На семи холмах

На органе гор исполняли мессу

в тот момент, как мы проходили мимо

по болотной топи, глухому лесу

у семи холмов до эпохи Рима.

Знак шатра чертили крылами птицы,

похвалялся коршун своим гаремом,

теребили дети сосцы волчицы —

Трувор рядом с Рюриком, Ромул с Ремом.

У семи холмов говорить по-русски

со своей невестой ты был не в силах,

потому что после грозы этруски

хоронили молнии в их могилах.

И, усвоив прочно обычай местный,

у семи холмов мы построим терем

в византийском духе — и свод небесный

на шестнадцать равных частей поделим.

Отправляясь вместе со мной на битву,

в глубине морской и в небесной выси,

постарайся выбить резцом молитву

на лице камней о рабе Борисе.

Крона молний стволу мирового древа

не дает сегодня расти продольно…

Мы с тобой бежим от Господня гнева —

но тебе не страшно, и мне не больно.

Нам везли большие кресты с погоста,

из Китая — шелк, из Коринфа — вазы,

а в итоге было совсем непросто

уловить событие в невод фразы.

В горний мир прямая вела дорога,

рассекая надвое мир наш дольний.

Узнавали жители волю Бога

по полету птиц и по форме молний.

Нам везли слоновую кость с Востока,

огибал верблюд соляные копи,

а хозяева били рабов жестоко

и сжигали мертвых, как ведьм в Европе.

Лили реки слез, обнажая груди,

уделяли время спортивной гребле,

а на дне озерном лежали люди,

равнодушным небом дыша сквозь стебли.

Иногда ладья задевала днищем

то, что вдруг сияло нездешним светом, —

и тогда еда, что давали нищим,

доставалась, Боже, Твоим поэтам,

их грошовым снам, камышовым лирам,

их дешевым лютням, нарядным тогам…

Город Рим возник, чтоб царить над миром,

но придуман мир, чтоб ходить под Богом.

Ты бродил по миру, его ложбинам,

по китайским храмам, холмам, оврагам,

по волнам морским, по дельфиньим спинам,

бороздя простор под зеленым флагом?

Ты заметил облака белый парус

и гребцов незримых в небесной яхте?

И тогда ты понял, что речь без пауз

служит жалкой лжи и великой правде?

Где-то в Индии лотос рождает солнце,

но на солнце тоже бывают пятна…

Мир устроен Богом, как речь японца,

что звучит красиво и непонятно.

Все смешалось: Нил, Амазонка, Припять,

египтяне, турки, монголы, россы,

человеку хочется Бога видеть,

и поэтому я задаю вопросы:

Как великий грешник висит на дыбе?

Как гуляет ангел в лесу зеленом?

Что рыбак не пойманной скажет рыбе,

осеняя невод земным поклоном?

Что пастух прикажет своей отаре

ястребиным взглядом, осанкой горца?

Кто летит по воздуху в город Бари

под покров великого чудотворца?

Кто нам тихо руки кладет на плечи,

ставит в воду свечи тебе в подмогу?

Только ты, мой друг, на такие речи

ничего не скажешь — и слава Богу.

Ты бывал когда-нибудь в Третьем Риме?

Пил степной кумыс, молоко овечье?

Смог ли ты понять, что чужое имя

хорошо звучит на чужом наречье?

Помолился ль ты — и какому богу?

Ты закрыл глаза от речного блеска?

И какой ты взял инструмент в дорогу,

чтоб измерить точно длину отрезка

жизни, ждущей пахаря, землемера?

Что ты видел ночью во сне невольном?

Понял ты, что только любовь и вера

держат мир, как нитку в ушке игольном?

Спят курганы, насыпи свежей глины,

бродит сборщик податей в царстве Коры,

а на самом дне голубой долины

Боровицкий холм, Воробьевы горы:

создает Господь для известных целей

в голубых долинах холмы сухие —

Елеон, Синай, Капитолий, Целий,

Византийский купол Святой Софии…

На семи холмах, в голубых лесах

царь-трава растет о семи листах,

на семи холмах, у семи ветров —

и один листок у травы багров,

а другой листок — как трава полынь,

но не горек он, а как небо синь.

