На троне в Блабоне

Wojciech Żukrowski

NIEŚMIAŁY NARZECZONY

Opowiudania

Warszawa, 1964

ОСТОРОЖНО С ЗОЛОТЫМ ЛИСОМ!

В большом доме состоятельного студента Йо из Ниана проказничал Лис. Нередко в сумрачных покоях можно было услышать всхлипывания прислуги и проклятия хозяина. В доме то исчезали ценные украшения, то опустошались кошельки, и, хотя через некоторое время пропажа неожиданно обнаруживалась, на следующий день все повторялось снова, что опять влекло за собой новые подозрения и несправедливые обвинения.

Студента Йо часто навещал его товарищ, студент Чу, они до поздней ночи готовились к экзаменам, восторгались мудростью философов, иногда же просто развлекались чтением вслух стихов, а то играли на двуструнных скрипках или просто говорили по душам.

На Праздник урожая Чу женился, и теперь его глаза все время излучали счастье. Он любил и был любим. Книги открывали перед ним мир, учили благоразумию, а молодость искушала неисчерпаемостью своих сил, толкала на дерзкие поступки. Будучи по природе человеком необыкновенно добрым, сейчас Чу был готов поделиться переполнявшим его счастьем с каждым встречным.

Как-то раз, когда Чу навестил приятеля, тот пожаловался ему на шалости Лиса. Чу недоверчиво улыбался, ибо считал, что Лисы — всего лишь вымысел поэтов. Студент Йо кивком указал ему на пса, дремлющего под столом, — тот спал, свернувшись калачиком и уткнувшись носом в лапу.

— Но это всего-навсего собака, — улыбнулся Чу.

— Погоди, скоро увидишь… А пока не обращай внимания… Я-то знаю нашего Лиса, он ее терпеть не может.

Читая вполголоса книгу, друзья время от времени бросали взгляды на вздыхающего во сне пса. И вдруг что-то дернуло его за хвост. Пес сорвался с места и, оскалив зубы, стал гоняться по комнате. Казалось, он, яростно рыча, вот-вот поймает невидимого врага, но вдруг пес с разбега ударился мордой об стенку.

— Ушел, — вздохнул Йо. — Лисы способны проникать сквозь стены, он нарочно раздразнил пса… Не будет бедняге теперь покоя.

Тряся головой и поскуливая, пес забился в угол, потоптался на месте, вздохнул тяжело и лег. Но то и дело поднимал уши, пытаясь уловить легкие лисьи шаги, угрожающе скалил клыки и водил глазами за чем-то невидимым.

Вскоре он, видимо, потерял противника из виду, так как успокоился наконец-то и улегся поудобнее. Тогда оба студента заметили, как из стены над дремлющим псом высунулась треугольная ехидная мордашка Лиса и, клацнув зубами, ущипнула собаку в загривок. Пес, доведенный до отчаяния, понял, что и родные стены не могут быть ему защитой, бросился, скуля, к двери. Через минуту приятели услышали, как, жалуясь луне, завыл он за домом.

— Видел? Проклятый Лис, — пробурчал Йо. — Чтоб его ночь проглотила!

Но Чу умоляюще прижал к губам сложенный веер. Трижды поклонившись стене, он заговорил:

— Золотой Лис, почему ты живешь в доме, где тебя проклинают? Приглашаю тебя к себе, надеюсь, что мы поладим.

— Ты с ума сошел, — шепнул Йо, пряча озябшие ладони в длинные рукава стеганого халата. — Ты даже представить себе не можешь, какие беды накликаешь на свой дом!

— Дорогой друг, скажи мне, был ли ты к нему добр? Вознаграждал ли смехом его шалости? Нет, я уверен, что со мной Лис станет другим.

Он еще раз поклонился стене, на которой виднелся желтоватый треугольник, хотя, скорей всего, это был лишь отсвет лампы.

Когда студент Чу в следующий раз пришел к своему другу, в мрачном коридоре его дома увидел у печки золотой круг. В первую минуту он подумал, что это падает свет из открытой печной дверки, но, присмотревшись внимательней, понял, что перед ним дремлет Лис…

Дом выглядел опустевшим: вся прислуга, плача и охая, рылась на чердаке — ночью пропало девять золотых монет, в проделке усматривали руку самого дьявола.

Студент Чу, вспомнив сетования приятеля, присел возле печки и ласково погладил спящего Лиса. Тот одним прыжком, как язык пламени, влетел в открытую дверцу. Чу услышал царапанье когтей по остывшему жерлу печной трубы.

— Лис, Золотой Лис! — Чу стал бить перед печкой поклоны. — Приглашаю тебя в свой дом на правах друга!

В топке Чу увидел слабые блики и, сунув туда руку, нащупал девять золотых монет, зарытых Лисом в золе. Он отдал их приятелю, и тот сразу же поспешил обрадовать находкой свою челядь.

Когда друзья, уединившись в библиотеке, разложили книги, Йо вдруг озабоченно прошептал:

— А если Лис в самом деле примет твое приглашение? Ох, боюсь я за покой в твоем доме…

— Ну что ты, я сумею обласкать и задобрить его, задорно улыбнулся Чу.

Друзья рьяно принялись за учебу, и во всем доме воцарилась ничем не нарушаемая тишина.

Через несколько дней Чу застал своего приятеля чем-то сильно расстроенным. Долго пришлось ему уговаривать друга поделиться своими горестями, прежде чем тот открылся:

— В противоположном крыле дома живет мой младший брат, как ты знаешь, он недавно женился… Вчера брат вернулся домой поздно ночью… Когда вошел в спальню, то услышал, что кто-то крадется в темноте. Решив, что это вор, он пытался поймать его, но неизвестный прошмыгнул под вытянутыми руками. Брат окликнул жену, но она спала так крепко, что это показалось ему даже подозрительным. Он зажег фитилек светильника и увидел возле кровати мои туфли.

Рано утром брат принес их мне. Он не угрожал, не ругался, но сердце его закрылось передо мной, как и его уста. Это проклятый Лис нас рассорил!

В этот момент друзья услышали в темном закутке какое-то шуршание.

— Лис, Золотой Лис, переселяйся ко мне! — воскликнул Чу. — В моем доме ты ничьего сердца не омрачишь…

Шорох в нише под потолком усилился, послышался звон разбитой чашки, бряцание цепи, кто-то там тащил несуществующие циновки, катал бочки.

— Он укладывает вещи, — радостно прошептал Чу.

— Нет, он никогда не оставит мой дом, — вздохнул Йо. — Этот Лис — дух нашей прабабки. Недавно после грозы оползла земля на ее могиле, и сквозь треснувшую крышку стало видно, что гроб пустой. Она превратилась после смерти в Лиса, потому что всех нас ненавидит… Когда-то ее отдали за долги моему прадеду, она сильно тосковала по родной стороне и молодом поэте, которого любила, оттого и умерла совсем юной.

Оба друга взяли кисточки и принялись легкими движениями выводить тушью заклинания, которые дали бы им власть над демонами.

Дома во время ужина, когда жена ухаживала за Чу, наливая ему душистый чай, вдруг сама по себе приоткрылась дверь и что-то тихонько проскользнуло в комнату, но что это было — разглядеть не удалось. Супруги лишь почувствовали холодное дуновение на своих лицах.

— Рад приветствовать тебя в моем доме, дорогой гость, — поклонился студент.

— С кем это ты здороваешься? — спросила жена удивленно.

— Со своим новым другом. Со временем ты его тоже узнаешь. А сейчас поставь, пожалуйста, на стол еще один прибор.

Жена послушно исполнила его распоряжение и принялась стелить постель.

— На столе я оставила сорок серебряных монет, нанизанных на шнур. Завтра тебе платить за экзамен, — напомнила она.

— А ты приготовь на завтра праздничный ужин, я приду с учителями и председателем комиссии… Из погреба достань бутылку старого вина… Угощение должно быть скромным, чтобы они не подумали, будто я намереваюсь снискать их расположение и повлиять на оценку, но постарайся приготовить его вкусным и красиво подать, чтобы оказать им уважение, которого они вполне заслуживают.

Жена кивнула и тихо вышла. Чувствовала она себя обиженной: муж не сказал ей ни единого ласкового слова, к тому же что-то скрывал от нее.

Древний род Чу, когда-то довольно знатный, во время войн сильно разорился. Всю надежду теперь возлагали на последнего из Чу, учеба давалась ему легко, а звание мандарина после сдачи экзамена открывало дорогу к самым высоким должностям в империи. В роду надеялись, что он сможет вернуть былой почет достославной в истории Китая фамилии Чу.

Чу задул светильник. Он долго лежал, заложив руки за голову, и, широко открыв глаза, вглядывался в темноту. Снедало его нетерпеливое любопытство: пожаловал ли к нему уже Лис? Он долго прислушивался, но в доме царила привычная тишина. В конце концов юношу сморил сон.

Снилось ему, что Лис проскользнул к нему в комнату и, положив лапы на край кровати, долго и насмешливо смотрел на него.

Наутро Чу обнаружил, что деньги со стола исчезли. "Лис испытывает меня, — подумал он. — Хочет проверить искренность моего отношения. Не стану его ругать".

— Золотой Лис, — позвал он. — Почему ты не сказал мне, что тебе хочется поиграть монетами?.. Я дал бы тебе их на ночь позабавляться. Теперь они лежат, заброшенные, в каком-то углу, и даже если бы ты надумал мне их отдать, все равно не сможешь — на солнце твоя сила пропадает. Запомни, дорогой Лис, если в следующий раз тебе опять захочется покатать по камням монеты — а я знаю, тебе это нравится, — дай мне какой-нибудь знак…

Однако деньги Чу были нужны срочно. Ему пришлось продать оставшуюся после отца шелковую куртку, подбитую мехом хорька, и серебряные браслеты жены, чтобы заплатить за экзамен. Несколько монет еще и осталось.

Вечером Чу, приведя в свою библиотеку учителей и угостив их чаем, решил посмотреть, как выглядит стол с угощением для почетных гостей. Когда он приоткрыл занавеску, его бросило в дрожь: утка обглодана, в чистых тарелках огрызки костей, бутылка опрокинута, вино из нее пролилось на пол, а на скатерти остались, похожие на листья клевера, черные отпечатки лисьих следов.

— Почему ты не сказал мне, Лис, что хочешь принять участие в ужине? — подавив в себе гнев, спросил Чу. — Я поставил бы тебе еще один прибор, и ты был бы моим самым дорогим гостем. А так и утку больше раскромсал, нежели съел, и вино разлил, не насладившись. Да и ел в одиночестве, без компании. В следующий раз дай мне знак, и мы усадим тебя к столу как равного.

Студент Чу позвал жену, дал ей остаток денег и попросил купить какой-нибудь еды в ближайшей закусочной, а сам отправился развлекать гостей. Он цитировал им древних мудрецов, декламировал шуточные стишки и слушал. Слушал так внимательно, что и наставники начали раскрывать перед ним, как павлиний хвост, весь блеск своих познаний, позабыв об ужине. Никто и не заметил, сколько прошло времени, прежде чем всех позвали к столу.

В полночь, когда довольные гости разошлись, жена встревоженно прошептала:

— Не сердись на меня, к ужину все было приготовлено вовремя, я сама проследила… Скажи, кто это сделал?

— Мой гость, — ответил Чу и пожелал ей спокойной ночи.

Несколько дней ничто, казалось, не нарушало покоя в доме, словно Лис навсегда покинул его. Но нет, он кружил здесь, бегал по комнатам: золотистый свет скользил по мебели да на ширме время от времени появлялась движущаяся тень. Несколько раз домочадцы слышали звон разбитой посуды, но, когда на звук прибегала перепуганная прислуга, миски и чашки стояли на своем месте нетронутыми; порой что-то скреблось в коридоре, но на оклик никто не входил, лишь сама по себе тихо открывалась дверь. Это давал о себе знать Лис.

Студент Чу, поглощенный учебой, почти забыл о новом жильце. Но как-то вечером, когда он ходил по комнате, заучивая стихи, вдруг зацепился за что-то и выдрал клок из штанины. Нагнувшись, Чу провел ладонью по одной табуретке, по другой, но не нащупал ни единого гвоздя. Через минуту он почувствовал, как кто-то дернул его за другую штанину, и, резво повернувшись, успел разглядеть острую мордочку Золотого Лиса.

— О да, ты прав! — воскликнул Чу. — Я так виноват перед тобой: пригласил в гости, а сам не уделяю тебе достаточно времени и внимания… Хорошо, что ты напомнил о себе. Хочешь, я сейчас спою тебе какую-нибудь песенку или сыграю на скрипке?

Жена студента с удивлением наблюдала, как Чу играл, обратившись лицом к стене, как кланялся перед собственной тенью, но расспрашивать не решалась.

В первую ночь январского полнолуния, морозную и затяжную, Чу неожиданно проснулся, будто его кто-то настойчиво тормошил за плечо. Сев на кровати, он увидел в свете луны на столе печеную утку, замшелую бутыль и связку из сорока серебряных монет, которые блестели на шнуре, словно рыбья чешуя.

— Благодарю тебя, Лис, — шепнул студент. — Я очень рад, что снискал наконец твое доверие и дружбу.

Чу сорвал печать с бутылки — пьянящий пряный аромат распространился по спальне. Он наполнил чарку напитком, и вино засверкало в ней удивительной голубизной. Чу подержал в ладонях лисий бальзам. Отпив немного, ощутил во рту блаженный вкус, живительный огонь побежал по венам. Подобного вина не найти в наилучших погребах империи, подумал Чу. Почувствовав внезапный голод, он оторвал крылышко печеной утки и стал с аппетитом обгладывать его, выплевывая косточки на пол.

Наевшись, Чу принялся кружить по темной комнате, трижды обежал ее, а затем огромный диск луны выманил его на улицу. В доме крепко спали. Безумная радость охватила юношу, он почувствовал себя легким и ловким, тело его взвивалось в пружинистых прыжках. Это лисья натура, веками обуздываемая волей, законом и книжными наставлениями, проснулась в нем.

Вдруг он заметил, что его сопровождает Лиса. Вместе с ней он поднял голову к лунному диску, потянул носом и, сразу же безошибочным инстинктом учуяв, где дремлет самая зажиточная усадьба в округе, бросился со своей спутницей туда. Оставив Лису сторожить на улице, Чу одним прыжком перемахнул через высокую ограду и оказался во дворе. Приоткрыв дверь, он тихо проскользнул в дом.

На широкой кровати почивали бородатый мужчина в летах и молодая женщина. Студент сорвал со стены шубу, подбитую соболями, и мех скользнул по лицу спящей. Наверно, ей показалось, что это борода мужа, так как она нежно шепнула: "О милый мой…" — и придвинулась к нему. Тогда Чу стянул с ее запястья золотые браслеты, и они тихо зазвенели при этом. Мужчина со словами "Любимая моя!" заключил жену в объятия, и они опять крепко уснули, прижавшись друг к другу.

Студент с минуту прислушивался к их ровному дыханию, потом тихо вышел и, перепрыгнув через ограду, помчался с Лисой обратно. Дома он завернул браслеты в шубу и спрятал все под кровать, как в лисью нору. Свернувшись в постели калачиком, накрылся с головой одеялом и, уже засыпая, услышал, как Лиса вспрыгнула на кровать и улеглась рядом с ним.

