На Старой площади

Новый секретарь решил активизироваться. Под его началом была разработана Продовольственная программа, обещавшая значительно увеличить сельскохозяйственное производство и освободить страну от импорта зерна. Программа была принята на Пленуме ЦК в мае 1982 года. Сам Горбачев от выступления с докладом отказался — рядовым секретарям это было бы не по чину. Краткое сообщение сделал больной Брежнев, а подробные резолюции готовили Горбачев и его люди.

Нас всех в аппарате (и не только там) живо интересовало, что же теперь изменится в сельском хозяйстве. У меня были хорошие знакомые в сельскохозяйственном отделе, и я несколько раз уже после майского пленума встречался с ними, стараясь получить ответ на свои вопросы. Говорили они крайне осторожно, опасаясь своими замечаниями попасть под гнев своего начальника, слывшего тогда отнюдь не либералом.

Из их рассказов следовало, что все непосредственные изменения коснутся высших и средних ступенек управления отраслью, которая, по видимости, становилась частью единого аграрно-промышленного комплекса. Все относящиеся к нему министерства и ведомства сводились в комиссию под началом одного зам. предсовмина, которым был назначен близкий к Горбачеву партийный чиновник В.С. Мураховский из Ставропольского края. Создавалась еще одна бюрократическая структура наверху, но на уровне производства никаких реальных аграрно-промышленных комплексов (какие существовали, например, в США или Канаде) не было. Выделенные по Программе дополнительные средства на развитие отрасли, до конкретных капитальных вложений в модернизацию техники и развитие необходимой инфраструктуры так и не доводились. Одним словом, среди знатоков дела царил скепсис, который, как показали последующие годы, был вполне оправдан. Впрочем, Михаил Сергеевич и сам признаёт в мемуарах, что за три года с принятия Программы и до его избрания генсеком положение с продовольствием не улучшилось. А позже, к концу 1980-х годов, оно и вовсе стало катастрофическим.

Но это не мешало Горбачеву набирать силу. При Андропове его положение только укреплялось, и он уже прочно вошел в самую верхушку лидеров. Когда в феврале 1984 года умер Андропов, многие в аппарате ожидали, что генсеком станет Горбачев. Я был в этом совершенно уверен и, когда это не произошло, крайне удивился. На мой недоуменный вопрос вернувшийся с Пленума ЦК Вадим Загладин сухо бросил:

— Сказывается больший опыт Черненко, — давая понять, что обсуждать эту тему больше не желает.

В то время мы каждый раз ходили на Красную площадь хоронить очередного генсека. Наши места были на гостевых трибунах рядом с Мавзолеем, и нам были хорошо видны члены Политбюро, взбиравшиеся наверх по лестнице справа от входа в усыпальницу В.И. Ленина. Надгробную речь всегда произносил будущий, но ещё формально не избранный новый генсек. Помню, как в ноябре 1982 года резво сошёл с трибуны тогда ещё относительно здоровый Андропов, и как на всю площадь взвизгнули шины его лимузина, стартуя почему-то на большой скорости от Мавзолея. Это было похоже на демонстрацию силы. Но ей не суждено было долго выстоять перед испытаниями судьбы.

Черненко свою речь над могилой Андропова произносил хрипловато и сбивчиво, как бы не чувствуя себя подлинным хозяином положения. И отъезжал незаметно, без визга колес — это был самый тихий и неприметный из наших генсеков.

На похороны Черненко я решил не идти, а вместо этого посмотреть всю процедуру по телевидению. Преимущество было не только в теплом помещении, но и в том, что можно было видеть подробности прощания с покойным в Колонном зале. Как всегда, члены Политбюро по очереди стояли в почетном карауле, потом выстраивались в ряд для торжественной фотосъемки и, наконец, шли прощаться с семьей покойного.

И тут случилось неожиданное. Горбачев, не останавливаясь, прошел в особую комнату для руководителей и только там, переступив порог, обернулся, поняв, что все прочие вожди от него отстали. Один за другим они подходили к вдове Константина Устиновича, выражали сочувствие и только после этого присоединялись к Горбачеву. А он всё стоял в дверях и в недоумении смотрел на происходящее. Возвратиться и исправить невольную ошибку, ему явно не хотелось. А вовсе скрываться из виду не решался.

На меня этот эпизод произвел тягостное впечатление. Было ясно, что от нетерпения, что он, наконец, достиг вершины, новый генсек вдруг потерял контроль над собой. Но при этом даже не расстроился, делал вид, что ничего страшного не случилось. Бывает!

В тот вечер я шёл с работы пешком домой (путь от Старой площади до Олимпийского занимал около получаса) и думал над тем, что же будет. Вспомнил фактический провал Продовольственной программы и задал себе вопрос, а за какие такие достижения этот человек удостоился права управлять колоссальной страной? Перед глазами вновь встала только что увиденная сцена в Колонном зале, и мне стало на душе тошно от ощущения полной неуверенности в будущем. Не скажу, что в тот момент я проникся предвидением катастрофы. Нет, просто мне стало ясно, какие маленькие и циничные люди вершат наши судьбы. Придя домой, я поделился мыслями с Ларисой и решил за ужином хорошенько выпить. Ведь так у нас на Руси часто решают свои проблемы.

Первые месяцы работы при Горбачеве несколько успокоили мои нехорошие предчувствия. Горбачев часто и поначалу неплохо выступал, ходил в народ, нравился ему. После впавшего в маразм Брежнева и больных Андропова и Черненко Михаил Сергеевич казался молодцом. Очень он нравился западным политикам. Помню, как буквально истекал слюной от восхищения на приеме в посольстве ФРГ главный советник Брандта по внешней политике Эгон Бар. Содержательными были интервью, которые Горбачев стал охотно давать западным журналистам. Без сомнений, это был лидер нового типа, какого мы до того не видели.

Смущало, конечно, что человек с двумя высшими образованиями не вполне грамотно строит фразы и по-своему ставит ударения в некоторых словах. В его устах любимое им выражение «новое мышление» ассоциировалось больше с мышью, чем с мыслью. Ударение на первом слоге в слове «начать» очень быстро стало рождать едкие анекдоты. Московская интеллигенция не прощала такие ляпы и очень скоро стала сравнивать его с Никитой Хрущевым.

Но наши товарищи Вадим Загладин и Анатолий Черняев, которым уже тогда приходилось работать с ним непосредственно, отзывались о нём в превосходной степени. Хотя на наши пожелания, чтобы они при случае помогли исправить неправильности речи, отвечали отказом. Загладин даже уверял, что слова «мышление» и «начать» имеют два вполне легальных способа ставить ударение. Придворные правила продолжали держать верх над здравым смыслом.