Третий лист червлен, а четвертый — бел,

ведь над ним, наверное, Ангел пел,

но под конский топот, разбойный свист

народился пятый — зеленый лист.

А шестой листок — золотой росток,

а седьмой — шершав, как в избе шесток.

Над травою птица поет тень-тень,

нужно брать траву на Иванов день,

в голубых лесах, на скрещенье рек —

под травой скрывается человек.

Та трава растет из его ребра,

это только часть из его добра.

И, в его добре пробивая брешь,

ты один листок осторожно срежь.

У семи холмов, у ветров семи

человека в руки свои возьми,

у него, сердечного, сердце вынь,

оторви листок — тот, который синь,

и носи его на своей груди,

и пиши стихи, и детей плоди…

От речей зазорных, от звезд тлетворных,

от отрогов горных, от их каменьев,

от лугов прохладных, от пастбищ сорных

в золотой цепи не хватает звеньев.

Выйдешь к людям разным со словом праздным —

от ключей горючих, от ив плакучих,

и, пронзенный светом крестообразным,

будешь жить как муха в сетях паучьих.

От ненужных страхов, ветров и прахов,

испарений вод на морских просторах

сколько нужно сделать косе размахов,

сколько трав сгрести в разноцветный ворох?

Собирает странник медовый донник,

а отшельник с хлебным зерном в ладони

по дороге в храм составляет дольник,

где слова стоят как вода в поддоне.

А цветок относится к крестоцветным —

поцелуй, объятье, звезда, сурепка,

утешенье бледным, подарок бедным:

воду часто пьет, а скучает редко…

Вершины деревьев пустынны и голы,

рябиновый куст — как отшельник в затворе,

который увидел высокие горы,

среди их подножий — великое море.

Я буду волною — и голос услышу,

что каменным гулом идет по ущелью:

о, Кто Он, устроивший небо, как крышу,

а землю соделавший нам колыбелью?

Что создано Словом — то сделалось светом,

что было молчаньем — молчит без усилья…

Он, жизнь подаривший различным предметам,

и рыбам — их перья, и птицам — их крылья,

и льву — его силу, и зяблику — слабость,

и иволге голос, и хобот тапиру,

земному созданью — плавучесть, крылатость

и дивную святость небесному миру,

где Он укрывается — в брачном чертоге

за видимой гранью закатного неба,

а может, стоит у тебя на пороге

и просит, как нищий, водицы и хлеба?

Как Господа славит содружество птичье —

кукушка на иве, кулик на болоте,

а Он улыбнется, скрывая величье

и свет Божества под покровами плоти.

И грянут, как молния, ангелов хоры:

«Великому счастью предшествует горе!»…

Внутри океана — высокие горы,

среди их подножий — великое море.

Муравьи ли меня между делом

спросят, строя свои города:

— Где душа, не покрытая телом,

обитает в преддверье Суда?

Или, может быть, бабочка мая,

глядя бархатной черной каймой,

ничего мне не скажет, немая,

только сядет на численник мой?

Или, может быть, ангелов племя,

вдруг слетевшихся в сад

небольшой,

нас утешит: в последнее время

будет тело покрыто душой?

О, любимые! Если б могли вы

видеть, лежа в прохладной земле,

как цвели вавилонские ивы,

как играла вода в хрустале!

Если б вы, драгоценные, знали,

как в трехмерном пространстве

земном

мы рыдали — и вас поминали

нежно-алым церковным вином!

Минет все, что звалось

круговертью,

и, неведомым светом дыша,

будет тело очищено смертью

и огнем осолится душа.

И невестой в сияющем платье,

не скрывая фатою лица,

ты пойдешь — и откроют объятья

руки матери, сердце отца.