На восьми фронтах

Глава пятая. Курская дуга

Наш путь — на Центральный фронт. Здесь, на небольшом участке орловско-курского направления, наступают крупные силы противника. Еще 5 июля 1943 года враг ввел в сражение до полутысячи своих танков и штурмовых орудий и теперь с каждым днем наращивает силы. С воздуха всю эту массу войск и техники поддерживают сотни самолетов. Направление главного удара — на Ольховатку.

Бои идут огромного, невиданного напряжения. И тем не менее на прифронтовой дороге ни малейших признаков нервозности или тревоги. Все идет с деловым спокойствием, уверенностью в наших силах, верой в то, что враг не пройдет.

Движение чрезвычайно оживленное. В сторону фронта двигаются колонны грузовиков, кузова которых доверху забиты снарядными ящиками. Навстречу же этим колоннам спешат санитарные машины с ранеными. Их тоже много.

Приближение фронта заметно не только по более явственному гулу артиллерийской канонады. Вот мы поравнялись с мощным трактором-тягачом, который тянет за собой неприятельский «тигр». Грязно-темная громадина тяжелого танка производит впечатление. Придумано и сделано, пожалуй, неплохо. Но насколько же ловок и смел тот красноармеец, который сразил этот грозный вражеский танк!

— Куда его? — спрашиваю у тракториста.

— Да артиллеристы попросили ближе рассмотреть, что у него да как. Вот мы в тот лесок его и тянем.

— Прямо с поля боя?

— Известно, оттуда… Этого седьмым по счету подбили, залез дальше всех.

Останавливаем раненого ефрейтора, который своим ходом держит путь в тот же лесок, в госпиталь. Номер своей дивизии он не называет, говорит, не положено. А вот роту…

— Ротой командовал лейтенант Смирнов. Смирнов Евгений Федорович. Этот секрет можно раскрыть, поскольку в живых нашего ротного уже, к сожалению, нет. Погиб в контратаке… Моя фамилия Федулин, зовут Никитой, Ручным пулеметчиком в роте был… Дрались как положено. Танки, которые у него еще остались целы, пропустили через себя. А автоматчиков уложили всех, ни один фашист назад не ушел… Цифру назвать не могу, не до-счета в бою было. Но побили много…

— По всему видать, не получилось у Гитлера с наступлением, — вступает в разговор другой раненый, сержант. — Танков его побили видимо-невидимо. А без танков фашист слабый. Не приученный он без поддержки танков воевать.

Мы просим сержанта назвать свою фамилию.

— Крамаренко я, из Сибири. Петр Игнатьевич. Был вторым номером в расчете противотанкового ружья. Двух «тигров» мы сожгли, а потом меня осколком мины в бок. Поначалу думал — конец. Но ничего, отошел, вон даже сам двигаюсь…

В рощице, что за маленькой деревушкой, сидит на траве группа пленных. Около нее — наш лейтенант и два красноармейца.

— Привал? — спрашиваю я у лейтенанта.

— Да вроде этого… А вообще-то кухню ждем. Надо же накормить этих гавриков…

Лейтенант неплохо знает немецкий, и мы через него задаем пленным несколько вопросов.

Отвечает высокий и худой обер-лейтенант, пилот с разведывательного самолета.

— Днем пятого июля командование послало меня сфотографировать отступающие русские колонны. Приказали установить, по каким дорогам они двигаются. Первый вылет — в десять часов. Но на дорогах мы не обнаружили никакого отхода ваших войск. В пятнадцать часов — снова вылет на разведку. Но и на этот раз мы не доставили фактов, что русские отступают. Ну а в третий вылет… Во время него меня сбили…

Обер-ефрейтор из 86-й немецкой пехотной дивизии рассказал:

— Наш полк в наступлении поддерживало двадцать танков. Двенадцать средних и восемь тяжелых. Успеха мы не добились. Рота за каких-нибудь полтора часа боя потеряла всех командиров, до девяноста процентов личного состава. Из второго взвода, например, уцелел лишь я один… Я на восточном фронте с сорок первого года, но таких страшных боев еще не видел…

Над головами проходят несколько волн советских бомбардировщиков. Пленные и конвоиры задирают головы вверх, провожают их взглядом. Один из конвоиров говорит по-немецки:

— Гут!

Кто-то из пленных печально роняет:

— Никс гут…

Где-то неподалеку начинают рваться бомбы…

В первый же день сражения наиболее сильный удар врага пришелся на 81-ю и 15-ю стрелковые дивизии из 13-й армии. Здесь три пехотные и две танковые дивизии фашистов при поддержке 300 бомбардировщиков то и дело мощными волнами накатывались на оборону этих соединений. Выдержать такой яростный напор было очень трудно. Но наши стрелковые подразделения, в тесном взаимодействии с артиллеристами, саперами, танкистами и авиаторами, не дрогнули. «Тигры» и «фердинанды» продвинулись вперед только там, где не осталось в живых ни одного советского воина.

К вечеру 5 июля 17-й стрелковый корпус, находившийся до этого в резерве командующего фронтом, контратаковал противника на участке, где врагу удалось потеснить полки 81-й и 15-й стрелковых дивизий. Положение было восстановлено.

В медсанбате 81-й дивизии беседуем с раненым командиром роты лейтенантом Сергеем Волошиным. Его только что вынесли с поля боя. Волошин ранен в голову, руку в ногу.

— Рано утром пятого июля, — рассказывает он, — после сильного артиллерийского и минометного обстрела над нашими траншеями показались эскадрильи фашистских самолетов. Сколько их было — никто в роте не считал. Но бомбы падали густо…

Затем показались вражеские танки. Немало их подорвалось на наших минах еще перед передним краем. Несколько подбили артиллеристы. Лично я насчитал девятнадцать горящих машин. Но штук двадцать танков продолжали приближаться. Я подал бойцам команду: «Танки пропускать, отсекать от них пехоту!»

Лейтенант сделал попытку приподняться на носилках. Но тут же острая боль исказила гримасой его лицо. Подбежал санитар, помог Волошину лечь поудобнее. Сказал мне негромко:

— Ему трудно говорить, товарищ корреспондент…

— Ничего… Я доскажу, — возразил Волошин. — Так вот… Девять машин прошли над нашими траншеями. Сержант Петр Лотошин бросил вдогонку одному «тигру» две противотанковые гранаты и поджег его. Выскочивший, экипаж перестреляли. Это подняло настроение у бойцов. Но тут — автоматчики… Дело дошло до рукопашной. Отбились… До полудня отразили еще три атаки. Уничтожили, думаю, не меньше двухсот гитлеровцев. Но и у нас потери были большими — половина роты вышла из строя…

Потом к нам подоспели остатки соседней роты — человек двадцать. Но и такое подкрепление было очень кстати. Потому как враг предпринял новую атаку…

И вдруг — наши самолеты. Много самолетов! Штурмовиков… Навалились на гитлеровцев. Те заметались. Напряжение у нас спало. И тут-то у меня помутилось сознание. Представляете, до этого не чувствовал, что ранен… Очнулся уже здесь, в медсанбате. Теперь будут штопать…

Нет, такое напряжение воли, такое мужество трудно представить! Трижды раненный, человек не чувствовал своих ран, продолжал руководить подразделением! И только когда напряжение боя спало… Да, на такое способен лишь наш, советский воин!

Когда стемнело, удалось добраться до наблюдательного пункта 8-й стрелковой дивизии 13-й армии. Командир этого соединения, удивительно моложавый полковник П. М. Гудзь, как раз докладывал по телефону комкору генералу И. И. Людникову об итогах сегодняшних боев.

— Все части стоят на старых рубежах, — говорил он в трубку. — Только хозяйство Жданова несколько отошла назад. Утром положение восстановим. Наши потери и потери противника уточняются…

Дивизия держит оборону на второстепенном участке.

— Пока на второстепенном, — уточняет комдив. — Что будет завтра и послезавтра — посмотрим…

И все же даже здесь враг бросил против 8-й стрелковой части своих 78-й штурмовой и 216-й пехотной дивизий.

— На батальоны триста десятого стрелкового полка наступал четырнадцатый пехотный полк врага, поддержанный пятнадцатью самоходными орудиями и сорока танками. Одна из наших рот целиком погибла… В шестой батарее четыреста семьдесят шестого артиллерийско-минометного полка в живых остался один лишь лейтенант Сердюк, — рассказывал Гудзь.

Это тоже со всей красноречивостью говорило о накале сражения…

Во второй половине дня 5 июля командующий 13-й армией вызвал к себе командира 4-го артиллерийского корпуса генерала Н. В. Игнатова.

