На пути в Итаку

1

«А сейчас вы увидите куски Челябы старой. Купеческой», — говорит наша экскурсовод Н. Н., останавливаясь перед полудекоративной аркой с гербом уездного Челябинска. На гербе — верблюд. А за аркой — улица-заповедник Кировка. Официальное ее название «улица Кирова», но челябинцы называют Кировкой, как бы переориентируя название улицы с фигуры загубленного — по некоторым данным, Сталиным загубленного — пламенного революционера, а также крепкого хозяйственника и жизне/женолюба на марку знаменитого завода.

На Кировку мы входим, оставляя за спиной проспект Ленина, разливающийся в этом месте площадью Революции с памятником на противоположном берегу. Памятник, естественно, Ленину. Под серым, но чуть прояснившимся — дождь со снегом, шедший с утра, уже закончился — небом силуэт Ленина кажется черным. Основную массу его составляет вздыбившееся под ветром бронзовое пальто. С внешностью вождю не повезло: невысокий плотненький господинчик, лысина, бородка, пиджачок, жилетка — не тянула она на госсимвол. С Дзержинским монументалистам было легче — лицо аскета и долгополая шинель. В челябинском пальто вождя тоже есть что-то от шинели Дзержинского. И вообще — от Шинели. Собственно говоря, шинель — это что? Пальто. Но пальто — статусное. То есть Шинель как персонификация статуса. Статуса не только сословного или государственного, но и метафизического. Что остро почувствовали, например, новые русские 90-х, разрешавшие проблему самоидентификации с помощью монументальных, как шкаф, пальто.

От ветра, вылепленного скульптором в полах ленинского пальто, веет привычной жутью.

Ну а предыдущий Ленин, тот, с которого наша экскурсия начиналась, — тот Ленин еще не в шинели. Памятник стоял в парке на Алом поле, и показывали его в качестве самого первого в Челябинске — а может, и в стране — памятника вождю. Не памятник даже — мемориальный комплекс: бюст Ульянова-Ленина помещен в грот-раковину, по бокам грота две маленькие ассирийские колонны. А в качестве постамента для раковины с бюстом — мавзолей, точнее — мавзолейчик. Он, естественно, пуст. Ленин здесь никогда не лежал. Но дело не в этом, дело опять же в символике статуса, поиск которой уже начат в этом мемориальчике. Пальто-шинель пока не задействовано. Скульптор еще кружит в классическом наборе символов из того ряда, в котором пирамиды, мумии, мавзолеи, саркофаги и прочие восточные величественности. Но — не слишком настаивает. И потому есть в этом мемориале еще что-то человеческое, что-то от кладбищенских памятников. Ленин здесь меланхоличен, даже как бы угрюмо отстранен. Из живого человека, точнее, «живого покойника» он еще не превратился в человека-лозунг. Увиденное на Алом поле почему-то напомнило мне памятники- мемориалы на обочинах автомобильных трасс Абхазии: каменные ступеньки наверх к терраске с каменным столом и скамьей под каменным навесом, где стоит изваянный в натуральную величину красавец Гиви или Гоги, который как раз в этом месте разбился на своей машине или мотоцикле. На столе бутыль с вином и стаканы, уже отнюдь не каменные, — приглашение сесть за стол, выпить в память о покойном. Никогда не видел, чтобы кто-то воспользовался этими столами, но простодушие и человечность жеста трогают.

Нет ничего странного в таком ассоциативном ряду, образ возник, так сказать, по контрасту — ленинский мемориал на Алом поле оказался отделенным для меня пятью минутами ходьбы от статуи Ленина, которая несколько дней встречала меня в холле Педагогического университета. Университетский Ленин стоит при входе, в закуточке под лестницей, в том месте, в каком в богатых купеческих домах ставили чучело медведя. У университетского Ленина гневно-вдохновенное выражение лица и харизматично вскинутая рука, указывающая на выход. Полы его пиджачка тоже слегка раздуты «вихрями».

2

В Челябинск я приехал, воспользовавшись приглашением поучаствовать в научно-методической конференции Челябинского педагогического университета, — стараясь не вспоминать о гениальном, как выяснилось, образе Хлестакова, в этом собрании ученых-филологов я представительствовал от современной литературной критики. Ну а экскурсия по городу была устроена сразу же после завершающего конференцию, по-домашнему уютного и теплого застолья, и нас, особо любопытствующих, набралось аж четверо. То есть гуляли мы не группой экскурсантов, а тесной компанией, но краевед и старожил города Н. Н. была, по-видимому, изначально настроена на «мероприятие» — показ многочисленным гостям промышленной столицы Южного Урала, ее достопримечательностей, как то: проспекта Ленина, центральных площадей, памятников Ленину и памятника Орленку (вот тут на меня затмение нашло — кто это? Про героико-романтический образ из комсомольской песни я вспомнил, только когда увидел под бронзовой фигурой вражескими путами стянутого героя группку молодых людей с транспарантами — активисты молодежного движения «Единой России» боролись здесь за укрепление «вертикали власти»), а также на показ заново обретенной городом в 90-е пешеходной улицы Кирова, дающей возможность рассказать о досоветском Челябинске. И мы, четверо экскурсантов, ежились не столько под холодным ветром, сколько под застарелым пафосом в интонациях нашего экскурсовода, не успевшей перестроиться на атмосферу гуляльного междусобойчика.

Кроме меня, Н. Н. слушали еще три дамы. Филолог из Киева, оглядывавшая местный городской пейзаж с толерантностью гостьи, и — по нынешним временам — гостьи уже заграничной плюс жительницы самой древней и прекрасной из русских столиц. А также две барышни из Москвы — одна из которых, специалист по фольклору церковно-приходской среды, внимала рассказу Н. Н. с христианским смирением и сразу же по окончании экскурсии устремилась по временному мосту через реку Миасс к действующему храму — то ли для духовного очищения, то ли для продолжения полевых исследований. Вторая барышня, напротив, специализировалась на рок-культуре 80-х, и от специфического воодушевления, с которым Н. Н. разворачивала перед нами героическую историю советского Челябинска, ее воротило особо. Девушка, конечно, терпела, но терпела малость демонстративно, и мне приходилось успокаивать ее. Лукавил, конечно, немного, потому как на самом деле я пытался усмирить свои собственные — с пионерского еще детства накопленные — реакции на советскую риторику, мешавшие услышать то, что рассказывала нам Н. Н., а говорила она о вещах действительно важных. И не вина Н. Н., что языка для рассказа о советской истории у нас еще нет.

(С барышней же этой мы отвели душу уже после экскурсии, укрывшись в теплом зальчике новорусской ретрокофейни на Кировке, где девушка смогла наконец размотать свой длинный шарф и согреть красные от холода ладошки о чашку с кофе; после кофе мы закурили, и девушка стала рассказывать, как накануне она гуляла здесь вечером, гуляла в одиночестве, шел дождь, смеркалось, Кировка была мокрая и пустынная; угрюмые в этот час особнячки казались ей продолжением депрессивной каменной мощи проспекта Ленина, и вот тут она вдруг услышала что-то страшно знакомое, от неожиданности она даже не поняла, что именно, и, только наткнувшись на группку уличных музыкантов, накрывшихся полиэтиленом, и увидев, как блестят от зажженных уже фонарей мелкие капли на желтой меди саксофона, узнала знаменитый спиричуэл — девушка произнесла длинное английское название его, которое я воспроизвести здесь не в состоянии, — ощущение, как будто я откуда-то вынырнула к себе, сказала она. Откуда вынырнула? В это девушка вникать не стала. И то, что рассказывала она, мне было очень даже понятно. Боюсь, такие вещи с годами я воспринимаю гораздо острее, чем моя тогдашняя собеседница.)

Иными словами, компания для осмотра достопримечательностей оказалась для меня на редкость плодотворна и своей малочисленностью, исключавшей возможность уединиться в толпе, и достаточно ярко выраженными индивидуальностями спутников, провоцировавшими на полифоничность восприятия.

Ну а Н. Н., естественно, начала свою экскурсию с того, с чего, собственно, и начинается город, который сегодня называется Челябинск, — с бронзовых памятников Ленину.

3

При входе на Кировку нас встречает городовой. Тоже из металла. Литой. Рост вполне человеческий, выражение лица — тоже. Чуть дальше бронзовый крестьянин-ходок чешет голову перед местным законодательным собранием, далее — барышня начала прошлого века, застывшая перед зеркалом. Сидит на земле бронзовый мальчик-башкир, рядом верблюд. Городской нищий из позапрошлого века расположился на тротуаре у офиса «Альфа-банка». Левша склонился над тисочками (рядом афиша гинекологической клиники); за углом извозчик с лошадью и пролеткой в натуральную величину (я покорно полез в пролетку фотографироваться), трубочист на крыше и так далее. Челябинцы из прошлого в толпе нынешних горожан. Атмосфера этого театрально-скульптурного действа вполне соответствует сувенирному глянцу, который навели реставраторы на два или три десятка сохранившихся от старинных времен домов. Темно-малинового кирпича двухэтажные особняки, а также дома деревянные, с украшенными резьбой крыльцом и окнами- витринами, из которых — окон — светят торсы полуобнаженных женских тел, слегка прикрытых (точнее — открытых) обтягивающими шортиками и полосочками ткани на груди, эротический напряг их плеч, изогнутых животиков и бедер приглушен прохладным блеском белой пластмассы. Это, надо полагать, те самые дома, которые в конце XIX века называли здесь «двухэтажными громадами». Ну а громада сегодняшняя, начала XXI века, тумба-небоскреб бизнес-центра из синего стекла — то ли поднимается над Кировкой, то ли спускается на нее с неба. Парит, короче.

На Челябинск лучше всего смотреть отсюда, из городских интерьеров XIX и XXI веков. Кировка — это рама, в которую вставлены не столько остатки уездного русско-азиатского городка, сколько могучее тело индустриального Челябинска как архитектурного заповедника советской эпохи времен ее расцвета, то есть сороковых-пятидесятых годов.

«Мы не поддались на моду 90-х переименовывать улицы, — с гордостью говорит Н. Н. — Как был у нас проспект Ленина, так им остался». Да, разумеется. Но дело еще и в том, что проспект этот переименовать невозможно. Это не бывшая Большая Дворянская губернского города и не безликий Ленинский проспект в Москве. Челябинский проспект строился изначально как проспект Ленина — просторно, монументально, торжественно. Не просто жилые дома, но дома-дворцы для «советского труженика», с портиками, тяжеловесной торжественностью колоннад, с эркерами, с балясинками балюстрад, с барельефами, на которых гербы, колосья, веночки и проч.

4

«Старая Челяба», «наша Челяба», «героическая Челяба», повторяет наш экскурсовод, и в сюжете города, который постепенно, как пазл, складывался из микросюжетиков рассказа Н. Н., само слово это — «Челяба» — из «топонимического жаргонизма» постепенно превращается в нарицательное, которое пишут с маленькой буквы. В обозначение некой субстанции, которую материализовал город.

Топографию нынешнего Челябинска определила война; из европейской России перевозили оборонный завод, ставили на окраине, в чистом поле, и вокруг завода начинал расти свой городок. То же было со вторым заводом. И с третьим, и с четвертым. И все эти города и городки стали районами нового Челябинска. «В войну, — рассказывала Н. Н„когда мы стояли на Алом поле, — здесь не было площади и парка, здесь все было под огородами. Город заполонили эвакуированные… Все квартиры стали коммунальными, жили даже в ванных комнатах. Челябинск был похож на табор».

Я слушал Н. Н., разглядывая дома на проспекте Революции, четырех- и пятиэтажные, с высокими окнами, с эркерами, — 30-е годы, нарождающийся советский классицизм с еще не выветрившимися у архитектора воспоминаниями о конструктивизме. «И что, здесь тоже селили эвакуированных?» «Да нет, что вы, — сказала Н.Н. — Здесь жил парт- и хозактив, а также — НКВД. Эти дома не уплотняли. Наоборот, обнесли их забором, как режимную жилую зону. Квартиры в этих домах до сих пор считаются лучшими в городе. А вот здание пединститута переоборудовали в патронный завод».

5

Заповедная Кировка, по которой мы идем от проспекта Ленина, заканчивается неожиданной пустотой справа. Чем-то вроде площади или разреженного сквера. На площади стоит оперный театр. Очень правильно стоит — нужно сначала не торопясь пройти всю старорежимную Кировку, вжиться, вчувствоваться в ее масштабы, чтобы возникшее — вдруг — здание могло продемонстрировать свою слоновью монументальность. Широкие ступени, за ними огромные, никак не меньше, чем у Большого театра в Москве, колонны. Колонны держат могучий портик, на который налеплен герб СССР, а под гербом — скрещенные знамена и атрибуты искусства: арфа, бандура и элементы какого-то клавишного инструмента, почему-то вызывающего ассоциации с разломанным патронташем. Советский классицизм завершается наверху советской готикой — тремя фигурами на портике. В центре на коньке сидит огромная женщина с арфой, рука ее, как бы только что оторванная от струн, застыла в воздухе; женщина, вдохновенно выпрямив спину, вслушивается в извлеченный ею звук. А по краям, на нижних концах крыльев портика, еще двое, но уже стоящих: слева — советский юноша в просторной рубахе и брюках, руки разведены в каком-то, надо полагать, танцевальном движении; а на правом крыле — грудастая молодуха в крепдешиновом платье, уперев в бок левую руку, вскинула правую и голову к ней повернула, как если бы фотографировала сама себя цифровой камерой.

Нелепо, смешно? Не уверен. Слишком всерьез это, слишком истово.

Квинтэссенцией советского монументализма для меня, на-пример, всегда было сооружение под названием «Рабочий и колхозница» — две человеческие фигуры с лицами-масками (советский извод античной театральной традиции), стоящие в нелепой «позе устремленности», и предметы (серп и молот) в их судорожно протянутых (куда? точнее — к кому?!) руках поза эта наделяет содержанием почти религиозных символов. Недавно по ТВ фрагменты этого монумента показали крупным планом — течение времени, то есть морозы, жара, дожди, едкая взвесь городского смога, разъело металл, обнажило швы, окончательно превратив эти маски в лики монстров. Тональность комментария была патетически-сострадательная: не позволим погибнуть, спасем бесценное! Ну уж нет! Как раз этот естественный процесс и доводит идею монумента, точнее, интенцию ее до окончательного завершения.

Интенция загадочная — советская архитектура завораживала меня (с детства) каким-то глубинным шизофреническим сдвигом внутри, вроде порыва ветра в тяжких полах ленинского пальто.

Притом сдвиг этот оформляли высококвалифицированные архитекторы и скульпторы. В одном сетевом тексте я назвал когда-то советского архитектора Щусева недоучкой и получил в Интернете отповедь: недоучка, извини, это ты, а Щусев был превосходным специалистом, знатоком архитектуры, академиком, преподавателем и т. д. Упрек принимаю. Да, справедливо: есть ситуации, когда нельзя стесняться пафоса, нельзя прятаться за стыдливые эвфемизмы типа «недоучка» — нужно называть вещи своими именами: варварство в сочетании с профессиональным бесстыдством. Именно Щусев забабахал в центре Москвы, перед зданием Московского университета и Большим театром, перед Кремлем пафосный советский комод гостиницы «Москва».

Впервые я увидел ее в четырнадцать лет, на исходе сумрачного декабрьского дня из окна троллейбуса, который вез меня, несколько часов назад приехавшего в столицу из дальневосточного Уссурийска, вез с Полянки через Большой Каменный мост, и с холодком восторга я смотрел, как разворачивается зимняя панорама Москвы-реки и Кремля. Шел снег, фары у редких машин внизу на набережной были зажжены, потом троллейбус уже катил мимо строгой, прекрасной решетки Александровского сада, мимо заснеженных деревьев, под которыми от подножья Кремлевской стены катались вниз на санках мальчишки, а слева обзор из окон был закрыт бесконечным телом Манежа, — городское пространство вокруг звучало как музыка, как вступление к «Хованщине» Мусоргского, которое ежедневно, под названием «Рассвет на Москве-реке», в шесть утра запускало наше владивостокское радио. То было одно из моих самых сильных архитектурных переживаний. И такой же силы оказалось тягостное недоумение, когда троллейбус въехал на Манежную площадь и я увидел впереди здание гостиницы «Москва», — музыку Мусоргского сменил туш, который выдували в свои трубы музыканты из самодеятельного оркестра Дворца культуры Сахарного комбината им. тов. Жданова при вручении почетной грамоты за победу в соцсоревновании. То есть я, оказывается, искренне полагал, что здание это — только картинка с водочной этикетки, торговый знак водки «Столичная», которую в Уссурийске пили по праздникам начальники в отличие от всего прочего населения, покупавшего в нашем железнодорожном магазине просто «Водку» по двадцать пять двадцать.

Что такое советская архитектура и что такое советский архитектор, я, воспитанный парадной архитектурой советской провинции, формулировал от противного — отталкиваясь от радостного изумления при виде оригиналов (в старых кварталах Владивостока, в Москве, Ленинграде, Херсонесе), которые поражали сочетанием величественности и относительно небольших размеров здания. То есть первым (если не главным) свойством советского архитектора следует считать его искреннюю уверенность в том, что величественное измеряется величиной. Счастливые люди. Как тот же Церетели, сделавший Петра I оловянным солдатиком, но — размерами поболе колокольни Ивана Великого в Кремле и соответственно превративший Стрелку на Москве-реке и Кремль вдали в сувенирные игрушки. И не думаю, что дело здесь в ненависти нынешних городских властей, одобривших идею, к старой Москве как архитектурному коду русской истории, памяти страны, нации; дело — в неискоренимости советского менталитета.

Нет-нет, я не ропщу, я понимаю, что могло быть и хуже. Вроде Дворца Наркомтяжа на Красной площади или сверхмонументального монстра Дворца Советов на Волхонке — сегодня архитектурные проекты нереализованных госзамыслов 30-х годов воспринимаются как иллюстрации к медицинской монографии о протекании особо тяжких форм социально-исторической шизофрении (к реализованному мы притерпелись).

Иными словами, мне как воспитаннику Железнодорожной слободки города Уссурийска легко представить себе, что чувствовали челябинцы, когда со здания оперного театра сняли леса, когда оно вознеслось над одноэтажным и двухэтажным купеческим городом. Это был пришелец из другого мира. Не просто театр, то есть здание для музыки и балета, а Государственный Храм Культуры, освященный Советским Государством, то бишь Великим Сталиным.

И здание это — всерьез. Любой стеб по его поводу будет выглядеть пошло. Здание могучее во всех отношениях. Построенное к 1941 году для театра, театром оно стало не сразу. Началась война, и его переоборудовали под цеха военного завода. Потом потребовались годы, чтобы сделать его театром. В частности, заводскую копоть со стен выжигали вручную, паяльными лампами.

6

Гуляя по центру Челябинска, я понимал, что рассматриваю фасад. Точнее — шпиль, если воспользоваться образом Голдинга из знаменитого романа, в котором монах Джослин, одержимый намерением возвести свой небывалый по высоте шпиль, обнаруживает, что по мере вознесения шпиля в небо фундамент его должен все глубже и глубже зарываться в землю; и Джослин вместе с ним из солнечного свечения и простора вынужден опускаться в тяжкую сырость земли, болотное узилище — в беспросветность.

Основу «шпиля», фундамент Челябинска, то есть саму челябу, я увидел в последний час своего пребывания в нем.

Повезло с ситуацией — я нервничал. Мне казалось, что я опаздываю в аэропорт. Сумма в шестьсот рэ, которую заломил таксист за дорогу от перекрестка улицы Энтузиастов и проспекта Ленина, показалась мне чрезмерной — я помнил, что дорога от аэропорта до въезда в город заняла минут десять, а по городу частники ездили за 100–150 рублей. Я спросил у милиционера на улице про маршрутки в аэропорт. «В трех минутах ходьбы отсюда, на Алом поле, — сказал он. — Маршрутка номер двенадцать». В маршрутку я сел, имея в запасе 54 минуты до начала регистрации. Ну, может, чуть припозднюсь, если пробка где будет, но не более того. Не страшно. Челябинск для меня практически закончился: сколько-то минут по городу, потом несколько минут через пригородный лесок, а там — регистрация, самолет и уже московская маршрутка из Домодедова до моего Орехово-Борисова. Я даже не позаботился занять место у окна и приготовить фотоаппарат. Присел с сумкой в проходе полупустого «пазика», который казался мне поначалу легким и мобильным. Но очень скоро выяснилось, что маршрутка останавливается на каждую поднятую с автобусных остановок руку, и через несколько минут я обнаружил, что еду в битком набитом, а потому медленном и невыносимо подробном городском автобусе.

