшему прокурору…

— И Ланцендорфу, — добавил Нидл.

Шельбаум вопрошающе посмотрел на него, и инспектор доложил о посещении Ланцендорфа. Обер-комиссар посмотрел на записку.

— Он был очень возбужден, этот молодой человек, — сказал Нидл. — Опасается, как бы это не отразилось на его девушке.

— Для нее это тяжелый удар, — сказал Шельбаум. — Кстати, в списке лиц, имеющих судимость, Фридеман не числится. Я только что просмотрел…

— Возможно, он совершил преступление перед войной где-то в другом месте, например, в Германии, — сказал инспектор.

— Вполне возможно. Но он может оказаться и военным преступником.

— Военным преступником? Он же был в концлагере. Это общеизвестно.

— А шрам? — спросил Шельбаум. — Если я не ошибаюсь, этот пенсионер Лебермозер тоже был в концлагерях, даже в тех же самых, в которых был и Фридеман, в Заксенхаузене и Эбензее. Что там делал Фридеман? Был заключенным? Принадлежал к криминальной полиции или был охранником?

— Вы забываете Фазольда, — сказал Нидл.

— Боже милостивый, да не забываю я его, — раздраженно сказал Шельбаум. — Я отправил Маффи к генеральному прокурору посмотреть список военных преступников. Он должен вернуться…

Он словно произнес магическое слово… В комнату тотчас же вошел Маффи.

— Фридеман в списке не числится, господин обер-комиссар, — доложил он. — Нет ни Зандрака, ни Зондрака, и никого другого под созвучной фамилией.

Обер-комиссар пододвинул к себе телефонный аппарат.

— Если бы нам удалось заполучить этот таинственный блокнот… — сказал он. — Блокноты бывают иногда очень содержательными.

Он отвернулся и снял трубку телефона.

— Фрау Ковалова? Обер-комиссар Шельбаум. Я вынужден еще раз побеспокоить вас по поводу все того же звонка. Господин Фазольд вспоминает, что именно Деттмар сообщил вам о смерти Фридеманов. В остальном все в порядке. Но он продолжает утверждать, будто присутствовал, когда раздался звонок. Вы же нам сказали, что он ушел до звонка. Как? Вы также могли ошибиться? Благодарю.

Он положил трубку и с великой досадой произнес слова, которых прежде Нидл от него не слышал:

— Подлая тварь!

Перед обедом следующего дня — это была суббота — Фазольд остановился на своем старом «опеле» перед виллой Фридемана, по привычке нажав на давно не действующий ручной тормоз. Взгляд его скользнул по окнам: шторы были задернуты. «Наверное, ее нет дома, — подумал он. — Сегодня после обеда состоится погребение. У нее сейчас достаточно хлопот…» Выйдя из машины, он прошел в сад. На звонок вышла Анна, проделав перед ним свой самый замысловатый реверанс.

— Ну конечно же, фрейлейн Фридеман дома, — поспешно ответила она на его вопрос. — Следуйте за мной.

Услышав шаги Фазольда, Карин тихо сказала:

— Это очень мило с твоей стороны, Вернер, что ты пришел. Теперь я мало кого вижу.

— А Петера?

— Его — конечно, — сказала она. — Сигарету?

— Нет, благодарю, — отказался художник со смущенной улыбкой и сел. — Если позволишь, лучше закурю мою трубку. Я пришел, чтобы выяснить недоразумение и извиниться. Я ведь был совершенно убежден, что именно ты сообщила фрау Коваловой о смерти родственников. Потом я с ней говорил еще раз. То была моя вина, что я ее неправильно понял, позвонил ей на самом деле Деттмар.

Карин безмолвно посмотрела на него.

— Ты укладываешься? — спросил он, увидев открытый чемодан. — Когда едешь?

— Вообще не еду. — Горькая улыбка исказила ее лицо. — Я распаковываюсь.

