На суше и на море

Алексей Сосунов В краю голубых озер

Плыть трудно. Середина июня — самый расцвет водной растительности. Все зеркало болотистой Ярки покрывают густым слоем листья кувшинок, лилий, рдеста и вахты трехлистной. Переплетение настолько плотное, что с трудом выдергиваешь весло. Наш обласок не скользит, а, скрипя днищем, медленно ползет по лохматому ковру. Гудит черная стая паутов. На носу лодки, высунув языки, тяжело дышат наши лайки. Они то и дело опускают разгоряченные морды за борт и жадно лакают теплую воду. Лес не шелохнется. Духота. Тяжелый, насыщенный болотными испарениями воздух давит грудь, а терпкий аромат цветущего багульника кружит голову…

Я впервые в этом затерянном углу Прииртышья. Водораздел между Иртышом и Кондой еще мало исследован. Сказок и легенд о его природных богатствах ходит немало, и где правда, а где вымысел пылкой фантазии — разобрать трудно.

Моя задача — рекогносцировка. Нужно составить хотя бы приблизительное представление о природных ресурсах района, чтобы организовать здесь охотопромысловое хозяйство. Вот за этим-то мы и плывем вверх по реке Ярке с Василием Уваровичем Кошкаровым. Он мой проводник и старый друг. Вместе росли, потом надолго расстались. После войны бродили по Туртасской тайге. И вот снова нас свела судьба. У обоих уже взрослые дети и у обоих по-прежнему течет в жилах беспокойная бродяжья кровь. Василий все еще строен. Лишь цыганскую черноту серебрит седина, да лицо суровят длинные шевченковские усы. Карие глаза все так же зорки, а слуху может позавидовать лось. Василий Уварович — профессиональный охотник-промысловик. Прииртышская тайга для него как родное село.

Гребем и гребем. Поворот следует за поворотом. На сравнительно чистом плесе Уварович перестает грести и, осторожно положив поперек обласа весло, поворачивается ко мне:

— В Яркинской округе, или, по-вашему, по-ученому, в бассейне, я насчитываю тридцать два озера. Это только на нашей Цингалинской земле. А в сторону Увата, на юг, озерам счета нет. Также и в Кондинскую, западную сторону все сплошь сора, рям^[10] и сосновые гривы. Ендырь, Чертов, Чебачий, Сырковый, Ершов, Кривой, Аксакай, Шелудков, Светлый, Сухардуй… Это только самые большие сора. До самого стыка Конды с Иртышом все сора и сора, многим из них и имени-то нет.

— И все они рыбные?

— Все. Нет такого сора, где бы не водилось рыбы.

Минут десять мы молча гребем.

— Там, в вершине, на дальних сорах, мне много чудес повидать привелось, — задумчиво произносит Уварович, отталкивая корягу.

— Расскажи что-нибудь, — прошу я, изнывая от жары и духоты. Уварович ловко, почти незаметным движением отвел обласок от предательского топляка.

— Ладно. Я тебе коротенько расскажу, как впервые на Ендырский сор попал, — усмехается он и закуривает. — Однако в пятидесятом году уже где-то по приморозкам я на Щучьем бору оленя ранил, да, видать, легко, зверь на север подался. Тропил я его до сумерек и попал в дремучий рям: кочки с багульником по пояс, еле-еле пролезаешь. В лешаковой тьме упал несколько раз, ободрался, проклял всех чертей и все же кое-как вылез на гриву. Гляжу: толстые сосны, под ногами сухо, ягель мягкий. Отдохнул малость и подался бором. Прошел с километр, и вдруг озеро обозначилось. Переночевал, а утром смотрю и глазам не верю: громадный сор! Противоположного берега не видно. Вода как слеза. День бродил, нигде следов людских не обнаружил, зато уж на оленей да на глухарей насмотрелся. К вечеру место поудобнее выбрал, ночлег устроил, плотик маленький связал, с него окуней наудил и выставил на пробу три жерлицы. Шнуры капроновые, крючья кованые, не то что щуку — лошадь такая снасть удержит. Я лежал у костра, ждал, когда чайник закипит, и вдруг… бух, бух! Рыбина у жерлицы зашумела. Я скорее на плотик, подплываю к первой жерлице. Шнур струной натянут, а кол так и гнется, вот-вот из песка вырвется. Попробовал потянуть. Помаленьку шнур подбираю, не тороплюсь, чувствую, тащится тяжесть, что бревно. Этак с минуту волоклось, а потом… как рванет! Я и сейчас не знаю, как в воде оказался, шнур бросил, насилу на плот выкарабкался. Мой кол по воде запрыгал и в глубине скрылся. Причалил к берегу, разделся, сушусь у костра и снова… бух, бух! Я — на плот. Гляжу: и вторая жерлица распущена, кол так и дрожит. Думаю, стоп, ведьма, ты меня теперь не проведешь. К колу веревку привязал, выдернул его и на берег: там-то опора надежнее. Принялся вываживать, чувствую, силы наши как есть равнехоньки. Бились мы так долгонько. Все же устала. Подволок я ее на мель. Брюхо белое показалось. Я за ружье… трахнул. Она, голубушка, и затихла. Не видывал до нее подобной оказии. Акула и акула! Длина чуть не в рост человека, а вес не менее сорока килограммов!

Я невольно улыбаюсь.

— Смеешься? Черт с тобой! Смейся, смейся! Одно должен помнить: ужо будет время, я докажу тебе. — Уварович в сердцах сплевывает и с такой силой гребет, что я еле успеваю подруливать.

— Да что ты, Василий, я, ей-богу, не смеюсь! Так просто улыбнулся. Но уж очень все это фантастично.

— Фантастично? А чего вы, инженера, вообще-то знаете? По одним только инструкциям да книжкам живете, — проворчал он.

Скрипит днище обласа, медленно проплывают однообразные заболоченные берега. После маленькой ссоры мы оба неловко молчим. Какие сюрпризы готовит мне неведомый таежный край? Одно знаю: интересного будет много. Василий не такой человек, чтобы сочинять небылицы. Конечно, в рассказе о щуке в рост человека есть доля фантазии, но ведь в конце концов дело не в этом.

— Однако хватит, — наконец миролюбиво произносит Василий, — давай обедать. Тут как раз половина пути. Бор близко к реке подходит, место сухое, привольное.

Вылезаем из лодки. Мой проводник занялся стряпней, я поднимаюсь из прибрежного ряма в сосновый бор. Как тут легко, светло и весело! Чистый ягель ровной скатертью устилает высокую гриву. Под порывом легкого ветра чуть слышно шепчутся редковатые сосны. На земле кустится брусничник, усеянный прошлогодней почернелой и сморщенной ягодой, она приторно сладка и пьянит. Хватаю горстями, ем. Потом бреду по бору и выхожу на маленькую полянку.

Осматриваюсь и протираю глаза… Вся поляна пестрит рядами белых грибов. Да, да, именно белых! Крепкие, увесистые боровики, все как на подбор, величиной с детский кулачок, ровными семейками расселись по поляне. Середина июня! А тут на тебе, белые грибы. Я осторожно начинаю срезать их, в пятнадцать минут набираю груду отборных боровиков. Грибы везде. Их сотни, тысячи. Повсюду торчат черные шапки.

— Ну чего ты тут нашел? — выводит меня из оцепенения голос товарища. Я оборачиваюсь.

— Да вот, Вася, чудо увидел: белые грибы.

— Грибы! Эко диво! А я думал, уж не зверя ли какого углядел. Здесь каждый год гриба полным-полно. С конца мая из земли лезть начинает и прет до заморозков. По всем Яркинским борам. Одни олени да зайцы и едят их. Может, в городах его и ценят, а здесь он не в почете. Наши бабы больше на грузди нажимают, те хоть в засол идут. А эти? Только сушить. Невыгодны они нам: мороки много. Пойдем чай пить, а на грибы еще насмотришься.

И снова после обеда длинные Яркинские плесы. К закату наш путь преграждает мост из тесаных плах.

— Доехали! — Уварович выскакивает на настил и подводит облас к берегу. — Тут стоит телефонный кордон, Вершиной называют. — Он привязывает облас.

Взвалив на плечи рюкзаки, идем тропкой.

На большой поляне одиноко высится новый пятистенник. Нас встречает лишь один маленький белый щенок. Он юлит перед собаками, скуля, доверчиво лижет им морды. Лайки огрызаются. Щенок падает на спину и жалобно повизгивает. На кордоне никого нет, на дверях висит замок.

— Опять сторож где-то запропал! — сердито сплевывает Василий. — Хоть бы о собачонке позаботился, вовсе щенчишко оголодал.

Присев на корточки, он любовно гладит щенка и дает кусок хлеба. В стороне я замечаю избушку.

— Может, здесь остановимся?

— Пожалуй. Это стан колхозных рыбаков.

Идем к избушке. Но и там замок.

— Ну и дела, — качает головой Василий, — дожили… в тайге замки появились!

Мы разводим костер, ужинаем и, поговорив о таежной жизни, укладываемся спать в старом балагане.

…Сон мой прервал чей-то вопрощающий голос. Часы показывали полночь. Я оглянулся: Уварович крепко спал. Снова было улегся, и тут кто-то из белесой тьмы громко спросил:

— Ты кто?

Сон как рукой сняло. Что за чертовщина? Я закурил и осмотрелся. Собаки лежали спокойно. Вылез из балагана, внимательно вгляделся в темные кроны сосен и вдруг на ближайшей замечаю точки желтых немигающих глаз. Филин! Взялся за ружье, но осторожная птица беззвучно исчезла…

Могучий древний бор. Смолянистый аромат смешивается с запахами багульника, ягеля и белого гриба. Колокольчиками звенят голоса зябликов, заливисто насвистывает в гуще сосен иволга. Солнце еще только встает. Легкий, теплый ветерок чуть рябит голубую гладь широкого озера. Прозрачная вода приятно холодит ноги. Я бреду за полосу редких тростников и готовлю к забросу спиннинг. Василий возится с резиновой лодкой.