Но в том первом горбачевском году его будущий курс внутри и вне страны ещё не сложился, и мы готовы были вполне искренне ему помогать.

Летом 1985 года мы с Ларой решили проехаться на теплоходе от Москвы до Ленинграда и обратно. Передо мной до сих пор стоят древний Углич с ещё живой памятью об убиенном царевиче Дмитрии, казавшийся бесконечным проплывавший мимо ночной Рыбинск с его гигантскими заводами, прогулки по Череповцу и Петрозаводску, незабываемые Кижи и Валаам и, наконец, маленькие уютные городки, притаившиеся у южного края Ладоги. Не думал я тогда, что это будет моим последним длительным путешествием по родной стране.

От отпуска оставалась ещё неделя, которую мы решили провести на Клязьме. Но уже через два дня меня вызвали на работу. Предстояла очередная дачная страда над предсъездовскими документами. В середине сентября эта деятельность была прервана поездкой в США, которая для меня лично стала началом конца цэковского периода в моей жизни. Но об этом я тогда ещё не мог догадываться.

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

Еврейские проблемы

Где-то в конце 1984 года поверху пришла развернутая шифровка от посла А.Ф. Добрынина с предложением ослабить ряд существовавших тогда ограничений в области еврейской культуры, образования, религии и т.д. У посла сложилось мнение, что такие меры могли бы улучшить отношение к СССР в американском обществе и снять остроту антисоветских настроений в еврейских организациях США. В связи с этим Международному отделу было поручено подготовить соответствующее решение Политбюро. В отделе эта работа была возложена на меня и референта, занимавшегося связями с Компартией Израиля.

Мы детально проработали как конкретные предложения посла, так и другие рекомендации и обращения, накопившиеся к тому времени в разных советских и партийных учреждениях, отобрали из них то, что считали разумным и реалистичным. Я уже не припомню всех деталей, но некоторые примеры приведу, чтобы показать, о чём шла речь.

Кто-то тогда ставил вопрос о возобновлении работы в Москве знаменитого еврейского театра, закрытого еще при Сталине, которым до его гибели в 1949 году руководил Соломон Михоэлс. Против этого в принципе никто не возражал, но было не ясно, кому поручить воссоздание театра, где найти актерский коллектив, как решить вопрос с бывшим помещением Театра на Малой Бронной. Замечу, что и в постсоветское время при наступившей, казалось бы, свободе слова и творчества театр этот по-прежнему не существует, а многие деятели культуры еврейской национальности прекрасно почему-то обходятся без особого театра на еврейском языке.

Мы всё же искали компромисса. В частности, было предложено направить с гастролями за рубеж труппу еврейского драматического театра, существовавшего тогда в Биробиджане. Не знаю, состоялись ли эти гастроли уже после моего ухода из ЦК, но против нашего предложения, кажется, никто не возражал.

Предложили мы также восстановить издание газеты на идише, а также переиздать русских еврейских классиков Шолома Алейхема и других. Наибольшие трудности возникли с языковой проблемой. Наши евреи говорили, писали и читали на идише, а в мировом еврейском сообществе и, конечно, в Израиле доминировал иврит. Встал вопрос о введении в отдельных наших вузах обучения ивриту, хотя бы на факультативной основе. Замминистра высшего образования, с которым я по телефону согласовывал этот вопрос, сказал, что у его ведомства возражений нет, но посоветовал узнать мнение КГБ. Оказалось, что именно чекисты были формальным камнем преткновения: у них не было своих кадров, владеющих ивритом, и желания создавать сеть агентов с такими познаниями.

В конечном счете решение Политбюро было принято в сильно урезанном виде по сравнению с запиской Добрынина и нашими первоначальными предложениями. Тем не менее и в таком виде это постановление было некоторым, хотя и мизерным шагом вперед в этой весьма противоречивой и чувствительной сфере. Вопросов эмиграции евреев мы тогда не касались, т.к. они были частично решены предыдущими постановлениями и не входили в круг наших задач. Но именно с проблемой эмиграции мне пришлось столкнуться непосредственно осенью 1985 года во время очередной поездки в Америку.

Против апартеида

На этот раз я ехал в США по приглашению ООН как член международной комиссии экспертов для обсуждения вопроса о деятельности транснациональных корпораций в Южной Африке и Намибии. Члены комиссии не считались официальными представителями своих стран, а выступали в своем личном качестве и именовались «высокопоставленными персонами». Я попал в их число по предложению Питера Хансена, исполнительного директора Центра по транснациональным корпорациям при Секретариате ООН в Нью-Йорке, с которым в 1970-х годах был связан по работе. Возглавлял комиссию Малкольм Фрэзер, бывший премьер-министр Австралии. В нашу задачу входило выслушать на открытом публичном заседании свидетельства представителей всевозможных организаций из разных стран, а затем утвердить свой доклад с выводами и рекомендациями на имя Генерального секретаря ООН. Замысел был такой: осудить деятельность ТНК, которые тогда поддерживали расистский режим в Южной Африке, и подготовить почву для новых коллективных санкций против этого режима.

Слушания продолжались почти целую неделю с 16 по 19 сентября 1985 года. Сначала выступали «свидетели», а потом мы задавали вопросы. Вся эта процедура напоминала слушания в американском конгрессе. «Высокопоставленные персоны» наподобие судей сидели на возвышении, а свидетели вызывались один за другим к особому столику, стоявшему перед нами. В зале постоянно было много публики, в том числе представителей прессы. Среди прочих членов комиссии упомяну бывшего генерального секретаря ЮНКТАД Гамани Кореа, бывшего британского министра Юдит Харт, судью из Ганы Энни Джагге, члена конгресса США Барбару Джордан, лауреата Нобелевской премии мира из Аргентины Адольфо Переса Эскивеля, бывшего министра промышленности Эквадора Германико Сальгадо, члена президентского совета Словении Яна Становника, бывшего министра иностранных дел Алжира Лаячи Якера. Одним словом, я действительно оказался в высокопоставленной компании. Как часто бывало, никаких инструкций лично у меня не было, и в нашей миссии при ООН моей деятельностью в комиссии никто не интересовался.

Только один раз меня при встрече похвалил наш главный представитель — посол Олег Александрович Трояновский, которому на глаза попалась заметка в «Нью-Йорк таймс» о моей перепалке с Фрэзером. Тот решил меня подъесть и, предоставляя мне слово на одном из заседаний, сказал:

— Слово имеет мистер Меньшевик.