За окном тянутся серые многоэтажки, перекрестки, внезапные пустыри, рекламные щиты. Горизонт, составленный из дымящих заводских труб, за которыми должен быть аэропорт, не приближается. И я уже начинаю поглядывать на часы — время мое уходит. Но вроде как дома стали реже, пошли какие-то заборы, за ними промышленного вида почернелые здания — начинается промзона, которая должна перейти в загородный — финальный для меня — лесок.

Однако промзона не кончается. Она вытягивается в бесконечный заводской забор справа и трамвайную линию под ним. Забор бетонный, потом кирпичный, монолитный, а потом — полуразрушенный, с остатками проходных, потом снова бетонный. По ту сторону забора стоят остовы заводских строений с посеревшими, как будто заляпанными засохшей глиной стенами. Столбы. Трубы вдали. Пейзаж словно покрыт многолетней копотью.

И копоть эта — уже до горизонта.

Нет, пейзаж не был безликим. Напротив. Он выразителен. Чересчур даже. Но как раз здесь и нужен мне, как назло, упакованный в сумку фотоаппарат. Почерневший кирпич, бетонные блоки заводских корпусов, ржавые скелеты каких- то башен и башенок, покрытые пылью окна, разинутые ворота-двери брошенных цехов — все это воспринимается как единая масса. Не разлепить на архитектурные и пейзажные микросюжеты.

Глаз мой послушно скользит по очередной бетонной стене, проваливается в выбитое окно, в крохотный пейзажик, отбитый покореженной оконной рамой, в котором, пейзаже, кусочек далекого пустыря с каким-то просвечивающим насквозь, как этажерка, строением из металла.

На несколько мгновений в мелькнувших за окном распахнутых воротах открывается широкий заводской двор с изгибом подъездной дороги, с проросшими сквозь остатки бетонного покрытия клоками травы.

И отовсюду на меня, точнее, сквозь меня смотрят слепые окна оставленных заводов и немые провалы ворот-дверей. Во взглядах этих — давнее привычное изнеможение.

Необъяснимо, но из некоторых труб бесшумно вываливаются клубы коричневого или серого дыма. Большинство же труб стоят как давно высохшие деревья. Присутствуют. И только.

Людей в этом пейзаже нет.

Трамвайные рельсы по-прежнему тянутся справа от дороги, но ни одного вагона, кроме двух, что встретились на выезде из города, нам не попалось. Только пустые площадки трамвайных остановок у порушенных проходных.

И не нужно никаких усилий воображения, чтобы содрогнуться от мысли, сколько же понадобилось людей, чтобы заполнить жизнью это раскинувшееся до горизонта пространство.

Я вдруг снова слышу фразу, прозвучавшую несколько лет назад южной теплой ночью на набережной курортного Мармариса в Турции: «Господи, сколько же, оказывается, людей живет на земле!» Мы шли компанией по узкой набережной вдоль пляжей, на которые из черной ночи наползали такие же черные волны, а по другую сторону от нас были уличные кафе. Их столики и стулья выходили почти на дорожку. Кончалась граница одного кафе, и за полудекоративной стеночкой начиналось следующее кафе, со своей музыкой, светом, загорелыми людьми в легких одеждах. И очень скоро барьерчики, отбивавшие одно заведение от другого, уже казались перегородками одного вытянувшегося на пять или шесть километров — на час нормальной ходьбы — кафе. И кто-то из нашей компании сказал, что в свое первое утро здесь, когда он делал пробежку по набережной вдоль этих столов и стульев, еще незанятых, у него возникло ощущение дурного сна, потому как невозможно набрать столько людей для подобного количества столов и стульев. Но вот — они заняты, и там, в разноцветной полумгле, темные, загорелые лица, блеск влажных в улыбках зубов и глаз, высоких бокалов, пивных кружек; а мы идем мимо в праздничной толпе легко одетых людей, говорящих на немецком, турецком, русском, польском, английском и бог знает на каких еще языках. И я вдруг ощущаю полузабытую силу и пружинистость шага, легкий зуд прожаренной солнцем, просоленной морем кожи, внезапное волнение от жеста женщины, идущей впереди, которая пытается удержать взметнувшееся под порывом влажного ветра с моря легкое свое платьице и тяжелые черные волосы.

Сейчас же я смотрю на ту набережную отсюда, из полумертвой зауральской промзоны, заполненной призраками тысяч и тысяч мужчин и женщин без возраста. Выгоревшие серые робы — летом, ватники — зимой. И первое, что чувствуешь, оказавшись в этой толпе, — ощущение неимоверной усталости. Оно же — ощущение остановившегося времени. Работа на оборону — это что? Это когда тело твое и ты с ним — давно уже придаток к станку, к машине, а мозг — всего лишь таймер, включающий и выключающий определенные мускулы. Каждый день по десять-двенадцать часов одних и тех же движений — недели, месяцы, годы.

И какой там Мармарис?! Райскими чертогами, цветущим садом видится отсюда проспект Ленина во время демонстраций на «майские» и «ноябрьские». Непривычное ощущение чистого тела и свободных от работы рук. Небо над головой полощется флагами. Вместо заводского гула, грохота и скрежета, привычного, незамечаемого, как гул собственной крови, — музыка и человеческие голоса. И запахи — не мазута, окалины, дыма, а тройного одеколона или даже «Красной Москвы» — от женщин, которые вдруг становятся женщинами. А впереди сокровенная сердцевина праздника — выпивка в тесной комнате со столом, заставленным винегретом, селедкой, картошкой, солеными огурцами и американскими консервами; с патефоном и танцами в коридоре; с байковым одеялом, которое натянут на стену для фона, чтобы сделать коллективное фото «ФЭДом» или трофейной широкопленочной «Агфой». А на следующее утро — снова к станку, в гарь и грохот цеха или в кабинку «газика» на 10–12 часов мутного морозного дня — в работу безостановочную, бесконечную, перетирающую твои силы, надежды, желания — перетирающую твою жизнь.

Я вспоминаю, как Н.Н. рассказывала о проводах на фронт челябинского танкового полка, сформированного из молодых рабочих. И вот сейчас, здесь, я не могу отделаться от мысли, точнее — чувства, что в порыве, заставившем молодых людей уйти на войну, кроме патриотического военного воодушевления было еще и подспудное желание вырваться из омертвляющего стояния времени в жизнь — яркую, сильную, с цветом и простором, с движением. Со смертью? Да, но — не растянувшейся на месяцы и годы, а внезапной, праздничной почти — в открытом бою.

Я выныриваю на несколько секунд из морока этого пейзажа, вспоминаю про аэропорт, но на часы уже не смотрю — как будет, так будет. Хрен с ним, как-нибудь доберусь.

Но впереди сгустилось наконец что-то зеленое. Похоже, через несколько минут мы окажемся уже за городом, в лесу.

Почувствовать облегчения я не успеваю — зелень впереди уже просвечивает белыми стенами многоэтажек, мы въезжаем в очередной район Челябинска. То есть из города мы и не выезжали. Все, мимо чего мы сейчас проезжали, — Челябинск.

После блочных многоэтажек пошли приземистые трех- и четырехэтажные дома, оштукатуренные и когда-то покрашенные, но краска та, бывшая изначально темно-зеленой и желтой, давно протерлась, осыпалась, и серые прорехи покрыла все та же копоть промзоны. Меня провозят через ее жилые отсеки. Прихотливая праздничная вязь кириллицы и латиницы магазинных вывесок на первых этажах не в силах справиться с угрюмостью неотличимых друг от друга — «казенных», как говорили в моем уссурийском детстве, — домов.

Мы притормаживаем на площади-перекрестке с очередным «дворцом культуры»: у него двухэтажный фасад, крашенный темно-зеленым, белые квадратные колонны, а перед колоннами — все та же черная фигура Ленина.

Город бесконечен.

Но вдруг в автобусе разом светлеет, мы опять в промзоне. Но уже другой, следующей, — угрюмые, как бы расплывшиеся под собственной тяжестью тумбы ТЭЦ вдали, опоры высоковольтных линий, все те же бетонные и кирпичные заборы, но промзона эта кажется еще более пустынной и дикой. Земля уходит вниз, там что-то вроде заболоченной долины. На горизонте пучок труб, неестественно черных, как воткнутые в небо обгорелые спички. Небо над долиной прорезает трубопровод, уходящий к этим трубам; трубопровод похож на коричневую окаменевшую кишку.

Дно долины влажно поблескивает, но это уже не грунтовые воды.

Мне показывают то, на что не надо смотреть, — проступивший из земли пот промзоны. Сокровенная влага челябы, впитавшая копоть, окалину, мазут, впитавшая остановившееся здесь время, остановившиеся жизни людей, ставших сырьем оборонной промышленности.

По мере нашего движения сквозь эту зону там, внизу, в долине, что-то происходит — дно ее начинает менять цвет. В серовато-желтом влажном поблескивании жижи появляется как бы зеленца, долина зарастает травой и мелким кустарником, но листва там бледно-зеленая, с белесоватым рыжим оттенком. И этот цвет листьев и травы не от пыли, осевшей сверху. Этот цвет дают соки самой земли. Соки челябы.

Я вижу цвет надорвавшейся земли.

И вот тут я чувствую, как автобус наш прибавляет скорость, как бы освободившись от какой-то тяжести. Мы выбрались на шоссе. За окном справа и слева лес. И зелень его постепенно набирает чистый цвет майской листвы.

Автобус тормозит. За деревьями у обочины — поле, в поле — свежерубленые дома дачного поселка. Люди из автобуса начинают выходить, и тесный надсадный автобус превращается в просторный, легкий и стремительный «пазик» с одним пассажиром — мною. В освободившемся окне впереди — стрела шоссе, похожая на аллею, она упирается в двухэтажное здание аэропорта.

И вот уже я иду по гладкому серому пластику пола в зале вылетов — помещении неимоверной чистоты и элегантности. Регистрация еще не закончилась, я встаю в очередь. А еще через полчаса усаживаюсь в кресло перед стеклянной стеной, установив на соседнем кресле пластмассовый стаканчик, в который аэропортовский автомат налил 150 граммов прекрасно сваренного эспрессо. Передо мною за стеклянной стеной просторное — сначала бетонное, потом травянистое — поле. Над полем такое же бесконечное бледно-голубое небо. Три могучих «Ту-114», помеченных синими и красными полосками компании «Уральские авиалинии», кажутся в этом пейзаже игрушечными.

7

…Самолет давно в воздухе, я сижу у иллюминатора. Мир за окном чист и холоден. Внизу снежные поля и ледяные торосы облаков. Сверху пустая синева. Ровный гул моторов.

Я пытаюсь сосредоточиться, чтобы выбрать ту деталь, которая бы связала увиденное мною в Челябинске в образ. Это оказывается просто. Я закрываю глаза и вижу то, что отложилось помимо сознания на глазном дне, — металлическую решетку у сквера на проспекте Революции.

Металлическое литье — вот что сопровождает человека в Челябинске везде. Неожиданно элегантные решетки газонов и подземных переходов. Черные фигурки Скупого рыцаря, купцов Островского, барышень из чеховских пьес на фасаде театра драмы. Литые олени на школе номер один. Памятники Ленину и памятник Орленку. Литой Горький перед Педагогическим университетом. Театральная массовка на Кировке. Каслинское литье в сувенирных магазинах.

И я вспомнил странное чувство, которое испытал, когда во время экскурсии по проспекту Ленина перевел взгляд с черного монумента Ленина на фигуру металлического городового при входе на Кировку. По смысловому наполнению жесты разные, но было в этих артефактах что-то роднившее их. Присутствующее поверх намерений скульпторов. И здесь не просто оттенок хвастовства человека своей силой, своим могуществом: «Могу из металла — и городового, и Ленина, и солоночку с филином! Могу!» Здесь было нечто, от чего пробирал холодок.

Это вот что: человек, получивший из рук Создателя камень как воплощение крепости и твердости, воплощение вечности и неизменности, сам научился создавать (точнее, пересоздавать из камня) свое воплощение крепости и твердости — металл.

Неизбежный и в данном контексте жутковатый вопрос: что означает жест Создателя, допустившего человека к этому акту пересоздания своего творения? Не знаю. Но трудно избавиться от ощущения присутствующей в этом Его жесте недоуменной растерянности.

В исполнении безукоризненного замысла Создателя — явленного нам мира, во всей его бесконечности и всем разнообразии, в неимоверной просчитанности и присутствии абсолютного порядка даже в «беспорядке», во всей его гармонии — от движения звезд до моргания вылезшей из воды на лист кувшинки лягушки, — в исполнении великого замысла оказался сбой. Прореха. Прореха чудовищная — человек. Наделив его земной плотью, зачем-то Он дал человеку еще и разум. То есть сделал его существом инородным для земной жизни, чужим для самого его, человека, тела. Дав разум, Он наделил человека ужасом осознания своей конечности. В природе смерти нет. Бабочка, живущая день, не знает этого, и это значит, что живет она вечно. И мертвое дерево на самом деле не мертвое, а гнилое, передающее свою жизнь дальше. И лес, который в конце каждой осени застывает, заледеневает на зиму деревянным скелетом, весной снова юн и зелен. Смерть в этом мире — только для человека. Осознание этого заставляет человека напрягаться в попытках избежать неизбежного, обрести свою Силу, свое Могущество. И усилие это чем дольше длится, тем дальше отодвигает человека от собственно жизни. Зрелище жуткое.

И вот тут поспешно, как бы смутившись своей оплошности, Создатель попытался уравновесить эту дисгармонию — Он дал человеку часть своих сил. (Или это была форма наказания? Но нет, вряд ли — так наказывать можно разве что соперника.)

Что такое вот эти гигантские ангары литейных цехов? С их громом, огнем, раскаленной лавой, текущей из ковша? С механизмами, по размерам и мощи абсолютно несопоставимыми с возможностями человеческого тела? Что творится здесь на самом деле? По сути, акт пересоздания самой материи, из которой творит Создатель, которая и есть Его «тело» — для нас по крайней мере.

Чей акт? Кто здесь вершит? Не знаю, но уж точно не человек. Цивилизация научила нас членить великую тайну создания на тысячи и тысячи простых и понятных актов и быть уверенными, что смысл этого великого действа равен сумме элементарных актов.

Вот эта слепая уверенность, это безмыслие страшнее всего.

Отсюда путь в никуда.

8

Проспект Ленина в Челябинске длится и длится, набирая пышность и монументальность в направлении университета, и когда проспект уже как бы обретает максимальные простор и мощь, он вдруг обрывается. Обрывается на самом разбеге, упершись в мемориальный комплекс Курчатова. Дальше ни проспекта, ни города нет.

Курчатовский мемориал представляет две стелы в виде узких плит, поставленных рядом. Точнее, одну плиту, разорванную некой страшной силой на две. Разорванность эта символизируется аляповато, но более чем выразительно выполненными половинками атома. В одной стеле закреплена одна половинка, в другой — другая. В просвете между стелами металлические нитки, протянувшиеся от половинок атома, нити не дотягиваются друг до друга, как бы демонстрируя этим разорванное «силовое поле жизни». И перед этой щелью, перед этой прорехой стоит ее создатель — Курчатов. И его шинель будет покруче, чем у Ленина или Дзержинского. Это даже не шинель, это — мантия. Курчатов поддерживает ее обеими руками. Но при этом он не похож на мальчика, надевшего взрослую одежду. Огромный, с поднятой головой, с квадратной окладистой бородой, Курчатов стоит как языческий (новоязыческий — от науки) бог Новых Времен, отвергнувший все, чем спасалось человечество до него. Он — Тот, Кто Расщепил Саму Материю Жизни.

И потому он завершает проспект Ленина. Здесь финал.

Пятьдесят лет назад, 9 сентября 1957-го, на исходе дня, в тридцати километрах от Челябинска, под городом Кыштымом на реке Теча, в небо поднялось ядерное облако. Облако было красного цвета. Облако светилось. Через несколько часов лес под ним стал красным и желтым, а к утру все листья лежали на земле. Черный голый лес стоял над красной и желтой радиоактивной землей. Сколько умерло людей, мы не знаем. Это было Государственной Тайной, как и сам Курчатов и как его Деяние. Кыштымская трагедия не породила того количества литературы и свидетельских показаний, как чернобыльская. Человечество не содрогнулось, как в 1986-м. Советская цензура оказалась деталью того великого проекта. Ну а потом Курчатову поставили в Челябинске этот монумент, так, как если бы в Хиросиме поставили монумент Оппенгеймеру.

Вместо резюме

В финале должно быть что-то гармонизирующее. У меня не получается. Гармонизировать все перечисленное выше — значит сделать вид, что понимаю. Но я не понимаю. Для меня Челябинск в нынешнем его виде — все еще не прочитанный до конца иероглиф «советского». Да, я ненавижу все советское. Признаюсь. Ненавижу и при этом отдаю себе отчет в том, что я абсолютно советский человек. Советский — по ментальности, советский — в каждой непроизвольной реакции. Новорусские времена я встретил сорокалетним, окончательно сложившимся человеком. И то, что я написал здесь про Челябинск, я написал про себя.

Предуведомление

Сознаю, что затеваемое мною — писание про Тунис — непрофессионально. Более того, как бы даже неприлично — человек берется писать о стране, в которой прожил всего три недели и о которой, едучи туда, знал только, что она в Африке, что там ислам и Средиземное море. Все. Ни языка, ни малейших представлений об истории, государственном устройстве, искусстве и пр. — ничего. Осваивал в процессе тоже достаточно сомнительном — рассеянной бестолковой жизни среднестатистического туриста, то есть ездил по разным городам, шлялся разинув рот по улицам, заговаривал со случайными собеседниками, щелкал фотоаппаратом и воровато снимал видеокамерой (людей главным образом — а не протокольные достопримечательности); гида во время своей единственной организованной (но какой! — двухдневной, почти в тысячу километров на автобусе) экскурсии слушал рассеянно, отвлекаясь на силуэты за окном, на цвет колючек в пустыне и бурые катышки верблюдов, на инвентаризацию мусорной свалки, каковой был ровный и бесконечный кювет вдоль шоссе. Ну что такой может рассказать? В подобных ситуациях даже бывалый и действительно образованный Бродский оправдывался: «Поскольку я пробыл там всего неделю, все, что я говорю, не выходит, по определению, за рамки первого впечатления». Это цитата из его эссе про Бразилию «После путешествия…», которое (эссе), несмотря на некоторую конфузливость интонации в начале, он тем не менее дописал до конца. Я же оправдываться вообще не собираюсь. Напротив. Чувствую себя в полном праве. Потому как не собираюсь придуриваться знатоком Туниса, ислама, знатоком культуры африканской, магрибской, а также средиземноморской, римской, финикийской и проч. Я намерен писать только про то, что на самом деле увидел, почувствовал, пережил, и про то, что надумал здесь.

По-моему, так правильно. Потому как предварительное накопление сведений из истории, этнографии, национальной психологии, социологии и даже — географии — это создание некоего умозрительного образа, к которому, приехав сюда, начнете подгонять увиденное. Нет уж! Лучше так — сначала увидеть и пережить, а потом формулировать, что ты на самом деле увидел и что пережил. Вот тогда понятно, зачем мне, например, читать про Тунис и про средиземноморскую Африку.

Это первое.

И второе. Мне кажется ложной и даже вредной изначальная уверенность, что ты в «другой стране», что «это очень сложно» и что у нас, европейцев, может быть, даже органа такого внутреннего нет, чтобы до конца постичь то, чем живет другая страна, другой народ, африканский в данном случае. Ну а собственную страну и собственный народ ты что, до конца постиг?

Единственный контраргумент, с которым я готов считаться, это возражение соотечественника, который «едет за границу», в тот же, скажем, Тунис, чтобы почувствовать себя «отдыхающим за границей», то есть — «отель», «ресепшен», бассейн с подогретой морской водой, джакузи, пляжные полотенца, а по вечерам — поза сидящего на высоком табурете у стойки бара «европейца на отдыхе». Для которого, соотечественника, образ страны за стенами его отеля что-то вроде местной пикантненькой приправы. Экзотики. Вот он имеет право на недоуменный вопрос: «А ты, парень, вообще — о чем? Пол-Европы так ездит, и как раз за тем и ездит! Чем мы-то хуже, и скажи, где мы можем наконец почувствовать себя настоящими европейцами?» И здесь я честно поднимаю руки — я-то исхожу из того, что никакой экзотики не существует в принципе, что люди гораздо ближе друг к другу, чем принято считать. И что путешествие обогащает нашу жизнь не через добавление острых и остреньких ощущений, а через промывание — с помощью проживания чужих форм жизни — смысла и содержания своей собственной жизни. Путешествие как способ дотянуться до себя через чужое. В данном случае — арабское, африканское, средиземноморское, исламское.