Разбудила его жена. Она стояла над ним и ласково шептала:

— Чу, дорогой, слышишь, какой с самого утра шум в городе? Этой ночью обворовали самого высокопоставленного мандарина, председателя твоей экзаменационной комиссии…

Чу, находясь во власти Лисы, злорадно рассмеялся. Присев на кровати, он поведал жене свой странный сон.

С каждым его словом глаза женщины все больше расширялись. Сначала она глянула на стол: там лежали остатки обглоданной утки и глиняная бутыль с вином. Потом, опустившись на колени, она вытянула из-под кровати соболиную шубу, из которой выкатились золотые браслеты. Значит, это был вовсе не сон, а страшная правда.

Женщина прижала пальцы к побелевшим устам и с отчаянием посмотрела на мужа. Но тот только громко рассмеялся, и смех этот очень напоминал лисий лай.

— Ты хочешь опозорить честное имя своего рода?.. Разве для того ты столько лет учился, чтобы стать вором?

Но Чу смеялся над ее словами и все пытался натянуть ей на руки золотые браслеты и набросить на плечи соболиную шубу.

— Уверяю тебя, не в одном императорском чиновнике сидит лис. Я чую их сейчас — даже на расстоянии… Мы с ними поймем друг друга без слов, я буду всего лишь лисом среди лисов!

Жена Чу в отчаянии искала спасения. Неожиданно она вспомнила, как муж, готовясь к экзамену, повторял вслух: "От лисьих чар противоядием считается лунный дождь — ртуть". Женщина налила в чарку вина, отливающего голубым цветом, не похожим ни на один напиток на земле, и капнула туда ртуть. В тот же миг вино замутилось, и утраченные чары его осели на дно в виде клочков лисьей шерсти.

— Не знаешь ли ты случайно, где сейчас твой приятель Лис? — осторожно спросила она мужа.

— Конечно, знаю. — Он показал на углубление в одеяле: — Спит у меня здесь под боком после ночной беготни…

Тогда жена быстро добавила еще одну каплю ртути, и весь дом задрожал — от основания до изогнутых краев крыши. Лис, сраженный этим, рассыпался вдруг на тысячу радужных бликов, какие обычно отбрасывает на солнце кристалл. Скрипнула дверь, хотя и на этот раз никто не переступил через порог. Жена с облегчением вздохнула.

— Безумная! — крикнул разгневанный юноша. — Ты неуважительно отнеслась к моему гостю!

Он пытался вырваться из ее рук, чтобы бежать за изгнанным Лисом и вымолить у него прощение. Однако жена решительным движением поднесла к его губам чарку с вином. На этот раз напиток оказался таким горьким, что даже обжег. Проглотив первый глоток, Чу упал на колени и зарыдал.

— Что я натворил, несчастный! Как теперь осмелюсь показаться на глаза мандарину, моему учителю!

Чары развеялись, остались только страх и стыд. Долго муж и жена шептались между собой. Ночью студент прокрался огородами к усадьбе мандарина. Ограда была высоченной, даже не верилось, что можно через нее перебраться. Поэтому он только перебросил во двор связанную в тюк шубу и услышал, как со звоном катятся по камням золотые браслеты.

Чу кинулся наутек. Бешено забилось сердце, когда над оградой заколыхалось множество фонарей и его настигли крики разбуженной челяди.

Город бурлил с самого утра: "Кто-то подкинул украденные вещи к дому мандарина!"

Студент Чу отлично сдал экзамены, учителя присудили ему высокую награду. На следующий день ему должны были вручить табличку с выгравированной на ней степенью для чиновничьей должности, вышивку с драконами, катящими солнце, коралловую бусинку и печать секретаря управляющего одной из провинций. Табличке назначалось висеть на алтаре предков, золотой вышивке — на груди студента, а кораллу — сверкать на круглой шапке мандарина. Должность секретаря в соответствии с императорским указом обеспечивала солидный доход.

Когда на следующее утро студент приближался ко дворцу, его удивило сборище людей, толпящихся перед входом. В первый момент он подумал, что это горожане желают ознаменовать присужденное ему высокое звание, однако скоро заметил, что все, задрав головы вверх, читают какую-то надпись, нацарапанную на стене под самой крышей — там, куда не смог бы, казалось, забраться никто из простых смертных. Надпись гласила: "Студент Чу украл у мандарина шубу, а у его жены — золотые браслеты, никто не поймал его за руку, таким образом, теперь он — вор с ученой степенью!"

Чу задрожал. Обо всем знала только жена, подумал он в отчаянии, но она не могла меня выдать… Следовательно, это месть Лисицы! Стыд жег его. Он хотел было повернуть обратно, спрятаться от людских глаз, бежать на край света… Но поздно — зеваки заметили его, и Чу вынужден был с поднятой головой войти во дворец, дабы подчиниться справедливому приговору.

Пожилой мандарин долго смотрел ему в глаза, потом промолвил:

— Расскажи мне всю правду, Чу, ты ведь прочитал обвинение, нацарапанное на стене.

Пришлось юноше во всем признаться и на коленях просить наказания за содеянное. Но мандарин вручил ему табличку, вышивку с драконом, коралл и печать.

— Как же я могу лишить тебя того, чего ты достиг своим трудом и знаниями, если само небо одарило тебя еще большим сокровищем — умной женой. Но запомни навсегда: не приглашай в дом гостей без ее согласия. Жена скорее заметит лиса среди тех, кто именует себя твоими друзьями. Характер ты их не изменишь, сам же быстро переймешь лисьи повадки.

Так студент Чу стал мандарином, разумно управлял провинцией, а изгнанный Лис больше не возвращался ни к нему, ни в дом его приятеля Йо.

Перевод О.Куринной

БОГИНЯ ИЗ СВИТЫ КУИН ЛИНЬ

Мы сидели в уютном садике, окруженном с трех сторон террасами, а с четвертой — высокой бамбуковой решеткой на сером сланцевом цоколе, обвитом цветущей вистарией. Тяжелые сине-фиолетовые кисти ее свисали до самой земли. Полуденный зной ослабел, и лишь стойки террас, покрытые красным лаком, еще держали в себе дневное тепло. Мне нравится это время дня, когда небо внезапно затухает, глазурь черепицы на крутых крышах начинает отсвечивать собственным светом, а стебли высохших трав, занесенные на верхушку крыши ветром из Гоби, выглядят в желтоватой пыли заката точно нарисованные тушью.

Соседний хутун, узкий переулок, дышал на нас запахом жарочного масла, рыбных соусов, маринованного чеснока и винных уксусов, порой доносилась приторная сладость больших белых цветов полевого вьюнка, который уже начинал раскрываться в предчувствии полнолуния. Отзвуки шагов, всхлипываний, птичьих криков, беготни ребятишек, незатейливая мелодия, насвистываемая на дудочке продавцом арахиса, не мешали моим мыслям.

На изогнутый рог крыши уселась цикада и заверещала так неистово, точно сверлила серебряную жесть. Ей вторила другая, спрятавшаяся в расщелине ограды, в тени огромных цветочных ваз, и голос ее звенел маленькой наковальней, лениво, с перерывами и похож был на запаздывающее эхо.

В короткие минуты затишья глухо позвякивали кубики льда в стаканах с виски, которые мы машинально покачивали, остужая напиток. Томас Внннинг, казалось, дремал, развалясь в плетеном кресле. Голова его была откинута назад, лицо отяжелело, на седую гриву волос лился рассеянный свет.

Поставив стакан, я принялся набивать трубку.

— Ты собирался рассказать историю своей любви, — бросил я осторожно.

Он открыл голубые, чистые, как у ребенка, глаза, посмотрел на меня отсутствующим взглядом и как бы про себя пробормотал:

— Я сейчас как раз вспоминал о ней… Только зачем тебе, собственно говоря, все это? Ты способен выдумывать истории и получше, а в невыдуманные давно небось перестал уже верить.

— Ты же обещал… Впрочем, если не хочешь, дело твое. — Я пожал плечами. — В таком случае плесни еще по глотку виски и продолжим молча наслаждаться этим тихим вечером.

Он приложил стакан ко лбу и с дремотной блаженностью улыбнулся — холодное стекло приятно освежало его. Не глядя на меня, он тихо начал:

— Было мне тогда двадцать три года, к тому времени я понаторел в синологии и за год прошел пешком восточные провинции Китая, собрав довольно много редких материалов. Мне тогда казалось, что я раз в десять превосхожу по всем статьям своих профессоров, так как легче других переношу тяготы скитаний, голод, опасности, могу найти общий язык как с монахами буддийских монастырей, так и с бандитами, впрочем, у них были свои твердые принципы и свое понятие чести. Никакие хвори меня не брали, одиночество тоже способствовало работе. Я так подробно описываю тебе свое тогдашнее положение, чтобы ты слишком поспешно не истолковал пережитое мной видениями или каким-нибудь минутным умопомрачением. Чувствовал я себя тогда способным сразиться хоть с целым светом, мало того, каждое утро, просыпаясь и потягиваясь, словно кот, от распирающих меня сил, нимало не сомневался, что бессмертие существует.

Как-то выбрались мы втроем в монастырь Куенг Чоу вместе с приятелем моим, старым Ю Чу, богатым антикваром, а точнее, коллекционером, потому что продавал он только наименее ценное, и синологом профессором Жаблонским, с которым я познакомился перед поездкой накануне вечером. Был с нами также необходимый в таких случаях слуга, присматривавший за теплой одеждой, одеялами и корзиной с термосами.

Экскурсия наша была не такой уж дальней — всего шестьдесят километров на восток от Шанхая, ехали мы в старомодном автомобиле с крышей, сложенной гармошкой на деревянных брусьях. Дорога пылила, но вид небольших холмов, поросших бамбуком, цветущих кустов, светло-зеленых от перьев молодого риса полей и тот незабываемый аромат весеннего воздуха, который ударял в голову, словно молодое вино, вознаграждали за все неудобства. Мы не преследовали никаких научных целей, просто захотелось посетить храм, побеседовать, насладиться солнцем, устроить себе попросту пикник.

Мистер Жаблонский извлек из кармана плоскую, обшитую кожей флягу, которую предусмотрительно наполнил коньяком, и мы время от времени прочищали им горло от пыли, буквально по капельке, так как автомобиль сильно трясло. Над верхушками деревьев блуждали тучи — явление здесь довольно редкое, поэтому водитель беспокойно озирался и пророчил грозу, одну из тех внезапных, наполненных громами, с теплыми струями проливного дождя, который превращает дорогу в красный поток.

Веннинг обстоятельно описывал мне всю эту картину, а передо мной вдруг возник образ профессора — крупная коренастая фигура, седые, постоянно взлохмаченные волосы и лицо, по-мальчишески задорное, багровеющее с каждым глотком, процеженным сквозь пухлые губы этого гурмана. Обшитая кожей фляга как раз и напомнила мне о нем.

— Извини, — прервал я нетерпеливо. — Этот Жаблонский случайно не поляк?

— Ты знал его? Да, поляк, ученый старого склада. Умел наслаждаться познанием, одарял нас миром старинной поэзии, найденные уникальные книги не прибавляли ему гордыни, не возносили над толпой, наоборот, приближали к жизни, удваивали в цене простые житейские радости. Помню, с каким восторгом он открыл нам великого поэта Ли Тай Бо, утонувшего во время купания в озере после веселого пиршества — захотелось посидеть на луне, отражающейся в воде. Никто из подвыпивших, как и он, друзей, которые обнимались в это время у озера с девушками, пели, играли на флейте и декламировали стихи, ничего не заметил, и пучина сомкнулась над бедным поэтом, вновь разгладилось отражение искаженного круга луны. Китайцы неохотно упоминают об этом, считая такую кончину позорной, хотя на самом деле это была смерть, достойная большого поэта. Жаблонский не только сам ценил его, но и прославлял. Интересно, где он теперь? Китай он любил по-настоящему…

— Его больше нет. Умер внезапно, как того и желал себе или, вернее, предсказывал, — уточнил я шепотом. — Здесь, в Пекине, душной июльской ночью. Нашли его за столом, уткнувшегося головой в начатую страницу, исчерканную силуэтами участников торжественного приема, на котором накануне побывал, с шутливыми клятвами, дружескими подшучиваниями над сильными мира сего. Он был и моим проводником, во многом я ему обязан своим знанием Китая. Пожалуй, ты прав, он был скорее несостоявшейся творческой личностью, нежели ученым, любил жить на широкую ногу, не ущемляя себя в еде и вине, и так же щедро угощал своих друзей. Родственники считали его сумасшедшим, глядя, как он растрачивает свое богатство на экспедиции в Китай.

И чем все обернулось? Потом в Польше произошла революция. Его предприимчивых, расчетливых братьев реформа лишила земли, пропали их поместья, а при нем остались его знания, и он, сумасшедший, выиграл на своем безумии. На родине зачли ему эти чудачества как заслугу, сделали профессором университета. Но если наезжал в Китай, то не ради литературы, а ради людей, чтобы окунуться в совершенно иную стихию… Но извини. Я умолкаю, рассказывай дальше.

— А знаешь, твое известие о его смерти меня как-то не взволновало, — снова заговорил Томас Веннинг. — В определенном возрасте человек уже смиряется с неизбежностью, попросту ждет своей очереди. А ведь с ним умерло и мое прошлое. Тот китаец-антиквар эмигрировал в Штаты. Наверное, тоже нет в живых, уже тогда он был стариком с лысой, отполированной, как желтая слоновая кость, головой. Не осталось у меня свидетелей, на которых я мог бы сослаться…

Китай — необыкновенная страна. Иногда, проснувшись среди ночи, я слышу немолчное топотание, гнусавые голоса, и представляется мне тогда, что китайцы только что выроились из глины, оплодотворенной плотью стольких поколений, что этой землей смерть никогда не завладеет, из нее потоком извергаются людские жизни, стекаясь в рабочие колонны, необъятные, неудержимые… — Он отхлебнул виски с каким-то лекарственным привкусом, посмотрел сквозь вьющуюся вистарию и темные линии витражей на желтом, пустом небе. — К самому монастырю невозможно было подъехать, пришлось выйти из машины и продолжить наше путешествие по извилистой, выложенной камнями тропинке. Над нами раскрывали свои зонтики бородатые уксусные сумахи, скала была скользкой, от влажного мха исходила приятная прохлада.

Весьма кстати пришлась и эта вынужденная прогулка, она умиротворяла после смены пейзажей, зеркальных рисовых полей, ослепляющих неожиданными бликами.

Храм был обнесен оградой в виде драконов, которые своими зубастыми пастями поддерживали ворота. Главное строение было небольшим, но изысканных пропорций, крыша напоминала распростертые крылья птицы. Задержавшись посреди двора, мы залюбовались статуями из голубого фарфора, хорошо смотревшимися на фоне вздыбленных, клубящихся облаков. На прогретых солнцем ступенях храмовых построек расположилось набожное семейство. До сих пор помню молодую мать в узких брюках, кормившую голого младенца; он сосал грудь, скосив глазки, повернувшись боком, чтобы не терять из виду нас, чужестранцев, обвешанных фотоаппаратами, сумками, фонариками.

Мы вошли внутрь. Это был один из редких храмов, посвященных не мужчине, а женщине. В полутьме стлался дымок благовонных свечек, словно легкой вуалью заслоняя от нас, смертных, лик богини Куин Линь, покровительницы любви. Ее высокое изваяние в золотистовишневых одеждах, ниспадающих тяжелыми складками, застыло в полутанцевальной позе.