На что я тут же под смех зала отреагировал:

— Спасибо, мистер председатель. Однако должен сказать, что я не меньшевик, мистер председатель, а большевик.

После чего перешёл к своим замечаниям по поводу очередного свидетеля.

— Это у вас удачно получилось, — заметил Олег Александрович.

Вспоминаю также свою полемику с мэром Нью-Йорка Эдвардом Кочем, выступавшим на слушаниях как свидетель. Коч, в частности, рассказал, что нью-йоркский муниципалитет принял постановление, запрещавшее городским учреждениям заключать торговые сделки с фирмами из Южной Африки в знак протеста против тамошнего режима сегрегации. Я отметил этот факт как достоинство в деятельности городских властей. Но спросил мэра, не хотел бы он распространить свой запрет на нью-йоркские фирмы и банки, имеющие в Южной Африке отделения или филиалы. Торговля торговлей, но комиссия наша обсуждала деятельность транснациональных корпораций, а она в Южной Африке вовсе не ограничивалась торговлей.

Коч долго делал вид, что не понимает, к чему я клоню. Но потом ответил, что им в городе контролировать, что делают филиалы корпораций и банков в других странах, трудно. Мэр заметно обозлился и стал ни к селу, ни к городу делать намеки на закрытость советского общества, сравнимую якобы с ситуацией в Южной Африке. На это я возразил, что предметом слушаний является именно данная африканская страна, так что мы вправе ставить любые вопросы, касающиеся именно неё, и не должны переводить разговор на другие страны.

Тут меня поддержал австралиец Фрезер. «Мы собрались здесь для получения информации на определённую тему», — жёстко заметил он. Поскольку Коч по-прежнему не унимался, Фрезер решил применить обходный маневр.

— У кого ваша городская администрация покупает автомобили? — спросил он у не подозревавшего подвоха Коча.

— Как у кого, — ответил тот. — Объявляем открытые торги, и, кто назначит наинизшую цену, у того и покупаем.

Он назвал один из ведущих автоконцернов США.

— У этой компании есть филиал в Южной Африке, — заметил Фрезер. — А в этой стране существует закон, по которому правительство может в приказном порядке заставить любую фирму поставить ему продукцию, в частности для армии или полиции.

— Ну что ж, — признал Коч, — нам нетрудно установить, использует ли тамошняя армия грузовики «Дженерал моторс» или «Крайслер». Если это так, то нашему городу, чтобы не нарушать санкции против апартеида, придётся покупать автомобили в Австралии.

Коч явно хотел отделаться шуткой. Но факт остался фактом: мы с Фрезером его все-таки поймали. Председатель был опытнейшим парламентарием западного склада. Хорошо, когда этот опыт служил полезному делу…

Эдгар Бронфман

Конечно, в тот приезд в Америку я занимался не только работой в ООН. Перед отъездом из Москвы Вадим Загладин сообщил мне, что в октябре планируется визит М.С. Горбачева во Францию. Мне предстояла в связи этим деликатная и, как выяснилось, опасная работа. По словам Загладина, в Париже к приезду Горбачева сионистские круги готовили враждебные демонстрации. Моя задача состояла в том, чтобы, будучи в США, выйти на руководителей американского и международного еврейского сообщества и убедить их отказаться от таких выступлений. Поэтому, прибыв в Нью-Йорк по линии ООН, я немедленно занялся и этим поручением нашего руководства.

В то время резидентом КГБ в Нью-Йорке был Владимир Михайлович Казаков. Я его хорошо знал, т.к. несколько лет проработал с ним, будучи в ООН. Много раньше, учась в МГИМО, он писал дипломную работу под моим руководством. Я кратко изложил ему суть поручения и попросил помочь. К моему удивлению, он отнесся к моему сообщению настороженно.

— Ввязываться в эту историю я не хочу. Помогу тебе с контактами, а в остальном уволь.

Я тогда не придал значения его словам, т.к. не представлял себе, какой сложный клубок противоречивых интересов завязан вокруг еврейских дел. Но мне, кроме первого контакта, никто не был нужен, и я был благодарен Володе за эту ограниченную помощь.

Через несколько дней со мной в ресторане возле 59-й улицы ланчевали два видных деятеля из Всемирного еврейского конгресса (ВЕК). Эта организация объединяет сообщества евреев во многих странах мира, причём представляет интересы групп разных политических направлений и религиозных ориентаций. Его штаб-квартира находилась в Нью-Йорке, а зарубежные представительства — в Париже, Женеве и Буэнос-Айресе. В наши дни Российский еврейский конгресс существует и в нашей стране, но в 1980-х годах его там, естественно, не было. Эта была организация богатых евреев. Её всемирным президентом был Эдгар Бронфман, глава американской компании «Сиграм», крупнейшего производителя виски в США. Состояние Бронфмана несколько лет назад превышало 2 миллиарда долларов, и он входил в список богатейших людей Америки. У нас Еврейский конгресс одно время возглавлял Леонид Невзлин, правая рука нефтяного миллиардера Михаила Ходорковского.

Один из моих собеседников в нью-йоркском ресторане оказался генеральным секретарем ВЕКа Израиль Сингер, с ним в основном и шёл разговор.

Я коротко рассказал им о новых мерах по расширению возможностей развития еврейской культуры в СССР и высказал мнение, что при новом руководстве положение в этой области намного улучшится. Сингер отметил, что они внимательно следят за первыми шагами Горбачева. По их мнению, есть обнадёживающие признаки. Но ВЕК больше всего интересует положение с эмиграцией, а здесь каких-то новых позитивных сдвигов они пока не наблюдают.

— В частности, — сказал Сингер, — хотелось бы решить вопрос с прямым выездом советских евреев в Израиль. Сейчас они вынуждены ехать сначала в Австрию и Италию и только оттуда добираться до Израиля. Между тем есть возможность организовать прямые рейсы через Румынию. Это было бы намного удобнее. Но с Вашей стороны до сих пор есть какие-то препятствия.

Я ответил, что не могу вести переговоры по этому вопросу, но по возвращении в Москву передам на самый верх мнение конгресса. Лично я полагаю, что там эту просьбу рассмотрят внимательно.

— Но, — сказал я, — хотелось бы подвижек и с вашей стороны. Горбачев скоро едет в Париж, и не хотелось бы, чтобы его пребывание там омрачилось неприятными демонстрациями.

На лицах моих собеседников появилось подобие улыбки.

— Да, это важно, — сказал Сингер . — Но об этом Вам лучше поговорить с самим мистером Бронфманом. Скажите, как Вас найти, и думаю, что такая встреча состоится.