А что касается позы отдыхающего на Востоке европейца, то, ей-богу, не знаю, что сказать. Я не знаю, что такое «европеец» и «европейская жизнь». Есть испанская жизнь, есть датская, белорусская, греческая, английская, русская, армянская, сербская — и все это Европа. И Орехово-Борисово в Москве и Чуриково в Малоярославце — это тоже Европа.

Короче, ничего неприличного в том, что сажусь описывать тот Тунис, который увидел я, не вижу. Кстати, Бродский в упомянутом выше сочинении написал Бразилию через себя, через ту бестолковую международную литературную тусовку, в которой участвовал, про шведку, с которой спал, про зеркало в номере, в которое смотрелся, про шофера, который вез его на машине и не разбил, про свою усталость и про свое воодушевление. То есть написал ровно столько, сколько он прожил там, сколько был составной бразильской жизни и качеством той жизни, и получилась его Бразилия, но и не только его. У меня нет мании величия, с Бродским мериться не собираюсь, просто на авторитет сослался, с благодарностью за предоставленное право.

Медина

Рибат (Крепость)

Сижу на площади Медины Суса, прихлебываю горький кофе, отодвинувшись со стулом в тень от навеса, опершись глазом в стену мечети. Пальмы. Магазины и магазинчики. Поток идущих вдоль стены туристов и местных. Ну а если чуть сдвинуть взгляд или голову повернуть вправо, серая громада крепости. Рибат. Она всегда здесь. В каждое мое сидение здесь. В каждый приход сюда. Поэтому ее уже просто не видишь.

А вот сейчас зачем-то повернул голову.

Тяжелая. Громоздкая. Почти угрюмая. Ничем неукрашенный желто-серый пористый камень должен был бы сделать это архаичное сооружение инородным на площади, разукрашенной изразцами на стенах магазинов, пальмами, вывешенными на продажу коврами, выставленной на плиты медной (под золото) посуды, бордовыми, оранжевыми, бирюзовыми и проч. футболками туристов. Гомоном детей. Клекотом птиц. Запахом кофе и сигаретного дыма. Фотовспышками.

В крепость я заходил в первые дни — ничего особенного. То есть, конечно же… крепость, история, каменная мощь и так далее. Ну и что? Голый двор с аркадами по всем четырем сторонам, высокие ступеньки лестниц на верхние ярусы. Подъем туда заставляет пережить некоторое мускульное и, соответственно, сенсорное возбуждение — сверху открывается вид на крыши-террасы старинного восточного города, на море и на порт, на белые кварталы нового, французами построенного двадцать лет назад города и т. д. Красиво. Есть что поснимать. И еще один подъем — по бесконечной винтовой лестнице главной башни. Отсюда город открывается с высоты птичьего полета, правда не слишком высокого полета. Но и этого достаточно, чтобы слегка перехватило дыхание — крохотные зонтики на плоской площади внизу, зубчатый дворик далекой мечети, бело-голубой город отелей и встающее над ним почти вертикально с дымным туманным краем море. Ну и, разумеется, вся Медина, вползающая наверх, на холм, венчающийся силуэтом Касбы, форта. Неожиданно просторная сверху. Все-таки огромный город. Почти до горизонта (близкого).

Короче, крепость в первый раз — это этношоу, аттракцион. Но не более того.

Но сейчас не я повернул к ней голову. Голову мою повернула она.

Мурашки по спине. Как будто я вдруг увидел, под кем я ходил. Ходил и не видел, воспринимая ее как марево.

Уперев спинку стула в стену кофейни, щурясь от нестерпимого солнечного блеска на плоских камнях, которыми выложена площадь, я вдруг ощущаю ее архаичную мощь. Цвет ее камней — это цвет пустыни. И гигантское тело крепости вдруг кажется не сооружением, а чем-то, что в принципе невозможно построить. Оно из разряда того, что является готовым сразу. Нужно только это обвести чертой. Или выложить камнем. Она вот такой родилась. Породив затем Медину.

Может, думаю, это ощущение оттого, что я про крепость знаю. Ну, скажем, про то, что в критические моменты в ней могло укрыться все население Медины. И месяцами выживать внутри. Да, и это тоже. Но не только.

Крепость сейчас как тело самой идеи города. Города как такового Как укрывища, как формы противостояния хаосу безбрежной пустыни и безбрежного моря. Как точки опоры человеческого в дочеловеческом.

Рибат — сердцевина Медины. Код ее. Хранимый на случай. Как хранят закваску или семена.

Это не мысль, это, можно сказать, непосредственное ощущение.

Ну а мысли все те же: вот она, Медина, «средневековый», «мусульманский», «арабский», «африканский» город — абсолютно живой город. И таким был он всегда и триста, и пятьсот лет назад: мечети, торговые лавки, караван-сараи, колодцы в камне, ремесленники, пекарни, визг сверла, запах кофе, шевеление на ветру вывешенного ковра. На редкость точно и разумно устроенный и бесперебойно функционирующий механизм. Идеально приспособленный к человеку. Точнее, наоборот — воспроизводящий человека в каждом поколении. И не нужно морочить себе голову словами типа «архаика» или «арабское средневековье». При чем тут время? Вот дом. Он стоял здесь всегда, он всегда был домом. Истлеют балки, разрушится крыша — заменят, но и с новой крышей или стенами он будет тем же домом.

Медина — это Город, в котором живем мы все.

Время в нем движется, но движется внутри. То есть особо не разделяя жизнь на прошлое и настоящее. Движение его нелинейно. Как, допустим, течение времени для леса — листья распускаются и опадают, трава зеленеет и желтеет. А деревья, лес остаются. Он всегда. Какой смысл может иметь слово «время» по отношению к нему? То, что было до леса, лесом уже не назовешь. И то, что после будет (неважно что — спекшаяся ли радиоактивная корка или ледяной панцирь), тоже — не лес. То же самое и город. То есть — человеческое сообщество. Это только наш зуд самоутверждения провоцирует на излишне серьезное употребление слов «современность» и «архаика». В основе этой оппозиции всегда присутствует еще и убеждение, что, двигаясь во времени, мы как бы взбираемся на гору, то есть каждый шаг делает нас «выше». И в каждый момент мы — самые-самые («современные», «продвинутые»), то есть имеющие право снисходительно оглядываться назад — с чувством превосходства и легкого сострадания к тому, как они, «бывшие раньше», трогательно беспомощны по сравнению с нами. Ничего не знают, бедные, про мобильники, cd-диски, зубную пасту «Колгейт» и группу «Тату».

Ну а Медине, вот этой крепости, дела нет до нашей инфантильной жажды самоутверждения. Архаичная Медина схавала (легко!) и рок-музыку, и водопровод, и мотороллеры, китайские спортивные костюмы, мороженое, джинсы «Ли Купер», электродрели, цифровые фотокамеры и т. д. и т. д. То есть на самом-то деле Медина никогда этим атрибутам «современности» и не противостояла. Изначально. По сути, все это произведено Мединой в ее кварталах под названием Лондон, Гамбург, Гонконг, Детройт и т. д. «Современность», «современное» — это декор, краска на стенах. Выгорит, облупится эта — нанесут другую. Но стены как были, так и будут.

Dixi.

И я растираю потную кожу под коленом, открытым шортами, кожа зудит после укуса очередной мухи. Засмотрелся на крепость. А мухи здесь настырные.

Исламский этнорок

Кофейня в Медине, где я после гуляния по ее улочкам пил кофе, стояла на площади перед мечетью и крепостью. Место оживленное и красочное — мимо двигался поток европейских туристов, нелепых в своих длинных трусах и майках, увешанных фото- и видео- и прочими примабасами, и местных — изящных арабских и негритянских девушек в джинсах и футболках, молодых красавцев-арабов, стариков и старух в джаляби. Ну а я, сидящий за столиком в историческом квартале, предавался кофейной медитации, как бы пытаясь причаститься к ихней жаре, неподвижности и созерцательности. Но когда я уходил из Медины и шел по современным курортным улицам Суса, то видел множество кафе, в которых сидели исключительно местные старики. И как сидели! Неподвижно. На нас, текущих мимо туристов, глядя откуда-то из немыслимой дали, и каждый из них казался персонификацией восточной мудрости и покоя. Кофейни эти были отсеками нездешней тишины и сосредоточенности. И я решил сменить место, посидеть рядом с арабами, может, и на меня снизойдет их одухотворенная неподвижность.

Кафе, которое я выбрал, было в достаточно оживленном, даже как бы суетном месте, но сидели там исключительно арабские мужчины. Свободных столиков не было, и я перебирал фигуры одиноко сидящих за столиком пожилых и средних лет арабов. И выбрал того, отрешенность которого была уж почти патологической. Я показал рукой на свободные стулья за его столиком, и он, не меняя покойного выражения лица, качнул головой, сомкнул и разомкнул веки, и взгляд его ушел в духовные выси. Я сел, поместив голову и плечи в тень, тело и ноги в солнце, развернувшись к площади и Медине за сквером. Ожидая официанта, я рассматривал изображение сидящего рядом парня, оставшееся на дне моего глазного яблока, — лет тридцати пяти — сорока, на лбу пятно от постоянного прикладывания к молитвенному коврику, в руках четки, поза расслабленная, нет, скорее — покойная, так сказать, умиротворенная. Как осторожно, чтобы не расплескать намоленного внутри состояния, кивнул мне. Замечательно.

Такой же покой был за соседним столиком, где сидели пятеро почтенных старцев, у каждого стакан, посредине пластиковая бутылка с водой, в руках французские и арабские газеты, надо полагать, прочитанные, потому как сидят молча — прочитанное уже обсудили. У того, который в сером джаляби, такое же пятно на лбу. Правоверные. «Упэртые», как сказали бы на моей исторической родине. Перед ними (нет, уже — нами) катили машины, мальчик перевернулся на мотороллере, встал, отряхнулся, оттаскивает машину, две немочки в шортах переходят дорогу, лошадка с пролеткой цокает, и в коляске шумная компания немцев. Но это все там, в городе, а в нашем арабском отсеке время замедленно. Вот где можно побывать в полном одиночестве, имея вокруг в двух метрах от себя клокочущий южный курортный город и при этом глядя на него издали.

В одиночестве этом я пробыл ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы достать очки и блокнот, заказать официанту кофе и закурить первую сигарету. Повернувшись к пепельнице, я почувствовал, что сосед мой проснулся, так сказать, спустился со своих горних высот. Непроизвольно я повернул к нему голову — тот смотрел на меня в упор ясными, готовыми к общению глазами и радостно улыбался. Начал он с протокольной части:

— Дойч?

— Ноу

— Итальяно? Свиден?

— Ноу, ноу

Он, вслушавшись в акцент, наконец определил:

— Полон. Добже ден!

— Да нет, я русский. Рашен.

— О-о! Русски! Владимир Путин. Ельцин-Жириновски!

Ну а дальше пошло по-накатанному:

— Ю фест ин Тунис?

— Фест.

— Ну и как?

— Вери гуд.

— Ну так ясно же, что вери гуд, как может быть иначе! Ежу понятно — Тунис!

Общались мы с трудом — мои 34, ну от силы 43 слова, и у него, похоже, столько же. И я все ждал, когда же он устанет напрягаться и мы наконец замолчим. Но паренек оказался упорным. Не отставал. И тут появился третий, его друг, бербер лет сорока. Этот знал немного польских слов и гораздо больше английских. Он внимательно слушал меня, а потом переводил моему собеседнику. Иногда спрашивал сам.

— Колд Москоу?…О-о!!! (В Москве уже были ночные заморозки).

— А сколько стоят такие сигареты в Москве? Не может быть! Это очень хороший прайс. Можно?

— Да-да, разумеется, угощайтесь.

— Хорошие. Нет, правда, хорошие.

Старики за соседним столиком поглядывали в нашу сторону, прислушивались. А я старался не раздражаться на это бессмысленное натужное общение.

Наконец, решив, что контакт установлен и мы уже подружились настолько, что можно, араб спросил меня:

— Как там с чеченами, все еще воюете?

В том, как задавался вопрос, чувствовалась некая аккуратность, как будто он пробовал ногой ледок, можно или нельзя.

— Воюем, — сказал я с интонацией сожаления.

Интонацию тот прочитал по-своему. И уже с большим воодушевлением спросил:

— А мириться будете?

— Да хорошо бы.

— Хорошо, очень хорошо, — начал он меня убеждать. — Воевать — это очень плохо. Вам надо с чеченами мириться. У вас ведь есть атомная бомба. Объединитесь с чеченцами и вместе кинете бомбу на Израиль. И Америке капут.

— Чего-о-о?! Да я тебе пасть за еврея порву, басурманин! Урою козла!

Мой обескураженно замолчал и повернул голову к толмачу. То есть он меня понял сразу и правильно. По интонации. Но хотел уточнить. Старики за соседним столиком выслушали перевод моей короткой фразы на арабский, развернули стулья в нашу сторону и с интересом начали наблюдать, но как бы не за мной, а за соотечественником. Тот молчал. Обдумывал. Потом спросил:

— Ты еврей.

— Нет, славянин.

— Христианин?

— Да.

— Христианин должен любить евреев?

Я пожал плечами:

— Христианин в принципе всех должен любить.

Ответ его не устроил. Он спросил еще:

— Ду ю лайк Израиль? Ю, ю! Индивидуал?

— Я лайк май вайф.

Небольшое оживление за соседним столиком: тот, который с молитвенным пятном на лбу, что-то сказал, и все закивали головами. Я не уловил интонации. Старики смотрели, что будет дальше. Мой напрягся для сложного вопроса. Вдвоем с толмачом они его сформулировали:

— Но ты немного любишь евреев или немного не любишь евреев? Или фифти-фифти? Дойч, инглиш, френч, итальяно — который из них для тебя бест, а который не бест? И где тут еврей?

— Ай си. О'кей. Соу-соу: немец, англичанин, свиден, туркиш, араб, еврей, америкн энд все остальные.

(Примечание. По своей дремучести в английском я почему-то считал, что «соу-соу» употребляется в том же значении, как и «фифти-фифти». А когда пересказывал этот диалог другу в Москве, он удивился и спросил: а почему «соу-соу»? — англичане употребляют это как наше «так себе». То есть оказалось, что я в этом диалоге выступал законченным мизантропом, которым, как полагал, на самом деле не являюсь, но мало чего мы о себе думаем.)

— И русский соу-соу? — спросил араб.

Подловил он меня.

— И русский.

— А ливийцы? Тебе нравятся ливийцы? — последовал странный вопрос, и по тому, как замерли старики за соседним столиком, я понял, что по здешним местам это, так сказать, контрольный вопрос.

— Муамара Каддаффи, честно говоря, не очень люблю, а про остальных не знаю. Скорей всего соу-соу.

Старики закивали: понятно, понятно. А мой собеседник с пятном на лбу, как бы резюмируя состоявшееся обсуждение, сказал:

— Война плохо?

— Вери бэд.

— Руские любят мир?

— Любят.

— А чечены? — не унимался мой собеседник.

Я пожал плечами и кивнул наверх: это политики воюют, я не воюю.

И тут неожиданно взбухли старики, всклокотали, хрипло и возбужденного заговорили, срываясь почти в крик на моего собеседника; говорилось, как я понял, что-то типа: «Ты бы совесть поимел, а? Сидит человек, пьет кофе, удостаивает тебя, придурка, беседой, сигаретой угощает, а ты вынуждаешь его перед инородцем свое правительство осуждать. Дался тебе этот Израиль!» Мой развел руками: «Да нет, я же просто так, чтоб беседу поддержать». — «Ничего себе поддержал!»

— У вас синагоги есть в стране? — попробовал я разрядить обстановку.

Старики обрадованно замолчали и тут же заговорили, обращаясь уже ко мне с подчеркнутым восточным доброжелательством. Но их опередил опять же мой собеседник:

— Есть-есть. Конечно, есть. У нас евреям хорошо. На острове Джерба есть синагога, я знаю, — сказал мой собеседник.

— Нон, нон, — возмутились старики, — нон месье, не слушай. Он не знает. Синагога в… (воспроизвести название я не в состоянии).

Я повернулся к толмачу за своим столиком, и тот повторил то, что сказал, его друг:

— На острове Джерба. — И посмотрел на стариков.

— Да нет же, — заголосили те, — на каком Джерба, ты совсем глухой стал у себя на рынке, да? Это ты нас учить будешь?!

Про меня они уже забыли, спор растекался по кофейне, возле нас тормознули два негра, молча стояли и слушали, переводя непонимающие взгляды со стариков на меня и на моих собеседников. Во-во, думал я, выбрал тихое место.

И вдруг все замолчали, как если бы в класс вошел сам директор школы. Голос директора раздался сзади, я обернулся — это был плотный, осанистый араб-официант в красном кафтане и красной феске.

— Есть у нас синагога, — величаво сказал он. — На соседней улице стоит. Возле института, где на художников учат.

Сделал паузу и продолжил:

— Тунис хэз синагог. Тунис хэз католический храм. Тунис хэз мечеть. Ит из Тунис!

Стало тихо.

И все в этот момент — тут уж я не могу ошибиться — почувствовали неловкость, и мой собеседник с толмачом, и я, и даже старики за столиком: как же так, о серьезных вещах заспорили, забыв о подобающем в подобных ситуациях политесе и ритуале.

— Сенкью, — сказал я, старясь подладиться под международный дипломатический протокол.

Официант величественно улыбнулся, наклонил голову и тут же кинулся к столику, возле которого рассаживалась новая компания. А мой собеседник спросил:

— Ю ол райт?

— Считай, что ол райт, — на всякий случай ответил я, не очень понимая, о чем меня спрашивают.

— Ноу каприз.

— Ноу-ноу, — сказал я. — Ю аскед, я спик.

— О'кей, — сказал он.

И когда через пару дней я купил в городе Монастир аудиокассету с записью местной рок-группы, использующей отчасти стилистику мусульманского богослужения энергетика у этой музыки фантастическая, — и похвастался этой кассетой случайному спутнику по экскурсионному автобусу, а потом выяснил, что тот работает на радио, и когда в его интересе мне почудилась профессиональная стойка, я постарался увести разговор подальше, чтобы он не дай бог не отправился искать такую же кассету и не вставил ее потом как заставочку к какой-нибудь передаче про Северную Африку — энергетика энергетикой, но хорошо бы еще узнающего арабский выяснить, про что они там поют.

Дети-нищие

Двухдневная экскурсия из Суса в пустыню Сахара заканчивалась в городе Керуане, четвертом священном городе мусульман, как написано в путеводителе. Автобус остановился на площади перед главной мечетью, нас выпустили на десять минут. Уже смеркалось, и мы были единственными туристами на площади. Последними, надо полагать. Стояли, смотрели, перекуривали, на этот раз даже не фотографировали, слишком плотными уже были сумерки, да и устали все, хотелось поскорее домой — в свой номер, свою ванную комнату, до которых оставалось чуть больше часа пути.

И тут, как дурной неотвязчивый сон, раздается снизу тихий жалостливый голос, я опускаю глаза с минарета на закатном небе и вижу перед собой мальчика лет одиннадцати-двенадцати с искаженным несчастным лицом, он что-то неразборчиво (а если б и разборчиво, что с того) бормочет и требовательно протягивает руку. Ноу-ноу, отмахиваюсь я от него. Местная форма профессионального доения туристов — детское нищенство у мечети. Назойливое и неотступное. Приходится сделать пару резких шагов в сторону, и мальчик, сохраняя ту же замедленность движений недужного, несчастного ребенка-инвалида, уже включается возле другого туриста. Через минуту — другой голосок в той же тональности. Опустив голову, вижу на этот раз уже девочку лет десяти, кулачки прижаты к векам и растягивают кожу, перекашивая лицо, уголки губ опущены вниз, волосы слегка всклокочены. Я снова отшатываюсь.

Десять минут кончаются, и все облегченно лезут в автобус.

