На суше и на море - 83. Фантастика

«Это не было сном».

Стоит ли писать дальше? Гордеев откладывает перо. У него лаборатория, тема «Деятельность подкорковой области мозга». Ведутся интересные опыты. Есть результаты, почти готовый доклад. Через месяц он должен выступить на ученом совете.

«Не было сном». Может быть, зачеркнуть написанное? Гордеев один в лаборатории. Сотрудники давно ушли домой. В окнах васильковое весеннее небо. Мартовский вечер.

«Исключительный случай для науки — ничто, — думает Гордеев, наблюдая за тем, как в окнах гаснет голубизна. — Нужно подтверждение его. Или отрицание. Третьего в исследовательской работе не дано».

Опыты подробно фиксируются. Гордеев перелистывает лабораторный журнал. Последний опыт — двадцать второй. Глаза привычно бегут по строчкам. Все здесь известно, вытвержено наизусть. И все-таки надо перечитать еще раз. Гордеев закрывает журнал и кладет в портфель. Нет, не сейчас, дома.

За порогом Гордеева встретил долгий сибирский вечер. По горизонту синь, проколотая золотом первых звезд. Над вершинами сосен — здания института в лесу.

До дома недалеко, но Гордеев не спешит. Он продолжает думать о двадцать втором опыте. Вот тогда и случилась оплошность: Гордеев забыл проветрить вытяжной шкаф. А в нем оказались остатки нитроцезина. Гордеев надышался его парами.

Такая оплошность случилась впервые. При воспоминании о ней пожилому ученому становится неловко, хотя сейчас он наедине с самим собой.

Нитроцезин мог остаться от предыдущего опыта. Но почему шкаф не был проветрен по его окончании?

Гордеев сворачивает с тротуара в лес, на тропинку, протоптанную его молодыми сотрудниками. Тропинка ведет на поляну, где иной раз назначают друг другу свидания парни и девушки, лаборанты Гордеева. Ученому хочется, чтобы сейчас здесь никого не оказалось. Да, к счастью, совершенно безлюдно. Гордеев становится под сосной, слушает далекий шум города.

Нитроцезин — яд. В малых дозах — сильнейшее возбуждающее средство. Действует на подкорковые области мозга. Незаменим в опытах с обезьянами, кроликами. Подобно всем возбуждающим средствам, он может превратиться и в свою противоположность при определенной дозировке. Задача лаборатории — найти этот порог, чтобы можно было использовать нитроцезин как лекарство. Против наркомании.

Доступ к нитроцезину имеют кроме Гордеева двое старших лаборантов. Исполнительные парни. Но дело сейчас не в этом. Когда Гордеев надышался парами нитроцезина, он почувствовал себя неважно. Придя домой, прилег на тахту в кабинете.

Все это Гордеев помнит отчетливо. Принял валидол: сердце покалывало. Поправил подушку, выключил торшер и закрыл глаза. И тут все реальное исчезло, все изменилось. Гордеев превратился в учителя Карпа Ивановича. Шел по широкому двору к школе. Вот хорошо знакомые четыре ступеньки крыльца. В то же время Гордеев помнил школу полуразрушенной, сожженной во время гражданской войны. И двор знал другим, заросшим лебедой и крапивой, — не раз играл здесь с мальчишками. Но сейчас он был учителем Карпом Ивановичем, который шел на занятия.

Ребятишки, стоящие на ступенях, сдергивают шапки, кричат: «Здравствуйте, Карп Иванович!» Гордеев здоровается, входит в здание. Коридор с большими выходящими во двор окнами, двери в классные комнаты — их три. Карп Иванович знает, где какой класс, хотя сам Гордеев этого знать не мог: мальчуганом лазил в развалинах школы, и никаких дверей и окон там уже не было, как и потолка над головой. Но в этот момент Гордеев был Карпом Ивановичем, ребятишки называли его по имени-отчеству, а он знал каждого из ребят в лицо. И еще знал, что до звонка десять минут и что дома осталась стопка тетрадей, сходить за ними нет времени. Но можно послать кого-нибудь из учеников.

— Миронов! — окликает Карп Иванович. — Петя!

— Я! — шустрый мальчонка подбегает стремительно.

— Сбегай ко мне, — говорит Карп Иванович, — принеси тетради по арифметике.