Антиквар Ю Чу низко поклонился ей, словно давая понять этим жестом учтивости, что явился сюда не за добычей, а совершенно бескорыстно. Но уже через минуту он, как мышь, шнырял в полумраке, влезал на ступени алтаря, обстукивал согнутым пальцем старые фарфоровые чаши, полные серого пепла от истлевших курильных палочек. Подсвечивая себе фонариком, искал знаки, проверял эмаль на трещины. Напрасно таращили на него глаза, чудовищно оскалив зубы, властители ада с поднятыми мечами, демоны, стерегущие святилище.

Жаблонский принялся разбирать строфы, вышитые на длинных шелковых свитках, струящихся со сводов. Мы старались не мешать друг другу. Я засмотрелся на богиню, и мне показалось, что ее забавляет мое восхищение, она даже снисходительно улыбнулась — или, может, это колыхание жертвенных благовоний создавало иллюзию движения?

Я шел вдоль стен, водя по ним лучом фонарика. Моему взору открылась фреска — свита играющих богинь. Нарисовал их, по всей видимости, талантливый художник, потому что они ничем не напоминали распространенный образец живописания, изображена была просто стайка расшалившихся девушек. Они бросали друг в дружку мячом, взлетая над пушистой травой, и в их движениях чувствовалось сознание своей привлекательности и красоты. Стремительные прыжки, дуновение ветерка колыхали шелк одеяний, являя воображению их гибкие тела. Все это было не игрой, а музыкой.

В луче фонарика мелькнула группа разбегающихся девушек, суматошные жесты вперемешку со смехом, вытянутые для защиты руки… И в стороне — та, которая, наслаждаясь их страхом, держала мяч в поднятой руке, выбирая себе жертву. Я видел ее напружившиеся бедра, маленькую грудь и рассыпанные черными прядями волосы… Она была прекрасна!

Засмотревшись на картину, я споткнулся и нащупал рукой большую кожаную подушку с вмятинами от колен. Видимо, не только я любовался этой фреской, но и монахи часами стояли здесь на коленях, всматриваясь в танцующих богинь.

Я вытащил фотоаппарат и установил треножник. Сверкнул белый свет, и снимок был сделан. В сполохе мне показалось, что разыгравшиеся девушки, заморгав длинными ресницами, посмотрели в мою сторону: я обратил на себя внимание непорочных богинь.

И, клянусь, самая красивая, та, с мячом в руке, увидела меня. Я выхватил ее кругом света, и внезапное желание дрогнуло в моем сердце. Боже, как мог бы я любить ее! Жадно вглядывался я в девушку: овал лица, легкие, словно крылья ласточки, брови, длинная шея, взбитые над затылком волосы — рука сама тянулась запутаться в них пальцами.

Нет, я не думал: "Если бы мне в жизни встретилась такая девушка, я полюбил бы ее", — рассказываю тебе, что буквально ощущал ее все это время, пока любовался богиней на фреске, она волновала и будила мое желание.

Вдруг мне показалось, что девушка задержала дыхание, и я впился в нее широко открытыми глазами. Она же в этот момент замахнулась и бросила в меня мяч. Это уже не могло пригрезиться, мяч ударился мне в грудь и покатился по ступеням алтаря. Вскочив, я принялся искать его с фонарем, ползая на коленях. Мяч я нашел под железным сапогом демона, словно он нарочно наступил на него, пытаясь спрятать от меня.

Достав мяч, я бросился к девушкам. Да, все происходило именно так. Мне давно пора было наткнуться на стену, но, кроме необычного, прямо-таки болезненного ощущения легкости, я ничего не почувствовал. И вот уже бежал по весеннему лугу, а девушки пытались окружить меня, преграждая дорогу. "Отдай! Отдай!" — кричали они, кроме одной, которая стояла в сторонке, словно слегка испуганная тем, что натворила.

Мне наконец-то удалось вырваться из этого круга. Чувствуя за своей спиной целый лес алчных трепещущих рук, я опустился на колено перед той, единственной, протягивая ей мяч.

Она была так близко, что платье ее касалось моей ладони. Не удержавшись, я обвил руками ее бедра и резко притянул к себе. Целовал и чувствовал, как тепло моего дыхания возвращается ко мне сквозь шелк запахом ее тела. Она вплела пальцы мне в волосы, поигрывала моим ухом, словно я был ее собачонкой (я и согласился бы стать ею хоть на всю жизнь).

Девушка опускалась все ниже, а мне казалось, что это я поднимаюсь, целуя ее тело, к девичьим губам, и вот она тоже стояла передо мной на коленях и, положив обе ладони мне на плечи, долго смотрела в глаза, прежде чем поцеловать.

Юные богини окружили нас, словно рой мотыльков, окликали ее, предостерегали птичьим гомоном. Я понимал, что моей избраннице завидуют и поэтому умоляют отвергнуть меня. Но она отрицательно покачала головой, и ее распущенные волосы скользнули по моим щекам.

Тогда девушки утихли, расступились, и к нам подошла сама Куин Линь. Волосы у нее были высоко заколоты серебряными шпильками, как подобает замужней женщине. Камни на украшениях сверкали зелеными и желтыми огоньками, словно кошачьи глаза.

Богиня поставила свои условия, потребовала высокой платы, понуждаемая напевными стенаниями девушек, но моя любимая на все соглашалась. Меня отвели в глубь сада, сначала я искупался в озере с горячим источником, потом мне принесли новую одежду, а на шею надели цветочные гирлянды.

Девушки заиграли на флейтах, ударили по струнам лютни, позванивая медными побрякушками. Мне велено было стать на колени перед богиней Куинь Линь, и та благословила наш брачный союз. Тогда я впервые услышал имя моей любимой: Лин Лин, оно напоминало звучание маленьких серебряных звоночков, которые ветер колышет под крышами храмов, где их развешивают, чтобы отгонять злых духов.

"Лин Лин", — восторженно повторял я, а она поворачивала ко мне свое лицо, улыбаясь сладко, точно ребенок во сне.

Потом нам устроили пир. Я пробовал неизвестные мне кушанья и пил вина, вкус которых помню до сих пор. Девушки слагали в нашу честь песни. Возвращались мы в зеленоватом свете луны, напоминающей выщербленное блюдо, скатившееся со стола богов. Девушки провожали нас целым хороводом с фонарями, мы проходили по крутым мостикам, отражающиеся огоньки подхватывала и увлекала быстрая вода.

"Лин Лин, ты в самом деле моя", — шептал я, обнимая ее на низком ложе, к которому она меня подвела. Лампа из резного нефрита рассеивала мягкий свет на обнаженное тело девушки, красиво очерченный живот и маленькую, не больше чаш для риса, грудь.

И были мы с ней муж и жена. Днем мне приходилось прятаться в спальнях дворца, слушая доносившийся издалека девичий хор, стрекотание музыкальных инструментов, птичьи трели флейты. Голос Лин Лин я узнавал безошибочно, сразу улавливал на слух ее быстрые шаги, словно пес, чуял запах ее тела и одежды. Возвращалась она ко мне только на короткую летнюю ночь. Только эти ночи и были нашими.

"Не думай обо мне так настойчиво, — просила она, опускаясь на циновку. — Это мешает мне как следует выполнять свои обязанности у моей госпожи — хочется все бросить и бежать к тебе… Все время сбиваюсь, повторяю в молитвах твое имя, даже в хоре пою громче всех, чтобы ты мог меня услышать".

Я давал обещания, клятвы. Когда она была рядом в плену моих объятий, гибкая и горячая, легко было соглашаться на все. Когда же утром она уходила, я до того тосковал, что зов моего сердца должен был разноситься по всей долине, словно клик оголодавшего ястреба.

А ночи неслись галопом. Я не считал тех ночей, их и так было недостаточно. Не существовал для меня мир без нее, моей возлюбленной, я забылся, одурманенный любовью, мне хотелось все время пребывать в этом восторженном состоянии. Был ли я счастлив? Трудно найти соответствующие слова, никогда здесь я не жил в таком напряжении! То, что ты знаешь, всего лишь тень, по которой, однако, можно определить, что существовало солнце. Там же я купался в избытке его сияния.

Луна напоминала серебряный крюк, повисший на зазубренных скалах. Лин Лин призналась мне, что ждет ребенка, озабоченно допытываясь, кого бы мне хотелось больше: сына или дочь? Но меня тогда вдруг пронзило каким-то холодом — будто догадка, что предназначение мое свершилось и скоро придет время уйти. Уйти значило умереть. Мне предстояло это так же, как предстоит цветку осыпание лепестков, когда начинает завязываться плод.

А Лин Лин обняла мою голову, прижала к груди, как мать, которая стремится защитить ребенка от страха перед жестоким миром. Я осыпал поцелуями ее тело, она отдавала мне всю себя, и, успокоенный, я уснул.

Как-то в полдень охваченная ужасом Лин Лин вбежала в комнату и, вцепившись в мою одежду, выдохнула в лицо: "Убегай поскорее, он тебя убьет!"

Пылающие, мокрые от слез щеки ее прилипли к моей шее.

"Кто мне угрожает? Пусть попробует со мной сразиться!" Я чувствовал в себе такую силу, что мог сопротивляться самим небесам. Но мой враг уже приближался, земля дрожала под ним.

Это был великан, весь из раскаленного железа, за ним тянулись почерневшие следы обугленных трав. Чешуя его панциря глухо позванивала и высекала искры. Глаза без зрачков горели красным огнем.

"Бежать уже поздно, — шептала моя богиня, дрожа от страха. — Спрячься, укройся где-нибудь здесь!" И толкала меня, ударяясь в мою грудь, точно волна, накатывающая на берег. Ее испуг передался и мне.

"Это главный дьявольской стражи, он узнал о тебе и хочет теперь растоптать, испепелить…"

Исполин наступал, будто поток лавы, стекающей с вулкана. Было безумием рассчитывать, что я смогу с ним справиться. Сжавшись в комок, я спрятался под кровать, наивно надеясь, что он не разыщет меня там. Я слышал его гулкий голос, громом прокатывающийся по долине:

"Чую человеческий дух! Где он прячется? Отдай его мне, и он будет извиваться и стонать на моей ладони…"

"Здесь его нет!" Лин Лин пыталась заслонить меня собой, но огромные железные пальцы уже пролезли в глубь павильона, на меня пахнуло жаром — пот каплями выступил у меня на лбу.

Бежать! Больше ни о чем не думал я в этот миг, ибо тело мое била дрожь в предчувствии близкой смерти. Весь скрючившись, руками и коленями упираясь в подбородок, плечами — в стену, я вдруг почувствовал, что она поддалась и я падаю, скатываюсь куда-то в яму, узкую, словно колодезь.

Очнулся я на полу, спина моя упиралась в кожаную скамейку.

Профессор Жаблонский цедил мне в рот коньяк. До меня все еще доносился рев железного чудовища, хотя слов я не различал.

"Он сейчас ворвется сюда! — рванулся я с места. — Бежим! Слышите, как он рычит?!"

Мне показалось, что дрожат даже стены храма.

"Гремит, — спокойно произнес старый китаец, поднимая голову. — Вот и догнала нас гроза, с самого утра собиралась".

Действительно, я уже различал медленное перекатывание грома по небесным буреломам. В ослепляющей вспышке молнии высветилась фреска на стене с танцующими на лугу богинями и той, единственной, обращенной ко мне с полуоткрытыми устами, словно она только что прибежала, запыхавшись, дабы произнести свое "прощай".

"Что это было?" — спросил я, опираясь на плечи коллег, будучи уверен, что они были свидетелями моих приключений.

"Все уже позади… Ты просто упал в обморок. Сердце, наверно. Перед грозой такое случается, — мягко объяснил мне антиквар Ю Чу. — Мы обнаружили тебя под стеной. Ты лежал скорчившись, без сознания, испугались даже, не умер ли, — когда мы попытались тебя поднять, ты безжизненно повис у нас на руках, не удалось даже пульса нащупать, как вдруг с криком ужаса ты пришел в себя".

"Погодите, погодите, — прошептал я. — Со мной приключилась необыкновенная история… Я должен вам ее рассказать, ведь не сошел же я в самом деле с ума".

Мы примостились под карнизом храма. Перед нами с шумом обрушивалась стеклянная завеса дождя, содрогались верхушки деревьев, по которым остервенело хлестал ливень. Я глубоко дышал, тело мое казалось мне слишком тесным. Свежий воздух, наполненный ароматами земли, доставлял наслаждение. Далекие зарницы высвечивали поросшие лесом горы.

Мои спутники выслушали рассказ и, представь себе, не высмеяли меня. Мы снова вошли в храм, и я зажег фонарь, осветив стертую, облупленную фреску. В некоторых местах крыша протекала. Свет упал на девушку с мячом. На ее щеках блестели слезы, но это могли быть и капли дождя, потому что и посреди храма стучал дождь в свежие лужи. Я с нежностью всматривался в любимые черты Лин Лин. Я ждал от нее какого-нибудь знака, подтверждения, умолял, чтобы она еще раз бросила в меня мячом.

И тогда вдруг холод пронзил меня, сердце бешено заколотилось. Я внимательно всмотрелся в рисунок дорогого лица. Да, у нее одной среди всех остальных играющих богинь волосы были заплетены в узел — прическу замужней женщины. Клянусь тебе, раньше узла не было, слишком долго перед этим рассматривал я фреску, чтобы не заметить этого.

Веннинг вопросительно взглянул на меня, как бы спрашивая, какое произвел на меня впечатление его рассказ. Я беспомощно развел руками в знак того, что полностью принимаю его версию. Но после паузы спросил:

— Ты ведь сделал перед этим снимок, он может подтвердить.

— Снимок у меня есть, на нем Лин Лин запечатлена с распущенными волосами!

Он быстро осушил стакан. Пересказ этой истории словно принес ему облегчение. А мне неожиданно показался очень забавным тот факт, что почтенный служитель науки верит в собственные сказки.

— Ну и что дальше? Ведь у твоей истории должно быть какое-то окончание!

— Ты так считаешь? — горько улыбнулся он. — Мне следовало бросить университет, остричь волосы, облачиться в коричневое монашеское одеяние и наняться сторожем в храм? Расставляя там светильники и зажигая курильные свечки перед фреской с богинями, я погружался бы в грезы. И казалось бы мне тогда, что моя божественная жена, подняв руку, делает мне знак: "Будь терпелив, в годину смерти я приду за тобой". Такого тебе хотелось бы конца?.. А я тем временем написал докторскую диссертацию, женился на другой женщине, у меня двое сыновей, один уже служит в армии. Я мог бы даже сказать, что был счастлив, что и эту жизнь считаю удачной. Если бы не помнил ту. Надеюсь, ты не принимаешь меня за сумасшедшего?

— Ну что ты!

Мы долго молчали. Пронзительно звенела цикада — словно скатывались с крыши серебряные шарики.

— Ты не пробовал еще раз попасть туда? — спросил я.

— Хоть это и покажется тебе смешным, но я почему-то не решился. Побывал там как-то один из моих знакомых. Храм оказался разрушенным, от фрески нет и следа. Всего-то и осталось мне что две фотографии: девушки с распущенными волосами и ее же, но с прической замужней женщины. Ты смог бы найти этому какое-нибудь разумное объяснение?

С минуту я молчал, посасывая давно потухшую трубку, и думал: обычно с двух сторон алтаря иногда повторяются одни и те же группы или похожие фигурные композиции и не обязательно они бывают идентичными. Может, скучающий художник позабавился, внося в свои рисунки какие-то изменения? И может, Томас сфотографировал сначала одну из стен, а после обморока привел товарищей под другую? Храм разрушен, ничего уже не выяснишь. Следовательно, зачем бередить его душу? Первый раз в жизни я пил виски в компании возлюбленного богини. В этом есть своя прелесть. Жаблонский, старый скептик, тоже отнесся к этому с уважением.