Я устраиваюсь на свое место у окна. Укладываю в рюкзачок напрасно побеспокоенную видеокамеру и фотоаппарат, достаю бутылку с минеральной водой. Попутчики также деловито и сосредоточенно располагаются для финального отрезка пути. В окно никто не смотрит. А за окном на площади остались двое этих детишек. Они стоят напротив моего окна. И у мальчика лицо уже не сведенное гримасой боли и отчаяния, а нормальное, продолговатое лицо симпатичного арабского мальчика. Он стоит чуть расставив ноги, корпус развернут, правая рука на бедре, он застывает и вдруг резким движением вскидывает руку, наводит два вытянутых, прижатых друг к другу пальца, которые сейчас кольт, выхваченный из кобуры, и делает два выстрела по колесам. И чуть замедленным щегольским движением вставляет свой кольт в кобуру. «Смотрите, Володя, — поворачиваюсь я к соседу, — тот жалкенький мальчик, который канючил на площади «ван динарчик», расстреливает наш автобус».

Сосед поворачивает голову к окну, да-да, говорит он, мальчик сейчас целится в вас. Я оглядываюсь, кольт наведен на меня. Растопырив пальцы, большой вверх, указательный (дуло) на мальчика, я стреляю тоже. И, похоже, успеваю раньше. У мальчика приоткрывается рот. Двумя руками он хватается за ружье. Я поливаю его из автомата. И мальчик входит в азарт, он готовит гранатомет. Чуть в стороне от него я замечаю девочку, наблюдающую за нашей игрой, — лицо расслаблено, руки опущены, и такое у нее оказывается хорошенькое новенькое лицо, что я залюбовался. Девочка поймала мой взгляд и тут же зарыла глаза кулачками и безобразно растянула губы, превратившись в уродливую нищенку. Ну уж нет! я тоже перекосил лицо, выкатил глаза, отвалил челюсть и высунул наружу безобразный язык. Девочка замерла, потом кулачки раскрылись, ладошками она закрыла лицо, но удержать сделанного местными имиджмейкерами лица уже не смогла, я вижу, как расползаются из-под ладоней ее губы — уже не вниз, а вверх, потом и руки отпадают, открывая ослепительно белые зубы в улыбке. Она толкает в бок отвлекшегося мальчика, чтобы тот тоже посмотрел на старого лысого мужика, который корчит им рожи. И дети, забыв о своих профессиональных обязанностях, превращаются в симпатичных обезьянок: делают мне ладошками уши, выкатывают глазки, скалят зубы, почти подпрыгивая от восторга. У них перерыв в работе на неожиданную игру с туристом. Да и, собственно, кончилась на сегодня их работа, площадь пуста и темна.

Автобус наш трогается. Девочка, прижав правую ладошку к губам, взмахивает ею в воздухе, посылая нам с Володей воздушный поцелуй. Умница! Дети стояли рядом и махали нам, отъезжающим, и мы с Володей тоже помахали на прощание.

Примерно через час, проезжая в полной уже темноте последний перед Сусом поселок, я, откинувшись на кресло, с музыкой в ушах из плеера, смотрел на выскакивающие из темноты домики, кусок низкой стены и дерева, потом на группу подростков под фонарем на пустыре, дальше еще две фигуры, парни чуть постарше, — я успел ухватить взглядом широкий замах правой руки одного из этих парней. Камень — крупный, судя по звуку, — попал чуть ниже стекла, в металлическую часть автобуса. Удар, достаточно сильный, пришелся на два сиденья впереди, где у оставшегося целым окна спала мама-армянка с десятилетней дочкой.

Карфаген

«Тунис-2005» — краткий конспект (из письма к С.)

— Рыжая земля.

— Бешеное солнце на бледно-голубом.

— Белые и светло-серые стены глинобитных и панельных домов, выгоревшая синька деревянных ставень и дверей.

— Пыльные ободранные кроны олив, привставших из голой земли на выветренных корнях.

— Мусор везде — лохматыми, шевелящимися под ветром кучками, кучами и дымящимися (на выезде из Суса) курганами, слюдяным блеском полиэтиленовых лохмотьев на полях до самого горизонта.

— Высокий, пронзительный голос муэдзина под утро, который сначала — изнанка твоего сна, а потом — и тут же — реальность.

— Пушечный выстрел из Касбы в Медине, означающий начало дневного поста — идет месяц Рамадан; ну а я, не вставая с постели, раскрываю ногой пошире балконную дверь и готовлюсь наблюдать, как бледнеет черное небо, как на стенах соседнего недостроенного отеля, на плоских крышах-ступенях взбирающегося на холм города набирает плотность желтый солнечный свет.

— Море под только что вставшим лимонным солнцем еще темно-синее, не выгоревшее.

— Холодный мельчайший песок и нежная прохлада воды; ветра еще нет, он начнет усиливаться к полудню, когда волны, барашки, блеск, грохот, ну а утром поверхность воды ровная, и, зайдя по грудь в воду, я вижу свои ноги на ребристом песчаном дне.

— Острый запах лошадиного навоза на набережной.

— Несуетной толпой текущие старенькие малолитражки «пежо» и «рено», притормаживающие передо мной, переходящим через дорогу от пляжа к отелю в мокрых после купания трусах и футболке с верблюдами, надетой на мокрое тело.

— Нежная и душная для глаза — и для дыхания тоже — смуглая темнота девичьей кожи, и нервным холодком отдающее в теле свечение белка и зубов, когда девушка в тесной кабинке лифта приоткрывает губы для ответного «Монинг!».

— Яростный напор торговцев в Медине: «Зайди! Зайди, только посмотри! Онли лук! Онли! Гуд прайс! Ну куда же ты? Это же халява. Халява, месье!»

— Древний орнамент ковра, светло-коричневого с вкраплениями пронзительно-зеленого и приглушенного желтого и голубого.

— Блаженное одиночество в толпе, говорящей на чужом для тебя языке, который делает для тебя их конкретную жизнь звуковым фоном, но фон этот отнюдь не бессмысленно-слитый, как шум ветра и воды, — ты слушаешь не то, о чем говорят, а то, чем говорят (да и шум ветра и шум волны тоже не бессмысленны, просто не хватает меня, чтобы перевести на слова услышанное в их шуме).

— Коричневые — от «блэк кофе» до капучино — глаза арабов и черные угольные глаза негритянок с острова Джерба.

— Тяжкий смрад от рыбных складов в порту.

— Римские мозаики в археологическом музее.

— Легкая неизбежная простуда со слабостью и потливостью

— при бешеном солнце и ласковом море ветер здесь пронизывающий.

— И такие же неизбежные приступы депрессии на несколько дней, когда стихают в ушах московские голоса, телефонные звонки, отступают срочные — и не очень — обязательства, уходит ошеломление от самого акта перемещения с одного континента на другой, и вот тут из тебя, оставшегося с самим собой, встает то, от чего ты на самом деле прячешься за своей ежедневной суетой. Самые тяжелые часы — это предрассветные, когда лежишь, глядя в темноту вверх и вниз, сквозь прутья балкона на пустую улицу с не погасшими еще фонарями, и скулишь оттого, что ты не мусульманин и не можешь сейчас встать на молитву или что рядом не лежит снятая накануне ночная девушка.

— Ком сова? — Сова-сова, дорогой, твоими молитвами!

— Удлиненные, еще не затвердевшие ладони подростков, это когда тебя, спустившегося на лифте и вышедшего на набережную, зачем-то окликают месье: сколько времени, — а ты вместо ответа протягиваешь руку с часами, и они вдруг берут твою руку в свои, и их пальцы начинают скользить по твоей руке с вкрадчивой настойчивостью и неожиданной нежностью, и тут, при всей твоей дремучести, ты начинаешь понимать, что происходит.

— Деревенское шерстяное тепло и уют спины шагающего под тобой верблюда.

— Ну, а небо обнаруживает себя небом только над прямоугольным двором мечети, стенами своими отделяющего тебя от карнавального клокотания в Медине, — это когда ты в этом дворе остаешься один, устроившись полулежа на циновке в тени под галереей, и небо можно не только видеть, но и как бы ощущать физически (к религиозным переживаниям сказанное отношения не имеет).

Ну и так далее.

«Он» — это я.

Я вдруг обнаружил, что так писать легче. Непонятно почему, но легче.

Может, потому, что «я» в путевых записках всегда подсознательно претендует на «мы»? «Мы» же всегда может возразить: извини, с чего ты решил, что «мы» — это «ты».

Ну а «он» — это он. Какой есть.

Варшава

Ему вроде как не повезло с погодой. Сырой январь, плюс-минус один-два градуса, скорее — плюс. Сумерки целый день. Иногда шел снег, летела сквозь косую его пелену колонна с Сигизмундом III над Замковой площадью, светились желтым и розовым окна, дом и лампочки на елках у входов в ресторанчики и кофейни — город праздновал Крещение. Но и когда снег прекращался, когда высвобождал дали, светлее не становилось. «Небо хмурно», — жизнерадостно сообщала ему по вечерам дикторша местного телеканала. Да, «хмурно», и настолько, что водители не выключали подфарники даже в полдень.

К тому ж смеркаться начинало уже в половине четвертого. От лекций в университете он освобождался только после обеда. На полтора-два часа серого сырого света. А потом — разом — загорались фонари, небо становилось черным, город — нарисованным.

Для полноценного проживания этого города ему не хватало вальяжности гуляющего. Не было у него возможности расположиться на скамейке перед площадью или за столиком у окна кафе и, никуда не торопясь, не «наблюдая», дожидаться, когда текущая мимо толпа начнет разбиваться на фигуры, лица, жесты. Когда массивы домов обнаружат свои фасады и можно будет пересечься с ними взглядами. И вот тогда он смог бы ощутить в этом городе себя. Себя, ну и, соответственно, — город.

Но у него всего пять дней, два из которых он проведет в Кракове. И потому — надо успеть.

Не повезло?

Да нет. Напротив. Не нужно отвлекаться на частности. Только — каркас. Старе-Място, дворцы, костелы, улицы-площади Маршалковская и Иерусалимские Аллеи, книжные магазины, люди, рекламные щиты, шапочка на голове идущей впереди девушки, интерьер пиццерии, шпиль сталинской высотки в простреле улиц.

На самом деле ему показали сокровенное — город без макияжа. Серый, сырой, будничный, такой, каким он бывает только сам с собой.

Были заснежены и пустынны даже знаменитые туристские кварталы Старого города (Старе-Място). Сумеречны. И непонятно откуда сумерки — от близкого вечера, серого неба или от сдвинувшихся стен. Нет, дома не так велики — три-четыре этажа, но они — могучи.

Он смотрел на оттепельным инеем покрытые кирпичи в основании костела, ощущая непомерную тяжесть, лежащую на них, — сам костел размещался там наверху, над крышами. Он достал из сумки широкоугольную фотоигрушку «ЛОМО-компакт», отошел шагов двадцать, присел, выбирая ракурс, и нажал на кнопку, поморщившись внутренне от эталонности композиции, но что делать, это все равно лучше, чем ничего. Он знал, что имеет дело не со зрительными образами, а с неким почти физиологическим проживанием пространства и что фото здесь бессильно.

Отворачивая лицо от летящего снега, он идет мимо высоких окон очередного магазина-галерии «Antik», и взгляд на пару секунд проваливается сквозь стекло внутрь, в сухое, с лимонным оттенком света ламп пространство пустого, занимающего весь первый этаж торгового зала, так что он видит сквозь окна темные фасады домов на параллельной улочке. В магазине — никого. Только девушка-продавец, опершись левой рукой о край стола посередине зала, медленно переворачивает правой рукой листы графики из разложенной на столе папки. Длинная темная юбка, белая блузка сползла и кажет левое плечо, лица не видно — завешено волосами, — ему достался только силуэт. Девушка одна в магазине. Одна на этой улице. Одна в городе. Ей тепло и покойно. Она сосредоточена на графике. Он прошел мимо. Силуэт этой девушки на фоне сырого и лохматого снега за окнами с противоположной стороны зала мелькнул как некий полупрочитанный иероглиф.

На квадратной площади со знаменитой каменной русалкой одиноко стояли два художника, он повернул к ним, и художники небольшими веничками начали сметать снег с полиэтилена, укрывающего их товар, — движения эти были единственным, чем Старый город отреагировал на его появление.

Его медленно обгоняла легковая машина, и след, оставляемый ею на снегу, почему-то напомнил ему санный след.

В принципе, увиденное — средневековые кварталы европейского города — уже как бы пережито им в Испании и Швеции. Но и было в них что-то незнакомое. Сначала он попробовал это ощущение сладостным для него словосочетанием «европейская провинция». Не получалось. Дело не в провинциальности, отделенности, то есть ослабленности кода.

Тут другое. Что-то в самом содержании этого кода. И он, не замедляя походки и беглости взгляда, пытался собрать детали, которые рождали это ощущение. Ну, скажем, в сравнении со средневековой Таррагоной. Как будто чуть ниже и приземистей дома, не так спрессованы в массу, не так устремлены вверх. Более спокойны, сосредоточенны. Держатся за землю. Улицы чуть просторнее. И окна, нарисованные белыми наличниками чуть поквадратнее, чем в Западной Европе, больше питерские, какого-нибудь XVIII века, нежели XIV–XVI… И что-то еще.

А может, дело в настенных фресках, растительный орнамент которых с гирляндами цветов и венков вызывает у него отдаленные ассоциации с украинским рушником?

Или незнакомая ему органика в сочетании мощи каменных громад костелов с ощущением полудеревенского хозяйского двора.

Но он не торопился с определениями. Просто накапливал ощущения. Они потом сами сориентируются по отношению друг к другу.

Надо обойти, не торопясь, еще раз площадь, подумал он, приближаясь к углу с щелью улочки, и неожиданно для себя свернул в эту улочку, и потом еще в одну, и оказался у задворок Старого города. Ладно, подумал он, глаза и ноги умнее, пусть выбирают сами. Остатки крепостной стены и рва — круглая пузатая башня из новенького красного кирпича, арка-проход. Плотный мужчина впереди, несший под мышкой сложенную домашнюю стремянку, сворачивает за дом и исчезает. А впереди него по проходу в арке уже идут две школьницы. Одна без шапочки, с мокрыми от тающего снега волосами, эти мокрые слипшиеся волосы над покрасневшими от холода щеками и носом как будто включают звук: «Кася! Я кому сказала! Одень шапочку! Или опять хочешь с температурой под сорок лежать?» — «Ну, мама! Ну, одно и то же! Как не надоест?!» Хрен их оденешь, подумал он с привычным родительским раздражением. А у второй девочки на пузатые тяжелые башмаки нахлестывали абсолютно мокрые штанины мешковатых джинсов — точно в такие ботинки обулись, в такие джинсы в прошлом (или позапрошлом?) году оделись тинейджеры в его Орехово-Борисове. Он по привычке попробовал сосредоточиться на лицах, должен же быть какой-то польский тип. У той, что с мокрыми (рыжеватыми) волосами, светлые глаза, круглое, чуть скуластое лицо; у второй голова чуть крупнее, лицо вытянуто, но все смягчено еще детской припухлостью щек и губ — точно такие же школьницы расходятся после уроков у него дома, в Москве и в Малоярославце… А может, так? Может, вспомнил он соответствующее место из Соловьева, вятичи? Племя, пришедшее «от ляхов», осевшее на Оке? Калужанки и варшавянки — они же одного корня? То есть одна порода? К лицам на улицах он начал присматриваться с первых же часов, но ничего нового, не обжитого им дома не обнаруживал. Понятно, что ты не в Испании и не в Тунисе. Но открыл же он для себя, скажем, в безликой на первый взгляд Дании свой завораживающий тип женского лица. Да что там Дания! За два дня в Перми он научился угадывать в лицах на улице отсвет пермской породы. А здесь, если смотреть на лица, как и не уезжал никуда.

Он снова, уже с другой стороны, выходит на площадь Старого города и видит эталонную для туристских кварталов любого европейского города пару: иностранец (испанец, а может, француз) с сопровождающей его переводчицей. Высокий, сухощавый, черноволосый мужчина в коричневой меховой курточке, белом шарфе и черных перчатках, но с непокрытой головой слушал молодую женщину в длинной дубленке с капюшоном. Женщина обводила рукой площадь, объясняя что-то, и мужчина поворачивал голову, ведомый движением ее руки. И в тот момент, когда он проходит мимо, пани замолкает, испанец (или француз) открывает рот, и он вдруг слышит, но — уже в мужском исполнении — свободную, с природной беглостью текущую польскую речь. Все, думает он, поднимаю руки.

Пыхтящий в углу площади крохотный снегоуборочный трактор напоминает ему фыркающую на морозе лошадь.

Странное ощущение, для которого никак не подобрать формулировки.

В общем-то Европа но странно уютная, как будто обжитая. Где и когда? В кино? Да. Но и…

Почему-то непроизвольно вспоминаются дедушка и бабушка с их полурусской-полукраинской речью. Или…

Ладно, останавливал он себя, не торопись формулировать. Просто смотри.

Выйдя из кварталов Старого города и пройдя вдоль ампир-ного дворца за кованой оградой, потом — сквозь улицу с потемневшими, кирпичной кладки домами (пахнуло чем-то фабрично-питерским), минут через пять он оказывается на треугольной площади со скверами и блочными домами на той стороне, точнее — автомобильной развязке с зевом тоннеля, из которого выносятся новенькие автомобильчики, покрытые тонким слоем грязи. Снегопад прекратился. Небо посветлело, и уже наставший как бы вечер отступил — продолжался серый день. Безлюдная площадь-сквер томит архитектурным безвременьем. И он как будто сразу устает от этой неоформленности пространства. Он останавливается у кромки дороги, пережидая поток машин, и только в этот момент видит почему-то не замеченный им сразу памятник: каменная женщина на стеле с поднятым мечом. Тысячу раз виденный силуэт, один из символов послевоенной Варшавы. Женщина на него не смотрит. Голова запрокинута. Перейдя улицу, он подходит поближе — польские слова, которые он смог разобрать на табличке, сообщают, что это памятник погибшим в Варшавском восстании. Вот этого он не знал. «Варшава» — женского рода? И скорбь, и ненависть, и жажда мщения — это все тоже женского рода? То есть проявления женственности? Странный какой памятник, подумал он, ощутив вдруг мурашки по коже. Как будто изнутри откуда-то выхлестнула траурная шопеновская фраза. Изнутри чего?

Вот этого серенького сейчас денька на пустынной автомобильной площади с видом на невысокий ряд блочных домов? Так? Вроде. Но…

Он попробовал найти точку для съемки. Серый цвет камня на фоне такого же серого неба — выразительным силуэт не получится. Но ведь это как раз то, что и надо. То, чем держит этот памятник. Он сейчас не для официального торжества с военным оркестром у какого-нибудь гигантского монумента над бескрайней рекой. А вот так, вдруг, обнаружился в будничном городском пейзаже, внутри серого света как скорбная, из глуби этого города выхлестнувшаяся скрипичная фраза. Так? Похоже?

Ну а окажись ты здесь ранним солнечным утром, когда площадь разрисована резкими тенями домов и деревьев, с этой фигурой, парящей в пустом синем небе, и т. д. Все было бы по-другому, да? Да. Но ведь не оказался же. А случайностей, на самом деле не бывает. Тебе показали эту стелу именно такой.

От сквера по узкой улочке, как по коридору меж стеклянных кубов каких-то административных зданий, он снова вышел на площадь. Другую совсем. Пустую и просторную, как поле. На площади вытянутое здание театра — высокое, торжественное, с колоннами, но парадность и монументальность его, так же как и торжественность парадных фасадов здания напротив театра, съедалиось бескрайней ширью площади. «Над желтизной правительственных зданий…» На периферии сознания ожили имена Александра и Константина Романовых. Он шел по краю асфальтового поля, читая театральные вывески, перебирая знакомые ощущения парадной унылости советского областного города, осколком которого для него всегда была площадь перед театром Советской армии в Москве.

Но опять же — было и еще что-то.

И он по-прежнему не мог сформулировать что.

