На Пятой авеню

Действующие лица:

Витек

Олек

Писатель

Витек (из-за сцены). Бросай мне.

Олек (из-за сцены). Толкай сюда.

Раздается мощный грохот падающих предметов и ругательства. Входит ремонтная бригада, состоящая из двух мужчин. Они вносят стремянку, кисти, ведра с краской и т. д. Со знанием дела принимаются за работу. Сдвигают мебель на середину комнаты и прикрывают ее простыней. Другой простыней застилают пол. Снимают картины. И все время разговаривают.

Олек. И ты, значит, согласился?

Витек. Согласился.

Олек. Надел?

Витек. Надел.

Олек. Я бы не надел.

Витек. Это почему же?

Олек. Потому что — смертный грех. Ведь папа[1] ясно все объяснил.

Витек. А вот я надел.

Олек. И что дальше?

Витек. А дальше она сказала, чтобы я надел еще один.

Олек. Это еще зачем?

Витек. На всякий случай.

Олек. И что, ты надел еще один?

Витек. Ничего я больше не стал надевать.

Олек. И был абсолютно прав.

Витек. Я не надел, потому что у меня был только один.

Олек. Слава Богу. А что дальше?

Витек. А ничего. Оделся и ушел. Э-э, полегче, весь пол заляпал.

Из-за сцены слышится грохот, как если бы что-то тяжелое упало на пол. Шум доносится из другой комнаты, где третий работник передвигает мебель.

Витек. Что этот чудик там вытворяет?

Олек. На кой хрен его нам прислали?

Витек. Это все Мачек, его идея.

Олек. И с какой радости я должен делиться заработком с этим типом?

Витек. Я же рассказывал — когда-то в Польше он был знаменитым. Мачеку нравилась какая-то его пьеса.

Олек. А название он говорил?

Витек. А-а-а. Да что-то там вроде «Танец на тонком льду». Нет, постой. «Белые медведи в Варшаве». Нет, не то. «Прощай, ГУЛАГ». Нет. «Алло, Прага». Нет. Ну, в общем, в таком духе.

Олек. Лично я писателей не люблю. Как-то раз, еще в Польше, попался мне в пивной писатель. И не успел я сообразить, чем тут дело пахнет, как схлопотал три года тюрьмы.

Витек. Этот пишет не для полиции, а только для театра.

Олек. А-а, все одно. Витек, вот ты человек бывалый.

Витек. А как же. Уже шесть лет как двигаю мебель.

Олек. Я и говорю. Вот скажи, как по-твоему, могут у женщины вдруг вырасти волосы?

Витек. В каком смысле?

Олек. В смысле — на голове.

Витек. Что-то не слышал.

Олек. Вот и мне не приходилось… Ну и уходился я, ведь мы сегодня уже пятую комнату заканчиваем.

Витек. Ну и что. Осталось-то всего три.

Олек. Вот зараза. Еще целых три.

Витек. Это тебе, дорогой, не Гринпойнт[2], здесь Пятая авеню. Остались две большие и комната для прислуги.

Олек. Для прислуги?

Снова слышен шум переворачиваемой мебели.

Витек. Та, которую писатель сейчас курочит. Олек?

Олек. Да?

Витек. А твой старик жив еще?

Олек. Жив. А что?

Витек. А где он сейчас?

Олек. Как это где? В Желязoвой Воле.

Витек. Олек?

Олек. Ну?

Витек. А твой отец когда-нибудь мечтал?

Олек. Это о чем?

Витек. О том, что ты, его сын, Олек, будешь красить пятикомнатную квартиру в Нью-Йорке. На Пятой авеню.

Олек. Мой отец мечтал, чтобы я стал пианистом.

Витек. Пианистом?

Олек. Пианистом. В нашей округе все отцы хотели, чтобы их сыновья стали пианистами.

Витек. Это почему же?

Олек. Потому что один тип из Желязовой Воли сумел заработать на пианино огромные бабки.

Витек. А как его звали?

Олек. Шопен.

Витек. А-а, я что-то слышал. Правда, ксендз Гулла на Гринпойнте говорил, что ни хрена он не заработал. Просто жил со старухой- француженкой и спал с ней за шамовку.

Олек. Да? Про это отец не говорил.

Витек. Эх, Олек. Ты что же, гад, делаешь. (Это по поводу покраски.)

Олек. Но у меня ни так, ни так не получилось бы. Играл я плохо. Да не переживай ты. Я потом подровняю.

