На стремнине века. Записки секретаря обкома

Ответственность

Знойное лето 1942 года нещадно сушит задонские степи. По дорогам в клубах густой рыжей пыли движутся бесконечные вереницы повозок и гуртов скота. Их обгоняют штабные машины и артиллерийские упряжки частей, которым удалось вырваться из окружения, образовавшегося после неудачного наступления наших войск на Харьков. Все это теперь откатывается к берегам Волги, куда ветер уже доносит запахи гари и порохового чада. Улицы Сталинграда, подступы к переправам запружены людьми, гужевым и автомобильным транспортом.

19 июля на заседании бюро обкома партии мы обсуждаем вопрос о строительстве дополнительных паромных переправ. Долго ломаем головы над тем, где найти лесоматериалы, плавсредства, рабочую силу. Все на строгом учете, ни одного лишнего кубометра древесины.

Одно неотложное дело за другим — и мы как-то не замечаем, что уже полночь и пора передохнуть. Партийная вахта стала теперь круглосуточной. Даже короткий сон кажется порой невероятно длинным, несущим какие-то непоправимые осложнения. Мы понимали и даже физически ощущали, что переместившийся на юго-восток страны эпицентр войны, подобно гигантской туче, несет массу огня, что на наш город было нацелено огромное количество разрушительных средств. И как потом стало известно, подобной концентрации войск не знала история войн. Человечеству не было известно и о таком адском огне, который был обрушен на Сталинград из люков бомбардировщиков, из многих тысяч орудий и минометов. Время неотвратимо приближало нас к часу трагической судьбы города и его жителей.

Психологию мышления нельзя сочинять, — у нее есть своя логика. И передо мной стоит задача раскрыть ее в том виде, в каком она оставила свой отпечаток в моей памяти. Речь идет об умении брать на себя ответственность за порученное дело. У партийного работника это умение складывается из анализа развития событий, из повседневной информации, из знания настроения трудящихся, наконец, из верного понимания хода мысли и переживания близких товарищей, которые доверяют тебе. Первый секретарь обкома партии пользуется доверием товарищей не потому, что ему дано право открывать и закрывать заседания бюро, подписывать решения, спрашивать, быть может, строже, чем другие члены бюро, за исполнение тех или иных решений, а потому, что он первый и отвечает перед партией за ход всех дел в области и обязан нести любую ответственность по строгому закону совести, не жалуясь на время, прогляды и промахи сотрудников. Не подставляй вместо себя под удар кого-то другого, умей защищать подчиненных вплоть до взятия их вины на себя — и ты можешь быть уверен, что они не подведут тебя.

Так или, точнее, в таком ключе я строил работу среди членов бюро, в аппарате обкома, и не раскаиваюсь. Как потом показала жизнь, я не ошибся.

...Обсуждение вопроса закончено, решение принято. Делаем прикидку на следующий день. Я перевертываю листок настольного календаря — 20 июля 1942 года. Смотрю на часы. 2 часа 30 минут. В этот момент звонит телефонный аппарат «ВЧ». Поднимаю трубку и слышу голос А. Н. Поскребышева:

— Товарищ Чуянов?

— Да.

— Будете говорить со Сталиным.

В трубке послышался щелчок переключения. Жду. Чувствительная мембрана за тысячу с лишним километров передала мне прерывистый вздох. Обычно Сталин не торопился говорить: приложит трубку к уху и прислушивается, давая тем самым время собраться с мыслями, приготовиться к разговору. Как всякий глубоко мыслящий человек, он ничего не делает впопыхах и других не толкает на спешку. Но в тот момент он заговорил сразу, подчеркивая суровость обстановки, в которой ему некогда выжидать моих приготовлений.

— Здравствуйте, товарищ Чуянов...

И, не дав мне произнести ответного приветствия, обрушил на меня несколько вопросов:

— Как у вас идут дела? Как вы готовы встретить наступающие немецко-фашистские войска, которые рвутся к городу и будут пытаться взять его с ходу? Что предпринимает областной комитет партии?

Ясно представляю себе суровый взгляд карих глаз, сомкнутые брови и, откровенно говоря, очень волнуюсь. Пытаясь собраться с мыслями, механически подтаскиваю к себе какие-то папки, справки, донесения...

— Что же вы молчите, отвечайте, я жду.

— Обстановка, товарищ Сталин, в городе тревожная, — заговорил я наконец. — Но промышленность работает с огромным напряжением, выполняя фронтовые заказы. Народ в городе относительно спокоен...

Сталин не замедлил прервать меня:

— Значит, «относительно»?

— Относительно в том смысле, что налеты немецкой авиации на город мы переживаем без паники. Рабочие заводов стойко держатся на своих местах. Коренное население, подготовленное к обороне, чувствует себя уверенно. Из числа прибывших с запада постепенно оставляют город, отправляясь на восток страны.

— Ну, а как дела на фронте?

— Командование собирает отходящие части и соединения, укрепляет фронтовую линию обороны... Резервов, особенно танковых, недостаточно...

— Значит, в общем дела идут спокойно? Все хорошо... Только вот кое-кто утекает подальше, не оказывая решительного сопротивления противнику. У вас под носом утекают трусы, паникеры... Ведь убежал же от вас военный округ в Астрахань со всеми своими службами. А вы, секретарь обкома, член ЦК, меня успокаиваете. Вы решили успокоить Сталина и нарисовать все в розовых красках? Завтра немцы сядут вам на шею и удушат.

— Переезд командования и аппарата военного округа, товарищ Сталин, начался по распоряжению генерала Щаденко. Обкому партии стало известно об этом только после шифровки.

— Передайте командующему округом: я требую немедленно вернуться и заняться обороной города. А вам поручаю нещадно бороться с дезорганизаторами и паникерами.

В Сталинграде начинается рассвет. Над Волгой зыбится туман. Тишина. Веет утренней прохладой. Парки, скверы, клумбы дышат ароматом свежей зелени и цветов. Мы с товарищами идем по Краснопитерской улице.

Вот и дом. Жена подает мне не то ужин, не то завтрак. Пристроились со мной и мои дети: двухлетний Валера и десятилетний Володя. Звенят возле меня их голоса, а в ушах звучат слова Сталина: «Завтра немцы сядут вам на шею и удушат».

Звонок. К телефону подошла жена. В трубке громко раздается женский голос:

— Квартира Чуянова?

— Да, — отвечает жена.

— Мадам Чуянова!.. Приготовьтесь: вашего мужа и вас, и всех ваших завтра будем вешать по приговору верховного командования немецкой армии. На центральной площади города.

Я беру трубку из рук жены.

— Этого не будет! А что касается тебя, подонка фашистского, — обязательно найдем, тебе не уйти от нас.

Дети притихли: они чувствуют тревогу родителей, как птицы — приближение бури. Но откуда, из какой норы — не первый уже раз — вылезла эта гадина, добралась до телефона, чтобы брызнуть ядовитой слюной? Ползучие гады всех видов перед землетрясением покидают каменистые горы и находят спасение в долинах. Говорят, что в чужих для них зонах они не кусаются. А эта не может дождаться часа, назначенного ей для открытых действий.

Усталости как не бывало. Приглашаю жену и детей на прогулку по набережной. Лучи утреннего солнца дробятся на стремнине Волги. Яркие блики играют на окнах домов. Я иду не спеша, но бодро, словно минувшая ночь была для меня великолепным отдыхом. Хотелось, чтобы люди видели: секретарь обкома не изменяет своему режиму, как всегда, на утренней прогулке с женой и детьми.

«...Как вы готовы встретить наступающие немецко-фашистские войска, которые рвутся к городу и будут пытаться взять его с ходу?» — уже не первый раз повторяю про себя вопрос Сталина, собираясь на совещание партийного актива Тракторного завода. Если бы вопрос был обращен ко мне лично, я бы знал, как на него ответить. К такому ответу был подготовлен всей моей жизнью.

Родился я в 1905 году на Таманском полуострове в захолустном городишке Темрюке. Отец и мать работали на приемном пункте зерна у предпринимателя Луи Дрейфуса. Отец — грузчиком, мать ремонтировала мешкотару. Заработки были мизерные. И мы со старшим братом Михаилом пытались помочь семье ловлей рыбы и раков. Бродили с самодельным бреднем по мелким заводям, возле камышей. Тогда мне довелось познакомиться с французом по имени Поль (он работал на землечерпалке, которая углубляла затоны и реку возле причалов Темрюка). Приветливый был человек. Однажды вечером он встретил меня с добычей. Ему понравились мои раки.

— Продай, большой денег буду давать.

— Сколько? — спросил я.

— Две копейка царских, — пояснил Поль.

— Бери, завтра еще принесу.

Это был мой первый денежный заработок. Прибежав домой, я сразу передал деньги маме.

На второй день я наловил десяток крупных раков и получил уже три копейки.

Вскоре, однако, француза отправили домой, и мой заработок кончился. По рассказам пристаньских рабочих я узнал, что Поль попал в список «неблагонадежных иностранцев» за связь с «беглыми».

— Политикан, — озираясь, говорили о нем торговки и чиновники пристани. Мне хотелось возразить: «Какой он «политикан», обыкновенный человек, ничего в нем не было страшного, и деньги за раков давал по-честному», — но спорить со старшими нельзя, за это уши надерут, и жаловаться некому.

Понятие о «политиканах» и «беглых» в ту пору укладывалось в моей голове рядом со сказочными разбойниками. Между тем грузчики на приемных пунктах все чаще и чаще упоминали о каком-то призраке, что бродит по Европе, о смелых людях, которые даже в тюрьмах не покоряются царю и там поднимают бунты и разбегаются. Я и мои ровесники сгорали от нетерпения посмотреть на таких людей: какие они есть на самом деле, если не боятся царя?

Мне посчастливилось. Я, кажется, раньше своих сверстников увидел «беглого». Да не где-нибудь, а во дворе нашего дома, даже за столом сидел рядом с ним.

В Темрюке было две тюрьмы. Одна из них стояла на пригорке почти в центре города, в полуверсте от дома, и, как мне казалось, все время смотрела узкими, в решетках, окнами на наш двор. И однажды вечером там, возле тюрьмы, раздалось несколько выстрелов, затем невдалеке залаяли дворовые собаки. Я сидел рядом с матерью во дворе на скамейке.

Мать не шелохнулась даже в тот момент, когда через забор перемахнул небольшой человек в полосатой рубахе и таких же штанах.

— Тетя, — сказал он, — помоги укрыться, за мной погоня...

— Лезь вот, — ответила мать, подняв крышку над входом в погреб, — я с ребенком, меня не тронут. — И ко мне: — Лешка, спускай собак...

Прошло полчаса.

— Ну, Федя, пронесло, выходи, — сказала мать.

И тут я разглядел, что в погребе укрывался подпольщик Федор Лемещенко, но. прозвищу Соловейко. Его знали и уважали многие горожане. У него был красивый голос, и пел он такие хорошие песни, что люди собирались слушать его толпами на улицах и на горе Мыска. Пел он и запрещенные песни, за что и попал в тюрьму.

Мать дала ему рубаху и брюки отцовские. Арестантское одеяние он изорвал и сунул в печь. Ужинали в сумерках. Я сидел рядом с ним. Поздним вечером мать проводила Федора садами к его родственникам.

Не сиделось молча нашему «соловью». Уже через день горожане поговаривали:

— Видеть не видели, но песни слышали...

Пел он о свободе, сея в сердца людей зерна веры в силы народные.

Летом 1913 года в Темрюке произошло еще одно памятное событие. На участке садовода Ганжи «завелась нечистая сила». Спустился хозяин в новый погреб, чиркнул спичку — и огромный огненный столб поднялся над садом. Ганжу с опаленными волосами и бородой увезли в больницу. Все это стало известно горожанам и городскому голове Асмолову. Тот доложил по начальству. По этому поводу в Темрюк прибыл сам наместник Кавказа принц Ольденбургский со свитой сопровождающих. Для встречи наместника вышла вся знать города. Вывели и нас, школьников церковно-приходского училища, — для вручения цветов. Над аркой вывесили белое полотнище с надписью: «Добро пожаловать». Принц прошел мимо нас, хмурый, грузный, уселся вместе с головой города в фаэтон и, не глядя на цветы, приказал гнать лошадей к обгоревшему Ганже. Кто-то с крыши консервного завода бросил ему вслед несколько камней, но полицейские даже не остановились, боялись отстать от принца.

Прибывшие с принцем инженеры установили: в погребе накопился метан, который и взорвался от зажженной спички.

Принц покинул Темрюк ночью, незаметно. Даже мы, ребятишки, не могли уследить, какой дорогой он вернулся к пристани. Похоже, задворками. Вероятно, побоялся камней, которые рабочие приготовили для него на крышах домов больших улиц.

Через несколько месяцев в Темрюке появились немецкие инженеры и техники. Они привезли буровые станки. Пробили 15 скважин, и все удачные: газ фонтанировал из небольших глубин. Перед началом первой мировой войны немцы покинули Темрюк. Скважины забили заглушками, «нечистая сила» утихомирилась[1].

По словам матери, я был у них тринадцатый. В живых осталось только шестеро, остальные умерли еще младенцами, к чему, как мне казалось, родители просто привыкли. Но вот наступило время, когда они повели себя как-то тревожно. Младшенький Петька стал для них предметом особой заботы. Стремясь сохранить ему жизнь, мать не отнимала его от груди до тех пор, пока он не научился ходить. Мальчик пошел, и мать с жадностью бросилась на заработки. С раннего утра до вечера ремонтировала мешкотару. Придет домой и падает от усталости. В то же время отец в спешном порядке рассовал старших детей: трех моих сестер — на табачные плантации, а меня и Михаила — на батрацкие работы в имение графа Сумарокова, сам перешел на рыбные промыслы и, быстро освоив специальность мастера-икрянщика, стал ежегодно уезжать по контракту на Камчатку, на Озерновские промыслы, зарабатывать «большие деньги».

В 1914 году, когда в очередной раз отец уехал на Камчатку, началась война с Германией. В ту пору мне исполнилось девять лет. Брат Михаил был в найме, сестры — тоже. Мать смотрела на меня глазами надежды. Я стал для нее вторым хозяином дома и первым помощником в добыче дополнительных средств для пропитания.

— Помогай, Алешка, помогай, иначе голод к нам придет.

Своим поведением и наставлениями — где, что и как можно достать — она готовила меня к трудной борьбе с голодом. Я готов был идти на любые лишения и трудности, чувствуя себя совершенно взрослым человеком. А как же иначе? Проводив мать на работу, я запирал братишку в доме и убегал на самые уловистые места Кубани. Их надо было занимать с восходом солнца. Ловил раков раколовками, а сомов — на закидные удочки. К полудню сумка наполнялась раками и рыбой, улова хватало на обед и ужин без копейки затрат. Лишь бы хлеб... Но были и дни неудач. На «мои» места приходили взрослые, сильные ребята, прогоняли меня, и я должен был возвращаться домой с пустой сумкой. Нет, мать будет огорчена и потеряет веру в меня. Хватаю мешок и бегу на консервную фабрику, вырабатывавшую «раковые шейки». Там работала моя старшая сестра Мария. Она подсказывала, где надо брать свежие крупные раковые «тулупы». Набираю их целый мешок, легких, как пух, и спешу домой выбирать из них остатки рачьего мяса и варить суп. Мать замечала на мне синяки от драки за уловистые места, понимала мою досаду, но ни о чем не расспрашивала, а лишь предупреждала:

— Никому не жалуйся, ябедник — царю угодник, а ты в народ верь.

День ото дня война с Германией все больше и больше утяжеляла жизнь простых темрючан. Угоняли на фронт сначала молодых парней, потом мужиков среднего возраста, за ними пожилых. Прекратилась работа темрюковского порта, захирел рыбный промысел, опустели хлеборобные поля Тамани.

Как-то осенью 1916 года я встретил Гришку Рыбалко. Он остановил меня. Высокого роста, усталый, рубаха и брюки на нем обвисли, а руки с длинными почерневшими пальцами казались мне огромными баграми. Гриша работал в типографии наборщиком и печатником. Про него говорили в городе:

— Рыбалко — парень с золотыми руками.

Он был ровесник моему брату Михаилу, дружил с ним и ко мне относился хорошо.

— Приходи, — сказал он, — завтра вместе с Михаилом в типографию. Можно подработать.

— Что за работа? — спросил я.

— Типография утром и вечером печатает листовки о положении на фронте. Надо распространять их. Я попрошу заведующего типографией Андрея Дмитриевича Карпузи, чтобы он разрешил допустить вас к этому делу.

На следующее утро Михаил и я пришли в типографию.

— Ну вот и хорошо, — сказал Гриша. — Вот вам по 200 листовок. Цена две копейки. Надо только работать проворнее, громче выкрикивать главные новости и обязательно пробежать Солдатскую слободку и Пески, там много солдатских семей.

Получив «груз» телеграмм-листовок, мы отправились тут же в путь.

В марте 1917 года в Темрюк пришла весть об отречении Николая II от престола. Эту весть отпечатали отдельной листовкой и вручили нам разносить ее по городу. И только теперь Гриша раскрыл перед нами секрет: Андрей Дмитриевич Карпузи не владелец книжного магазина и типографии, как думают о нем горожане, а выполняет задание партии большевиков, он член РСДРП. Карпузи еще в 1906 году был прислан в Темрюк и по заданию Донского комитета РСДРП организовал здесь подпольную организацию из революционно настроенных рабочих и служащих. Заодно Грина признался, что он тоже подпольщик.