Огромная красная луна взошла над воротами Хата-меню. Ночные вьюнки одурманивающе благоухали. Поверьте, и мне бы хотелось, чтобы он это пережил на самом деле, поэтому я сказал, взвешивая слова:

— Нет… Я не способен такое объяснить. Могу только позавидовать.

Перевод О.Куринной

ВРАТА БЕЗДНЫ

В ту ночь Чень Ю ворочался с боку на бок. Как остроумно, как едко готов он был парировать любое замечание сверстников — теперь, когда время уже упущено. Он смаковал шепотом каждый свой ответ, а потом, стиснув зубы, гнал от себя их обидные слова, но те назойливо, как комары, кружили с тонюсеньким писком у самого уха. Едва задремав, он просыпался в страхе, что упустил намеченный час. Подбегал к окну, однако багровая, как лицо пьяницы, луна едва придвинулась к эвкалиптам вблизи пагоды. Значит, настает полночь. Это подтвердило и хриплое петушиное кукареканье на плоских крышах домов.

Юноша вновь и вновь переживал нанесенное ему вчера оскорбление. Чем он хуже своих богатых товарищей, с презрением отославших его прочь? Правда, его древний род пришел в упадок, но ведь о заслугах прадедов, не раз занимавших высокие должности, помнили даже падкие на подарки учителя и наставники, когда выставляли ему оценки.

Экзамен прошел успешно, однако на торжественный ужин его так и не пригласили. Оба ученых мужа едва соизволили кивнуть ему на прощание, а смешливый приятель Гуань Ли хлопнул сложенным веером по плечу, поторапливая его поскорее уйти.

Вот сейчас у них, верно, кончается пиршество. Лица разгорелись от подогретого шаосинского вина, а губы лоснятся от свиного жира. Они с шумом прихлебывают чай, разгрызают, смакуя, зеленые листики. Согласно старинному обычаю, их шестеро. Оба старца, на чьих висках осела соль мудрости, посадили между собой веселую куртизанку, послушную, как воск, прикосновению ладони. Обращая к ней свои слезящиеся глаза, они побуждают ее к двусмысленным шуткам. А двое учеников — их пыл умеряется то движением прочертившего воздух пальца, то нахмуренной бровью — так и льнут к невинному ребенку, дочери живущей по соседству вдовы. Вольности куртизанки побуждают и ту на дерзость. Обе стремятся превзойти друг друга в кокетстве, но вдруг свист в подвешенной под потолком клетке дрозда напомнил девочке слова непристойной песенки, которую она вполголоса напевала, и ее щеки покрылись румянцем.

Разлакомившиеся старцы, хотя любовь ныне для них всего лишь начертанный взмахом кисточки иероглиф, провожают девочку домой. Тем самым они сохранят репутацию мужчин. Разомлевшие, растянутся они на циновках, а благодетельный сон превратит замысловатый иероглиф в картину сияющей весны, в напев фонтана, в строфу великого Ли Тай Бо.

Юноши проводят куртизанку, и ее смех раззвенится по улице, как серебряный колокольчик. Не сдерживаемые наставниками, изнывая от желания, они, как спущенные со сворки псы, вцепятся в ее одеяния. И куртизанка пригласит их на чашку чая. У такого сорта женщин есть, известное дело, приятельницы, которые явятся, стоит лишь хлопнуть в ладоши. Молодые люди не станут соперничать друг с другом, их щедро оделят любовью, насытят, и они уснут под музыку, напоминающую жалобный перезвон капель в фарфоровой чаше, когда стихает буря. Сквозь слипающиеся веки мелькнет в луче светильника, за прорезью шелков, пахнущая жасмином золотистая грудь с подкрашенным соском, но отяжелевшая ладонь уже не сомкнется на ней.

Чень Ю стремительно сел на ложе. Отвергли его, отвергли. Он был хорош, пока переводили стихи, был оселком, затачивающим нож дискуссии, его, весельчака и сплетника, тащили с собой на прогулку, но на пиршество не пригласили.

А ведь перед экзаменом они столько раз бродили вместе по выложенным камнями аллеям парка и, держась за руки, прикидывали, кем станут, что готовит им будущее. Богатые друзья сулили ему не слишком высокое место, видели его, правда, поблизости, но покорного, как тень.

А он ощущал себя избранником судьбы, призванным к великим свершениям. Верил, что восстановит былую славу имени Ю, вернет богатства с такой же легкостью, с какой из глиняной бутыли переливают оливковое масло в светильник, когда огонек, мерцая, гаснет.

Товарищи оттолкнули его от себя своим смехом, их отцы были высокими сановниками, знали тонкости судопроизводства как свои пять пальцев и могли за ширмой законов скрыть любое мошенничество. К задним дверям их домов стекались слуги тяжущихся сторон с закрытыми шелком корзинками и завистливым взором пытались определить ценность чужих подарков, от которых зависел приговор.

Отцы иных занимались ростовщичеством, и монета, описав круг, всякий раз снова падала в их кошелек.

А времена были неспокойные. В город врывались предводители военных отрядов. Спрыгнув с лошади на мостовую, широко раскорячив ноги, они, гнусавя, объявляли, какой выкуп причитается с города. И даже если поднесенная в лакированных шкатулках сумма была трижды пересчитана городскими властями, солдаты все равно бесчинствовали в домах, разбивали сундуки, грабили, лишь стон да дым из предместий вздымались в небо.

"Стану военачальником, — твердил, дрожа от мстительных мыслей, Чень Ю, — раздавлю город, как ореховую скорлупу, извлеку золотое ядро".

Но чтобы сделаться мандарином, надо купить должность, а чтобы стать во главе войска — раздобыть жалованье для конников и лучников.

Не улыбалось ему начинать карьеру писарем в банкирской конторе, превратиться в крючкотвора, которому, когда он присыплет золой только что составленный документ, суют извлеченный из-за ременного пояса дырявый медяк — за такой и нищий-то поблагодарит разве что плевком.

Начать солдатом? Глотка задубеет от красной пыли, а огрубелая кожа на пятках полопается на маршах… Ему доводилось видеть, как военачальник, несмотря на гневный рокот барабана, на все приготовления к обороне, бежал тайком в паланкине, а головы мародеров, захваченных авангардом нового завоевателя, катились по камням базарной площади, подобно дыням, пущенным пинком ноги.

Почему банкиры не плачут в голос, когда предстоит заплатить выкуп, а вопли доносятся лишь из мастерских, из лавчонок, из крестьянских лачуг? Почему для генерала и проигранное, и выигранное сражение сулит выгоду, он добывает и золото, и славу, в то время как коннику с отрубленной рукой, пехотинцу без ноги, ослепленному лучнику приходится нищенствовать, бить в колотушку?

"Нет, я не гожусь на то, чтобы взбираться по хрупким, как солома, перекладинам карьеры, — думал Чень Ю, — я должен стать сразу на мраморную ступень, занять незыблемое место".

Плетью хлестал его смех товарищей. Раздражала их спесь, их спокойная уверенность в том, что будущее расстелется у них под ногами, как ковер, многоцветный и пушистый.

"Попроси совершенных, — издевались они над ним, — воспользуйся ежегодным праздником… Жди у дверей храма, может, демоны прислушаются к твоей просьбе…"

Нависая над скалистым обрывом, над городом возносилась пагода, ее рогатые крыши, облитые золотом, пылали в лучах солнца. За алтарем помещались врата, ведущие в бездну. Оттуда вырывалось жаркое дыхание и шел запах серы, а если напрячь слух, то услышишь и отголоски: крики и стенания давно умерших людей.

Из этого подземелья раз в году вырывались демоны и вступали в монахов, изможденных тридцатилетним постом и умерщвлением плоти. Распахивались бронзовые двери храма. Выбегали бесноватые, валились на мостовую. Они опрокидывали прилавки и, ползая по плодам, изрыгали пророчества, а иные вступали в женщин, которые зачинали в тот же день. Так рождались ученые, законодатели, вожди и поэты… Иные воскрешали мертвых ударом кулака и, пробудив их, обращали в бегство или же смахивали язвы с изъеденных хворью тел, как стряхивают орехи с алой лещины, а слепцов наделяли даром видеть закопанные горшки с монетами. Но частенько бесноватые изрыгали хулу, от их прикосновений рушились стены дворцов, а под бешеным взором сажей наливались тучные колосья риса, вздымались вихри из ссохшихся трубочкой листьев и рыжей пыли, обрушивались ливни с градом из лягушек и ящериц-толстопузиков. Долго метались они по городу, пока их, окровавленных, обессилевших от сверхчеловеческого исступления, которое било ими о глиняные заборы тесных переулков, брызжущих кровавой слюной, в эпилептических судорогах, не утаскивали на циновках в прохладный сумрак храма.

Чень Ю не страшился подступиться к бесноватым со своей настойчивой мольбой об исполнении желания. Слишком долго он ждал.

Однако наука посеяла в душе сомнение, он боялся, что, поддавшись суеверию, станет посмешищем. А если товарищи поиздевались над ним? Может, все, что говорится о всесильном прикосновении бесноватых, не более чем выдумка стариков и поэтов — тех, кто сам неспособен к деянию?.. Для них Тянь Лун жонглирует пылающим солнцем, а чешуя его издает музыку, они слышат в ней шорох мелькающих пейзажей.

— Угомонись и спи, — бормотал юноша, дергая себя за расплетенные волосы, — ты будешь одним из многих, листиком среди листиков, и имя тебе будет — безымянный.

Вновь день начнется криком водовоза, семенящими шажками хромой матери, воркотней старой служанки, шуршанием веера из пальмовых листьев — мелькая перед глиняной топкой, будет он раздувать древесные угли, пока чад не возвестит о начале завтрака. А за окном гортанным голосом поощряет своих учеников учитель фехтования, стучат сабли-палки, топочут соседские мальчишки, что-то булькает в канаве для нечистот — это крестьяне черпают жижу в деревянные короба, а потом продают жителям со скидкой овощи, разбросанные пучками по плитам двора. Нет, нет! Сегодня он должен переступить грань повседневности! Сегодня он мужественно шагнет навстречу провидению!

Луна, словно измываясь, катила свой набрякший лик среди эвкалиптов. Верхний угол пагоды с закругленной крышей ярче проступил в ее мерцании, похожий на нос джонки в тумане.

— Пора! — буркнул юноша. Он надел туфли. Туже затянул пояс халата. Прополоскал рог, фыркнул водой в ладони и пригладил волосы на висках.

С фонарем на бамбуковом шесте он двинулся в сторону храма. Кривые улочки, разматываясь улиткой, вели его на взгорье. В танцующем свете фонаря вместе с тенями разбегались в стороны шелудивые собаки, рывшиеся в грудах отбросов, нагроможденных перед наглухо закрытыми красными воротами домов.

Небо стало выше и светлее. Он прибавил шагу.

Перед храмом стояли толпой нищие, жаждавшие чуда. Он оттолкнул женщину, надеявшуюся прикосновением бесноватого оживить свое бесплодное лоно. Смело переступил через наполовину объеденные проказой ноги человека, которого привезли сюда на низкой тележке. Светало. Он задул свой фонарь. Коснулся покрытых изображениями драконов бронзовых дверей пагоды. Они были скользкими от холода.

— Богов не интересует наша судьба, — пробормотал юноша. — И правильно. Кто мы, смертные, в сущности, для них? Наши радости и страдания — изменчивая игра облаков, рябь на воде… Но Ты, Гуань Линь[8], Милостивая Госпожа, два Твоих знака полны смысла. О Взирающая с Горы, о Ловящая Голоса, дай мне, чего я прошу, о чем умоляю…

Небо стремительно накалялось. Месяц, побелев, прыгнул вбок, как оторвавшийся кусок воздушного змея. Рассвело.

Юноша задрожал. Из глубины храма доносились крики одержимых. Все громче стук деревянных сандалий. Все ближе. Под руками безумных дрогнули створки. Флейтами запели дверные петли.

На фоне белеющего неба появились две тощих руки монаха с раскоряченными пальцами. Он стоял запрокинув голову. Закатившиеся, с отсутствующим зрачком, слепые, как у статуи, глаза глядели в пустую, отмытую голубизну.

Снизу, по ступеням, преграждая ему путь, ползли прокаженные, карабкались больные. Их завывания взмывали из тени храма.

Не успел бесноватый выскочить на улицу, как юноша подбежал к нему, вцепился в изодранное одеяние. Пав на колени, крикнул:

— О совершенный! Выслушай меня!

Монах повернулся к нему бритой головой.

— Чего тебе надо? — буркнул он гневно.

— Сделай так, чтобы мне гнуть шеи сильных! Чтоб сверкать лезвием над их головами! Хочу, чтоб у меня в ладони всегда звякало серебро! Хочу славы!

Лицо одержимого скривилось в горькой усмешке.

— Немало ты просишь, — засмеялся он, — дерзновенный! Но пусть будет так, пусть исполнится… Я дам тебе частицу своего совершенства!

Из глубины храма выбегали другие монахи в распахнутых на груди халатах: трепеща на бегу рукавами, вклинивались прыжками в молящуюся толпу. Хлестали, словно бичом, толстыми четками, валили наземь пинками, рычали, как тигры.

— Я, заключенный в смертную оболочку, не откажусь, конечно, ради тебя от удовольствия, какое мне дано испытать, разбивая это бренное тело о городские стены… Однако все, что исторгнуто из моей утробы, является мною и потому совершенно… Прими это в себя! На! Жри!

Монах вырвал у ближайшего нищего миску из скорлупы кокосового ореха, сунул под халат и передал ее юноше полную плавучего кала.

— Вот исполнение твоих желаний! Вот все твои надежды! Лакай! — рявкнул он, сунув миску в протянутые с мольбой руки.

И помчался по ступеням, словно уносимый бурей, покатился, падая, вниз по кривым улочкам города, отскакивая от глиняных стен домов.

Чень Ю схватил миску, погрузил в экскременты пальцы правой руки, поднес к губам. Смрад.

Исступленный хохот одержимого гудел внизу. Горькое чувство разочарования, отвращение овладели юношей. Содрогнулось его нутро. Он отбросил миску, обрызгав жижей каменные ступени.

Но, катясь, она засверкала в первых лучах солнца, как позолоченная. Юноша посмотрел на руку, пальцы его светились. Что это, испытание веры, что ли?

В задумчивости спустился он в город.

Не прошло и года, как все его желания сбылись. Демоны одаряют нас, чтоб показать, сколь ничтожны наши просьбы. Их милость оборачивается против нас.

Чень Ю отдавал шепотом приказы, и всемогущие подчинялись ему. Наложив руку на темя, он пригибал головы военачальников, над их согнутыми шеями взмахивал лезвием, а в карманах у него бренчало множество серебряных денежек. Он стал самым знаменитым не только в городе, но и во всей провинции Гуйчжоу парикмахером.

Достаточно было одного движения руки. Какое там руки, всего лишь трех пальцев: большого, указательного и среднего, которые он окунул в совершенство.

Перевод С.Свяцкого

СЧАСТЛИВАЯ СЕМЬЯ

В Багдаде, в царствование халифа Ахмада ибн Навадира, на городской окраине жил бедный поденщик Ахмад Талиб. Он снимал каморку в узеньком переулке неподалеку от канала с городскими нечистотами. Они-то и давали ему возможность удобрять грядку, которую возделывала его тихая жена Фатьма. Рано утром Ахмад шел на базар и подряжался носить корзины и мешки с сушеным инжиром. Он возвращался в сумерки, приветствуя сидящих на порогах домов соседей, дружески отзываясь на веселый оклик девушек, таившихся за оградами крыш.