Действительно, буквально на другой день было получено приглашение прибыть домой к президенту конгресса. Его огромная квартира находилась на верхних этажах шикарной многоэтажки на Пятой авеню — в районе, где жили только очень богатые американцы. О размерах квартиры я сужу по тому, что мне пришлось пройти через целую анфиладу комнат и увешанных картинами залов, пока не оказался в средней по размерам гостиной, выходившей окнами на Центральный парк.

Эдгар Бронфман был одним из братьев семьи миллиардеров, выходцев из Восточной Европы, которые владели целой империей предприятий в ряде стран, главным образом в США и Канаде. Эдгар, как средний брат, с 1975 года командовал американской частью группы «Сиграм», которая также контролировала международную компанию соков «Тропикана». Президентом Всемирного еврейского конгресса он стал только в 1980 году. К моменту нашей встречи ему было 55 лет. Выглядел он довольно молодо для своего возраста и был, что называется, в хорошей спортивной форме.

Когда я вошёл в гостиную, там кроме хозяина находилась интересная молодая женщина, которую он представил как свою супругу. Судя по справочникам, он был четырежды женат и имел семерых детей. В его глазах блестела живая заинтересованная искорка. Бронфман производил впечатление любителя пожить.

Несколько минут мы поддерживали светскую беседу о Москве и живописи, после чего супруга удалилась, и мы остались наедине.

— Мистер Сингер рассказал мне о вашем разговоре, — начал Бронфман, переходя к делу. — Прямые рейсы из Москвы в Израиль организовать не сложно, в Конгрессе этого очень хотят, и я, честно говоря, не понимаю мотивов Кремля. Ну не всё ли равно, как евреи летят из России — через Австрию, Италию или Румынию? Ведь так прямее, быстрее, а вам хлопот столько же, если не меньше.

Меня несколько удивил чрезвычайно прагматичный подход к делу президента Всемирного еврейского конгресса. Он не распространялся на тему о «пленении» советских евреев, не обвинял наши власти в антисемитизме, а говорил о том, как легче и лучше сделать дело, в котором, как он полагал, обе стороны должны быть заинтересованы.

— Если сомневаетесь в позиции румын, то можете не беспокоиться, — продолжал Бронфман. — С румынами всё обговорено. Они люди коммерческие, и их авиалиниям транзит не помешает. К тому же у них весьма приличные отношения с Тель-Авивом.

Я не видел в логике собеседника какие-то подводные камни. И сам не понимал, почему наши власти не соглашались открыть прямой маршрут в Израиль. То ли мы шли навстречу арабам, которые не хотели чрезмерно быстрого роста населения Израиля. То ли нам невыгодно было сближение Румынии с еврейским государством. То ли по инерции шла взаимная торговля с Америкой. Всех этих хитросплетений я не знал, инструкций у меня не было, срочно их запрашивать было бы нелепо. Поэтому я занял выжидательную позицию:

— Знаю, — сказал я, — что этот вопрос в Москве рассматривается. Горбачев только недавно пришел к власти, у него немало других дел, да и проблемы у нас решаются коллегиально, приходится учитывать разные подходы. Могу обещать, что передам Ваши пожелания на самый верх, и будем надеяться на скорые сдвиги.

Бронфман, казалось, удовлетворился моим ответом.

— Я понимаю, что в вашей бюрократии такие вопросы быстро не решаются,— согласился он. — Что касается поездки Горбачева в Париж, то попробуем предотвратить неприятные инциденты. Но поймите и нас, в Конгрессе столько же мнений, сколько евреев и региональных организаций. Есть и экстремисты, которых даже нам трудно сдерживать. Горбачев нам в принципе нравится, и мы не хотим ему мешать.

Я поблагодарил и сказал, что в Москве несомненно порадуются его словам.

Поскольку дело было строго доверительное, я не стал давать шифровки из Нью-Йорка. Вернувшись на Старую площадь, тут же доложил о всех деталях Загладину. Тот немедленно написал подробную записку на имя генсека, где изложил суть данного мне поручения и результаты моих встреч с руководителями Всемирного еврейского конгресса. По договоренности, мы в отделе об этом больше никому не рассказывали.

Через несколько дней Загладин вновь позвал меня.

— Михаил Сергеевич читал записку, — сказал он, — и остался ею доволен.

С этими словами Вадим протянул мне текст записки, на полях которой в левом верхнем углу стояла подпись: «М. Горбачев».

— Подержи пока у себя, — сказал Вадим.

Я положил этот документ к себе в сейф, где он и оставался до моего ухода из ЦК.

В тот момент я не задумывался над тем, почему Горбачев нам вернул эту бумагу. Но позже, вспоминая этот эпизод, он все больше мне казался странным. Почему он не дал записке ход, сделав поручения соответствующим органам? В этом случае записка вместе с возможными другими материалами служила бы основанием для дальнейшей проработки вопроса. Хотел держать этот канал в секрете от своих коллег по Политбюро? Но тогда он, скорее всего, оставил бы её у себя. Либо же просто решил оставить дело без движения. Ну, подсуетились Загладин с Меньшиковым, и ладно. А евреи — они пусть какое-то время ещё подождут.

В октябре визит в Париж состоялся. Он обошёлся без еврейских демонстраций. Видимо, мои разговоры с Бронфманом сработали. Никто меня не поблагодарил, но я и так был доволен казавшимся мне маленьким успехом. И, как оказалось, напрасно.

Санкции против Южной Африки

В середине октября 1985 года возобновилась работа экспертной группы ООН, в которой я участвовал. Публичных слушаний больше не проводилось. В течение нескольких дней мы рассмотрели и утвердили доклад о деятельности транснациональных корпораций в Южной Африке.

В наших рекомендациях было сказано, что корпорации, связанные с обслуживанием армии, полиции и сил безопасности этой страны, должны не только немедленно прекратить эти связи, но и вообще изъять оттуда свои капиталы. Корпорации, которые откажутся так поступить, должны быть подвергнуты жёстким санкциям, вплоть до ареста их имущества. Мы рекомендовали также ввести полный запрет на поставки в Южную Африку и Намибию нефти и нефтепродуктов, а государства — члены ООН должны запретить импорт оттуда угля, урана и золота. Рекомендовалось запретить какие-либо новые инвестиции в Южную Африку, предоставление ей кредитов и передачу технологии. Все ТНК, имеющие предприятия и другие филиалы в этой стране, должны были отказаться от каких-либо форм расовой сегрегации по отношению к своим работникам. ООН должна составить списки корпораций-нарушителей, которые следовало подвергнуть бойкоту правительствами и международными организациями.

