На ветру

Пролог

Меня зовут Астар Туоминен, и я хранитель августовских воспоминаний. Быть может, эта должность прозвучит надуманно, но она так же необходима миру, как необходим ему офис в центре Хельсинки, где я работаю. Конечно, для будущих хранителей воспоминаний не бывает собеседований; более того, я даже не помню, как именно меня назначили — вероятно, это было в августе, ведь, приняв на себя роль нового хранителя, я отказался от собственных августовских воспоминаний. Что приключилось со старым хранителем, для меня остается тайной за семью печатями, а Сущий отнекивается всеми правдами и неправдами. Не думаю, что я повторю его судьбу, какой бы печальной она ни была.

Астар — не самое распространенное имя, но родители очень хотели девочку по имени Аста, а родился я. Я никогда не жаловался; по-моему, звучит неплохо. Я приехал в Хельсинки на заработки из деревеньки со шведским названием — вставьте шутку про Икею — и теперь абсолютно уверен, что это лучший город на всем белом свете.

Я видел много света, от оранжевого сияния старой керосиновой лампадки с навершием-балериной до пресловутого белого, льющегося на меня из ртутных ламп каждый будний день, но никогда не видел свет августовского солнца. Точнее, видел, но навсегда забыл, и все прочнее мое сердце сковывает идея, что я могу — хотя бы мельком — взглянуть на него, если…

— Туоминен? Туоминен!

Я поднял голову и встретился взглядом с суровыми серыми глазами госпожи Турунен — к сожалению, не Тарьи.

— “Меня зовут Астар Туоминен, и я хранитель…” чего? Туоминен, это вы так работаете? — скрестила она руки на груди, больше не глядя на экран монитора, где на площади Notepad’а, посреди недописанного предложения мигала черточка — так что я мог не бояться, что меня раскроют, даже если не поверят. Коллега Петяярви точно поверит.

Я поправил очки и постарался мило улыбнуться:

— Я пишу автобиографию.

— Это я заметила. А что насчет отчета за июнь две тысячи шестого? Или вы про него забыли?

Стоило всего однажды — однажды! — логично забыть про августовский отчет впервые за свою многолетнюю практику — в прошлом году, как раз после того, как я стал хранителем августовских воспоминаний, — и стерва напоминала об этом при каждом удобном случае.

— Я отправил его вам на электронку. Я не виноват, если сервер сбоит, — пожал я плечами.

Однако госпожа Турунен не собиралась отвязываться.

— Густаффсон заболела, вам придется выполнить еженедельный подсчет бюджета за нее.

Ничего она не заболела, а просто перебрала накануне; я с ней созванивался. Деловито развернувшись на стуле, я взял небольшую кипу листков, усыпанных цифрами, и шлепнул ее прямо перед длинным носом госпожи Турунен.

— Я уже все сделал.

Не будем упоминать о том, что это коллега Силланпяя принес, чтобы я перепроверил (я не перепроверил).

Стерву, тем не менее, умастило мое профессиональное рвение.

— На сегодня свободны, Туоминен. Можете остаться тут и писать свою… автобиографию.

Она усмехнулась и, захватив с собой еженедельный подсчет, удалилась с громким цоканьем. И как я не услышал ее шпилек, когда она подходила, чтобы застать меня врасплох?

С самоукоризной покачав головой — старею, наверное, — я вернулся к тексту… и посмотрел на слова с изящными засечками, напечатанные моими собственными руками так, словно их набил коллега Лехтинен и ушел на перерыв за кофе. Я начисто забыл мысль, которую уже два дня носил в голове, будто кувшин с водой, стараясь не расплескать.

Не наверное. Старею. Или Сущий издевается.

Ничего не оставалось, кроме как сохранить огрызок текста в скрытую папку где-то среди взрослых видео, оставленных предыдущим пользователем рабочего компьютера, и идти выпрыгивать из окна… то есть запрыгивать в лифт. Окна все равно были по регламенту плотно захлопнуты, чтобы ничто не мешало нам дышать кондиционером.

Жара снаружи стояла подлинно июльская, так что я снял пиджак, а заодно решил прогуляться по Эспланаде — там можно постоять под брызгами фонтана так, что никто и не заметит, кроме особенно глазастых. Таких в Хельсинки было подавляющее меньшинство, в этом я уже убедился после того, как многократно возвращался из чужих воспоминаний в виде не совсем приличном — даже когда получил чем-то провоцирующим онемение в ногах и передвигался вприсядку от одного фонарного столба до другого, ни один прохожий на меня не оглянулся. Я понимал это не как равнодушие, но как концепцию, что каждый в этом мире занимается своим делом, и было бы грубо отвлекать его от этого, да еще и указывать, что правильно, а что нет. Ну, если ты не госпожа Турунен, конечно же, а я — не ленивый балбес, который в офисе штаны протирает. Я уже перестал считать, какие по счету; вот вру — в местном магазине деловой одежды на меня давно смотрели как на идиота, так что я стал закупаться на оптовом сайте. Только портил я их не раскручиваясь на стуле, как малолетний дуралей, а путешествуя по августовским воспоминаниям. Офисный внешний вид уже стал для меня чем-то вроде имиджа, и я сохранял стиль даже по выходным — разумеется, календарным, ведь у хранителя августовских воспоминаний выходных нет и не будет. На самом деле я и только я сам решал, как часто мне заниматься своей настоящей работой, но каждое новое воспоминание, в которое я погружался, давало мне приятный бонус в виде лишнего месяца к своей жизни — так что, технически, я могу жить вечно. Правда, боюсь, меня так и не повысят — не госпожа Турунен, так ее наследники постараются. Коллега Густаффсон постоянно ехидно шутит, что этих наследников она хочет родить от одного молодого очкарика с хвостом за спиной, но это же коллега Густаффсон. Тем более, моя прическа как-никак должна соответствовать тому жанру музыки, которым я занимаюсь, когда никто не слышит.