Все знали и любили его, всем было известно: человек он услужливый и, нуждаясь в деньгах, всегда согласится на предложенную ему тяжелую работу. Любой сосед готов был присягнуть, что до тонкостей знает жизнь Ахмада и может головой поручиться за его порядочность.

А между тем по ночам, с молчаливого согласия Фатьмы, Ахмад выскальзывал из каморки — походка у него была вкрадчивая и осторожная, как у шакала. Одним прыжком он перемахивал через мерцающую полосу лунного света и растворялся в тени. Казалось, ему помогали укрываться стены и деревья, шорох веток заглушал дыхание.

Ахмад был вором. Так распорядилось провидение.

Так определили звезды, под которыми он родился, так предрешили люди, которые оскорбляли его при свете солнца, презирая за бедность.

Жена примирилась с ночной профессией мужа и бодрствовала, с трепетом ожидая легкого скрипа двери и бряцания брошенного в угол мешка — знак того, что ему сопутствовала удача. Она давно поняла: чтобы стать вором, так же как и муллой, надо иметь призвание, и, следовательно, Тот, Кто Никогда Не Спит, благоприятствует ночному промыслу мужа.

Ахмад Талиб был справедливым вором, нередко он упрекал себя за то, что подчиняется велению сердца, а не разума. Он никогда не протягивал руку к монетке бедняка, спавшего под стеной, хотя та светилась, подобно кошачьему глазу, между разжатыми пальцами; ни за что на свете не опустошил бы он тарелки слепца, не вынес бы из дома покойника подсвечников, хотя это так просто: выскользнуть вместе с толпой скорбящих. Случалось, оставаясь почти без добычи, он подбрасывал плачущей вдове только что похищенный кошелек.

Зато Ахмад не церемонился с богатеями, которым носил с базара плоды и овощи. Порой ему приходилось долго ждать оплаты, и тогда он запоминал во всех подробностях расположение двора, оценивал сундуки, знакомился с замками, и они покорялись ему ночью, как истинному хозяину.

У него было несколько правил, суливших ему безнаказанность. Он не признавал сообщников, хранил тайну и никогда до истечения года не продавал украденных драгоценностей. Он осторожно извлекал каменья из оправы, а серебро и золото расплющивал ударами молотка. И тогда в случае надобности можно было сказать: драгоценность валялась в дорожной пыли, затоптанная по воле Аллаха верблюдами и покореженная колесами арбы.

Дерзкие кражи встревожили визиря, и он приказал усилить бдительность и утроить караулы. Многих воров, которые были не столь осмотрительны, как Талиб, а порой и бедняков, сочтенных правосудием ворами, схватили и обезглавили.

В те дни Аллах благословил Ахмада, и Фатьма родила сына. Пригласили благочестивого старца, метнувшего на разглаженный ладонью песок пригоршню камней и разноцветных зерен.

— Тебе предстоит радоваться и скорбеть, Ахмад.

Родился сын, который будет и твоей гордостью, и твоим палачом. Однако любовь скует вас крепче любой цепи. Хоть ты и не будешь учить сына, он без тебя освоит твои уроки. Эти мои слова, сегодня, может, не вполне понятные, обернутся завтра его судьбой.

Ахмад одарил старца и задумался над пророчеством. Фатьма умоляла мужа не думать больше о богатстве и отказаться от ночных похождений. Ахмад пересчитал свои драхмы, и вдвоем они убедились, что на жизнь для троих скопленного серебра недостанет. Поддавшись уговорам жены, решив заняться честным заработком, Ахмад нанялся погонщиком ослов и двинулся с караваном богатого купца в далекую Индию. Через три года он рассчитывал вернуться, надеясь, что хозяин щедро вознаградит его.

Он ушел, провожаемый всей улицей, нагруженный скромными подарками и напутствуемый благословением подобных ему бедняков.

Смоковницы давали Фатьме свой урожай, грядки у стены приносили плоды, помогали соседи. Мальчик рос веселый и здоровый. Минули три года, но муж не возвращался. Тщетно выспрашивала Фатьма проводников и купцов, путешествующих по дальним странам. Они рассказывали ей о грозных ущельях, кишащих разбойниками, о корыстолюбивых ханах, о лавинах и бурных реках, о вампирах и о красоте индийских женщин, под чьими танцующими стопами подрагивает от вожделения земля. Одни уверяли, что мужа, по всей вероятности, ограбили и убили, ибо в долинах вместо камней виднеются выбеленные солнцем человеческие черепа, другие, прикладывая в знак правдивости сведенные воедино пальцы ко лбу, к губам и к сердцу, нашептывали, что он, несомненно, забыл о жене, поселился в чужом краю и женился на красавице.

Ни улочка, ни смрадный переулок рядом с каналами, проложенными от дворца халифа, не менялись, убыло, правда, стариков, зато прибыло детей, и сын Фатьмы, юный Али, стал похож на подрастающего козленка. Женщины одаривали его пригоршнями фиников, мужчины пощипывали за шею, глядя на него с вожделением.

Минуло двенадцать лет. Однажды вечером, едва мать уснула, мальчик выскользнул из дома, а утром положил на ее ложе золотой браслет. Тогда она обняла его своими натруженными руками и горько заплакала.

— Кем был мой отец? — спросил он. — Он является мне ночами и будто зовет меня, манит скользить среди спящих, неуловимый, как дым от костра.

— Твой отец был вором, — призналась мать, — но он никого не обидел… Он отнимал у тех, кто безнаказанно крадет сам, прикрываясь щитом высокого рода, закона и сильных друзей. Твой отец принес себя в жертву тебе. Он не хотел служить тебе дурным примером, к тому же для трех желудков рису было маловато, и он отправился в путь, нанявшись в услужение к богачу купцу. Раз уж ты, наперекор наукам муллы, пошел по его стопам, то так, видимо, хочет сам Аллах.

И мальчик стал красть, а был он изворотливым, как змея, проворным, как ласка, пролезал между прутьями решеток, отпирал засовы, снимал перстни со спящих, а те, чувствуя, как он гладит их во сне, блаженно улыбались.

Однажды он отправился в караван-сарай и присмотрел там богатого чужестранца. Он не обмолвился с ним и словом, лишь собирал рядом верблюжий помет, а потом, улучив момент, подошел вплотную и из-под бурнуса выкрал тугой кошелек. Закидал его навозом и вынес, никем не замеченный, на улицу.

В кошельке оказались золотые пиастры и коробочка с рубинами. Мать схватилась за голову, поняв, какое это богатство. Кошелек они тотчас бросили в пересыхавший летом колодец, боясь, что поддадутся искушению: начнут продавать камни и разменивать золотые монеты. Когда придет лето, мальчик спустится по веревке вниз и босой стопой нащупает клад.

Али, посвистывая, бегал со сверстниками к реке на рыбалку, а мать стирала рубахи и отбеливала их на солнце.

В тот день случилось неожиданное. У порога их дома появился незнакомец и спросил, не здесь ли обитает вдова Ахмада Талиба. Он желал выяснить, какова ее судьба, за кого вышла замуж, как растет сын… Соседи доброжелательно и пространно рассказали о Фатьме и Али. Издалека крикнули подходящей женщине, что явился пришелец с вестями о муже.

Она подбежала, с трудом переводя дыхание. Сотни глаз следили за их встречей. Фатьма стояла, освещенная ярким солнцем, прижимая к груди корзину с бельем. Сердце ей говорило, что этот рослый и богато одетый чужестранец и есть ее пропавший Ахмад.

К великой досаде соседей, Фатьма попросила вновь прибывшего переступить порог ее жилища. И, лишь закрыв на засов дверь, они пали друг другу в объятья.

Ахмад рассказывал о своем путешествии, о холоде и тяготах, о разбойниках и о коварстве купцов, которые грабят, не вынимая ножа, не угрожая мечом. Их караван добрался до Индии. Там он спас жизнь своему хозяину, когда тигрица напала на лагерь. Он поведал о неблагодарности и о человеческой подлости. Они укрылись в пещере и, швыряя горящими сучьями, отогнали хищника. Но из-за их воплей и рыка раненой бестии, подобного грому, свод пещеры обрушился, и Ахмад оказался заживо погребенным. Купец, от которого его отгородила каменная лавина, ушел утром, даже не попытавшись откопать своего слугу.

За это его постигла кара. У выхода из ущелья на караван напали разбойники, разграбили, перебили слуг, а самого купца столкнули с проклятиями живым в пропасть.

Потом они разбили лагерь в той самой пещере, дивясь, что ее очертания изменились. Они растащили камни, ибо в одном из коридоров помещался тайник с их сокровищами. Скрываясь в темноте, Ахмад слышал их совет, видел в свете факелов, в каком месте они закопали награбленное.

Когда на следующий день разбойники удалились, он схватил мешок с сокровищами и ушел по тропинкам в горы. Изнемогая от голода и жажды, он не в силах был тащить на себе добычу. Плача, бросал он по одному золотые кольца и цепи, пока у него не осталась горсточка рубинов. Сторонясь большой дороги, добрел до Индии и там расхворался. Болел он долго. Нищенствовал, работал на полях, разделяя участь бедняков. Ждал, когда посланные для наведения порядка на границу войска вернутся, сообщив об уничтожении разбойников, и караваны вновь двинутся долинами.

Однажды у городских ворот он среди сотни других голов опознал голову предводителя разбойников, насаженную на кол.

Тогда он решил вернуться. Немало препятствий одолел он в пути, блуждал в пустыне, попал в рабство к курдам, но всякий раз присущая ему благородная повадка и поразительная ловкость открывали ему сердца людей и распахивали ворота тюрем.

Зашитые в рубище рубины сохранились: вши, колючки чертополоха и налипшая на одежду грязь отпугивали самых алчных грабителей, ни у кого не протянулась рука пошарить под плащом оборванца.

Подъезжая к Багдаду, он продал один из камней, приобрел достойную одежду, оружие и лошадь. Сперва он хотел разузнать у соседей, каковы дела в семье, и лишь потом открыться своим близким. И поэтому решил переночевать в караван-сарае. И тут радость возвращения помрачила его рассудок, он опростоволосился, дал украсть у себя все свое богатство.

Ему не остается ничего иного, как пуститься в обратный путь, поскольку он вернулся с пустыми руками.

И тогда, обняв его, Фатьма поведала шепотом, что кошелек, похищенный искуснейшим из искусных, уже опередил его, что он находится в этом доме и покоится укрытый на дне колодца, а вором является не кто иной, как его собственный сын Али.

А вскоре и сам Али стукнул пальцами в доски и был принят в объятья отца.

Сын примчался домой с удивительной вестью. Рыба затащила леску его удочки в глубь канала. Пытаясь освободить крючок, он забрался под его мрачную арку и тут обнаружил, что один из прутьев решетки, за которую он схватился, болтается в гнезде и вылезает из каменного основания. Через щель можно проникнуть в канал, ведущий ко дворцу визиря. Сгорая от любопытства, он стал пробираться по скользким камням и услышал, как слуги похваляются своим участием в подготовке к свадебному пиршеству, расставляют столы; до него донесся также свист бича и голоса стражников. И тогда он возжаждал проникнуть ночью во дворец и лишить сокровищ того, кто выжимает золото из каждого жителя Багдада.

Отец выслушал со вниманием этот дерзкий план и вполголоса сказал:

— Вовремя я вернулся, сын мой, это будет и твое и мое последнее дело, поклянемся в том Аллаху и пойдем вместе! Слишком я тебя люблю, чтобы отпустить одного.

И тут они договорились, как все устроить. Фатьма притворится, что живет, как прежде, в одиночестве, скажет соседям, что незнакомец привез вести о муже, который поселился в далекой Индии, забыв и бросив ее.

Ахмад через год после ограбления дворца вернется домой. Али же следует, как и прежде, подрабатывать услугами, а к сокровищам он притронется не раньше дня своей свадьбы.

Ночью они тихо спустились в булькающую воду и, вынув ржавый прут, проникли в черный зев канала, словно в отверстую пасть дракона. Сток становился все уже, они взбирались, с трудом переводя дыхание, казалось, пробужденные злым заклятием замшелые мокрые камни сжимают им ребра, стремясь превратить их в кровавую жижу. Но вот уже мальчик коснулся вытянутой рукой точенной из белого мрамора решетки, толкнул ее, и она подалась. Он выполз на теплые еще от дневного солнца плиты двора.

Прислушался. Тишина. Кругом под сводами галерей стояли накрытые для пиршества столы, пахло жареным мясом и розовым маслом, которым покропили сласти. В плетенных из серебряной проволоки корзинах благоухали изысканные фрукты, виноград и гранаты, финики и абрикосы.

Он помог отцу выкарабкаться из узкого хода, велел залезть под скатерть. Как крыса юркнул Али вдоль стены к спальне визиря. Повременил, пока не пройдет стражник. Потом его вспугнули стоны спящего, который метался на своем ложе. Слуга-евнух сыпанул благовоний на древесные угли, тлевшие на медном подносе. Пришлось подождать, пока слуги вновь не погрузятся в сон. Минул час, прежде чем он начал собирать приготовленные для новобрачной подарки. Думал: "Мать, ты даже и не мечтала, ты даже взглядом не посмела бы коснуться такого чуда… Сегодня ночью я сам повешу на твою шею это ожерелье… Я люблю тебя, мама, и хочу достойно одарить. Моя любовь чище, чем страсть визиря…"

Когда он бесшумно выскользнул во двор, он застал там отца, лакомившегося лучшими кушаньями со свадебного стола.

— Так долго пришлось тебя ждать… Я решил малость перекусить… Прислушивался, а рука невольно тянулась к блюдам, я набил себе брюхо, как сам визирь! — смеясь, рассказывал на обратном пути Ахмад.

Но вскоре в ужасе смолк. Ему не удавалось втиснуться в узкое отверстие хода. Сын, опустившийся меж тем на дно, вернулся и попытался втянуть его вниз. Голова прошла, кое-как пролезли сведенные вместе плечи, но живот накрепко застрял между камнями. Тщетно тужились они. Сыпался гравий, но заклиненное в люке тело Ахмада даже не шелохнулось.

— Сын, — прошептал он. — Поклянись, что исполнишь волю отца! Может, наказ мой покажется тебе жестоким… Но это от чистой любви к тебе, сынок, и к матери!.. Вам двоим надобно выжить. Если меня схватят стражники и если даже я не проболтаюсь на пытке, они пойдут по следам, соседи меня опознают, донесут ради награды… Сын мой, я с радостью пожертвую для вас жизнью, лишь бы обеспечить вам сытую и безопасную жизнь! Послушай меня! Ты отрежешь мне голову и похоронишь ее как подобает. Сокровища спрячешь и не тронешь до самого дня своей свадьбы. Будешь тратить богатство с умом. Береги мать, заботься о ней и люби за нас обоих. Если твоя любовь к ней меньше моей любви к вам обоим, ты погубишь всю семью! Выбирай…

И юный Али, поцеловав отца в губы, одних взмахом кинжала отсек ему голову и унес ее вместе с награбленными сокровищами. В ту же ночь он похоронил ее на кладбище, а сверток с драгоценностями бросил в колодец.