Надо сказать, что все эти меры были заранее согласованы с ведущими государствами мира, и потому наши выводы и рекомендации должны были в срочном порядке быть рассмотрены и утверждены Генеральной Ассамблеей ООН. Эти решения в немалой степени способствовали тому, что расистский режим в Южной Африке перестал существовать уже через несколько лет. Это был редкий пример единодушия в условиях еще продолжавшейся холодной войны.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

Накануне встречи Рейгана и Горбачёва

Тем временем М.С. Горбачев успешно съездил во Францию, установив первый прямой контакт с президентом Франсуа Миттераном и открыв тем самым целую череду зарубежных визитов, которым суждено было радикально изменить советскую внешнюю политику. На середину ноября 1985 года ожидалась встреча в Женеве «на высшем уровне» с американским президентом Рейганом, а это, пожалуй, было событием поважнее контактов с европейскими лидерами.

Это был первый такой саммит после венской встречи Брежнева с Картером в 1979 году. С тех пор утекло много воды. Сменились и лидеры, и обстановка. После начала афганской войны подобие разрядки перешло в глубокий холод, усугублявшийся рейгановским лозунгом борьбы с «империей зла» и его же программой «звездных войн».

Сейчас, два десятилетия спустя, в США вышло несколько книг о том, как Рейган и Горбачев положили конец холодной войне, причем особая заслуга в этом деле видится авторами в деятельности Рейгана. Думаю, это немалое преувеличение. Дело в том, что, несмотря на две встречи в верхах — сначала в Женеве (в 1985 году), а затем в Рейкьявике (в 1986 году) — и взаимное посещение Вашингтона и Москвы (в 1987—1988 годах), лидерами обоих государств, крупных сдвигов в отношениях тогда не было, и более серьёзный прогресс в области ракетно-ядерного оружия произошёл лишь при Джордже Буше-старшем, т.е. начиная с 1989 года. И вовсе не потому, что тормозил Горбачев. Упирался как раз Рейган, из-за которого, в частности, закончилась ничем встреча в Рейкьявике. Инициативу по части уступчивости проявляли как раз Горбачев и его близкий союзник Э.А. Шеварднадзе, возглавивший МИД еще в 1985 году.

Но эта уступчивость проявилась не сразу. Как свидетельствует сам Горбачев в своих воспоминаниях, при подготовке к Женеве и не намечалось никаких крупных прорывов. В то время это была вполне реалистическая позиция, тем более что личное знакомство происходило впервые. Что касается Рейгана, то не в его интересах было торопиться. В Вашингтоне тогда считали, что груз афганской войны плюс продолжающееся бремя гонки ядерных вооружений в скором времени подорвут Советский Союз и заставят его капитулировать. Так оно в конечном счете и получилось.

Но Горбачев уже тогда, в начале, хотел выглядеть хорошо в глазах Запада, что проявлялось и в мелочах, и в более серьёзных делах.

Например, в связи с поездкой в Женеву была подготовлена специальная программа для Раисы Максимовны, супруги генсека. Горбачев хотел, чтобы она по возможности установила личный контакт с Нэнси Рейган. По этой линии и Международному отделу было поручено помочь организовать в здании Советского представительства в Женеве выставку детского рисунка. Наш референт Виталий Гусенков был придан Раисе Максимовне в помощь, а общее руководство осуществлял Анатолий Черняев. Забегая вперед, скажу, что оба они на этой работе сумели выдвинуться. В начале 1986 года Черняев был повышен до помощника генсека, а Гусенков — до генсековского референта с соответствующим повышением материального и социального статуса. Хотя выставка детского рисунка имела успех, сближения между женами лидеров не получилось. Обе отличались сильными характерами, что мешало им терпеливо выслушивать друг друга.

Но главным препятствием для прогресса в отношениях была, конечно, не неуживчивость высоких супруг. Характерной иллюстрацией может служить кажущаяся на первый взгляд второстепенной история с Красноярской радарной станцией. О ней я впервые узнал из донесений наших представителей в Женеве на переговорах по стратегическому оружию, когда с американской стороны поступил первый протест по поводу строительства этой станции. Поскольку Вашингтон обвинял нас в нарушении Договора по ПРО, на донесении стояла резолюция Горбачева, который потребовал объяснений от соответствующих учреждений. Эта была первая и единственная официальная претензия США к СССР, а затем к России за все время действия договора 1972 года.

По его условиям, стороны не должны были иметь систем стратегической противоракетной обороны, кроме одной, разрешённой нам и расположенной вокруг Москвы. Все остальные радарные станции дальнего предупреждения могли ставиться только по периферии национальной территории и быть обращены вовне. Существовавшие тогда дальние радары прикрывали почти все направления, по которым к нам могли подлететь американские ракеты. Но оставалась довольно большая полоса на севере и северо-востоке, которая не была адекватно прикрыта. По строгим правилам Договора радарную станцию надо было ставить на Крайнем Севере Сибири, скажем, в районе Норильска. Но это намного увеличивало стоимость строительства и эксплуатации станции, и в целях экономии её решили ставить севернее Красноярска, т.е. в глубине нашей территории. К строительству приступили в самом начале 1980-х годов. Американцев, как водится, не предупредили, а они скоро заметили и начали протестовать. Попытки советских представителей урегулировать этот вопрос, сославшись на экономию и отсутствие связи данного радара с противоракетами, не дали результата.

Горбачев оказался в сложном положении. Строительство станции находилось в продвинутой стадии, произведены большие затраты и прекращать строительство не хотелось. Против этого, разумеется, возражал и ВПК. Между тем наличие такого радара ослабляло позицию Горбачева на предстоявших переговорах с Рейганом. Трудно было требовать от США отказа от программы «звездных войн», когда мы сами нарушали Договор по ПРО. Так оно и получилось. Рейган привязался к Красноярской станции и категорически требовал её закрытия и сноса. Без этого, грозил он, никогда не откажется от создания собственной полномасштабной системы ПРО. Его не устраивало ни наше компромиссное предложение о консервации станции, ни обязательство использовать её исключительно в невоенных целях — для слежения за космическими объектами. В конечном счете Горбачев всё же пошел на её уничтожение, но это произошло в 1989 году, т.е. уже при Буше-старшем. История со злополучным радаром затянулась на пять с лишним лет.

Я рассказываю о ней только потому, что во время моего второго приезда в США по делам ООН эта тема постоянно возникала во время доверительных встреч с представителями американской администрации. На этот раз с инициативой таких контактов выступили представители большого бизнеса, в частности Джеймс (Джим) Гиффен, в то время глава частного нью-йоркского банка «Меркатор корпорейшн», занимавшегося торговыми и инвестиционными операциями в Советском Союзе. Юрист по образованию, Гиффен одно время возглавлял крупную металлургическую компанию, но потом сосредоточился на бизнесе с нашей страной и для этого создал свой собственный частный банк.