Несколько позже я узнал, что в группу подпольщиков-большевиков в Темрюке входят: Спиридон Новицкий (впоследствии мой поручитель при вступлении в партию в 1924 году), Терентий Ружицкий (наш сосед и тоже мой поручитель), Андрей Швыдкой, Сергей Ковалев, Аким Швецов, Лаврентий Благодарный и Тимофей Курлов. Всех этих подпольщиков я хорошо знал в лицо, они часто встречались с моим отцом в нашем доме.

Вернулся с Камчатки отец. Как-то за ужином я намекнул ему о подпольщиках. Он посмотрел на меня строго и ответил:

— Держи язык за зубами, не то худо будет, — и прогрозил деревянной ложкой.

— А что же ты, папаша, остался в стороне? — добивался я.

— Что, что?.. Остался в стороне... Я же, как пень, неграмотный, таких не берут.

Рыбалко снабжал нас не только телеграммами с фронта, но и большевистскими листовками, которые мы расклеивали на домах и заборах.

Установление Советской власти в Темрюке затягивалось. Сюда, как мухи на мед, повалили белое офицерство, дворянство, духовенство, знатные чиновники из Петрограда и Москвы, из других городов России. Беглецы быстро нашли общий язык c темрюкской буржуазией и зажиточными казаками. Кубано-черноморский край становился центром «русской Вандеи». Весть об Октябрьской социалистической революции пришла сюда с опозданием и скрывалась от народа. Офицеры и кадеты готовили заговор.

Не дремали и большевики. Екатеринодарский комитет РСДРП начал формировать отряды Красной гвардии. В Темрюк прибыл руководитель екатеринодарских большевиков Ян Полуян. К этому времени, начиная с декабря 1917 года, Темрюкский комитет большевиков приступил к формированию боевых отрядов из фронтовиков, свыше тысячи которых возвратились домой с винтовками в руках.

Формировались роты по 200 человек в каждой. Отряды и роты возглавляли фронтовики-темрючане. Среди них я хорошо помню Павла Филипповича Цыбренко, бывшего учителя, вернувшегося с фронта в чине унтер-офицера. Отряды и роты возглавляли С. Рура, И. Беликов, А. Хвалюн, М. Деревянченко, Ф. Дроздов. В первый же день в Красную гвардию записались мой отец вместе со старшим сыном Михаилом, два двоюродных брата — Леонтий, Иван и многие родные. Формирование темрюкской Красной гвардии проходило с большим подъемом. Из станиц и хуторов стекались бедные казаки, бывшие фронтовики. Однако винтовок недоставало. Пулеметов вовсе не было. Приехавший в Темрюк бывший керченский оружейник Иван Беликов сказал:

— Будет оружие.

По его предложению была послана делегация в Крым. (Крыму угрожала оккупация войсками кайзера, там шла эвакуация арсеналов и разоружение крепостных сооружений и кораблей.) Вскоре было получено сообщение, что севастопольские большевики передают темрючанам шесть артиллерийских трехдюймовых орудий со снарядами и восемь пулеметов. Потом привезли одну шестидюймовую морскую пушку на поворотном круге и установили на вершине горы Мыска для отражения возможных десантов с моря. Помню, с какой радостью Иван Беликов сообщал на митинге у казарм о подарке керченских и севастопольских большевиков.

Иван Беликов — крепкий, коренастый фронтовик, оратор, как о нем говорили, «с луженым горлом» — не раз заходил к нам «чем-нибудь набить утробу». Однажды он предложил мне:

— Поехали, Алешка, в порт пароход встречать. Постреляем...

На конной пролетке мы отмахали пять верст до порта. Там стоял, пришвартовавшись, пароход грузового типа. Кто-то из команды сопровождения оружия передал Беликову автомат-пистолет.

— Давай попробуем эту новинку, — сказал он и тут же выпустил с пяток пуль.

Прибывшее оружие немедленно было отправлено на территорию Красных казарм.

В ночь на 12 января 1918 года было принято решение закрытого заседания большевиков Темрюка о провозглашении в городе Советской власти. Был создан военно-революционный комитет, городская дума распущена.

На разгром гнезда контрреволюции, засевшего в Екатеринодаре, двинулись отряды Красной гвардии из Новороссийска, Темрюка, Тихорецкой. В ночь на 14 марта 1918 года силы контрреволюции в Екатеринодаре были разбиты и выброшены за Кубань. Екатеринодар перешел в руки Красной гвардии.

Вскоре на Кубани появился генерал Корнилов, потерпевший поражение под Петроградом и на Дону. Он шел на Екатеринодар, сформировав добровольческую армию, которая соединилась с разбитыми частями Кубанской Рады. И снова со всех концов Кубани к Екатеринодару двинулись отряды Красной гвардии. На этот раз темрюкский отряд выступил в полном составе. В бой с корниловцами ушли мой отец, брат Михаил, сосед Я. Я. Грищенко... Тогда же выступили против Корнилова революционные отряды Романенко, Жлобы, Воронова. Как рассказывали отец и Михаил, тяжелый бой в районе Елизаветинской закончился полным разгромом корниловцев. Сам генерал был убит прямым попаданием снаряда в окно дома, перед которым он сидел.

— Это был для нас, стариков, изнурительный поход и кровавый бой, но мы победили, — говорил отец.

Да, это было так. И радости не было конца. Но обстановка на Кубани все еще была весьма серьезной. Борьба с силами реакции продолжалась. Советам на Кубани угрожали: с Дона — Деникин, с востока — Шкуро и Бичерахов, с Крыма — немцы и гайдамаки, с юга — турки и грузинские меньшевики. В богатых казачьих станицах кулаки громили Советы, расстреливали и вешали активистов. В связи с захватом немцами Крыма, в том числе Керчи, часть темрюкского отряда была отправлена на защиту Тамани, и прежде всего станицы Таманской. Помню, в начале мая 1918 года, в день пасхи, в Михайловском соборе, перед главными вратами, появились Иван Беликов и Ефим Зыбцев. Они прервали богослужение:

— Фронтовики, и особо артиллеристы, немедленно должны выйти из церкви и собраться за оградой.

Служба продолжалась. Беликов, заметив меня в церковном дворе, сказал:

— Алешка, влезь на колокольню и вдарь в колокол.

Мы, ребятишки, гурьбой забрались на колокольню и «вдарили».

Фронтовики выстроились. Ефим Зыбцев подобрал расчеты артиллеристов, пулеметчиков, наводчиков орудий и повел их защищать Тамань.

Прошло несколько дней. В ночь на 9 мая на Таманском полуострове под руководством казачьих офицеров и при поддержке немецких оккупантов началось восстание против Советов. Повстанцам сразу же удалось разоружить темрюкские роты, оборонявшие Керченский пролив. Выехавший туда Иван Беликов был убит засадой на дороге. В Таманской началась расправа над красногвардейцами, убежать удалось только одиночкам. Среди них был Ефим Никитович Зыбцев.

Вооруженные до зубов белоказачьи банды есаула Гулого быстро захватили станицы Старотитаровскую, Фанталовскую, Ахтанизовскую и повели наступление через Пересыпь на Голубицкую и Темрюк. В Азовском море курсировал немецкий военный флот, в составе которого были броненосец «Бреслау» и несколько миноносцев, которые вели обстрел оборонительных позиций Темрюка.

Однажды я пробрался к орудию, установленному на горе Мыска. Иван Морозов разрешил мне быть возле него наблюдателем. Отсюда хорошо просматривалось Азовское море. Броненосец вел огонь по городу из тяжелых орудий. Недалеко от Чайкинской косы к «Бреслау» подошли три немецких судна. Они открыли огонь по городу.

— Недолет! — кричал я, когда снаряды взрывались где-то в камышах Курчанского лимана и на подступах к Солдатской слободке. Но вот они засвистели над головой.

— Перелет! — вырвалось у меня из груди.

Взрывы сотрясали воздух.

— Беги домой! — крикнул Морозов и тут же дал выстрел по броненосцу «Бреслау».

Проскочив площадь, я оказался в центре города. На мостовой лежали убитые. Перепуганные горожане бежали к реке, на Пески, захватив еду и одежду. Кварталы, где мы жили, в зону обстрела не попали. Мать, встретив меня, сказала:

— Не подставляй голову под дурную смерть...

В городе объявлено осадное положение, все население призвано на строительство окопов и других оборонительных сооружений. Первая линия обороны строилась между Темрюком и Голубицкой, вторая — по правому берегу Кубани.

Против белоказаков выступил Темрюкский революционный полк под командованием Павла Филипповича Цыбренко.

Под Голубицкой сражались с белоказаками мои братья — Михаил и Леонтий. У Леонтия был «максим». Отец взял меня к себе в подвозчики снарядов. Там погибло много темрючан, в том числе П. Ф. Цыбренко. Отряд был предан командиром батареи, бывшим офицером Щербиной: он открыл огонь по своим. Мой брат Леонтий повернул пулемет против наблюдательного пункта Щербины — и судьба предателя была решена...

На полуострове, несмотря на натиск белоказаков, был образован Таманский фронт под командованием А. А. Романенко — фронтовика, бывшего командира Абинского полка.

Круглосуточный обстрел города заставил темрючан искать укрытие на полевых станах. Наша семья укрывалась в шалашах возле озера Круглого. По ночам сюда, переправившись через Кубань, проникали разведывательные группы немцев. Однажды они заглянули под полог нашего шалаша. Нас было трое: двое братьев Запольских и я. Немцы принялись вытаскивать нас из-под полога за ноги. Последним вытянули меня. Душа у меня в тот момент ушла в пятки.

— Ты болшой болшевик? — кричал немец.

— Нет, я маленький большевик! — машинально ответил я и подумал, что сейчас они меня пристрелят. Немец осветил мое лицо фонариком и, увидев, что я действительно небольшой, швырнул меня в сторону. В темноте я отполз в кукурузу. В ночной тишине послышался топот скачущих лошадей. Это был наш разъезд из корпуса Гая. Я помчался к ним.

— Немцы, немцы здесь!

Кавалеристы окружили разведчиков и заставили их сдаться.

То были первые дни августа 1918 года. Темрючане обороняли осажденный город всеми силами. В бою с белоказаками у Гнилой горы участвовали даже школьники — мои ровесники. Мы были в цепях пехоты и не дрогнули перед белогвардейскими кавалеристами с обнаженными шашками. Это были последние мучительные дни Темрюка в осаде.

Так кончилось мое детство, короткое и нелегкое. Юность обозначилась иной суровостью жизни и сознательным направлением своих сил против врагов трудового народа.

Да, если бы вопрос Сталина был обращен ко мне лично, ответ последовал бы незамедлительно: готов сражаться с оружием в руках, пока глаза видят врага, пока есть воздух в легких. Но я еще и секретарь обкома, и моя обязанность не ограничивается личной готовностью к бою. Передо мной встала более сложная задача — быть в ответе за всех коммунистов области, быть в ответе за все.

Что подсказывает память

...Не играй в таинственного носителя забот и тревог партии, не прячь своих замыслов, не скрывай сомнений, не бойся осуждать себя за ошибки — и друзья поймут тебя, доверят тебе сокровенные думы. Без этого никакой партийный работник не может рассчитывать на успешное решение стоящих перед ним задач...

Приехав на Тракторный, я сразу же направился в партком, чтобы рассказать о разговоре со Сталиным.

Передо мной — широкий в плечах, богатырской комплекции, неторопливый Дмитрий Приходько. Это секретарь Тракторозаводского райкома партии. Ловит каждое слово из разговора со Сталиным. Толстые губы собираются в тугой узел, на лице выступают багровые пятна. Вижу, тревожат его такие же думы, какие заставили и меня забыть о сне и усталости. Перед ним в реальных контурах раскрывается вся ответственность за боевую готовность коммунистов района, всех рабочих, в данном случае — Тракторного завода. Я предупреждаю его, что вечером состоится собрание партийного актива города, где ему придется выступить и рассказать о результатах сегодняшней проверки боевой подготовки отрядов народного ополчения, истребительных батальонов. Он опускает, как мне показалось, вдруг отяжелевшую голову и отвечает задумчиво:

— Хвалиться нечем, еще много недоделок...

В ноябре прошлого года городской Комитет обороны рассмотрел вопрос о подготовке истребителей танков и предложил райкомам партии совместно с райкомами комсомола в двухдневный срок укомплектовать районные отряды смелыми и отважными молодыми патриотами. После месячной подготовки эти отряды влились в истребительные батальоны.

Призыв Коммунистической партии — всеми силами встать на защиту матери-Родины — у сталинградцев нашел самый горячий отклик. Следуя примеру москвичей и ленинградцев, трудящиеся области сформировали народное ополчение — 50 тысяч рабочих, колхозников и служащих. Среди ополченцев много коммунистов и участников Царицынской обороны 1918 года. Митинги, проходившие по этому поводу на Сталинградском тракторном заводе, были самыми многочисленными в истории завода. Рабочий Дмитрий Коптяев сказал:

— Я оборонял Царицын от белогвардейцев. Могу ли я допустить, чтобы подлый враг растоптал нашу Родину и свободу?.. Прошу записать меня в народное ополчение.

Вслед за ним выступил шестидесятилетний масленщик Спиряков:

— Пятнадцать лет плавал я на военных кораблях. С немцами воевал на Балтике, защищал от них и от белых наш Питер. Примите меня в ополчение. Сил у меня хватит.

После митинга в моторном цехе к столу президиума подошел рабочий Григорий Погребнов, 1883 года рождения, и, обращаясь к секретарю партийной организации, взволнованно попросил:

— Запишите меня первым! Меня не берут в действующую армию, возраст не подходит. Но я не могу спокойно оставаться тут, вдали от фронта...

В цехах выстраивались очереди записываться в ополчение: никто не хотел оставаться в стороне. На Тракторном в ополчение вступило 6 тысяч человек.

Материальное обеспечение подразделений ополчения идет за счет местных ресурсов. Предприятия города изготовили автоматы, гранаты, минометы, бутылки с жидкостью «КС», а также построили 3 бронепоезда и 25 учебных танковых макетов. Тракторный передал ополченцам 5 артиллерийских тягачей. Рабочие завода «Красный Октябрь» сделали для них бронированные корпуса. Ополченцы СТЗ, великолепно зная танк Т-34, в учебных целях использовали обкатку боевых машин, пробные артиллерийские стрельбы на полигоне. Сотни рабочих в совершенстве овладели боевой техникой. Конструктор СТЗ Анатолий Карпинский, секретарь цехового партбюро Сергей Бородин, начальник отделения одного из цехов Владимир Цыбизов, конструктор Григорий Врублевский, технолог Сергей Забродин и многие другие овладели вооружением танка так, что им мог бы позавидовать самый опытный танкист, — ни одной мишени они не оставляли непораженной.

Хожу по цехам, выслушиваю короткие сообщения командиров подразделений, беседую с бойцами, которые здесь же, у своих станков и агрегатов, изучают наставления по оружию, и вижу — каждый из них в любую минуту готов выйти на позиции, чтобы сразиться с врагом.

Я не знаток военного дела, но чувствую, что, кроме умения мастерски владеть оружием и квалифицированно подготавливать бойцов народного ополчения, командному составу необходимы знания тактики взаимодействия, маневра огнем и живой силой, навыки управления системой средств обороны завода, умение управлять волей людей под огнем авиации, орудий, пулеметов, под напором танков... Да, именно этого, настоящего боевого опыта не хватает. Вот что имел в виду Приходько, когда сказал: «Хвалиться нечем, еще много недоделок».

С этими думами иду на собрание партийного актива. Высказываю их в докладе и предлагаю в первую очередь провести встречи с командирами и политработниками-фронтовиками, которые находятся в госпиталях Сталинграда. Многие тысячи наших ополченцев уже ушли на фронт, надо укрепить оставшиеся подразделения, создать новые формирования. И я излагаю предложения городского Комитета обороны: сформировать танковый батальон из ополченцев Кировского района; дополнительно танковый батальон из рабочих в Тракторозаводском районе; в Баррикадном районе — два артдивизиона в составе 83 — 10 батарей (1400 бойцов) и одну минометную роту (150 человек); личный состав стрелковой дивизии ополченцев увеличить до 6900 человек. Предлагаю сформировать спецподразделения снайперов, минометчиков, автоматчиков из расчета по одному взводу на батальон, обратив особое внимание на их боевую подготовку и материальное оснащение. В целях обеспечения боевой подготовки ополчения на месяц освободить от работы на производстве (с сохранением зарплаты) начальников штабов полков, батальонов и равных им частей. Провести тактические занятия с мелкими подразделениями, освободив людей от работы на 5 — 7 дней; начальнику боепитания ополчения вместе с директорами предприятий рассмотреть вопрос о выделении оружия и боеприпасов. Изготовить 30 тысяч бутылок с противотанковой горючей жидкостью «КС». Организовать сбор мешков, кулей для строительства укреплений, баррикад и ограждений. В сборе тары активное участие должны принять комсомольцы, пионеры, школьники, члены Осоавиахима.

Во время собрания партактива в городе была объявлена воздушная тревога. Мы решили не прерываться. Вскоре стало известно, что 18 бомбардировщиков прорвались сквозь заградительный огонь зениток и сбросили на Сталинград около 40 фугасных бомб. Основными объектами бомбардировки были СТЗ, завод «Баррикады», а также жилые кварталы Дзержинского района. Во время налета убит 21 и ранено 85 человек. Разрушено несколько жилых домов. Пожары ликвидируются. Фашисты сбросили листовки.

А фронт с каждым днем приближается, угроза возрастает. Не только сутки и часы, но и минуты нельзя терять в организации оборонных работ на подступах к городу, на подступах к нашим заводам...

Призываю партактив к стойкости, самоотверженности. Предлагаю мобилизовать все силы партийных организаций на разъяснение опасности, нависшей над городом, на сплочение сталинградцев для отпора врагу.