Он свернул налево за угол в узкую улицу, оказавшуюся перешейком. Впереди снова открытое городское пространство — еще одна площадь и сквер, точнее, парк — голые и потому как бы редкие сейчас деревья, вдали за ними аллейки с парковой скульптурой — глаз угадывает что-то мраморно-античное, женские бедра и плечи, стынущие в сырой январской оттепели… Ну а на аллее, в которую он вступает, впереди приземистое сооружение надгробного мемориала. Горящий факел, ведра с цветами. Толпится группка школьников. Или студентов. Почему-то выскочило слово «пилсудский». Именно слово, а не имя. Он знал, что прах Пилсудского покоится в Кракове. Ну а какой «пилсудский» в этих могилах, спросить не у кого. Останавливаться и рассматривать он постеснялся. Равнодушное туристское любопытство может показаться оскорбительным вот этим молодым людям. Это их память, не твоя. Он прошел мимо, воровато проведя взглядом по лицам, и какого-либо скорбно-государственного отсвета на них не обнаружил. Молодые люди смотрели не на надгробие, а куда-то вправо, и, проследив их взгляды, он увидел шагающих по аллее двух уже почти взрослых мальчиков, в шинелях, в армейских кепках и с ружьями. Почетный караул. На фоне сквера и улицы с редкими прохожими, с мигающим светофором их воинственность кажется чуть утрированной. И не прикладывается к ним образ грозных шляхтичей XVII века или тех молодых мужчин из полуподземной Варшавы 44-го года. Шинели кажутся чуть великоватыми, подрагивают при шаге румяные щеки. Симпатичные мальчики, подумал он, вспомнив фразу Анджея Стасюка о том, что эта армия, в конце концов, не выиграла и не проиграла ни одного сражения. Где-то в Интернете он прочитал, что сам Стасюк чуть ли ни в тюрьме сидел за отказ служить. Но опять же не твое это дело.

И он прошел дальше, ориентируясь на уже выползший над домами шпиль советской высотки в центре. Дар Советского Союза братской Польше, верстовой столб, какими метила когда-то свои пространства советская империя. Когда

Польша оказалась за воротами соцлагеря, был у варшавян порыв снести высотку. Остановили, как ему рассказывали здешние русские, чисто финансовые проблемы — снос этого здания, выполнявшего ко всему прочему еще и функцию телевышки, а также переселение неимоверного количества нужных городу организаций, обосновавшихся в здании, потребовали бы чуть ли ни трети годового бюджета всей Польши. Высотку не тронули. И правильно сделали. То ли архитектурный контекст Варшавы, то ли осознанное усилие архитекторов сделало ее польской. Шпиль ее с огромными часами напоминает отчасти шпиль польских замковых башен. Город переварил ее.

Переварил?

Чем?

Вот это странно. При всей, московской почти, эклектике этого города, архитектурный код Старого города сопровождал его на всем протяжении пути.

Он уже выходил на Маршалковскую, ориентируясь на шпиль высотки, вдоль кубов бесформенных зданий, упершись глазами в синтетические куртки идущих впереди парней с нотными папками, в обтрепанные их джинсы, и только успел подумать, что собственно Варшава для него здесь закончилась, как тут же в открывшемся между домами проходе увидел невысокое круглое здание с зеленым куполом и с портиком о четырех колоннах, то ли костел такой, то ли концертный зал, просигналившее ему издали: да нет, мужик, все на месте — ты в Варшаве.

Маршалковская

Он вышел на Маршалковскую, распахнувшуюся перед ним знакомой по советским московским проспектам оформленностью пространства, как бы изначально сориентированного архитекторами не на человека, идущего по улице, и даже не на машины, а на взгляд государственного лица из окна лимузина, пролетающего в правительственном кортеже, то есть человека с гипертрофированным комплексом неполно-ценности, требующим соответствующих этому лицу монументальности и величия подвластного ему города — какого-нибудь маленкова-суслова-гришина.

Чудо, что он дожил до проживания таких ландшафтов как архаики. Нет, свято место, как говорится, пусто не бывает. Образовавшиеся в этих пространствах пустоты забиваются (буквально — как досками забивают выбитые окна) гигантскими рекламными щитами. И он до сих пор не знает, нравится ему это или нет. Нет, разумеется, из двух зол выбирают меньшее. Разумеется…

Метро

Над спуском в подземный переход он увидел значок метро. Очень кстати. Метро было в его планах. Но уже через несколько минут он обнаружил, что не в состоянии сосредоточиться. То есть он смотрит и — не видит. Тело живет обычную метрожизнь: ноги перебирают ступеньки вниз, взгляд скользит по облицованной кафелем стене, рука толкает стеклянную дверь, качнувшую его отражение с газетными и прочими киосками в подземном переходе; впереди турникет, за ним движущаяся черная лента эскалатора. Руке не хватает только сегодняшнего номера «Времени новостей», купленного у очкастого киоскера при входе в метро «Красногвардейская». Собственно варшавское метро включается для него отсутствием окошечка кассы в холле перед турникетами. Нет окошечка. И кассы нет. Стоят какие-то торговые автоматы, к метро отношения не имеющие. Проходящие мимо люди вынимают из карманов магнитные жетоны и полосочки билетов. Потоптавшись пару минут, он повернул назад, в переход, к газетному киоску. «Да-да, пан, — сказала девушка, — билеты продают здесь». И протянула узенькую полоску картона с магнитной лентой: «Вставлять вот так». «Ай си, — сказал он. — Спасибо. Дянькуе». И далее он привычно — не важно, что формат картонки другой, чем в Москве, — вставляет полоску в щель турникета и встает на эскалатор.

Во второй раз восприятие включилось только на платформе, чистенькой, малолюдной, без особого декора — все предельно функционально. С тихим рокотом подкатил поезд, открылись двери, и вместо того, чтобы постоять еще на платформе, рассмотреть, вчувствоваться, он послушно шагнул в вагон. В принципе такой же, как и дома. Только обшивка у сидений красная и, как ему показалось, матерчатая. За стеклом по стене тоннеля струились красная и зеленая нити кабеля, и чистота их цветов усиливала ощущение новодела — в московском-то метро и грохот не тот, и стены за стеклом кажутся покрытыми многолетней, если не вечной, копотью, как и змеящиеся в ней кабели, угадываемые глазом исключительно по теневой штрихобводке.

Поезд тормозит на следующей станции, он выходит. И снова ничем не цепляющая глаз станция, только ощущение опрятности, как бы некоторого щегольства и камерности — металл, пластик. Еще один эскалатор. Далее он идет по переходам и отмечает для себя, что переходы эти больше похожи на переходы только что открытого торгового центра, еще не обшарпанного ногами сотен тысяч протекших здесь людей и не высушившего еще на своих стенах их дыхания. Похоже, что в этом метро просто нет места для зловещего московского мифа о бескрайнем метрогороде с бомбоубежищами и складами, бункерами для правительства, с истлевшими останками диггеров-одиночек и толпами жирных крыс. Варшавское метро, в отличие от московского, — обычный городской транспорт. Чистенький, новенький, легкий и, в общем-то, если сравнить, скажем, с дизайном стокгольмского метро, — безликий.

Перекресток Маршалковской и Иерусалимских Аллей

Он поднялся на поверхность на углу Маршалковской и Иерусалимской. На верхних ступеньках перехода и на площадке у стеклянного округлого здания СКО-банка толпа стоящих отдельно друг от друга молодых людей. Место, где назначают свидания. Что-то вроде нашей Пушкинской площади. Только вместо «Макдоналдса» — пиццерия на задах галереи «Центрум». Ну а саму галерею «Центрум», универмаг в трех соединенных друг с другом многоэтажных стеклянных кубах, он пробежал накануне и нашел там место для себя — в зале на третьем этаже, где торгуют музыкой. С рядами мозаичных панно из аудиокассет и дисков на стендах. С тихой музыкой сверху. С высокой стойкой вдоль зала, у которой застыли фигуры молодых людей с раздутыми пузатыми наушниками головами. Как будто они в скафандрах. И там, в дальнем углу зала, есть невысокий, обтянутый серым сукном подиум, а рядом стоит поильный автомат, которой наливает стаканчик растворимого кофе с молоком за один злотый. Здесь можно сбросить теплую куртку и шапку на край подиума, сесть, вытянув ноги, поставить рядом пластмассовый стаканчик с кофе и достать записную книжку. Замечательное место. Жаль, курить нельзя.

Он поднимается на эскалаторе в этот зал, устраивается на подиуме, раскрывает записную книжку и напрягается на пару секунд, вспоминая, про что хотел записать. Да, про законы рамки…

«Допустим, перед тобой нечто обычное, рутинное — дом, деревья, столб, бетонная урна. Или, например, люди на автобусной остановке. Но ты уже заранее знаешь, что все это необычное. Не московское, скажем, или калужское, а — польское. Польская улица. На автобусной остановке — поляки. И ты, естественно, ищешь необычное. Новое. И видишь его сразу. И его оказывается неожиданно много… На самом деле это просто. Потому как обычного не бывает в принципе. Не бывает повторов. Никогда в жизни ты не видел и не увидишь двух одинаковых облаков. Двух одинаковых лиц. Все дело в твоей включенности или невключенности. Не в том, на что ты смотришь, а в том, чем смотришь. И без разницы, где ты — дома или за границей. Ну и как в этой ситуации разделять, что — от собственно Польши, а что — от, так сказать, общего, сенсорного возбуждения?

Но ведь это — не морок. Я действительно чувствую, что есть вокруг меня что-то как бы неведомое мне и при этом странно знакомое, родное почти и потому очень важное для меня, но что? Я как будто чувствую его, вижу, оно перед глазами. Только вот сформулировать не получается».

Краков

Очень хорошо, что перед Краковом было три дня в Варшаве.

Краков в первые часы был летящей картинкой за окном такси, собранием зыбких, дикой выразительности кадров на широком экране, которым было лобовое стекло такси, — красный кирпич средневековых стен, резкие тени от деревьев, фрагмент костела, мост через Вислу, замок на холме, обшарпанные питерские стены в глухих городских улочках XIX века, — и он смотрел на них как на мелькающие листы бегло перелистываемого альбома, с предчувствием того кайфа, который он будет переживать потом, медленно и сосредоточенно всматриваясь в эти листы.

…Освободился он уже в темноте, вечером, — после визита в постпредство, после лекции и обеда с польскими славистами. Он стоял на Рыночной площади Кракова и договаривался с устроительницей его поездки Таней Хохловой из русского культурного центра о встрече. «Встречаемся вот здесь, — говорила Таня. — Ровно в девять, договорились?» Перед этим они около часа кружили по центру. «Запоминайте, — говорила Таня, — вот торговые ряды, вот на той улице — дом Чарторыжских, где выставлена «Дама с горностаем» Леонардо да Винчи, в той стороне — Вавель, который мы видели с моста, когда проезжали Вислу». Он крутил головой, не успевая донести взгляд до объекта, цепляясь за россыпи лампочек на деревьях вдоль площади, за тускло блестевший булыжник, за мужское лицо под кепкой. Странно, думал он, как будто уже видел его в Варшаве. Так? Нет, даже не лицо. Тип. Тип пожилого мужчины, горожанина, поляка из столицы, обозначающего себя… Чем обозначающего?.. Одеждой. Молодые и среднего возраста мужчины одеты иначе. То есть одеты никак. Функционально. Куртки, джинсы, свитера… Взгляд останавливают мужчины от пятидесяти и выше. Эти — в пальто, эти — в шляпах или в кепках, а не в шапочках или с открытой головой. Вот этому краковскому лет шестьдесят. Оттепель, и потому длинное тяжелое пальто расстегнуто. Над шарфом уголок галстука. Брюки полощутся над туфлями. (А что на ногах молодых? Какая разница, сапоги, ботинки, может даже кроссовки — на них «обувь». Как в московском анекдоте раннеперестроечных лет про магазины, где скоро будут спрашивать: «У вас есть еда?» — «Есть». — «Мне триста граммов»). На пожилых поляках не обувь, а туфли, не одежда, а пальто, шарф, галстук, шляпа. Старомодно? Как сказать. Скорее — стильно. Для этих немолодых поляков элегантность не синоним моложавости, как, допустим, у него дома, где до старости рядятся в курточки, джинсы, кроссовки, подсознательно ориентируясь на американский стандарт вечных мальчиков. Здесь — мужчины. Да нет, в его стране тоже ходят в длинных пальто. Но ходят в них как раз мужчины среднего возраста, обозначая так свой статус новых русских. У него, кстати, тоже есть длинное пальто: случились деньги и нужно было срочно, пока они не расползлись, купить что-то на осень-весну, и единственное, что подвернулось в тот его выход с женой на гигантский рынок «Москва» в Люблино, это вот это роскошное, длиннополое черное пальто, и немного поколебавшись — не купишь сейчас, год еще будешь ходить в выношенном пальтишке, — купил. И год уже привыкает к себе, «новорусскому», но так и не привык. Чувствует себя ряженым. А вот этому привыкать не надо, эта одежда — его: высокий, ширококостный, в длинном черном пальто и шляпе, с кожаной папкой под мышкой, останавливается у афиши, сдвигает шляпу на затылок, расстегивает пальто, не торопясь вынимает очешник, водружает на нос очки в массивной оправе и читает список певцов, и даже вот так, чуть ссутулившийся с опущенной головой, он — элегантен. «Это ведь точно поляк?» — спрашивает он у Тани. «Конечно. Разве не видите? Туристов в это время здесь и нет почти. Туристы — летом, и тогда вся эта площадь превращается в уличное кафе. А сейчас гуляют только свои. Краков этим и отличается от Варшавы. Здесь почти нет миграции, и значит, большинство людей вокруг нас — природные краковяне. Ну так что, догуляете до девяти?»

— Да.

И он остался один.

Ничего не изменилось вокруг, и изменилось все.

Он проходит через Рыночную площадь Кракова в одиночестве.

Свет прожекторов рисует фасады тяжелых старинных домов и взметнувшихся в небо башен, отсвечивает в булыжнике. Розовым, зеленоватым, голубоватым светят окна кофеен. Кроны деревьев, как горящей изморозью, покрыты сотнями горящих лампочек. Архаика и дизайн современных магазинов и кофеен не противоречат друг другу, история не пре-вращается до конца в декорацию, она остается на площади, и ты — путешественник во времени: вот из этой тяжелой громадины старинного костела выходил когда-то перешедший в католичество Григорий Отрепьев, вот по этой площади он шел в окружении панов и русских бояр. А сколько раз по ступеням костела Девы Марии поднималась Изабелла Чарторыжская, одна из самых поразительных женщин Европы XVIII века. Сколько раз проходил по этой площади бывший студент Ягеллонского университета (один из факультетов которого вон там, за костелом), а потом — краковский митрополит и архиепископ Кароль Войтыла, ставший Иоанном Павлом II…

Вокруг — польская речь. То есть он в живом городе, а не в историческом центре современного мегаполиса. Это не заповедник для туристов, это живой город.

Рассматривая фрагменты медленно плывущего вокруг него города, он различает и знакомое — что-то от кварталов в центре Владимира, что-то от Подола в Киеве, что-то — от питерских перекрестков, но подсказки эти только усиливали ощущение, что это другой город. Какой?

Он шел без цели, просто накапливая это ощущение, кружил в улочках вокруг площади, переходя из света во мглу переулочков и проходов и выходя снова на ярко освещенный перекресточек, где блестящие нити трамвайных рельсов, нарисованный прожекторами на черном небе силуэт костела за стеной, железные кованые ворота, силуэты скульптур на стене — уже скомпонованный мотив для гравюры.

Слово «гравюра» возникло потому, что несколько минут назад он тормознул у широкого окна-витрины, за которым в двух метрах от него, за стеклом, шла презентация художественной выставки, и он рассматривал незнакомых людей в знакомых позах — фужер с вином в левой руке, в правой — сигаретка; улыбаются, застывают, прислушиваясь к собеседнику, окликают знакомого. Он легко нашел глазами женщину, автора этих вот картин, точнее, графических композиций, обыгрывающих шрифты старинных книг. В принципе, можно и зайти — почему нет? — посмотреть работы, перекинуться парой фраз со стоящим рядом, пригубить вина. Язык не будет помехой. И он даже чуть заколебался, уже смакуя нёбом это невыпитое кислое красное вино, рассматривая вблизи развешенные листы, которые то открывались, то закрывались сейчас спинами. Интересные работы, неожиданные. Но вместо того, чтобы толкнуть дверь и переступить с тротуара на паркет этого зальчика, он, повернувший уже голову в сторону двери, зацепился взглядом за темный провал переулочка рядом, со спящими черными окнами и тусклым блеском дальних фонарей на сыром булыжном покрытии. И он уже идет в эту темноту. Здесь тихо. Он слышит только свое дыхание и звук шагов и ловит себя на ощущении, что вошел в чужую спальню, где спят первым, еще чутким сном незнакомые ему люди. Проулочек кончился. Перекресток. Длинное, низкорослое, похожее на старинный склад здание, распахнулись двери, и оттуда на улицу выхлестнул грохот бухающей танцевальной музыки (дискотека?), выскользнули две девичьи фигурки, двери сомкнулись, и музыку как будто выключили. Тишина, прореженная невнятным говором идущих людей и влажным шорохом шин плывущей вдоль тротуара машины.

Уставая от как бы бесцельности своего кружения, он отдыхал, заходя то в книжный, то в канцелярский магазинчики. Брал в руки книги, чувствуя их приятную тяжесть, рассматривал фотографии авторов, с их всегдашней конфузливостью во взгляде. Листал блокноты, подбирал по руке ройлер.

И снова выходил на улицу, и оказывался, скажем, у задов костела Девы Марии, и шел вдоль его вытянутого тела, и останавливался у ниш, отделенных от улицы стеклом, внутри за стеклом — фигура Девы Марии в яслях над младенчиком Иисусом, колыбелька которого лежит в настоящем сене, слева замерли волхвы (алебастровые? деревянные?).

Сверху, с неба, запела труба, торжественно и скорбно, — это часы на костеле Девы Марии. Взмыв верх, музыкальная фраза внезапно обрывается. Он уже знал эту, озвученную часами краковскую легенду: воин, наблюдавший за окрестностями с городской башни и первый увидевший татар, подал городу сигнал, но пущенная из лука татарская стрела оборвала пение его трубы.

Горло сжимает вот от этой, несущейся с неба скорбной музыкальной ноты.

Да ладно, подумал он, чего смущаешься. Просто ты услышал в первый раз. Люди вокруг тебя уже не слышат этой трубы. Точнее, звук ее сидит так глубоко в них, что им невозможно его услышать, как не слышим мы собственного дыхания или сердцебиения. Этот звук — часть их сознания. А может — часть польского менталитета, в котором всегда рядом гордость, уязвленность, скорбь. Он поежился от плоскости этой формулировки.

Он кружил по центру и ждал, когда из сумятицы впечатлений, разных и одинаково сильных, сложится нечто, что определит их, соберет в некий внятный, формулируемый образ. Но не складывалось. Ну и бог с ним, с определением. Он знал, что ничего случайного не бывает. Просто нужно принимать все, что тебе показывают. И в той последовательности, в которой показывают. Твое дело сейчас не напрягаться в поисках формулировок, а держать себя максимально открытым для восприятия. Воспринимаемое само выстроит свои иерархии, само дозреет до образа.

Молодой парень, отставив в сторону велосипед, устанавливал на площади штатив, прилаживал к нему камеру «Яшика». Будет снимать подсвеченные прожекторами огромные псевдоантичные скульптуры. Скульптуры привез сюда, на Рыночную площадь в Краков, какой-то итальянец. Повезло мужику с местом для экспозиции. Спокойные, сосредоточенные движения фотографа вызывали у него, гуляющего с беспомощным сейчас «Зенитом», приятное чувство профессиональной зависти. Наблюдая за фотографом, он как будто сам видел картинку в его видоискателе и представлял, как снял бы этот сюжет он сам. Он отдыхал.

Без пяти девять он шел через площадь к месту его встречи с Таней.

Прогулка почти закончена.

Но он еще здесь, хотя смотрит вокруг уже как бы со стороны. Город вокруг прекрасен. Фасады домов говорят с ним, но он не знает языка. Он удручен своей беспомощностью. Это, конечно, благородно — не трогать словами переживаемое, не деформировать, вбивая его в некие формулировки, а ждать, когда пережитое само оформится в слово. Только вот беда — без каких-либо опор, даже самых зыбких, восприятие твое как дырявое ведро, ему нечем держать впечатление.