Мальчонка от усердия таращит глаза, и они у него разные — карий и серый.

— Мигом! — напутствует его Карп Иванович.

А Гордеев знает, что этот самый Петя Миронов станет на селе первым комсомольцем и повяжет на шею ему, Гордееву, пионерский галстук. Тогда Гордееву исполнится девять лет, и он будет удивляться разным глазам Миронова.

А сейчас Карп Иванович миновал коридор, взялся за ручку двери учительской. Ручка металлическая, холодная, дубовая дверь подалась с трудом.

Но тут Гордеев как бы очнулся.

Карп Иванович — прадед Гордеева. Гордеев его не помнит: родится за полгода до смерти учителя. Школа, где прадед преподавал, сгорела в 1920 году. Разноглазый Петр Миронов старше Гордеева лет на десять. Принимал Гордеева в пионеры. Погиб во время Великой Отечественной войны. Все это Гордеев знал и ранее. А сейчас, после «пробуждения», перебирал в памяти.

Сон, конечно. Но какой странный. Как мог Гордеев так перевоплотиться в Карпа Ивановича?

Гордеев еще чувствовал холод от дверной ручки, тяжесть дубовой двери. И вся эта сцена с учеником Петром Мироновым. Гордеев подсознательно чувствовал, что все так когда-то и происходило в действительности.

В семье рассказывали о прадеде Карпе Ивановиче. Он был учителем трехклассной приходской школы. Когда-то участвовал в турецкой войне, был в рядах героев Шипки. А предки Карпа Ивановича были казаками, бежавшими от господского гнета на Дон, защищали свои границы от набегов крымских татар, пахали земли Дикого поля. Гордеев по происхождению тоже казак. Но сейчас иное время, другие цели. Пятидесятилетний ученый живет в Сибири. Совсем редко бывает на Дону в родных местах.

Небо совсем потемнело, и ярче стали звезды. Гордеев идет назад, всматривается в тропинку, в лесу уже темно. Почти сталкивается с парой, идущей навстречу.

— Максим Максимович, вы?

— Ax! — слышится женский голос.

Гордеев узнает Юреньева, лаборанта, и Лизу, своих сотрудников.

— Думаем, кто это? — Юреньев останавливается.

— А вечер-то, вечер! — щебечет Лиза.

— Проходите, — Гордеев уступает тропинку.

Выходит на тротуар. До дома три квартала. По дороге вспоминает, что было дальше.

В ту ночь, когда он видел первый сон, под утро приснился второй.

Улица. Широкая, бесконечно длинная под ослепительным небом. Кругом мужчины, женщины, дети. В середине толпы верховые, с пиками, с шашками наголо, телега, запряженная двумя парами лошадей.

— Везут! Везут!

Из дворов, из мазанок по сторонам улицы выглядывают старики, старухи.

— Везут!

Гордеев, он же одновременно Федька Бич, в толпе вместе с ребятишками-сверстниками, с казаками, и желание у него одно: взглянуть на человека в телеге. В толпе слышится:

— Степан, батюшка наш!

— Тимофеевич!..

— Ну, ну! — конвойные грозятся плетками.

— Степан Тимофеевич! — напирает толпа. А у Гордеева — подростка Федьки — одно желание: хоть разок взглянуть на человека в телеге.

— Кормилец наш!..

— Сторонись! Сторонись! — верховые оттирают толпу.

— Вороги! — несется им в лица. — Погодите ужо!..

Казаки взмахивают саблями, люди шарахаются в сторону. И тут Федька на мгновение видит человека, распластанного в повозке: руки привязаны к брусьям по сторонам, ноги к нижним доскам. Но его лицо! Изуродованное, синее от побоев, рот — кровавая рана! И только глаза — зоркие орлиные очи — оглядывают толпу, конвой. Они ободряют людей, зовут. На миг встречаются с Федькиными глазами. И — чудо: конвой, разгоняя людей, отступил от телеги. Федька бросается к ней, вцепляется в деревянный брус.

— Степан Тимофеевич!

Глаза атамана темнеют, приближаются к глазам Федьки, голова приподнимается с окровавленных досок. Губы шевельнулись:

— Живи!..

Удар плетью ожег спину Федьки, распорол рубаху. Другой конвойный за шиворот оттаскивает Федьку от телеги, швыряет в толпу.

Гордеев просыпается весь в поту.