Один за другим поднимаются на трибуну секретари райкомов, парторги заводов, члены городского Комитета обороны, командиры производств, советские руководители и комсомольские работники. Все они думают вслух о неотложных задачах дня, говорят о том, что сделано и что необходимо делать, независимо от усталости и опасности попасть под удары авиации. Партийный актив предлагает принять срочные меры к дополнительному развертыванию производства оружия и боеприпасов, усилить работу по укреплению противовоздушной обороны, держать в боевой готовности истребительные батальоны и отряды ополчения. Принимается резолюция:

«От лица всех коммунистов города партийный актив дает клятву Родине, Коммунистической партии, что большевики Сталинграда, верные славным традициям героической обороны Царицына, будут стойко, несокрушимой стеной стоять на пути врага и отдадут все силы, а если потребуется, и жизнь за Советскую Отчизну».

На основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 14 июля 1942 года Сталинградская область объявлена на военном положении. 18 июля обком партии, облисполком и городской Комитет обороны поручили мне выступить но радио и оповестить население об угрозе, нависшей над городом. Привожу текст этого выступления.

«Граждане Сталинграда и Сталинградской области!

Рабочие, инженеры и техники фабрик и заводов, водного и железнодорожного транспорта, работники науки и искусства, колхозники и колхозницы, служащие, все трудящиеся области!

Обком ВКП(б), исполком областного Совета депутатов трудящихся, городской Комитет обороны, ввиду угрожающей военной обстановки, призывают вас напрячь все силы на дело усиления помощи фронту и укрепления обороны города и области.

До сего времени Сталинград и область были глубоким тылом. Мы отдавали свой труд для фронта и крепили тыл. Но коварный враг, используя свое временное превосходство в танках и авиации, рвется на Кавказ и Дон, рвется к Сталинграду и Волге.

Сталинградская область и город Сталинград Указом Президиума Верховного Совета СССР от 14 июля 1942 года объявлены на военном положении. Каждый сталинградец должен прочувствовать это и понять всю свою ответственность, сделав практические выводы из создавшейся обстановки. Бойцы и командиры Красной Армии ведут ожесточенные бои. Наша задача — помочь воинам фронта всеми силами и средствами: боевой техникой, боевыми резервами, продовольствием и материнской заботой в лечении раненых бойцов. Мы должны удвоить и утроить выпуск танков, артиллерии, минометов и боеприпасов, бронепоездов и бронекатеров, продовольствия и вещевого довольствия!

Как и в дни героической обороны Царицына, сплотимся под руководством партии и правительства и разгромим фашистских захватчиков, наступающих на наши города и села. Все сталинградцы — все, кто способен, должны участвовать в обороне города, района, села. Дни и ночи самоотверженного труда отдадим делу обороны: окружим подступы к Дону и Волге, к Сталинграду, к каждому городу и селу несокрушимыми оборонительными укреплениями. Поможем бойцам Красной Армии громить врага, где бы он ни прорвался в наш родной край.

Рабочие, инженеры и техники, создавайте больше боевой техники для разгрома врага. Все сталинградцы — женщины и старики, колхозники и колхозницы, домохозяйки и учащаяся молодежь — выходите на строительство оборонительных рубежей, создавайте неприступную крепость на Волге. Великая партия коммунистов, Центральный Комитет партии и Советское правительство с первых дней Великой Отечественной войны призвали вас на боевой и трудовой подвиг для того, чтобы защитить нашу Родину.

Сталинградцы! Встанем все как один на защиту родного края, родного города, нашего очага, нашего счастья, созданного благодаря Октябрьской социалистической революции! Пусть созданная нами грозная боевая техника в руках наших бойцов на фронте — отцов, братьев и сыновей — нанесет сокрушительный разгром врагам! Будем же достойными своих отцов — героев Царицынской обороны и не допустим фашистов в наш солнечный Сталинград! Сделаем подступы к Сталинграду могилой злобному врагу!

Сталинградцы! Вперед на боевой и трудовой подвиг на фронте и в тылу, во имя полной победы над врагом на подступах Сталинграда!

Под руководством Коммунистической партии мы победим!»

Поздним вечером, после передачи обращения по местному радио, я вместе со своим помощником Г. И. Бодровым и заведующим военным отделом С. И. Суетенко занимаюсь проверкой исполнения решений обкома и городского Комитета обороны за текущую декаду.

Вот передо мной перечень вопросов, которые рассматривались.

О состоянии и мерах укрепления частей народного ополчения. Об окончании строительства бронепоездов.

О мостах и подъездах к Волге.

О строительстве оборонительного рубежа Сталинградского обвода.

О форсировании строительства железнодорожной ветки Иловля — Камышин.

Об изготовлении металлических колпаков, дзотов, ежей для оборонительных линий.

О производстве колючей проволоки.

О полном переводе формирований МПВО на казарменное положение.

О снаряжении 50-миллиметровых мин для вооружения партизанских отрядов области.

О ходе дел на городском оборонительном рубеже.

О выполнении решения городского Комитета обороны от 14 июля 1942 года о строительстве бронепоездов.

О мероприятиях бесперебойного электроснабжения при налетах авиации.

О наливе «КС».

О маскировке нефтебазы.

О снабжении хлебозаводов топливом.

Об охране железнодорожных мостов.

О создании дополнительных паромных переправ.

Разумеется, проверка исполнения принятых решений еще не означает завершения работ по этим вопросам, однако в сложившейся обстановке я обязан спокойно и твердо внушить ответственным за эти мероприятия лицам, что решения остаются в силе, что обком, несмотря на такое тревожное обращение, действует так же, как и раньше, лишь увеличив нагрузку на отдельных работников, повысив их ответственность. Начальники, руководители участков — коммунисты и беспартийные — должны внушать подчиненным такую же ответственность за порученное дело.

Коммунисты и беспартийные, не жалея сил, форсировали строительство оборонительных сооружений на подступах к городу и улицах. Однако неприступность обороны мне виделась главным образом в моральной стойкости людей, в готовности вооруженных сил гражданской обороны и воинов Красной Армии сражаться до победы. Перенос центра тяжести партийной работы во всех звеньях на укрепление моральной крепости людей предъявил каждому коммунисту суровый счет: умей владеть собой в любой обстановке, неси рабочим и воинам ленинскую веру в правое дело, наполняй слово энергией своей души и убежденностью: враг будет остановлен и разгромлен.

Главная крепость государства — человек.

...Все чаще и чаще вижу моряков Черноморского флота. Это участники борьбы за Севастополь, борьбы тяжелой и неравной, длившейся 250 суток. Пал Севастополь, но не пали духом его защитники. Те, кому удалось вырваться из огненного котла и переправиться сюда, в Сталинград, отказываются от отдыха, требуют зачислить их в стрелковые части, в морскую пехоту и немедленно отправить на передний край.

— Нас теперь на испуг не возьмешь, — говорят они. — Здесь фрицам будет тошно!..

Поговоришь с ними, посмотришь на них — и на душе легче. Вот они — крепости, обстрелянные и обожженные огнем, люди неукротимой ненависти к врагу. «Кто тебя покорит, советский человек?» — спрашиваю я себя. И отвечаю: «Этого никогда не случится!» «Почему я так убежден? Кто подсказывает мне такую уверенность?» И память возвращает в юность, на Тамань, в город моего боевого крещения, в город двух тюрем, двух казарм и трех церквей — в Темрюк.

Помню, в часы обстрела осажденного города — это было в начале августа 1918 года, тогда мне исполнилось 13 лет, — со всех сторон раздавались возгласы:

— В укрытие!.. В блиндажи!..

Был блиндаж и в нашем дворе, построенный отцом для материя с детьми. Но мать была верна себе и оставалась возле печки. При этом рассуждала так:

— В канаву не побегу, это домашняя могила. В печь же я могу спрятать голову от пуль, а снаряд крышу не пробьет и меня не возьмет...

Отец реагировал проще. При налете самолетов он брал винтовку, быстро расхаживал но двору, приговаривая:

— Врешь, немчура, не уйдешь!..

Возле Красных казарм выдавали оружие. Им распоряжался бывший фронтовик, муж моей старшей сестры Ефим Зыбцев. Он выдал моему брату Михаилу винтовку-«японку» и патроны.

— А тебе, Алешка, что здесь надо? — спросил Ефим. — Хочешь пушку получить? Рановато еще, домой иди.

— Так я же хочу получить на двоих: отцу и себе.

— Не хитри, отец уже получил.

К вечеру, как обычно, над городом появились два немецких самолета. Весь город открыл по ним винтовочную стрельбу. Особо старался отец, но самолеты не падали, а кружились над головой и сбрасывали то листовки, то какие-то мелкие бомбы-хлопушки. По самолетам принялись палить из орудий, вкопанных на улице отрядом Рогачева. Один шрапнельный снаряд разорвался под хвостом самолета, другой — впереди. И вот радость — самолет кубарем полетел в море!..

На другой день с раннего утра город был подвергнут ожесточенной бомбардировке с моря и со стороны белоказаков, наступавших из станицы Голубицкой. Над Кубанью стояла ружейно-пулеметная стрельба. Уже в утренние часы нас, работающих на сооружении оборонительных линий в черте города на правом берегу Кубани, отпустили по домам. Отец на мерине, запряженном в повозку со снарядами, проследовал на Александроневскую площадь. Там наши орудия вели ответный огонь по немецкой и белоказачьей артиллерии, установленной в районе Замостянского рыбачьего поселка, что на левом берегу Кубани.

Я пришел домой с винтовкой. От усталости свалился возле печки и уснул. В это время наши части, обороняющие Темрюк, по решению командования Таманского фронта оставили позиции и двинулись к станице Курчанской. Это был единственный путь выхода из окружения. Туда же уехали в артобозе отец и брат Михаил. А еще раньше с госпиталем уехала сестра Анастасия. Я узнал об этом от матери, проснувшись вечером.

— Почему же ты меня не разбудила? — возмутился я.

— Будила, но ты не проснулся, и отец не велел будить, — схитрила мать.

— Где моя винтовка?

— Нет винтовки. Ее взял Леонтий вместе с пулеметом.

Я не мог поверить матери: ведь Леонтий был контужен в бою под Голубицкой (оттуда он притащил домой «максим»), лежал в горячке и все хватался за «четырехгранку» — бомбу, из которой я, правда, успел вытащить взрыватель... Как он мог в таком состоянии с винтовкой да еще с «максимом» включиться в отступление?

— За Леонтием приезжала двуколка, и его увезли, — поняв мое волнение, сказала мать.

— А где Ефим?

— За него не беспокойся, все рыбаки, в том числе и Ефим, Николай Боштовой и многие темрючане махнули на лодках в лиманы, в камыши и в море, — разъясняла мать.

Это не успокоило меня.

— Нет, нет, я побегу догонять отца и Леонтия. Дай мне на дорогу кусок хлеба.

— Ну что мне с тобой делать? Ведь так и так убежишь, — вздохнула мать. И, завернув в платок полбуханки черного хлеба, кусок сала, предупредила: — Через огород, садами беги, оглядистый будь. Белые поймают — допытываться начнут... Молчи!

В огороде она догнала меня, сунула в руку трехрублевую царскую ассигнацию:

— Может, пригодится...

Я вышел за город и направился к станице Курчанской. Мне надо было пробежать 17 верст. Нагнал какие-то подводы, нагруженные скарбом. Некоторые подводы я обгонял, другие обгоняли меня. У меня ни разу не возникла мысль попроситься на подводу.

Станица Курчанская была заполнена людьми, обозами и боевой техникой. Я приглядывался в темноте к каждой одноколке и так добрел до церковной площади и станичного ревкома. Здесь стоял невообразимый шум от говора людей, проводивших по отрядам митинги-советы. Я нашел обоз со снарядами и вскоре встретил отца. Радости моей не было предела. Отец встретил меня сурово:

— Здесь бы можно было и без тебя обойтись... Зачем мать бросил?

Но моим щекам покатились слезы. Стыдно стало, вроде взрослым себя считаю, а слезы подводят.

— Порубят нас по дороге беляки, — продолжал отец. — Говорят, кругом опасно. Белое казачество, офицеры и помещики восстали...

Отец все же разрешил мне сесть в повозку со снарядами, приказал зарыться в сено и укрыл с головой рыбацким плащом.

Послышалась команда:

— По коням!..

И весь огромный табор-обоз, повозки, кони и пешеходы тронулись в неизвестном для меня направлении. Мне был слышен невероятный шум и крик, храп лошадей, скрип телег, бричек, топот, плач женщин и детей. Двигалась лавина. Как потом мне стало известно, здесь начинались первые шаги человеческого потока по маршруту Темрюк — Курчанская — Андреевская — Варениковская — Крымская, названного Александром Серафимовичем «железным потоком».

Прикрытие отхода частей Таманского фронта из Темрюка на Варениковскую было поручено темрюкскому отряду и курчанской роте под командованием фронтовика Г. Н. Батурина. Только его командирское чутье облегчило отход таманцев и «очищение» огромного потока от беженцев со скарбом. Варениковская переправа стала «пробкой» и затормозила поток. Тогда по распоряжению Батурина был наведен мост, который значительно ускорил переброску фронтовых частей и имущества на левый берег Кубани. Тот же Батурин, в целях разгрузки потока, приказал высвободить одноконные телеги и вернуть одноконников по домам вместе с беженцами. Повернули в обратный путь и повозку отца.

По правому берегу Кубани гарцевали разъезды белоказаков. Они наседали на мост, завязалась перестрелка. По приказанию нашего командования мост был взорван.

Белоказаки преследовали отходящие части, но были задержаны на рубеже реки Кубань между станицами Славянская и Троицкая до 24 августа. Ожесточенные бои здесь вела группа войск под командованием Епифана Ковтюха. Когда два потока таманцев объединились, Е. И. Ковтюх стал во главе отходящей сорокатысячной армии.

Вместе с Таманской Красной армией ушла и власть Советов. Сюда хлынули белоказачьи дивизии, пришла власть генералов Покровского, Филимонова, Алексеева, власть белой контрразведки и карательных отрядов. В буржуазных кварталах Темрюка — оживление. Мироеды встречали белых сытными обедами, музыкой. Из открытых окон, из граммофонных раструбов лилась песня «Тиха Кубань!».

Возвратившись в родной город, я с тревогой думал о сестре Анастасии, о братьях Леонтии, Иване и Михаиле, которые ушли с Ковтюхом. Перед моими глазами то и дело возникал их командир — Алексей Иванович Хвалюн. Боевой фронтовик, спокойный и рассудительный, он снискал глубокое уважение фронтовиков и почти всех темрючан. Это был мой дядя. По возвращении из похода Таманской армии он стал военкомом, потом заместителем председателя волисполкома, взял меня на выучку в земельный отдел, а в 1924 году дал мне рекомендацию для вступления в партию.

В связи с отходом частей Таманского фронта оставшиеся в Темрюке большевики и многие фронтовики скрылись в камышовых плавнях, образовав темрюкский отряд партизан. Главные силы его обосновались на правой стороне Кубани — между станицей Варениковской и Темрюком. Отряд возглавил подпольный комитет РКП(б), в состав которого входили Ф. Дроздов, С. Новицкий и А. Швыдкой. В первые дни в отряде насчитывалось 300 бойцов, 50 винтовок и один пулемет. Партизаны установили связь с надежными людьми, через которых получали продовольствие, одежду и новости о положении дел в городе.

Между тем головорезы генерала Покровского затеяли повальный обыск тех улиц и дворов, где остались семьи ушедших бойцов Таманской армии. Пришли и в наш двор. Казаки отобрали у нас мерина. В квартире обнаружили бескозырку с красным околышком, подаренную мне дедом Ефимом, участником Севастопольской обороны, прослужившим 25 лет в николаевской армии.

— Кто у вас носит эту бескозырку? — спросил хорунжий.

— Это моя бескозырка, — ответил я.

— Щенок! — рявкнул он и двинул меня кулаком по голове.

Мать бросилась ко мне. Хорунжий оттолкнул ее.

— Все вы здесь красная зараза! — кричал он, пряча бескозырку за пазухой.

Ночью в переулках и на улицах, ведущих от Михайловского собора к центру Темрюка, на деревьях было повешено несколько человек с табличками «партизан», «красный большевик». Потом стало известно, что большую группу задержанных расстреляли где-то за городом.

Я собрал несколько мальчишек-ровесников искать расстрелянных. У Ракового озера мы увидели свыше 20 трупов, однако родственников и соседей, взятых контрразведкой, не нашли. В 10 верстах от города на хуторе Герасименко, в саманных ямах, мы обнаружили еще много трупов...

Прибежав в город поздно вечером, мы рассказали о том, что видели. Поток жителей хлынул к местам расстрела. Однако контрразведка не разрешила брать трупы домой, распорядившись свезти их на кладбище. Утром следующего дня состоялись похороны. Я не видел никогда столь большой массы темрючан. Власти запретили траурный митинг, но он состоялся. Над могилами погибших выступали с прощальным словом товарищи и друзья. Звучали слова: «Мы отомстим за вас, товарищи!»

Время шло. Карательные отряды и контрразведка не оставляли город. Но чем больше свирепели они, тем быстрее, подобно снежному кому, росли ряды отрядов красных партизан. Теперь в них насчитывалось до 900 бойцов. Они объединились, создав штаб партизанских сил Темрюкского района в составе Спиридона Новицкого, Семена Руры, Филиппа Дроздова, Андрея Швыдкого, Демьяна Мурашко и Ильи Репина. Выросло и партийное ядро в отрядах, что позволило образовать партийную группу. Ее возглавили Новицкий, Репин, Швыдкой и Дроздов. Эта партийная группа выполняла функции районного центра по руководству революционным движением.