— Из триста седьмой стрелковой дивизии сообщили, — сказал командарм, — что шестнадцатая артиллерийская бригада, приданная соединению, почему-то прекратила огонь. Своими силами дивизия вряд ли сумеет сдержать напор врага. Прошу немедленно навести в шестнадцатой бригаде порядок…

Генерал Игнатов тут же послал в 16-ю бригаду оказавшегося под рукой начальника политотдела 5-й артиллерийской дивизии полковника П. И. Фокина. То, что увидел по прибытии на место полковник, потрясло даже его. Орудия бригады находились на прежних огневых позициях. Но не стреляли. Ибо вести огонь было некому: большинство артиллеристов погибло, остальные получили тяжелые ранения. Но бригада до конца выполнила свой долг — не пропустила ни одного вражеского танка. Более двух десятков из них чадило прямо у орудий. По ним, видимо, били в упор…

А об удивительном подвиге красноармейца Умара Джамбардова мне рассказали в политотделе 70-й армии. Он был подносчиком боеприпасов в минометной батарее 282-го полка 175-й дивизии. И свой подвиг совершил так.

…Где-то часов в одиннадцать на батарее стал подходить к концу запас мин. А в деревню Самодуровка, где размещался склад боеприпасов, уже ворвались фашисты.

— И все-таки я пойду в деревню, разузнаю что и как, — сказал Джамбардов командиру батареи. Тот разрешил, и Умар пошел.

Где полз, где бежал. Достиг деревни. К счастью, та половина ее, где находился склад, была еще в руках какого-то нашего подразделения. Джамбардов связал проволокой сразу три ящика с минами и отправился в обратный путь.

Десять ходок сделал туда и обратно Умар, доставляя на батарею боеприпасы. Пошел в одиннадцатый раз. Но уже прорвавшиеся к складу фашистские автоматчики встретили героя огнем в упор…

Не менее ожесточенные бои вспыхивали в тот день и в воздухе. Один из них произошел 5 июля над Ольховаткой.

Вражеских самолетов было 42. Из них 30 бомбардировщиков и 12 истребителей. Наших же всего девятка. Но решительной атакой краснозвездные «ястребки» сразу же расстроили боевой порядок фашистских бомбовозов, заставив их сбросить свой груз куда попало. А затем сцепились с «мессерами».

Один из наших соколов сбил фашистский истребитель. Но тут же и сам подал под меткий огонь соседнего и загорелся.

На земле с нетерпением и тревогой ждали, когда же наш летчик покинет свою подбитую машину, выбросится с парашютом. И вдруг увидели, как горящий «ястребок» сблизился с вражеским бомбардировщиком и таранил его. Лишь после этого советский летчик воспользовался парашютом…

Как мы потом узнали, этим летчиком был двадцатилетний комсомолец младший лейтенант Виталий Поляков из 54-го гвардейского истребительного авиационного полка.

Застали героя на аэродроме как раз в тот момент, когда его снимал фотокорреспондент из фронтовой газеты. Попытались разговорить Виталия. Но беседы все же не получилось. Удалось лишь узнать, что в войну Поляков вступил в небе Сталинграда, что с детства мечтал стать летчиком.

О бое же над Ольховаткой Виталий сказал просто:

— Машины своей до слез жалко было. Ну, думаю, гады, я за нее и вашего второго за собой приземлю! Таранил, обошлось…

Добавлю к этому, что в сентябре 1943 года В. К. Полякову было присвоено высокое звание Героя Советского Союза.

Внимательно слушаю рассказ командующего артиллерией Центрального фронта генерал-лейтенанта В. И. Казакова. Василий Иванович во всех деталях воссоздает мне картину, которую без натяжки можно назвать прелюдией к главным сегодняшним событиям…

— Еще второго июля Ставка Верховного Главнокомандования предупредила нас, ходя взад-вперед по блиндажу, говорит В. И. Казаков, — что наступление противника следует ожидать между третьим и шестым июля. Войска фронта были приведены в полную боевую готовность. В ночь на пятое июля разведчики из тринадцатой армии захватили в районе деревни Точино в плен вражеского сапера. Тот на допросе показал, что наступление назначено на три часа утра пятого июля.

В два часа двадцать минут по приказу командующего фронтом мы начали артиллерийскую контрподготовку. В течение получаса ее вели шестьсот орудий и минометов. Удару подверглись вражеские батареи, места скопления танков и пехоты, узлы связи, командные и наблюдательные пункты, склады горючего и боеприпасов…

Помните, враг планировал начать наступление в три утра? Так вот, наша артиллерия спутала ему карты. Только в четыре часа тридцать минут фашисты предприняли артиллерийскую и авиационную подготовку. При этом вражеский огонь был плохо организованным и малоэффективным. Мы же не замедлили воспользоваться этим, и в четыре часа тридцать пять минут артиллерия тринадцатой армии провела вторую контрподготовку…

Но враг все же сосредоточил против нашего фронта огромные силы, подсаживаясь к столу, констатирует Василий Иванович. — Вот почему, несмотря на сразу же понесенные потери, атаки его мощны, настойчивы и опасны…

Да, история войн вряд ли знала такое ожесточение, такие усилия со стороны противоборствующих войск. И это понятно. Фашистский генеральный штаб считает свое наступление под Курском решающим. Германским войскам перед ним был зачитан приказ фюрера. По рассказам пленных, Гитлер надеется, что колоссальный удар, который будет нанесен советским армиям здесь, должен потрясти их до основания.

По этому не бывать! Уже сейчас видно, что ни на Центральном фронте, ни у наших южных соседей — на Воронежском — враг не достиг своих целей. Советские войска стоят как скала!

За эти дни выведены из строя сотни и сотни фашистских танков. Героизм, отвага, самоотверженность стали нормой поведения не только отдельных бойцов и командиров, но и целых подразделений, даже соединений!

В. И. Казаков делает паузу, о чем-то задумавшись.

Но вот, снова вскинув на меня глаза, продолжает оживленно:

— Считаю нужным рассказать об одной артиллерийской части. Речь пойдет о третьей истребительной противотанковой бригаде полковника Рукосуева. Она занимала позиции в районе села Теплое. В бригаду входили семь пушечных, три минометные батареи, а также два батальона противотанковых ружей.

Где-то к восемнадцати часам шестого июля противник сосредоточил у населенных пунктов Соборовка и Подсоборовка до двухсот сорока танков и самоходных орудий. Об этом наблюдатели тут же доложили полковнику Рукосуеву.

«Батареям находиться в полной боевой готовности! — передал в подразделения командир бригады. — Главное — выдержка. Подпускайте танки поближе и бейте наверняка. Будет туго — помогу резервом…»

В восемнадцать тридцать в атаку ринулось до полутора сотен танков и два батальона вражеской пехоты. Но потеряв пять «тигров» и восемь средних машин, гитлеровцы отошли…

В девятнадцать двадцать — новая атака. На этот раз лишь на батарею старшего лейтенанта Андреева двинулось до восьмидесяти танков врага! Но артиллеристы не дрогнули. Они подбили еще четырнадцать броневых машин и выстояли!

В третью атаку гитлеровцы пошли в двадцать часов двадцать минут. Сорок танков навалились теперь уже на позиции батареи старшего лейтенанта Грипася и роты противотанковых ружей старшего лейтенанта Самохвалова. И снова противник не добился своего, а, потеряв два тяжелых и три средних танка, отошел.

Василий Иванович все больше и больше увлекается рассказом.

— Нет, вы только подумайте! — восклицает он. — Более тридцати танков за день уничтожила бригада! Да где там — бригада, считайте — две ее батареи! А ведь был второй день, третий… Тут уж отличилась батарея капитана Игишева. Семнадцать танков сожгли ее артиллеристы! А потом… Потом из всей батареи осталось одно лишь орудие и при нем — трое героев. Командование уже несуществующей, но все еще сражающейся батареей принял… старший сержант Скляров. Законно принял, по приказу командира полка подполковника Железнякова. Именно он, подполковник, последним говорил по телефону со Скляровым. И приказал тому держаться…

— Ну и как, удержались? — заполнил я вопросом очередную паузу.

— Выстояли! — кивнул В. И. Казаков. — Скляров с оставшимися артиллеристами поджег еще два танка и заставил гитлеровцев отступить. Но и сам вскоре погиб от вражеской бомбы…

Генерал протягивает мне лист бумаги. Говорит:

— Вот, почитайте. Интереснейший документ. Его бы в музей, на обозрение всем…

Начинаю читать торопливо написанные строки. Командир 3-й истребительной противотанковой артиллерийской бригады полковник В. Н. Рукосуев доносит командиру 2-й артдивизии полковнику Н. Ф. Михайлову:

«Противник занял Кошары, Кутырки, Погореловцы, Самодуровку. В направлении Теплого подтягиваются 200 танков и мотопехота, готовится вторая фронтальная атака. В направлении Никольского развиваются активные действия. Несмотря на ряд атак, наступление противника было приостановлено на рубеже северной окраины Теплого. 1-я и 7-я батареи мужественно и храбро погибли, но не отступили ни на один шаг, уничтожив 40 танков. В 1-м батальоне противотанковых ружей 70 процентов потерь. 2-ю и 3-ю батареи и 2-й батальон противотанковых ружей приготовил к встрече противника. Связь с ними имею. Буду драться. Или устою, или погибну.