Федька Бич! Это же Федор Бичев, пращур Карпа Ивановича! На Дону есть и хутор Бичев. Может, Федор — основатель хутора?… Так и идет линия: Федор Бичев, Карп Иванович. Бабка Гордеева — урожденная Бичева, мать из той же семьи. И только он, Максим, Гордеев по отцу.

Все это странно — сны, родословная. Гордеев вспоминает недавний разговор с Константином Юреньевым.

Двадцать первый опыт проводил он. Пользовался вытяжным шкафом. Все это отражено в лабораторном журнале. Но как попал в шкаф нитроцезин? В журнале о препарате ни слова.

Когда Гордеев спросил об этом Константина, тот казался смущенным.

— Вы мне не доверяете? — спросил он, едва шеф заговорил о вытяжном шкафе.

Вопрос был нелеп. Секунду Гордеев смотрел на лаборанта. Лицо Юреньева покрывалось красными пятнами:

— Максим Максимович!..

— Ну что вы, голубчик, — начал успокаивать его Гордеев. — О недоверии нет и речи!

В конце рабочего дня Юреньев подошел к нему.

— Я что-нибудь сделал не так, Максим Максимович?

— Надо проветривать вытяжной шкаф, — спокойно сказал Гордеев.

Кажется, Юреньев ожидал чего-то другого. Он заговорил извиняющимся тоном.

— Простите меня, Максим Максимович. Я вас понял.

Но вот эти сны. А может, не сны? Может, реакция организма на какие-то стрессы, которых у каждого немало? Гордеев входит в свой подъезд.

Жена, Екатерина Игнатьевна, и двенадцатилетний сын Геннадий увлеклись телевизионной передачей.

— Катя, — говорит Максим Максимович, — я отдохну в кабинете.

Жена, не отрываясь от экрана, отвечает:

— Чай будет через полчаса.

В кабинете Гордеев вынимает из портфеля лабораторный журнал, кладет на стол.

Но сам он к столу не садится, ходит по комнате из угла в угол. Что-то его беспокоит.

Не сны, которые он только что вспоминал. Не записи о двадцать втором опыте. Беспокоит что-то неоформившееся, неосознанное. Неоконченный доклад? Нет. Юреньев? Гордеев замедляет шаги, останавливается посреди комнаты. В голову лезут обрывки фраз, мимолетные картины повседневной жизни. Нет, не Юреньев. Но все-таки то, что беспокоит, относится к лаборатории, к работе.

Гордеев садится на софу. «А вечер-то, вечер!» Это сказала Лиза, повстречавшаяся на тропинке в лесу. «Максим Максимович — вы?» — голос Юреньева. Гордеев окончательно теряет нить раздумий. Размышляет о Юреньеве.

Обычный работник, как десятки других ассистентов и лаборантов. Окончил Томский лесохимический институт. Усердный, исполнительный. Гордеев чувствует, что мысль его зашла в тупик. Так о чем он все-таки думал? Гордеев хочет сосредоточиться.

«Максим Максимович!..» — опять голос Юреньева, но уже в лаборатории. Гордеев тогда прервал его на полуслове. Что же он хотел сказать, лаборант?

— Макс, — в дверях Екатерина Игнатьевна. — Чай готов.

— Спасибо, — Гордеев поднимается с софы, подходит к столу, где на подносе дымится горячий чай.

— Спасибо, — повторяет он, хотя Екатерины Игнатьевны в комнате уже нет: она опять у телевизора.

Гордеев пьет чай и садится наконец за журнал. Все здесь изучено сто раз. Однако Гордееву вспоминается вязкий, приторный запах. Нитроцезин!..

Гордеев поднимает голову: вот что его беспокоило. Сны и нитроцезин связаны! Точнее, нитроцезин вызвал необычные сны. Может, случайность?… «Но позволь, — говорит сам себе Гордеев, — не было нитроцезина — не было снов. Появился нитроцезин — появились сны. Вывод?»

До вывода еще далеко, но Гордеев чувствует, что нашел правильный путь. С минуту он сидит, полузакрыв глаза, ищет решение. И находит: двадцать третий опыт он сделает с нитроцезином. Рискованно? Да. С ним шутки плохи. Но решение принято.

Ложась спать, Гордеев принимает таблетку валидола: сердце покалывает.