У моих ног толкутся плотные стайки мелких окуней. Первый заброс. Кручу катушку. Блесна подходит к пучку камыша, чуть подергиваю удилище — и тут… удар! Подсекаю. Щука с силой рвется в сторону. Трещит тормоз. Короткая, но ожесточенная борьба. И вот первая добыча… Килограммов на пять рыбина лежит на песке, таращит глаза, злобно разевая зубастую пасть. И начинается что-то необыкновенное… Заброс — щука! Заброс — щука! Проходит час, два. Забыт бор, песни птиц, белые грибы. В азарте кидаю, кручу, торможу, стиснув зубы, вываживаю ошалелых рыбин. Швыряю их подальше на песок и снова бреду в воду и кидаю. Прихожу в себя от крика товарища.

— Прощай! В гости на Сухардуй поехал.

Оглядываюсь и вижу, как маленькая резиновая лодка сама собой быстро скользит по озеру. Василий обеими руками держит удилище спиннинга и хохочет:

— При, при, сатана, все равно умаешься!

Лодка делает плавный круг и медленно останавливается у островка тростников. В тот же миг Уварович вываливается из лодки, по пояс в воде бредет к берегу и кричит:

— Давай скорее ружье!

Бросаю на песок спиннинг и, схватив двустволку, бегу к Уваровичу. Огромная щучина торпедой носится из стороны в сторону. Лéса гудит.

— Заброди скорее!

Стою в воде и вижу, как с трудом подтягивается к берегу озерное чудище. Еще метр, еще… Вода бурлит. Наконец показывается черный горб, сухо щелкают выстрелы. Рыбина медленно переворачивается и лениво бьет широченным хвостом. Ухватив ее за глазные впадины, помогаю Уваровичу вытащить щучину на отмель. Нас обоих бьет дрожь. Глубоко затягиваемся папиросами и молчим.

— Ну как? Сказки тебе рассказывал? — с ехидцей спрашивает Василий.

Я не отвечаю, оправдываться не стоит: таких щук я отродясь не видывал. Да оно и мало походит на обычную щуку, это допотопное существо. В его облике есть что-то очень древнее, напоминающее ископаемых. Шириной в две ладони лобастая голова поросла шершавым лишаем, зубы напоминают собачьи клыки. В желтых тусклых глазах застыла дикая, неукротимая злоба.

В тени сосен хлебаем уху и с жадностью едим пахучие куски пойманной мной утром щуки. Потом пьем густой плиточный чай. Я прикидываю в уме рыбные запасы Кривого сора. За два часа мы с Василием выволокли семнадцать щук средним весом килограммов по шесть, а восемнадцатую — не менее тридцати. Всего, стало быть, сто тридцать пять килограммов. Комментарии, как говорится, излишни…

— Уварович, скажи, облавливался когда-нибудь Кривой сор?

Он морщит лоб, с минуту думает.

— В Цингалах живу с сорок седьмого года. На моей памяти никто, кроме меня, здесь не промышлял.

— Почему же такой богатейший водоем остается нетронутым?

— Чудак ты! Ведь сюда нужно продукты забрасывать, а людям избушки нужны. Для рыбы опять же ледники необходимо строить. А чем и как рыбу отсель-то вывозить? Дорог нету. Куда проще, парень, прииртышские озерины неводами процеживать. Частика с ершом да карасишком добывать. Волокиты меньше. А здесь организовать лов — дело сложное. Неводом в летнее время рыбу не возьмешь. Сам видишь: вода, как слеза, дюже прозрачна. Основная ловушка на таких песчаных сорах — спиннинг и жерлица, а для них нужна сноровка.

Возвратившись на кордон, мы застали там маленькую, сморщенную старуху хантейку.

Бабка неподвижно сидела на нижней ступеньке крыльца, уставившись щелками глаз в чащу леса, и даже головы не повернула в нашу сторону.

— Кто такая?

Уварович, сбросив ношу, обтер с лица обильный пот.

— Мать здешнего сторожа. Наверное, с Конды притопала. Она где-то там живет…

Солнце уже село. Поднялись полчища комаров. Мы успели распластать и засолить всех щук, приготовили уху и чай, а старуха все так же неподвижно сидела, не меняя позы.

— Схожу позову бабку ужинать.

— Навряд ли она пойдет. Знаю я ее, гордая старушка. — Уварович режет мелко лук и бросает в уху. Все же иду к дому.

— Здравствуй, бабушка!

— Пете, пете! — по-своему отвечает она и, подняв голову, протягивает руку. Я присаживаюсь рядом.

— Пойдем с нами ужинать.

— Спасибо. Я маленько ела.

— Пойдем. Ведь издалека пришла. Наверное, шибко устала?

— Далека, парень, далека. — Она улыбается и достает из кармана старого латаного ситцевого халата прокуренную трубку. Раскурив, глубоко затягивается.

— А там кто еще?

— Василий Уварович Кошкарев.

— Эвон кто! А я и не узнала. Глаз совсем слепой стал. Худо видит. Василий хороший. Знаю его. Справедливый он, добрый.

— Ну идем же ужинать, — настаиваю я.

— Спасибо. Пожалуй, пойду, Василия поглядеть надо…

Она сидит у нашего костра, осторожно хлебает уху, изредка перебрасываясь с Уваровичем фразами.

— Как, Анисья Петровна, жизнь-то идет? — спросил Василий, отрезая хлеба.

— Плохо, Вася, плохо. Часто думаю, пошто рано моего старика бог прибрал. Был бы цел, разве так жили бы. Ушли бы на дальние сора, я — сети чинить, крючья точить, ягоду брать, он — рыбу ловить, оленя стрелять, белковать. Жил бы, как добрый человек. — Она тяжело вздохнула и достала кусок рыбы.

— Да, охотник и рыбак, что и говорить, Федор Герасимович был отменный. Пожалуй, нашу тайгу лучше его никто не знал, — промолвил Уварович.

— Что с ним приключилось? — спросил я.

— Под медведем побывал. Вот здесь на Ярке…

…Ночь тихая и теплая. Над лесом появилась полная багровая луна, мелькают над костром призрачные тени летучих мышей. Время за полночь, и уже заметно белеет восток. Мы отужинали и лежим у палатки.

Старуха, погруженная в свои думы, обхватив руками острые колени, сидит и пристально смотрит на огонь. Уварович тоже о чем-то задумался.

— Ты, Василий, расскажи, как потом зверя-убийцу стрелял, все сердцу легче будет, — вдруг тихо просит она.

Уварович хмурит брови и машет рукой.

— А чо зря говорить-то, убил, и все. Ведь старик от этого не воскреснет. — Василий посмотрел на восток. — Допоздна засиделись, пойдемте-ка спать.

Как мы ни уговаривали бабку Анисью лечь в палатке, нипочем не согласилась.

— Я у костра привычна, — ответила она и, примостившись к комлю сосны, накрылась стареньким плащом.

Утро прохладно. По редкому сосновому бору шагается легко. Мы идем чуть заметной древней тропой к далеким сорам — Щучьему, Карасьему и Шалашкову. Поход, по расчетам Уваровича, займет четыре дня, и поэтому груз за плечами не малый. Анисья Петровна осталась добровольным сторожем у нашей палатки.

Идем уже около часа. Солнце начинает припекать, лес редеет. Вскоре тропа выбегает к кромке широкого болота, и мы садимся на перекур.

— Гляди, вон на той чистине три оленя пасутся, — толкает меня в бок Уварович.

Я вытаскиваю бинокль, всматриваюсь и ясно вижу животных. Они лениво бродят, пощипывая трехлистник.

— К Поперечному сору направились, — заключает Василий. Он старательно тушит окурок и зарывает его в песок.

Бредем болотом, поросшим низкорослым корявым сосняком. Попадаются участки, сплошь покрытые прошлогодней клюквой. Ягоды такое обилие, что не видно мха. Бордовую скатерть не окинешь взглядом. Клюква крупная, как вишня, и сладкая, как брусника. Одно такое болото может дать несколько тонн прекрасного продукта.

За болотом снова начинается изумительный бор. Серебристый ягель, как весенний снег, яркой белизной режет глаза. Везде торчат шапки белых грибов. Шагается легко, в густом бору много тени, и поэтому не ощущаешь жгучих солнечных лучей. То и дело попадаются старые и свежие рога северных оленей. Одна пара великолепных ветвистых рогов висит на нижних сучьях сосны. Уварович задерживается и снимает их.

— Я в прошлую зиму быка убил, такого великана, полтора центнера чистого мяса. Что тебе лось, — он сбрасывает рюкзак и ложится на ягель. Я тоже присаживаюсь.

— Много оленя здесь?

— Что ты, парень, уйма! Летом он по янгам^[11] расходится, а зимой со всей округи сюда собирается. Табуны по триста и более голов встречаются.

Я изумленно присвистнул.

— Не удивляйся, я все сейчас поясню. Ты, наверное, знаешь, что, кроме здешних Яркинских боров, ягельников и в низовье Иртыша, и в Кондинской, и в Уватовской стороне уже не осталось. Ведь наши лесные хозяева о таежных промыслах не беспокоятся. Им давай план — кубики! А о животине дикой они и не подумывают. И пошто такие безобразия никто не пресекает? В беломошниках по квадратному километру сплошную рубку ведут. Сняли лес — ягель в пять дней засыхает. Оголится лесосека, как плешина у старика, и ничего на ней не растет. Ветер почву уносит, она ведь тут, в ягельниках, тонюсенькая. Потом уже, со временем, нет-нет да и начнет по ямкам сосенка с осиной появляться. В таких вырубках оленю есть нечего, он и сбивается в нетронутые боры. Идет со всей округи сюда к нам. Жаль зверя. Вот и этот Карасий бор, по которому мы сейчас шагаем, уже в вырубку отведен. Плохо, что и говорить, плохо ведется наше лесное хозяйство, — вздыхает Уварович.

Мне и возразить Василию нечего. Факты — вещь упрямая. Я достаточно уже нагляделся на сиротливые плешины сплошных рубок в районах Уватском и Кондинском, да и здесь их хватает. Как лесовода меня поражает и возмущает однобокое планирование эксплуатации леса в Ханты-Мансийском округе.

Необходимо взвесить, что выгоднее: получить с квадратного километра древесину средним объемом семь тысяч кубиков коммерческой стоимостью семьдесят тысяч рублей или же собирать на этом участке бруснику, грибы, добывать боровую птицу и копытного зверя.