Командир 3-й истребительной бригады полковник Рукосуев».

— И бригада выстояла! — подводит итог нашей беседы В. И. Казаков.

На другой день мы с корреспондентом Совинформбюро Георгием Пономаревым добрались до НП командира 5-й артиллерийской дивизии прорыва полковника А. И. Снегурова. Его наблюдательный пункт расположился в блиндаже на небольшой высотке. В стереотрубу хорошо видна вся панорама боя.

Впереди, сзади, слева и справа от НП — позиции бригад и полков дивизии. Полковник Снегуров находится как бы в самом центре огня, который ведут и наши батареи, и, в ответ, батареи противника. Вместе с ним в блиндаже — трое бойцов-связистов и двое представителей из штабов армии и корпуса.

Нам, честно говоря, показалась слишком уж рискованной такая близость НП комдива к переднему краю. Сказали об этом А. И. Снегурову. Тот ответил:

— Да, определенный риск есть, вы правы. Огонь врага порой довольно интенсивен. Было даже несколько попаданий в наш блиндаж. Но, во-первых, над нами восемь накатов бревен. А во-вторых, не видя поля боя, как же организовывать результативную стрельбу дивизии?

Что ж, полковник по-своему прав…

Гром выстрелов наших дивизионов смешивается с трескучими раскатами близких разрывов неприятельских снарядов. И временами мы даже не слышим друг друга. Блиндаж то и дело вздрагивает, как живой, с потолка и стен сыплется земля.

А. И. Снегуров, высокий, с характерным орлиным носом на энергичном лице, скорее похож на профессора, чем на кадрового военного. Он то припадает к окулярам стереотрубы, то говорит по телефону с бригадами или с командиром артиллерийского корпуса генералом Н. В. Игнатовым.

— «Коршун», «Коршун»! Видишь, из-за развалин выходят танки? Видишь? Шестнадцать? К окопам пехоты ни в коем случае их не допускай. Большие потери у нее. Не подпускай!..

— «Ворона» мне… «Ворон»? Почему до сих пор не подавлены дальнобойные? У моих соседей слева и справа разбито четыре орудия… Экономишь снаряды? Попробую принять меры…

— Второго, пожалуйста… Товарищ второй, у моего «Ворона» на исходе боеприпасы. Из-за этого он не может подавить цели в квадрате шестьдесят один… Понял — машины в пути. Понял — поможете своим огнем… У нас ничего тревожного. «Коршун» отбивает атаку шестнадцати танков… Есть, не ослаблять бдительности!

— «Коршун»! «Коршун»!.. Что, прервана связь? Немедленно восстановить!

Один из связистов тут же выбегает из блиндажа исправлять обрыв на линии. Вражеский огонь тем временем усиливается.

Снегуров сам крутит ручку полевого телефона.

— «Коршун»! «Коршун»!..

Но «Коршун» по-прежнему не откликается. Не отвечает он и через десять, двадцать минут. Значит, со связистом что-то случилось. Вслед за ним на линию уходит второй…

Комдив снова подходит к стереотрубе. Говорит нам:

— Посмотрите, как метко бьют мои артиллеристы. Видите, у развалин уже горят семь танков…

Да, на поле боя среди частых разрывов снарядов поднимаются к небу столбы чадного дыма. И ближе к окопам, куда подходят уцелевшие вражеские танки, тоже вспениваются блестки огня…

Блиндаж в это время вздрагивает так, что меня бросает от стереотрубы к столику, на котором стоят телефоны. Пономарев тоже теряет равновесие, хватается за стену.

— Это стопятидесятимиллиметровый, — говорит Снегуров, припадая к окулярам стереотрубы. И тут же, чертыхнувшись, выпрямляется. Поясняет всем присутствующим: — Ну вот мы и ослепли. Стереотруба повреждена, если не разбита совсем…

Полковник прислушивается к огненной буре, которая бушует за стенами блиндажа. И принимает решение:

— Переходим на запасной наблюдательный пункт. Капитан, проследите, чтобы здесь не осталось ни одного документа… Двигаемся так: сначала идет телефонист, затем я с корреспондентами. Майор и капитан — за нами. В ходу сообщения головы не поднимать, а то еще зацепит осколком…

Запасной НП недалеко, к нему ведет глубокий ход сообщения. Тут, на обратном скате высоты, немного потише. Снегуров подает нам пачку боевых донесений из частей и говорит:

— Выбирайте, что вам понравится…

Начинаем читать эти еще пахнущие порохом документы.

Подвиги, подвиги… Их наши воины совершали каждый день и каждый час в то огненное начало июля 1943 года. Расскажу лишь о некоторых из них.

Артиллерийский расчет коммуниста ефрейтора Кузьмы Зуева вместе с несколькими другими расчетами батареи занял огневую позицию непосредственно в боевых порядках пехоты из 307-й стрелковой дивизии. 7 июля утром он первым увидел колонну вражеских танков, идущих на Поныри. Приказал расчету приготовиться к бою, так как понял, что какая-то часть из этой стальной колонны обязательно отделится и навалится на оборону стрелковой роты, где занял позицию и его расчет.

Так оно и вышло. Четыре фашистских танка развернулись вправо и пошли на окопы. Но первый же из них, приблизившийся к орудию Зуева, был сразу подбит. Потом один за другим грянули еще три выстрела. И столько же дымных костров запылало перед позициями стрелковой роты…

Гитлеровцы засекли позицию орудия ефрейтора и направили против него теперь уже восемь бронированных машин. И советский расчет принял этот бой. Вскоре в поле перед огневой позицией орудия горели семь танков противника.

Правда, восьмой, уцелевший танк, маскируясь дымом подбитых, сумел, прежде чем отойти назад, несколько раз выстрелить. Один из снарядов вывел из строя пушку Зуева. Но расчет, к счастью, уцелел.

Но теперь стрелковая рота осталась без противотанковой поддержки. Что делать? И тут Зуев узнал, что у соседей справа погиб весь артиллерийский расчет. Орудие же исправно. Так вот же он, выход!

По приказу ефрейтора его расчет кинулся к уцелевшему орудию. На руках перекатил его на свою позицию. Вот теперь можно и опять воевать…

И как же, наверно, удивился враг, когда при новой его атаке ожило вдруг орудие, которое он с полным на то основанием считал уничтоженным. Но удивился слишком поздно, только лишь тогда, когда в бок устремившемуся на позиции стрелковой роты «тигру» впился снаряд, выпущенный расчетом ефрейтора Кузьмы Зуева…

Это похоже на легенду. Но это было! Один советский расчет сжег сразу три фашистских «тигра»!

Нам потом показали наградной лист на Зуева. Из него мы узнали, что до войны Кузьма работал ветеринарным фельдшером в селе Карабаха, что в Приволжье, что ему всего лишь 22 года, что он сын солдата, который еще в первую мировую войну был артиллеристом…

7 августа 1943 года Указом Президиума Верховного Совета СССР ефрейтору К. А. Зуеву было присвоено высокое звание Героя Советского Союза.

А вот еще один подвиг, который совершил комсорг одной из противотанковых батарей сержант Сапунов. Его орудие в составе батареи прикрывало дорогу севернее деревни Горелово.

…Три атаки уже отбили мужественные артиллеристы, уничтожив при этом немало пехоты и танков противника. А в четвертую на их позиции пошло сразу 30 «тигров».

Шесть из них двигались прямо на орудие сержанта Сапунова.

— Ну, держитесь, ребята! Думаю, настал наш последний и решительный бой. И все равно мы должны выстоять! — сказал Сапунов наводчику Абрамову и заряжающему Тайпакову. И сам припал к прицелу…

Подряд прогремели четыре выстрела. У первого «тигра» тут же заклинило башню. Второй загорелся. А вот зачадил и третий…

И все равно схватка была неравной. Ведь еще три «тигра», умело маневрируя, приближались. А у расчета кончились бронебойные снаряды. Сержант стрелял теперь осколочно-фугасными. Но что они против брони тяжелого танка! И тогда Сапунов, схватив противотанковую гранату, пополз навстречу «тиграм». Вскоре раздался сильный взрыв. Четвертый танк встал с разорванной гусеницей. Но пятый «тигр» подмял под себя комсорга батареи…

Сержанту А, Д. Сапунову также было присвоено звание Героя Советского Союза. Посмертно.