Витек. А ковер надо бы скатать.

Олек. Эту тряпку? Да зачем?

Витек. Ковер-то персидский.

Олек. Ну и что?

Витек. Персидский ковер и должен выглядеть как тряпка, в этом весь смак.

Олек. А если женщина влюбится?

Витек. И что?

Олек. Тогда волосы не отрастают?

Витек. Что-то не слышал.

Олек. Я тоже.

Слышны громкие трески и грохот как от падающих предметов.

Олек. Книжная полка?

Витек. Скорее, тот большой Пикассо

Олек. Этот твой писатель…

Витек. Что опять такое?

Олек. Не доверяю я ему.

Витек. Ты уже говорил.

Олек. Да я сейчас не про то, что он стукач. Я о том, что мебель его не любит.

Витек. А-а, чего там. Просто он нескладный какой-то. Обе руки — левые…

Олек. Да я не про то.

Витек. А про что?

Олек. Была у нас одна женщина…

Витек. Где?

Олек. В Желязовой Воле.

Витек. Пианистка?

Олек. Нет. До какой мебели ни дотронется, та сразу — на куски разваливается. А потом оказалось, что она лесбийка.

Витек. То есть, лесбиянка?

Олек. Я и говорю. Человека еще можно обмануть, а мебель — в жизни не обманешь. Да он к тому же за презервативы.

Витек. Я тоже за презервативы.

Олек. Ты — другое дело. И потом — у тебя был только один, а у него целая пачка.

Витек. Откуда ты знаешь? Рылся у него в карманах?

Олек. А как же. Если я кому не доверяю, первым делом проверяю карманы.

Витек. Значит, ты вор.

Олек. Это почему? Я же у него те презервативы не взял, я их только продырявил.

Витек. А это зачем?

Олек. Чтобы спасти его душу с помощью гвоздя. Должен спасибо говорить.

Витек. Олек, если я узнаю, что ты прикасаешься к моим презервативам…

Олек. Ты-то можешь поступать как знаешь. Но в ад попадешь.

Снимает со стены картину. За картиной большая дыра.

Олек. Видишь?

Витек. Что?

Олек. Дыра.

Витек. Ну и что? Там, наверное, был спрятан сейф.

Олек. Кто его знает.

Снова грохот падающих предметов.

Витек. Мачек говорил, что на Бродвее чуть было не поставили его пьесу. Что-то насчет России, мол там правит мафия, а это одни коммунисты, которые всего несколько лет назад стреляли в рабочих.

Олек. Но теперь-то не стреляют.

Витек. Потому и не взяли пьесу. Правда, обещали, как только опять начнут стрелять, так сразу поставят. Если на ногах, то — да.

Олек. О чем ты?

Витек. На ногах отрастают.

Олек. Я тебя не про ноги спрашиваю, а про голову.

Снова грохот из-за стены.

Витек. Вот сукин сын, опять что-то уронил. У тебя есть какая-нибудь бумага?

Олек. Только это. (Достает из кармана книжку и подает Витеку.)

Витек (читает). «Как поиметь стюардессу…»

Отрывает обложку и несколько страниц. Приклеивает их к стене, прикрывая дыру. Но листки отваливаются.

Витек. Сперва нужно плюнуть (Плюет.) и приклеивать клеем.

Приклеивает обложку к стене.

Олек. Уверен, если бы этот самый Шопен родился лет на сто позднее и приехал в Америку, то не погубил бы свой талант.

Помогает заклеивать дыру.

Олек. На музыке легче выбиться в люди, чем на ремонте. Когда играешь, акцента не слышно.

Витек. Когда Мачек шесть лет тому назад сюда приехал, у него было пять долларов в кармане и — ни слова по-английски. А теперь — сам знаешь как он здорово говорит. Все думают, что он родился на Гринпойнте. (Наконец заканчивает заклеивать дыру.) Теперь закрась. Только делай с душой.

Олек закрашивает с душой.

Витек. А теперь Мачек — very important person. Неделю назад я пришел к нему домой за заказом. А у него сидело двое гостей. Оба в белых костюмах, черных рубашках, белых галстуках, черных шляпах, белых носках, красных ботинках, часы «Ролекс» и на каждом пальце по золотому перстню. Абсолютная элита из Верхнего Манхэттена. И как думаешь, о чем они разговаривали?

Олек. О чем?

Витек (с гордостью). Что в «Конкордах» стали хуже кормить.

Олек. А что, правда, хуже?