Утром предстояло совещание в Новосибирске. Машина ждала у подъезда. Ученый подосадовал, что опыт, который он во всех деталях обдумал, придется отложить. Но все же он распорядился приготовить все приборы и препараты, которые будут необходимы.

— Четыре грамма нитроцезина, — добавил он в заключение. Список составлял Юреньев, при упоминании о нитроцезине вопросительно вскинул глаза на шефа.

— Четыре грамма, — подтвердил тот, поднимаясь с табуретки, чтобы идти.

Естественно, такое распоряжение не могло не вызвать недоумения. Ведь для прошлых опытов требовались десятые доли грамма препарата. Зачем столько понадобилось сейчас?

— Максим Максимович, — спросил Юреньев, — кто вам будет помогать: я или Сердечный?

— Ни вы, ни он, — ответил Гордеев. — Работу буду проводить я сам.

Лаборанты кивнули и, пока Гордеев шел к двери, смотрели ему в спину, озадаченные.

— Что это значит? — спросил Сердечный, когда шеф покинул лабораторию.

— Не знаю, — ответил Юреньев. — В последнее время он, кажется, никому не доверяет.

— Нам? — спросил Сердечный.

— Мне-то, во всяком случае! — удрученно ответил Юреньев.

— Так… — протянул Сердечный. Он с любопытством взглянул на Юреньева. Что-то с ним происходит. Вот и Лиза неделю ходит зареванная. Может, у нее с Константином не ладится? Но и Максим Максимович никогда с сотрудниками не был столь резок, как нынче. И еще удивило Сердечного: двадцать третий опыт шеф хочет проводить сам. И этого раньше не бывало…

Совещание было обычным, и Гордеев почти не слушал ораторов. Думал о предстоящем опыте, о жене. Екатерина Игнатьевна моложе его на двадцать лет. В сущности он мало ее знал. Растила сына, заботилась о муже. Впрочем, какие заботы? Дежурная фраза: «Чай будет через полчаса». И действительно, каждый раз ровно через тридцать минут приносила в кабинет стакан горячего, но скверно заваренного чая. Завтракал и обедал Максим Максимович в академической столовой вместе со всеми сотрудниками. О домашнем уюте как-то не думалось. Все мысли поглощали исследования. Вот и сейчас, когда кончилось совещание, он поехал не домой, а в лабораторию, хотя рабочий день кончался.

Здесь все было готово: реактивы, химическая посуда, журнал для записей, в отдельной пробирке — нитроцезин, щепоть желтых полупрозрачных кристаллов.

Работа предстояла привычная. Цель опытов получить радикал, капли жидкости. Поскольку компоненты и дозировка веществ менялись, радикал по концентрации никогда постоянным не был. Тут же его анализировали на содержание вещества, которое должно было стать основой лечебного препарата — анаркотина, как его уже окрестили в лаборатории. Если этого вещества оказывалось на миллиграмм больше, чем в предыдущем опыте, работа считалась удачной. Если меньше — очередной опыт проводили с иной дозировкой исходных веществ. Все это было так привычно, что Гордеев работал почти механически.

Проходит час, полтора. Заветная капля жидкости получена. Анализ показывает: радикал есть, но в совершенно мизерном количестве, однако Гордеева интересует сейчас совсем другое, чем всегда. Когда опыт закончен, горелка в вытяжном шкафу еще горяча. Ученый бросает на раскаленный металл щепотку желтых кристаллов и закрывает клапан в потолке вытяжного шкафа. Дверцы же оставляет открытыми и через минуту ощущает приторный запах нитроцезина. Некоторое время сидит неподвижно, только убедившись, что порошок испарился, кладет перед собой лабораторный журнал, описывает проделанный опыт. Он еще не уверен, все ли изложит так, как было. В конце концов то, что он делает, непозволительно. Подвергать себя риску, который даже нельзя себе представить, — разве так поступают солидные ученые? Он размышляет о моральном праве ученого распоряжаться своей жизнью.

Примеров самоотверженного служения науке сколько угодно. Профессор Штоль в Цюрихе исследовал на себе препарат LSD, американский врач Смит ввел в кровь яд кураре, Мечников и Минх привили себе возвратный тиф… Иногда такие опыты оканчивались удачно, иногда трагически. Есть риск и в опыте с нитроцезином. Но ведь в прошлый раз с ним, Гордеевым, ничего плохого не случилось. Покалывало сердце? Так оно болело и раньше.