Перебирая на НП у комдива А. И. Снегурова донесения, я неожиданно натолкнулся на знакомую фамилию — Петряков. Уж не Федор ли?

Читаю:

«В бою восточнее станции Поныри отличилась батарея 540-го легкого артиллерийского полка старшего лейтенанта Петрякова. Чтобы помочь пехоте сменить позиции, Петряков вывел свои орудия из укрытия на прямую наводку. В быстротечном бою батарея старшего лейтенанта уничтожила четыре танка, самоходное орудие и до пятидесяти гитлеровцев. Наблюдавший бой командующий 13-й армией генерал-лейтенант Н. П. Пухов тут же вручил старшему лейтенанту Ф. С. Петрякову орден Красного Знамени».

Похоже, что это Федор. Надо его во что бы то ни стало найти.

Подумать-то подумал, но дела и события вскоре так закрутили, что стало не до поисков друга.

А все началось с того, что меня неожиданно вызвал к себе начальник политуправления фронта генерал С. Ф. Галаджев. Сообщил:

— Мы получили из вашей редакции телеграмму, в которой Петру Олендеру предписано отбыть на Воронежский фронт. Вы же назначаетесь старшим корреспондентом. А следовательно, и старшим корреспондентского корпуса на нашем фронте. Удивлены? Но такова уж у нас традиция: старший корреспондент «Красной звезды» автоматически становится и, образно выражаясь, старшиной корреспондентского корпуса. Так что принимайте свою команду…

А она, эта команда, собралась на Центральном фронте очень сильная, работоспособная. «Правду» представляли Оскар Курганов, Леонид Коробов и Михаил Калашников. От «Известий»- Евгений Кригер, Леонид Кудреватых, Михаил Рузов и Павел Трошкин. Но самую большую группу составляли мы, работники «Красной звезды». Из краснозвездовцев здесь были Андрей Платонов, Константин Бельхин, Николай Денисов, Владимир Кудрявцев, Георгий Хомзор, Олег Кнорринг и автор этих строк. Кроме того, к нам наезжали Константин Симонов, Илья Эренбург и Борис Галин.

Замечательных товарищей командировали на Центральный фронт Совинформбюро, газеты «Комсомольская правда», «Сталинский сокол», «Труд», а также Всесоюзное радио и другие, как принято выражаться, органы массовой информации. Словом, компания большая. И каждому что-то нужно срочно, сверхсрочно. А пробивать, утрясать — мне, старшине. Забот — выше головы.

И все же выдался момент, когда мы с Георгием Пономаревым снова попали в 5-ю артиллерийскую дивизию прорыва. Я снова вспомнил о Федоре и попросил полковника А. И. Снегурова помочь мне его найти.

— Старший лейтенант Петряков? — наморщил лоб Снегуров. Покачал головой. Нет, у нас такого вроде бы нет…

— А уж не тот ли это Петряков, что недавно отличился у наших соседей? подсказал комдиву начальник политотдела полковник П. И. Фокин.

— У соседей?.. А ведь верно, теперь вспоминаю, — обрадовался Снегуров. И, обращаясь ко мне, посоветовал: — Поезжайте-ка в стрелковую дивизию…

И назвал фамилию генерала, командира этой дивизии.

Вечером мы уже были на НП этой стрелковой дивизии. Изложил комдиву свою просьбу. Тот сразу же приказал позвать командующего артиллерией.

Через четверть часа на НП появился командующий артиллерией дивизии. Чем-то очень довольный, сияющий. Одет с подчеркнутым шиком.

— Все форсишь, Александр Иванович? — встретил его, вопросом генерал, — Хотя сегодня можно претензий к тебе не иметь. Артиллеристы славно поработали. Спасибо…

Но командующий артиллерией вдруг приложил палец к губам: «Тише! Молчите!» И тут же в блиндаж вошел командующий 13-й армией генерал-лейтенант Н. П. Пухов.

Выслушал доклад комдива, поздоровался со всеми. И, обращаясь к командующему артиллерией дивизии, приказал:

— Через двадцать минут доставить ко мне старшего лейтенанта Петрякова!

Петрякова? Вот это удача! Но в то же время… Неужели Федор что-нибудь натворил?

Но генерал Пухов больше ничего не говорит, присаживается, и я вижу, как у него закрываются глаза. Устал командарм…

В блиндаже стало тихо, даже телефоны на время отключили…

Минут через пятнадцать у блиндажной двери раздается такой знакомый мне голос:

— Разрешите?

Командующий вздрагивает, открывает глаза, говорит:

— Входи, входи…

Петряков входит и останавливается перед генералом.

— Здравствуй, здравствуй. Не надо мне рапорта. Дайка я на тебя получше посмотрю…

У Федора забинтована голова, на перевязи левая рука. Он бледен. И только глаза прежние — в них так а прыгают озорные огоньки.

Меня он еще не видит.

— Ну и здорово ж ты, товарищ Петряков, шарахнул по фашистским самоходкам! Я уже думал, что они, проклятые, такого сейчас наделают, что и суток не хватит, чтобы расхлебать. А тут откуда ни возьмись — твоя батарея… Дай-ка я обниму тебя.

После этого командующий задумался. Затем сказал:

— «Красное Знамя» я тебе девятого числа вручил, верно? А за сегодняшний подвиг получай «Отечественную войну» первой степени! И надевай-ка еще по одной звездочке на погоны!

Н. П. Пухов тут же прикрепляет к груди Петрякова» орден, а его адъютант достает из кисета две звездочки.

— Так воюй, капитан, и живи долго!

И — к командующему артиллерией дивизии:

— Наградные бумаги и представление на звание составьте сегодня же. Ну, бывайте здоровы, товарищи!

Командарм вышел. Я уж было кинулся к Федору, как тот вдруг зашатался… и упал на руки командующего артиллерией.

Вызвали врача. Тот, осмотрев Петрякова, сказал:

— Большая потеря крови и предельное перенапряжение. Подлежит немедленной отправке в госпиталь…

Так мне снова не удалось поговорить с Федором. Но зато я увидел его, узнал, как он воюет. А поговорить еще успеем. Главное, что я его нашел.

Начало августа. Наши войска, выстояв на Курской дуге, уже сами идут вперед. Они на подступах к городу Кромы. Вместе с писателем Андреем Платоновым и корреспондентом Константином Бельхиным едем по дорогам наступления.

Это первая моя поездка с Платоновым. Раньше он наотрез отказывался пользоваться редакционной машиной.

— У вас задачи оперативные, вот вы и поезжайте, — говорил обычно Платонов. А писателю, чтобы глубже познать жизнь человека на войне, полезно ходить пешком, все видеть, все слышать. А что увидишь и услышишь из вашей эмки?

И Андрей Платонович, худенький, немного сутуловатый, со впалыми щеками, на которых был заметен болезненный румянец, с вещмешком за плечами, вышагивал иногда до десяти километров по пыльным фронтовым дорогам. Его видели то с маршевой ротой, то с группой легкораненых, то с перебрасываемой на другой участок фронта частью или подразделением. Неделями он жил на передовой, устраиваясь обычно в одном блиндаже с командиром роты или батальона. Наравне с бойцами вынимал из кармана потертый кисет с махоркой и пожелтевшими от никотина пальцами мастерски скручивал козью ножку. Фронтовой быт, солдатский язык, окопные песни, частушки, шутки, солдатские горести и радости он знал не хуже, чем взводный или ротный командир.

А как Андрей Платонович писал свои, фронтовые очерки, расказы, а позднее и повести! От них пахло порохом, солдатским потом, маршанской махоркой. Словом, настоящей окопной жизнью…

До войны я как-то уже проезжал здешними местами. И до чего же красив, очарователен и поэтичен был этот край, воспетый еще гениальным Тургеневым! Поразило меня тогда обилие садов. Потом узнал, что Поныри, оказывается, родина знаменитой русской антоновки!

Теперь же ничего этого не было. Сама земля стала неузнаваемой, покрылась какими-то лишаями, болячками. Сады вырублены, на их месте — высокий бурьян. В полях кое-где треплется на ветру одинокий стебелек ржи» или пшеницы. Травы и той мало. Вместо деревень и сел — ряды покрытых сорняками бугров. Наподобие запущенных кладбищ…

Там, где были позиции противника, — все перерыто, опалено огнем. Тут и там — ряды деревянных крестов с противной свастикой.