Отойдя от Суконных рядов, он поднял голову и, неожиданно для себя, увидел нечто ясное, простое, не требующее напряжения: над городом в черной промоине меж темно-сизых, подсвеченных снизу городом облаков, как в полынье, несколько ярких колючих звезд и там, среди звезд, — шпиль костела Девы Марии. Эти неподвижные высокие звезды и шпиль не принадлежит сейчас ни городу, ни ему, гуляющему по городу, — и на него, и на город они смотрят сверху. И даже не смотрят, они просто — там. В холодном черном небе. Он почувствовал это спокойно, как некую данность, и это странное бессмысленное переживание вдруг отозвалось радостным холодком. Никого пафоса. Там, наверху, спокойно. Там — ни «сейчас» и ни «вчера». Там — всегда. Ну вот и хватит, подумал он. Хватит. Остановись на этих словосочетаниях и не смущайся их бессвязностью.

Интернат

Он проснулся на рассвете по звонку привезенного из Москвы будильника. Окна были еще темно-синими, почти ночными, но пока он принимал душ, брился, кипятил в чайнике воду и пил растворимый кофе с бутербродами, купленными вчера в экспрессе Варшава — Краков, почти рассвело. Он подошел с пепельницей к окну, приоткрыл его, вдохнул морозный, с легкой примесью городского смога воздух. Внизу двор с кирпичным сарайчиком и каменной стеной, в доме напротив окна еще светились утренним электричеством. Справа же за короткой широкой улочкой открывалась предрассветная Висла с пологими пустыми берегами.

Гостиничный номер был обустроен в школе-интернате для слабовидящих детей. То есть вместо полагающегося проезжему человеку космополитического уюта в отеле — ресепшен, ключи, лифт, номер, неотличимый от вчерашнего и позавчерашнего и с теми же музыкальными заставками Си-эн-эн из телевизора, под которые он будет приходить в себя после впечатлений от чужого города в чужой стране — «приходить в себя» — это буквально, потому как о стране, в которой он находится, будет напоминать только сюжет гравюры на стене, но сюжет этот — в рамке и под стеклом, — вот вместо этой экстерриториальности туриста он неожиданно обнаруживает себя внутри чужой жизни.

Насколько «внутри», он почувствовал в первые же минуты, когда его завезли на несколько минут оставить вещи и он вдруг обнаружил себя стоящим в обычном школьном коридоре с домашними запахами из столовой, мимо проносились громогласные, как им и полагается, когда они дома, дети. Не слишком заметно, что дети слабовидящие, то есть большинство из них практически слепы. Он стоял, озираясь, и на него вдруг — всем телом — налетела проходившая по коридору девушка. И он, недоумевающий, на автомате произносящий: «Извините! Сорри!» — вдруг понял, что да, разумеется, виноват — потому как коридор этот размещен вовне только для него, но не для окружающих, для которых эти коридоры, лестницы, переходы, двери и комнаты за ними — продолжение их тела, их психомоторика, их подсознание. Здесь, видимо, свои правила, где можно стоять, а где нет. Это было неожиданно — оказаться в пространстве, расположенном внутри головок вот этих, внешне раскованно и легко перемещающихся по коридору подростков.

Но тогда, в первый его час в Кракове, он не успел сосредоточиться на интернате — через несколько минут он уже смотрел из машины на Вислу под мостом, на башни Вавеля и холм, медленно разворачивавшийся за окном. И только к вечеру, после первого прожитого здесь дня, когда такси свернуло во двор интерната, он почувствовал, что образ школьного коридора, отлежавшись где-то на периферии его сознания, уже готов закрепиться образом Дома.

Вахтер улыбается ему, как знакомому, вытаскивает из своей каптерки его сумку: «Номер для вас готов. Нет, сами не найдете, заблудитесь. Я провожу», — но, сделав рядом с ним пару шагов по коридору, тут же берет за плечо проходившего мальчика: «Пана надо проводить в триста шестой номер. Пан из России». И он услышал голос мальчика: «Так. Добже, — и уже обращенное именно к нему слова по-русски: — Пойдем. Я провожу тебя».

Он шел за мальчиком, завороженный его странной походкой идущего и одновременно плывущего человека. Идет как с закрытыми глазами, подумал он и тут же сообразил, что да, а как же еще? Именно с закрытыми глазами. Левого глаза у мальчика не было вообще — провал в черепе на месте глазницы, затянутой кожей и перекашивающей все лицо. А из глазницы правого глаза, более глубокой, чем левая, чернело что-то вроде глаза, но без ресниц и век, как осколок темно-серого камешка, застрявшего в голом провале, и вряд ли этим неподвижным зрачком он мог ощущать что-то, кроме светлых и темных пятен. Мальчику было лет десять-двенадцать, невысокий, плотный, с огромной для его роста головой и высоким, скрипучим, птичьим каким-то голосом. «Ты говоришь по-русски?» — спросил он мальчика, услышав «я провожу». — «Очень немного. Моя мама была девочка и жила в России. Она знает русские слова и учила меня». Мальчик говорит с паузами от легких спазмов в горле, мальчик волнуется — он беседует с иностранцем, с русским. Он очень старается, чтобы приезжему русскому было хорошо в их доме. Он напрягается, подбирая, точнее, вспоминая слова, и русский, идущий рядом, плавится в этом неожиданном выплеске на него, незнакомого человека, такого потока доброжелательности. Господи, как прекрасны бывают дети-инвалиды! Похоже, что есть такой закон, по которому физическая ущербность человека компенсируется избытком, скажем так, человечности. Особенно у детей.

Они прошли три коридора и две лестницы, мальчик поднимал ногу и точно ставил ее на очередную ступеньку, поворачивал, притормаживал, дожидаясь его, и наконец замер у двери с табличкой «№ 306», для верности потрогав ее рукой: «Здесь, пане», и набрал воздуха в грудь, чтобы сказать что- то на прощание, но сказать «спокойной ночи» у мальчика не получалось, вместо слов появилась беспомощная улыбка. И тогда уже он сказал мальчику: «Спасибо тебе. Большое спасибо. Я бы тут без тебя заблудился». И мальчик выдохнул свое напряжение фразой: «Добже, добже, пане».

Вавель

Когда он вышел на улицу, было уже почти восемь.

Он прошел короткую улицу и вышел на пустой берег Вислы. Старый город был на той стороне реки. Он шел в сторону моста по узкой обледенелой дорожке над берегом. Слева — река, справа, вдоль дорожки, — зады сарайчиков, а под сарайчиками вмерзшие в лужи пластиковые бутылки из-под пива, окурки, пакетики из-под чипсов. Все как и у нас.

Подземный переход с запахом автомобильной гари, обшарпанные стены, покрытые граффити. Он поднялся на мост. Шли два школьника — на лицах остатки сонной одури, рюкзачки болтаются на спинах. У перил двое молодых мужчин кормят чаек, хватающих хлебные крошки на лету, почти из рук. Мальчики проходят мимо, не обращая внимания.

Перед ним с моста над рекой — Вавель. Бывшая резиденция польских королей. Польский кремль. Тауэр. Света для съемки вроде как уже достаточно, но за темно-коричневые стены зацепились куски предрассветного тумана. А жаль, был бы свет — лучшего ракурса для панорамной фотографии не найти.

Он перешел через мост, спустился на берег к подножию холма. Берег пустынный, если не считать двух женщин, выгуливающих собачек. Похрустывает под ногами подмерзшая за ночь корочка снега. На проплешинах клоки зеленой травы — это в январе-то. Острый химический запах из коробки с пленкой — он перезаряжает фотоаппарат, готовится к посещению Вавеля, испытывая привычное уже смущение перед самим собой — ведь далеко не молод. Давно уже нет прежнего молодого голода и воодушевления путешествующего. Лучше б выспался, а потом, не торопясь, прогулялся, замечая только то, что само выскакивает перед тобой, — и того будет более чем достаточно. Он начал перебирать в голове города, увиденные только за последние два года: Пермь, Тунис, Кайруан, Владимир, Каир, Козельск, Калуга, а вчера — Варшава. Это не считая заново открытых им кварталов за Садовым кольцом в районе Таганки. Поневоле зауважаешь, заценишь, как говорят молодые, агрессивность туристского ритуала: раз приехал — иди и смотри. Он и идет. Медленно всходит по крутой улочке к воротам Вавеля, пытаясь понять, что значат вмурованные в основание стены таблички. Их много. Несколько десятков. На захоронения не похоже (потом ему скажут, что это имена тех, на чьи средства восстанавливали Вавель, то есть фашисты и здесь оставили по себе память). И входит внутрь, уже привычно напрягая воображение, чтобы представить, какое возбуждение испытал бы он, окажись здесь в молодости. Потому как действительно необыкновенно выразителен рисунок католических храмов и дворцовых сооружений, как бы врезанных друг в друга, продолжающих друг друга. И глядя на эти башни, на стены из белого и красного кирпича, из тяжелого серого камня, на окна, на металлические решетки, на тускло отсвечивающие сейчас золотом и зеленой медью купола, — глядя на этот косматый, перенасыщенный и при этом гармоничный пейзаж-сооружение, он уже знает, что осколки его увидит потом в странных архитектурных снах, которые ему иногда снятся. Он идет через площадь к арке, заходит в квадратный двор королевских палат и стоит под аркадой, пережидая, когда пройдет редкий крупный снег, а снегопад усиливается, ветер врывается в открытый квадрат двора и крутит его белое помутневшее пространство. И вдруг все очищается. Тихо. Пусто. Заснеженно. Прошел католический священник с группой польских туристов. Пожилые мужчины и женщины. Фотографируются на фоне. Он тоже достает фотоаппарат.

…Через час, еще раз обойдя площадь, смотровые площадки, погревшись в магазинчике с туристическими проспекта-ми, так и не заглянув в двери, перед которыми в ожидании открытия уже выстраивались приведенные учителями школьники (потом, из купленной в Варшаве книги о Кракове он узнает, что именно там покоится прах Мицкевича, и пожалеет, что не зашел), почувствовав, что достаточно, он пошел вниз, в город.

Тихая утренняя улочка из каменных двухэтажных домов двух- или трехвековой давности, с мокрой — начало уже таять — каменной мостовой, с велосипедистом и спешащей молодой женщиной офисного вида, а потом двумя бородатыми молоденькими художниками, повела его назад, во вчерашний Краков. Теперь он смотрел на него в сером утреннем свете.

Опять Рыночная площадь, Костел, ратуша, старинные дома смотрели на него уже как на знакомого.

Красиво? Да. Но не только.

Само это многосоставное — стены, башни, шпили, крыши, окна, дверные ручки, фонарные столбы, окна — тело города являет в камне, в стекле, в дереве, в самой оформленности пространства образ чувствования поляков, их разговор со временем, с Богом, с собой. В городе этом код их — польской — жизни, дотянувшийся без какого-либо видимого усилия до нынешних времен, до вот этих молодых патлатых студентов с рюкзачками, вот этой девушки, идущей через площадь в длинной расстегнутой шубе, вот этих трех седых панов в куртках, засевших в дешевом фаст-фуде и уже, несмотря на ранний час, разливающих по стаканам из принесенной бутылки бесцветную жидкость. И все они сейчас — краковяне, неотъемлемы от городского пейзажа за окном кафе, они — тоже тело Кракова, и они еще сами не знают, не могут знать насколько. И их не страшит обилие восточных закусочных с шаурмой, им не страшен ублюдочный — вместо Огиньского или Шопена — американских рэп в плеерах, это все уже не затронет, они по крови, по составу костей — краковяне. Их держит и всегда будет держать город, которым они дышат.

Вот — Польша, просто подумал он.

Искать ее в сумятице личных контактов? Ну уж нет. Слишком хаотичная субстанция. Потому как тебе, возможно, просто повезло. С тобой корректны, с тобой доброжелательны. Но ведь вполне мог попасться какой-нибудь хамоватый полупьяный мужик, который бы обложил бы тебя ихним матом как русского. И такой осталась бы в памяти Польша. А вот эти поколения поляков, которые смотрят на тебя взглядами окон, и есть сейчас Польша. Смотри. Пережитое под этими взглядами не обманет.

Он зашел в кафе на площади и попробовал, сидя перед окном, описать пейзаж снаружи, но после первых же записанных фраз понял, что занятие это бессмысленное. Этот текст лишен сюжета. Сюжетом могут быть только твои взаимоотношения с тем, что ты сейчас переживаешь. Ну а то, что рождает эти переживания, ну, скажем, пейзаж за окном — неподъемно для слова. Твоего, по крайней мере.

И бросив писать свой очередной экзерсис, он начал про другое и продолжил это вечером в поезде, который вез его в Варшаву: он записывал про отца в Польше 1944 года.

Отец (из блокнота)

«…Вот это, до которого я никак не могу дотянуться в слове, «ощущение польского» почему-то постоянно вызывает в памяти отца и его рассказы про Польшу. Отцовские рассказы были про другую Польшу, они ничего мне сейчас как бы и не объясняют, и тем не менее я здесь не в полном одиночестве.

Да нет, я думаю, все просто.

Во-первых, само слово «Польша» впервые я услышал от отца. Он произносил его, вспоминая — очень редко — про войну. Авиационный полк, в котором отец служил техником, в 1944 году стоял в Польше.

Ну а во-вторых — сам отец.

Крестьянин из приграничной с Китаем деревни в Приморском крае, заселенной украинскими переселенцами. Молодой колхозник, ученик ФЗУ во Владивостоке, столяр на паровозоремонтном заводе в Уссурийске, восемь лет — солдат, потом — шахтер, мастер-строитель, осмотрщик вагонов в Малоярославце.

Европа для отца была совсем другой. Он не был там человеком, изживающим некий комплекс советского на Западе, особенно тяжкий как раз в отношении Польши, нет, он пришел сюда, чувствуя себя освободителем. И имел тогда на это право. Он ловил на себе восхищенные взгляды девушек — а отец был красив и в старости. У него не было, как я понимаю, проблем даже с языком — западнославянская языковая основа сидела у него в крови. (Да и я, выраставший возле своих украинских дедушки и бабушки, помню, как в первом классе учительница уссурийской школы говорила: «Костырко, скажи, что за окном на небе?.. Нет, неправильно. Нужно говорить не "хмара", а "туча". Повтори: туча»). По-польски отец вряд ли говорил, но понимал язык уж точно лучше меня. Потомок украинских крестьян, на поляков он смотрел как на соседей из не слишком удаленных деревень.

Он мог подшучивать над поляками: «Про уборную спрашиваешь, а тебе не дослушав: "Ниц, нема! Вшистко герман забрав"». Но и не уважать поляков он не мог: «Они обсаживают свои дороги фруктовыми деревьями, — говорил мне он с не утихшим и через сорок лет изумлением. — Не в саду или огороде, заметь. То есть не только для себя. У них, получается, вся страна как один двор. А ведь как насучили: на Западе каждый — враг друг другу. Потому что у них капиталистический строй. Потому что у них — каждый сам по себе. Но, вот видишь, они еще и — страна. Их же никто сверху не заставлял сажать яблони и груши вдоль дорог. Их никто не пропагандировал. Они сами так делали. Как будто так надо. Как будто так нормально. А оно и нормально, если подумать. Едешь по дороге, ни в ту, ни в другую сторону никакого жилья на несколько километров, а вокруг тебя яблоки и груши на деревьях. Это как?.. Ну и самогонка у них была у каждого своя. Из тех же груш гнали. Вот это я понимаю, человеческое общежитие».

И там же в Польше был у отца один из самых важных для него политико-экономических разговоров. Отец ездил из своей части на дальний склад и на обратном пути на полдороге сломалась машина. Отец оставил машину с шофером и пошел ловить попутку. Был вечер, начало весны. «А обут я был, — рассказывал отец, — в валенки. Ноги промочил. Машин не было. Шел и шел по пустой дороге. Где-то надо было заночевать и просушиться. А тут — хутор в стороне от дороги. И я пошел туда».

Во дворе его встретил пан. Выслушал и пригласил в дом. Поляк этот уже пожилой был, служил когда-то в русской армии и говорил по-русски. Хозяйка приготовила ужин, накрыла на стол, пан достал бутылку самогона. И вот тогда заговорили.

Начали с ерунды, которая, кстати, тоже не отпускала отца до старости, — пан сказал: неправильно вы пьете водку. Не нужно пить ее стаканом. Пей понемногу, глотками. Хмель и радость будут такими же и будут долго, но мутить не будет, голова болеть утром не будет — не будет никакого вреда для здоровья. Я тогда дурной был, говорил отец, я слушал и про себя посмеивался: ну да, конечно, поляки еще будут учить его, как надо пить. А вот сейчас бы не смеялся.

Пьянство было больной темой отца: «Ты мне скажи, что такое норма, а? Нормой считают то, как живет большинство людей. Так? Так! Теперь давай посмотрим. Вот через забор от нас Кузьмич с Полиной Семеновной — пили не просыхали. Полина Семеновна и умерла пьяная во время запоя, сгорела во сне, от непотушенной папиросы. За другим за-бором — Иван. Запои — по неделе. А если по улице посчитать? Да тут и считать не надо. Пьют. Поголовно пьют. Значит, нормой должно быть пьянство? Так получается, а? Чего молчишь? А все потому, что вы в своей Москве не то делаете. Ученые люди для того и ученые, что должны были бы объяснить народу, как надо пить. Поляк с хутора знает, как надо пить, а вы не знаете?!»

Отец был убежден, что «ученые люди» для того и ученые, чтобы всем остальным пример показывать. А они?! «За что их кормим, паразитов?! Сами как скоты, присосались к кормушкам, из Москвы — ни на шаг. На страну им насрать!»

Ну и вторая тема в том полувековой давности разговоре, оставшаяся в памяти отца занозой навсегда и позволившая ему в старости полюбить неблагообразного Ельцина, была темой капитализма и социализма. С несокрушимой уверенностью в своей правоте молодой отец начал объяснять пану, что они, поляки, живут неправильно. При капитализме живут. (Тогда это был острый вопрос для отца еще и как для русского солдата, наблюдавшего, как тормознулось по приказу Сталина продвижение наших войск по Польше, предоставив немцам возможность уничтожить польских антифашистов и сровнять с землей Варшаву, — единственным внутренним оправданием для отца была борьба за то, чтобы Польша стала народной и не досталась Миколайчику, который сидел в Лондоне; так им говорили в армии, и так думали, действительно думали солдаты.) Пан слушал внимательно. А потом по праву старшего мягко, не горячась, сказал молодому советскому солдату то, что он запомнил, как потом оказалось, на всю жизнь. Понимаешь, сказал поляк, страна с правильно устроенной в ней жизнью, когда она долго не воюет, она богатеет. И все, кто живет в этой стране, богатеют. Вот мы прожили двадцать лет без войны сами по себе, и посмотри, как мы живем и как вы живете. Ты говоришь, что в России хозяин жизни простой народ. Скажи, сколько у тебя земли? Твоей земли. Сколько ты купил себе костюмов? Сколько пальто? Что построил на своем дворе? У меня, например, свое хозяйство. Ты сам видишь. У меня три костюма. У меня два пальто и полушубок романовский для морозов. У меня перед войной было пять коров и три лошади. Это потому, что Польша жила двадцать лет в мире. А у тебя? Ну не у тебя, так у твоих родных?

И отцу ответить было нечем. (Да что отцу! И я в шестидесятые донашивал рубашки, пошитые в сорок седьмом году дедом из немецкого парашютного шелка, который отец привез с войны, а у матери был парадный пиджачок, скроенный дедом из немецкой офицерской шинели.)

«Ты простой человек, и я простой человек, — говорил поляк. — Чего мы будем спорить. Ты сравнивай сам».

Отец мог забыть про этот разговор через неделю, через месяц. Но вспоминал про него через сорок лет. Предложенный поляком критерий здоровья государственной жизни оказался убойным.

Получается, что отец прошел путь гораздо больший внутренний, чем я».

Взаимоотношения

В шестидесятые-семидесятые, когда он смотрел польское кино и читал Ежи Ставинского, образ Польши у него был.

Потом десять лет он прожил без Польши. Та Польша закончилась сюжетом с «Солидарностью». Он счастлив, что у стран Варшавского договора, то бишь у Политбюро ЦК КПСС, хватило тогда ума не вводить войска в Польшу. Потом история стронулась с места уже дома, и внешним миром тогда стали Германия, Франция, Англия, США и т. д. Европейская, мировая история при Горбачеве делалась уже в России. Тогда у него еще не было видеомагнитофона, и он жалеет, что не смог записать теленовости с кадрами разрушения Берлинской стены.

И вот снова — Польша. Он обнаружил, что едет в абсолютно незнакомую для себя страну. Старые образы (времен Вайды и «Кабачка» по тогдашнему ТВ) остались в далекой молодости, а новых нет. Из поляков он читал только Стасюка и смотрел Кеслёвского и Поланского.