Сны — это другое дело. Надо понять, откуда они. Виновен ли в их появлении нитроцезин. Если причина в нем, открывается новая область исследований. Какой ученый устоит перед такой волнующей перспективой? Даже отягощенный многими обязанностями академик? Даже если у академика больное сердце?…

Размышляя подобным образом, Гордеев не заметил, как его голова опустилась на стол, на скрещенные руки.

Очнулся он от множества голосов:

— Хула! Хула! — слышалось рядом, вдали подхватывали: — Хула!

Секунду он еще боролся со сном, но кто-то прямо в ухо ему крикнул:

— Гали!

Это было его имя, и он вскочил на ноги.

Перед ним зиял синий просвет — выход из пещеры. Туда бежали люди и, на мгновение осветившись солнцем, пропадали в сиянии дня.

— Хула! — кричали уже снаружи пещеры. Гали, он же Гордеев, понял, что это означает, и ринулся из пещеры. Солнце ослепило его, он прикрыл глаза рукой, а когда отдернул руку, увидел долину, зелень трав и кустов и в начале долины, там, где сходятся крутые холмы, стадо мамонтов.

Он тоже закричал: «Хула!» — метнулся назад в пещеру, откуда выбегали мужчины с топорами в руках, нашарил у стены, под шкурой, на которой спал, топор и опять выбежал из пещеры.

Охота уже началась. Старый Хак разделил мужчин на две группы. Одной указал на кусты. Мужчины, пригибаясь к земле, побежали к кустарнику и мгновенно исчезли в нем. Другую группу Хак возглавил сам. Гали попал в эту группу и отлично знал, что именно вместе с другими он будет делать. Хак прокричал несколько слов женщинам, и те стайкой тоже метнулись в кусты. Гордеев понял, что они посланы набрать веток и хворосту.

Между тем Хак, махнув рукою стоявшим возле него, быстрым шагом двинулся направо от пещеры, где долина сужалась и через узкий проход смыкалась с другой, которую со всех сторон обступали крутые скалы.

Мужчины бежали за Хаком, размахивая топорами, но уже не кричали — так распорядился старый вождь.

Охотники обогнули скалу и цепочкой перекрыли горловину живым кордоном. Гали оказался в середине цепочки. Хак сказал:

— Ур!

Это значило: тут твое место. Гали подчинился властному окрику и понял, что ему надо делать. Он врубился топором в почву и стал долбить небольшую траншею — шага четыре в длину. Одна сторона канавы должна была быть пологой, другая уходила под дерн, образующий козырек над выдолбленным проемом.

Тем временем женщины выскочили из кустарника с охапками веток и стали передавать по цепочке мужчинам, которые нетерпеливо переминались с ноги на ногу.

Гали выбирал самые крупные ветки со смолистой сухой хвоей. Старый Хак торопил женщин, и кучки хвороста перед охотниками росли на глазах.

Гали выдолбил топором канаву, осмотрел козырек, который нависал на одной ее стороне, начал закладывать под козырек хворост и ветки.

Долина расстилалась перед ним, и стадо мамонтов — их было восемь или девять — паслось по брюхо в траве; это порадовало Гали: животные опасности не чуяли.

Но вот женщины вернулись в пещеру и вынесли огонь. Побежали вдоль ряда охотников, каждому бросили горящую ветку.

— Гарь! — крикнул Хак.

Охотники стали раздувать огонь, каждый под своей кучей хвороста. Гали тоже стал раздувать огонь в канаве под козырьком.

Как только показался дымок, в противоположном конце долины, за спинами пасущихся животных, послышались крики. Это охотники первой группы, пробравшиеся туда под прикрытием кустарника, спугнули мамонтов и направили их на линию разгоравшихся костров.

Все это так и должно было быть. Гали одобрил действия соплеменников. Твердо знал и свою роль в охоте. Он лег на землю плашмя и, подтянув ветки под козырек из дерна, яростно дул в огонь. Пламя в маленьком подземелье разгоралось с трудом. Но это так должно было быть, краем глаза он наблюдал за животными.

Стадо на минуту остановилось, мамонты сгрудились и двинулись к горловине. Подслеповатые звери еще не видели пламени: в ярких лучах солнца оно почти не было заметно. Гали яростно дул под козырек. Пламя постепенно разгоралось, но не вырывалось наружу, только дымок вился над канавой.