За вырубленной рощей — деревня Сомово. Бывшая деревня. Сейчас здесь ни одного двора, ни одной даже печки. Все сожжено, разрушено… У свежесделанного шалашика — не успели завять даже листья на ветках — сидят три маленькие девочки и тревожно смотрят в сторону речки. Их мать ушла туда по воду. Но вот она возвращается. Знакомимся. Мария Матвеевна Овчинникова. Вчера пришла в родную деревню из села Добрыни, куда гитлеровцы до этого согнали население со всей округи. Они убежали.

— Как жить будем — не зню, — говорит Мария Матвеевна. — Вся надежда на нашу родную советскую власть…

Немного подальше, у покрытой увядшей травой земляной норы, — девочка лет двенадцати с маленьким ребенком на руках. За подол ее держится мальчик лет двух или трех.

Спрашиваем девочку:

— Домой пришла?

На ее глаза навертываются слезы. Девочка долго молчит. Потом несвязными, полными острого горя словами рассказывает жуткую историю.

— Мы шли домой. Они встретились у Горчаковой деревни. Мать посадили в машину. Мы кричали. Мама тоже кричала, рвалась к нам. Ее ударили по голове. Один из них нацелился на меня из ружья. Машина с мамой ушла…

Глаза у девочки снова делаются сухими. Слезы выплаканы все…

Фамилия ее Зернова, звать Лидой. А маму звали Анастасией Федоровной… Она стоит у вырытой в земле норы-убежища с двумя малыми ребятами. И тот, кто видит это горе, никогда его не забудет, не простит фашистам их злодеяний!

Корсакове, Морозиха, Барково, Горганово, Каменец… Этих сел и деревень тоже нет, остались одни названия. На пепелищах и развалинах копошатся люди. Все больше старые да малые. Людей среднего возраста — единицы, они или уничтожены, или угнаны врагом в рабство…

Не могу не привести здесь выдержки из стенограммы совещания в ставке гитлеровского вермахта от 26 июля 1943 года, которую прочел уже после войны. На том совещании присутствовали Гитлер, начальник немецкого генштаба Цейтлер и командующий войсками группы армий «Центр» фон Клюге. Гитлер хотел взять из этой группы часть сил. Фон Клюге, войска которого были разбиты под Курском, отвечал категорическим «нет». Так вот, в стенограмме есть и такие строки:

«…Фон Клюге: Тогда Заукель не сможет вывезти всех своих рабочих.

Фюрер: Это должно быть сделано! Ведь Заукель так быстро проводит эвакуацию.

Фон Клюге: Но, мой фюрер, у него же такая масса людей! Он забьет мне все мосты в тылу через Десну.

Фюрер: Сколько вообще здесь людей?

Фон Клюге: Несколько сот тысяч.

Цейтлер: Говорят, 250 тысяч.

Фюрер: Что такое 250 тысяч человек? Это же чепуха!

Фон Клюге: Мой фюрер! Мне нужны мои войска для ведения боя, я же не могу сделать невозможного.

Фюрер: Я немедленно бы погнал людей в тыл и приказал бы прежде всего строить позиции здесь!

Фон Клюге: Это мы уже пробовали. Но сейчас все они на уборке урожая. Сейчас идет жатва ржи. Они еще не имеют понятия, что им предстоит. Они убегают ночью целыми толпами, чтобы скосить свою рожь. Все это представляет трудности. Здесь ничего не организовано.

Фюрер: Что вы делаете со скошенной рожью? Ее поджигают?

Фон Клюге: Конечно, мы должны это делать. Допустим, нам следует еще сжигать. Но есть ли у нас для этого время? Мы должны уничтожить и ее, и прежде всего имеющийся в нашем распоряжении дорогой скот…»

Сейчас на Западе все чаще делаются неуклюжие попытки спять с фашистских офицеров и генералов ответственность за те страшные злодеяния, которые совершали войска вермахта на Востоке и на других театрах второй мировой войны. Современные адвокаты фашизма утверждают, что гитлеровские офицеры и генералы даже, дескать, ничего не знали о массовых убийствах мирного населения, о грабежах и издевательствах над ним.

Приведенная выше стенограмма — еще один вклад в дело разоблачения подобных писак.

Кромы… Не буду описывать руины и пожарища, которые открылись нашему взору, едва мы въехали в этот старинный русский городок. Руины и пожарища похожи друг на друга…

Типично и безлюдье городских улиц и площадей. Лишь кое-где встретишь одинокого старика или женщину.

Вот стоит у взорванного собора престарелая Мария Никифоровна Соловьева и крестится. Потом поднимает на нас глаза, здоровается. Спрашиваем ее:

— Бабушка, что это ты едва ли не одна во всем городе? Куда же подевалось остальное население?

— И-и, милай, населения-то у нас теперича и нету. Фашист с самого приходу почал угонять людей в неметчину. А на днях выгнал остатьних. Слыхала, будто б в Брянск. А там, может, и не в Брянск…

Базарная улица. На ней уцелел дом, в котором, как оказалось, помещалась немецкая комендатура. Как это случилось — непонятно. Такая оплошность необычна для врага. Ведь фашисты всегда в первую очередь взрывают или сжигают при отходе здания штабов, комендатур, гестапо, тюрем. Они знают, что рано или поздно им придется все же отвечать за содеянное. Поэтому улики тщательно уничтожаются. А тут…

Внешне — дом как. дом. Два этажа. Толстые кирпичные стены. Длинный и темный коридор завален трупами расстрелянных. При свете карманного фонаря еле различаешь мужские и женские лица.

— Товарищи, сюда! — вдруг зовет наш шофер Валетов.

…Просторный каземат с низким потолком. Полуокно, выходящее во двор, затянуто толстой решеткой. На одной из стен гвоздем выцарапано: «Сидели трактористы за неявку на работу и получили наказание — в Германию». Рядом новая надпись: «Здесь сидел Лоскутов Николай Федорович, деревня Морозиха, Троснянского района. Приговорен к расстрелу. Прощайте!»

Подчеркиваем — это не гестапо, не полицейский участок. Тут была военная комендатура. Комендатура фашистского вермахта. Именно вермахта!

…Целый вечер провел в дивизионе Федора Петрякова. Разыскал-таки его снова. Их бригада стоит в лесу за Дмитриевом-Льговским в ожидании нового боевого приказа.

Петряков после госпиталя осунулся, посерел. Но настроение бодрое. Очень доволен результатами боев у Понырей. Особенно тем, что его подчиненные научились бить «тигры» и «фердинанды».

— Понимаешь, — говорит он мне, — новые награды, новое звание — это приятно, скрывать не буду. Но вот приобретенное в боях мастерство, психологический настрой — это главное и самое ценное… Думаю, что теперь уже фашист не оправится, надломлен он непоправимо… А у нас, гляди, сколько сил накоплено! Хотя бы мой дивизион взять, к примеру. В июле мы потеряли в боях больше половины своих орудий. И что же? Несколько дней назад к нам доставлены новые, еще лучше прежних. Дали тягачи, пополнили людьми. Считаю, что сейчас дивизион намного сильнее, чем был тогда, в начале июля… Так что повоюем, товарищ корреспондент!

Я спрашиваю Федора, каковы новости из дома. Он оживляется еще больше, достает из планшета письмо и протягивает мне.

— Почитайте, что моя Нюра пишет…

Анну Петрякову, оказывается, избрали председателем колхоза. И хотя она в прошлом горожанка, из рабочей семьи, и до замужества работала электромонтером на заводе, но вот чем-то пришлась все-таки по душе односельчанам Федора. Пишет, что дела идут пока неплохо…

— Вот она какая у меня! — не без гордости говорит Петряков, когда я возвращаю ему письмо. — Многое, конечно, не пишет, жаловаться да хныкать не в ее привычке. Но я-то хорошо понимаю, как ей сейчас трудно. Ведь кроме колхоза у нее на руках пятеро ребятишек…

Поздно ночью Петряков провожает меня до машины.

Утром 25 августа 1943 года меня вызвал к себе начальник политуправления Центрального фронта генерал С. Ф. Галаджев. В его приемной кроме адъютанта стел уже и корреспондент Совинформбюро Георгий Пономарев. Поздоровавшись, присаживаюсь рядом с ним.

Пономарев пробует узнать у адъютанта причину нашего приглашения к генералу. Но тот почему-то предпочитает говорить о погоде, затем вспоминает нашего краснозвездовца Константина Бельхина, несколько дней тому назад погибшего во время бомбежки у города Дмитриева-Льговского…

Так проходит минут тридцать-сорок. И лишь затем адъютант направляется к генералу, чтобы доложить о нас. Знакомая манера! Этот майор почему-то не верит в нашу, корреспондентов, обязательность, поэтому всегда старается вызвать нас на час-полтора раньше назначенного генералом времени. Как и сейчас.