— Если речь идет о финансовой стороне, — настойчиво продолжал он, — ты знаешь, что я для тебя все…

— Я знаю, Вернер, — дружески прервала она его. — Но речь идет не только о деньгах…

— Тогда о чем же? — с тревогой спросил он и отложил труб ку.

— Есть еще зажигалка, — пробормотала она, — маленькая серебряная зажигалка. Я подарила ее Петеру…

— Я не понимаю тебя, — пробормотал Фазольд.

Она пристально посмотрела на него.

— У моего дяди была серебряная зажигалка с инициалами «ЭЛ», — медленно произнесла она. — Она принадлежала девушке, которая четыре года назад была убита в Турецком парке.

На дряблом лице Фазольда отразилась тревога.

— Ты думаешь, что он…

— Этого я не знаю. Я вообще ничего не знаю. Но именно поэтому я и не могу поехать в Грац на учебу.

— Ты хочешь отказаться из-за одного подозрения? — спросил Фазольд, который вновь овладел собой.

— Вчера вечером у меня был Петер. Зажигалку я отдала ему позавчера. Он уже был в полиции. Здесь, кажется, есть что-то еще…

— В полиции? — повторил Фазольд, бледнея. — Послушай, Карин. Ты думаешь, что твой дядя совершил преступление? Эта история в Турецком парке…

— Здесь кроется больше, Вернер, значительно больше, чем стало известно в последнее время. Он достал Лизе фальшивые документы и тем самым связал ее по рукам и ногам, он совершал сделки с ССА…

— Все это может оказаться недоразумением! — вскричал Фазольд. — Зажигалку можно получить самыми разнообразными путями. Лизе он определенно хотел помочь… А сделки… Карин, ты что, не знаешь, в каком мире мы живем?

Фазольд поднялся.

— Похороны в два? — спросил он. — Подвезти тебя на моей машине?

— Петер заедет за мной, благодарю, Вернер.

Фазольд распрощался и ушел. Некоторое время он просидел за рулем в глубокой задумчивости. Затем принял решение навестить Ковалову.

Конторка ее была закрыта. Неряшливо одетая женщина проводила Фазольда в комнату, утопавшую в море подушек и подушечек. У стены размещалась низенькая скамейка, накрытая пестрым пледом. Из-за высокой ширмы, на которой были изображены в неприличных позах голые человеческие фигуры, раздавались громкие стоны. Вскоре оттуда вышла массивная женщина в белой блузе с засученными рукавами. За ней появилась и Ковалова в халате, имевшем когда-то голубой цвет Она расплатилась с массажисткой, а домработнице, задержавшейся в комнате, дала понять, чтобы та убиралась ко всем чертям. Фазольд сел на скамейку, Ковалова расположилась на оттоманке.

— Готова афиша? — спросила она.

— Только в понедельник, — мрачно ответил Фазольд.

— Что же тогда привело вас сюда, уважаемый мастер? — продолжала она с иронией.

— Своим утверждением, будто Карин сообщила вам о смерти своих родственников, вы поставили меня в неприятное положение.

— Это я уже исправила, — весело отозвалась Ковалова.

— Если бы я только знал о ваших намерениях в связи с этой историей, — нервно произнес художник. — Вы что-нибудь имеете против Карин?

Ковалова громко рассмеялась.

— Я подозреваю, что вы здесь дергаете свои ниточки, — жестко произнес он — В последнее время вы относились к Вальтеру уже не так, как раньше. Если он этого не замечал, то я-то заметил. И если Карин теперь так о нем думает, то это определенно не без вашего участия.

— Не фантазируйте, — сказала Ковалова. — Карин я видела только один раз после его убийства.

— После его убийства? — вспыхнул Фазольд.

— Или после самоубийства, если вам так больше нравится. Но этому ни на йоту не верит полиция. Во всяком случае, вы не можете считать меня способной в такой момент возводить хулу на покойника.