Ведь с квадратного километра ягельно-брусничникового бора можно ежегодно брать по пятнадцать тонн брусники, по две тонны сухого гриба, по три тонны соленого груздя и рыжика. Всего, следовательно, на сумму двадцать шесть — тридцать тысяч рублей. Из этого видно уже, что ягодно-грибной промысел окупает стоимость древесины за три — четыре года да плюс еще доход от промысла зверя и птицы. И это не говоря уже об эстетическом значении леса, его целебной и защитной роли. Пора, давно пора подумать о сохранении ягельных сосняков в низовье Иртыша!

Скользят наши тени по белому ягелю. У небольшого ряма лайки поднимают выводок глухарей. Копалуха с тревожным клохтаньем, шумом и треском перелетает с дерева на дерево. Собаки азартно лают на нее, а молодняк, рассевшись по низким соснам, доверчиво вытягивает навстречу нам длинные шеи, тараща черные бусины глаз. Глухарята уже величиной с голубя. Мы внимательно пересчитываем выводок — девять штук.

— Хороший приплод! — Довольный Василий свистит собак. — Богатый нынче год, — говорит он, — всего будет полно: и ягоды, и дичи. Гляди, как дружно ягодники цветут!

Тропка ведет нас все дальше и дальше. Приветливо шумит старый бор. Неожиданно в гуще сосен сверкает бирюзой просвет. Тропа выскальзывает к высокому берегу озера… Пораженный открывшейся панорамой, я останавливаюсь и невольно снимаю шапку. Озеро величественно. Бледно-голубая громада раскинулась гигантским полотнищем. Песчаные отмели так и манят отдохнуть. Бор и голубая вода! И нигде не видно следов человека. Дует южный ветерок, чуть рябится и сверкает перламутровыми переливами гигантское зеркало, лижут маленькие волны белый песок, выбрасывая на отмель мелкие ракушки, сухие тростинки и сосновые шишки. Василий уже спустился к воде, а я все стою и не могу наглядеться на замечательное озеро.

Почему почти все наши санатории и дома отдыха располагаются вблизи крупных городов, на берегу морей или хорошо всем известных крупных озер? Взять бы и создать места отдыха и лечения здесь, в краю девственной, нетронутой природы. Ведь сейчас на севере с гигантским размахом ведется промышленное строительства. Новые многотысячные города вырастают на недавно еще безлюдных северных реках. Ведь для населения этих городов и нужны здравницы у таких прекрасных озер, как это.

Здесь можно дышать целебным смоляным воздухом, пить хрустальную воду, загорать под жгучим солнцем на белом песке. Каждый день свежая рыба, грибы, ягоды, а осенью жирная лосина, оленина и медвежатина, жаркое из тетеревов, глухарей и уток. И кажется мне, что здешнюю природу нельзя и сравнивать с многолюдными модными курортами.

— Чо там застоялся? — кричит Уварович.

Я спускаюсь к воде. Василий уже успел раскинуть лагерь.

— Снимем пробу? — подмигивает он, собирая спиннинг.

Пока я разуваюсь, на отмели уже лежит крупная щука, а за ней огромный щетинистый окунь, похожий на морского черта.

— Хватит на сегодня? — спрашивает Уварович.

Варим уху и, до отвала наевшись, лежим у маленького дымокура. Я высказываю свои мысли о создании в здешних местах домов отдыха и санаториев. Василий долго молчит, подкладывая в дымокур сосновые шишки. Потом в раздумье говорит:

— Ты еще только первые сора поглядел и уже фантазии распускаешь, а впереди и позавиднее места будут. Тут что?! Вот Ендырский да Сырковый сор действительно курорты! Там, парень, бора могучие, древние. Да и рыба получше. Там сырок косяками ходит. Брусника что черешня.

— Уварович, почему на этом озере не видно уток и чаек?

— Щуки покою птице не дают. Ты посмотри, что вечером и ночью на озере творится. Щуку здесь не учесть и не взвесить. Сто жерлиц ставь, сто рыбин попадет, все живое начисто выжирают, один лишь окунь с ними и уживается. — Он закуривает. — Червей-то проверял?

— Проверял. Живые.

— Ладно. Давай так действовать: ты езжай на лодке, осматривай озеро, растения там всякие, а я пробу на окуней заложу.

— А как?

— Буду удить два часа. Потом на безмене взвесим мой улов. По нему и узнаем, сколь этого окуня можно добыть за семь часов рабочего дня, — смеется Василий.

— Согласен.

Мы расстаемся. Плыву на маленькой резиновой лодчонке у кромки тростников и, отмерив на глаз километр пути, считаю щук. Все хищницы стоят у берега на отмелях. Подпускают лодку на два-три метра и, взволновав воду, черными тенями скользят в глубину. Сколько их тут? Сто, двести, тысяча, десятки тысяч? Загадочная это рыба. Она способна голодать месяцами и не терять в весе. Щука — врожденный каннибал, откладывает икру и пожирает свою молодь. Мне известны в водоразделе Оби и Иртыша озера, где обитают только одни щуки и, видимо, живут отлично. Достигают веса в пуд и более, жирны и вкусны.

Вода изумительно прозрачна, на глубине полутора метров видны все ракушки и листочки водной растительности. Изрядно уставший, уже на закате солнца, возвращаюсь в лагерь. Уварович стоит на мыске и таскает окуней.

— Как проба?

— Ничего, ладна! — ухмыляется он.

Вылезаю из лодки, с трудом разгибаю спину.

— Где рыба?

— Вон в траве.

Василий сдергивает с крючка крупного окуня и, нацепив на острие какую-то белую наживу, снова кидает лесу. Не проходит минуты, как поплавок медленно тонет. Уварович лениво подсекает и опять выбрасывает на берег окуня.

— Ну их, надоели! Пойдем чай пить, — Василий отвязывает лесу и сматывает ее на рогульку.

Я смотрю на кучу травы.

— Это рыба?

— Ага!

Откидываю траву. Тут груда окуней — ведер пять. Двухчасовой улов! Ничего себе. Рыбины почти одного размера в четыреста — пятьсот граммов.

— Всех червей, наверное, скормил?

— Я что, дурной? На глаз да на мясо ловил. Всего одного червяка истратил.

— Как «на глаз»?

— Не знаешь? А еще рыбаком зовешься, — иронически улыбается Уварович. — Здесь ловля, парень, простая. Первого окуня только и нужно поймать, а там пойдет как по маслу. Выковыривай глаз, наживляй и забрасывай. Страсть как берут! На глаза надоест, на мясо окуня лови. Тут рыба голодная, дикая, ничем не брезгает.

Уварович взвешивает на безмене улов — тридцать четыре килограмма! За семь часов, стало быть, можно поймать на простую удочку почти центнер рыбы!

Ночь теплая и парная. Нудно звенят комары. В соснах тукает кукушка, пиликает в тростниках камышевка.

— Слышишь? — Василий поднимает голову. Бах, бах, бьет кто-то по воде. Начинается. Теперь до утра не успокоятся. Мой товарищ поворачивается на бок.

Я вылезаю из полога и тихонько подхожу к воде. Бух! Крупная щука у самого берега выскакивает из воды. Бах! Словно в ответ бултыхает другая. Озеро кипит, у берегов шум и плеск. Насмотревшись вдоволь на необычный бой рыбин, залезаю обратно в полог. Всю короткую ночь сквозь сон слышу щучью возню.

— Углык, углык, углы-ко, углы-ко! — кричат где-то лебеди.

— Карасий сор скоро, — оглядывается Уварович.

Тропа змейкой вьется по крутому склону. Перед глазами сквозь кроны сосен проглядывает обширная впадина. Спускаемся в рям. Высоченные кочки украшает пышно цветущий багульник.

— Юр, юр… юрлык, юрлык, — вторит лебедям пронзительный журавлиный крик. Выходим на чистое осоковое болото.

— Вон на том острове зимовье стоит, — показывает Василий на полосу темного леса, — озеро там рямовое, один лишь борок к воде прибочился.

Болотный сосняк редеет, под ногой качается моховой покров. Старый настил, когда-то заботливо уложенный, местами сгнил. Ступаешь с опаской, но как ни остерегаешься, нет-нет да и проскочишь в предательские окна. Выбираемся наконец на остров. Приземистая, почерневшая от времени изба построена на высоком бугре. На север стелется черная ширь озера. День сегодня серый. Солнце скрыто облаками, и, быть может, поэтому озеро имеет мрачный вид.

Я знаю, что в здешнем краю два типа водоемов: светлые и темные. Светлые те, где бьют на дне многочисленные ключи, освежающие воду. В темных мало живительных ключей. Они постепенно зарастают. Карасий сор — водоем второго типа.

С мыса хорошо просматривается прежний контур озера. Сейчас его зеркало почти круглое, в прошлом же имело форму эллипса. От лесистых берегов, окружающих водоем, сначала нешироким венцом залег низкорослый рям, потом более широкой каемкой его опоясало рыжее моховое болото с редкими чахлыми сосенками, а у самого уреза воды изумрудной свежей зеленью пролегла полоска болотных трав: пушицы, ежеголовника, вахты трехлистной и хвощей.

Озеро живет. На чистой воде грудками льда белеют лебеди, подле камышей снуют стайки гоголей, чернетей и турпанов. Во всех направлениях с криком летают черноголовые чайки и маленькие, похожие на ласточек крачки.

— Давненько никто не бывал в зимовье, — задумчиво произносит Василий, внимательно осматривая избу. Он постукал по стене обухом топора. — Крепко ее прежний владелец сколотил. Стоит тридцать лет, и ничего ей не делается. Звенит! — Уварович воткнул топор в пенек, снял рюкзак и вытащил сети. Карась в озере отменный, жирен, дьявол, как поросенок. Вот ужо сегодня, может, и попробуем.

— А, кроме карася, никакой больше рыбы нет?

— Раньше, лет пятьдесят назад, ханты говорили, что щук и окуня полно было, а как озеро зарастать стало, они перевелись. Сейчас остался карась, изредка линь и сорога попадались. — Василий разбросал первую сетку по вешалам. — Пока я тут их разберу, ты сходи погляди лодку.

