На Сибирском тракте

ЗАПИСКА ДЕКАБРИСТА

По мнению многих Павел Долин был человеком странным. Молодой парень, косая сажень в плечах, бывший матрос-черноморец к тому же, он, по выражению его друзей-речников, «сидел на бабской должности» — работал научным сотрудником маленького краеведческого музея. И заработок у него был ничтожный.

Когда кто-нибудь допекал его вопросами — почему да зачем, Павел говорил:

— Ну чего болтать без толку. Зарплаты нам с матерью хватает. У меня пока ни жены, ни детей. Стульев не просиживаю, это вы напрасно думаете, а вот обуви снашиваю много.

Он и на самом деле снашивал много ботинок, потому что все время был на ногах. Другие научные сотрудники, пожилые женщины, не любили бродить по городу, сиднем сидели в музее, и Павел охотно заменял их. Выискивая новые экспонаты для музея, он исходил свой город вдоль и поперек. Ничто не мешало ему — ни мороз, ни дождь, ни грязь непролазная, которой покрывались окраины города каждую весну и каждую осень.

Пожалуй, никто не знал так, как он, в мельчайших подробностях, историю этого древнего сибирского города. У Павла была на редкость цепкая память. Он помнил биографии всех ссыльных-революционеров, знал, где и когда проходили в царское время собрания большевиков, митинги и демонстрации рабочих. Мог показать, в каких домах родились и жили знаменитости — ученый-химик, композитор, чьи романсы уже больше ста лет поют в России, поэт-сказочник, художники-косторезы, изделия которых в прошлом веке имели шумный успех на Парижской выставке, артисты, охотник-медвежатник и многие другие. Досконально изучил Долин историю площадей и улиц, по его словам, необычайно сложную и интересную. Побывал у всех стариков, коим было за сто лет или около ста. В городе его знали все от мала до велика, так же, как и донельзя сердитого старика-милиционера с буденновскими усами.

Часто заходил Долин на толкучку. Завидев его, торговки посмеивались: «Опять тот». Павел нетерпеливо перебирал старые, пропыленные вещички и спрашивал:

— Сколько этой штуковине лет? Нет ли у вас чего-нибудь подревнее?

Он все время находил что-нибудь интересное. Только в это лето разыскал и принес в музей с десяток церковных книг, оставшихся от умершей старушки, бывшей монашки, много посуды и всевозможных безделушек, коими пользовались сибирские купцы в прошлом веке, до десятка старинных художественных изделий из глины, кости, дерева и бересты.

Другой бы радовался. А Павел — нет. Ему хотелось найти что-то необыкновенное: новые документы о декабристах, какой-нибудь самовар, рукомойник, стол или буфет, которыми пользовались декабристы. Их было сослано сюда довольно много, и жили они здесь долго. Музей пополнялся экспонатами о декабристах. Но что это за экспонаты? Недавно повесили картину, написанную местным художником — «Декабристы беседуют с крестьянами», сейчас вот готовятся «Итоговые материалы о просветительской деятельности в Сибири» этих великих изгнанников. А хорошо бы показать их личные вещи. Посетители музея — народ привередливый. «У вас и смотреть-то нечего, писанину всякую и в книгах найдешь», — сказал на днях какой-то хмурый молодой человек.

Павел завел разговор об этом с директором музея Дмитрием Ильичем, человеком пенсионного возраста, болезненным и флегматичным. Тот ответил:

— Личных вещей декабристов ты, конечно, не найдешь. Пустая трата времени. И не думай, пожалуйста, что перед тобой неисправимый консерватор, который, так сказать, ставит рогатки ищущему человеку. Ох-хо-хо!

Он вздохнул и потер длинный с горбинкой нос.

— Поиски — штука вообще-то заманчивая, что говорить. И ужасно, когда научный сотрудник музея уподобляется сухому канцеляристу. Я вместе с тобой готов помечтать! В самом деле, хорошо бы найти, к примеру, стол, за которым работал Муравьев-Апостол, или халат Кюхельбекера. Но подумай сам: разве может больше ста лет где-то простоять стол или провисеть халат. Стол этот давным-давно изрубили и сожгли, а халат износили до дыр и выбросили на тряпки. Эх ты, ис-ка-атель!

— По-вашему, выходит, Дмитрий Ильич, что не надо нам заниматься никакими поисками?

— Почему «никакими»?.. Мы ведь говорим о декабристах. Занимайся, бога ради. Только помни: в музее и без того порядочно работы — развлекаться особенно некогда. И насчет дров не забудь. Пора вывозить. Говорят, что в тепле-то не только лучше работается, но и лучше мечтается.

