На том берегу ручья

* * *

А было дело – поймал я черепаху! Смешно, конечно. Все равно, что поймал табуретку. Черепаха просто лежала у ручья, прикинувшись зеленоватым булыжником.

Довольно глупая уловка – когти-то. Когти торчат! И на песке след. Видно, только приползла. Пришла на толстых чешуйчатых лапах.

– Чего прячешься? – говорю. – Вот она – ты!

Но черепаха и не шевельнулась – вроде тут и вроде нету. Так, булыжник с когтями.

Поднял я черепаху и потряс обеими руками, как сломавшийся будильник. Поднес к уху. Панцирь сухой, холодный, беззвучный, будто и впрямь камень слушаешь.

Когда-то видал я в горах множество черепашьих панцирей – битые костяные блюдца белели меж камней. Вроде бы черепашье сражение, и поле брани усеяно доспехами.

Но какой уж из черепахи воин! Это орлы, поднявшись в небо, бросали их на скалы – панцири раскалывались, как грецкие орехи. А сами черепахи скрывались – трусливые зверушки! – в расселинах да пещерках. Только бы спрятаться!

Я схватил черепаху за толстый коготь. Она неожиданно сильно, зло отдернула лапу. И глухо шлепнулась об песок, даже не поглядев, куда падает.

Помню, как рассердился! Взлететь бы повыше деревьев, держа черепаху под мышкой. Высмотреть скалу. Да вот ни скал, ни камней поблизости не было. Лишь черепаха – большая, упорная, злая.

Перевернув ее на спину, отошел и притаился.

Ручей чуть слышно шуршал песчинками. Высоко над деревьями в синем небе каркнула ворона. А черепаха лежала на спине молча, без движения, как пустая кастрюлька. Не от сего мира.

Вернулся я быстро. С пилой-ножовкой. Размахивал ей, как железным крылом, издали высматривая черепаху.

Ох, и дура-черепаха! Теперь держись. Распилю, раскрою, как сундучок. Тогда уж покажет себя – засуетится, даст стрекоча.

Ножовка скользила, царапала панцирь, оставляя белые зигзаги. А черепаха и не выглядывала – что там на белом свете творится? Верно, обмерла со страху!

Показалось вдруг, что панцирь под руками вздрагивает. Так дрожит испуганная грозой собака. Я быстро огляделся – не следит ли кто из кустов?

Издалека долетали птичьи голоса, потерянное – ау! Беззвучно почти бежала вода, приговаривая редко что-то неразборчивое.

Костяной черепаший страх навалился. И руки онемели. Ножовка скрипнула по чешуйчатой лапе, тоненько пропела и замерла на песке.

Из панциря медленно-медленно, как механическая, выдвигалась голова. Вот-вот выберется вся черепаха. Громадная, злобная. Набросится – кусая, карябая когтями.

Спрятаться бы! Втянуть куда-нибудь руки-ноги…

Голова остановилась. Маленькая, плосковатая, на морщинистой шее. Рот плотно сжат. Нос крючком. Или это клюв? Старушечий глаз уставился куда-то за ручей.

Я тер ладони о штаны и чувствовал – скользнув по кончикам пальцев, выскакивают прыткие, черненькие, зубастые, вроде ножовки, существа. Зарываются в серый песок под ногами.

Зачерпнул воды и погладил костяную спину. Черепаха не спряталась, но прикрыла глаза тонкими веками. Подняв ее, прыгнул через ручей и опустил на песок. Черепаха сразу встала на ноги и резво заковыляла вдоль ручья, будто припомнила неотложное дело.

На другом берегу на изрытом песке плоско чернела ножовка. И трудно было понять, почему она здесь.