Спускаюсь к озеру. Вода мутная, похожа на молочную сыворотку. В ней различаешь множество озерного планктона. Побродив по зыбучему берегу, нахожу за кустами ивы старую лодку, залитую водой. Отчерпываю, долго вожусь, затыкая конопатку, и подвожу лодку к сходням. Здесь все обветшало. Сходни поросли мхом, настил на болоте сгнил, изба почернела. Озеро и то кажется стариком, обросшим, как бородой, косматым рямом и камышом. У самых сходней с плеском выскакивает из воды здоровенный карась. Рядом бьет другой.

— Ну, как лодка?

— Кажется, можно плыть.

— Попробуем, — Василий расстилает на дне лодки плащ и аккуратно укладывает сетки.

— Собаки где?

— В избушку запер, а то разорят утиные гнезда.

Часа два плаваем по озеру, выставляя редкие сетки и измеряя дно водоема. Местами встречаются глубокие ямы с твердым дном, а рядом гряды ила — батки, в которые легко уходит пятиметровый шест. Наконец выставлена последняя ловушка. Уварович облегченно разваливается на носу, придирчиво осматривая ровную цепочку берестяных поплавков.

Озеро не шелохнется, только изредка его свинцовую гладь морщат всплески рыбы. За камышовой грядой тревожно кричит лебедь, с противоположного берега ему вторит другой.

— Ишь разволновались! О гнездах беспокоятся, — усмехается Василий, — не бойтесь, не тронем… Мало на Карасьем сору лебедей, всего три семьи, — грустно говорит он. — А ведь недавно, всего лет пять назад, я здесь двенадцать насчитывал.

Уже вечереет, солнца по-прежнему не видно. Сидим молча минут пятнадцать.

— Пока нет дождя, поплывем, однако, да поудим, — неожиданно предлагает мой товарищ.

Отплыв с километр, останавливаемся в закрытой камышами бухте. Забросив удочки, сидим и ждем. Проходит, быть может, с полчаса.

— Поздно уж, не будет клева, — вздыхает Уварович.

И тут же мой поплавок начинает как-то странно дрожать, затем медленно, с неохотой тонет. Вскочив на ноги, я подсекаю и сразу же чувствую сильные рывки тяжелой рыбы. Даю ей сделать несколько кругов, потом осторожно волоку к лодке. Огромный золотой линь, похожий на поднос, лениво раскрывает маленький рот. Василий ловко подцепляет его и вываливает в лодку.

— Ничего не скажешь, хорош! — Он с любовью поворачивает рыбину и отцепляет крючок.

— У тебя поплавок утонул, — шепчу я.

Короткая схватка — и второй такой же линь смачно чавкает в лодке. Клев начался. За час с небольшим мы вытащили еще трех линей и десяток крупных, весом около килограмма, сорог^[12]. Вскоре начавшийся мелкий дождик загнал нас в зимовье…

В избушке сухо и уютно. Широкие нары застланы выделанными оленьими шкурами. В углу глинобитный чувал, на полках много всякой посуды. К нашему радостному удивлению, в помещении нет комаров — словом, полный комфорт. На столе мигает коптилка, а по крыше избушки монотонно барабанит дождь. Сварена ароматная уха. Василий вынул из котла жирные куски линей и разложил их на бересте.

— Ну, начинаем! Он достает из кармана рюкзака баночку с черным перцем и густо посыпает дымящиеся аппетитным парком куски. — Завтра, как сети высмотрим, я тебя на кормовую янгу свожу. Хорошо бы жаркий день был, насмотрелись бы на оленей-то.

— Далеко она?

— Да нет, от того озера километра два, не более. — Он ровным голосом рассказывает о своих охотах, и, слушая его, я незаметно засыпаю…

Утром все вокруг заливают ослепительные лучи солнца. Бор ликует. Ночной дождь влил силу и радость во все живое. Трели зябликов, посвисты иволги и мелодичные переклички пеночек слились в хвалебный гимн солнцу и жизни.

— Янг, янг, углы-ко, янг, янг, — звенит лебединый крик.

В нем уже не слышно вчерашней тоски, он полон счастья, силы и задора. В птичьи песни неожиданно вливается барабанная дробь дятла. Не выдержал и пестрый отшельник, вспомнил весну.

После завтрака, заперев в избушке лаек, плывем смотреть сети. Первая стоит у камышового мыса. Поплавки ныряют.

Уварович выдергивает кол и отвязывает тетиву. Сеть вырывается из рук. Карась, два, три, линь, еще линь, опять карась… Я сбиваюсь со счета. В каждом выбранном метре сетки пять-шесть пузатых золотых рыбин. Одна сетка дает улов чуть не в центнер.

Азарт рыболова сменяется горьким сожалением. Куда деть эту копошащуюся и чмокающую груду золотых рыб?.. А впереди стоят еще три такие сетки… Возвращаемся удрученные. Старая лодка с трудом вместила ночной улов. Молчим, искоса поглядывая друг на друга. Первым не выдерживает Уварович.

— Да, задал нам задачку Карасий сор.

— Может, некоторых отпустим?

— И то, парень, верно, — оживляется Василий, — давай греби скорее.

Я напрягаю все силы. Причалив у сходней, поспешно перебираем сети, осторожно выпутываем рыбин и отпускаем в родное озеро. Часа три занял утомительный труд, но все же осталась изрядная куча уснувших карасей.

— Слава богу, теперь хоть немного, — облегченно вздыхает Уварович, — этих-то частью съедим, а частью подсолим и на кордон отнесем.

Закурив, я задумываюсь. Черт его знает, что же все-таки получается. В городах мы видим лишь селедку да изредка камбалу с заморским окунем. Почему так? Живем в краях изобилия, а забыли вкус родной рыбы. Ведь у нас ее огромные запасы. Мы с Уваровичем обследовали еще только три озера, а уже у меня от массы рыбы в глазах рябит. По словам же моего проводника, в районе Ярки еще двадцать девять озер, и все кишат ценной рыбой. Неужели так сложно и трудно организовать массовый лов на забытых водоемах?

Это можно и нужно сделать.

Солнце припекает, начинает парить.

— Однако к вечеру снова дождь соберется, — обтирает потное лицо Уварович, — уху сварим да и на янгу.

— Обязательно.

Мы чистим и потрошим рыбу, потом засаливаем штук тридцать карасей. Управившись с делами, собираемся выходить. Василий в раздумье:

— Собак возьмем или здесь оставим?

— Пусть идут, может, где глухариные выводки поднимут.

Наши лайки — сестры-разногодки, совершенно непохожие друг на друга. Старшая, Жучка, довольно злобная серо-черная собачонка. Но по-собачьему честна. Ее сестрица Ярка — светло-рыжая юла, — хитрая бестия, в удобный момент что-нибудь да стянет. Но работают они очень дружно, поиск у них широкий.

Идем бором, сплошь усыпанным цветущим брусничником. Километра через три бор заканчивается и открывается просвет обширного болота.

— Давай посидим, собак дождемся, а то могут напугать оленей, — предлагает Уварович.

Пристраиваемся под развесистой сосной. Вскоре прибегают собаки, и мы, взяв их на сворки, осторожно подходим к окрайке болота.

— На мысу лабаз устроен. Как подойдем, ты и влезай на него, — говорит Уварович.

Лабаз представляет собой дощатый настил под самой вершиной суковатой сосны. Вблизи, под кедром, виднеется старый берестяной балаган и черная плешина костра. Василий остается у балагана, а я, вооружившись биноклем, влезаю на лабаз. Оттуда открывается отличный вид. Болото с пятнами воды как на ладони. Поудобнее усевшись, осматриваюсь. Лучами от центра болота во все стороны к лесу разбегаются торные звериные тропы. В воде лежат какие-то бурые коряги. Подношу к глазам бинокль. Олени! Восемь быков с кустистыми мохнатыми рогами, улегшись в лужу, мирно отдыхают. А вот еще три. По болоту гуляет ветерок, ворошит кроны реденьких березок, пригибает густую осоку. Перевожу взгляд и замечаю спины еще двух зверей. Из леса, мотая головами, выбегают сразу пять оленей и, разбрызгивая фонтаны воды, плюхаются в лужи: овод донимает животных. Просидев на лабазе два часа, я насчитал двадцать три оленя. В наши времена редко можно наблюдать такую первобытную картину. Спускаюсь с лабаза. Уварович разложил дымокур и в тени балагана мирно похрапывает. Услыхав мои шаги, поднимает голову:

— Ну как?

— Двадцать три зверя!

— Это еще не много. Я года три назад шестьдесят штук высмотрел. Здешняя янга что скотный двор. Нужно мясо — приходи и бей на выбор. Все лето до гона олени пасутся.

— Да, место богатое, давно не видал такого изобилия, — ответил я, присаживаясь к дымокуру.

— Ложись отдыхай, тебя сменю на лабазе.

До позднего вечера, меняясь, мы наблюдаем за редкими животными в их естественной обстановке. Перед закатом солнца, довольные результатом, возвратились в избушку.

Встаем рано и, уложив в рюкзаки рыбу, собираемся в путь.

— Вот что теперь делать будем? — хмуря лоб, чешет голову Василий. — Котомки, парень, изрядные получились, не менее как по тридцать килограммов чертовых карасей на каждого. Не бывать нам на Шалашковом сору.

— А далеко он?

— Далеконько, крюк километров пять.

— Богатое озеро?

— Не такое уж оно богатое, как интересное. Из рыб там сорожняк отменный, а караси — так, средние. Ерши тоже попадают. Главное, видишь ли, берега у сора шибко кормовые. Олени и особенно лоси в это время всегда там толкутся. Кроме того, Шалашковый-то сор с рекой Яркой истоком соединяются. Вот та речонка шибко рыбная: язя, ельца, сороги хоть саком черпай.

Обратная дорога однообразна. Боры примелькались, болота тоже, а тут еще двухпудовая ноша давит спину, идем медленно, обливаясь потом. Собаки несколько раз поднимают глухариные выводки и, навестив нас, скрываются в зеленом лабиринте. У большого болота мы останавливаемся на отдых. С раздражением сбрасываем рюкзаки и растягиваемся на ягеле. Меня клонит ко сну. Жарко, так жарко, что даже комаров нет, зато оводов туча. Липнут, словно пчелы к меду.