Витек. А мне откуда знать? Я что, летаю на «Конкордах»? И знаешь, кого я там встретил?

Олек. Кого?

Витек. Мою жену, Касю.

Олек. Твою жену?

Витек. А как же!

Олек. Я думал, она тебя бросила.

Витек (с гордостью за жену). Конечно же, бросила. Что она, дура, чтобы оставаться со мной? Мачек познакомил ее с самыми богатыми миллионерами. Вот с ними она теперь и водит компанию.

Олек. Говорила с тобой?

Витек. Что она, дура, чтобы со мной разговаривать? У нее теперь «мерседес». И все — благодаря Мачеку.

Олек. Давно она тебя бросила?

Витек. Год назад. Все из-за моей проклятой мамаши. Она каждый вечер после ужина запирала Касю в спальне на ключ. А один раз забыла. Ну, девка и дала деру. Но любила меня как безумная. Особенно, когда я приехал за ней в Польшу. И сказал, что у меня апартаменты с привратником.

Олек. Зачем было врать?

Витек. Зачем? Зачем? Затем, что любил ее. Без привратника она не поехала бы.

Олек. Может, она тебя бросила, когда узнала, что ты педик?

Витек. Что? Я? Педик?

Олек. Но меня-то ты того…

Витек. О, господи. Ведь то было недоразумение, мы уже выяснили. Я подумал, что это ты педик, ну и не хотел тебя обижать. Ты же сам начал ко мне подбираться.

Олек. А я — из-за того, что в Варшаве мне говорили, будто в Нью-Йорке все голубые. Не хотелось отличаться от других. Не то ты бы подумал, что я какой-то примитив, деревенщина или что-нибудь в этом роде… А знаешь что?

Витек. Что?

Олек. Я на прошлой неделе встретил Зосю. У нее красивые ноги. Изогнутые, как железный обруч. Она может этими своими ногами собаку задушить.

Витек. Это та, что живет на Гринпойнт-авеню напротив костела? Рыжая такая?

Олек. Нет, она живет немного дальше, у реки и лысая, как американский орел. Она из Закопане. А в Закопане большинство женщин лысые. Говорят, что это имеет какую-то связь с Лениным.

Витек. Почему?

Олек. Сам не знаю, почему.

Витек. Ага. Пройдись здесь кистью еще немного.

Олек. И еще она совсем не хотела, чтобы я надевал то на это. (Жестом показывает, что речь идет о презервативе.)

Витек. Не хотела?

Олек. Нет.

Витек. А если подзалетит?

Олек. То же самое я спросил у нее вчера.

Витек. И что она?

Олек (с гордостью). Сказала, что утопится в реке Гудзон.

Витек. Да, такие женщины по мне.

Олек. А знаешь, как она меня обхаживает? Когда я у нее сплю, она каждый раз вечером ставит у кровати два стакана воды. Один полный, если мне захочется пить. И один пустой, если мне не захочется. У меня здесь две ее фотографии. (Показывает Витеку.) Вот здесь она в шляпе, а здесь лысая.

Витек. В шляпе мне больше нравится. Ладно, давай начнем следующую.

Олек открывает дверь в следующую комнату и на что-то натыкается. Спустя мгновение становится видно, что это болтающиеся в воздухе ноги висельника.

Олек. Думаю, я должен на ней жениться.

Витек. Ну так женись.

Олек. Есть, правда, одно «но».

Витек. Какое?

Олек. Ее мать. Она на меня не согласится. (Безразлично.) Тут кто-то висит.

Витек. Вижу. Почему она может не согласиться?

Разговаривают, разглядывая висельника.

Олек. Ее мать как-то показали по телевидению, ну и она возомнила о себе. Считает, что теперь она дама. А Зося совсем не такая. (О висельнике.) Как думаешь, что это за тип?

Витек. Я-то откуда могу знать?

Олек. Ее мать показывали по Си-Би-Эсу, как единственную женщину, которая по Центральному парку катается на дрожках.

Витек. Да-да. Помню.

Олек (мрачно). Вот видишь. Она — знаменитость.

Витек. Но ее же показали только из-за того, что она кнутом забила насмерть коня.

Олек (с оттенком гордости). Ну вот. Значит, сильная. Думаешь, это поляк?

Витек. Какой там поляк.

Олек. Может, еврей?

Витек. Скажешь еще — еврей!

Олек. Мексиканец?

Витек. Почему вдруг мексиканец? У него же волосы светлые и вьются.