Из мыслей меня вырвал черный отблеск… крыла, на миг отразившийся в воде фонтана. Я посмотрел наверх, но никого, кроме каменной девушки и залетной чайки, не увидел. Подавляя в себе чувство полной неправильности происходящего, я перевел взгляд на воду, но на поверхности не было ничего, за исключением бегучих кругов, а на дне — наваленных туристами монет. Похоже, я просто одурел от жары.

Первое время было трудно убедить себя, что Сущий за мной не следит, потому что являлся он мне буквально по любому поводу, спасибо, хоть не в душе; да и неприятный его бэккеровский облик тяготил не меньше. Однажды я даже спросил, не родственники ли они с Зодчим, на что Сущий лишь поинтересовался, какое отношение он, по моему мнению, имеет к архитектуре. В той или иной мере воспоминания все-таки можно было представить как архитектурные постройки, но я не стал ему об этом говорить, потому что мой вопрос все равно касался другого. Да и мне до сих пор не слишком понятно, как Сущий связан с человеческой памятью. Если бы мою память воплощала такая тварь, я бы ночей не спал.

Вполне возможно, именно она ее и воплощала, потому что я упорно не мог вспомнить, как именно собирался истончить ткань воспоминания. Здесь была какая-то метафора, такой себе взрез — вжих, — только я знать не знал, порвется ли ткань сама или мне придется поспособствовать, и благоразумно подготовился заранее. В съемной квартире меня ожидала кое-какая вещица, которую я добыл из Национального музея Финляндии не совсем честным и уж точно не нормальным способом и которая могла бы вызвать вопросы у арендодателя, если тот вдруг нагрянет, поэтому я заботливо завернул ее в одеяло и спрятал в шкаф.

Аллея Эспланады давно закончилась, и улицы привели меня к зданию Хельсинкского университета, под которым расположилось метро. Перед поездкой я забежал в соседний музыкальный магазин, чтобы купить струны, спустился в настроении все таком же задумчивом — и обнаружил, что стою посреди станции и смотрю на информационное табло как баран на новые ворота или коллега Петяярви — на кофеварку с иным расположением привычных кнопок. Я пробежал глазами время отбытия поездов и остановился на фразе, светившейся ниже — “В расписании могут быть неточности”.

Вот оно!

Каждому более-менее разумному человеку известно, что воспоминания субъективны, а значит, заведомо неточны. Именно поэтому в своих передвижениях я изучал не прошлое, а людей, которым принадлежали воспоминания, либо их эмоции — в зависимости от того, как я попал в чей август. Несмотря на то, что я не могу отпечататься в воспоминании, которое посетил — если речь не идет об августовских снах, но это отдельная песня, — мне как хранителю доступно больше, чем кажется на первый взгляд, даже если чаще я слоняюсь без дела. Я знаю, что мог бы исправить пресловутые неточности — и знаю, хоть бы и через призму метафоры, чем отзовутся мои действия.

Шрамом.

Я помню, что стискивал поручень, несмотря на то что сидел; помню ветер, хлестнувший меня по лицу, когда уносился в темноту оранжевый поезд. Наверху меня снова встретила жара и, пока я добирался до съемной квартиры, успела довести до исступления.

Захлопнув за собой дверь, я первым делом стянул рубашку и, щеголяя голым торсом напротив окна, в которое, правда, меня могли увидеть только птицы или Сущий, открыл шкаф. Двумя движениями развернув одеяло, я осторожно взял в руки меч. Клинок даже не попытался блеснуть на солнце, но я знал: правильные мечи не сверкают. Я достал его в воспоминании одного мальчика, который отправился в Национальный музей на экскурсию и стал свидетелем ограбления; грабителей, впрочем, куда больше интересовали мечи, чьи рукояти были инкрустированы камнями, или там золотые монеты, в то время как я во всеобщей суматохе разбил стекло и смылся с самым простым одноручным мечом тринадцатого века. Историческая ценность его была несомненна, но настоящий меч так и остался в музее, в то время как мне холодил ладони меч-призрак. Судя по всему, видеть его мог только я — и, тем не менее, держал не на обеденном столе, просто на всякий случай.

Если я не уверен даже в этом, как же я пойду на риск — даже если на кону мои августовские воспоминания?

Ничего, Астар, сказал я себе — неважно, насколько тупоумна твоя идея, главное — верить.

Я задумался и, отщипнув с письменного стола один ярко-желтый стикер, наклеил его на пробковую доску и написал своим с детства корявым почерком:

Have faith[1].