Вдруг Уварович приподнимается, весь обращаясь в слух:

— Собаки лают!

— На глухарей, наверно, — сквозь дрему бормочу я.

— Нет, однако, что-то другое… — Он вскакивает на ноги. — Или лосиху с телятами окружили, или какого-то крупного зверя. Ишь как заливаются.

Я встаю. Лай слышен отчетливее, он напорист и злобен.

— Сходим? — кивает Василий в сторону леса.

— Давай.

Проверив затвор у карабина, он ускоряет шаг, я еле успеваю за ним. На окраине бора Уварович прячется за толстую сосну, я подбираюсь ближе к нему и слышу шепот:

— Видишь собак?

— Нет.

— Вон они…

Среди сосен различаю рыжую Ярку. Сука остервенело грызет толстую кору дерева и, захлебываясь, тонко голосит. Откуда-то вывертывается Жучка и, задрав морду, злобно лает вверх. Перебегаем ближе, внимательно осматриваем лес и снова затаиваемся.

— Вон он! — вдруг громко говорит Василий, поднимая карабин.

— Кто?

— Да медвежишко-пестун. Гляди куда забрался!

— Вот черт!

На высоченной сосне хорошо видна комично ссутулившаяся фигура маленького медведя. Он, словно мальчишка, обхватил передними лапами тоненькую вершину и, свесив голову, боязливо смотрит на собак.

— Что с ним делать? — косится Уварович.

Пестун до того жалок и смешон, что у меня нет никакого желания лишать его жизни.

— Оставь его!

— А может, все-таки срежу?

— Да на кой ляд он тебе? Мясо постное, а шкура — барахло.

— Пожалуй, ты прав. — Василий ставит затвор на предохранитель и достает папиросу… В этот момент Жучка с Яркой проносятся мимо нас и в гуще ряма поднимают гвалт.

— Берегись, сама идет! — Уварович передергивает затвор и отскакивает за дерево. Я еле успеваю сдернуть с плеча бескурковку и сдвинуть гашетку, как за Яркой из чащи болотного сосняка показывается огромная черная медведица…

Укрывшись за толстым стволом, вскидываю ружье и жду. Зверь в двадцати шагах, он раздражен. Из раскрытой пасти падают на мох клочья пены, на загривке щетинится жесткая шерсть, маленькие глазки налиты кровью. Несколько секунд медведица топчется на месте, мотая тяжелой головой, потом, быстро повернувшись, скрывается. К нам доносится лай, визг, треск сучьев, рыки зверя…

— На медвежат Жучка напала, вот она и свирепеет, — кивает Василий в сторону ряма.

— Что делать будем? — шепчу я.

— Право, не знаю. Убьем зазря: пропадет мясо, не вынести.

За спиной улавливаю шелест и, оглянувшись, вижу, как пестун акробатически ловко и быстро задом наперед спускается на землю. Толкаю локтем Уваровича, но, пока тот оборачивается, медведь уже на земле и сломя голову бросается наутек. А медведица все воюет с собаками.

— Давай помаленьку отступать, — решает Василий, — коли уж сама полезет, то бьем!

Осторожно отходим в глубину бора и располагаемся на колодине.

— Собак жалко. Запросто задавить может, — сетует мой товарищ.

Сидим долго, и курить уж надоело, а бой все не стихает.

— Попала бы ты мне, матушка, осенью, давно бы из шкуры-то вытряхнул, — злобится Уварович, доставая очередную папиросу, но, не раскурив, ломает, комкает и, отбросив в сторону, вскакивает на ноги.

— Ну их к лешему! Пошли к рюкзакам.

Только к закату возратились отчаянные лайки. В злобе и раздражении за то, что не пришли к ним на помощь, пробежали мимо нас на болото и там плюхнулись в лужу.

— Характерец! — усмехнулся я.

— Что ты, парень, бывает иной раз так рассердятся, что по два дня не подходят, — покачал головой Василий, забрасывая на плечи рюкзак.

Только к полуночи мы добрались к кордону.

— Наконец-то! Пете, пете, — радушно приветствовала нас бабка Анисья и захлопотала у костра. Сбросив рюкзаки и разувшись, наслаждаемся отдыхом. Над лесом кособочится ущербная луна, в долине Ярки раскатался ватным одеялом туман. Холодок разогнал комаров.

— Колхозные рыбаки пришли. Семен Огарков — бригадир-то ихний, — говорит Анисья Петровна, вешая на таган ведро с ухой.

— Семен здесь? — оживился Василий. — Это хорошо! Где сейчас-то они?

— В избушке спят.

— Завтра, значит, повидаю дружка. Бывалый мужик, много интересного знает. Он здесь лет двадцать, а то и боле промышляет.

Уварович вынул из рюкзака ложку и миски. Пока кипит уха, бабка Анисья подробно расспрашивает нас о Карасьем соре, потом качает головой.

— Не бывать, однако, боле мне на Карасьем, шибко жалко, место-то больно там хорошее, люблю я сор. Я ведь там еще с отцом промышлять начинала. — Она снимает с тагана ведро.

Мы ужинаем. Меня очень интересует история здешних промыслов, и, воспользовавшись подходящим моментом, я расспрашиваю Анисью Петровну. И та многое мне поведала…

Родилась она в юртах Нижне-Романовских, что стояли еще не так давно на левом берегу Иртыша между поселками Тугаловым и Луговым-Филинским. То была хантыйская деревня. Все Верхне-Яркинские глухие озера, включая Щучий, Карасий и Шалашков, облавливали жители Нижнего Романа. Летом старики детально вымеряли глубокие отстойные ямы на озерах, обозначали контуры вехами. По первому льду выезжали на сора и очищали отстойные ямы от топляков и мусора — словом, заботливо готовили места для последующего неводного лова. Спустя месяц, примерно в середине декабря, разбившись на артели, ханты отправлялись на подледный лов. И нужно сказать, что кропотливый, предварительный труд полностью окупался. С отдельных озер за одну тоню удавалось вытягивать иной раз по четыре-пять тонн отборной рыбы.

Каждую зиму с Яркинских угодий вывозилось на Иртыш в среднем четыреста, четыреста пятьдесят возов крупной рыбы. Таковы были прошлые уловы.

Еще в военные годы близкие к Иртышу озера довольно интенсивно облавливались. Сейчас же промысел заглох. Я думаю о том, что было бы очень полезно возродить здесь прежние способы и методы рыбного лова.

— Чего задумался? Спать, пожалуй, давно пора. Смотри, уже восход скоро.

Восток алеет. Луна кривобоким осколком закатывается за заречный бор. Анисья Петровна сидит, опустив седую голову на колени, и дымит старенькой трубкой.

— Ложись, ложись, ребята, устали поди здорово, дорога-то длинная. Я в палатке все прибрала, мешки просушила, вкладыши выстирала.

От нашего приглашения спать в палатке она снова, как и в прошлый раз, категорически отказывается и устраивается на ночлег у костра.

Просыпаюсь уже в десятом часу. Ничего себе! Быстро одеваюсь и вылезаю на свет божий. В комарином облаке у маленького костра сидит мой проводник с сухопарым мужчиной и о чем-то с ним тихо беседует.

— Вылез наконец-то, — смотрит на меня Уварович. — Знакомься, мой дружок Семен Огарков, — кивает он в сторону незнакомца. Я жму жилистую, сильную руку и усаживаюсь на чурбан.

После обмена общими фразами мы с Семеном уже говорим как старые приятели. Он общителен, прост и приветлив. Сухое, подвижное, гладко выбритое лицо с искоркой в серых глазах и крупным носом выразительно и подвижно. Говорит он медленно и веско, иногда подолгу обдумывая фразу. Его складная, подтянутая фигура все еще носит отпечаток армейской выправки. Семен бросает беглый взгляд на ручные часы:

— Хватит, наверное, слов-то, пора и о желудках позаботиться. Пойдемте в избушку свеженину хлебать.

— Рыбу поди? — настораживается Уварович. Лицо Семена морщится в хитрой улыбке.

— Рыба-то, пожалуй, друг Уварович, за эти дни тебе оскомину здорово понабила, то-то ты и смотришь на меня ястребом.

— Однако ты прав, — смеется тот. — Уж, парень, всякой наелись. А вот медвежатины так и не отведали, только лишь за хвост подержали.

— Бывает и так, — соглашается Семен и встает: — Пошли.

— Ты все же скажи, что у тебя там? — допытывается Василий.

— Ну ладно, скажу. Оленя вчерась на тормовке^[13] добыл. Лицензию-то не зря у госхоза выклянчил.

— Вот это дело! — вскакивает Василий и хлопает друга по плечу. — Бабка Анисья избушку-то продымокурила, теперь спокойно позавтракать можно, ишь как дым из дверей валит.

После сытного завтрака лежим на нарах в смолистой завесе дымокура и рассуждаем о таежной жизни.

— Вы вот планируете возродить промыслы на заброшенных сорах и расспрашиваете, чем и когда облавливать тот или иной водоем? А я вот что на это скажу, — обращается ко мне Семен. — Хожу башлыком^[14] на рыбных промыслах я уже двадцать лет. Как из госпиталя после ранения в сорок четвертом вернулся в колхоз, так и не покидаю родные места. Все рассказывать — сутки потребуются, а язык от болтовни распухнет. Начинание ваше доброе, но только нужно ли пока? Ведь и без дальних соров вблизи Иртыша сотни озер и речек пустуют, а которые и облавливаем, то и с них половину улова в землю закапываем.

— Это как так? — удивился я.

— А вот как. — Семен вскочил с нар. — В прошлом году, в июне, мы бригадой неводили на одном сору в двадцати километрах от Иртыша. Рыбы не прочерпнешь! За тоню вынимали язя, нельмы и щуки по две-три тонны. Обслуживали нас по договору самолеты из Ханты-Мансийска.