Выходит адъютант, приглашает нас в кабинет начальника политуправления фронта. Иде.м.

Сергей Федорович, как всегда, свеж, так же безукоризнен и пробор в его черных волосах. Восточные глаза необыкновенно живы и проницательны.

— Могилу Бельхина сфотографировали? — сразу же спрашивает меня генерал. Фото семье послали? И после удовлетворивших его ответов говорит:

— Поезжайте к товарищу Батову… Было б хорошо, если бы вы были на его командном пункте сегодня же вечером.

Это значит, что 65-й армии, которой командует генерал Павел Иванович Батов, предстоит интересное дело. Это значит еще и то, что после Галаджева не надо заходить ни в оперативный, ни в разведывательный отделы штаба фронта. Все равно больше того, что сказал начальник политуправления, нам никто уже не скажет.

Когда мы уже собрались уходить, Сергей Федорович вдруг попридержал меня рукой и сказал:

— А к вам у меня будет еще и личная просьба… Он вернулся к столу и достал из ящика шелковый сиреневый кисет.

— Здесь трубка и коробка табака «Золотое руно». Надо передать кисет старшине Карпухину. Запишите: старшина Карпухин Иван Иванович. Генерал Батов поможет вам его разыскать. Ну а не найдете — оставьте командующему…

Адъютант начальника политуправления фронта после нашей аудиенции у генерала стал более разговорчив и ответил на все мои вопросы. Оказалось, что старшина Карпухин — разведчик одной из частей 65-й армии. Батов и Галаджев познакомились с ним в госпитале, когда командующий вручал ему орден Красного Знамени, а начальник политуправлений — подарок от работниц города Иванова. Тогда-то Галаджев и спросил старшину, нет ли у того каких-либо просьб и пожеланий, так сказать, личного свойства.

— Желание одно, товарищ генерал, — поскорее бы победить фашистов, — ответил старшина. — А что касается просьб, то… есть и просьба, да только вы ее вряд ли выполните…

— Какая же? — поинтересовался Галаджев.

— Иной раз сил нет, как хочется потянуть из трубки «Золотого руна». Табак есть такого сорта, товарищ генерал, московская фабрика «Ява» его выпускает. Курил такой до войны. А сейчас как вспомнишь, голова кругом идет. Кажется, после одной бы затяжки все раны зажили…

Галаджев улыбнулся. И сказал, обращаясь к Батову:

— Да, поручение трудное. Ну как, товарищ командующий, примем его на свои плечи? Примем? Ну вот и договорились — за нами, значит, товарищ старшина, трубка и табак «Золотое руно». Поправляйтесь.

И ведь сдержал слово!

Генерала П. И. Батова разыскали только вечером 27 августа. Оказалось, что после освобождения Севска командный пункт 65-й армии перебазировался на новое место.

Павел Иванович Батов не очень-то доволен действиями частей и соединений своей армии. Говорит нам:

— Даже от вас, корреспондентов, не скрою — медленно продвигаемся. Чертовски медленно!..

Я первый раз вижу командарма 65. Но знаю, что это инициативный и боевой генерал, из знаменитой когорты «испанцев». Отличился под Сталинградом. Поговаривают, что П. И. Батова очень ценит К. К. Рокоссовский. Еще говорят, что он умен, смел и находчив.

Ростом Павел Иванович не очень-то высок. Но чем-то сразу располагает к себе. Говорит короткими фразами.

Выбрав момент, я рассказал П. И. Батову о поручении генерала С. Ф. Галаджева.

— Вам не надо искать Карпухина, — ответил Павел Иванович. — Он как раз сейчас должен явиться ко мне. Давайте кисет, я вручу его сам. Тем более что с большим удовольствием пожму еще раз руку этому герою…

И после небольшой паузы:

— У нас вам оставаться, думаю, не резон. Советую без промедления следовать к Ивану Даниловичу Черняховскому, в шестидесятую армию. Час тому назад мне звонил командующий фронтом. Части нашего соседа за сутки рванули вперед почти на двадцать километров и подходят сейчас к Глухову и Рыльску. А это уже Украина, товарищи, киевское направление…

Павел Иванович подошел к карте и продолжил:

— Возможно, что Рокоссовский заберет у меня часть сил. Я это допускаю. Сейчас к Черняховскому отовсюду идут подкрепления. А как же иначе! Смотрите, что может получиться… — И указательный палец генерала дотронулся до точек с обозначением Шостки, Конотопа, Бахмача, Нежина, Киева. — Армии Конева уже взяли Харьков и продолжают наступление. Армии же нашего фронта устремятся на Киев…

Так впервые мы услышали долгожданные слова — «киевское направление».

Павел Иванович Батов говорил о И. Д. Черняховском и его армии с большим уважением. И это делало ему честь. Ведь как же часто мы, фронтовые корреспонденты, слышали обратное: облеченные высокой властью командиры, что называется, в стихах и красках расписывали успехи своих войск и не находили добрых слов для характеристики соседей. Батов же был, повторяю, объективен.

— Что и говорить, завидую я Ивану Даниловичу, — откровенно признался он. Но эта зависть белая. Да, у него — успех. У нас тоже не осечка, но — туго. Потому и советую: езжайте к Черняховскому. А потом уже к нам. Глядишь, к тому времени и у нас тоже будет интересно…

Мы последовали его совету.

Сидим напротив Ивана Даниловича Черняховского. Командарм 60, пожалуй, один из самых молодых командующих армиями на фронте. Ему всего 37 лет. Стройный, красивый, он с первого взгляда являет собой силу и волю. У него открытое интеллигентное лицо, темные волосы, несколько тяжеловатый подбородок, высокий лоб. Говоря по-русски, Иван Данилович нет-нет да и прибегает к метким украинским словам, а то и к целым фразам. Называет по памяти фамилии, цифры, даты. Голос — уверенного в себе человека.

Но заметно и волнение. Оно и понятно. Ведь Иван Данилович — украинец. И его армия вступила сейчас на родную ему землю. И сидит он в украинской хате. И над ним — маленькое зеркало, украшенное вышитым, тоже украинским, рушником…

— А ведь сколько дней и ночей думал об Украине, о Киеве! — восклицает он. И вот… Очень счастлив, товарищи, очень!

Рядом с командармом сидит начальник политотдела армии Константин Петрович Исаев. Кстати, по приезде мы сначала представились ему, и он успел многое рассказать нам и о Черняховском, и о 60-й армии.

Иван Данилович Черняховский родился в Умани. В армии с 1924 года. С 1928 член ВКП(б). Окончил Киевскую артиллерийскую школу, а затем академию механизации и моторизации. Войну начал командиром танковой дивизии. Потом командовал корпусом. Отличительная черта как командующего — быстрые и смелые решения. Не упускает случая побывать непосредственно на передовой, причем в самых опасных местах. Любит бойцов, и те его любят. Недавно в адрес штаба фронта дал такую телеграмму: «За два с лишним года я никогда и ничего не просил. Сейчас же прошу об одном — дать мне направление на Киев».

На телеграмму ответил по телефону Рокоссовский:

— Все зависит от тебя самого, Иван Данилович… Украина — рукой подать. Киев тоже близко. Сумеешь добиться успеха — поможем. В общем, открывай киевское направление…

И Черняховский сумел сделать, кажется, невозможное. Нащупал слабое место в обороне врага, прорвал в первый же день наступления его фронт, а затем бросил в прорыв все наличные силы, предварительно посадив стрелковые подразделения на автомашины. Взяты Глухов и Рыльск. Бои идут уже у города Кролевец и у районного центра Ямполь…

Иван Данилович просит нас обязательно отметить доблесть и мужество частей и соединений, которыми командуют Корчагин, Рудченко, Гусев, Петренко, Ладыгин и Гладков. И спрашивает у начальника политотдела:

— А сержант Турушканов здесь?

К. П. Исаев на минуту выходит из хаты и возвращается уже с сержантом, на груди у которого блестит новенький орден Красного Знамени. Турушканов ростом еще выше Черняховского. У него едва ль не саженные плечи, разлапистые сильные руки.

— Познакомьтесь, наш богатырь Степан Федорович Турушканов, — представляет нам сержанта командарм. — Под Глуховом командовал взводом автоматчиков. Захватил железнодорожный разъезд с двумя вражескими эшелонами на нем. Там его бойцы уничтожили более сорока гитлеровцев. Турушканов же лично взял в плен немецкого обер-лейтенанта. Удержал разъезд до подхода главных сил батальона, отбил три контратаки превосходящих сил противника. Вот, наградили его, а сейчас отправляем на побывку на родину.