Павел по совместительству выполнял еще и обязанности завхоза.

Наконец-то, кажется, ему повезло. Просматривая газету, издаваемую в конце прошлого века купцом-либералом, Павел вычитал, что трое декабристов проживали первые дни высылки на Воскресенской улице, в двухэтажном доме у мостика через овраг. В музее не знали об этом. Павел осмотрел все дома у оврага по улице Комсомольской, бывшей Воскресенской, побеседовал со стариками, старухами, работниками горисполкома. Того дома не было, и никто не помнил о нем. Дня через три, записывая наговоры у стопятилетней старухи, он спросил, не знает ли она, когда сломали двухэтажный дом у оврага на Воскресенской. Старушка подумала и сказала удивленно:

— А когда его сломали-то? Это мостик сломали, лет щитай семьдесят уж, никак не мене. А дом тот, тот дом должен стоять.

— Да нету у оврага ни одного двухэтажного дома.

— Есть. Тока первый-то этаж в землю ушел. Девкой бегала, дык пол-окошек первого этажа ишо видала. Навроде болотины тама.

Павел нашел этот дом. Он был из толстенных черных истрескавшихся бревен, под крутой крышей, резко осевший на один бок. Такие дома в Сибири еще не в диковинку.

«Хоть бы уж на что-нибудь набрести», — с некоторым страхом подумал он, открывая скрипучую, многопудовую сенную дверь. В избе, пропахшей печеным хлебом и обставленной довольно простенько, — на видном месте постель, рядом горка, сундуки, на полу домотканые половики, — сидели старик и старуха. Она что-то латала, а он курил.

— Я из музея, научный сотрудник, Долин моя фамилия, — представился Павел.

Хозяева удивленно посматривали на гостя. Но, кроме удивления, Павел видел в их взгляде доброжелательность и думал: «Договорюсь».

— Зашел, чтобы спросить, нет ли у вас каких-нибудь вещей или документов, связанных с декабристами. Я узнал, что в этом доме когда-то жили декабристы. Вы знаете об этом?

Старик и старуха медлили с ответом, и Павел, уже предчувствуя неудачу и пугаясь, задал новый вопрос:

— Вообще-то о декабристах вы слыхали?

«Черта они слыхали. Попусту приплелся». За какую-то долю секунды, кроме этой, промелькнула и другая, более радостная мысль: «Пусть не слыхали, а вещи могут сохраниться».

— А как же, — ответил старик. — Мы купили этот дом в двадцать четвертом году. У Трофименки. Самому ему уже было лет под сорок. Так, Шура? Ну, пусть лет тридцать. С Трофименкой жил дед, старый совсем, лет восьмидесяти. Да не столетний. Тоже знаешь, кому прибавлять, — усмехнулся старик, взглянув на жену. — Так дед тот рассказывал, что здесь жили декабристы.

— Дед сам их видел — декабристов? — спросил Павел.

— Я уж не помню, как он говорил. А ты Шура?..

Старуха махнула рукой: дескать пристаете не знаю с чем.

— Мы с женой, надо признаться, не очень-то интересовались этим. Мало ли кто жил. И о декабристах знали только, что они против царя. А сколько их таких ссылали к нам. Радехоньки оба были, что дом покупаем. На новый-то у нас деньжонок не хватало. Попадался тут нам еще один домишко. На Береговой… Так, ничего. Поновее этого. Да место опять же не понравилось, шибко уж далеко от магазинов и от базара. Побегай-ка…

Хозяина дома «повело» не в ту сторону, и Павел не совсем любезно прервал его:

— Того древнего деда, конечно, давно нет в живых. А сын его?..

Оказалось, что умер и сын. Жена сына уехала куда-то, кажется, на Украину.

— Ясно, — вздохнул Павел. — Скажите, пожалуйста, от прежних хозяев сохранились какие-нибудь старинные вещи?

— А с чего бы это они вещи свои оставили? — удивился старик. — Задарма-то кто чего оставляет. А покупать мы больше ничего у них не покупали: на дом едва денег наскребли.

— Ну, какие-нибудь брошенные, совсем не нужные. Не подчистую же они все выскребли, когда уезжали. Может, книги, бумаги оставили или письма. Бывает сунут, забудут и лежит, и лежит.

Хозяева поговорили между собой, и старик встал.

— Пошли в амбарушку. Что-то залежалось вроде бы там. Картина одна старая…

— Картина? — обрадовался Павел. — Кто писал ее, когда?