Поднакопили мы рыбы тонн двенадцать, ждем самолеты, день, два, а их все нет и нет. Жар стоит. Нельма в садках засыпать начала. Прилетает наконец самолет. Загружаем. Пилот обещает сегодня же вернуться. Опять ждем. Нет. Назавтра тоже нет. Что делать? Сор глухой, на лодках в Цингалы не вывезешь. У меня рация с собой. Умоляю рыбокомбинат: спасайте рыбу, ведь добра восемь тонн. Отвечают, что меры приняты. Но ни одного самолета больше не пришло. Восемь тонн отличнейшей продукции закопала моя бригада в сырую земельку. — Семен нервно смял раскуренную папиросу.

— В том же году опять из-за чьего-то равнодушия и беспечности моя бригада сгноила на другом озере семь тонн крупного карася. Всего же наш колхоз похоронил двадцать шесть тонн рыбы! Мы материал в народный суд отослали. — Семен замолчал, улегся на нары и уставился в потолок.

Я вынимаю из кармана блокнот и под впечатлением рассказа Семена записываю то, что он говорил.

— Уж, пожалуйста, исполните нашу рыбацкую просьбу, от всего колхоза прошу вас рассказать об этих фактах в печати. Это ведь сильное оружие! Найдут управу и на виновников всего этого, — говорит Огарков.

— Обязательно сделаю, Семен Михайлович!

— Вот и хорошо. — Он сразу повеселел.

Василий, потирая свою натруженную поясницу, спросил меня:

— Чем сегодня думаешь заняться?

— Хочу пробную площадь по урожаю белых грибов где-нибудь поблизости от кордона заложить. Нужны хотя бы элементарные учебные данные.

— Я тебе нужен буду?

— Нет, один справлюсь.

— Тогда лады. Мы с Семеном Михайловичем хотим на Кривой сор сбегать, щук попугать.

Неслышно отворив дверь, в избушку вошла бабка Анисья и скромно присела на краешек нар.

— Что поделывала, Анисья Петровна? — спросил Уварович.

— Рыбу, Вася, перебирала вашу. Скоро подсолится. Червь в ней завелся, соли ты, однако, мало клал. Я давай в соленой воде перемывать, потом снова солить, а вчерась на солнце вялить всех щук повесила. Теперь ладно будет.

— Большущее тебе спасибо, Анисья Петровна, — поклонился старой женщине Уварович. — А я грешным делом о тех щуках и забыл уж, — виновато улыбнулся он.

— Пошто забывать-то? Неладно ведь. Тайга, сор промысел дал — говори спасибо. Зачем добро переводить. Всегда сыт будешь, коли умом промышлять, — сердито проговорила она, встала с нар и принялась убирать со стола посуду. Мы с Уваровичем отправились к палатке.

— С такой бабкой не пропадешь. Ишь ты, о чужом добре беспокоится, — покрутил головой мой друг.

У палатки мы разбираем наше нехитрое имущество. Я надеваю старые тапки, в карман гимнастерки засовываю чистый блокнот и компас. Уварович чинит свой видавший виды спиннинг и осматривает кучу блесен.

— Сильно-то не увлекайтесь, — напоминаю я.

— Не бойсь, на Карасьем научился. Пяток щук захватим и обратно. Понимаешь, не могу спокойно о щуках думать, — смеется он, — уж очень азартно их вываживать. Так и чешутся руки повоевать с крокодилами.

Я улыбаюсь.

— А может, и ты пойдешь? — хитро щурится Василий.

— Нет, Уварович, ловля ловлей, а дело делом.

— Оно так, — соглашается он.

Подходит Семен, вооруженный длинным самодельным спиннингом. Друзья уходят на Кривой сор, а я сворачиваю в старый беломошный сосняк…

Здешняя местность на первый взгляд однообразно плоская равнина. Но если присмотреться, то тут, то там обнаружишь бугор, впадину, маленький холмик, яму, похожую на воронку от взрыва тяжелого снаряда. На левобережье Иртыша, в прикондинском крае, ясно видны последствия древнего оледенения. Огромные ледники сплошной массой когда-то сползали с восточных склонов Северного Урала. Не встречая на своем пути препятствий, они вспахивали равнину, оставляя длинные и узкие дюны или гривы.

Потом движение ледников замедлилось. Глыбы льда скопились во впадинах. Прошли века, значительно потеплел климат. Льды таяли, наполняя свое ложе хрустальной водой. Так с течением времени образовались в здешнем краю большие и малые водоемы. Чем толще был ледовый панцирь, тем глубже и обширнее озеро.

На левобережной Обь-Иртышской равнине озер не счесть. Они усыпали мозаикой всю эту огромную территорию. На дюнных гривах впоследствии выросли могучие сосновые боры. Часть мелких озер, не имевших притока свежих вод, постепенно высохла, дно их превратилось сначала в болота, а потом в рямы, то есть в поросль неприхотливой карликовой сосны.

В недавнем прошлом в здешних краях бродили мамонты и бессчетные стада северных оленей. Потом, видимо из-за эпидемии, мора, почти одновременно и повсеместно вымерли волосатые великаны. Сотни драгоценных бивней ежегодно находят в береговых отложениях Иртыша и Оби, на дне озер.

Мамонты исчезли, но их спутники — северные олени — сохранились; как и в былые времена, бродят они по старым тропам, не мельчая и не изменяя своего внешнего вида.

Тихо шагаю старым бором. Спешить некуда. В тени сосен не жарко, нет оводов. Слушаю негромкий говор древнего леса, пью полной грудью его живительный бальзам. И снова меня поражает изобилие белых грибов. Хочется хотя бы приблизительно узнать, сколько же можно собрать ценных грибов с гектара бора? Для этого нужно заложить несколько проб в различных местах, обобрать там грибы и высушить их на солнце. Через час мой вместительный рюкзак полон отборнейших боровиков, а выбрана лишь половина площади. Отдыхаю на нежном ягеле, потом сгибаюсь под тяжестью ноши, возвращаюсь к палатке. Меня встречает бабка Анисья. Она откладывает в сторону шитье и удивленно смотрит на меня.

— Опять поди рыбу таскал?

— Нет, Анисья Петровна, грибы принес.

— Грибы? Какой такой? Поди худой, сейчас груздей нет.

— Белые грибы.

— Ну-ка какой?

Я высыпаю содержимое рюкзака.

— Худой гриб. Его только олень ест, — качает она головой.

— Что ты, бабушка! Это же отличный белый гриб. Самый дорогой: его в сушеном виде принимают по три рубля за килограмм.

Анисья Петровна смотрит на меня:

— Кто принимает?

— Госохотпромхоз, рыбкооп. Куда хочешь, туда и сдавай.

— Не слыхала. Неужели правда, принимают?

— Конечно. Ведь это же очень вкусный продукт.

— Грузди мы едим, то вкусный гриб. А эти?.. Не знаю.

— Ладно. Я тебе приготовлю их.

Я нарезаю мелких грибков целое ведро и, раздув костер, ставлю варить. Потом расстилаю на поляне тент и принимаюсь резать грибы. Анисья Петровна штопает чью-то рубаху, изредка поглядывая в мою сторону.

— Однако долго один резать будешь. Давай тебе помогу, — предлагает она.

Мы быстро разделались с боровиками и рассыпали грибы сушиться на солнце. Покурив, я собрался уходить.

— Вари до моего прихода. Если вода выкипит, снова долей, — наказываю я Анисье Петровне.

— Ладно, только сам ешь похлебку, — брезгливо поморщилась она.

Через полтора часа я снова принес полнехонький рюкзак. Был обобран первый гектар. Пока Анисья Петровна резала грибы и раскладывала их, я занялся кулинарией.

Грибы сварены. Сливаю воду и на сковороде в масле прожариваю. Аромат возбуждает волчий аппетит. Бабка Анисья, привлеченная дразнящим вкусным запахом, подходит к костру.

— Гляди-ко, и верно хорошо пахнет, — добродушно улыбается она.

Я угощаю ее. Вначале она пробует осторожно, потом, разобрав вкус, уплетает грибы за обе щеки.

— Смотри, какой вкусный! Жизнь в тайге прожила и не знала, что его кушать можно.

После чая иду снова в бор, на свое грибное поле. К вечеру я принес пять рюкзаков общим весом около восьмидесяти килограммов. Но грибной азарт уже поостыл. Уж очень легко и просто здесь собирать редчайший гриб: иди и бери. Нет элемента поиска, ожидания и радости находки тугоголовых боровичков.

Солнце колет кроны сосен острыми стрелками закатных лучей. Вечер тихий, чистый, прозрачный. В голубой выси стремительно носятся черные стрижи, устало постукивает на вершине сосны дятел. Заливисто выкрикивает прощальную песню уходящему дню белобровый дрозд, без конца повторяя свою угрозу:

— Уйду, уйду, уйду! Потом четко спрашивает:

— А ты был? А ты был? А ты был?

— Ровно как человек говорит, — задумчиво произносит Анисья Петровна, споро и аккуратно дорезая грибы. — Он маленький, а кричит громче всех, — кивает она в сторону замечательного певца.

Вечер гаснет, но дрозд не умолкает. Я зачарованно слушаю звонкую песню.

Анисья Петровна приносит воды и ставит варить оленину. Рыбаков наших пока не видно, — видать, поддались они страсти щучьего лова. Мы сидим у костра, отмахиваясь от полчищ комаров.

— Вот хочу спасибо тебе сказать за то, что научил деньги зарабатывать, — помешивая в котелке, говорит бабка Анисья, — теперь можно все лето работать. Грибов полно, помаленьку таскать, сушить буду, потом сдавать. Глядишь и деньги заработаю, — улыбается она. — А то как бы жил? — грустно вздыхает старуха.

— Не горюй, Анисья Петровна, мир не без добрых людей. Помогут, не оставят тебя в беде.

— Теперь-то я проживу. Вот Семен меня просил варить, тоже работа есть. Гриб собирать буду, маленько рыбу ловить.

У палатки словно из-под земли появилась рыжая Ярка. Она льстиво виляет хвостом, а сама так и посматривает, что можно стащить. Минут через десять почти одновременно являются Уварович с Семеном и бригада колхозных рыбаков — шесть задорных и громкоголосых молодых парней. Смех, шум, возня. Уварович вытаскивает из рюкзаков здоровенных щук и гогочет, рассказывая, как Семен вывалился из резиновой лодки.