— Вы знаете, что Дора была моей любовницей? — вдруг спросил Фазольд.

— Да ну? — Ковалова прикинулась удивленной. — Что ж, Дора была чертовски аппетитной бабенкой Но с вашей стороны, благородный мастер, это был не очень-то красивый ход. Фридеман дает вам всевозможные заказы, а в благодарность должен…

Лоб Фазольда покрылся испариной.

— Теперь я знаю, почему вы так поступили, — глухо сказал он. — С тех пор как в «Черкесском баре» начались полосы неудач, другие, более счастливые люди, были для вас бельмом на глазу.

— У меня достаточно денег, чтобы удержать любого мужчину, — холодно произнесла Ковалова. — Я бы могла получить и вас, и даже без финансового вознаграждения.

Художник горько рассмеялся.

— Но я отказываюсь от этого, — сказала Ковалова. — Скоро я предложу вам другую сделку, на которую вы определенно согласитесь. Вы ведь с Фридеманом совершили немало сделок.

— Вы угрожаете мне? — хрипло спросил художник.

— Я предупреждаю вас об осторожности… — произнесла Ковалова.

В этот момент в комнату внезапно ворвался Деттмар.

Деттмар размышлял недолго, что ему делать, и сразу же направился к своему старому приятелю Брандлехнеру. Проскользнув во двор, он пересчитал окна и определил конторское помещение. На его стук внутри появился свет. Вскоре окно открылось, и из него высунулся мужчина. С большой радостью Деттмар узнал Брандлехнера.

— Выключи свет! Это я, Деттмар, — прошептал он.

Брандлехнер крякнул от неожиданности и исчез. Свет тут же погас. Деттмар с трудом забрался на подоконник и, тяжело дыша, свалился в комнату.

— Окно закрыть, шторы задернуть! — скомандовал он и тут же услышал скрип закрываемого окна и шорох задергиваемых штор. Затем зажглась настольная лампа.

— Тебя ищет полиция, — испуганно произнес Брандлехнер.

Страх Брандлехнера вынудил Деттмара к еще более решительным действиям. Он подошел к открытому канцелярскому шкафу и запустил руку за стопку бумаг. Когда повернулся, в руке у него был пистолет.

— Ну-ка брось, — возбуждено сказал Брандлехнер.

— Осторожно, он заряжен, — предупредил Деттмар. — Ты эту штучку прихватил, когда уезжал в отпуск из Воронежа, и с тех пор хранишь без разрешения. Радуйся, что я освобождаю тебя от нее.

Брандлехнер злобно посмотрел на него.

— Отдай пистолет и убирайся! Иначе я позвоню в полицию.

Деттмар язвительно рассмеялся.

— Я уйду, — сказал он, — уйду сейчас же. Но сначала ты дашь мне костюм, пару ботинок, три тысячи шиллингов… и пакет со жратвой…

— Ты с ума спятил!

— Иначе, — Деттмар затряс головой, — я расскажу в полиции, как поджигают склад, набитый старым хламом, и получают кругленькую сумму страховых, за которую можно потом купить отель.

— Это ложь!

Деттмар махнул рукой.

— А потом террористы…

Брандлехнер овладел собой.

— Если ты это затронешь, то считай себя трупом, — яростно произнес он. — Уж поверь мне.

— Не беспокойся, я буду нем, как могила, если ты мне поможешь.

— Подожди, — мрачно сказал Брандлехнер и вышел. Минут десять спустя он возвратился. — Вот! Ничего другого у меня нет.

Со смешанным чувством брезгливости Деттмар оглядел поношенный костюм и стоптанные ботинки, серое демисезонное пальто с засаленным воротником и старую фетровую шляпу.

— Здесь кое-что из еды, — сказал Брандлехнер, кладя на письменный стол пакет. — И вот две тысячи шиллингов. У самого пустая касса.