Олек. Я только так сказал. Мне это помогает сосредоточиться.

Витек. А вообще-то, какая разница?

Олек. Большая разница. Вот вчера на Гринпойнте наши побили индуса — по ошибке. Думали, что цыган.

Витек. А-а.

Олек. А потом ему все объяснили и он прекрасно понял. Сказал. что на их месте поступил бы точно так же. (Указывая на висельника.) Как он сюда пробрался?

Витек. А ты посмотри как он одет. Чистая рубашка, галстук, пиджак. Ботинки почищены. Понятно, почему его портье впустил. Я тебе сколько раз говорил, чтобы ты лучше одевался. А знаешь, какая часть одежды в Нью-Йорке самая важная?

Олек. Ну?

Витек. Ботинки.

Олек. Ботинки?

Витек. Ботинки. Мачек говорит, что в Нью-Йорке смотрят прежде всего на зубы и на ботинки.

Олек. Ты прав. Ботинки у него в порядке. Может, я их у него одолжу, когда пойду вечером к Зосе.

Витек. А как по-твоему, зачем он это сделал?

Олек. Этот мексиканец?

Витек. Да не мексиканец он.

Олек. Сам знаю. Может, у него ноги болели. У меня как-то раз так ступни болели, что готов был на все, только бы не стоять.

Витек. Не пори чушь. А ты знаешь, что если мы не покрасим всю квартиру, нам ничего не заплатят?

Олек. Ну, знаю. Знаю. В этом сучьем мире нет справедливости.

Витек. Вот тут ты прав.

Олек. А я знаю, что сделаю.

Витек. Что?

Олек. Пошарю у него по карманам.

Витек. Лучше не надо.

Олек (обыскивая висельника). Это первая обязанность того, кто найдет висельника. Мне рассказывали про одного мужика, который повесился с пятью тысячами долларов в кармане. (Опечаленно.) Это не тот. Тут руки себе обрываешь, а такой вот тип имеет право забраться в чужую квартиру и повеситься. Проклятая страна свободы.

Витек. Заткнись. Дай подумать.

Олек. В Желязовой Воле, если кто хотел повеситься, то шел себе аккуратненько домой, надевал петлю, толкал стул. И все дела. Для того и есть свой дом, правда?

Витек. Знаешь, Олек, ремонт квартиры, это как с тигром трахаться — и страшно, и смешно.

Олек. Ты это серьезно, ну, насчет тигра?

Витек. Я же выражаюсь метафорически. Неужели я должен все тебе, гаду, растолковывать. Иной раз как с тобой поговоришь, так хоть сам вешайся.

Олек. Лучше не надо. Вот, смотри. (Шевелит пальцами руки.)

Витек. Ну и что?

Олек (указывая на висельника). Он уже так не сможет.

Из-за сцены шум падающей мебели.

Олек. Ты можешь мне объяснить почему этот долбаный писатель не возьмет и не вернется в Польшу?

Витек. Кажется, его бабка со стороны первой жены была наполовину еврейка.

Олек. Вот оно что. Бедный мужик. Так вот почему он такой смурной. Ужасно.

Олек берет ведро, кисти и входит в комнату, где висит покойник.

Витек. Ты можешь мне сказать, что ты делаешь?

Олек. Крашу. Я человек труда и не позволю, чтобы мне мешал какой-то висельник.

Витек. А как ты собираешься красить потолок? Ты же его забрызгаешь.

Олек. Я так думаю. Надо его снять. Перенести в другую комнату, которая у нас уже готова. Покрасить эту комнату. А потом повесить его обратно. Любой подумает, что он повесился уже после покраски.

Витек. А ты хорош. Только что был такой правоверный католик…

Олек. Да, ты прав. Полиция может догадаться. Труп лучше не трогать.

Входит перемазанный краской Писатель. У него под мышкой толстенный номер газеты «Нью-Йорк Таймс». Висельника он не замечает.

Витек. Вот, смотри, ты без конца к нему придираешься, а он уже все придумал.

Олек. Что?

Витек. Как, что? Завернем его в «Нью-Йорк Таймс». Прокроем комнату. Потом его развернем и готово. (К Писателю.) Давай газету.

Писатель (слегка оторопев). Сегодня в ней приложение насчет ремонта квартир. (Замечает висельника.) О, Боже. Вот это ботинки!

Откуда-то доносится музыка Шопена. Все замолкают и довольно долго слушают.

Витек. Что это?

Олек. Шопен. Полонез. Это я играю.