Ложимся спать уже при багрово-красной луне.

А назавтра неожиданно получаю срочный вызов в Цингалы. На этом и заканчивается наша экспедиция с Уваровичем.

Промелькнуло лето. Падают желтые березовые листья, алеют в нагорном урмане кроны осин, давно уже взматерели утиные выводки. Начало сентября. Я только что возвратился из длительной поездки по реке Конде и вот снова в Цингалах. Сидим с Уваровичем за обеденным столом, распиваем за встречу традиционную бутылку и делимся новостями. Он по-прежнему бодр, весел и жизнерадостен.

Опрокинув стопку, крутит левый ус, цепляет на вилку малосольный груздь и подмигивает:

— А твои, парень, мечты о Яркинских курортах, пожалуй что, и сбудутся.

— Почему так думаешь?

Он усмехается:

— Есть, стало быть, причина.

— Какая же? — недоумеваю я.

— Плохо за новостями следишь. Позавчера, парень, по радио передавали сообщение о строительстве города Правдинска! — торжественно объявляет Уварович.

— Где же такой город строится?

— Почти рядом с Цингалами, вблизи поселка Горно-Филинского, на правом берегу Иртыша. Городище на двести тысяч жителей. Во как! Это тебе, пожалуй, поболее Тюмени будет. Теперь об Яркинских курортах заговорят, все сора промыслами охватят. Да и о сохранении сосново-ягодных и оленьих боров, пожалуй, позаботятся.

— Здорово!

Мы жмем друг другу руки.

И вот с Уваровичем снова в походе. Радостно и легко на душе. Утро с морозцем, дует легкий ветерок, гонит по Иртышу мелкую рябь и волны осенних запахов тайги, сухого сена и увядших трав. Несемся на легкой моторной лодке до устья речки Ягодной, оттуда пешком пойдем в Яркинские угодья. На корме Виктор, сын Уваровича. Ему пятнадцать лет. Он сероглаз, строен и бесшабашно смел. Лодку ведет легко и ловко. Мотор глухо подвывает, задирает нос лодки на гривы встречной волны. Сколько я ни бродил по сибирским просторам, милее родного Прииртышья найти не могу.

Хороша наша осень! Ясная, тихая, и солнце щедрое. Льет тепло, не жалея, как будто хочет перед студеной зимой напоить им землю. Предстоящий поход очень интересен. Зовут меня яркинские смолистые боры, голубые озера, неведомые звериные тропы. Уголок нетронутой природы таит много разных секретов, и, может быть, в этот завершающий поход мне удастся кое-что и разгадать. Например, зимует ли выдра на озерах? Почему не в каждом сосновом бору бывает хороший урожай брусники? В каких местах и когда идет гон у северных оленей? В каких озерах встречается сырок и как там ловить? Да, многое нужно понаблюдать и выяснить в этом уголке девственной природы.

Через час пристаем к устью Ягодной, и Виктор, пожав нам руки, лихо развернул лодку и уплыл обратно. Засидевшиеся на цепи Жучка с Яркой наперегонки носятся по прилеску, потом, увидав, что мы вскинули на плечи рюкзаки, моментально скрываются в густом лесу. Шагаем старинной тропкой вдоль Ягодной. В тайге благодать: не жарко и нет комаров. Словно к великому празднику, разоделся лес в дорогие одежды. Тысячами красных, алых и розовых огней горит приречный лес. Каждый кустик и пучок травы имеет свой оттенок. Тишину осинника нарушает лай собак.

— Частят, — определяет Василий, замедляя шаг, — глухаря посадили.

Сбросив рюкзак, осторожно подкрадываюсь… Старый сизогрудый глухарь, распушив по-весеннему широкий хвост, ходит на нижнем суку толстой осины и, щелкая белым клювом, дразнит собак… После выстрела он, ломая ветки, валится в густой мох.

— Обед есть, — довольный Уварович крутит ус.

Тропка бесконечной серой змейкой вьется все дальше и дальше. Вечереет. Собаки облаивают уже пятого глухаря и так настойчиво, что я, не выдержав, снова иду к ним. Трех предыдущих я не трогал, но этого придется срезать, иначе не отстанут лайки. Бью по молодому петуху шагов за пятьдесят, тот, припадая на бок, с тяжелым хлопаньем планирует с высокой сосны и глухо падает на землю.

Ночь застает нас на кромке водораздельного болота. А к обеду следующего дня мы оленьими тропами выходим к кордону. Там много нового. Березы оделись в золотое убранство, а маленький белый щенок превратился в поджарого и сильного пса, с достоинством встретившего наших лаек. На его басистый голос из избушки вышла Анисья Петровна. Распознав старых знакомых, она приветливо щурит маленькие глазки и, вытерев о передник руки, здоровается.

Выглядит бабка бодро, даже, кажется, помолодела. На ней новое цветастое платье, на голове шерстяной платок. Сбросив рюкзаки, садимся на скамейку. Возле избушки чистота и порядок. Убраны кучи старого хлама, наколотые дрова аккуратно сложены в длинную поленницу, огнище окопано, и даже дорожка к речке тщательно подметена. По кромке поляны расставлены новые вешала со связками вяленой рыбы. Уварович внимательно оглядывает хозяйство.

— Навела, Анисья Петровна, порядок у Семена, — ухмыляется он.

— Маленько прибралась.

— А рыбаки-то где?

— Ягоду в Карасьем сору берут.

— Далеконько чего-то забрались. Здесь им ее не хватает?

— Здесь, Вася, ноне плохой ягода, а там шибко богато уродилась, — раскурив свою маленькую трубку, говорит Анисья Петровна.

— Вы, ребятки, давай разболакайтесь, мойтесь, я обед варю. Семен вечером свежих линей принес да, однако, десять косачей.

Мы благодарим за гостеприимство и, вынув из рюкзаков полотенца, идем к речке.

— Смотри, красота-то какая! — кивает Уварович на берега речки.

Зеленые, синие, фиолетовые, оранжево-желтые цвета затейливым узором украсили приречный лес. Чуткую тишину сентябрьского дня изредка нарушают всплески рыбы да хриплые крики уток, жирующих за ближайшим поворотом.

— Я тебе не рассказывал о промыслах старухи-то?

— Нет.

Уварович не торопясь умывается и растирает смуглое лицо полотенцем.

— Она, брат ты мой, нынче всем госхозовским работягам носы утерла. За лето только одного сушеного гриба белого сдала двести килограммов да соленой и вяленой щучины больше тонны. Во как!

— Что ты говоришь!

Василий не спеша причесал густые волосы.

— В середине августа Анисья Петровна привезла на попутном тракторе в Цингалы шесть полнехоньких мешков сухих грибов и пять бочек рыбы. Все госхозовцы сбежались и глаза таращили, пока она продукцию сдавала. В тот же день и расчет ей выдали, что-то около восьмисот рублей. Комедия, парень, вышла знатная! В госхозе мужички за лето и десятой доли этого не заработали. А ведь бабке-то уже семьдесят два!

Вечером пришла ко мне, ребятишкам моим подарков понакупила, жене полушалок. Откажись — старуху кровно обидишь, взять — совесть не позволяет. Как ни отнекивался, а все же пришлось принять ее подарки. Переночевала она у нас, а утром понакупила одежонки, обуви, сетей, продуктов. Оставшиеся деньги в сберкассу положила и подалась обратно.

— Вот тебе и старуха! — невольно вырвалось у меня.

Уварович достал папиросу.

— Я после нашего похода здесь побывал, железнодорожную экспедицию по Ярке провел и заодно посмотрел на бабкину работу. Ни минуты без дела не посидит. На Волоковом сору, что за кордоном, у нее тридцать жерлиц было наставлено. Утром чуть свет она уже там, за смотр десять щучин обязательно приволочит. Семен ее поварихой к себе в бригаду устроил, теперь она, можно сказать, две зарплаты получает.

— Молодец, Анисья Петровна!

— У нее уже сейчас брусники набрано килограммов пятьдесят, — подмигнул Уварович.

Когда мы возвратились к избушке, у Анисьи Петровны уже поспел обильный обед. Остаток дня ушел на подготовку к далекому походу. С рассветом отправляемся в путь. Хрустит тонкий ледок. На утренней заре незаметна тяжесть рюкзака, шагается быстро. И вот вскоре мы уже на знакомой окраине болота и там, присев на валежину, встречаем восход солнца. По-весеннему громко и задористо токуют тетерева, а из глубины ряма чуть слышно долетает осторожное пощелкивание глухаря.

— Гляди, кажется, Семен с ребятами по болоту шагают, — кивает Уварович.

Через полчаса на гриву поднимаются уставшие рыбаки.

После взаимных приветствий и расспросов устраиваем чаепитие.

— Как ягоденку-то побрали?

Семен Михайлович не спеша допивает кружку, крякает и бросает на Василия хитроватый взгляд.

— Да ничего, на бор Карасий не обижаемся. — Он достает кисет и скручивает цигарку.

— Втроем за десять дней тонны три брусники в мешки ссыпали.

— Неужели три тонны? — поражаюсь я. — Ведь для этого нужно истоптать не менее тридцати гектаров.

— Какое тридцати, мы всего-то, может, каких-нибудь пяток гектаров обобрали. Ягоды там красным-красно. Весь бор обобрать много народу нужно. Там сотни тонн пропадают.

Я со стыдом вспоминаю сводку Цингалинского госохотпромхоза об итогах сбора брусники… Эта организация сумела за сезон заготовить лишь две тонны ценнейшей ягоды.

— О Правдинске слыхали? — спрашивает Уварович.

— Как же, у нас рация работает исправно, — хмурится Семен.

— Теперь, товарищи, знаете, какая наша главная задача? — Он смотрит мне в глаза.

— Чего молчите?

— Слушаю.

— Эх вы! Все только слушаете… А лес-то стонет. Ведь что же дальше-то получится? Пока новый город выстроят, наши лесозаготовители все ближайшие к нему боры успеют на нет свести. И ягоды, грибы, рыбу возить снова будем из-за тридевять земель? Сколько от здешних мест до Правдинска? — Он поворачивается к Василию.

— Километров тридцать.