— Откуда мы знаем, от них осталась. Хотел сжечь как-то, да жена запротестовала. Пусть, мол, лежит, места не пролежит.

В амбаре валялось всякое барахло: коробки, флакончики, стеклянные и металлические банки. Наступая на них и опрокидывая, хозяин прошел в угол и вытащил портрет женщины в грубоватой деревянной рамке. Павел долго вглядывался в портрет. Художник изобразил женщину средних лет, с длинным, толстоносым, некрасивым лицом. Кажется, чиновница. По одежде, прическе, пожалуй, можно определить, в какое время писали портрет. Имя художника не указано. К декабристам эта штуковина наверняка никакого отношения не имела. Но все же Павел сказал:

— Портрет я забираю.

Павел сам переворошил все в амбаре. Ветошь, картонные коробки, изношенные до дыр ботинки и сапоги, поломанные табуретки и стулья — весь этот хлам давно надо было выбросить на свалку, но хозяева по привычке — вот уж поистине древняя — оставляли его у себя. Лишь одна вещь заинтересовала Павла — керосиновая лампа, металлическая, увесистая, видать, ручной работы.

— Когда сделана, не знаете?

— Пошто не знаю. В двадцать первом дружок смастерил.

Вместе со стариком он слазил на чердак амбара, сходил в чулан, но и там ничего интересного не нашел.

Рассматривая портрет, Дмитрий Ильич улыбался. Павел уже давно привык по улыбкам определять настроение этого человека. Сейчас директор как бы хотел сказать: «И зачем ты приволок этакую ерунду?»

Отставив портрет, Дмитрий Ильич хмыкнул:

— Приобретение не очень-то ценное, прямо скажем. Ладно, положи на всякий случай. И скажи-ка, как у тебя с дровами, искатель?

Подходила осень. Павел уже давно вывез дрова для музея, «организовал» ремонт крыши и теперь, готовя новую экспозицию, рылся в книгах, газетах, ходил на заводы. Поисками документов о декабристах, их личных вещей он больше не занимался. Впервые за два года работы в музее начал он подумывать о безуспешности таких поисков. Вместе с этими думами пришла апатия, Павел стал вял и угрюм.

Как-то беседуя с хранителем фондов областного архива, он узнал, что в архиве освободилось место научного сотрудника. Хранитель фондов сказал:

— Переходите-ка к нам. Наш директор — хороший парень, не похож на вашего сухаря. Правда, о декабристах вы в архиве ничего не найдете. Документы у нас только за последние девяносто лет. Но очень много интересного. Хотите, поговорю с директором?

— Поговорите.

Когда хранитель фондов через день позвонил ему: «Заходите, все улажено», Павел подумал: «И в самом деле перейду». Он частенько бывал в архиве. Ему всегда казалось, что уж где-где, а там есть что поискать. Архив занимал два больших дома. В одном из них, с метровыми кирпичными стенами и узенькими продолговатыми оконцами-щелями, построенном, как говорят, еще во времена Петра Первого пленными шведами, хранилось более полумиллиона архивных дел. Когда-то здесь было хранилище губернского управления. Управление ликвидировали, а документы спокойно пролежали все долгие годы революции, колчаковщины, кулацко-бандитского восстания. Потом сюда навалили «дела» всех дореволюционных учреждений, вплоть до консистории. Многие документы были «обработаны», но часть их еще лежала навалом, никто даже не прикасался к ним — руки не доходили — и не знал, что за бумаги там, о чем. Да и те, что «обработаны», разве просмотрены основательно? Ведь в каждом деле до трехсот листов. А бывает и на одном листе можно найти ценные для науки сведения.

В хранилище нет отопления, зимой бумаги замерзают, к лету оттаивают. Говорят, будто собираются строить большое «типовое» хранилище, а на оборудование старых «не отпускают» денег. Во всяком случае пока документы портятся, и архивисты ничего с этим злом поделать не могут. Если типового хранилища не будет еще лет десять-пятнадцать, от многих бумаг останется одна труха.

Павел уже мечтал, как начнет просматривать навал — только бы добраться, как найдет редкостные документы; Это будет какой-нибудь донос в жандармерию о ссыльных революционерах или, например, письмо ссыльного, перехваченное жандармерией.

Утром, придя на работу, Долин написал заявление с просьбой освободить его от занимаемой должности, и положил бумажку на стол директора. Дмитрия Ильича еще не было, он позвонил откуда-то, сказал, что задержится, придет часа через два.

Павлу расхотелось работать. Он занимался кое-чем и кое-как, пока не пришел директор.