Вернувшись домой, он рассказал обо всем матери, и та содрогнулась, вспомнив о предсказании. Сын умолял ее не впадать в отчаяние, ибо даже слезы могут ее выдать — и тогда это будет стоить жизни им обоим. Обняв мать, он шептал ей о мужестве отца и о любви, которая объединяет их семью.

Утром в городе разошлась весть о грабеже во дворце визиря. Рассказывали, что в канале был найден обезглавленный труп, значит, воры перессорились друг с другом из-за добычи и дошло до кровопролития.

Визирь велел возить останки по улицам города, и все население обязано было в определенный час выйти из домов. Стражники внимательно следили за лицами: не заметят ли в ком замешательства, страха или скорби в связи с утратой близкого человека.

Когда под гром барабанов носилки с останками стали приближаться к их переулочку, мать шепнула, вцепившись в руку сына:

— Отойди от меня, беги, мне не сдержать слез…

И мальчик отошел, забрался вместе с другими мальчишками на высокую крышу соседа — казалось, для того, чтобы получше рассмотреть это странное шествие.

Гудели барабаны. Вздрагивая на доске, обезглавленный труп приближался к воротам своего дома. Когда процессия приблизилась, мальчик, внимательно наблюдавший за матерью, перегнулся вниз и свалился с крыши. Лежа на дороге со сломанной ногой, он громко стонал. Мать с криком бросилась к нему на помощь.

Судьи, стражники и слуги обступили лежащего, но всем было ясно: мать плачет и причитает над сыном, с которым произошел несчастный случай. А соседи поклялись, что это вдова, что ее муж исчез десять лет назад, отправившись с караваном в Индию. И шествие с трупом двинулось дальше.

Сломав себе ногу, сын спас мать. Так взаимная любовь пришла им на помощь.

Соседи сочувствовали им, зная, что незнакомец принес недавно последний привет от мужа. Памятуя о том, что Фатьма овдовела, они помогали ей, пока не выздоровел Али. Когда настало лето, Али извлек сокровища отца и визиря из колодца. Продал один рубин, а остальное зарыл на кладбище, мысленно взывая к отцу, чтоб тот оберегал их общее имущество.

Жили они тихо, ничем особенным не выделяясь среди соседей. Ели скромно, работали не покладая рук. Одно только поражало людей: то была семья, где царила настоящая любовь.

Перевод С. Свяцкого

РОБКИЙ ЖЕНИХ

Бумажный дворец вспыхнул изнутри зловещими языками пламени, потом наклонился, обнажая конструкцию из горящих бамбуковых палочек; нарисованные на его стенах слуги падали в огонь, трепеща как будто бы от страха, и черными хлопьями улетали в небо. Целые пачки банкнотов, позолоченных жаром, корчились, брошенные на раскаленные угли. Сдерживающей рыдания прекрасной Мей Ли казалось, что это багровые руки демонов считают деньги, которыми живые хотят их подкупить. Огонь весело пылал, с хрустом пожирая палочки, мурлыкал, как довольный кот, потрескивая искрами. Начавшую тлеть траву участники траурной церемонии затаптывали сандалиями. Свершилось. Жертва, которая должна была облегчить переход души умершего в Нефритовую Империю, была принята, у отца теперь есть много денег для подкупа стражей и судей ада, он взял с собой дворец и слуг, буйволов и поля. Ему должно быть там хорошо.

Мей Ли сжала руки, спрятанные в длинные рукава траурного белого платья. Ее охватило острое чувство одиночества. Она подняла глаза к холодному и пустому небу — только одна звезда, несмотря на сияние заходящего солнца, зелено блеснула, как кошачий глаз. Вверх летели черные хлопья гари. Как же все это быстро кончилось…

Пока гроб, выдолбленный из ствола камфарного дерева, обернутый циновкой и накрытый тяжелой, как щит, крышкой, еще покоился под навесом садового павильона в ожидании того, когда пройдет положенное количество дней и наступит благоприятная дата, определенная гороскопом, ей казалось, что отец незримо присутствует в доме.

Она проходила мимо него, чувствовала его присутствие в столовой, слышала шаги в библиотеке, полной книг в переплетах из черепахового панциря, благовонного дерева и шелка. Проснувшись ночью, девушка чувствовала, что отец только что склонялся над ее изголовьем с намерением шепнуть какие-то важные слова, но, испугавшись ее открытых глаз, отступил, притаился в темноте. Мей Ли, чуть приподняв голову и затаив дыхание, вслушивалась в глухое биение сердца, ощущая, как большие и теплые слезы катятся по ее щекам.

Утром она выбегала в сад и касалась рукой гроба, окрашенного в прекрасный темно-вишневый цвет. Лак, несмотря на плетеные циновки, был скользким от росы. Благоухало камфарное дерево. Мей Ли казалось, что отец там, внутри, похож на куколку бабочки, она такие куколки находила осенью в щелях деревянной веранды. Его нельзя беспокоить, нужно верить и ждать.

Но вот пришел день, определенный гороскопом. Пребывание умершего среди живых продлили до полных пятидесяти семи лет. Собрались знакомые и друзья. Она должна поклониться им, поблагодарить за память. И уйти. А в этой части поля, которое уже много веков принадлежало ее семье, останется еще один высокий холм из фиолетовой глины, не зарастающий травой и сорняками. Из вставленных в глину курильных палочек к небу поднимаются голубоватые струйки дыма. Надпись на камне провозглашает мудрость дао: "Я отказался от последнего желания и теперь свободен".

Не прошло и года, как последний из друзей отца перестал посещать дом сироты, спрашивать о здоровье и о заботах, связанных с ведением хозяйства.

Мей Ли поняла, что отец в доброжелателях своих тоже умер, а его место в их сердцах, как в опустевших покоях, заняли нетерпеливые живые. Она смирилась с этим, ибо ее воспитали в скромности и не обещали многого в жизни. Девушка знала, что ее замечали только благодаря отцу, тем более что он был высоким чиновником при императоре, а сама она была недостойна внимания его друзей, достаточно того, что удостоилась чести быть им представленной, и тут же ее забыли. Да и кто помнит полет бабочки?

Неприятное это было чувство. Мей Ли думала, что горький плод одиночества ей удастся вкусить, не поливая его слезами. У нее была верная нянька Хо Минг, которая ей заменяла мать. Девушка пыталась заполнить свое время работой, давала слугам различные указания, кормила сверчков в бамбуковых клетках, вышивала цветы ириса и вполголоса читала стихи поэтов, аккомпанируя себе на трехструнной гитаре. И все же она чувствовала себя ненужной, погруженная в пустоту бессмысленных дел.

Мей Ли видела, как служанку, которая пошла за водой к источнику, сопровождал возлюбленный, покачивая бадейками на коромысле, бабочки перелетали от цветка к цветку, а слова поэтов заставляли ее догадываться о прелестях неизведанной любви. Ах, как же ей хотелось стать нужной кому-то, а уж о любви она не смела даже и мечтать!

Отец Мей Ли не брал подарков и принимал справедливые решения. Воспитанный философами, он занимал должность судьи и был верен правде, за что неоднократно впадал в немилость. Вельможи постоянно занимались интригами, считая, что положение при дворе, родословная и богатство гарантируют им безнаказанность. Бывало, что через несколько лет отца снова удостаивали милости, потому что эти интриганы сами становились для себя судьями и палачами. Но богатств не прибывало, и того, что Мей Ли получила в наследство, могло ей хватить лишь на скромную жизнь. Вот почему юноши, равные Мей Ли по положению, не пытались добиваться ее руки. Она знала об этом, но все еще надеялась на то, что кто-нибудь полюбит ее бескорыстно, оценит достоинства и характер, восхитится ее красотой, поднимет с колен.

Сердце Мей Ли было как сосуд, до краев наполненный этим трогательным ожиданием; она бережно его несла, ей хотелось немного нежности. Няня Хо Минг заботилась о ней, старалась приготовить вкусные блюда, расчесывала длинные черные волосы, одевала в нарядные платья, слуги относились к ней с уважением, но разве все это могло удовлетворить девушку?

По полету ласточек Мей Ли пыталась предугадать будущее, слушала пение южного ветра, который поскрипывал стеблями качающегося бамбука и плакал на скрипичной ноте, предвещая непогоду. Девушка грустила, прижав руки к порывисто бьющемуся сердцу. Часто она впадала в задумчивость и стояла, прислонив голову к колонне веранды. Теплый ветерок, казалось, был дыханием невидимого возлюбленного, а солнце, которое ласкало ее прикрытые веки, девушка воспринимала как поцелуи. Но когда она открывала глаза навстречу блеску, наполненному разноцветными кругами, ей становилось стыдно и страшно.

В один из вечеров ей показалось, что она слышит шаги в глубине дома. Девушка обошла все комнаты, освещая себе путь масляным светильником, но дом был пуст, а входные двери крепко заперты.

В другой раз ее разбудил голос юноши. Прислушавшись, она поняла, что кто-то ходит по библиотеке и читает вслух стихи. Мей Ли хотела уже распахнуть двери, но подумала, что это дух отца, и решила остаться послушной дочерью и не входить туда до тех пор, пока он сам ее не позовет.

Однажды она увидела отблески света в комнатах, и ее охватил страх при мысли, что дом горит. Мей Ли распахнула дверь, но библиотека была пуста, только масляная лампа светилась на столе, зажженная незнакомой рукой, и лежала раскрытая книга с ветхими страницами.

Девушка какое-то время пребывала в нерешительности, боясь потушить светильник.

— Отец, — позвала она. — Это ты навещаешь наш дом?

Но ей никто не ответил. Мей Ли, прижав руку к сильно бьющемуся сердцу, подумала, что в опустевшей комнате могут проказничать духи — Лисы, которые иногда предпочитают селиться под боком у людей. Но она не хотела даже демонов восстанавливать против себя, поэтому шепнула:

— Кто бы ты ни был, гость дорогой, чувствуй себя здесь как дома, читай, отдыхай, только погаси потом светильник, чтобы огонь не наделал нам бед…

Сказав так, она тихо вышла из библиотеки, а потом долго не могла заснуть.

Утром Мей Ли увидела, что книга вернулась на полку, а обугленный фитиль обрезан и лежит на глиняной мисочке.

— Спасибо тебе, незнакомец, — вежливо поблагодарила девушка.

Мей Ли никому, даже няне, не сказала, что кто-то по ночам приходит в библиотеку и читает отцовские книги.

На следующую ночь, когда Мей Ли увидела свет, льющийся из неплотно закрытой двери библиотеки, она приложила глаза к щели и увидела юношу, склоненного над свитком, исписанным изящными иероглифами. Девушка с любопытством смотрела на него. Он ей казался красавцем: удлиненное лицо, гладко зачесанные назад волосы, забавные редкие усы; руки его, разворачивавшие свиток, были подвижны и хрупки, в темных глазах отражался тусклый блеск светильника. Видимо, он происходил из древнего рода, ибо весь его облик был мягким, кротким, юноша казался трогательно, почти девически красив. Во время чтения он шевелил губами, отчего у него подрагивали усики, при этом постоянно поднимал глаза и осматривался по сторонам, как будто в любую минуту готов был убежать.

Мей Ли казалось, что даже стук ее сердца может вспугнуть таинственного незнакомца, поэтому она стояла на коленях у щели в двери и старалась не дышать.

Неожиданно из ее волос выскользнула серебряная шпилька и со звоном упала на каменный пол.

Юноша вскочил, задул свет и исчез.

Мей Ли вбежала в комнату, зажгла светильник и высоко его подняла. У стены лежал старый халат отца, который он подстилал под себя, когда углублялся в чтение, потому что от каменного пола несло холодом, а старая Хо Минг не всегда приносила бронзовую жаровню с раскаленными древесными углями.

— Уважаемый господин, не бойся меня, — просила Мей Ли, — твои посещения доставляют мне столько радости… Позволь мне хотя бы смотреть на тебя. Ты не можешь себе представить, чем ты стал для меня. Я не буду мешать тебе заниматься, позволь только остаться в комнате и молчать.

На следующую ночь она осторожно приоткрыла дверь в библиотеку. Юноша стоял, вглядываясь в ее лицо, готовый скрыться в любую минуту.

Мей Ли поклонилась ему, и он ответил ей поклоном.

Девушка села недалеко от входа, радуясь тому, что видит красивого незнакомца рядом с собой.

Он читал и поглядывал на девушку, потом рукой дал знак, чтобы она ушла.

Мей Ли еще не была уверена в том, что мужчина не призрак. Весь день она пекла песочные пирожные, начиненные сладкой лотосовой пудрой. Ей было радостно от мысли, что она может заботиться о нем.

Ночью, войдя в библиотеку, Мей Ли несмело подошла к юноше, поставила на стол тарелку с пирожными и попросила, чтобы он соблаговолил их попробовать.

Юноша взял одно из них; пирожное захрустело под его зубами так громко, что казалось, хруст этот слышен во всем погруженном в глубокий сон доме. Он ел и улыбался Мей Ли. Ел — значит, был не видением, призраком, а живым человеком. Девушку охватила такая радость, что ей захотелось танцевать.

Мей Ли очень изменилась, стала спокойной, пела, а иногда без всякого повода раздавала подарки слугам и целовала старую няню, пока та не стала смотреть на нее с подозрением.

— Что тебя так радует, доченька? — спросила она озабоченно.

— Я влюбилась, няня. Я так счастлива! — шепнула девушка и побежала за шелком и нитками, весело постукивая по коридору сандалиями.

Старая няня посмотрела на нее с беспокойством, подумав, уж не сошла ли девушка с ума от одиночества и тоски.

А Мей Ли огромными ножницами, похожими на усы жука, кроила шелк и шила платье для ночного гостя.

Как же медленно он привыкал, сколько времени прошло, пока Мей Ли могла коснуться его руки, сплести свои пальцы с его пальцами, погладить его короткие, тронутые ранней сединой волосы.

Юноша с благодарностью принял сшитую ею одежду и в ответ на это подарил девушке горсть жемчужин. Каждая из них была с отверстием — казалось, что все они сняты с ожерелья, а розовый блеск и одинаковая величина свидетельствовали о том, что их приобрел настоящий знаток.

Они уже разговаривали друг с другом, но Мей Ли не задавала лишних вопросов, она ждала, чтобы юноша сам все рассказал о себе.

Он просил называть его Ченом. Это могла быть фамилия, свидетельствующая о принадлежности к какому-то древнему роду, или имя, довольно распространенное в городе. Мей Ли считала, что юноша не хочет выдавать себя и старательно скрывает свою тайну.

Он все больше нравился Мей Ли, и она была готова приписать ему необыкновенные достоинства, мудрость, настойчивость — ведь он столько прочитал книг, так жадно стремился пополнить свои знания.

Девушка радовалась возможности подсунуть ему тарелку с какими-нибудь вкусными вещами, жареные земляные орешки в тростниковом сиропе, а к утру миску горячего риса с рыбой в остром соусе. Ес немного огорчало, что юноша, несмотря на заверения, будто ему очень нравятся сладости и блюда, приготовленные ею, ел мало и довольствовался несколькими крошками пирожного, дюжиной зернышек риса.

"Видимо, он стесняется", — думала Мей Ли, подперев голову руками и глядя, как он читает свиток, вынутый из шелкового футляра. Ее умиляла эта деликатность.

Несколько дней Чена не было, Мей Ли начала уже беспокоиться. Но однажды ночью снова засветилась щель в двери, ведущей в библиотеку.