А костры по правую и левую руку пылали в полную силу, стадо мчалось уже галопом. И вот животные заметили огонь, но остановиться уже не могли. Тут и пригодилась ловушка, которую им приготовил Хак.

Животные не побежали на огонь, двинулись к промежутку между кострами, где над землей вился синий туман.

— Гарь! — закричал Хак лежавшему на земле Гали. Тот дул под козырек изо всех сил.

— Гарь! — вопил Хак.

Ветки в канаве наконец вспыхнули, и Гали увидел, что стадо мчится на него. Первым надвигался огромной горой вожак, клыки его просвечивали сквозь высокую траву, хобот был поднят, пасть открыта, мутная слюна тянулась из нее — бег утомил животное. Гали весь напрягся. И когда мамонт оказался в четырех-пяти шагах, выхватил из костра самую большую головню, прыгнул наперерез вожаку и ткнул ее животному в пасть.

Гигант словно наткнулся на стену, встал на дыбы и, взмахнув в небо громадным хоботом, рухнул на землю.

Гали схватил топор и перерубил ему сухожилие на задней ноге. Другие охотники рубили сухожилия на остальных ногах. Стадо повернуло и помчалось навстречу орущим загонщикам.

Проснулся Гордеев все в том же положении — со склоненной на руки головой. В лаборатории было темно — за окнами стояла ночь. Подняв голову, Гордеев несколько минут пребывал в том далеком первобытном мире, который еще не ушел из сознания. Видел гиганта зверя, рухнувшего на землю, охотников, кровь, хлеставшую из разрубленных ног. Слышал одобрительный крик старого Хака: «Ай-я! Ай-я!» Ощущал запах дыма, травы.

Огляделся по сторонам, провел рукой по лицу. Он был в лаборатории, в своем кресле. Протянул руку к выключателю, зажег свет. Вытяжной шкаф оставался открытым, журнал для записей тоже. Ученый прочел: «Опыт двадцать третий». Гордеев захлопнул шкаф и закрыл журнал. Поднялся с кресла.

Когда выходил из института, шел по улице, перед глазами то и дело возникала разверстая пасть гиганта зверя, в которую он швырнул горящую ветвь. Как просто оказалось справиться с мамонтом. Животное рухнуло от поразившего его шока!

Гордеев удивлялся спокойствию, мужеству Гали, схватившегося со зверем один на один. Так и должно было быть. Но вот самому сну он не поражался, как тогда, когда ощутил себя Карпом Ивановичем. Эксперимент завершен удачно, подтвердил сделанное открытие. В чем оно? В том, что прошлое живет в памяти. Карп Иванович, мальчик Федька, далекий Гали с сыном — все это нисходящая линия его родословной. Пережитое ими заложено в подкорковых тайниках мозга. Значит, перед человеком открывается его прошлое!

Вернувшись домой, Гордеев писал до утра. Исписанные листы складывал в папку, ученый торопился, как охотник, напавший на свежий след. Если бы в эти часы кто-нибудь заглянул через его плечо, он увидел бы, что ученый ведет речь не только о нитроцезине. Ряды длинных формул, касающихся синтеза новых веществ, тянулись строка за строкой, выстраивались в колонки. Гордеев снимал с полок справочники по фармакологии, физиологии, делал математические выкладки и опять возвращался к органической химии.

Окончив работу, аккуратно уложил исписанные листы в папку и завязал тесемки. Походил по комнате. Потом опять сел за стол, положил перед собой список работников лаборатории, несколько раз просмотрел его, подчеркнул одно из имен, сказав вполголоса: «Конечно, конечно!..» Раздался телефонный звонок. Гордеев снял трубку и положил подальше от аппарата. Снова взялся за справочники по физиологии, химии.

К обеду почувствовал себя плохо, в три часа Екатерина Игнатьевна вызвала «скорую помощь».

Врачи, опасаясь инфаркта, предложили госпитализировать ученого.

В больнице Гордеев лежал, вытянув руки поверх одеяла, и почти не открывал глаз. Врачи после каждого обхода, беззвучно прикрывая в палате дверь, многозначительно переглядывались, и это свидетельствовало о том, что Гордееву плохо.