Весной 1919 года контрразведка выследила и арестовала командира 1-го темрюкского отряда партизан Семена Руру и командира батареи Демьяна Мурашко. Вскоре стало известно, что их повезут на пароходе в Екатеринодар. Партизаны решили освободить товарищей. Была создана группа из 17 бойцов под командой Николая Боштового, молодого, умного и дерзкого командира.

В районе Зайцева Колена, в глухой излучине Кубани, между Темрюком и станицей Варениковской, группа Боштового встретила пароход, на котором контрразведчики везли Руру и Мурангко. Партизаны пригрозили капитану парохода, что обстреляют пароход и потопят его, если он не причалит к берету. Капитан выполнил приказ, конвой и офицеры сдались без выстрела. Контрразведка организовала карательную экспедицию по ликвидации партизанских гнезд, но успеха не добилась.

Екатеринодарский подпольный комитет РКП(б) установил связь с темрюкским партизанским штабом. Обеспечивал связь опытный подпольщик Николай Пшеничный. Партизаны стали получать подпольные листовки и широкую информацию о революционном движении на Кубано-Черноморье, о положении в Советской России. Среди населения Темрюка распространялись подпольные газеты и листовки. Через надежных людей партизаны опирались на местное население, которое обеспечивало их всем необходимым. Вместе с отцом я принимал участие в доставке хлеба партизанам. Мать пекла, а мы отвозили на лодке, которую оставил нам Ефим. Уходя в партизаны, он сказал отцу, где спрятана его «байда» для рыбалки сетями. Отец понял его правильно. Под видом рыбака он два раза в неделю переправлялся по Ахтанизовскому лиману в Казачий Ерек и далее по Кубани до стоянки партизан. Для маскировки у меня была водовозка на двух колесах. В бочонке я привозил испеченный матерью хлеб, обратно вез воду или отцовские сети-путанки с рыбой и раками.

Весной 1919 года в город прибыл карательный отряд войскового старшины Щелковского, а с ним штабс-капитан Сандецкий. Отец Сандецкого жил невдалеке от нашего дома и, как видно, с помощью своих агентов установил, что у нас каждое утро топится печка, пахнет печеным хлебом. И однажды ночью к нам нагрянула вооруженная группа казаков. Мать объяснила, что печет хлеб для семьи. Других улик не было, но по требованию Сандецкого отца взяли в контрразвездку. Допрашивали под свист шомполов, но он ни в чем не признался. Дома появился полуживым: его привез на телеге сосед извозчик. Я не мог смотреть на спину отца: она была исполосована, как мне казалось, до костей и кровоточила сплошняком.

Вскоре контрразведка изловила нашего зятя Ефима Зыбцева. Ему также дали 100 шомполов.

Допросы, пытки, расстрелы близких и родственников не остановили мою мать: она продолжала свое дело — выпекала хлеб для партизан, как бы бросая вызов палачам. Материнская твердость и решительность передавались и мне.

За окнами вечерняя прохлада. Вкрадчиво шелестят листвою клены и акации Комсомольского садика. Пахнет разнотравьем отдыхающих от дневного зноя цветников и клумб. Настал час вечернего оживления улиц. В мой кабинет, где собрались члены бюро обкома партии и городского Комитета обороны, доносятся голоса девушек и парней. Бренчат гитары, звенит смех. Молодость всегда и везде берет свое. И хорошо, что она есть, иначе разлюбили бы мы себя и свою жизнь еще задолго до появления детей и внуков. Эти девушки и парни знают об опасности, но возраст не позволяет им унывать, и оживленностью своей в такой час они не сознавая того, лишний раз утверждают право на радость, на счастливую жизнь и тем обязывают нас, старшее поколение, разумно и целенаправленно использовать их энергию.

Долго и горячо мы обсуждаем информацию секретаря обкома комсомола Виктора Левкина о работе заводских комсомольских организаций и ближайших задачах молодежи города. Третий час... Не много ли, когда для всех членов бюро каждая минута на счету? Нет, на это времени не жаль. Нельзя рассчитывать на успешное решение хозяйственно-политических задач на любом предприятии, в колхозе, совхозе, без учета и привлечения тех сил и возможностей, какие таятся в комсомольских организациях. Где, какой участок обходится без молодежи? Таких нет и не будет. В условиях мирной жизни мы не планировали ни одного мероприятия без участия комсомола. В дни войны роль комсомольских органов возросла до уровня общегосударственного значения. Поэтому работа обкома ВЛКСМ, низовых комсомольских организаций заботит весь аппарат обкома партии. В свою очередь секретарь обкома комсомола Виктор Левкин — энергичный, вдумчивый коммунист — понимает, что без партийного руководства ему не справиться.

Прислушиваясь к молодым голосам, что доносятся сюда, Виктор Левкин хмурится. На его усталом лице читается готовность принять упрек и признать «вину» перед нами за веселость девушек и парней, но я даю Виктору понять: не смыкай брови по-стариковски, молодость нельзя осуждать, молодости надо радоваться.

Конечно, в работе обкома и горкома комсомола есть упущения, недоделки, но члены бюро обкома партии знают, как много делает комсомол по военной подготовке молодежи. Еще в октябре прошлого года началась запись добровольцев в истребительные батальоны и обучение истребителей танков. Сотни групп, сформированных за считанные дни, приступили к регулярным занятиям — ежедневно по 2 — 3 часа после работы. Пленум горкома партии, состоявшийся 29 мая 1942 года, рассматривал отчеты Баррикадного и Дзержинского райкомов партии о руководстве комсомолом и отметил, что комсомольцы и молодежь города с упорством и настойчивостью овладевают военными знаниями. К этому времени из Баррикадного района добровольно ушли в Красную Армию 900 комсомольцев, среди которых 175 девушек; из Ворошиловского — 1226 комсомольцев, из них 248 девушек; из Ерманского (только с фабрики имени «8-го Марта») — 149 девушек. Переданное по радио (18 июля) обращение обкома партии, облисполкома и городского Комитета обороны о нависшей угрозе быстро подхватили комсомольцы-агитаторы, школьники, пионеры. Содержание обращения они довели до сведения всех жителей города. Молодежь впитала в себя мужество и отвагу отцов, боевые традиции героической обороны красного Царицына.

Виктор Левкин зачитывает письмо ученика 6-го класса «А» березовской средней школы Геннадия Межевелова: «Мне 14 лет, — пишет мальчик в райком комсомола, — но я очень прошу вас послать меня на защиту нашего города... и зачислить меня в разведку. Я обязуюсь бить врага до последней капли крови. Мать согласна».

Что и как ответить юному патриоту? Ведь он подчеркнул: «Мать согласна».

Вижу себя в таком же возрасте и вспоминаю, как я, тоже с разрешения матери, ходил с дедом Галичем в боевой дозор. Было это после того, как партизаны освободили Темрюк и восстановили Советскую власть, но опасность возвращения белогвардейцев еще не миновала: деникинцы кое-где сохраняли за собой позиции для десантных операций. Так, 24 августа 1920 года десант высадился с Азовского моря в станице Ново-Нижестеблиевской. Против него выступила Таманская пехотная бригада, возглавляемая Ковтюхом и комиссаром Фурмановым. В Темрюке была объявлена тревога. На помощь пехотной бригаде ушли чоновцы. Позиции города остались охранять дозорные из стариков и мальчишек. И вот дед Галич спрашивает у матери:

— Подкрепление надобно, где Алешка?

— На печке, после рыбалки штаны сушит.

— Уже высушил, — ответил я.

— Собирайся, Алексей, пойдем со мной на важное задание, — сказал дед, повернувшись ко мне. — Возьми с собой лопату, хлеба, баклажку. Нас посылают к морю, в дозор.

Что же скажет по этому поводу мать? Посмотрел на нее, подождал. Она промолчала, значит, согласилась. Заметив мою медлительность, Галич приказал:

— Не мешкайся, сказано — срочно, значит, волчком крутись!

В комендатуре нам выдали одну винтовку на двоих и включили в группу дозорных Замостянского поселка, что между Кубанью и берегом Азовского моря. После инструктажа нас предупредили, что через каждые три дня нам будут приносить продовольствие, затем придет смена.

В сумерках мы подошли к тому месту, откуда было велено просматривать отведенный нам сектор наблюдения. Соседи справа и слева расположились примерно в километре от нас. Всю ночь мы рыли себе окоп в мягком песчанике-черепашнике. Справа темнела камышовая заросль. Слышно было, как плюхались утки. До самой зари атаковали комары, только с восходом солнца стало полегче — ветер разогнал. Попеременке вздремнули на дне окопа устланном камышом.

Сидим, наблюдаем за морем, ждем десант беляков. Ждем сутки, вторые, третьи... Продовольственный запас кончился. Дед пошел к колодцу за пресной водой.

— Дедушка, зачем себя обнаруживаешь днем... Это же не положено.

— Не положено, не положено! А положено нас держать в неведении, да еще без продовольствия?

На пятый день вечером, когда терпенье лопнуло, Галич сказал мне:

— Ты, Алексей, сиди здесь, наблюдай в бинокль, держи винтовку на изготове. Чуть что — давай тревогу выстрелами, тебя соседи поддержат. А я схожу в Замосты к Гришке Пилипенко: он в курсе дела и поддержит продуктами.

Начались тягостные часы ожидания Галича. Комары, вылетавшие из камышей, насели на окоп... Наконец на фоне моря показалась фигура человека.

— Стой! — крикнул я. — Кто идет? Пропуск?

Ответа не последовало.

— Стой! — повторил я и сделал предупредительный выстрел.

— Что стреляешь в своих, — отозвался дед Галич. — Забыл я этот пропуск... Так убить мог.

— Мог, — согласился я, скрывая дрожь в голосе. — Я стрелял по инструкции...

— Десанта не будет, — успокоил меня дед. — Подкрепись молоком, потом растолкую все сразу. Без сытости не поймешь...

От деда попахивало сивухой.

— Так мы могли просидеть тут до Нового года. Забыли про наш секрет, канальи. Всех вернули, а нас с тобой забыли. Разбили десант и забыли.

— Как же теперь быть? — спросил я. — Без команды вроде нельзя оставлять дозор.

— Оно так, — ответил дед. — Ночь переспим, а утром разберемся.

Ночь стояла теплая. Вблизи шумели камыши, плескались волны морского прибоя. Они убаюкали деда. Глядя на него, я тоже понемногу дремал, зажав меж колен винтовку.

Утром мы отправились домой.

Гена Межевелов просится в разведку. «Мать согласна». И сколько таких писем и заявлений поступает в райкомы комсомола, в военкоматы!.. Сотни, тысячи! Как важно, чтобы порывы юных патриотов не заглушила наша «занятость важными делами». Отмахиваться нельзя, недопустимо. Гене 14 лет. Его, конечно, не возьмут в армию. Но пусть он ходит в «разведку» ночами по зарослям и оврагам. Только ни в коем случае нельзя забывать о нем: где он и куда пошел?

Мой помощник раздал членам бюро обкома сводку авиаразведки. «В большой излучине Дона непроглядная мгла от пыли и дыма. Горят хлеба, села, деревни. С запада от Ворошиловграда по всем малым и большим дорогам к Дону тянутся колонны автомашин, тягачей, танков — сплошным потоком. Длина отдельных войсковых колонн достигает 10 — 12 километров. Горят станицы Морозовская, Суровикино».

В пределы Донских степей, на хлебные поля области, в Ковыльные просторы перед Волгой вторглась огромная армия немецко-фашистских захватчиков. Какие пустыри останутся после них на месте сел и городов, сколько лишений и бед выпадет на долю людей и какими усилиями придется после восстанавливать там нормальную жизнь?

Смотрю на секретаря обкома комсомола. Понимает ли он смысл наших предложений об усилении влияния комсомола на городскую и сельскую молодежь, на пионеров и школьников в нынешней обстановке? Да, понимает. На стол выкладывается схема карты районов с обозначением школ и пунктов сосредоточения пионеров и школьников, куда направляются активисты. В решениях и инструкциях по этому вопросу предусмотрены различные сложности, с которыми придется столкнуться комсомольским вожакам на всех этапах боевых действий в области. Это будут бойцы и борцы с разрухой, с голодом... Оккупанты будут изгнаны, в этом я твердо уверен, но после их изгнания останутся пустыри, бесхлебица, развалины и пепел...

Теперь, в июле 1942 года, накануне назревающего грандиозного сражения, обком партии думал о подготовке молодежи области и города к ратному подвигу. Мы обязаны были обозначить конкретные задачи комсомольских организаций на тот период, когда потребуется энергия молодежи для смелых и грамотных действий в прифронтовой полосе и в тылу врага, когда потребуется уйма усилий на восстановление разрушенного хозяйства.

Заседание бюро закончилось. Я выхожу из обкома вместе с Виктором Левкиным. Мы идем к речному вокзалу.

Площадь перед речным вокзалом напоминала огромный табор скитальцев, погрузившихся в предутреннюю дрему. Женщины, дети, старики припали к своим узелкам и уснули. Они забыли, что именно утром, с рассветом, могут попасть под удар авиации. Паромные переправы работали исправно, за ночь разгрузили пассажирские пристани так, что можно свободно пройти к трапам. Порядок и очередность погрузки устанавливают комендантские комсомольские посты. Быть может, это те самые парни и девушки, что вчера вечером бренчали гитарами перед окнами обкома. Сейчас мы одобрительно улыбаемся им и похваливаем за добросовестное выполнение поручения. Так бывает в жизни сплошь и рядом. Молодые люди умеют удивлять и серьезных людей с разных позиций: в час отдыха — наивной беспечностью, на боевом посту — разумной деловитостью.

Справа и слева от речного вокзала, у причалов грузовых барж и буксиров идет напряженная работа. По указанию правительства необходимо в кратчайший срок вывезти из области 540 тысяч тонн зерна. Для организации отгрузки и транспортировки хлеба прибыли заместитель наркома путей сообщения Багаев, заместитель наркома заготовок Арзамасцев и заместитель наркома речного флота Харитонов. На станциях и пристанях работает 7 тысяч человек. Кто они по возрасту, эти грузчики, мотористы и крановщики? Конечно, молодежь. По комсомольской мобилизации пришли на элеваторы, причалы, железнодорожные станции студенты и старшие школьники. Лишь в минувшую неделю мобилизовано более 3 тысяч. Но этого мало. Обкому комсомола придется делать еще один заход по мобилизации молодежи на отгрузку зерна.

Комсомол и хлеб...

В моем сознании это звучит, как что-то органически связанное с моей молодостью. Девятнадцати лет я был послан на комсомольскую работу в самые хлебные районы Кубани. Началось это так. В октябре 1924 года для проверки деятельности Темрюкской районной комсомольской организации приехал заведующий орготделом Кубанского окружкома комсомола Трдат Багаратян. Его львиная грива, смуглое лицо, нос с горбинкой и строгий взгляд сначала смутили меня. Но после ознакомления с моими делами он смягчился и неожиданно предложил:

— Дела секретаря райкома сдай на этой неделе своему заместителю, в понедельник тебе надо быть в окружкоме. Получишь назначение в Каневской район.

Уезжать из родного города, где тебя знают старики и дети, море, лиманы с камышами, покидать землю, исхоженную босыми ногами вдоль и поперек по степям и болотам, было трудно и тоскливо, но не выполнить указание старшего товарища я не мог.

В Краснодаре, в окружкоме комсомола мне выдали командировочное удостоверение, деньги и представили секретарю Каневского райкома партии Кузнецову, с которым тотчас же мы ушли на вокзал и втиснулись в телячий вагон, наполненный разноликими пассажирами.

Вот Каневская районная станица. Улицы с одноэтажными домами и плотными заборами утопают в грязи. Райком партии и райисполком тоже ютились в присадистых домиках, над которыми возвышался «небоскреб» станицы — казачья церковь.

Знакомясь с комсомольскими ячейками окрестных станиц, я заметил, что кубанские казаки не хотят признавать комсомол. Живут они сытно, но о культуре, о политике с ними не поговоришь. В чем же дело? В станице Привольной я встретил секретаря ячейки комсомола, молодого энергичного казака Тимофея Хрюкина. Красивый, умный, статный парень, чуб цвета ржаной соломы оттеняет смугловатый загар лица. Он откровенно, без того казачьего зазнайства, которое свойственно многим из богатых и зажиточных казачьих отпрысков, сказал:

— Справные казаки традиционно охраняют церковный обряд, а мы, комсомольцы, — безбожники, потому нам трудно. Открыто бога и церковь трогать нельзя, даже опасно.

Потом, когда меня избрали секретарем райкома комсомола, я предложил избрать Тимофея Хрюкина членом райкома, и он стал моим хорошим помощником по работе среди казачьей молодежи. (Позже, в дни Сталинградской битвы, Тимофей Хрюкин командовал 8-й воздушной армией, и мы при встречах вспоминали нашу совместную работу в Каневском районе.)

Кубанские казаки — хлеборобы. Они понимали толк в земледелии и внимательно прислушивались к агрономам. Большим авторитетом среди них пользовался агроном Колпинский, передовой в ту пору представитель сельской интеллигенции. Он приглашал на беседы в избу-читальню бородачей-вожаков, вместе с которыми приходили к нему и молодые парни. Я несколько раз бывал у него на беседах. Интересно: имея кинопередвижку и эпидиаскоп, Колпинский «сдабривал» свои беседы на сельскохозяйственные темы показом «живых картин». Это была умная пропаганда. А что, если комсомольской ячейке включиться в дело и какую-то часть в программе Колпинского взять для молодежи! Агроному план этот понравился. Мало-помалу казачья молодежь пошла на вечера самодеятельности и посиделки в избы-читальни. Райком комсомола превратился в штаб культурно-просветительной работы в районной станице. И вот однажды в райком комсомола прибегает набожная старушка. Крестясь, она попросила оказать «божескую помощь»: утихомирить попов, затеявших на утренней молитве потасовку.