Турушканов протягивает нам отпускное удостоверение. Читаем этот несколько необычный документ: «Дано настоящее сержанту Турушканову Степану Федоровичу, который решением Военного совета, санкционированным командующим Центральным фронтом, направляется в десятидневный отпуск в город Моршанск Рязанской области. Тов. Турушканов совершил на фронте героический подвиг, за что награжден орденом Красного Знамени. Едет домой навестить больную мать. Просьба ко всем воинским начальникам и гражданским властям оказывать фронтовому герою содействие в средствах передвижения и других нуждах. Командующий армией И. Черняховский. Член Военного совета В. Оленин».

— Да, написано несколько не по форме, но крепко, — комментирует Черняховский. И тут же спрашивает сержанта: — Продовольствие и подарки получил?

— Спасибо, товарищ генерал, все получил, как приказали. Вышло так много, что не знаю, довезу ли…

— Довезешь! А как с машиной? Договорился с шофером?

— Тоже порядок, товарищ генерал. Спасибо…

Нам тут же рассказали, что перед самым наступлением Турушканов получил тревожное письмо из дома. Его мать, оказывается, разбил паралич. Сержант тут же подал рапорт о краткосрочном отпуске. Тот по команде дошел до командующего. Черняховский, будучи в 121-й дивизии, встретился с сержантом Турушкановым. Пообещал ему:

— Через три дня поедешь домой. Но уж постарайся в бою.

Утром началось наступление, и Турушканов совершил уже знакомый нам подвиг. И вот сейчас едет домой…

Раздался резкий телефонный звонок. Командарм поднял трубку:

— Слушаю…

Звонил командующий фронтом К. К. Рокоссовский.

Начальник политотдела шепнул нам:

— Давайте-ка выйдем, товарищи, на минуту. Пусть переговорит с командующим фронтом наедине…

Мы вышли.

Но вскоре генерал И. Д. Черняховский снова позвал нас к себе и объявил:

— Командующий фронтом принял решение помочь нам всеми имеющимися в его распоряжении средствами. Цель армии уточнена — Киев…

Уже потом, когда Центральный фронт получил новые задачи, его начальник штаба генерал М. С. Малинин рассказал корреспондентам:

— Вначале главный наш удар по врагу планировался в направлении на Новгород-Северский. Он наносился силами сорок восьмой и шестьдесят пятой армий. Они были должным образом усилены танковыми и артиллерийскими соединениями. Кроме того, здесь же сосредоточилась и вторая танковая армия, которой предписывалось войти в прорыв и развить успех, достигнутый общевойсковыми армиями.

Шестидесятая армия генерала Черняховского наносила вспомогательный удар.

Двадцать шестого августа фронт приступил к осуществлению своих наступательных планов. На главном направлении бои сразу же приняли затяжной характер. Противник, как оказалось, сумел перебросить сюда свежие силы, и в частности некоторые соединения, с которыми мы уже встречались в районе Понырей. И даже преждевременный, вынужденный ввод в сражение второй танковой армии не принес ожидаемого успеха…

По-иному развивались события в шестидесятой армии. Здесь, сосредоточив на узком участке свои главные ударные силы и создав для развития оперативного успеха подвижные группы пехоты и артиллерии, мобилизовав для них все автомашины армии, генерал Черняховский в первые же часы боя сокрушил оборону врага. Двадцать девятого августа соединения его армии освободили Глухов и быстро шли к Конотопу…

Малинин дал нам возможность записать все, о чем он только что говорил, и продолжил:

— И вот сейчас, в этой сложной ситуации, полководческий талант показал уже командующий фронтом генерал армии Константин Константинович Рокоссовский. Он принял решение все имеющиеся в нашем распоряжении силы бросить на развитие успеха, достигнутого генералом Черняховским. В самое короткое время на усиление шестидесятой армии был направлен стрелковый корпус. Начальник тыла фронта генерал Антипенко сумел за одни сутки сосредоточить у Кром, где стоял этот корпус, достаточные автотранспортные средства. И через день дивизии корпуса уже дрались у Конотопа.

В оперативное подчинение Черняховского были переведены из района Севска и соединения второй танковой армии. Это позволило ему к исходу дня тридцать первого августа расширить прорыв до ста километров по фронту и до шестидесяти километров в глубину…

Малинин пригласил нас к карте и показал стрелы ударов, нацеленные на оборону врага.

— Но это еще были полумеры, — пояснил генерал, отходя вместе с нами от карты. — А Рокоссовский, как вы уже должны знать, на полумерах никогда не останавливается. Он вводит в стык между шестьдесят пятой и шестидесятой нашу знаменитую тринадцатую армию, которой командует генерал Пухов. А потом и еще одну армию — шестьдесят первую, генерала Белова…

Как я уже говорил, этот наш разговор с генералом М. С. Малининым проходил уже после выхода советских войск за Днепр. В августовские же и сентябрьские дни 1943 года о замыслах фронтового командования мы могли только догадываться. Ибо своими глазами видели на ночных дорогах Курской области и Северной Украины длинные колонны танков, автомашин, артиллерии.

Да, маневр силами и средствами приобрел тогда колоссальные размеры. Но ни с К. К. Рокоссовским, ни с М. С. Малининым нам в те дни встретиться не пришлось. Да мы и не добивались таких встреч. Потому что понимали, какую огромную нагрузку несли тогда на себе командующий и начальник штаба фронта.

Бои на киевском направлении были скоротечными. Кстати, официально, всенародно, так сказать, на весь мир, слова «киевское направление» впервые прозвучали в приказе Верховного Главнокомандующего от 9 сентября. «Сегодня, говорилось в нем, — после ожесточенных боев наши войска штурмом овладели городом Бахмач — важным железнодорожным узлом, центром коммуникаций противника и решающим опорным пунктом обороны немцев на киевском направлении».

А затем — все новые и новые сообщения. Освобожден город Нежин. На другой день — Новгород-Северский, еще через пять дней — Чернигов. 24 сентября войска фронта подошли к Днепру. Выбили фашистов из Бровар и Дарницы. И вот он, Киев, как на ладони…

На дорожном столбике у моста через речушку Клевень чья-то рука любовно вывела — «Мати Украина». Бойцы Красной Армии кланяются этому столбику, словно проходят мимо святого места.

Да, за речкой уже начинается украинская земля. Белые хатки с аккуратно причесанными соломенными крышами, журавли колодцев, пирамидальные тополя, вонзившие свои острые вершины в раскаленное солнцем небо. Украина!

Село Сопычь Сумской области. По обе стороны улицы — женщины, старики, дети. Жарко, пыльно, а они стоят в праздничной одежде, вглядываются в лица проезжающих и проходящих, приглашают зайти в хату.

— Вы, товарищи, случайно не встречали Тараса Остапенко, лейтенанта? спрашивает нас седой старик.

Отрицательный ответ явно огорчает его. Помолчав, старик говорит:

— Два года не знаем, где наш Тарас… — Потом добавляет, смахивая не то пот, не то слезу: — Соскучились мы, товарищи, по своим. Так соскучились, что пятый день не наглядимся на наше родное войско.

Трофиму Павловичу — за семьдесят. Сын Тарас — в Красной Армии.

— Если жив и бьет проклятого фашиста — хорошо. Если ж пал за Родину — мир праху героя…

Он опять молчит, и мы можем только догадываться, что творится в душе старика,

— И все же думаю, что он жив, — говорит Остапенко. — Негоже умирать молодым, хотя б и на войне… Мы вон в каких летах, а и то дождались свободы…

Свобода! Замечательное слово! Но если б только знал Трофим Павлович, сколько же тысяч и тысяч русских, украинцев, белорусов, татар, казахов и воинов других национальностей страны отдали свою жизнь за свободу Родины, за его, Остапенко, свободу! Даже тут, у его крохотного села Сопычь, уже выросли три свежие могилы. В них похоронены Ефим Прошак, Степан Попов и Абдулла Абдурахманов. Прошак отступал до Волги, два раза был ранен. После второго ранения ему предложили службу в тылу. «Нет, дорогие товарищи, — ответил старший лейтенант членам комиссии, — в тяжелые дни отступления я был на передовой. А теперь, когда мы наступаем, когда открылась дорога на родную Украину, я буду сидеть в тылу?! Никогда! Земля отцов ждет меня. Мое место только на передовой!» И он шел вперед, ведя за собой роту. С ним рядом шагал на запад и разведчик, уральский металлург Степан Попов. Ведь Украина — частица Советской Родины. Украинцы — братья русских. Вперед, только вперед!