Как всегда, чопорно поприветствовав научных сотрудников, Дмитрий Ильич скрылся в своем кабинете. Вскоре стало слышно, как он тяжело ходит там и изредка крякает. Он всегда крякает, когда чем-то недоволен или над чем-то мучительно раздумывает. «Прочитал, — догадался Павел. — Не хочет отпускать». Это несколько удивило Долина. Дмитрий Ильич не особенно жаловал его и частенько поругивал. Нужен в качестве завхоза? Да нет, на прошлой неделе приняли завхозом одного весьма расторопного человека.

Вот Дмитрий Ильич поспешно прошел к выходу, ни на кого не глядя.

Сейчас Павел вовсе не мог ничего делать, он чувствовал какую-то непонятную грусть, неловкость и даже злорадство: «Вот так тебе!» В переулке, куда выходило окно, экскаватор прямо на дороге копал траншею. Павел смотрел, как споро работает экскаваторщик, и думал, что близка зима, надо, пожалуй, купить новую шапку. Потом в голову полезли совсем нелепые мысли. Куда бежит по улице, сломя голову, вон та облезлая, видать, бездомная собачонка, какие радостные или печальные события произошли в ее жизни. Он вздрогнул, когда в комнатной тишине раздался телефонный звонок. Окающий мужской голос спросил:

— Это музей? Кто у телефона? Вы кем работаете? А где ваш начальник? Гм. Из горжилуправления. Секисов говорит. Вот какое дело… Бутылку тут наши строители нашли интересную.

— Чего, чего? — недовольно переспросил Павел.

— Да вы не чевокайте, а слушайте. Бутылку, говорю, строители нашли интересную. На Первой Заречной, номер двадцать три, дом ремонтируется. Этот дом нам принадлежит, горжилуправлению. Большой такой, деревянный, с парадным крыльцом посредине. Наискось еще пожарная стоит. Может, знаете?

Еще бы! Павел отлично знал не только дом, но и всех его жильцов. В этом доме жил Муравьев-Апостол.

— Там рабочие убирали печь. Дошли до плахи. Глядят, в плахе паз вырублен. А в нем, пазу этом, бутылка лежит. По объему обыкновенная, только горлышко длинное, как у венгерских бутылок. И темноватая, иззелена как бы. Посмотрели, в бутылке что-то лежит. Вытянули — записка.

Павел дадакал, чувствуя, как весь напрягается.

— Подписана эта записка декабристом Муравьевым-Апостолом.

— Так!..

— Он пишет, что купил этот дом у некоего Пушкарева. По преданию, так и написано — «по преданию», там в давние времена проживал какой-то офицер, он был сослан в Сибирь Павлом Первым. Муравьев-Апостол называет фамилию офицера, но я ее не запомнил. Посмотрите сами. Пушкарева запомнил, потому что у меня свояк Пушкарев. Ха-ха! Дальше Муравьев-Апостол рассказывает, кто из декабристов был сослан в наши края. Фонвизин, Кюхельбекер и еще кто-то. Много там. Один скончался. Ну, а в конце фраза, я ее записал. Сейчас… Вот. «Для пользы и удовольствия будущих археологов кладу эту записку».

— Что еще в записке, не скажете?

— Да вроде бы ничего больше.

— Дата?

— Написано цифрами: тысяча восемьсот сорок девятый год.

— У кого сейчас записка?

— У рабочего Лавриченко, он там за старшего. И записка, и бутылка. Можете забрать и то и другое. Я сказал Лавриченке, чтобы он отдал. Адрес запомнили? Первая Заречная, двадцать три.

Выбегая из музея, Павел думал: почему Муравьев-Апостол ничего не написал о своих политических взглядах? Был уверен, что печь будут разбирать во времена их величеств? Вспомнилось, как прошлой зимой заходил он в тот дом, и жильцы жаловались, что большущая с низким шестком русская печь совсем никудышная, только место попусту занимает.

Значит, все же стоит искать. И он, черт возьми, будет искать! От этой последней мысли стало радостно.

У автобусной остановки Павел повстречал Дмитрия Ильича. Старик тихонечко шагал к музею, увидев Долина, насупился, отвернулся было, но, подойдя вплотную, крякнул и спросил:

— Слушай-ка, чего ты придумал? С заявлением-то?..

— Что? — не понял Павел: он разглядывал номер подходившего автобуса.

— Ошалел ты сегодня, кажись. И куда ты бежишь?

— Потом! — махнул рукой Павел. — Потом!

Дверцы уже закрывались, но он резко отдернул их и заскочил в автобус.