— На амвоне таскают друг друга за волосы, отбиваются крестами. Единый дом божий не могут поделить. Пошли парней поздоровей, а то они там дерутся, как взбесившиеся жеребцы...

Я позвонил начальнику милиции, и тот послал в церковь наряд милиции.

Получив более подробную информацию о побоище «святых отцов», я написал в окружную газету заметку «Бой попов в станице Каневской». Оперативность газеты «Красное знамя» была исключительной: на другой день вся станица гудела. Старики качали головами: «Какой позор!.. И кто бы это мог написать такое?»

Я долго оставался неизвестным автором. Но меня «расшифровали». И случилось то, что следовало ожидать. Поздним вечером, на пути к дому, в темном переулке меня ждала засада кулацких отпрысков. Они выдали себя светлячками папирос. Я остановился, и в этот момент прогремел выстрел из обреза. Стреляли справа, метров с тридцати. Второй выстрел прогремел вдогонку, когда я уже успел перемахнуть через забор и скрыться в канаве сада, затем перебрался в сени своего дома.

— Что случилось? В кого стреляли? — спросила хозяйка.

— Не знаю, — слукавил я, очищая грязные ботинки и брюки.

Утром сообщил о случившемся секретарю райкома партии.

— Да, плохи дела, это уже тебе бой объявили, — заключил Кузнецов. — Взяли на прицел — надо менять обстановку. Нельзя допускать, чтобы срезали.

Из Каневского района меня перевели в Усть-Лабинский. Станица Усть-Лабинская напоминала город: широкие улицы с тротуарами, двухэтажный Народный дом, три завода — маслобойный, поташный и мукомольный. Железнодорожники, рабочие и служащие заводов составляли значительную прослойку среди казачьего населения станицы.

В райкоме комсомола я сменил Анатолия Степанова, отозванного на работу в окружком.

Из молодых рабочих и служащих районного центра была создана центральная комсомольская организация района. Ее возглавлял Алеша Скворцов — руководитель бригад «синяя блуза». Ему помогал заведующий отделом политпросветработы райкома, отменный затейник Алеша Бабкин. Секретарь Усть-Лабинского райкома партии Насыров часто в шутку повторял:

— В комсомоле мы выезжаем на «тройке Алешек».

И здесь, так же как и в Каневском районе, активизация комсомольцев, выступление «синеблузников» вызвали сопротивление зажиточной части казачества, особенно в нагорной части района. Их первой жертвой стал секретарь комсомольской организации в Нагорном Иван Мандрикин. Он был хорошим агитатором и умел беседовать с казачьей молодежью. Его ячейка быстро завоевывала все бо́льший авторитет среди населения. Это-то и не нравилось богатеям Нагорья. Однажды утром, когда Мандрикин чистил охотничье ружье, кулаки через открытое окно застрелили его, оставив в мертвых руках прочищенную централку с пустой гильзой — дескать, парень покончил самоубийством. Враги были разоблачены, а в ответ на убийство активиста началось массовое вступление молодежи в комсомол.

На подступах к станице Кирпильской кулацкая банда убила коммуниста, распорола ему живот и засыпала его пшеницей, оставив угрожающее предупреждение: «Это вам земля и хлеб».

Недалеко от районного центра, в селе Преображенском (в Адыгее), работала учительницей моя сестра Анастасия Чуянова, член райкома ВЛКСМ. Однажды она рассказала об одном случае из ее жизни здесь. В августе 1920 года в районе появилась банда из числа недобитых деникинцев. Она налетела на село и устроила резню всех подозреваемых в сочувствии красным. Хозяйка дома посоветовала Анастасии спрятаться. Однако бандиты обнаружили ее и взяли вместе с восемнадцатью комсомольцами. Их связали веревкой и увели в лес. Охранник из местных жителей оказался своим человеком. Он развязал всех и посоветовал поскорее укрыться по домам, но уже слышалось приближение бандитов. К счастью, в этот же момент в лесу появился эскадрон буденновцев (комиссар Кузнецов). Завязался бой, закончившийся разгромом бандитов. Казнь комсомольцев не состоялась.

Весной 1926 года окружком комсомола переводит меня в Кореновский район. Это одна из самых богатых на Кубани житниц, дающая огромное количество первоклассной пшеницы, подсолнуха, кукурузы и сахарной свеклы. Здесь плодородные, черноземные земли, о которых говорят: «Воткни оглоблю — телега вырастет». Мое назначение в этот район совпало с организацией первой машинно-тракторной станции в станице Дядьковской. Толпы людей с удивлением наблюдали за движением колонны тракторов от Кореновской до Дядьковской. Молодые казаки на лошадях обгоняли тракторы, желая показать свою удаль и преимущество скакунов перед железными машинами.

Если в Каневской и Усть-Лабинской кулаки действовали с обрезами, то здесь они подкупали сторожей, охранников, подсыпали песок в моторы, ломали и поджигали трактора.

Наступила пора хлебозаготовок. Очень плохо сдавали хлеб в станице Березанской. Секретарь райкома партии направил меня туда как уполномоченного райкома и райисполкома. Мобилизовал там комсомольцев на агитацию за сдачу хлеба — не помогло. Проходит неделя, вторая — хлеб не идет. Что же делать? Неожиданно помогли пионеры. Прибежали ко мне испуганные и встревоженные:

— Дядя уполномоченный... В болоте свиньи мешки с мукой разрыли!..

Бегу вместе с пионерами к болоту. Что за наваждение, черт подери: десятка два крупных крестьянских свиней с визгом разрывали мешки с мукой, поднимали облако мучной пыли! И где? Вблизи церковной площади, в болотистой грязи.

— Ребята, бейте в набат, да скажите церковному сторожу: я приказал!..

Пионеры с радостью побежали к звоннице и ударили в набат. Это было сигналом к сбору населения на площадь. Так было заведено, и собирались только взрослые казаки.

На церковную площадь потянулись группы казаков-бородачей, ворчливых старух. Проходя мимо болота, они видели, как в густой мучной пыли орудовали свиньи.

Вместе с председателем стансовета, секретарем партячейки я поднялся на трибуну и попросил казаков подойти поближе.

— Ну что ж, уважаемые граждане казаки! Вот отсюда хорошо видно, как свиньи пожирают белую, спрятанную вами в болото муку. Значит, свиньям хлеб есть, а государству нет? Пусть рабочие остаются голодными, зато свиньи сыты? Так, да? От имени Советской власти я уполномочен спросить вас — как это называется? А называется это так: са-бо-таж. Рабочие дают вам все — от иголки, спичек и мыла до мануфактуры, плугов и тракторов! Так скажите, будем хлеб сдавать государству или нет? У свиней нет совести, а у вас куда она девалась? Ведь вы же люди, себя срамите... Предлагаю: всем, кто не выполнил план хлебосдачи и еще имеет задолженность перед государством, сдать хлеб в два-три дня. Пока не поздно!..

На том митинг был закрыт, так как говорить никто не хотел.

До позднего вечера в станице стояла гробовая тишина. Где-то после 11 часов по улицам заскрипели арбы и телеги, нагруженные зерном. Около трех часов ночи я поспешил на приемный пункт, где уже стояла очередь. Не хватало весов. Перебросили с другого пункта.

К утру поток подвод с зерном возрос. К исходу следующей ночи план сдачи хлеба за минувшую неделю был перевыполнен в полтора раза. Однако я не успел передать об этом официальную сводку, заверенную печатью приемного пункта и стансовета, как раздался звонок из райкома партии.

— Срочно явиться на вокзал станицы Кореновской для доклада наркому.

От этого звонка у меня даже поджилки затряслись. Времени оставалось мало, и я, собрав последние сводки с «фронта заготовок», помчался на вокзал. На станции, в тупике, стоял служебный вагон, около которого я встретил секретаря райкома партии.

— Нарком твоей работой не доволен. Сам и докладывай!

В вагоне я встретил человека в военной гимнастерке, который ходил по салону, заложив руки за спину. Бросив на меня строгий взгляд, он спросил:

— Почему план хлебозаготовок проваливаете?

— Нет, товарищ нарком, план мы не проваливаем, — ответил я, улыбаясь.

— Посмотрите на этого героя, — сказал нарком. — Выполнил месячный план на девять процентов и при этом еще улыбается.

— Товарищ нарком, — волнуясь, сказал я, — у вас устаревшие данные пятой пятидневки. А вот данные шестой пятидневки. Мы сделали более чем полтора плана... Свиньи помогли.

— Какие свиньи? Что ты говоришь?

Я рассказал историю о том, где и как нашли муку.

Нарком расхохотался. Это был Анастас Иванович Микоян.

Потом, спустя много лет, встречаясь с ним в Москве, мы не раз вспоминали хлебный фронт на Кубани и о том, как свиньи разоблачили кулаков.

...Встречи и беседы с молодыми рабочими, студентами и школьниками, что трудятся сейчас на грузовых причалах Сталинградской пристани, выполняя задание правительства по отгрузке зерна, навеяли мне эти воспоминания. Хоть в голове много других забот, но непослушная память не считается ни с чем. Ей не прикажешь, не откажешь — уносит и уносит то в детство, то в молодость. Спорить с ней нет смысла, а прислушиваться надо: она порой дает добрые советы.

Партийность

«...А вы, секретарь обкома, член ЦК, меня успокаиваете», — звучит в ушах упрек Сталина каждый раз, когда я задумываюсь над сложными для меня вопросами, связанными с обороной города. Как мобилизовать все духовные и физические силы коммунистов на предотвращение паники и растерянности? Было ясно: сотням тысяч рабочих, колхозников, воинов предстоит жестокое испытание огнем, а многим — и гибель.

На долю коммунистов города и области выпала участь быть первыми среди тех, кому предстояло вынести это испытание. И не просто вынести, а своим поведением, образом действий повести за собой людей, которые должны видеть, что это исходит из твоих давно обдуманных решений, что это обыденный шаг через привычное препятствие к цели твоей жизни.

Чувство страха присуще всем. И когда идешь навстречу опасности или ждешь ее, тогда все зависит от умения покорить это чувство разумом, сознанием долга и держаться так, чтобы никто не заподозрил тебя в трусости или желании остаться неуязвимым за счет гибели других. Быть непреклонным и спокойным. Выдал свою робость, заметался из угла в угол, начал выставлять мотивы для самооправдания, отыскал лазейку для спасения своей шкуры — значит, ты случайный человек в партии.

Думать, анализировать свои поступки никому не запрещено. И если в час грозной опасности память возвращает ход твоей мысли в прошлое, то считай это естественным явлением. Вероятно, в этом есть своя целесообразность: чем серьезнее испытание, тем интенсивнее работает мысль, чтоб выбрать из твоей жизни, из твоего опыта и знаний самое необходимое и нужное в данный момент.

Напряжение мысли измеряется масштабом решений и неотложной потребностью выбора единственно верного пути к цели. Я не помню, сколько раз после разговора со Сталиным память уносила меня в прошлое. Но когда дело коснулось партийности, моей ответственности перед партией за положение дел во фронтовом Сталинграде, то, само собой разумеется, мне предстояло проверить себя, свою готовность к воздействию на ход этих дел.

...В партию меня приняли из комсомола. Партбилет получил 25 сентября 1925 года. После трех лет работы секретарем райкома комсомола в Каневском, Усть-Лабинском и Кореновском районах в 1927 году на очередной Кубанской конференции ВЛКСМ меня избрали членом бюро и назначили заведовать экономико-правовым отделом окружкома. Члены бюро — Петр Чикиш, Трдат Багаратян, Артем Каварьянц, Николай Копачев, Анатолий Степанов, Стеша Стельмахович, Василий Бакунов, Иван Веснянкин, Василий Гуров и другие помогли мне быстро освоиться с делом. Моим постоянным шефом был гривастый Трдат Багаратян.

— Тебе надо учиться. Две ступени окончил — иди дальше. Помнишь, что сказал Ленин?

Я решил поступить на третий курс Краснодарского рабфака. Не получилось: не смог ответить на самые, казалось, простые вопросы. Экзаменатор — профессор Цисевич, тот самый, что был воспитателем цесаревича Алексея, — уязвил меня:

— Выучите, что такое панкреатическая железа, а потом приходите.

Пришлось поступить на десятимесячные курсы по подготовке в вузы. В августе 1929 года стало известно, что Северо-Кавказский крайком партии утвердил меня кандидатом на учебу в счет «парттысячи», однако я опередил события, выехал в Москву и с ходу принялся сдавать экзамены в Московский механический институт имени Ломоносова, где на одно место претендовало восемь человек. Мне выпало счастье быть принятым, как выдержавшему конкурсные испытания. И тогда же из ЦК партии сообщили, что я зачислен в институт без экзаменов, в счет «парттысячи».

Стране нужны были свои, советские специалисты. В институте создавались факультеты узкой специализации с сокращенным сроком обучения. Теоретические знания на каждом семестре закреплялись производственной практикой. В период реорганизации вузов были созданы факультеты индустриализации сельского хозяйства, машиностроения, мясной, холодильной и пищевой промышленности, из которых впоследствии отпочковались самостоятельные вузы.

В тот период перед студентами механического института и Московского Государственного университета часто выступали Михаил Иванович Калинин, Анатолий Васильевич Луначарский. Впервые я увидел и услышал Михаила Ивановича в актовом зале МГУ осенью 1929 года. Он говорил:

— Партия приняла решение послать в высшие учебные заведения большой отряд (1000 — 1100) человек молодежи из рабочего класса, способной стать в будущем костяком наших советских специалистов, нашей новой, советской интеллигенции.

Он говорил так убедительно и захватывающе, что в зале стояла необыкновенная тишина.

— Центральному Комитету партии известно, что в некоторых вузах отдельные преподаватели встретили это пополнение как «неучей», неспособных стать специалистами... Думаю, что вы докажете обратное, — обратился он к нам. Мне даже показалось, что в этот момент он разглядывал мое лицо через свои очки в металлической оправе с заушными крючками из проволоки и лично передо мной ставил задачу партии, давал партийное поручение — доказать, на что мы способны.

В ту пору в студенческую среду нередко проникали вирусы «идеологического гриппа». Помню, мы шли на Казанский вокзал разгружать картошку из вагонов. Шли по Садовому кольцу с песнями. В нашу группу бывших сельских парней втерлись три бородача из так называемых «вечных студентов».

— Что разорались, картошке рады? Погодите, поживете в Москве — животы подтянете, — сказал один.

— Вам не в Москве учиться, а хвосты волам крутить, — добавил второй.

— Они грязь любят, грузчиками хотят быть, — ехидствовал третий.

Мы переглянулись. Парторг курса Сережа Рыбаков, профорг группы Антон Тер-Погосян и я, как староста группы, с помощью товарищей вытряхнули бородачей из старых форменных студенческих шинелей, пощупали им ребра — и все встало на свои места. Что поделаешь, приходилось и так отстаивать свои взгляды...

Зимой 1931 года меня избрали в партком института и дали задание — возглавить делегацию студентов-комсомольцев в Кронштадт на подшефный линкор «Октябрьская революция». Приехали в Ленинград, а дальше не пускают. Пришлось обращаться в обком партии. Нас принял Сергей Миронович Киров. Плечистый, в габардиновой гимнастерке, лоб высокий, а глаза зеленоватые, доброты и внимательности в них — неисчерпаемое море. Выслушав нас, сказал:

— Как же это так, комсомол — шеф военного флота, а вас не пускают. Сейчас решим этот вопрос.

Сергей Миронович тут же вызвал по телефону коменданта Кронштадта:

— Комсомол надо принять. Пусть три — пять дней поживут на линкоре. Примите полностью на флотский паек...

В 1931 году, к концу учебы, после реорганизации механического института меня определили во вновь организованный Московский химико-технологический институт мясной промышленности. 1932 год я встретил во Фрунзе на преддипломной практике.

Практика во Фрунзе затянулась на целых полгода: по просьбе местных партийных органов мне пришлось участвовать в коллективизации. Она проходила болезненно и медленно, потому что националисты пугали крестьян всякими небылицами: «Колхоз отбирает детей, обобщает жен, душит и сдирает шкуры со священных собак». Приходилось разъяснять смысл коллективизации, национальную политику ленинской партии, развенчивать неверные взгляды на советскую действительность.

Закончив практику во Фрунзе, я переключился на подготовку дипломной работы, разработал технический и монтажный проект строительства Орско-Халиловского мясокомбината. Меня увлекли новинки техники и науки, особенно опыт строительства крупной мясной индустрии в США и Аргентине. Первая, еще студенческая разработка — «Комплексное центробежно-распылительное устройство для получения белого и черного альбумина из крови» — была принята главком мясной промышленности и внедрялась в производство. Летом 1934 года Государственная комиссия оценила мой дипломный проект на отлично, рекомендовав меня в аспирантуру института. Так с первых дней инженерной работы в Гипромясохладстрое я стал аспирантом. Без отрыва от производства руководил практикой студентов Московского химико-технологического института и техникума.

В августе 1937 года, когда я закончил аспирантский курс и сдал кандидатский минимум, меня вызвали в отдел руководящих партийных органов ЦК ВКП(б). Беседовал со мной заведующий отделом М. А. Бурмистенко. Как я понял, он знал обо мне все, что надо, и решение уже согласовано, но полагается обговорить согласие. Наконец он объявил:

— Мы берем вас в аппарат ЦК. Включаем в группу товарища Браварского.