Уже тогда Гиффен установил тесные контакты не только с советскими внешнеторговыми организациями, но и прямые контакты с Министерством нефтяной промышленности. Он рассчитывал, что с приходом Горбачева возможности для американского нефтяного бизнеса в СССР намного расширятся. Особенно его заинтересовало Тенгизское месторождение у Каспийского моря, которое тогда ещё только разрабатывалось. Впоследствии, после распада Советского Союза, он организовал покупку Тенгиза крупнейшей американской компанией «ЭКСОН-МОБИЛ» у Казахстана и стал личным советником президента Нурсултана Назарбаева по внешнеэкономическим делам.

Но в 1985 году Гиффен ещё только был в начале этого пути. Дело было в октябре. Через месяц он собирался с делегацией политиков и бизнесменов в Москву, рассчитывал там на мою поддержку и поэтому всячески старался мне содействовать. В частности, в какой-то момент он сообщил, что со мной хочет встретиться бывший президент США Ричард Никсон и что, если я поеду в Вашингтон, то возможна также встреча с Джеком Мэтлоком, специальным помощником президента Рейгана по делам Советского Союза. Хотя никто мне в Москве не поручал с ними контактировать, не воспользоваться такой возможностью мне казалось неправильно.

Ричард Никсон и Джек Мэтлок

Офис бывшего президента располагался в нижней части Манхэттена недалеко от Уолл-стрита в небоскребе старой постройки, должно быть,1920-х годов. Помещение было довольно скромным и старомодным, не идя ни в какое сравнение с шикарной обстановкой штаб-квартиры бизнесмена и банкира Гиффена. Было заметно, что Никсон не отличается личным богатством. Сам он достиг в то время почтенного возраста в 73 года, но был достаточно бодр и подвижен. Я его раньше лицезрел в натуре четырежды: трижды в 1959 году во время его визита в качестве вице-президента в Москву — на знаменитом диспуте с Никитой Хрущевым в кухонном павильоне американской выставки в Сокольниках, во время прогулки на катерах вместе с Хрущевым по Москве-реке и на пресс-конференции в резиденции американского посла, где я в числе других журналистов задал ему какой-то вопрос, и ещё раз в 1974 году на приеме в Кремле, где он общался с Л. Брежневым после очередной встречи в верхах, и буквально за месяц до его вынужденной отставки. Хотя с тех пор прошло немало лет, внешне он мало изменился, седины в густых ещё волосах было немного, только лицо стало желтовато-пергаментным. Говорил он быстро, четко, не делая пауз на обдумывание.

— Мне приходится часто встречаться с президентом Рейганом, — начал он безо всяких вступлений, — он любит расспрашивать меня о России и ваших прежних лидерах. Он активно готовится к встрече с мистером Горбачевым и очень хотел бы, чтобы она была успешной.

— Всё зависит от того, что считать успехом, — заметил я. — Какие он задачи перед собой ставит? У Вас в этом деле большой опыт.

— Да, я всегда считал, что помощники обо всём должны договориться заранее, тогда успех почти гарантирован. Например, мы с Брежневым прежде, чем встретиться, вели переговоры несколько лет и через Генри Киссинджера, и через других дипломатов. Торговались до последней минуты. Зато мы смогли начать разрядку, подписать договоры, которые действуют и поныне. Это результат, которым я могу гордиться. А ведь меня когда-то считали чуть ли не главным ненавистником коммунизма в Америке.

Это была святая правда. Помню, как наши политики приходили в ужас при одном упоминании о Никсоне. Это при нём отчаянно бомбили Вьетнам, открыли «второй фронт» против СССР, установив доверительные отношения с Мао Цзэдуном. Но он же и покончил с вьетнамской войной, его же подпись стоит под договорами ОСВ-1 и по ПРО. Это был гибкий стратег, правда, попавшийся на мелкой афере Уотергейта.

— Меня беспокоит, — продолжал он, что Женева состоится без должной подготовки, а это грозит крупным провалом. От такого шока отношения могут замёрзнуть на долгие годы. Президент Рейган этого не хочет, но он не знает, чего ему ждать от Горбачева.

— Ну, — рассмеялся я, — Горбачев тоже не хочет провала. Даже если лидеры просто познакомятся и примут совместное коммюнике, это произведёт в мире хорошее впечатление.

— Этого мало, — нетерпеливо перебил меня Никсон. — Нужно нечто большее. Надо сделать шаг вперед. Возьмите Договор по ПРО. Когда мы его подписывали в Москве, это был очень хороший документ. Но с тех пор прошло больше десяти лет. Военная технология сделала большой скачок вперед. Президент Рейган принял это как факт и декларировал «Стратегическую оборонную инициативу» (СОИ). Она отражает реальности современной техники, и нельзя требовать, чтобы США от неё отказались. Но Рейган не хочет раньше времени хоронить Договор по ПРО. Весь секрет в том, как их совместить.

Я возразил, что создание в США системы ПРО только подстегнёт гонку вооружений, поскольку Советскому Союзу придётся искать адекватный ответ. Самое простое, самое дешёвое и самое эффективное — ещё больше усилить наш наступательный ракетный потенциал. Все равно СОИ не даст полной защиты от наших ракет.

Никсон сказал, что, по мнению американских военных, русские тоже тайно приступили к работам по созданию своей ПРО. Об этом, как они считают, говорит строительство новой радарной станции в Сибири. Если это так, то США могли бы даже поделиться с Россией противоракетными технологиями. Тогда речь пошла бы не о ядерном соперничестве, а о сотрудничестве. Это было бы большим шагом вперед.

— Но до сих пор, — добавил Никсон, — эти вопросы с вашими людьми не обсуждаются, хотя до Женевы осталось меньше месяца.

Я ответил, что если американская сторона поднимет этот вопрос на встрече в верхах в порядке сюрприза, то из этого, конечно, ничего хорошего не получится. Горбачев к СОИ относится отрицательно, а предложение поделиться технологией без специального разговора между экспертами только вызовет подозрения.

Мы ещё поговорили, но всё, что Никсон хотел, он сказал. Пора была расставаться.