— Я хотел сделать тебе приятное, — сказал юноша тихим голосом, — и для этого решил поискать обручальное кольцо…

Он положил перед ней золотое колечко, на котором был выгравирован свернувшийся дракон, держащий в пасти изумруд.

— О, какое красивое. — Мей Ли надела его на палец и, отставив руку, с восхищением посмотрела на светящийся камень. — Я его не стою.

— Дорогая, — сказал он, — все сокровищницы открыты передо мной. Нет такого стража, который мог бы устеречь от меня драгоценности. Этот перстень был собственностью жены наместника императора, мне пришлось только дождаться момента, когда она перед сном снимет его с пальца. Увидев его, я сразу же решил, что он должен принадлежать тебе… А жемчуг — подарок одного генерала самой красивой куртизанке в нашем городе. Я перекусил зубами нить, на которой были нанизаны жемчужины, генерал и куртизанка в это время спали в объятиях друг друга. Я снимал жемчужины и катил их по коридорам моего дворца…

— Лучше бы их у меня никогда не было, а то теперь я буду мучиться мыслью, что ты оставляешь меня ради того, чтобы спать на ложе у этой женщины, которая уже разорила стольких мужчин… Мне они не нужны. Возьми себе этот перстень, он тоже краденый…

— Милая моя, ведь я же говорил, что ходил по ее ложу, когда она спала в объятиях генерала, устав от любви. Не отвергай этих подарков. Я их взял, ибо я хитрее и смелее владельцев этих драгоценностей, можешь быть уверена; к тому же и генерал, и наместник разбогатели, обманывая простых людей. Взяв для тебя эти драгоценности, я поступил справедливо, ведь я просто отнял награбленное у разбойников.

Глаза юноши светились, тонкие усики топорщились и дрожали. Можно представить, как гордилась им Мей Ли! Она знала, на что юноша идет ради нее: в случае, если бы его схватили, ему грозила дыба, темница, а может быть, и смерть.

— О, никакой стражник меня не поймает. Нет человека, который это сумел бы сделать. — Так он хвастался, поглаживая руку девушки. — Когда-нибудь, когда я буду обладать всеми знаниями и иметь власть, равную богам, мы поженимся, и я отвезу тебя в мой дворец… Он такой же огромный, как весь ваш город, но в нем во сто раз больше покоев.

В одну из следующих ночей Чен рассказывал ей о сотнях тысяч своих родственников, об их надежде на то, что он овладеет знаниями и заставит жителей города служить им. "Это будет не такая уж тяжелая служба, — успокаивал он Мей Ли, — сама видишь, как немного мне нужно: несколько крошек, горсть риса и капля вина. Только им придется выгнать из города наших врагов".

А она обнимала его и целовала, обещая вечно любить. Никогда Мей Ли не была так счастлива, как в эти летние ночи, в ожидании, что Чен выполнит свое обещание и возьмет ее в жены.

Несмотря на то что Мей Ли днем прятала драгоценности и надевала их только ночью, когда шла на встречу с женихом, няня Хо Минг обнаружила жемчуг и перстень во время уборки. Она вытряхнула их из высокой вазы прямо себе на ладонь и тут же побежала к Мей Ли, крича, что нашла клад.

— Это подарки от моего жениха, — похвасталась девушка. — Если хочешь, я могу тебе его показать, только, во имя Бога Небес, не испугай его.

— Очень мне это все не нравится, качала головой старушка, — когда по ночам к девушке ходит мужчина, который не хочет показаться днем, при свете солнца, — это может плохо для нее кончиться. Он что, стыдится тебя?

— Нет, просто он очень робкий.

— А может, ему так удобнее? Может, он хочет тебя обмануть?

— Клянусь, я не могу ошибиться. Он меня любит, и я тоже люблю его всей душой.

— В мужчине любовь всегда вызывает желание похвастаться, он непременно раструбит на весь мир, что ему удалось добиться твоей взаимности. Разве он упустит эту возможность? Странный жених, надо бы мне взглянуть на него…

— Хорошо, сегодня ночью я тебе его покажу. Только помни об одном: я с ним очень счастлива.

И вот няня, по-старчески шаркая ногами, подкралась к двери, ведущей в библиотеку. Она протирала свои слезящиеся глаза, не веря им. За столом сидел красивый молодой человек, грыз пирожное, непринужденно беседовал с Мей Ли и гладил девушку, погружал свои гибкие пальцы в ее распущенные волосы.

Появляется ночью в библиотеке, листает страницы книг, ест и пьет, дарит драгоценности и не скупится на ласки, а потом исчезает… Известно, что стена есть стена, и человеку сквозь нее не пройти, а потайной двери в доме нет. Старую няньку охватило беспокойство — во всем этом таинственном обручении было что-то подозрительное. Поэтому, когда Мей Ли спросила: "Правда, он такой красивый и умный?", няня, увидев ее сияющие глаза, ликующую улыбку, не решилась высказать свои сомнения.

— Красивый, — согласилась она. — Но все же помни, что не следует связывать себя с человеком, который не рассказал тебе о своем прошлом, не нарисовал будущего… Послушай меня, рыбка золотая, цветочек ты мой! Есть у меня знакомый мудрец, уговори своего жениха, пусть он позволит составить для него гороскоп, прочитать свою судьбу, обозначенную в линиях его ладони. Он не должен противиться этому, ведь тебе предстоит быть с ним вместе и в счастье, и в горе.

Девушка пообещала, что уговорит жениха.

Между тем старуха сунула утром ноги в деревянные башмаки и, стуча подошвами, побежала к храму, но прорицателя там не застала. Он сидел на корточках недалеко, у печурки, на которой равномерно попыхивал в котле густой отвар риса. Мудрец накладывал себе уже третью порцию, потому что угощение было бесплатным, и прихлебывал из миски, щуря от удовольствия свои хитрые узкие глазки.

Он выслушал рассказ няни с большим интересом, а когда Хо Минг испуганно спросила, не Лис ли это хочет соблазнить ее воспитанницу, только махнул рукой и сказал:

— Хорошо, я буду у вас сегодня ночью. Я уже знаю, кто вас навещает. Ничего плохого он вам не сделает… Но вас ожидает сюрприз, а сейчас иди и не мешай мне завтракать…

И хотя Хо Минг, сгорая от любопытства, просила его сказать еще что-нибудь, он не стал больше с ней разговаривать. Поэтому ей пришлось вернуться домой, и она поспешила узнать, что сказал таинственный жених на предложение Мей Ли.

— Он согласился. Теперь нам станет известно наше будущее, — захлопала в ладоши Мей Ли, кружась от радости по веранде. Солнечные блики играли на ее ярком платье, и вся она являла собой олицетворение счастья. Няня вздрогнула, охваченная недобрым предчувствием.

Бородатый монах не обманул. В сумерках он вошел в калитку сада — голая голова его сияла при свете луны.

Под плащом он держал плетенную из бамбука корзинку. Монах поздоровался с Хо Минг и попросил провести его прямо в библиотеку. А когда он, вместо того чтобы постучать, поскреб доску двери согнутым пальцем, ему открыла, низко поклонившись, прекрасная Мей Ли. Такой же поклон отвесил и ее жених. Юноша встал из-за стола" поднял лампу, которая осветила раскрытые страницы книги, и вышел навстречу монаху. Молодой человек ступал бесшумно; увидев корзинку, он на какое-то мгновение заколебался, но девушка положила ему на плечо руку, и он остался на месте.

Они сели на скамейку, монах взял в свои руки длинные пальцы юноши, пододвинул ближе к свету его ладонь и начал внимательно в нее вглядываться.

Была такая тишина, что они слышали только тяжелое дыхание няни и странное царапанье внутри корзинки, которую монах, прикрыв плащом, поставил у своих ног.

— Я не вижу твоего будущею, — сказал наконец мудрец. — Может быть, его нет вовсе…

Юноша не обращал внимания на предсказание монаха, он широко раскрытыми глазами смотрел на круглую корзинку и пытался высвободить свои пальцы из рук мудреца.

— Возможно, видимых знаков нет потому, что ты сегодня умрешь, — со зловещей улыбкой прибавил монах.

— Что ты там прячешь? — воскликнул юноша. В голосе его слышался ужас.

— Тигра, — прошипел старик и толкнул ногой крышку корзинки. Из нее выскочил кот, потянулся, зевнул, облизал розовые узкие губы и неожиданно прыгнул монаху на колени.

И тут произошло нечто ужасное. Юноша исчез, пустые одежды упали на пол. А кот одним прыжком вскочил на полку с книгами, и они услышали писк мыши, попавшей в лапы хищника. Кот тут же вернулся, положил задушенную мышь на каменный пол рядом с монахом и ласково потерся о ноги своего хозяина.

— Что вы с ним сделали? — зарыдала Мей Ли. — Где мой жених?

— Вот он. — Монах снял лампу со скамейки и осветил маленькую мышку с поджатыми лапками и каплей крови на мордочке. — Мы тебя спасли от страшной беды… Это была мышь, которая, пробравшись в библиотеку, грызла старые книги и впитала святое слово, а потом при помощи заклинаний приняла человеческий облик. Если бы ты взяла его в мужья, поклялась быть ему верной и покорной женой, то сама стала бы мышью и ушла с ним под каменный пол. Его погубило ненасытное честолюбие, он хотел быть не только человеком, но и властелином этого города… И только кот напомнил ему, кто он есть на самом деле. Страх заставил его снова обратиться в мышь и убежать, чтобы спрятаться в норке…

— Но ведь благодаря моим стараниям он все больше становился человеком, — сквозь слезы говорила девушка. — Вы убили мою любовь…

Мей Ли встала на колени перед мертвой мышью, взяла ее в руки и прижала к груди. Похожая на скорбное изваяние, она негромко напевала колыбельную песню; слезы сверкающими жемчужинками скатывались по ее лицу.

Только тогда няня поняла, что случилось большое несчастье, и начала биться головой о скамейку, заламывая руки и громко рыдая.

Девушка до конца своих дней носила белую вдовью фату. Она не вышла замуж, оставшись верна своей воображаемой любви, не простив няне гибель возлюбленного: до самой смерти, которая наступила через семь лет после этого события, она не сказала той ни единого слова.

Так написано в книгах. Скорее дождешься благодарности от спасенного тобой самоубийцы, чем от девушки, которой ты доказал призрачность любви. Ибо без этого чувства жизнь ее уподобляется полету ласточки, не оставляющей на небе и следа от взмаха своих темных крыльев.

Перевод Е.Невякина ("Художественная литература", 1979)

ПЫЛЬ САНДАЛИЙ

Богатый купец Нирендра Чакраварти проснулся среди ночи. Ему почудилось, будто некто, обладающий неизъяснимой силой, схватил его за плечо и гневно встряхнул: "Как ты смеешь спать в моем присутствии, несчастный… Время не ждет, а ты пребываешь в жалком неведении, не сознавая своего предназначения. Восстань от сна! Ищи меня на тропе познания…"

Ему казалось, что он еще слышит шорох шагов невидимого, в ушах у него звенело, стена дома, о которую он оперся плечом, дрожала. Вокруг царила мягкая тишина весенней ночи. Внизу дышал приглушенной музыкой город Симла, едва слышно звенел бубен, тихо плакала флейта, девичий смех напоминал журчанье ручейка, перепрыгивавшего лунной ночью через камешки, неохотно и вяло лаяли разбуженные собаки. Купец Нирендра коснулся рукой своей тучной груди — сердце трепыхалось, как колокольчик, который дернула нетерпеливая рука посетителя.

Рядом, свернувшись калачиком, спала его жена Савитри, словно ребенок уткнувшись подбородком в колени. Волосы ее, блестевшие в нежном сиянии луны, пахли жасмином. Когда она шевельнула рукой, даже во сне ища пробудившегося мужа, на запястьях зазвенели многочисленные золотые браслеты. Савитри была прекрасна. Она подарила ему двоих детей: сына и дочь.

Она любила его и потому стремилась служить ему, быть с ним рядом, дарила ему наслаждение, а иногда, когда он чувствовал себе неразумным и беспомощным, говорила ему о нем самом так, словно раздувала тлеющий жар в костре, пока не взмывали вверх яркие языки пламени, и тогда он чувствовал себя избранником богов, неповторимым, способным на великие дела.

Однако сейчас, проснувшись, он увидел самого себя, склады чая, дом, сундуки с серебром и долговыми расписками как бы с высоты птичьего полета. И все показалось ему жалким, ничтожным. Красота жены угаснет, он сам высохнет, словно корень имбиря. Как непоправимо быстро летят годы… Какое-то время он еще будет хлопотать, просматривать книги счетов, пока золотые и серебряные монеты не выпадут из застывших пальцев и не покатятся, насмешливо позванивая, по каменным плитам пола… Ему стало неизъяснимо жаль самого себя, ведь он мог бы стать совсем другим, более совершенным, отрешиться от суеты переменчивого мира. Как страстно он желал этой ночью быть свободным и мудрым, примириться с неотвратимым, уйти от мирских забот и круговорота рождений, смертей и новых воплощений… достичь совершенства.

Ему исполнилось двадцать пять лет. Он был здоровый, статный мужчина, у него была хорошая жена, послушные дети, богатства ему хватало, плантации приносили пахучие листья чая, он наслаждался их терпким ароматом, сухим дымным дыханием чаесушильни… Он пользовался уважением окружающих; более того, люди его любили, льнули к нему, точно им приятна была близость счастливчика, избранника богов, которого судьба наделила всем в изобилии.

И вот он ничего не лишился, но видит все, что у него есть, совершенно по-иному, чувствует себя обманутым, осмеянным, как будто кто-то бросил ему в лицо: "Ну и что тебе от этого? Отряхнешь все это, как пыль сандалий, и пойдешь, куда тебя позовут…"

И ему вдруг страстно захотелось не ждать зова, раз он сам осознал ничтожность всего, чего добивался прежде, захотелось познать самого себя, найти свой путь, отправиться на поиски истины.

Он незаметно выскользнул из дому. Листья манговых деревьев сверкали в лунном сиянии. Похожие на тучи горы закрывали горизонт. Высоко в горах, на тропе, он различил вереницу мерцающих огоньков; голосов и молитвенного пения он не мог услышать, однако знал, что это бредут пилигримы. Как хотелось ему быть с ними… Ему показалось, что луна — это всего лишь выход из грота, в котором он до сих пор блуждал, и только там, снаружи, в мертвенном блеске луны он увидит иной, неизменный мир, отыщет свое собственное место. Он вздрогнул, ибо совсем близко, в густом кустарнике, жалобно заплакал шакал.

Чакраварти вернулся домой и лег подле жены.

Прикосновение холодного тела разбудило Савитри, она широко открыла глаза, но не осмелилась спросить мужа, куда он выходил. Они лежали друг возле друга и были чужими. Она слышала его глубокие вздохи, произнесенные шепотом слова, предназначенные не для ее ушей. Она чувствовала: что-то изменилось в душе мужа, как будто он внезапно умер или, что еще хуже, перестал ее любить. Крупные слезы потекли из ее широко открытых глаз, она была в отчаянии оттого, что ничем не может помочь любимому человеку.

— Я ухожу, — сказал он спокойным голосом, — я слышал голос, которому должен подчиниться. Если я останусь здесь, я буду презирать себя, а тебя только возненавижу… Мы прожили с тобой самые счастливые годы. Ты родила мне детей. Ты — хорошая жена. И я хочу запомнить тебя такой, поэтому не пытайся меня удержать. Я иду навстречу своему предназначению. У меня нет от тебя секретов, ты знаешь мои дела, купцы тебя уважают, слуги послушны и преданы тебе. Ты можешь вести все дела, пока не подрастет сын.