Но на самом деле это замечательно — восприятию не мешают заготовленные дома образы. Ты начинаешь с белого листа. Только с того, что ты ощущаешь на самом деле.

Ну, например, что такое Польша для него вот сейчас?

Разумеется, заграница.

Да, но странная какая-то. Для него, ставшего «выездным» уже в сильно зрелом возрасте, состояние себя, путешествующего, скажем, по Дании или Испании практически без языка (остатки школьного английского), включало особую собранность, особое напряжение, впрочем, и радостное тоже. А здесь он постоянно ловит себя на противоестественной для себя заграничного расслабленности.

Вот он заходит в маленький, тесный от полок магазинчик, укладывает в красную пластиковую корзинку хлеб, молоко, сыр и ветчину; встает в очередь к кассе и слышит за спиной спор женщин, кто за кем стоял. Ну а дальше уже слушает собственный голос, произносящий: «Нет-нет, за мной вот эта пани стояла». И тут же, как бы проснувшись, с интересом ждет, что сейчас будет, ведь он говорил по-русски! А — ничего. Женщины на его русский как будто и не отреагировали вовсе. Мгновенно успокоившись, они пропускают вперед бабушку, отходившую доложить в свою корзинку лук. Ну а потом, оказавшись уже у кассы, с руками, занятыми пакетом с книгами, фотоаппаратом, магазинной корзинкой, он протягивает молоденькой кассирше раскрытую ладонь с кучкой злотых и грошиков: «Извини, девочка, очки в кармане, а пан старый, не видит уже, выбери сама, у тебя глазки новенькие». Кассирша, как ей и полагается, хмыкает на «глазки новенькие», выковыривает нужные монетки, а стоящая за ним в очереди женщина говорит: «Ну, не-е-ет! Пан ще хоть куда!» — «Дянькуе, дамы. Дянькуе!»

И это заграница?

Кто для кого здесь заграница?

Он отметил это два года назад, отдыхая в Тунисе, — молодые поляки, парень и девушка, загоравшие неподалеку на пляже, разом подняли головы от книг, услышав, как он по-русски отбивается от назойливого торговца. Для лежавших неподалеку немцев и шведов его русский был как шум ветра и воды — пляжным звуковым фоном, но не для этих поляков. И потом он не раз ловил на себе их изучающие взгляды, и сам, естественно, косил глазом в их сторону. И тогда же он предположил, что для нынешних поляков немцы, скажем, или англичане — люди понятные. Непонятен и экзотичен для них был вот этот затесавшийся сюда — соотечественников в том тунисском отеле он практически не видел — русский. Похоже, что образ советского, как образ агрессора, попирающего Польшу, за десять лет если не выветрился, то стал немного дырявым, муляжным. А для нового полноценного образа русского нет материала. (Хотя чем же тогда наши челноки занимались в Польше десять лет?)

Те тунисские впечатления были слишком мимолетными, чтобы относиться к ним серьезно. Но, похоже, его давние предположения оказались верными — здесь он тоже натыкается на такие же взгляды.

Вот в первый раз он самостоятельно заходит в варшавский городской автобус. Он видит, как поднимающийся по ступенькам перед ним поляк притормаживает у открытой в салон кабины водителя и покупает картонную полоску билета, и делает то же самое. Но, уже купив билет и пройдя в салон, он обнаруживает, что, во-первых, у билета есть магнитная полоска и, во-вторых, в салоне стоит маленький красный кассовый аппарат, требующий определенных манипуляций с этим билетиком. Каких? И он поворачивается к сидящим по соседству и искоса наблюдающим за ним молодым людям: «Плиз, хелп ми! Не знаю, как и куда вставлять эту хреновинку». «Это просто, это делается так», — срываются ребятишки с места. Девушка берет его руку с зажатым в пальцах билетом, подводит ее к щели в автомате. «Туда», — говорит она. И они вместе запихивают квиточек в щель, автомат засасывает билетик и выкидывает его назад. Спутник девушки, похоже, чувствует себя обделенным, ему тоже интересно пообщаться с русским — молодой человек берет из его рук билетик и начинает объяснять: «Билет едноразовый. Ты видишь, на нем тайм ю тревел. Билет храни. Выбрасывай афте экзит. О кей?»

— Ай си. Дянькуе. Спасибо.

Он чувствует, что для них общение с русским туристом тоже, некоторым образом, небольшое приключение.

Или.

Слегка занервничав на автобусной остановке — время шло, а автобуса не было, и ему показалось, что он опаздывает на встречу, — он подошел к стоявшему рядом такси. За рулем пожилой поляк. «Извините, мне нужно вот сюда — вот, — он показывает шоферу карту, а потом встряхивает на руке злотые. — Хватит или нет?» Шофер устраивает на руле карту, проводит по ней пальцем, потом смотрит на злотые и говорит: «Хватит. Должно хватить. А не хватит, я и так подвезу, там близко».

Денег хватило. Он смог даже оставить на чай полтора злотых. Расстались сердечно. И он чувствовал, что здесь не только протокол. Протокол он уже знал — и европейский, и восточный. Нет, разумеется, это приятно, когда тебе так радуется официант или продавец. Но в Египте или Испании не следует, расплатившись уже, оглядываться назад, иначе последним впечатлением от вашего сердечного общения будет стремительность, с которой спадают с лица официанта предназначавшиеся тебе приветливость и благорасположение. Там работа, и ничего больше. А здесь еще и простодушное желание помочь. Они выкладываются чуть больше, чем требует протокол, им действительно по-человечески интересно.

И ему тоже интересно.

Нет, это, конечно, заграница. Но для него немного странная. Не чувствуется выверенной, определенной как бы раз и навсегда дистанции хозяев с гостями, как в Египте или Испании. Вот там понятно, насколько допускается приезжий в их жизнь. Здесь — нет. Здесь как будто тоже сбита оптика: русский — это кто, полноценный иностранец или свой, так сказать, задушевный враг-друг?

Он не думает, что поляки, с которыми он общался на улицах, держат в голове принца Сигизмунда, чуть не ставшего по обоюдному согласию русским царем. Или Марину Мнишек, пусть и на короткое время, но — ставшую русской царицей. И уж точно не знают они, какое сложное чувство к ее фигуре испытывают даже русские почвенники, тот же Леонид Бородин, которого образ польки вдохновил на целый роман, или Александр Солженицын, со вниманием и внутренним сочувствием роман этот прочитавший и написавший и про роман этот, и про Марину Мнишек большую статью. И тем не менее какой-то комплекс, очень сложный, вражды-доброжелательности в поляках как будто сидит.

Слишком много общей истории позади, слишком противоречивая она. Похоже, комплекс этот, вражды-сотрудничества с русскими, сидит в самом коде национальной польской идеи — слишком часто польские мыслители, размышляя о проблемах своей национальной самоидентичности, вынуждены включать в это размышление анализ взаимоотношений с русскими.

Пальма

Вопрос, заграница вокруг него или нет, он ощущал как качели: да — нет, да — нет. Ну и ладушки, значит, это такая вот заграница. Остановимся на этом. Ведь договаривался же с собой: никаких обобщений. Только накапливание обыкновенных, сугубо бытовых переживаний.

…Встав пораньше и имея три часа свободного времени, он едет в троллейбусе к центру. Половина восьмого. Почти рассвело. Когда он входил в троллейбус, тот был еще полупустой, он смог сесть у окна, но уже через пять минут троллейбус набит битком. Люди едут на работу. Вроде как чужие — хотя бы потому, что он рассматривает их со стороны, но и не чужие — он совершает вместе с ними некое ежеутреннее городское действо: «дорога на работу». Девушка, сидящая напротив и почти касающаяся его колен своими, раскрыла тяжелую офисную папку и просматривает подшитые документы. Он знает таких офисных девиц по Москве, знает вот эту морщинку на лбу, знает, о чем думает она сейчас, зацепившись взглядом за строчку с тремя цифрами, которые, если будут утверждены заказчиком, решат вопрос с продажей всех трех портовых кранов, а если учесть, что сделка эта принесет фирме в долларах чуть ли не треть миллиона, то, во-первых, отныне ее место в фирме уже абсолютно прочное, а во-вторых, комиссионных хватает на годовую оплату квартиры или на четыре полноценных двухнедельных тура в Испанию… Ну а справа от него сидит кряжистый старик в сером, и он не может избавиться от ощущения какого-то напряжения в соседе — слишком старательно тот выпрямляет спину, расправляет плечи, вдыхает и выдыхает воздух. Старик аккуратно, чтобы не задеть его локтем, лезет во внутренний карман, что-то вынимает оттуда, зажатое в кулаке, подносит кулак ко рту — из кулака протягивается струя аэрозоля. Ну да, антиспазматик — у старика приступ аллергии, если не астмы.

Ну а сам он, сидящий между стариком и окном, испытывает удушье другого рода — за окном, закрыв мглистое небо, тянутся серо-черные громады бывших правительственных домов на улице Иерусалимские Аллеи. Ощущение, как если бы он оказался вдруг среди кошмарных, давящих монстрообразной квадратной «архитектурой» кварталов вокруг метро «Автозаводская» или «Войковская». Троллейбус давно уже сбавил ход, еле тащится в толпе запрудивших улицу автомобилей. Здания за окном кажутся закопченными и просевшими под собственной тяжестью. Спины тускло поблескивающих легковушек протянулись до горизонта, каковым в данном случае являются огоньки светофора и троллейбусная остановка у перекрестка. Там, где в терпеливой неподвижности стынут в ожидании их троллейбуса люди, но никак не добраться до них — пробка. И вот тут происходит что-то странное — он чувствует, как сквозь этот бескровный урбанистический морок вдруг протянуло сырым радостным сквознячком. Откуда? И тут же он видит впереди, за остановкой на площади, пальму. Она стоит посередине площади-перекрестка. Та самая, что шорохом своим, костяным стуком-клекотом озвучивала теплый ветер с моря на открытой терассе отеля в тунисском городе Сус, и та пицундская, застывшая в истоме полуденного зноя, на которую он смотрел со своего балкона, вывешивая на просушку купальные трусы и полотенце… Нет, разумеется, это не живая пальма, это — муляж, пластмасса или что-то еще подобное. И слишком велика она для живой пальмы. Но и — настоящая: высокая, легкомысленная, кудлатая. И тело его, зажатое в тесно набитом людьми троллейбусе, непроизвольно откликается на инородное как бы в этом пространстве ощущение горячего тока крови под Средиземным морем, на шорох белого песка под локтем, еле слышный перезвон лопающихся пузырьков пены на песке после отхлынувшей волны.

В обескровленном — камень, бетон, железо, стекло — пространстве, на месте, предназначенном для какой-нибудь тупо-грандиозной стелы, выполненной в стилистике «Народ и партия — едины», они поставили пальму. Жест почти вызывающий.

Польский жест.

И опуская глаза по стволу пальмы, он впервые обратил внимание на предпочтения поляков в выборе цвета своих машин — кузова польских легковушек в основном ярко-желтые, оранжевые, голубые.

Нет, это все-таки заграница…

Костел

Вечером, после картинной галереи и книжного магазина, устав от толкотни в центре, он идет в сумраке полупустой Маршалковской улицы, ориентируясь на дальний силуэт костела. Над ним кубы блочных и кирпичных домов. Привычная скука парадного советского проспекта подчеркивается голыми деревцами и редкими прохожими.

Минут через десять улица сужается, трамвайные линии подступают к тротуару. Дома уже напоминают ему питерские где-нибудь в окрестностях Невского.

Вот здесь, на сужении улицы, и стоит костел.

Издалека, высвеченный прожекторами, он огромен и величествен. Вблизи — глух. Ступени припорошены так и не потревоженным снегом, подтаявшим в последней оттепели и слегка подмерзшим сейчас. В черных запыленных окошках отсвечивают уличные фонари. Заперты — и видно, что давно, — двери центрального входа, обращенного в сторону центра города.

Костел закрыт?

Да нет, черная фигурка отделяется от стены слева от него, из какого-то бокового выхода, и спускается по ступеням. Он обходит основание храма и обнаруживает двери. За ними небольшое, слабо освещенное помещение. Объявления на стенах. Похоже на фойе консерватории. Высокие застекленные двери внутрь храма. За стеклом темнота. И вдруг двери открываются, оттуда, из темноты, выходят две женщины, и он видит, что темнота за высокой дверью не такая уж непроницаемая, скорее — пористая. И он входит внутрь. Глаза постепенно привыкают к сумраку, он различает высоко над собой своды.

Вдали алтарь с распятием. Три елочки перед алтарем светят желтыми и оранжевыми лампочками.

Внутри костел огромен, сумрачен, пуст. Над высокими спинками скамеек только несколько голов.

Он идет по проходу, выбирает скамью, устраивает рядом сумку с фотоаппаратом и пакет с книгами. Снимает кепку и расстегивает теплую куртку. Ну вот. Можно расслабиться. Он дошел.

Он не был человеком церковным. И потому в православной церкви (не говоря уж о мечети или синагоге) чувствовал себя соглядатаем. Единственным местом, где он не чувствовал внутреннего стеснения, были католические храмы. Заходил в них он обычно с простой целью — отдохнуть. Посидеть, вытянув ноги, расслабившись после кружения по чужому городу. Остудить глаза от блеска и шума улиц. Ему нравилась сосредоточенная тишина этих храмов. Нравилась естественность, с которой преображались входящие сюда туристы, немцы, шведы, французы, итальянцы, — то, как привычно они крестились, приседали на колено, выпрямлялись и потом, с освобожденными — как у мусульманина после омовения — лицами медленно обходили храм или сразу же устраивались в отдалении от него на скамейку и замирали. Он завороженно смотрел на рубиновое мерцание язычков свечей, установленных в стеклянные трубочки. Слушал тишину с редким шарканьем ног, кашлем и гулкими — слов не разобрать — голосами служителей.

По сравнению с краковскими этот костел был почти аскетичен по убранству. Он воспринимался продолжением улицы, по которой он сейчас шел.

И это было замечательно — он сидел внутри городской ночи, очищенной от суеты. Религиозное чувство здесь ни при чем. Или почти ни при чем — что мы знаем о себе? Но он действительно не обезьянничал в этом своем жесте. Он просто любил сидеть в католических храмах, там хорошо думалось. О самом тяжелом — без привычной тяжести. Он надеялся на это, когда подходил к костелу, — днем его зацепила злой беспомощностью фраза встреченного в Варшаве соотечественника, и он отодвинул ее подальше, на потом: «Мы, русские, не должны себе позволять даже тени какого-либо пиетета перед их культурой. По культуре мы их выше. И, вообще, мы — великая нация. И мы обязаны помнить это всегда».

А вот сейчас в чуткой тишине костела, привыкая к его пространству, расправляясь в нем, он впустил в себя эту фразу, и она уже не обожгла его скрытой агрессивностью. Он воспроизвел ее почти спокойно. В конце концов, одним ксенофобом больше, одним меньше — что от этого изменится.

Он надеялся, что, сидя здесь спокойным и сосредоточенным, он подберет контраргументы, но почувствовал вдруг, что думать про эту фразу неинтересно.

Ниже — выше. Какое отношение это имеет к культуре? Чем вообще ее мерить?

Что лучше (выше) — Кремль или Вавель? Кремль больше? Разумеется. Ну а ВДНХ больше Кремля. И что?

Можно сравнивать размеры страны, численность населения. А культуру? Количеством писателей на душу населения? Думаю, что тут поляки будут вровень. Или художников — экспозиция в их национальной галерее гораздо меньше, чем в Третьяковке. Но уровень примерно один. У них Матейко, у нас Репин. У них Хелмонский — у нас Серов, у них Виткевич — у нас Куинджи, у них Кохановский, Подковинский, Викзолковский — у нас Левитан, Жуковский, Коровин. Ну и так далее.

А вот, скажем, Семирадский в Третьяковке и в Русском музее висит как русский художник, в Польше как польский.

Чем ближе к этому подходишь, тем бессмысленней понятия «наше — ваше», «мы — вы».

Интереснее про другое — про причины наших национальных фобий.

Вчера и позавчера он гулял по Кракову и вдруг понял для себя, даже не понял, а просто ощутил изнутри природу антипольского комплекса старых русских писателей.

Действительно, это очень просто, нужно только пройтись по Рыночной площади, постоять у ворот костела Девы Марии, посидеть на скамье у его алтаря. Не только умом, глазами, но как бы кожей ощутить уровень многовековой культуры, явленной этим городом. А отсюда очень легко понять самоощущение поляка, выросшего, допустим, в Кракове (а любой старый польский город или городок в известном смысле — Краков) и оказавшегося ссыльным в России XIX века. В Вятке, допустим, или в Семипалатинске. И ясно же, что, когда поляк этот обводит глазом промороженные бревенчатые срубы, угрюмый, расползающийся слободами городок, он не может не сравнивать. Он не может в этот момент не вспоминать, кто он, откуда, носителем, наследником какой культуры он является. Это срабатывает на уровне инстинкта самосохранения — ты должен, обязан соблюдать вопреки всему достоинство человека другой культуры.

Это с одной стороны.

И с другой — русский писатель позапрошлого века, который сталкивается в России с поляком. Так сказать, в быту. Как правило — с ссыльным (про феномен, скажем, Чарторыжских сейчас не говорим), то есть полубесправным, социально униженным, «несчастненьким», которого хочется пожалеть. Которого — непроизвольно — хочется взять под покровительство. А уж русские-то литераторы, одновременно и уязвленные, и восхищенные имперским великолепием того же Петербурга, в котором по большей части жили в дешевых, съемных, продымленных квартирах, хорошо чувствовали вот этот перепад великолепия и уязвленности.

Так вот, что должны были чувствовать они, протягивая с непроизвольной снисходительностью «руку помощи» своему «брату меньшему», «несчастненькому» поляку и наталкиваясь вдруг на исполненный собственного достоинства взгляд? Взгляд человека, оскорбленного этой вот жалостью, человека, который кем угодно может себя здесь считать, но уж никак не «братом меньшим», «несчастненьким», растоптанным — достаточно этому человеку вспомнить краковский костел Девы Марии. И легко почувствовать изумление русского, почти оскорбление душевное русского: как так, этот объективно несчастный, приниженный не только не оценил моего порыва, но — в лучшем случае — смотрит на меня — меня! — с состраданием почти. Природа этого противоестественного достоинства поляка в России ему неведома — в список мест паломничества русского интеллигента входили Париж, Рим, Женева и множество других городов, но уж точно не Краков. В лучшем случае Варшава, но уже как столица бывшая, ставшая окраиной империи.

И вот это противоречие между объективно униженным положением поляка в России и повышенным, как казалось Достоевскому или Лескову, уровнем самооценки и породили в русской литературе карикатурный образ поляка — кичливого, гонористого. И соответственно, образ этот в большей степени имеет отношение к русскому, чем поляку.

Да нет, он прекрасно понимал, что все сложнее. И что и у Польши всегда были свои имперские претензии. И карты соответственные когда-то рисовали, и Речь Посполитую мечтали возродить от моря до моря. И ввязывались в разные политические авантюры. Но, размышляя на эти темы, нужно быть предельно хладнокровным. Будем честными и отдадим себе отчет в том, что так называемая историческая память безумно удобная вещь для «научных обоснований» любой геополитической идеологии. Бесконечное количество исторических фактов дает возможность сделать «неопровержимой» практически любую концепцию. Ну а количество исторических мифов таково, что они давно уже готовы отодвинуть саму историю. С той же Польшей. Потом, вернувшись в Москву, он перечитает соответствующий том Соловьева про Смутные времена в России, и его, всегда представлявшего польскую интригу в России исключительно как форму агрессии, поразит перечень активно участвовавших в этой «польской агрессии» старинных боярских фамилий и более чем внушительный список древних русских городов, присягнувших Лжедмитрию. Чья же на самом-то деле была та интрига? Польская? Русская? Да, разумеется, не стоило полякам тогда вмешиваться в эти сугубо российские распри, не стоило хотя бы для того, чтоб, как минимум, не остаться крайними в той истории, породив потом сюжет оперы Глинки про Ивана Сусанина и идеологическое наполнение памятника в центре Москвы (России) Минину и Пожарскому.

(Не приведи бог, думал он, изложить это при российском филологе или культурологе нынешней формации. Тебя размажут по стенкам, тебе докажут как дважды два некорректность твоих построений. Их нелепость, их произвольность, невежественность и проч. и проч. Нормально. Он хорошо знает возможности методик современной культурологии. И пусть их. Это его не касается.)