Работа в отделе руководящих партийных органов требовала предельного напряжения ума и четкой оперативности. В секторе внеотдельских промышленных кадров я готовил предложения по подбору и расстановке кадров на предприятиях промышленности, транспорта и связи. Помню, Серго Орджоникидзе, совершая поездку по Донбассу, вечером позвонил в Москву:

— Послушай, дорогой, — сказал он торопливо, — надо срочно утвердить директоров шахт. Запиши, пожалуйста... — И он назвал более десятка фамилий.

Когда Серго спешил, его трудно было понять, многие слова растворялись в грузинском акценте.

— Пожалуйста, сделай так, чтобы телеграмму об утверждении директоров шахт я смог получить завтра!..

Он назвал только фамилии, номера шахт и наименование шахтоуправлений. Ни имен, ни возраста, ни образования. Вот и думай, как к утру подготовить предложение по этим кандидатам, а затем дать телеграмму Серго к назначенному сроку. В аппарате ЦК был установлен такой порядок, что предложение члена Политбюро должно быть подготовлено в течение 20 минут и передано на рассмотрение. Я остался в ЦК на всю ночь. Несколько раз звонил в парткомы шахт, в райкомы и горкомы партии и только к утру подготовил предложения. Прошло не 20 минут, а более 15 часов. Передал предложение Браварскому. Тот послал меня к руководителю отдела с объяснением, почему опоздал:

— Вот чудак парень, — усмехаясь, сказал Бурмистенко, когда я объяснил суть сложностей. — Надо было просто передать в секретариат и сказать, что Серго просит утвердить срочно.

Знакомясь с кадрами Московского электротехнического института, я обнаружил, что на посту секретаря парткома этого института работает П. К. Пономаренко. Кажется, знакомый по Кореневскому району товарищ, вместе работали. Пригласил его в ЦК для знакомства. И не ошибся. Это был Пантелей Пономаренко с Кубани. Теперь научный работник института и секретарь парткома. Вспомнили дела и дни кубанских комсомольцев, работу среди казачьей молодежи. Не отпуская Пантелея из ЦК, я решил «показать» его руководству: М. А. Бурмистенко заинтересовался им и представил секретарю ЦК Андрею Андреевичу Андрееву рекомендацию использовать П. К. Пономаренко на работе в аппарате ЦК.

Предложение было принято.

В подборе кадров в аппарат ЦК, в республиканские, краевые и областные органы был сделан крен в сторону молодых кадров, имеющих образование и хотя бы небольшой опыт работы на местах.

Как-то я встретил Пономаренко в приемной А. А. Андреева. Ожидая приема, мы разговорились.

— Видимо, неожиданный вызов связан с горячим делом, — сказал Пономаренко.

У Андрея Андреевича находились работники Наркомзема и ЦК. Мы сидели в ожидании. Наконец совещание кончилось, и Андрей Андреевич пригласил Пономаренко. Прошло минут тридцать, и Пантелей вышел из кабинета задумчивый и строгий. Он тихо сказал мне:

— Еду в ЦК Белоруссии. — И ушел, не задерживаясь.

Пришла моя очередь.

— Как здоровье, как работается в аппарате ЦК, не трудно ли? — спросил Андрей Андреевич, улыбаясь.

Он умел располагать к себе собеседников быстро и непринужденно. На сей раз его улыбчивость расположила меня к шутейному ответу:

— С работой свыкся, даже тяжелые грузы привыкаю таскать.

— Как, где, когда? — заинтересовался Андрей Андреевич. — Кафтановым решил стать?

И мне стало ясно, что он знает, как мы перетаскивали огромный несгораемый шкаф с четвертого этажа на второй. Был поздний вечер, и грузчиков не оказалось. Взялись четверо за это дело. Кантовать смогли, а вот спустить с четвертого этажа на второй не рискнули. Подошел Сергей Кафтанов (позже он стал министром высшего и среднего специального образования СССР), человек богатырского телосложения.

— Посторонись, мыши, — сказал он и подставил свою спину. — Взваливайте и немного придерживайте.

Вчетвером мы взвалили шкаф на спину пригнувшегося Кафтанова. И он зашагал вниз по лестнице. Я было забежал сбоку, чтобы поддерживать шкаф.

— У-хо-ди! — выдохнул он, — а то раздавлю, как муху!..

Я отскочил, кажется, от одного этого выдоха.

Потом, когда шкаф поставили на место, Кафтанов посмотрел на меня сверху вниз и пробасил:

— Раз в ЦК работаешь, привыкать надобно и к тяжелым грузам.

— Этот богатырь и шутить умеет, — выслушав меня, заключил Андрей Андреевич.

— Такую силу надо иметь от рождения, — оправдывался я.

— Правильно, от матери. Ну, а теперь перейдем к делу. Скажите, вы какую имеете военную подготовку?

— В механическом институте мне присвоено звание борт-механика. Изучал факультативно авиамеханику. Немного летал на бомбардировщике ТБ-3.

— Вот что я вам скажу, — прервал меня Андрей Андреевич, — скоро будут проводиться областные партийные конференции. Мы посоветовались с товарищем Сталиным и предполагаем командировать вас по путевке ЦК для работы в Сталинградскую областную и городскую партийные организации. Будем рекомендовать вас на пост первого секретаря обкома.

— Опыта партийной работы у меня маловато.

— Опыта наберетесь. Недавно окончили вуз, аспирант, сельское хозяйство знакомо, рыбная промышленность тоже знакома. С промышленностью можно ознакомиться. Так что ваша кандидатура на Сталинградский обком вполне подходящая.

В это время в кабинет вошел курьер Политбюро и вручил какой-то пакет. Вскрыв его, Андрей Андреевич сказал:

— Вот и решение Политбюро.

От этих слов я совершенно оторопел, не зная, что сказать.

— Да, вот что, — продолжал Андрей Андреевич, — посмотрите на себя как будущий секретарь обкома партии. В старом студенческом костюме не годится.

И он, вызвав к телефону управляющего делами ЦК, сказал:

— К вам зайдет товарищ Чуянов. Надо одеть и обуть его, как будущего секретаря обкома, за счет ЦК. Денег у него нет.

И снова ко мне:

— Выезжать надо сегодня же, не заходя домой... Позвоните супруге, пусть придет на вокзал, старый костюм ей сдадите. Постарайтесь быстрее со всем разобраться и войти в курс дела до конференции. Вторым секретарем работает Андрианов. Послан туда недавно. Горячий. Допускает поспешность.

Так я, за считанные часы, сдал дела в отделе ЦК, переоблачился и, не заходя домой, выехал на вокзал. Там меня ждала жена с нашим шестилетним сыном Владимиром.

— Почему так спешно, даже домой не заглянул? Что-то случилось?

— Ничего не случилось, — ответил я жене. — Просто так надо.

Вот и Сталинград. Поезд огибает Мамаев курган. Показался первенец наших пятилеток — Сталинградский тракторный, за ним — заводы «Баррикады», «Красный Октябрь», металлобазы Вторчермета, нефтебаза...

— Металлоград, — говорит мне сосед по вагону.

В серебристой утренней дымке, освещенный ярким утренним солнцем, на фоне широкой Волги и Заволжского леса, Металлоград стоит, как гигант.

Вышел я одиноким на перрон вокзала и, несмотря на утреннее время, почувствовал необыкновенную жару. Ко мне подошел брюнет лет двадцати трех и спросил:

— Вы будете товарищ Чуянов Алексей Семенович?

— Да, я.

— Я буду ваш помощник, Павел Александрович Ширяев.

У вокзала стояла машина «бьюик». В ней мне представился пожилой шофер Иван Петрович Сиволап.

— Куда ехать? — спросил он.

— В «Горную Поляну», — ответил Ширяев.

— Там обком партии? — спросил я.

— Нет, это дача обкома. Приказано доставить вас туда. Отдохнете, а завтра созвонимся с обкомом, и будет видно, что делать дальше.

На даче я нашел справочник «Весь Царицын» (дореволюционное издание). И решил использовать свободное время для его изучения. В этой книжице перечислялись имена содержателей крупных и мелких пароходств на Волге и Дону, лесопромышленников и заводчиков, торговцев железом, мелкой утварью и надгробными венками, оптовиков кавказского коньяка и сарептских пряников, горчицы, горчичников и малинового напитка. Лесоторговцы Татаркин и Мыльцин, торговый дом Титкина, рыботорговцы Винницкий и Горбунов, компания «Зингер», оптовики-лесопромышленники братья Левашовы... Небезынтересно отметить, что в перечне исторических событий, наряду с датами императорского дома, Государственной думы и правительствующего Сената, город не мог пройти мимо и таких событий, как 50-летие со дня смерти Т. Г. Шевченко, 30-летие со дня смерти Н. Г. Рубинштейна, 120-летие со дня рождения С. Т. Аксакова, 200-летие со дня рождения М. В. Ломоносова, 75-летие со дня первой постановки «Ревизора»...

Больше всего меня привлекла летопись Царицына. Кое-что выписываю в блокнот.

...Приехал второй секретарь обкома партии Василий Михайлович Андрианов. Вышли с ним подышать вечерней прохладой. С высоты «Горной Поляны» открывался чудесный вид на Сталинград, на Мамаев курган, Купоросное, лесозаводы, химзавод и Сталгрэс, на одноэтажную Бекетовку, собранную из домиков, снятых с плотокараванов, на Сарепту и Красноармейск с его судоверфью. И все это на фоне матушки-Волги.

— На очереди дня, — говорил Василий Михайлович, — выборы в Верховный Совет РСФСР. Сегодня принято решение выставить вас кандидатом в депутаты. В ближайшие два-три дня предстоит встретиться с избирателями чулочной фабрики имени Крупской и швейной фабрики имени 8-го Марта.

Мы помолчали, думая, очевидно, об одном.

— Да, еще одно дело, — как бы спохватился Андрианов. — Много исключенных из партии, атакуют горком и обком заявлениями, требуют восстановления.

— Много? — переспросил я.

— Очень.

Это насторожило меня, но я сказал спокойно.

— Хороший признак, что коммунисты добиваются восстановления в партии. Я думаю, что до областной конференции надо рассмотреть все дела. Главное — не допустить оговора коммунистов.

— Конечно, — согласился Андрианов, — но нам будет трудно.

Что я мог возразить ему? Конечно, трудно.

Первый раз вхожу в кабинет первого секретаря обкома. Сажусь за большой стол, сдвинутый с другим, более длинным, которые вместе образуют букву «Т». Василий Михайлович уже побеспокоился обеспечить меня грудой справочных и отчетных материалов. Мне, не работавшему ни секретарем партячейки, ни секретарем райкома партии, было как-то не по себе в этом огромном кабинете. Обширная площадь угнетает меня, превращает в маленького человека, затерявшегося среди телефонов, столов, кресел и шкафов... На столе стопки разных размеров бумаги, остро заточенные разноцветные карандаши, справочники небольшого формата, свежие газеты. На первом плане — «Сталинградская правда». И все это показалось мне каким-то загадочным предупреждением: «Смотри, да не заглядывайся на себя...»

Читаю материалы о составе городской и областной партийной организации. На 1 января 1938 года в областной организации — 31 470 членов и кандидатов в члены партии. Из них рабочих — 61,8 процента, крестьян — 29,2 и служащих — 9 процентов. Одну треть составляют коммунисты Сталинграда — 10 500. Но много ли это для крупного индустриального города с 450-тысячным населением? Думаю, что маловато, так как база роста партии здесь весьма значительная. Получается так, что на сорок жителей один коммунист. Соотношение для любой — большой или малой — работы не совсем благоприятное. Такое же положение в Астрахани и Камышине — самых крупных городах области, где много промышленных предприятий. А как с резервами роста рядов партии?

...Позвонил начальник управления НКВД Шаров. Просил принять его вместе с начальником следственного отдела Саком.

— Хочу представиться вам и одновременно решить неотложные дела.

Я согласился и назначил время встречи на 8 часов вечера.

Намек о «неотложных делах» насторожил меня. Еще свежи в памяти решения январского (1938 года) Пленума ЦК ВКП(б) «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков». Работая в ЦК, я знакомился с многочисленными документами, поступавшими из Сталинграда, Астрахани, из сельских райкомов, в которых говорилось о нарушениях норм социалистической законности, о забвении ленинского принципа коллективности руководства, о необоснованных массовых репрессиях против честных людей. Во многих местах репрессии против коммунистов, особенно против партийного актива, против видных беспартийных работников промышленности, транспорта и госаппарата проводились под ложным девизом борьбы с неразоружившимися врагами партии и народа. Этим воспользовались разного рода карьеристы, авантюристы и прочие негодяи, которые, пробравшись в руководящие органы партии и государства, стремились отличиться на репрессиях. И застраховать себя от возможных обвинений в потере бдительности. В ряде рабочих коллективов, в хозяйственных и государственных органах, в партийных организациях царила удушливая атмосфера, при которой клевета, опорочивание, нашептывание, подслушивание разговоров и доносы стали средством устранения с работы честных коммунистов и других работников. Их объявляли врагами народа. В этот период многие партийные, советские, комсомольские работники, представители творческой интеллигенции Сталинградской области были подвергнуты необоснованным репрессиям.

Выявив допущенные извращения и ошибки, январский Пленум ЦК потребовал от всех партийных и советских органов ликвидации последствий грубейших нарушений социалистической законности.

Передо мной папка с протоколами и решениями по обсуждению постановления январского Пленума ЦК. На предприятиях, в колхозах и учреждениях области проходят партийные собрания, на которых коммунисты разоблачают клеветников и карьеристов, требуют от руководящих органов исправить допущенные ошибки. Судя по этим материалам, в партийных организациях области начался оздоровительный процесс, восстановление ленинских норм партийной жизни. Но везде ли так?

Формальности представления новому секретарю обкома прошли мимоходом. Руководители областного управления НКВД сели за стол. Начал Шаров:

— Дела у нас действительно неотложные. Я об этом по телефону не случайно сказал, но времени они займут немного. Надо вот подписать протокол, в котором значатся несколько врагов партии и народа. — И он подал мне список.

— Дела длительно проверялись. Можете поднять трубку и спросить прокурора области, — уточнил Сак.

— Хорошо, спросим, если потребуется. Но подписывать бумагу пока не буду. Оставьте ее мне, и давайте поступим так: начальник следственного отдела принесет мне все дела на осужденных. Вместе будем рассматривать их, не торопясь.

— Я вас не понимаю, — вспылил Шаров, — вы вводите свой порядок рассмотрения дел. Я вижу в этом недоверие органам.

— Вы ошибаетесь. Раз я предлагаю вместе рассмотреть все дела, то, стало быть, доверяю. Подписывать же список заочно недопустимо, и вам должно быть ясно, что этот список на несколько десятков человек я тем более не подпишу. Это было бы преступлением! Приходите через два часа, и мы засядем хоть на целую ночь. Будем разбирать персонально каждое дело.

— Значит, все же не доверяете нашим органам и прокурору? Слишком рано это вы делаете...

— Я обязан не только доверять, но и проверять. Не понимаю, почему вы возмущаетесь? Еще раз повторяю: приходите ровно в десять вечера, как условились.

В 10 часов вечера Сак вошел ко мне с кипой следственных дел и стал их раскладывать на столе.

— А где Шаров? — спросил я.

— Доложить все дела он поручил мне. Видимо, заболел.

— Так, так... Ну, что ж, докладывайте каждое дело и передавайте мне.

— Вот это работенка совершенно не предвиденная... Этак нам потребуется сорок дней и сорок ночей, — с усмешкой заметил Сак.

Мы просидели до 5 часов утра, когда Сак оживленно сообщил:

— Все рассмотрены...

— Ну, теперь и мы можем уйти на отдых, — ободрил я Сака.

— А каково ваше мнение по делам? — спросил Сак, как бы желая получить вознаграждение за трудную для него ночь.

— Отрицательное. Так и скажите Шарову.

Утром мне позвонил возбужденный Шаров.

— Скажите, пожалуйста, чем закончилось рассмотрение следственных дел?

— Следствие по делам проведено с нарушением советских законов, — ответил я, — в противоречии с решениями партии и правительства. Я предлагаю, за необоснованностью, все дела прекратить и арестованных, находившихся под следствием, немедленно освободить.

— Немедленно?! Я доложу об этом Москве...

— Докладывайте, — согласился я, — Москва поправит вас.

Но не прошло и трех часов, как раздался телефонный звонок по «ВЧ». Говорил Маленков:

— Вы что там наделали? Мне сообщили, что вы предложили освободить большую группу врагов народа, следствие по которым уже закончено.

— Да, я разобрался в следственных делах и предложил освободить арестованных необоснованно.

— Разберитесь еще раз тщательно и всесторонне. Предупреждаю: вы будете отвечать за неверное решение.

— Хорошо, еще раз проверим с участием ответственных работников обкома партии.

Позже, вернувшись в обком после выступления перед избирателями, я позвонил Маленкову.

— Совесть не позволяет мне изменить решения об освобождении арестованных. Либо командируйте ответственного работника ЦК для разбора дел, либо поверьте мне и согласитесь, что всех надо освободить.

— Смотрите, дело ответственное...

— Согласен отвечать за это перед партией, — ответил я.

После разговора с Маленковым я тотчас позвонил Шарову:

— Всех по рассмотренным мною делам предлагаю освободить из заключения.

Это требование покоробило Шарова.

— А как с делами быть? — спросил он.

— Как завели, так и уничтожьте их. Или сдайте в архив. И подумайте о судьбе освобожденных, которых надо восстановить на работе и объявить об их полной реабилитации.

26 июня 1938 года прошли выборы депутатов в Верховный Совет РСФСР. В этот день я стал депутатом верховного органа власти Российской Федерации.