— Я не понимаю тебя, но пусть будет так, как ты сказал. Помни, что это твой дом, я буду ждать тебя всегда, до конца моих дней…

— Считай меня умершим. Но не отчаивайся, видишь, умерший обнимает тебя на прощанье, гладит твои волосы, касается губами твоих глаз. Правда, он покидает тебя, но, если там он отыщет то, к чему стремится, зачем ему возвращаться? — говорил он о себе, словно о ком-то постороннем.

— Ты полюбил меня, сделал матерью, почему не хочешь стать моим наставником на пути совершенствования — я была бы самой верной твоей ученицей?

Он смотрел в преданные, полные слез глаза, понимал ее боль и испытывал к ней жалость. Однако ему казалось, что он взирает из невероятной дали на давно известную, уже много раз происходившую сцену.

— Если я постигну силу таинства, высшую истину, то вернусь, чтобы поделиться ею с тобой.

Красноватые отблески вспыхнули на стене. Это пробуждался новый день, который должен был стать днем рождения.

Он вышел на тропинку и направился в горы. Они возвышались темные, неприветливые, из взлохмаченной зелени вздымались скалистые хребты, медленно окутываясь белесым туманом.

Дойдя до перевала, он обернулся еще раз. Там, внизу, белел город, словно выпавший из рук смятый платок. С трудом удалось ему отыскать собственный дом, укрытый среди пышных крон деревьев, крыши складов и сараев, голубоватый, расплывшийся вширь дымок сушильни. В глаза ему бил ослепительный блеск солнца.

Неделю спустя он встретил йога. Это был Вина Матхотра, сухой старик с выпуклым лбом, какой иногда можно увидеть у рахитичных детей. Седеющие пряди волос спускались ему на плечи, большие черные глаза отражали мир, но не позволяли его страстям проникнуть внутрь. Он сидел в нише скалы, скрестив ноги, с заложенными высоко стопами, с вознесенными руками, словно принимал невидимое подношение.

Чакраварти сел в сторонке от окружавших старика учеников, ожидая, пока йог соизволит его заметить.

— Ты жаждешь познания… Хорошо, я назначу тебе испытание. Первое: ты должен овладеть своим телом, ты, а не оно, будешь ему приказывать. Оно будет кричать и умолять, но ты заставишь его умолкнуть. Только тогда ты увидишь себя.

И купец стал усердно изучать йогу. Он учился простым вещам: искусству правильно дышать, воспринимать силу света. Гимнастические упражнения, горсть чистого риса, фрукты и родниковая вода сделали его худым, но мускулы у него окрепли. Часами просиживал он в определенных позах или так размахивал бамбуковой палкой с привязанным к ней камнем, что спина стыла от пота, охлаждаемого дуновением плывущего с гор ветра.

В нем пробудилось неукротимое, почти гневное желание сравняться с другими учениками. Он завидовал им, мучил свое тело и дух, временами его охватывала глубокая грусть, и тогда он чувствовал себя как человек, блуждающий во мраке.

А ученики учились вспоминать свои прежние воплощения и пытались прозреть свое будущее, погружались в лотосовую реку, а похожие на статуи тела их у скалистой стены оставались часами недвижимы. Однажды вечером он был свидетелем того, как из-за стены полуразвалившейся святыни, мягко ступая, вышла тигрица; гортанно мурлыкая, она царапнула когтями утоптанную землю, но ни один из йогов даже не шелохнулся, и тигрица, словно струсив, удалилась, колючий кустарник и высокая трава сомкнулись за ней.

Одним из простейших упражнений, опытом рассредоточения и объединения себя в одно целое, была способность проникать сквозь стены.

— Это всего лишь камень и кирпич, его долбит вода и разрушает ветер. Вы же несокрушимы. Эта стена не может быть для вас преградой, ваша вера могущественна, вы должны обрести твердую уверенность, что сумеете проникнуть сквозь стену… Вы должны просто не замечать ее, она не является препятствием для вашего духа, — говорил ученикам Вина Матхотра и шел прямо на оплетенные плющом и поросшие мокрым мхом камни. И стена не осмеливалась его остановить.

Ученики робко следовали его примеру и один за другим, словно вода через сито, просеивались сквозь камни и кирпичи, чтобы на другой стороне снова стать собой и славить наставника.

Чакраварти ринулся на стену, как на противника, он шагал уверенно, а когда почувствовал бьющий от камней холод, ощутил всем телом несокрушимое упорство, цепкое нежелание, тяжесть, ударил плечом, царапал ногтями… Но стена презрительно оттолкнула его.

— Ты все еще слабее ее, — сказал йог, — тебе надо научиться рассредоточивать и соединять свое тело, ты должен лучше познать самого себя. Ты спешил, идя по ступенькам опыта, хотел быть лучше других, вместо того чтобы сохранять покорность, умеренность и спокойствие. Продолжай испытания и дальше, безустанно. Придет такой день, когда она будет вынуждена расступиться перед тобой.

И Чакраварти удалился, чтобы терпеливо принудить свое тело, как испуганного коня, совершить прыжок в неизвестное, едва ощутимое, но доступное другим ученикам.

Он не заметил, как миновала осень, а затем и зима. Уже год, как он покинул дом, о котором вспоминал редко. Зато он часто видел его во сне, видел свое ложе, простыни, подушки, столы, заставленные вазами и корзинками с фруктами. Он чувствовал острый вкус кэрри, дразнящий запах кореньев, даже липкий соус на пальцах, которыми он брал рис, казался ему необыкновенно приятным. Какой прекрасной, достойной любви и ласки была его жена! А дети? Ему мерещилось, будто он слышит их голоса, и еще долго после пробуждения, смахнув со щеки крупную слезу, он чувствовал тепло их ручонок, обнимающих его за шею.

Холодом тянуло от влажных скал, острые камешки покалывали спину, мышцы болели от неустанных упражнений, а вода, которой он полоскал рот, горло и нос, только усиливала щемящий голод.

И неожиданно пред ним представало все принадлежавшее ему богатство, оплакивая его, как покинутая прислуга… Какой смысл в отречении от удобств и богатства, если он получил их от богов? А может, это был жест неразумного вызова и гордыни?

Супруга его Савитри по-прежнему вела торговлю чаем. Видя ее одинокой и покинутой, купцы старались завоевать ее расположение, снискать благосклонность, а быть может, и получить руку. Сделки с нею были выгодны, ибо давать ей серебро — все равно что умножать собственное состояние, которое достанется в качестве приданого. Однако она не подавала поклонникам надежд, но и не прогоняла их, она говорила: "Мой муж покинул меня, дайте мне возможность еще подождать его…" Савитри занималась воспитанием детей. Рассказывала им о достоинствах отца так, что дети еще сильнее любили того, кто отсутствовал…

Возвращавшиеся из Лхасы купцы приносили с собой неясные слухи: якобы где-то в глубине джунглей, на пустынном склоне гор, ее муж стал одним из любимых учеников Совершенного.

Часто, выходя из дому, она всматривалась в диск луны, висевший над горами. Муж казался ей столь же холодным и неуловимым. В слезах возвращалась она на ложе и припоминала, в поисках своей вины, каждый прожитый с ним день.

"Если бы я умела любить сильнее, он, наверное, не бросил бы меня…" И не позволяла слугам запирать двери на засов. Они всегда были открыты в ожидании того, кто вернется.

В то утро после многочисленных упражнений дыхания Нирендра Чакраварти вдруг почувствовал себя словно бы искрой, готовой вот-вот вспыхнуть, ему показалось, что он сильнее всего на свете, а испытание со стеной представилось до смешного легким. "Как она может преградить мне путь, если я вижу ее насквозь и могу вознестись над вершинами Гималаев, к звездам…" Он сделал несколько шагов, и вот он сам, его живая сущность, грезилось ему, проникает сквозь мертвый камень, словно луч света, разрезающий полоску тени. Он оглянулся… Стена была уже позади. Однако это не вызвало у него ни радости, ни удивления. Он попросту признал этот фокус недостойным ищущего правды. И дух его отрешился от телесной оболочки, он глубоко задумался, странствуя в прошлом, достигая предыдущих воплощений.

Однажды к гуру Вине Матхотре пришли двое йогов. Один из них, с дерзкой улыбкой на лице, был еще юношей. Другой йог был старик в длинном белом одеянии, голова и шея его были обмотаны шарфом из верблюжьей шерсти. Они возвращались из китайской части Тибета, в руках у них были котомки с книгами, каменные ступки для растирания туши и множество кисточек в бамбуковых чехлах. Вина Матхотра решил их угостить, это удивило учеников, ибо, кроме риса, сладких плодов манго и родниковой воды, у них ничего не было. Даже риса осталось всего лишь небольшая горсточка, так как забравшиеся на выдолбленную в скале полку обезьяны опрокинули корзинку с запасами.

Но гуру срезал несколько больших листьев, свернул, ловко продырявил веткой зеленую их поверхность и, подержав листья чуть-чуть над огнем, положил на камень жареную птицу.

— О, тогда и я к вам присоединяюсь, — сказал младший из гостей, надрезал свисавшую лиану, и из нее, как из сосуда, полилось вино.

Вино нацедили в глиняный кувшин, стоявший у входа в скальную нишу.

Йоги пригласили учеников испробовать напиток. Те пили, всячески превознося его необыкновенный аромат, причмокивая, твердили, что вино слишком крепкое, и разбавляли его родниковой водой.

А вино лилось и лилось, расплывалось лужей на камне, струилось на песок, пахло мускатом…

Чакраварти коробили пошатывающиеся ученики, насмешливый хохот йогов. Он укрылся в темной нише и подозрительно приглядывался к этому веселью.

Третий участник пиршества, старик в шарфе из верблюжьей шерсти, заметил шутливо:

— Темно здесь, друзья…

— До полнолуния еще четыре ночи, — ответили хором ученики, — сейчас мы раздуем костер…

— Нет, не надо, — остановил их усердие старик, — ведь луна-то, хотя ее и не видно, есть?

— Конечно, есть! — крикнули ученики.

— А какая она — помните? — спрашивал старик, вырывая из книги последнюю, пустую страницу. Он сложил ее вчетверо и небрежно оторвал уголок. Развернув желтоватый круг, поплевал на него и приклеил к стене.

— Круглая, — сказал один из учеников.

— Высокая…

— Светит… — повторяли они наперебой, задрав головы вверх, и вдруг луна засветила так ярко, что окрестные скалы засеребрились, а родник наполнился множеством блестящих светлячков…

Тогда гуру хлопнул в ладоши, и на фоне набухающего диска появилась фигура гибкой танцовщицы. От прикрепленных к ее щиколоткам колокольчиков пробудились джунгли, всколыхнулись каскадами звуков.

— Ближе, ближе… Сойди к нам. — Ученики умоляли богиню спрыгнуть на камень, который служил им столом. И она танцевала, изгибаясь всем телом, можно было даже почувствовать тепло ее дыхания, услышать шлепанье босых ног на мокром от пролитого вина камне…

Богиня была изумительно красива. Чакраварти мечтал, чтобы она, поскользнувшись и потеряв равновесие, коснулась плеча одного из коленопреклоненных, обезумевших от восторга учеников.

Едва он об этом подумал, как танцовщица упала в объятия трех йогов. И вдруг он увидел, что каждый из учеников удаляется, пошатываясь, словно бы неся перед собой вязанку сухого тростника. Они исчезали во мраке своих каменных ниш, падали на песок, листья, на рваные циновки. Он слышал их хрипловатые восторженные крики, стоны, шум мечущихся по земле тел.

Чакраварти оглянулся на трех совершенных. Младший из йогов вел, нежно прижав к себе, танцовщицу, вздрагивающую от напряжения, словно натянутая тетива лука. Между тем гуру Вина Матхотра подул на едва тлевшие угли костра и извлек за гриву быстрого рыжего скакуна. Затем помог взобраться на него старику в шарфе из верблюжьей шерсти и повел скакуна за узду по лунному пути. Они удалялись, черные фигурки на лунном диске становились все меньше и меньше, только рыжий скакун ярко светил и, взметая хвостом клубы дыма, сыпал искрами.

Наконец луна взобралась высоко-высоко, и все исчезло, расплылось перед затуманенными от слез глазами.

Чакраварти сделал шаг вперед, вытянув перед собой руки…

Сквозь шорох листьев на склоне горы и шум воды до него донеслось глубокое дыхание спящих учеников. Он заглянул в глубь ниши — оба гостя, скорчившись под толстым покрывалом, спали в каменной комнатке гуру.

И завтра каждый из них, словно таинственное отличие, будет носить в сердце образ богини, которая ради него спустилась с луны. Он подошел к скале и схватил кувшин. Как хотелось ему смыть глотком вина горький привкус неверия! Поднеся кувшин к губам, он заметил бьющие изнутри красные отблески. У кувшина было выбито дно, и сквозь отверстие сверкало разгоревшееся пламя костра.

Он коснулся лианы, но из нее вытекла лишь капля терпкого сока… Значит, не было и вина.

Вокруг забрызганной родниковой водой скалы валялись измятые листья — недоеденное жаркое…

— Значит, все это неправда, — стонал он, — я голодал, пренебрегал моими верными слугами: зрением, слухом, осязанием, вкусом, обонянием, и они стали мне лгать, как я этого требовал.

Потянул ветерок, слюна йога высохла, бумажный диск отклеился от скалы и, медленно покачиваясь, упал на землю. Стало совсем темно.

— И для этого я отвергал мир, порвал все связывавшие меня с ним узы, чтобы лгать самому себе, притворяться, будто я могу творить его заново, радоваться ему, как ребенок…

В глубоком отчаянии, стараясь не разбудить никого из спящих, он стал спускаться по тропе, ведущей в долину. Он боялся, не потерял ли в погоне за туманными мечтаниями жену, детей, их любовь. Как легкомысленно он отрекся, отказался от них!

После года изучения таинств йоги он добился одного: постиг, что "Я" значит "Я". И это "Я" совершенно отлично от остального мира, неизменно, несокрушимо. А для людей он овладел лишь искусством проникать сквозь стены, если они преграждали ему дорогу.

Спустя несколько дней Чакраварти очутился у собственного дома. Была ночь, светила настоящая луна. Томясь сомнениями, что же кроется за знакомыми стенами, он подошел ближе, он решил испытать еще раз свое могущество. Но ему показалось, что дом снова овладел им, взял над ним верх.

Тень Чакраварти ползла по стене, и вот он всем телом навалился на неподатливые кирпичи. Но стена не расступилась. Напрасно он разбил в кровь себе лоб, пытаясь одолеть преграду.

И вдруг Чакраварти почувствовал нежные объятия жены, приник лицом к ее волосам.

— Это тоже оказалось неправдой, — простонал он, — я не научился даже простому искусству проникать сквозь стены…

— Любимый, — успокоила его жена, — ты же видишь, что они не разделяют нас. Моя любовь открывает перед тобой все двери. Зачем же огорчаться? Остерегайся одного: как бы день за днем не возносить между нами во сто крат худшие стены — невидимые.

И, воссоединенный с нею, он понял: то, что даровано ему судьбой, то, чему завидуют подчас даже боги, — отнюдь не пыль сандалий.

Он хорошо сделал, что послушался зова, ибо сейчас знал уже наверняка, что любовь проникает сквозь стены и для нее не существует преград, если только ее дарят и принимают как бесценное сокровище.

Перевод В.Борисова ("Звезда", 1962, № 12).