Деттмар оделся и сунул деньги за пазуху. В боковой карман пальто ему с трудом удалось запихнуть пистолет.

— Старое барахло ты можешь сжечь, — распорядился он.

— Надеюсь, что мы больше не встретимся, — сказал Брандлехнер, вновь распаляясь. — И если тебя вновь застукают, помни: ты у меня никогда не был.

Деттмар покинул комнату тем же путем, каким проник в нее. Ночь он провел в каком-то садовом домике без дверей и окон. С восходом солнца почувствовал себя совсем окоченевшим, вышел на берег Дуная, размялся, сделал зарядку. Мысль работала теперь ясно и четко. «Чтобы доказать, что никого не убивал, — решил он, — я должен переговорить с людьми, которые участвовали в вечеринке. Надо разыскать фрау Ковалову или Фазольда».

Перед «Черкесским баром» он опасливо огляделся и стремглав бросился в прихожую. На звонок вышла домработница и провела его в комнату Коваловой. Войдя, он тотчас же закрыл за собой дверь и вынул пистолет.

— Спокойно! Не шевелиться!

Ковалова, сидевшая на оттоманке, выпрямилась.

— Что это за чудачество! — негодующе сказала она. — Будьте добры убрать эту игрушку.

Деттмар, повинуясь, сунул пистолет в карман.

— Я думала, вас арестовали в Пойсбруннене, — сказала Ковалова.

— Это был кто-то другой, — ответил Деттмар. — Меня полиция не сцапала.

— К вашему счастью или вашему несчастью, — несколько загадочно произнесла Ковалова. — Так что вы хотите?

— Он хотел бы нам рассказать, как ему удалось позвонить вам утром в понедельник и сообщить о смерти Вальтера и Доры, — с сарказмом произнес Фазольд.

— Я никому не звонил! — вскричал Деттмар. — Я ничего не знал. Мне самому позвонили и предупредили…

— О чем? — спросила Ковалова.

— О том, что меня подозревают! Но я к этому делу совершенно непричастен.

Фазольд наморщил лоб и бросил на Ковалову гневный взгляд.

— Должно быть, кто-то по телефону выдал себя за него, — беспечно произнесла она.

— Я невиновен! Вы должны это засвидетельствовать, — повторил Деттмар.

— Как это вы себе представляете? — холодно спросила Ковалова. — Разве вы не знаете, что Хеттерле, — собственно, фамилия ее Бузенбендер — показала на вас?

— На меня? — выдохнул стройподрядчик. Он стоял у двери с опущенными руками.

— Так ведь после вас никто не видел Фридемана живым, — вскользь заметила Ковалова, плотнее закутываясь в халат.

— Я ушел, — сказал Деттмар. — Но после меня мог вернуться кто-то из посторонних или один из гостей.

— Успокойтесь, — сказала Ковалова.

— Да! Мог вернуться любой другой! — закричал Деттмар. — Например, вы Фазольд.

Художник вздрогнул.

— Почему я?

— Тогда был один человек перед домом… — начал было Деттмар.

— У вас очень богатая фантазия, — прервала его Ковалова. — Во всяком случае, если вы думаете, что мы можем засвидетельствовать вашу невиновность, то заблуждаетесь. Войдите! — крикнула она, услышав стук в дверь.

Вошла домработница и подала письмо. Ковалова осмотрела его со всех сторон.

— Отправитель неизвестен, — пробормотала она, вскрыла конверт и вынула три записки. Две были написаны от руки, третья на машинке. Пока она читала, никто не проронил ни слова. Затем хозяйка подняла голову.

— Я всегда думала, что шрам на лице Хеттерле имеет двенадцатилетнюю давность, а причина его — автокатастрофа. Но, выходит, дело обстоит несколько иначе. Вы не знали, Фазольд, что она пятнадцать лет назад промышляла на панели? Что она также торговала героином? И что один наркоман разукрасил ее ножичком, когда она отказалась дать ему наркотик бесплатно?