На четвертый день, однако, пришло улучшение, и он попросил, чтобы пришел Юреньев.

— Нельзя, — пытались отговорить его врачи, но Гордеев настаивал:

— Надо.

Юреньев появился в белом халате, с цветами, которые он положил на тумбочку.

— Садитесь, голубчик, — сказал Гордеев и, когда тот устроился на табурете, спросил: — Помните давешний разговор в лаборатории о проветривании шкафа?… Вы мне хотели что-то сказать?

— Хотел, — ответил Юреньев.

— Говорите сейчас.

— Мне не хотелось бы вас волновать… — начал Юреньев, но, увидев, как на него смотрит больной, переменил тон: — Хорошо, хорошо.

Разговор вышел долгий и касался вещей удивительных.

— Я злоупотребил нитроцезином, — рассказывал Юреньев. — Но это все получилось чисто случайно: попало несколько кристаллов в огонь… «Так и должно было быть», — говорили глаза Гордеева, и Юреньев, как нерадивый школьник, отвел взгляд в сторону.

— Было это в тринадцатом опыте, — продолжал лаборант, — и сразу же начались галлюцинации, я бы сказал, сны наяву. То я видел себя мальчишкой, купающимся в реке с ватагой сверстников-сорванцов, мог бы назвать каждого по кличке или по имени, хотя, признаться, давно всех забыл. Видел себя танкистом в бою на Волоколамском шоссе. Но это был не я — мой отец. Видел Москву при Дмитрии Донском, строил Кремль из белого камня.

— Я повторил проделку с нитроцезином в двух последующих опытах. Галлюцинации повторились. И это меня испугало. Лиза обеспокоилась, не зная, что со мной происходило. Но когда я попробовал вдыхать нитроцезин дома над горелкой газовой плиты, галлюцинации не возникали. При очередном опыте в нашем вытяжном шкафу они пришли вновь. В чем дело? Провел опыт в соседней лаборатории — галлюцинаций не было…

Гордеев был крайне заинтересован рассказом и нетерпеливо кивал головой, когда лаборант останавливался.

— Возвратился к нашему шкафу, — продолжал Юреньев, — галлюцинации пришли вновь.

— Да, — кивнул головой Гордеев.

— И тогда я пришел к выводу, что нитроцезин в опытах — не главное.

— Совершенно правильно, — подтвердил ученый.

Минуту он лежал с закрытыми глазами. Потом спросил:

— Что же, по-вашему, главное?

— Компоненты, которые сопутствуют нитроцезину.

— Уточните.

— Калий, хлор, — начал перечислять Юреньев. — Цезий…

Гордеев кивал на каждом слове и, когда Юреньев остановился, сказал:

— В определенных пропорциях.

— Вопрос в том, — начал Юреньев…

— Именно, — подхватил Гордеев, — в каких пропорциях. И еще в том, что нитроцезин — лишь катализатор.

На какое-то время они замолчали. Затем Гордеев взял папку, лежавшую на кровати рядом с подушкой, и сказал:

— Вот здесь кое-что уже намечено. Работы ох как много. Но она теоретически обоснована. Здесь расчеты, формулы. Возьмите посмотреть. Это вам будет интересно. По некоторым признакам я догадался о том, что случившееся со мной произошло и с вами.

Юреньев взял папку, сказал:

— Спасибо.

В дверь уже несколько раз заглядывал врач, но Гордеев жестом показывал, что посетитель скоро уйдет.

Они все говорили и говорили.

В ночь ему стало хуже. Врачи суетились, давали лекарства, ставили капельницу. Но Гордеев не открывал глаз. Он был в пещере, ходил по ней, садился к костру, ел мясо, зажаренное на углях. Рядом с ним сидели и ели мясо люди, которых он называл по именам, — Аху, Клак. После еды он пошел в угол пещеры (там, в темноте, угадывалась поникшая фигура сына) и лег на шкуру медведя — ики. Почувствовал, как у него звенит и кружится в голове. На миг перед ним прояснилось, он повернул голову, увидел вход в пещеру, клочок неба. Ему захотелось туда, в долину, на зеленый ковер, где пасутся могучие клыкастые хула. Захотелось увидеть солнце. И он увидел его… Еще раз, как в тумане, проплыли перед глазами люди, сидящие у костра… И только потом, не сразу, пришел мрак.