На той стороне

Татьяна. Москва

Вспомнив о Москве, мичман Зданович вздохнул и подумал, что маме надо чаще писать. Звонить дороговато, но раз в месяц он с шоколадкой ходил к знакомой вольнонаемной барышне, и та после долгих уговоров соединяла его с Москвой после отбоя, благо телефон на Сущевской был собственный, его никогда не отключали, даже в войну. Он наизусть помнил: Д-5-12-28. Мама заметно постарела, посуровела, стала менее эмоциональной, чем в молодости, оживлялась только когда говорила о работе. Других интересов, кроме Левки и работы у нее не было. Подруг так и не завела, общалась изредка с сестрами мужа и Ларочкой, секретарем Матвея. О папе не говорили никогда. Левка рос независимым, любознательным и ленивым, не утруждал себя ничем, что не несло в себе пользы или угрозы, уроки делал кое-как, но благодаря отменной памяти и прекрасно подвешенному языку шел не в последних рядах по учебе, тройки встречались, но в основном учился «на хорошо». Уж его-то никто не посмел загонять в музыкальную школу, хотя слух у него тоже был отменным, не даром по папиной линии было много музыкантов. Он всегда напевал что-нибудь модное и популярное. И вкусы его уже тоже оперились, несмотря на молодость. Он предпочитал «Утомленное солнце» «Синему платочку» одного и того же композитора Юрия (Ежи) Петербургского, польско-еврейского музыканта, сбежавшего на другой континент. Попытки водить его в оперу успехом не увенчались. Да и вообще всей этой чепухе он предпочитал совершенно другое направление – джаз.

Татьяна отчаянно хотела вырастить из младшего сына широко образованного человека, учитывая, что старшего воспитало государство и военная пора, а этот был полностью на ее ответственности. С бытовым обслуживанием справлялась Демьяновна, денег в семье было вполне достаточно, и Лев рос, посвистывая и «не прикладая» рук. Небольшая, но собственная, не коммунальная, квартира почти в центре. Высокая потребность в Татьяниных умениях и знаниях с соответствующей зарплатой позволяли ей содержать семью из трех человек на достойном уровне. Если бы еще и Витюшу видеть почаще! Но старший сын, к сожалению, уже отрезанный ломоть, о его жизни она знала немного, но по его глазам в редкие свидания видела, что у него все хорошо, и чувство вины отступало. Еще бы попалась ему хорошая жена, а то зашлют за кудыкину гору, одного, кто же бедного мальчика там обнимет и накормит…И некстати вспоминала польскую колыбельную, которую пела ему в далекие двадцатые годы, когда все казалось простым, понятным и обнадеживающим: «А-а, котки два, шурум-бурум обы два, ницьябенду робыли, тылко Витю бавили…». Кстати, надо с Левкой заняться польским, у него явные способности к языкам при отсутствии желания напрягаться. Витя тоже, наверное, способный и к языкам, и к музыке, но его уже упустили, и теперь он идет по собственному пути. Надо же среди их родни завелся военный! Кто бы мог подумать! Вот бы Мотя удивился…А сестры его смотрят на это если не с пренебрежением, то с великим удивлением. Да, хотелось бы, чтобы и семейная жизнь у мальчика сложилась. Вот одноклассница его, Неля Павлищева, неплохая девочка, умненькая, с характером – сразу видно. Да не поедет же выпускница иняза за тысячу верст…А жаль…

Война была позади, проблем в стране хватало, довоенная жизнь по-прежнему казалась более прекрасной, чем была, международные связи понемногу оживлялись, Татьяна втайне надеялась, что сможет найти хоть одного человека из оставленных в другой части мироздания. Бессонными ночами она думала о том, что может быть сможет когда-нибудь узнать о брате или о Ребекке. Ведь кто-то в конце войны пытался передать ей весточку, а она до такой степени испугалась, что отрезала для себя все пути. Сестер и родителей Таня мысленно уже похоронила, рассказы о кошмаре Варшавского гетто достигли и СССР. Бездорожных напрямую не давал о себе знать, но Татьяна понимала, что ее не тронули после странной смерти Матвея только благодаря его прикрытию. Осознав эту данность, Татьяна стала меньше оглядываться за спину.