— Нет, — глухо ответил художник.

— Странно, — сказала Ковалова и покачала головой. — В те времена вы как будто были знакомы.

— Ничего я не знаю, — повторил Фазольд, сжимая руки в кулаки, чтобы скрыть дрожащие пальцы.

— Но здесь есть нечто еще более интересное, — сказала Ковалова. — Четыре года назад была убита некая Эллен Лоренци…

— Фридеманом, — прошептал Фазольд.

— Откуда вы знаете?

— От Карин. Полиция подозревает его…

— Тогда здесь есть доказательство, — сказала Ковалова.

— Что же это за записка? — спросил художник в нервном напряжении.

— Не имею понятия. Одна записка должна, по всей видимости, служить пояснением к двум другим. Эти, очевидно, вырваны из блокнота.

— Почерк Фридемана?

— Я думаю, да. Но вот кто посылает такие письма? К тому же анонимно.

Она переводила взгляд с одного на другого. Деттмар ничего не понимал. Фазольд, казалось, над чем-то размышлял.

— Этим я осчастливлю Шельбаума, — сказала Ковалова. — Такие кости он гложет с удовольствием.

— А что будет со мной? — спросил Деттмар, который все еще стоял, прислонившись к двери.

— Вы исчезнете, мой друг, — сказала Ковалова. — Я вас никогда не видела. По старой дружбе я готова несколько смягчить вашу нужду. Господин Фазольд присоединяется. Пятьсот от меня и пятьсот от него. И будьте здоровы! И не жестикулируйте своим пистолетом…

Похороны состоялись на кладбище в Эдлезее. Погребальная процессия была небольшом, так как Карин отказалась давать объявление в газете. Она поручила Анне оповестить по телефону только компаньонов и друзей дома. Пришли немногие, большинство прислало венки и цветы. При всей щекотливости своих дел они все же не хотели компрометировать себя личным участием в похоронах супружеской пары, таким зловещим образом покинувшей их круг.

Карин стояла рядом с Петером Ланцендорфом. В тесном помещении морга она механически воспринимала слова соболезнования и была рада, что гробы с телами покойников не были выставлены для торжественного прощания.

Священник громко читал традиционную молитву, и черная шапочка на его голове покачивалась в такт с дымящимся кадилом. Сизоватые облачка тотчас же разгонял свежий ветер. «Аминь», — произнес причетчик в заключение молитвы. После этого священник с горестной миной подошел к Карин и пожал ей руку.

Провожавшие подходили друг за другом к могиле и бросали в нее прощальную горсть земли. Затем все вместе они отправились к уединенному участку кладбища. Там без церковных церемоний могильщики опустили гроб в свежевырытую яму. После того как каждый из пришедших простился с усопшим, могильщики снова взялись за лопаты. Карин не могла убедить священника, что Вальтер Фридеман не совершал самоубийства. Возможно, ей это удастся потом, с помощью Шельбаума, но сейчас у нее для этого просто не было сил.

Во время похорон обер-комиссар держался в тени, однако в церемонии прощания участие принял. Он и не думал проводить здесь какие-то эксперименты в целях выяснения дела Фридемана. Его служебные обязанности предписывали ему бывать и на таких церемониях, не говоря уже о чисто человеческом интересе, который он проявлял в отношении Карин.

Одним из первых кладбище покинул Фазольд. Он уехал на своем старом «опеле». Шельбаума, подошедшего к своей машине, окликнули-сзади.

— Не торопитесь, — послышался голос Коваловой. — У меня кое-что есть для вас.

Шельбаум обернулся.

— О чем идет речь? — спокойно спросил он.

Ковалова протянула ему конверт.

— Я получила его сегодня утром.

— Анонимно?

Она кивнула.

— Случайно присутствовал господин Фазольд.

— Благодарю, — сказал Шельбаум. — В моем собрании таких немало.