Областная партийная конференция открылась в назначенный срок — 30 июля 1938 года и длилась два дня. В центре внимания были вопросы, связанные с дальнейшим подъемом политической и хозяйственной деятельности партийных организаций. Уделялось большое внимание военно-оборонной работе (в эти дни стало известно о событиях на Хасане). Выступления носили деловой, партийный характер. Делегаты говорили о реконструкции промышленности города и области, о недостатках на СТЗ и «Красном Октябре», о плохой организации рыболовства на Каспии, о неудовлетворительном состоянии исследования и разработки таких жемчужин области, как озера Баскунчак и Эльтон, где можно добывать миллионы тонн соли и смело развертывать производство йода, брома и многих других химических элементов. Делегат Фроловского района настаивал на широком исследовании района на нефть и газ, а урюпинский делегат доказывал, что пора приступать к разработке Хоперского железорудного бассейна, где сплошь и рядом в буераках мощные слои руды выходят наружу.

Многие поднятые делегатами вопросы я записывал на память, чтобы включить их в программу дальнейшей работы. Меня особенно волновал вопрос об освоении Хоперского железорудного бассейна и развертывании поиска газа и нефти. В один из перерывов между заседаниями конференции по поводу хоперской руды я позвонил в Наркомчермет:

— Делегаты областной партийной конференции предлагают незамедлительно начать освоение Хоперского железорудного бассейна.

— Мы знаем, что это высокофосфористая, сернистая руда, и в настоящее время Наркомчермет не намерен вести разработку этого бассейна. У нас достаточно криворожских руд...

Забегая вперед, скажу, что обком партии на этом не остановился, мы организовали шахту, добыли 30 тысяч тонн руды и отправили ее на Липецкий металлургический завод, получили неплохие результаты. Послали письмо с соответствующими предложениями в Наркомчермет и в ЦК партии. Новый нарком — И. Ф. Тевосян взялся было за это дело, однако позже сообщил, что руды Хопра отнесены по запасам к группе «Б». Их будут разрабатывать, когда техника удаления фосфора и серы из таких руд достигнет более высокого совершенства.

Вспыхнула война, и после потери рудных шахт Кривого Рога вспомнили о хоперской руде...

На дальних подступах

Идет последняя декада июля 1942 года.

Передо мной карта области. Много разных стрел, но внимание приковано к синим, к тем, что врезаются с запада. Как суров и беспощаден синий карандаш! Краска «антонова огня», цвет гангрены, неотвратимый процесс омертвления живой ткани... Войска Гитлера вторгаются на сталинградскую землю. Впрочем, причем тут карандаш, когда сводки с фронта мрачнее ночи.

Оборонительные линии, отмеченные красным карандашом, огибают Сталинград тремя пологими дугами, концы которых упираются в Волгу южнее и севернее города. Первый оборонительный рубеж на дальних подступах уже прорван в нескольких местах. Там красный карандаш оставил густые пунктиры и рваные полукруги. Будто карта начала кровоточить в этих квадратах. Да, там льется кровь воинов, наших советских людей...

В моих глазах вращаются желтые диски, мельтешат каскады красных водопадов, до боли сжимается сердце, хоть зови врача. Но какой врач поможет в таком деле?..

Велика и богата Сталинградская область, раскинувшаяся на площади около 130 тысяч квадратных километров. Здесь и Каспий, и Волго-Ахтубинская пойма, изобилующие солями озера Эльтон и Баскунчак, нефтяные и газовые выходы, запасы Хоперского железорудного бассейна, ресурсы Волги, перспектива строительства Волго-Донского канала. Здесь первенец социалистической индустрии — Сталинградский тракторный завод, крупнейшее машиностроительное предприятие «Баррикады», один из лучших заводов металлургии страны — «Красный Октябрь», Красноармейская судоверфь — все это стало мне близким, родным. А разве сбросишь со счетов перспективные возможности полей области? Многие миллионы гектаров ждут орошения. Рядом Волга. Моя душа инженера не раз загоралась при знакомстве с этими богатствами. И я думал: настанет золотое время, когда все они будут поставлены на службу народу.

В 1938 году на Юго-Востоке страны, в Поволжье, суховеи погубили посевы зерновых, оставили животноводство без кормов. Чтобы такие явления не стали хроническими, ЦК партии дал задание Наркомзему, обкомам и облисполкомам Поволжья представить правительству предложения, осуществление которых должно обеспечить устойчивые урожаи в засушливых районах. Комиссия ЦК, в состав которой я входил, доложила Политбюро наши предложения. После длительного обсуждения 26 октября 1938 года было принято постановление ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР «О мерах обеспечения устойчивого урожая в засушливых районах Юго-Востока СССР».

Весь партийный актив области был мобилизован на выполнение постановления. Повышение культуры земледелия на основе интенсивного снабжения сельского хозяйства высокопроизводительной техникой, повсеместное насаждение лесозащитных полос, резкое улучшение сортовых фондов зерна, посев проса, кукурузы и других стойких к засухе зерновых культур обеспечили перелом в повышении урожайности в последующие годы.

Хозяйственная и организаторская работа партийных и советских органов проходила в ту пору на фоне крупного явления в жизни партии, обозначенного постановлением ЦК ВКП(б) от 14 ноября 1938 года «О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском «Краткого курса истории ВКП(б) »». Мне довелось участвовать в подготовке этого постановления. Тогда я впервые побывал на заседании Политбюро и понял, с какими высокими требованиями подходил штаб нашей партии к изучению истории партии, к познанию первоисточников марксизма-ленинизма. Дискуссия о постановке пропаганды, об ответственности партийного актива за изучение истории партии уже подходила к завершению, и я не помню, как оказался рядом с Надеждой Константиновной Крупской и Емельяном Ярославским. Они незаметно вовлекли меня в разговор о положении дел на местах. Говорили тихо, почти шепотом. Крупская интересовалась школьными делами в области и состоянием подшефного детского дома в Нижне-Чирской. Ярославский просил выделить внештатных корреспондентов в журнал «Безбожник». Конечно, я понимал, где нахожусь, но на вопросы не отвечать не мог. Ну и, конечно, получил замечание. Сталин, прохаживаясь за нашими спинами, дотронулся до моего плеча, сказал шутливо:

— Не связывайтесь со стариками, всыплют, как полагается.

Вернувшись в Сталинград, я выступил на пленуме обкома, затем на собрании партийного актива города с разъяснением постановления ЦК партии, определившего меры по улучшению пропаганды и агитации. Это был очень важный этап в жизни области. Газеты, радио стали систематически давать статьи, консультации по вопросам изучения марксизма-ленинизма. Были организованы курсы пропагандистов, значительно расширена сеть парткабинетов, особенно в сельской местности. Лекции по истории, теории и практике борьбы Коммунистической партии завоевали широкую популярность среди коммунистов и беспартийных.

Оживление идейной жизни положительно сказалось на росте рядов партии. К началу 1939 года областная партийная организация увеличилась более чем на 4 тысячи коммунистов и составила 35 825 человек. Сталинградская городская партийная организация возросла до 15 533 коммунистов. (В это время в городе было 445 тысяч жителей.)

27 января 1939 года было опубликовано Постановление Пленума ЦК о созыве XVIII съезда ВКП(б). На обсуждение партийных организаций были вынесены проекты директив о третьем пятилетнем плане развития народного хозяйства СССР на 1938 — 1942 годы и предложения об изменениях в Уставе ВКП(б). 5 февраля 1939 года обком партии, после широкого обсуждения предсъездовских материалов, созвал IV областную партийную конференцию. Делегаты рассмотрели и приняли дополнительные предложения к тезисам докладов на съезде партии. Были избраны делегаты на съезд.

В соответствии с решениями областной партийной конференции и предложениями трудящихся города бюро обкома партии 5 марта 1939 года утвердило генеральный проект реконструкции Сталинграда. На том же заседании мы приняли решение представить к награде коллектив металлургического завода «Красный Октябрь». Преодолев «болезни», связанные с медленной реконструкцией завода, партийная организация, металлурги добились больших успехов в социалистическом соревновании по всем показателям. Директор завода Петр Васильевич Матвеев и главный инженер Павел Петрович Матевосян (его правильное имя Паруир Апетнакович, но все рабочие называли его «наш Павел Петрович») смогли организовать работу так, что выпуск новых марок высококачественных сталей был обеспечен досрочно. Вообще делегация областной парторганизации выехала на XVIII съезд ВКП(б) с такими показателями, что не стыдно было подняться на трибуну. В предсъездовском соревновании трудящиеся области добились заметных успехов и в промышленности, и в сельском хозяйстве. СТЗ — гигант социалистической индустрии — освоил массовый выпуск мощных гусеничных тракторов. Заводской район города превратился в образец (для того времени) по культуре и быту трудящихся. Дворцы, клубы, стадион, театры, парки... Во всех квартирах паровое отопление, водопровод, радиоточки.

За годы первой и второй пятилеток в области созданы два крупных промышленных района: Сталинградский, включая основные предприятия тяжелой промышленности (металлургия, тракторостроение, машиностроение, деревообработка, судостроение, химия), и Астраханский, являющийся одним из центров рыбной и консервной промышленности на Волге, важной базой судостроения, крупным перевалочным пунктом нефти.

Сталинградские большевики выдвинули задачу строительства Волго-Донского канала как первоочередную в третьей пятилетке. Наконец, назрела необходимость в строительстве 180-километровой железнодорожной ветки Сталинград — Владимировка. Она соединила бы Сталинградскую железную дорогу с Рязано-Уральской, дающей выход в Донбасс и на Северный Кавказ.

Разумеется, кроме таких крупных хозяйственно-экономических проблем жизнь ставила немало текущих неотложных дел. Так, сразу же после XVIII съезда, на первом организационном Пленуме, я, будучи избранным кандидатом в члены ЦК ВКП(б), был немало озадачен поручением, данным мне И. В. Сталиным. Случилось это так. Во время перерыва участники Пленума переместились в буфетный зал, к столикам с чаем и бутербродами. Я сидел рядом с В. А. Малышевым и С. М. Буденным. Разговаривали. Подошел А. Н. Поскребышев и, обращаясь к С. М. Буденному и ко мне, сказал:

— Вас просят зайти к Сталину и Ворошилову в Овальный зал.

Семен Михайлович спросил:

— Вы никаких вопросов не ставили перед ЦК?

— Ставил об освоении Волго-Ахтубинской поймы, — ответил я.

— А при чем тут я? Может, что-нибудь писал о кавалерии?

— Кадровой кавалерии у нас в области нет, — ответил я.

Семен Михайлович встал первым, я последовал за ним.

В Овальном зале за столом сидели И. В. Сталин и К. Е. Ворошилов.

— Вот они, виновники, — встречая нас, сказал Ворошилов.

Сталин нацелил глаза на меня:

— Много ли рыбаки Каспия ловят и сколько могут приготовить вяленой тарани? — Для меня этот вопрос как снег на голову. Мне показалось, что и Буденный недоуменно пожал плечами. Собравшись, я ответил:

— Десять — пятнадцать процентов от годового улова.

— А сколько же это будет пудов?

— Примерно девятьсот тысяч пудов.

— А сколько среди них будет крупной и средней тарани?

— Не более пятидесяти процентов.

— Значит, четыреста пятьдесят тысяч пудов, — раздумчиво произнес Сталин.

— Да, примерно так, — подтвердил я.

— А сколько можно взять от улова крупной и средней тарани для Красной Армии? — спросил Ворошилов.

Я не успел ответить, как Сталин разъяснил:

— ЦК партии намечает внести в солдатский паек снабжение таранью. Вы потребовались нам для того, чтобы посоветоваться и подготовить этот вопрос для обсуждения в Политбюро. Солдатам в походе тарань окажется весьма важным продуктом. Сунет за голенище и на привале посолонцует...

— Надо подсчитать, — ответил я.

Теперь Сталин повернулся к Буденному:

— А что думает Семен Михайлович по этому вопросу?

— От тарани не откажемся. Давать ее следует сверх пайка, она костлявая и малокалорийная. Но в переходах, на привалах будет полезной.

— Тарань — рыба ходовая, ее уважают, особенно вяленую, и в народе, и солдаты, особенно с пивом, — подчеркнул Ворошилов. Далее, как в пьесе:

Сталин (с усмешкой): Разве в солдатский паек и пиво входит?

Ворошилов (как бы оправдываясь): Нет, товариш, Сталин, не входит, но солдат не откажется от пива и тарани.

Буденный: Это дело личное — употреблять тарань с пивом. Есть такая тарань — мелкая, она так и называется — «пивная». В народе уважают ее, а что касается тарани для армии, то разве только для пехоты.

Сталин: Средняя и крупная тарань должна пойти для пехоты. Давать ее надо только в походах, на учениях, на привалах, и притом без пива! Что касается мелкой тарани, то я согласен оставить ее любителям пива.

Ворошилов: Правильно, товарищ Сталин, это будет хорошо!

Буденный: В походе солдат таранью жажду утолит с глотком воды, меньше будет пота. Это будет действительно хорошо.

Сталин: Слышите, товарищ Чуянов? Ворошилов говорит «хорошо», Семен Михайлович говорит «хорошо». Возражений нет. Поэтому вам следует хорошенько все подсчитать и решить эту задачу практически.

Я попытался попасть в тон разговора и ответил:

— Раз вы говорите, солдат за голенищем будет тарань носить, то мы не оставим его в обиде...

Сталин прервал меня:

— К этому делу надо подойти с расчетом. Подумайте и дайте вместе с Семеном Михайловичем свои соображения. Срок — две недели.

После Пленума Семен Михайлович прицепил свой вагон-салон к сталинградскому поезду и пригласил меня в него. Много часов мы беседовали о Царицынской обороне, о разгроме Красной Армией белоказаков под Воронежем, на Дону, на Кубани.

— Семен Михайлович, моя сестра считает вас своим спасителем, — сказал я и поведал о том, как в 1920 году вблизи села Преображенского 19 комсомольцев, в том числе и сельская учительница Анастасия Чуянова, были освобождены от банды деникинцев. Семен Михайлович подтвердил этот факт, сказав, что комиссаром эскадрона был Кузнецов, что совпало с рассказом сестры.

Затем, помолчав, Буденный вернулся к разговору о задании Сталина, о вобле. Только на этот раз уже в другом плане:

— Слушай, товарищ Чуянов, скажи, пожалуйста, много ли тарани в Каспийском море. Мне кажется, что у вас ее вовсе нет. Вот еду на Дон, к родным, и хотелось бы привезти подарок... Ну, хотя бы десяток хорошей тарани, или, как вы ее называете, воблы?

— Семен Михайлович, я дал слово товарищу Сталину не оставить солдат в обиде, а к маршалу в вагон тарань сама приплывет...

Через несколько часов наш поезд прибыл к перрону вокзала Сталинград-первый, и Буденный был встречен большой группой буденновцев и работников обкома. Пока «бойцы вспоминали минувшие дни», в салон-вагоне запахло таранью.

— Спасибо, не забыл про обещанное, — сказал мне Семен Михайлович.

Так с организации поставок для армии рыбы я установил постоянный доверительный контакт с Семеном Михайловичем Буденным. С его легкой руки стал вникать в существо забот партии об обороне страны. До той поры, сознаюсь, я плохо себе представлял, какие практические шаги должен делать секретарь обкома партии по повышению боеспособности армии.

Если вспомнить, что в начале войны наши войска, оставив Литву, Латвию, Эстонию, Белоруссию, большую часть Украины, откатились к Москве, то можно подумать, что Советское государство и не готовилось к столкновению с противником. А иным «знатокам» истории это дает основание обвинять правительство, партию, Центральный Комитет, И. В. Сталина за потери обширных территорий, за потери в людях и технике. Неужели правда, что мы совершенно не готовились к войне?

Вот факты.

В августе 1939 года по решению Политбюро ЦК проводился отбор коммунистов для посылки в Красную Армию на политическую работу в счет «четырех тысяч». Тогда же многие работники обкомов и горкомов были направлены на предприятия оборонной промышленности с целью усиления партийно-политического влияния на военных и специалистов. Был взят курс на первоклассное техническое оснащение Вооруженных Сил СССР.

1 сентября 1939 года Верховный Совет СССР принял «Закон о всеобщей воинской обязанности». Партийным органам было дано указание об усилении оборонной работы среди молодежи, о подготовке резервов Красной Армии и Военно-Морского флота в общественно-оборонных организациях.

В Сталинградской области повсеместно — на предприятиях, в учреждениях, в колхозах и совхозах — проводились массовые военизированные походы, учения и противогазовые тренировки. Область значительно перевыполнила задание по подготовке стрелков, бойцов противохимической обороны, санитарных дружин. В организации всей оборонной работы большое значение имели военные отделы партийных органов, дома обороны, ставшие центрами массово-оборонной работы в городах. Квалифицированные кадры готовились в аэроклубах, в военно-морских и речных учебных пунктах Осоавиахима.

К началу 1940 года 227 промышленных, строительных и транспортных предприятий области выпустили продукции на один миллиард двести миллионов рублей. Промышленность Сталинграда превысила уровень 1913 года в семнадцать раз. В 175 машинно-тракторных станциях области насчитывалось 15 334 трактора, 5454 комбайна, 2450 автомашин. Все трактористы, комбайнеры и шоферы были поставлены на военный учет. По заданию правительства несколько цехов Тракторного завода, Красноармейской судоверфи перестраивались на выпуск военной продукции. Другие машиностроительные заводы получили задание по производству авиапоковок, авиадеталей, минометов и снарядов. Не остались в стороне и сельские районы. На них выпала задача строительства аэродромов и посадочных площадок, мостов и дорог. Отраслевые отделы обкома и горкома партии буквально «впряглись» в дело выполнения оборонных заданий. Секретарь обкома партии Иван Иванович Бондарь, квалифицированный партийный работник и отличный инженер, брал на себя главные заботы по организации производства танков и артиллерии, бронекатеров, бронепоездов и аэросаней, минометов и лодок-канонерок. Он строго следил за реализацией оборонных изобретений, постоянно контролировал ход испытаний военных новинок.