В тот же день я вылетел в Вашингтон для встречи с Джеком Мэтлоком. Это был карьерный дипломат, начавший свою работу в госдепартаменте ещё в 1956 году. Три срока прослужил в посольстве в Москве и неплохо знал нашу страну. До назначения в Национальный совет безопасности (т.е. в аппарат Белого дома) в качестве специального помощника президента по делам СССР он успел два с лишним года поработать послом в Праге. Помощником президента он работал с 1983 года и в этом качестве как-то приезжал в Москву и заходил на беседу к В. Загладину, где мы впервые познакомились. Через два года после нашей новой встречи в Вашингтоне ему предстояло стать послом в Москве, где он оставался практически до распада Советского Союза. Но тогда мы об этом знать не могли.

Мэтлок сказал, что нам лучше всего встретиться за пределами Белого дома (точнее, примыкающего бывшего здания госдепартамента, где находился его кабинет), причём вечером после окончания официального рабочего дня. Он подхватил меня на близлежащем перекрестке и некоторое время возил по городу, прежде чем предложить ужин в одном из ресторанов Джорджтауна. Не знаю, чем было вызвано это подобие конспирации. Мэтлок был приятный, располагающий к себе человек, с которым мы беспрерывно проговорили несколько часов, сидя в машине, а потом в ресторане.

С самого начала он сказал, что принимает участие в подготовке женевской встречи и, возможно, будет на ней присутствовать. Он практически повторил слова Никсона о заинтересованности Рейгана в успешной встрече с Горбачевым, но в отличие от Никсона не выражал недовольства ходом её подготовки. Тем не менее он признал, что обстановка вокруг Женевы складывается сложная, на президента оказывают сильное давление Пентагон и ЦРУ. Они особенно насторожены по поводу уступок, на которые Рейган может пойти, если вдруг поддастся «шарму Горбачева».

Меня же больше всего интриговало, является ли идея совмещения Договора по ПРО с СОИ личной инициативой Никсона или же предложением, получившим одобрение Рейгана. Мэтлок подтвердил, что Рейган воспринял эту идею как свою и что он будет с ней выступать в Женеве.

— Вы, конечно, понимаете, — сказал я, — что такая постановка вопроса не встретит согласия Горбачева и что поэтому женевская встреча не даст полезного результата.

— Идея Рейгана в том, — возразил Мэтлок, — что без СОИ не может начаться радикальное сокращение стратегических вооружений. Это принципиальная позиция наших военных, и не думаю, что президент от неё отойдет.

— Но без детальных переговоров экспертов, — заметил я, — дело не сдвинется с мертвой точки. Предложите хотя бы провести переговоры по этим вопросам, тогда Женева даст хоть какой-то прогресс в отношениях.

— Так далеко мы ещё не смотрим, — как бы подвел итог Мэтлок. — Для нас будет прогресс, если лидеры договорятся о двух-трех новых встречах, по одной до конца второго срока президентства Рейгана.

В тот же вечер я улетел обратно в Нью-Йорк, а ещё через пару дней в Москву. Вернувшись на работу, я первым долгом доложил о своих встречах Вадиму Загладину. Тот сказал, что всё это очень интересно, но, чтобы избежать «испорченного телефона», мне надо лично пойти к помощнику генсека А.М. Александрову-Агентову и рассказать ему, как было дело. Тут Вадим снова проявил недюжинную осторожность. Поскольку генсек его с собой в Женеву не брал, то безопаснее всего было «не высовываться». Но Загладин знал цену моей информации и, как хороший чиновник, не хотел, чтобы она пропадала даром.

Заключительный аккорд

Александр Михайлович меня внимательно выслушал и предложил сказанное изложить в докладной записке генсеку. Что и было сделано в тот же день и вручено Александрову. Никакой реакции ни из аппарата генсека, ни косвенно, через Загладина не последовало. Я не удивлялся и продолжал работать.

Встреча в верхах состоялась, наша официальная оценка её была положительной, и я был доволен, считая, что посильную лепту все же внёс.

Но где-то в декабре, читая шифровки из США, я с удивлением увидел донесение А. Добрынина, касающееся моей персоны. Посол жаловался — практически в Политбюро — что я, во-первых, вел якобы несанкционированные переговоры с лидерами Всемирного еврейского конгресса, которые противоречили утверждённой свыше линии советского посольства. Во-вторых, я, будучи в США, вел несанкционированные переговоры с чиновником из Белого дома, не ставя об этом в известность посольство. Со стороны посла жаловаться на действия сотрудника ЦК поверху было необычной практикой. Такого рода межведомственные претензии нормально регулировались на более низком уровне. На моё обращение к Вадиму Загладину тот ответил, чтобы я не придавал большого значения доносу Добрынина, который славился своей болезненной ревностью.

В этом свойстве высокопоставленного дипломата я убедился, ещё работая в ООН. Тогда я регулярно встречался с мультимиллионером А. Гарриманом, каждый раз имея на то поручение из Москвы. Поскольку поручения шли через наше нью-йоркское представительство при ООН, эти встречи не были в компетенции посольства. Добрынину стало об этом известно, и он решил донести на меня резиденту КГБ в Нью-Йорке Б. Соломатину. Встретив его в здании ООН, он спросил: «А Вам известно, что Меньшиков встречается с Гарриманом?». На что Борис ответил кратко: «известно» — и об этом разговоре сообщил мне, добавив: «Будь осторожен, это опасный человек». И вот эта низменная склонность посла вновь проявлялась.

Все же я послушался Загладина и не стал искать защиты у Б.Н. Пономарева. Но дело на этом не закончилось. Меня вызвал Анатолий Черняев и стал расспрашивать о еврейской части претензий Добрынина. Выслушав мои объяснения, сказал в сердцах: «Напрасно ты ввязался в эти еврейские дела». На моё недоумение Анатолий объяснил, что своей реляцией Горбачеву я будто бы сильно навредил Арбатову, который долгое время информировал наше руководство, что именно американские еврейские круги якобы возражали против прямой эмиграции в Израиль через Румынию, т.к. хотели, чтобы побольше советских евреев направлялось именно в США. Напомним, что это было время, когда из СССР практически прекратилась эмиграция евреев, и десятки тысяч отказников со сломанными судьбами тщетно ждали решения своей судьбы. А донесения в арбатовском духе только усугубляли их трагедию.

Я, разумеется, не знал о том, что именно Арбатов сообщает наверх. Но даже если бы знал, то все равно доложил бы Загладину и Горбачеву об истинной позиции Бронфмана и не пошёл бы на фальсификацию. Но почему донос Добрынина пришелся только на декабрь, хотя моя встреча с Бронфманом была в сентябре? Ответ мог быть только один. Арбатов узнал о моей записке поздно, и понадобилось время, чтобы настроить соответствующим образом Добрынина. А настраивать его было совсем несложно, потому что он и сам, по-видимому, докладывал в Москву неверную информацию.