— Сердце кровью обливается… Мы с ребятами ягоду берем, а рядом на гриве лесозаготовители уже орудуют. Нужно немедленно запрет на все левобережные лесные угодья наложить. Я так думаю, что святая задача всех нас — сохранить таежные богатства. Городу жить сотни, а может, и тысячи лет!

Минут пять длится молчание, потом я говорю:

— Правильно, Семен Михайлович. Я вполне уверен, что и кроме нас с вами найдется много, очень много людей, которые так же смотрят на эти вещи.

Семен затягивается махоркой.

— Посмотрим.

— Отстоим Яркинские угодья, — твердо говорит Уварович.

Мы прощаемся с Семеном и расходимся своими путями…

За болотом сворачиваем звериной тропкой на восток к озеру Шалашкову. Меня смущает почти полное отсутствие брусники, хотя в июне она здесь повсеместно цвела дружно и обильно.

— Что могло случиться? — спрашиваю я Уваровича.

Он останавливается и внимательно осматривает ягодный покров, потом, сорвав пучок, оборачивается:

— Гляди, что получилось, видишь, все цветочки жаром убиты.

Действительно, на стеблях вместо сочных ягод безжизненно висят сморщенные и почерневшие цветки.

— В июне-то, помнишь, как сушило, вот ягоды и не уродились. Бруснички только те плодоносят, что под дожди попали. Помнишь, на Карасьих борах в то время какой дождина лил? Вот и результат. По всем Карасьим борам нынче полно брусники, а здесь, видать, дождя не было. Пойдем, однако, дальше, может, у озер и есть ягода.

Собаки то и дело облаивают боровую дичь. Застрелив трех касачей и копалуху, перестаем обращать на собак внимание. Но вот опять слышен в глубине бора настойчивый лай. Уварович резко останавливается и, присев на корточки, щупает землю.

— Здоровенный олень-бык только что прошел. Гляди, какие копыта!

Лай приближается к нам. Василий с минуту прислушивается, потом сбрасывает рюкзак.

— Не иначе на этого быка голосят. Пошли быстрее.

Оставив рюкзаки, легко скользим по пышному ягелю.

— Лицензия-то с тобой? — озабоченно спрашивает он.

— Конечно. Заходи справа да не зевай: это тебе не лось! Уварович переводит на боевой взвод затвор карабина. Лай все ближе и ближе. Наконец показывается зверь. Могучий светло-бурый олень с огромными ветвистыми рогами стоит на маленькой полянке и, нагнув голову, копытит землю. Обе суки, пронзительно лая, вертятся у самой морды зверя, ловко увертываясь от ударов страшных рогов. Не успеваю приставить к глазу фотоаппарат, как гремит резкий выстрел, и бык, взвившись на дыбы, заваливается на бок. Лайки остервенело рвут густую шерсть оленя. К добыче подбегаем одновременно с Уваровичем.

— Ну и бычина! — восклицает он, ощупывая бока и зад зверя. — Жирен, что боров. Полтора центнера потянет!

— Ай да собачонки! Смотри, сумели все-таки задержать зверя. Тридцать лет охочусь, а оленей из-под собак не убивал. — Василий ласково треплет своих маленьких помощниц, а те, выбросив длинные языки, тяжело дышат.

Я измеряю убитое животное, записываю результаты в блокнот, и мы свежуем быка.

— Что же с мясом будем делать? — спрашивает Уварович и сам себе отвечает: — Вынесем к Шалашкову, там в избушке соль должна быть. Часть мяса подсолим, часть выкоптим. — Он минут пять молча работает ножом, потом предлагает: — Теперь я и один управлюсь, а ты отнеси к озеру рюкзаки и опростай их там. Тропой ступай, она аккурат к стану прибежит. Здесь километра три.

Через час, навьюченный двумя рюкзаками, я медленно подхожу к незнакомому озеру и удивленно таращу глаза на изобилие брусники. Весь приозерный бор пестрит бордовыми пятнами необычайно обильной и крупной ягоды. Такого обильного урожая мне никогда не приходилось встречать.

Тропка действительно уперлась в дверь старенькой избушки, а за ней открылся простор небольшого, но изумительно красивого озера. Шалашков сор чем-то напоминал Карасий. Озеро окружал старый бор. На воде плавали стайки всевозможных уток. Передохнув, с пустыми рюкзаками возвратился к Василию.

Два дня провели мы на приветливом озере. Детально осмотрев брусничный бор, я получил поразительную цифру — двести килограммов брусники с гектара. Я восхищаюсь небывалым урожаем, а Уварович скептически улыбается:

— Это для тебя урожай, а мы такую ягоду и брать не будем. Одна морока, а не сбор. За день три ведра. Нет, парень, расчету. Десять ведер за день — вот то урожай!

И вот снова впереди широко шагает Уварович одному ему известной звериной тропой. Он ловко огибает топкие болота и кочковатые щетинистые рямы. Иногда углубляется в бор, но больше придерживается окрайка грив. Собак мы ведем на сворках, иначе из-за глухарей, тетеревов и оленей нам и за неделю не добраться до легендарного Ендырского сора. Он открылся неожиданно. Тропа протиснулась сквозь густую поросль молодых сосен и вдруг оборвалась перед гигантским выпуклым темно-синим шатром…

— Вот и Ендырь! — восклицает Уварович и пристально смотрит на безбрежную ширь. — Мы к сору-то подошли с западной стороны, — задумчиво поясняет он, — длиной озеро почти пятнадцать километров, а шириной — шесть. Что тебе море! На маленькой лодчонке и не суйся. — Он снимает рюкзак. — Спешить теперь некуда, давай покурим.

За нашими спинами тонет в гуще лесов холодное солнце. С тоскливым криком над вершинами, сосен проплывает большая стая лебедей, сверкая бледно-розовым оперением, медленно опускается на воду.

Почти восемьдесят квадратных километров занимает огромный водоем. Сколько же в нем всякой рыбы?

— Тут недалеко на мыске балаган был, может, еще цел, пойдем, однако, к нему, — предлагает Уварович.

Балаган оказался цел, мы подновили лапником крышу и, устроив нодью, тепло и уютно переночевали. Поднимаемся с восходом. Погода по-прежнему ясная, хотя уже середина сентября. Пока Уварович варит из сушеной оленины похлебку и кипятит чай, я иду на мыс, осматриваю новые места.

Синяя ширь без единой морщинки. На горизонте узким зубчатым гребнем чуть заметно чернеет противоположный берег. Вплотную к озеру подступает высокоствольный старый бор. У самого уреза воды толкутся густые стайки мелких окуней и плотвы. Метрах в двухстах от берега безмолвно отдыхает на воде стая лебедей. Тишина. Солнце начинает золотить вершины сосен, и белохвостый орлан, неподвижно сидевший на сухой вершине, медленно расправил могучие крылья.

— Иди завтракать! — кричит Уварович.

Напившись чаю, мы сидим у потухшего костра и наблюдаем, как под лучами солнца меняет краски водная гладь.

— Татарлы, татарлы, татарлы! — громко разносится по озеру незнакомый птичий крик.

— Кто это?

Василий прикуривает от головешки.

— Татарская утка голосит.

— Что за утка? Никогда о такой не слыхал.

— Не знаю, как ее по-вашему называют, а мы зовем татарской. Вон, гляди, за лебедями большущая стая татарок на воду опустилась.

Пытаюсь разглядеть уток в бинокль, но узнать не могу.

— Что сегодня днем делать будем? — спрашивает он.

— Думаю так: ты иди спиннингуй, а я на резиновой лодке половлю на блесну окуней и хотя бы на два километра промерю глубину сора. А к ночи попытаемся сетки на сырка выставить.

— Согласен. Только гляди осторожно плыви, если волна поднимется, назад возвращайся. Это тебе не Карасий сор, а Ендырь! Он шутить не любит.

Надув резиновую лодку, отплываю за полосу камышей и становлюсь на якорь. Минут через пять начинается поклевка, и в лодку вытащен первый крупный окунь. За час лова в лодке полно рыбы. Тут я услыхал крик товарища. Василий стоит по колено в воде и машет рукой. Подплываю ближе.

— Шевелись скорее, не могу со щукой управиться…

Миллиметровой толщины мягкая жилка распущена на всю длину и натянута как струна. Ухватившись оба за жилку, пятимся на берег. Перехватываем метров пять, и тут следует такой ответный рывок, что мы снова оказываемся по колено в воде.

— Неси скорее две палки, намотаем жилку и потянем волоком, иначе ничего не сделать, — говорит Уварович.

Намотав на принесенные мной палки леску, опять тянем щучину. Со страшной силой она рванула в сторону. Жилка со звоном лопается, и мы валимся на песок.

— Оборвала все же, сволота! — потирая колено, ворчит Василий.

— Ну теперь поди убедился, что не сказки я об Ендыре сказал?!

— Убедился.

— То-то, дорогой.

…Погасла заря. Без треска ровным пламенем полыхает костер. По-осеннему ярко горят звезды, а из глубин небес доносятся посвисты крыльев отлетающих на юг утиных стай.

Утром из сетей я выпутываю трех крупных сырков. Уварович недоволен, ворчит, что не на место выставили ловушки, а для меня и этого достаточно. Теперь я твердо знаю, что Ендырский сор — это неисчерпаемая кладовая ценных рыб. Под крики неразгаданной татарской утки мы покинули великое озеро.

Неделю бродили оленьими тропами от сора к сору. На Аксаке и Чебачьем видели тысячные стаи пролетных уток и с трудом оттаскивали лаек от выдровых нор. На Чертовом и Сырковом сорах ловили на жерлицы крупных окуней и жирных щук.

Встретили поле переспелой брусники, глядя на которое неисправимый скептик Уварович почесал затылок и изрек:

— Вот тут, пожалуй, парень, ягоденку брать можно, поддатно дело-то пойдет.

Поход завершен. Вчера вечером в проливной дождь мы добрались до кордона, а сегодня уезжаем на попутной автомашине. Гудит под порывами холодного ветра могучий старый бор, а с севера низко над лесом несутся стайки рваных облаков. Кончилась звонкая золотая пора… Нас провожают Анисья Петровна и Семен Огарков. Мы тепло прощаемся с этими сердечными людьми, живущими в чудесном краю лесов и озер.