И еще одно, уже сугубо личное лирическое воспоминание. Когда-то, очень давно, студентом, стоял он на высоком берегу Сухоны в историческом центре Вологды и смотрел, как солнце встает над замерзшей рекой, смотрел на сизые в розовом утреннем свете дымы из труб одноэтажных каменных особнячков на противоположном низком берегу — и вот эта картина, вошедшая в него разом, с холодком восторга, осталась образом старинной России, безумно прекрасной, поэтичной, лесковской. Полноту этого переживания определяло присутствие за спиной мемориального комплекса Архиерейского двора. Который — этот Вологодский кремль — ставший для него одним из архитектурных воплощений той исконной России, строили, как он потом узнал, и еще и польские мастера.

Антикварный магазин

Когда он вышел из костела наружу, воздух как будто просох и подмерз. Он перешел трамвайную линию, отметив пыльные стены старых домов, похоже, еще довоенных, с редкими граффити, оглянулся на костел и достал фотоаппарат — пленка на 200 единиц, ночь, но освещено прожекторами, можно попробовать (потом получилась излишне эффектная — красновато-оранжевая, контрастная — фотография монументального фасада костела, в ней и следа не осталось от слежавшегося снега и пыли на решетках, серых запыленных стен, ну пусть хоть так).

Он шел, поворачивая голову в сторону кофеен. В кармане 20 злотых и два неиспользованных талона на автобус, то есть проблем не должно быть. Отдохнувшему в костеле, как будто выспавшемуся, ему захотелось в этот теплый свет, в тихую музыку, посидеть рядом с незнакомыми людьми, послушать их голоса, понаблюдать их жесты, их взгляды. Но очередной витриной оказалось окно галереи «», за стеклом с той стороны женщина в расстегнутой шубке стоит у старинного комода и проводит пальцами по темно-коричневому его дереву, и он, завороженный домашней интимностью этого жеста, заворачивает в магазин. Просторный зал заставлен столами, шкафами, медной и серебряной посудой на полках, картины на стенах. Натюрморты, пейзажи, жанровые сценки. Он остановился у двух женских портретов, написанных в тридцатых годах, в общем-то салонная живопись тех лет, но — живопись. Хорошая, с удивлением подумал он. С удивлением, потому что и висевшее рядом тоже держало взгляд. И следующая работа, и следующая. Реалистические, тщательно проработанные пейзажики XIX века, портреты а-ля Матейко, романтический горный пейзаж, импрессионистические работы, абстрактная композиция в простой деревянной раме, примитив XVIII века на религиозный сюжет, потом — сельский пейзаж с коровами, с жестким светом на кустах, с забором и горным пейзажем, — 1839 год, прочитал он на табличке. Почему она здесь, это ведь, в принципе, музейная вещь? Две линогравюры середины шестидесятых годов XX века. На каждой работе табличка с именем художника, годами жизни, годом написания работы и т. д. То есть культура представления почти музейная.

И еще — под именами современных художников он видит даты жизни, завершающиеся цифрами 1989, 1996, 1999. То есть они не ждут, когда через тридцать-пятьдесят лет вот этой точности потребует время, уже сейчас они знают цену таким художникам. У нас бы это шло по большей части как просто «современная живопись».

И замечательно, что картины висят над диванами, сундуками, расписными ширмами, столиками с тарелками. За окнами черно, зима, здесь — тихо, тикают часы, шаркают подошвы, переговариваются редкие продавцы. Картины здесь — и как живопись, и как часть «бытовой культуры». И в культуре этой не чувствуется привычного напряжения в противостоянии искусства быту — панцирным сеткам кроватей, дээспешным рассыхающимся столам и стенкам, пластмассовым люстрам, раздолбанному асфальту за окном, едкому дымку грузовика во дворе, с которого идет разгрузка ящиков в подсобку магазина. Возможно, противостояния этого и не было вовсе.

Он вспомнил кадры военной кинохроники, снятые с самолета, — каменные и кирпичные дымящиеся груды, которыми стала Варшава в сорок четвертом году, и попытался представить, сколько вот таких картин, вот таких вот вазочек, радиоприемников, рушников сгорело в том огне. И какой же плотности должен был быть этот «культурный слой», если и через полвека обычный антикварный магазин способен демонстрировать подобный уровень?!

Он осматривал этаж за этажом. К нему подходили продавцы с предложением помощи. Нет-нет, спасибо, говорил он, только смотрю, спасибо.

На третьем этаже он неожиданно видит знакомый предмет. Среди старой хозяйственной утвари на деревянном полу стоит металлический термос. Высокий ребристый цилиндр, который он видел на поясах немецких солдат в кино. Он присел, взял цилиндр в руки и попытался прочитать привязанную табличку. Но не смог и кивнул поглядывающему в его сторону продавцу. Тот подошел:

— Пан?

— Что это?

— То… то ест, — медленно, подбирая слова, начал мужчина. И тут на помощь к нему подошла молодая женщина-продавец.

— Это, — сказала она по-русски, — это немецкий футляр для противогаза. Открывается вот так.

Как футляр открывается, он знал и сам. Он только не знал, что должно было лежать в этом цилиндре. Оказывается, противогаз. Женщина начала вытаскивать противогаз.

— Нет-нет, не надо, — остановил он продавщицу и взял из ее рук металлический цилиндр. Его немного удивило отсутствие черной краски на внутренней стороне крышки. Цилиндр был светло-серый — то ли от времени, то ли его действительно не красили. А в его памяти цилиндр этот остался проржавевшим, с остатками осыпающейся черной краски снаружи и маслянисто-черной на внутренней стороне крышке, и там, на черном, белой масляной краской было написано имя. Еще лет пять-десять назад он, наверно, вспомнил бы его, какое-то неожиданное для немца имя, что-то вроде Ерик Цетинг.

— Пан может купить это, — предложила пани.

— Да нет, — качнул он головой и, чтобы как-то объяснить свой неожиданный интерес, начал объяснять пану и пани, стараясь строить фразу как можно проще. — Когда я был мальчиком, мы с отцом строили сарай. Мы рыли землю у себя во дворе и откопали вот такую штуку. Она была пустая. Только вот здесь, на внутренней стороне крышки, было написано имя владельца. Скорее всего, этого немца убили там, где мы нашли цилиндр. Это было в маленьком русском городе в Калужской губернии.

— О-о! — вежливо удивилась молодая пани, а пан закивал понимающе головой.

— Да. Отец потом хранил в этой коробке гвозди.

— И правильно, — сказала женщина по-русски. — Зачем добру пропадать.

И, уже как бы завершая общение с русским посетителем, уже высвобождаясь из ритуальной вежливости, она вдруг тихо добавляет, для себя, по-польски:

— Хоть на цож сгодна холера германьска!

Он уверен, что понял — и слова, и интонацию. Откуда?! Барышне лет тридцать. Не больше. Та война для нее должна быть почти как Троянская. То есть получается, что ненависть к немцу сидит у поляков чуть ли ни в генах?.. Ну а к русскому?

— Великолепный магазин! — сказал он девушке.

И та как будто чуть растерялась, взгляд на секунду напрягся — она пытается понять, как связана эта фраза с предыдущим разговором.

— Живопись у вас просто замечательная. А вот эта коллекция графики начала XX века — это для музейной экспозиции.

— Дянкуе, пан, — она неуверенно улыбнулась. — Да, там есть редкие вещи. Так… Заходите еще.

— До свидания.

— До свидания.

Памятник Писателю

Мглистым утром, погуляв в пустынном парке, мимо елей, мимо дубов с неопавшими темно-красными листьями, вдоль замерзших прудов и законсервированных на зиму летних дворцов, совершив ритуал кормления павлинов, он возвращался к выходу, где через пятнадцать минут его должна была подобрать машина из посольства. Он оставил десять минут на фотографирование памятника Шопену. Сам памятник ему не слишком нравился, то есть его романтический напряг был понятен и симпатичен, но не более того. Просто памятник этот с отроческих еще времен остался в его сознании одним из символов Варшавы. Ну а Шопен изначально был для него больше чем композитор, он был траурным маршем на похоронах в их слободском переулочке дальневосточного провинциального города, материализацией, чувственным ощущением великой тайны — это когда музыканты из духового оркестра выдували в небо ЭТО, соединяя их, испуганных, столпившихся у гроба, с вечностью. Одной из тем Второй сонаты траурный марш стал для него позже, в юности… Нет, снимок нужно было сделать обязательно. Он уже шел по верхней аллее вдоль ограды к Шопену и вдруг неожиданно увидел рядом с собой другой памятник, темно-коричневый, незаметный издали в утренней туманной мгле: под черными стволами деревьев фигура сидящего мужчины. Он сошел с дорожки прочитать имя — Генрих Сенкевич. Ага. Знаю. То есть… Нет, к стыду своему, он, кажется, не читал ни строчки этого писателя. Кажется, «Фараон» Кавалеровича снят по роману Сенкевича. Или нет? А «Камо грядеши»? Читают ли молодые поляки Сенкевича и прочих тяжеловесов XIX века? Он помнит толстенную книгу «Кукла» Болеслава Пруса в руках одноклассницы. Во времена его отрочества любили читать толстые романы. Да нет, он и сейчас может представить стариков, сидящих в тех креслах, которые он видел вчера в антикварном магазине на Маршалковской улице, и перечитывающих те книги. Стариков, мечтающих польскую мечту.

Но не вот этих — джинсовых с плеерами. Судя по тому, что видел он в польских магазинах, здесь читают то же самое, что и у него дома: Мураками, Перес Реверто, Умберто Эко. Для интеллектуалов Анджей Стасюк. Да и зачем нынешним молодым переживать польскую мечту? Они-то как раз ее осуществляют. И пафос той литературы как бы не для них? Ну а памятник?

Он и для них, как для тебя, думал он теперь — Памятник Польскому Писателю. Боль, слезы, восторг, воодушевление поколений, превратившиеся в камень и ставшие частью городского пейзажа, как Толстой на Пироговке или Лермонтов на Садовом кольце?

Или — он привычно поежился, — или это атрибут «национальной идеи»? Одного из самых респектабельных синонимов комплекса национальной неполноценности. Потому как в любой «национальной идее» он видел попытку обрести равновесие, опору в скрытой агрессивности к чужаку. Что останется, скажем, от «русской идеи» без утопленного в ней антисемитизма вот у всех у них — от Достоевского с Розановым до Солженицына с Прохановым? Или у поляков, у которых национальная самоидентификация уже почти немыслима без выяснения внутренних взаимоотношений с русскими?

Да нет, непохоже. Природа памятника писателю другая, не та, что породила бесчисленные памятники, скажем, Ленину — Сталину, Ататюрку и прочим, не утверждение гос-статуса, а — память о себе. Это именно памятники. Такими, какие мы есть, то бишь русскими, нас сделали Пушкин, Лермонтов, Толстой. Памятник — это как чип, в котором свернуто неимоверное количество информации о нас. Зазипованный файл. Поляк, проезжающий мимо на троллейбусе и увидевший знакомый силуэт, непроизвольно, где-то на периферии сознания, произносит: «Камо грядеши». И — достаточно.

Памятники — это как четки в руках мусульманина.

Памятники писателю должны быть. Особенно сегодня, когда сам город исчезает. Превращаясь в мегаполис. А для мегаполиса уже не важны даже размеры населенного пункта, численность населения и проч. Москва, Люберцы, кварталы Мурманска или Обнинска в этом отношении равны. Сама Москва уже давно утонула в мегаполисе под тем же названием, оставшись старинными кварталами для прогулок. Через пятнадцать-двадцать минут езды от центра вы въезжаете в бесконечный город, в котором уже нет времени, нет истории — все эти бесконечные Ленинские, Андроповские, Каширские и прочие шоссе, которые, прерываясь на лесопарки и просто леса, возобновляются кварталами Мытищ, Королева, Обнинска. И все эти Люберцы, Обнински, Чапаевски уже никогда не станут городами. Они изначально, по природе, — осколки единого мегаполиса.

Нет, памятник Сенкевичу прекрасен. И памятник Шопену. Они стоят на своем месте.

Кофейня

Кофейня на улице Новы-Свят — черные под мрамор столики, серый пластик на полу, черные гнутые стулья. Коричневые под дерево панели на покрашенных зеленой краской стенах. Красные абажуры на горящих лампах. Тихая музыка, и контраст черного и белого (галстук-бабочка и рубаха/блузка) в униформе официантов. За двумя высокими, наполовину занавешенными окнами заканчивается скучное воскресное утро — набухшее насморочное небо, тающий снег, отсыревшие стены унылого ампирного дома напротив с магазинчиком в первом этаже.

Он зашел сюда, завершая прощальную прогулку по центру. Через три часа поезд. Ну а в кофейню он хотел давно зайти, хоть краем глаза глянуть на старорежимный варшавский городской быт. Ну вот — глядит. Да, стильно — именно то, что и хотел, — старая варшавская кофейня. Вдоль стен остатки антикварной мебели — немного, ровно столько, сколько надо для атмосферы.

Он повесил куртку на вешалку у столика, выложил на стол сигареты, спички, блокнот, и девушка-официантка поплыла от стойки с пепельницей в руках. «Пожалуйста, кофе черный, с сахаром, без молока. Большой? Маленький?» — спросила она по-русски, скользнув взглядом по пачке с надписью «Ява». «Большой». — «Момент».

Почти все столики заняты. Люди среднего и пожилого возраста. Три пожилых пана — коротко стриженные, сухощавые, в светло-коричневых и темно-серых твидовых пиджаках за столиком слева, говорят — он слушает их сквозь тихую музыку — про вчерашние демонстрации железнодорожников. Половина двенадцатого. Вместо того чтобы таскаться сейчас по квартире в старых халатах, из-под которых кальсоны и теплые вязаные носки, пить кофе у включенного на программе «Дискавери» телевизора (в окно глаза бы не глядели — серое небо и мокрые крыши), — вместо этого они, выбритые, элегантные, сидят втроем в кофейне, политические новости пережевывают. Кофе прихлебывают. Курит из них только один. Он попробовал представить себя и своих друзей, вот так, в половине двенадцатого утра, сидящих в кафе где-нибудь на Тверской или Солянке. Нет, не получается. Во-первых, не те расстояния — Чертаново, Гольяново, Орехово, Университет. И потому если уж сходиться, то ближе к вечеру, чтобы уж выпить — не только кофе — и душу отвести в разговорах. Нет, с завистью наблюдая за стариками, думал он, такой роскоши мы себе позволить еще не в состоянии.

За столиком справа, у окна две пани говорят про него: «Пан иностранец. Похож на немца, а одет как русский. Но русские сюда не ходят. Словак, наверно». — «Так, а може, из Гданьска приехал». И тихо смеются.

Он рассматривает черно-белые фотографии в рамках, развешанные на стенах, фотографии начала XX века: фасад здания с вывеской кофейни, портрет мужчины в стоячем воротничке, с застывший взглядом, тогдашние интерьеры кофейни. Он сравнивает — все немного не так, но стилистика сохранена. То есть он сейчас не в ретрокафе, он в том самом, которое здесь было всегда.

Он вспомнил упоминание Татьяны Хохловой про какой-то музей, в котором хранятся драгоценности поляков, пожертвованные на восстановление Варшавы. Пожертвований оказалось больше, чем потребовалось, и невостребованное выставили в музее.

Тогда его удивил сам факт. Восстановление Варшавы он представлял — как само собой разумеющееся — акцией государственной. Действом, определяемым словами «бюджет», «подряды», ну, может быть, еще и «общегородские субботники» по уборке строительного мусора. Наличие этого музея все переворачивало. Восстановление Варшавы было не только государственным, но и частным делом каждого варшавянина (а может, и каждого поляка). Потом на каком- то сайте в Интернете он прочитал фразу: «Романтические поляки решили с максимально возможной точностью восстановить прежний облик города». Бред какой-то! При чем тут романтика? Тут другое — инстинкт самосохранения национальной культуры, когда она не переносится в музей истории города, а продолжается самим телом города и, соответственно, психологией его горожан.

Почему такое сокрушительное впечатление производят на него эти как бы кукольные трех- и четырехэтажные дома, лепнина на них, росписи, кованые сливы, колонны и металлический декор?

Город, в котором живет он, уже давно сменил внутренние ориентиры. Город сократил количество своих функций до минимума — еда, работа, восстановление сил. И горячечная мечта сегодняшнего горожанина на его родине — дом в деревне, кусок собственной, нефункциональной жизни. В его городе высота зданий уже давно регулируется стоимостью земли под застройку и финансовыми проблемами социально-бытовых инфраструктур и потому так стремительно растут шестнадцати-, двадцатичетырехэтажные панельные бараки с минимумом декора. С минимумом индивидуального. То есть стена — чтоб не холодно. Окно — чтобы светило. Лифт — чтобы подняться. Кафель — чтобы бетон не крошился. Могучие бетонные навороты эстакад, мостов и переходов, сам материал их, бетон, в его безнадежных попытках притвориться камнем, имитировать его крепость и вечность, напоминает ему ноздреватое тесто, ползущее из кадки. Архитектурные бройлеры. Бетонные, блочные стены подземных переходов, всегда чуть-чуть подванивающие мочой, изгвазданные граффити, — это уже не столько материальная среда нашей жизни, но и метафора ее. Индивидуальное возникает только из-за тщеславия городских начальников и богатых корпораций, пытающихся оставить память о себе. И только о себе. Коллективная память, память города о себе становится анахронизмом, и потому можно крушить даже окрестности Кремля — он никак не может привыкнуть к исчезновению старинной решетки Александровского сада, на месте которой нынешний градоначальник распорядился устроить детскую купальню для дебильной, о двух извилинах пивной молодежи. И это судьба не только Москвы.

Нелепо с точки зрения функциональной выковывать те же самые металлические сливы для воды или сажать на угол дома, стоящего на Замковой площади, этого грифона. Ну а зачем тогда русскому мужику в северной деревне нужен был вот этот резной наличник, вот этот узор на коньке крыши? Откуда эта потребность? Да все оттуда — оттого, что в церковь ходили, пению в детстве учились у дьяка, венки из цветов свивали, одежду вышивали, макитры и сундуки расписывали. Потому что, в отличие от твоего современника, выбравшего своей эстетикой, своей философией и религией стилистику рекламы, — твердо знали, всем существом своим ощущали, что являются чем-то более значимым, нежели комбинация вкусовых желез, пищевода, желудка и прямой кишки, что любовь — это не просто «хороший секс». И потому невозможен был тогда тоскливый ужас архитектуры Корбюзье или мебели из магазинов ИКЕА. Поляки позволили себе роскошь строительства на месте разрушенной Варшавы не нового, отвечающего потребностям и вкусам середины XX века города, а именно Варшавы. То есть восстановления самих себя, своей памяти и прапамяти, материальным воплощением и хранителем которой и является старый город. Потому так естественны они в этом городе. Потому и он не чувствует внутреннего противоречия, когда видит на фронтоне дома XVIII века надпись «1954 год». Дело не в камне, дело в самом коде жизни, явленном этим домом, явленном кварталами вокруг этого дома. Вот они, сидят вокруг меня в кофейне и вряд ли задумываются о природе самой этой привычки ходить сюда воскресным утром; они сидят в кофейне в обыкновенный серый январский денек, среди обычных ее в этот час и день посетителей, а он наблюдает искоса за ними, вдыхает запах кофе, слушает тихие голоса и музыку, затягивается сигаретой, вписывая вот эти фразы в блокнот, поднимает глаза на черно-белые старинные фотографии в рамках, на мокрый асфальт за окном и бок забрызганной грязью легковушки — все предельно буднично, все — обыкновенно. И — невероятно.

Он попытался еще раз нащупать ускользающую от него формулировку пережитого в Польше. Мы очень похожи, и при этом мы действительно разные. Тупо? Но зато точно. Это единственная внятная формулировка, констатация, до которой он смог догрести. Негусто. Ну а в качестве, так сказать, черновой, рабочей формулировки он условился с собой, что звучать она будет так: «Он впервые почувствовал, кем и чем могут быть славяне в Европе». Когда они в Европе дома. Когда они и есть собственно Европа. Мы ведь тоже Европа. Чего напрягаться и приспосабливаться к Европе? Европа начинается там и тогда, когда люди начинают соответствовать самим себе. Так, как это делают поляки.

Ну и остановись на этом. Даст бог, эти косноязычные формулировки добродят в тебе позже до более внятных.