Иван Иванович всегда был моим лучшим надежным помощником в делах областной промышленности. На него можно было положиться, он умел безупречно выполнять любое поручение. За это его в обкоме партии и в городе уважали как одного из самых авторитетных работников областной партийной организации.

Это, так сказать, одна грань ответа на поставленный вопрос — по материалам внутренней жизни.

Наш советский народ с великим одобрением отнесся к решениям сессии Верховного Совета СССР от 1 — 2 ноября 1939 года о приеме Западной Украины и Западной Белоруссии в состав Советского Союза. Это были мероприятия огромного политического и государственного значения. Мне, недавно избранному депутату Верховного Совета СССР, довелось быть на совместном заседании Совета Союза и Совета Национальностей. Рассматривался вопрос о приеме Западной Украины и Западной Белоруссии в состав Советского Союза. Признаюсь, что никогда ранее я не видел более торжественной и братской обстановки, как в этот раз. Когда вошли в зал делегации Западной Украины и Западной Белоруссии со своими знаменами, в ярких национальных одеждах, все депутаты стоя приветствовали их долго не смолкающими аплодисментами и возгласами: «Да здравствует воссоединенная Украина», «Да здравствует воссоединенная Белоруссия». Заслушав Декларации об установлении Советской власти в Западной Украине и Западной Белоруссии, сессия приняла их в состав СССР воссоединенными соответственно с УССР и БССР. Решение этого вопроса, само собой разумеется, нельзя исключать из стратегических замыслов обороны страны.

Партия предвидела сложности борьбы с фашистской Германией и укрепляла партполитаппарат армии, а также партийные органы на местах — в республиках, краях, областях и районах. Теперь обком и горком партии, а в известной мере и райкомы партии, парткомы предприятий стали более оперативными, более «рукастыми» в решении вопросов промышленности, с максимальным использованием всех возможных резервов. Вместе с хозяйственными руководителями обкому и горкому партии предстояло многое сделать для выполнения постановлений Политбюро ЦК ВКП(б) «О работе Наркомата авиационной промышленности» (от 25 января 1940 года) и «Об увеличении производства минометов и мин» (от 30 января 1940 года). Установленные этими постановлениями задания безусловно диктовались обстановкой, которая складывалась на Западе и Востоке.

5 июня 1940 года Политбюро ЦК ВКП(б) приняло решение о производстве танков Т-34. Сталинград был обозначен одной из главных баз их производства.

Помню, прислали мне нарочным фотографию нового, экспериментального танка Т-34. (Это для общего представления, что нам надлежало делать.) Задание ЦК и правительства по производству танков было, так казалось нам тогда, небывало напряженным по срокам. Подготовка к производству Т-34 по заданию наркома велась и до постановления ЦК, но результаты были неважные: кооперация заводов (а их было вне Сталинграда свыше 200) налаживалась плохо, наркомат «принимал меры», но план производства срывался. После постановления ЦК дела пошли веселее. Стали аккуратно поступать так называемые «покупные детали» с заводов-поставщиков, и теперь все зависело от заводов Сталинграда, от нас, от того, насколько успешно будет вестись организаторская работа. И уж, конечно, мы в грязь лицом не ударили.

Большим событием в жизни партийных организаций и трудовых коллективов явилось решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 26 июня 1940 года о режиме рабочего времени в связи с необходимостью проведения военно-мобилизационных мероприятий в народном хозяйстве. В соответствии с этим решением был принят Указ Президиума Верховного Совета СССР «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». Вся областная партийная организация была привлечена к широкому разъяснению этих важнейших документов среди рабочих, инженерно-технических работников и служащих. После моего выступления по этому вопросу на собрании в сборочном цехе СТЗ было задано много вопросов: «Как понимать Указ — это поощрение или ущемление интересов рабочих?», «Надолго ли вводится новый режим рабочего времени?», «Не лучше ли всем самовольщикам выдавать «волчий билет», чтобы повсюду их прогоняли палками, как бездельников?». Ответить на них мне помог Федор Осадчий. Это был сборщик машин, уже в почтенных годах, низкорослый, мускулистый, седина ежиком.

— Так как же, Лексей Семенович, всю эту новую музыку понять? — спросил он, пробравшись сквозь толпу к помосту, где я стоял. — Как понять этот новый режим рабочего времени? Значит, семичасовой рабочий день, так сказать... тю-тю! — перелазь на восьмичасовой! Пятидневку-то побоку, тоже тю-тю, пересаживайся на семидневную рабочую неделю. Уходить на другое предприятие, менять работу, тоже тю-тю, не смей. Как в старину говорили: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». Так я вот и спрашиваю: куда мы идем и куда мы заворачиваем?

Старик поднял свой остренький носик и, поправив очки, заключил уже строго:

— Советскую власть мы завоевывали по́том и кровью, у нас есть славные традиции Красной Армии и героизм рабочих. Значит, строгий порядок нам нужен для защиты своих завоеваний. Ведь из всего видно — мы идем к войне! Так я понимаю, Лексей Семенович, или не так?

— Так, — поддержал его первый секретарь райкома партии Дмитрий Васильевич Приходько. — Только не сами мы идем, а вынуждают нас к этому.

И тут Федор Осадчий разговорился так, что мне осталось только отметить про себя: вот как надо отвечать на вопросы.

— Танк Т-34 мы делаем не для того, чтобы им играться, — заметил он. — И давайте поразмыслим... Если в наш дом нагло врывается разбойник и угрожает всех уничтожить, то что мы обязаны делать? Я думаю, что это всем ясно — надо браться за оружие и держать его на взводе. А если фашисты выходят на порог нашей границы и угрожают уже не одному дому, а всему государству, хотят уничтожить и поработить нас, то, спрашивается, почему мы собираем танки пока в мизерном количестве? Надолго ли вводится новый режим рабочего времени? Надо думать — не на один месяц. Этот Указ нужен, чтоб отодвинуть войну, укрепить государство.

Здесь предлагали летунам-самовольщикам выдавать «волчий билет», чтобы повсюду их не принимали на работу. Такая мера совершенно не требуется, и она не будет соответствовать социалистической законности. Наши рабочие и служащие — сознательные труженики своего государства — учитывают, в какой обстановке находится страна, и не позволят унижать свое достоинство.

Иные думают, такой Указ — ущемление интересов трудящихся. Конечно, это есть некоторая мера принуждения личности в интересах государства. Но всегда был, есть и будет у нас, в нашем государстве, тот порядок, который предусматривает интересы государства. А как быть насчет лодырей, прогульщиков, которые срывают нормальную работу производства? Мне кажется, вопрос этот совершенно ясный: лодырей, прогульщиков надо взять под особое наблюдение коллектива, цехкома и завкома профсоюза, комсомольской и партийной организаций. Надо применять все меры воспитательного воздействия. Если же попадутся такие, которым это не поможет, надо применять меры, предусмотренные Указом...

Так понимал беспартийный Федор Осадчий заботу партии и правительства об укреплении мощи страны. Так рабочие всего цеха, переведенного на изготовление деталей для нового танка, готовы были трудиться, не думая об отдыхе и усталости, чтобы Красная Армия имела все необходимое для обуздания агрессора.

В конце марта 1940 года состоялся Пленум Центрального Комитета партии, на котором был дан анализ международной обстановки и обсуждены уроки войны с Финляндией, длившейся 105 дней (с 30 ноября 1939 года по 13 марта 1940 года). Тогда я впервые принял непосредственное участие в обсуждении тех требований, какие предъявляет партия, Центральный Комитет к наркому обороны, ко всем военачальникам, исходя из опыта короткой, но кровопролитной войны.

Помню, с какой поспешностью мы готовили и отстреливали тяжелые системы пушек и гаубиц, чтобы быстрее отправить их на фронт. Одновременно Сталинградский обком получал ежедневно десятки телеграмм-«молний» о срочной поставке зимнего обмундирования. Морозы в ту зиму на Карельском перешейке достигали 45 градусов.

Финские автоматчики, как отмечали выступающие на Пленуме, умело вели боевые действия на лыжах, а у нас не хватало лыж, автоматов. Были приняты срочные меры по ускоренному производству автоматов ППД (пулемет-пистолет Дегтярева) на Тульском оружейном заводе. В таком же срочном порядке был налажен выпуск лыж и формирование лыжных батальонов.

Пленум заслушал обстоятельные и самокритичные объяснения Ворошилова, Тимошенко, Шапошникова и других военачальников. Больше же всего запомнилось выступление Сталина. Он признал, что было допущено много ошибок и просчетов. Военная разведка не имела сведений о мощи линии Маннергейма; мы не готовили армию к боевым действиям в зимних условиях; наше военное интендантство оказалось близоруким, не обеспечило воинов необходимым обмундированием в морозную пору. Советско-финская война — поучительный урок для всех военных руководителей и органов обеспечения армии современным оружием и вещевым снабжением.

На том же Пленуме было ясно сказано, что Финляндия выполняла волю империалистических кругов Запада, в первую очередь Германии.

Гитлеровская Германия вела подготовку к войне с Советским Союзом на виду у всего человечества. Франция и Англия затеяли игру в переговоры. Выдавая гарантии Польше и Румынии, они толкали СССР на вооруженное столкновение с Германией, не беря на себя никаких обязательств. В связи с таким положением дел Советское правительство приняло предложение немцев о подготовке и заключении пакта между СССР и Германией о ненападении. Это был ненадежный, но единственно верный ход на выигрыш времени для подготовки страны к борьбе с агрессором.

В советских руководящих кругах понимали, что дело идет к войне не на жизнь, а на смерть, что необходимо использовать любую возможность против согласованных действий империалистических держав Запада с лидером агрессии — Германией и активно готовить промышленность к защите единственного в ту пору социалистического государства. Центральный Комитет ВКП(б) и Совнарком принимали все меры для наращивания экономического потенциала, особенно восточных областей страны; первостепенное значение придавалось быстрейшему развитию военно-промышленной базы, перестройке оборонной промышленности.

Много внимания в центре и на местах уделялось накоплению мобилизационных запасов. За три предвоенных года они быстро возросли: по чугуну — в 5 раз, по металлопрокату — в 2 раза, по меди и цинку — более чем в 2 раза и по свинцу — в 1,6 раза. Резервы угля, нефтепродуктов, авиамасел и высококачественного бензина были недостаточны. Запасы продовольствия и фуража оставались в пределах удовлетворения потребности армии в случае войны на четыре — шесть месяцев. За полтора года до нападения Германии на СССР общая стоимость государственных материальных резервов увеличилась почти вдвое и составила 7,6 миллиарда рублей.

ЦК партии и правительство возложило особую ответственность на Сталинградскую и Астраханскую партийные организации в деле накопления и перемещения резервов нефти, мазута, керосина, лигроина и других нефтепродуктов. Перед Сталинградской партийной организацией была выдвинута задача строительства новых железных дорог, обеспечивающих решение стратегических задач тылового района. Мы готовились строить железную дорогу Сталинград — Владимировка протяженностью 180 километров, Сталинград — Петров Вал — Саратов (рокада) — более 220 километров, Астрахань — Кизляр — более 450 километров. Это огромный объем работ. Мы понимали, что обороноспособность области во многом будет зависеть и от состояния речного транспорта, где также надо было строить мобильный речной транспорт, и особенно бронекатера.

В 1939 году Комитет Обороны при Совнаркоме СССР принял одобренные ЦК партии постановления о строительстве девяти новых самолетостроительных заводов, а также авиамоторных. Кроме того, в следующем году авиапромышленности было передано семь заводов из других отраслей народного хозяйства. Сталинградский и Челябинский тракторные заводы были переключены на выпуск танков.

Специальная комиссия во главе с А. А. Ждановым и Н. А. Вознесенским, проверявшая состояние Вооруженных Сил, отмечала, что материальная часть авиации «в своем развитии отстает по скоростям, мощностям моторов, вооружению и прочности самолетов от авиации передовых армий других стран». Такое же положение наблюдалось и в бронетанковой технике.

В результате принятых ЦК партии и правительством крутых мер по наращиванию производственных мощностей, например, в танкостроении, в 1939 — 1940 годах были созданы танки высокого класса — КВ и Т-34. По своим боевым качествам они превосходили лучшие танки армий западных стран. Уже со второй половины 1940 года военная промышленность значительно увеличила выпуск самолетов новых конструкций.

Логика событий подсказывала довольно суровые выводы относительно неизбежности войны.

Да, увеличение производства военной продукции в нашей стране началось с некоторым опозданием. И в этом нет вины Центрального Комитета партии, Советского правительства, И. В. Сталина: «ситцевая» в недавнем прошлом Россия, преодолев тяжелые последствия гражданской войны, лишь в первой пятилетке приступила к индустриализации страны, без чего немыслимо производство танков, самолетов, артиллерии и других видов вооружения.

Мне довелось видеть и слышать Сталина при обсуждении военных вопросов, при определении задач предприятиям военно-стратегического назначения. В этих случаях он был строг, непреклонен, отягощен неизвестными мне в ту пору заботами и не стеснялся в резких оценках деятельности крупных военачальников, если они допускали медлительность в решении тех или иных вопросов, связанных с повышением боеспособности Армии и Флота. Ему трудно было смириться с отставанием строительства военных заводов и с медленным освоением нового оружия. Казалось, чутье требований времени у него было настолько обостренным, что каждое его слово о международной обстановке пронизывало наше сознание жгучей непримиримостью к своим просчетам в повседневной работе.

Однако я все четче и четче понимал, что у времени одно измерение и оно неудержимо приближает нас к скорым осложнениям, и отодвинуть их дальше агрессоры не дадут. Не исключено, что сражаться с ними придется не только в пограничной полосе. Мои догадки в этом плане подтвердил неожиданный наплыв «туристов» в Сталинград именно в тот период, когда в городе и области стали формироваться воинские части, когда началась подготовка к строительству железных дорог военного значения. Мы и раньше чувствовали чрезмерное любопытство иностранцев, но теперь они стали еще нахальнее и почти открыто интересовались тем, что им не положено было знать. Прибывали группами и в одиночку, на автомашинах, поездами и на пароходах. Что их тянуло и каким путем попадали они сюда из стран оси Рим — Берлин — Токио, мы тоже знали. Один путь — из Ирана через Каспий на Астрахань и далее пароходом до Сталинграда; другой — по туристскому маршруту по Волге; третий — это просто путешествие по дорогам через Воронеж на Сталинград.

Какие же задачи имели «туристы»? Прежде всего их привлекал объем оборонительных сооружений в городе и области, сведения об оборонной промышленности и о транспорте, о дислокации воинских частей. Эти данные они стремились получить либо путем личных наблюдений, либо через резидентов. Вот только один пример из деятельности немецко-фашистской разведки в нашей области.

По специальному каналу нам сообщили, что из Москвы выехал на юг «турист», имеющий отношение к военному атташе Германского посольства. Машина «вездеход», с мощным двигателем, за рулем сам. Наши товарищи встретили его на границе с Воронежской областью и попытались «познакомиться», но он на огромной скорости умчался в сторону Деминской МТС, потом повернул на Сталинград. Догнать его на «козлике» не представлялось возможным. Товарищи позвонили в город и рассказали об этом.

У нас были только две быстроходные машины — это «бьюик» обкома партии и «ситроен» в НКВД. Эти машины засекли «туриста» и сопровождали его до Сталинграда, где все было подготовлено для его встречи.

В центральной гостинице места для него «не оказалось», гостиница «Интурист» переполнена. Дом колхозника принял его на общих основаниях в комнату с колхозниками. «Турист» согласился. Оставив чемодан и машину, он сел в трамвай и отправился к Тракторному и «Баррикадам»...

Вечером он возвратился в Дом колхозника и стал упорно упрашивать срочно достать ему проездной билет на пароход до Астрахани. Товаро-пассажирский пароход стоял у пристани, будто ждал. Погрузив машину, он отправился в дальнейший путь.

На следующий день мне позвонил из Астрахани секретарь окружкома Владимир Голышев и сообщил, что турист-иностранец просит помочь ему выехать в Москву, доказывая, что он работник иностранного посольства.

— Что же вы решили? — спросил я.

— Подозрительный тип, — ответил Голышев, — но что поделаешь, надо отправлять, иностранец же он...

— Астраханцы — народ гостеприимный. Надеюсь, не будет жаловаться на вас?

Органы безопасности, которыми руководили член бюро обкома партии А. И. Воронин и его заместитель Н. В. Бирюков (Шаров и Сак были отозваны в Москву), провели десятки операций по обезвреживанию шпионов и диверсантов, засланных в нашу область.

Планы агрессоров были широкими, и разведчики у них отличались умением проникать далеко в глубь страны, они имели много сведений о военных объектах, об экономическом потенциале промышленных районов, но они не знали и не могли знать самого главного — что составляет основу основ крепости государства, над чем так вдумчиво, дальновидно и обстоятельно работала партия коммунистов с первых дней Советской власти. Им не суждено было знать моральных запасов сил в советском человеке. Они, эти моральные силы, таились в нашем обществе в неизмеримых масштабах, несли в себе столько огнестойкости, упорства и неистребимой веры в правое дело, что ни один стратег враждебного нам мира не мог разгадать, чем закончится военный поход против Советского Союза. Для них это загадка века. Ее никогда не разгадают ни стратеги, ни идеологи враждебных социализму сил. А мы, коммунисты, знали, чем закончится агрессия против Советского Союза. Знали и верили в победу.