Не отставал от них и автоматчик, хлебопашец из-под Чистополя Абдулла Абдурахманов. Он знал, что не будет свободной и татарская земля, если враг заберет землю русскую и украинскую…

У села Сопычь роту Прошака, прорвавшуюся с боями на пятнадцать километров во вражеский тыл, ждала засада. Советские воины смело вступили в схватку с превосходившими силами фашистов, разбили их, но потеряли и троих лучших своих товарищей…

Да, нелегкой ценой дается свобода.

Старик Остапенко рассказывает нам, как тяжело жилось при гитлеровцах. Ваши горести знакомы воинам Красной Армии, Трофим Павлович! Но вот перед нами письмо в Германию ефрейтора из 184-го пехотного вражеского полка, найденное у него, убитого тут же, под селом Сопычь. Гитлеровский выкормыш пишет своим родителям:

«Ничего так не жалко, как жалко оставлять Украину. Мы тут жили превосходно. Куры, гуси, сахар, молоко, сало — всего было вдоволь. А сколько мы мобилизовали отсюда восточных рабочих! Фюрер обещал наделить нас, ветеранов войны, земельными наделами на Украине. Земля и климат — прелесть. Тридцать пятьдесят здешних гектаров плюс дешевая крестьянская сила обеспечили бы всей нашей семье радостную жизнь… Жаль, очень жаль уходить отсюда. Впрочем, говорят, что мы еще вернемся, и я верю этому…»

Слышишь, Трофим Павлович, что замышлял враг?

…На развилке шоссе, на столбике, — дорогая сердцу советского человека надпись: «Дорога к Днепру! Торопись, товарищ, тебя ждут миллионы порабощенных врагом людей!»

Дорога к Днепру до зеркального блеска отполирована шинами машин. Много их прошло на юго-запад. А конца истоку не видно. Грузовые, санитарные, специальные, броневики, танки, «катюши»…

Мелькают дорожные знаки. Слободка, Вольная Слободка, Лушки, Эсмань… Освобожденная земля и радует, и заставляет болеть сердце.

Хутор Хотьмаговский. Всего 40 дворов. И в каждом из них горе. Фельдшерицу Веру Ольшанскую угнали в Германию. У Максима Андреевича Шепетовко фашисты отняли корову, сожгли хату. Казнены семьи Игната Невеличко, Ивана Трегубенко, Ефима Мороза…

Глухов. Старинный город. Полки 60-й армии двигались здесь так быстро, что гитлеровцы поначалу не успели разрушить город. Но фашисты есть фашисты. Пять дней подряд бомбили они Глухов уже после его освобождения войсками Красной Армии. И превратили в руины…

Горит Шостка. Разрушен Конотоп. В развалинах станция и город Бахмач. Высоким бурьяном заросло место, где стояло когда-то цветущее село Гута. Пепел и битый кирпич на улицах древнего Путивля. Пахнут гарью руины Нежина…

Но ничего, восстановим. Все восстановим! Сейчас же главное — гнать и гнать врага с нашей земли.

Познакомился с пулеметчиком Трофимчуком и целую ночь не отходил от него. Вместе с ним любовались на Днепр, разговаривали.

Чувствовалось, что Трофимчук страшно соскучился по родной реке и сейчас переживал счастливейшие минуты в своей жизни. Оказалось, что он свыше тридцати лет провел на Днепре, то рыбача с отцом, то работая бакенщиком у Кременчуга.

Войну Трофимчук встретил в Бресте, находясь там на сборах. Все время воюет пулеметчиком. Он невысок, но крепок, с широченными плечами. Говорит охотно, знает немало разных историй, поговорок. В полку его любят. Любят за опыт, за бесстрашие в боях. Но что самое поразительное — воюя с первых дней войны, постоянно находясь на линии огня, он не был ни разу ни ранен, ни контужен. Вот уж поистине солдатское счастье.

— Кстати, мой батько в прошлую войну тоже с немцами воевал, — неожиданно сказал Трофимчук. — Вернулся с нее невредимым, полным георгиевским кавалером. Я как-то возьми да и спроси его: как это, мол, тебя, батько, ни одна пуля не тронула? А он мне в ответ: потому, говорит, что у меня душа перед немцами ни разу не дрогнула. Если же душой дрогнешь — конец, пуля тебя враз найдет.

Видимо, Трофимчук тоже думал о том самом солдатском счастье, о котором нам так хотелось с ним поговорить.

— А дед мой, — после паузы продолжил пулеметчик, — был убит в Маньчжурии, когда их рота дрогнула и побежала от японцев…

— Так, по-вашему, выходит, — подхватил я, — что солдатское счастье — это та же храбрость?

— А бис его знает, как оно называется, — сдержанно ответил Трофимчук. Может, и так, а может…

Я понял, что ему не очень-то хочется продолжать разговор на эту тему, и не стал его принуждать…

Часа в три утра в блиндаж заглянул ротный и сообщил, что на сей раз им не повезло, первыми форсировать Днепр будут другие, из соседнего полка. Трофимчук заметно расстроился, что его не будет за Днепром в числе первых. Но и только. Не ругался, не пытался что-нибудь предпринять. Чувствовалось, что дисциплина для него — категория обязательная и уважаемая.

Мне тоже стало досадно, что попал не в ту часть, в которую надо было бы. Но, заинтересованный сержантом Федором Трофимчуком, решил на время покориться судьбе, то есть побыть около него еще.

Но Федор не проронил больше ни слова до того момента, пока командир взвода не приказал наконец его расчету вместе с пулеметом грузиться на плот. Вот тогда-то он повеселел, засуетился, начал поторапливать подчиненных. Мне было видно, что его расчет занял место на первом плоту. И еще: взгляд Федора так и прикипел к западному берегу Днепра, где уже грохотал бой. Ему явно не терпелось быстрее оказаться там.

А где-то к полудню командир полка показал мне одно из донесений с того берега. Командир роты капитан Мочалов писал в нем:

«Пулеметчик Федор Трофимчук опять отличился. В момент, когда фашисты пошли в контратаку, он болотом пробрался с расчетом в кустарник и огнем с фланга вынудил их к отходу. Лейтенант Удельный уверяет, что фашисты потеряли от его огня не менее пятидесяти солдат и офицеров».

— Что ж, представим Федора еще к одной награде, — пообещал командир полка.

Кстати, грудь сержанта Трофимчука украшали уже медали «За отвагу», «За боевые заслуги», ордена Отечественной войны I степени и Красного Знамени.

Да, неплохо воюет сын Украины!

Вслед за 13-й армией соединения 60-й за два дня успешно форсировали Днепр, и штаб генерала Черняховского тоже переехал ближе к реке. Мы с Валетовым долго блуждали на машине вдоль Днепра, разыскивая его.

И вдруг в окне встречной зеленой эмки мелькнуло знакомое лицо К. П. Исаева — начальника политотдела армии. Выпрыгиваю из машины, кричу…

Поздно ночью порученец члена Военного совета вводит меня в небольшую хату и говорит адъютанту Черняховского:

— Доложите командующему о прибытии корреспондента «Красной звезды».

Адъютант прикладывает палец к губам: тише.

— А в чем дело?

— У Ивана Даниловича — Рокоссовский.

Перехожу в другую комнату и ожидаю. Минут через тридцать адъютант говорит:

— Вас приглашает командующий…

Иван Данилович чем-то явно взволнован. Так, по крайней мере, мне показалось. Крепко пожал мою руку.

— Ну вот мы и встретились на Днепре, — сказал он.

И надолго замолчал. Ходил около стола, поправлял лежащую на нем карту, несколько раз прикладывал ко лбу платок. Я знал, как желал Иван Данилович, чтобы его армия непременно приняла участие в освобождении Киева. И вот теперь… Может, получена какая-нибудь новая задача?

И я спросил об этом у И. Д. Черняховского. Он ответил не сразу.

— У меня только что был Константин Константинович Рокоссовский. Приезжал прощаться. Так что с ноль-ноль часов наша армия уже находится в составе Воронежского фронта… Задача, правда, осталась прежней, а вот фронт другой… А как же жалко расставаться с Рокоссовским, да и со всем штабом Центрального фронта!

И неожиданно для меня, а может быть, и для самого себя Иван Данилович вдруг начал рассказывать о Рокоссовском, вернее, о том, как командующий фронтом искусно использовал успех 60-й армии.

— Так может действовать только настоящий полководец! — говорил И. Д. Черняховский. — Результаты вы знаете: фронт открывает киевское направление, освобождает Чернигов, достигает Днепра… Приятно иметь дело с таким командующим!

А спустя несколько месяцев мне довелось услышать от Рокоссовского уже мнение о генерале И. Д. Черняховском:

— Очень, очень талантливый, очень умный, очень образованный генерал!

Черняховский вскоре стал командовать 3-м Белорусским фронтом. И на этой должности героически погиб при штурме Кенигсберга…