Что касается недовольства посла моей встречей с Мэтлоком, то его можно легко понять. В своих мемуарах Добрынин пишет, что в октябре Горбачев высказывал ему и другим своё раздражение плохой подготовкой к женевской встрече и даже потребовал вызвать в Москву госсекретаря Шульца для выяснения американской позиции. Переговоры Горбачева с Шульцем состоялись 4—5 ноября. К тому времени Горбачев уже знал из моей записки (через Александрова), в чём суть американских предложений по СОИ, с которыми Рейган приедет в Женеву. Поэтому он вовсе не случайно посвятил в разговоре с Шульцем большое внимание критике этой программы, стараясь выяснить у госсекретаря детали. Добрынин считал, что Горбачев «переигрывал», уделяя столь большое внимание этой программе. Но ни он, ни Шеварднадзе, участвовавшие в разговоре с Шульцем, в отличие от Горбачева, видимо, не знали, какое значение Рейган придаст этому вопросу в Женеве. Можно было понять Горбачева, видевшего, что МИД и посольство плохо «ловят мышей». А когда позже Добрынина ознакомили с моей запиской, он решил отомстить, включив в свой донос и мои сентябрьские переговоры с Бронфманом.

Весьма противоречиво излагает Добрынин и вопрос о достигнутой в Женеве договорённости о последующих встречах Горбачева и Рейгана. В одном месте он пишет: «Это был один из редких случаев, когда сработал конфиденциальный канал: Рейган заранее дал знать Горбачеву о возможности такой договоренности». В другом месте он же пишет, что по возвращении из Москвы (т.е. между 6 и 15 ноября) Шульц сообщил ему о намерении Рейгана провести ещё две встречи с Горбачевым, о чём посол доложил в Москву. Но это ведь был уже вполне официальный канал, а отнюдь не конфиденциальный.

Скорее всего, дело было так. Получив от меня сообщение Мэтлока о намерении Рейгана поставить в Женеве вопрос о новых встречах, Горбачев потребовал, чтобы посол подтвердил в Вашингтоне, есть ли такое намерение. Тогда-то информация, полученная по конфиденциальному каналу, была продублирована по обычному, официальному. Добрынин каким-то образом узнал, кто был носителем второго канала, и решил свести с ним счеты.

Почему же ни Загладин, ни Пономарев, прекрасно зная, что я честно выполнял сложные поручения, не взяли меня под защиту? Думаю, это отчасти связано с последующей карьерой Добрынина. Дело в том, что Горбачева в отличие от его предшественников сильно раздражал Б.Н. Пономарев, один из немногих остававшихся на посту представителей «старой гвардии». Дни его, как секретаря ЦК и кандидата в члены Политбюро, при новом генсеке были сочтены. Искали замену, и кто-то подал идею назначить вместо него Добрынина. Было ясно, что Анатолий Федорович не имеет ни вкуса к работе с иностранными компартиями, ни необходимого для этого опыта. С точки зрения Горбачева, это было даже хорошо, т.к. в его перспективном плане «нового мышления» международное коммунистическое движение было обречено на вымирание. Если бы он мыслил иначе, то выдвинул бы на замену Пономарева Вадима Загладина, как главного специалиста по компартиям.

Конечно, в декабре, когда решалась моя аппаратная судьба, о предстоящем назначении Добрынина знали немногие. Но многоопытный Пономарев и, конечно, Загладин, об этом пронюхали. «Связываться» с новым боссом у них не было никакого желания.

Тем более, что и другая быстро растущая сила — А.Н. Яковлев — была против меня. После моего увольнения я позвонил ему и попросил дать дружеский совет: что мне делать?

— Так у нас все устроено, — ответил он своим вкрадчивым сладким голосом. — Когда меня Суслов снимал с зав. отдела, то не дали даже долежать в больнице.

Это мне напомнило Сталина, к которому пришел жаловаться Отто Вильгельмович Куусинен, что у него сына посадили.

— Что ты, — развёл руками Сталин, — у меня у самого вся семья сидит.

Тем самым Яковлев дал понять, что от него ждать помощи не приходится. От людей перестройки и нового мышления мне искать поддержки было бессмысленно.

ПОСТСКРИПТУМ

Возвращаясь мысленно к тому времени, скажу, что нисколько не жалею о годах, проведённых на Старой площади. Хотя обстановка там была интрижная и временами неприятная, работа эта дала мне неоценимую возможность заглянуть изнутри в верхние эшелоны партийного руководства. Во многом механизм централизованной власти, созданный при Сталине с последующими модификациями, был довольно эффективным, пока в него на самый верх не проникли сознательные разрушители, долгое время делавшие карьеру внутри партии и таившиеся в её порах, как двурушники, скрывая свои истинные взгляды и намерения. Зная работников нашего и других отделов, думаю, что в тогдашнем ЦК таких перевёртышей было все же меньшинство. Большинство были честные и преданные социализму работники, квалифицированные специалисты. Иначе не пришлось бы их Ельцину и Горбачеву так поспешно разгонять в августовские дни 1991 года. Были среди них и сугубые прагматики и даже циники, но, интересно, что практически никто из них не преуспел при новом режиме.

Слабость этого аппарата была в том, что это была всё же бюрократическая структура, привыкшая выполнять приказы сверху и не обладавшая самостоятельной силой. Когда ей приказывали работать на созидание, она неплохо работала. При Горбачеве ей давали приказы на саморазрушение, и она довольно успешно подчинялась, не всегда понимая, что происходит. К середине 1991 года большинство, наконец, поняло, но было уже поздно. Когда после августа ей приказали разойтись, она, так же не сопротивляясь, как привыкла подчиняться, разошлась.

Другая слабость партийно-аппаратной структуры состояла в том, что, будучи во многом высшей властью в стране, она формально-юридически не имела государственного, конституционного статуса и потому могла властвовать лишь постольку, поскольку ей подчинялось легитимное государство: — армия, полиция, разведка, прочие госучреждения в центре, республиках и регионах. В августе 1991 года ЦК и другие парторганы были разогнаны по приказу президента Российской Федерации и Моссовета с санкции союзного президента Горбачева при нейтралитете КГБ и армии.

Работая в ЦК, я время от времени ощущал эти слабости организации, сталкиваясь с МИДом, КГБ и другими государственными учреждениями. Но я тогда не мог себе представить, что государство выйдет из подчинения и покончит с доминированием партийной власти. Но всё это случилось уже после того, как я покинул Старую площадь и работал в далекой Праге.