На закате

Лекция закончилась.

Проектор погас, и изображение на экране исчезло.

Я выпил почти полбутылки воды, что стояла на кафедре, и пошел вниз между слушателями, которые загалдели и начали подниматься со своих мест. Лекция на тему «Городской дизайн и развитие исторического центра» вызывала интерес, и народу собралось достаточно. Заведующий кафедрой, возглавлявший гражданский комитет городского планирования, проводил меня к дверям. Я вышел вслед за ним из зала в вестибюль. Люди направлялись к выходу, как вдруг я увидел, что ко мне сквозь толпу пытается протиснуться какая-то девушка.

— Господин Пак!

Она выглядела просто: в джинсах и футболке, не накрашенная, распущенные волосы средней длины. Я замедлил шаг.

— Мне нужно вам кое-что передать.

Я растерянно смотрел то на молодую женщину, то на записку, которую она мне протягивала. Там были мелко записаны какие-то цифры — кажется, номер телефона, и крупными буквами — имя.

— Что это? — принимая от нее записку, спросил я.

— Это от одного человека, которого вы очень хорошо знали когда-то… Пожалуйста, позвоните по этому телефону, — нерешительно пятясь назад, проговорила она.

Прежде чем я успел спросить что-то еще, незнакомка затерялась в толпе.

Я приехал в городок Ёнсан, получив сообщение от жены Юн Пёнгу. Это мой друг детства. В Ёнсане я окончил начальную школу; Пёнгу был моим ровесником и жил по соседству. В нашем городке многие держали лавочки на центральной улице или работали в уездной администрации, некоторые — в школе; жили в традиционных домиках с черепичными крышами с просторными дворами и владели небольшими участками пахотной земли в уезде. Мой отец был секретарем в администрации, и мы жили на его скромную зарплату.

Прогремела и закончилась война, а в нашем Ёнсане, который был отгорожен от линии фронта рекой Нактонган, все осталось по-старому. Отец отслужил, вернулся живым, получил работу, и мать говорила, что не видать бы ему этой должности, если бы не медаль за подвиг в битве за какую-то высоту и если бы раньше он не зарекомендовал себя в администрации, выполняя мелкие поручения. Из всех городских парней, которые только в земле возиться умели, он единственный ходил в школу, умел читать и писать по-японски и учил иероглифику. На низеньком столе отца аккуратно лежали старые, с пожелтевшими от времени уголками книги «Шесть кодексов» и «Государственное управление». Наверное, поэтому-то он и смог потом переехать в столицу. Мы жили небогато, но каждый месяц мой отец получал зарплату от государства, и каждый год поспевал урожай на тех клочках земли, которые получила в наследство мама. Пять маленьких земельных наделов достались ей в приданое от деда.

Мы жили на окраине у подножия горы в доме с тремя комнатами, соединенными террасой. Дом Пёнгу стоял выше нашего, отделенный от него каменной оградой. Это была в прямом смысле слова лачуга с двумя комнатушками и кухней: глиняные стены венчала соломенная крыша — единственное, что со временем переделали, — крышу покрыли шифером. Хотя мы с Пёнгу дружили в детстве, я, по правде сказать, его плохо знал. Когда я окончил начальную школу, наша семья переехала в Сеул. Мы встретились снова спустя десятки лет, когда мне уже было около сорока. Это случилось в каком-то кафе в центре Сеула.

— Помнишь меня?

Я уловил в речи мужчины родной южный говор, но кто это — понять не мог. Судя по черному деловому костюму и белому воротничку — какой-то чиновник. Но стоило ему произнести свое имя, Юн Пёнгу, и напомнить о городке Ёнсан, я, будто избавившись от чар забвения, вспомнил его прозвище.

— Горелый батат? Ты?

Даже с родными по крови не о чем говорить, если с последней встречи прошло больше двадцати лет. В таких случаях обычно перекидываются парой вопросов о семьях, о том, как вообще в целом проходит жизнь, выпивают вместе по чашечке кофе, обмениваются телефонами и визитками, без особого энтузиазма договариваются как-нибудь встретиться выпить и расстаются. После этого уже не видятся никогда, созваниваются от силы пару раз, а даже если и придется пересечься — посидят в какой-нибудь унылой забегаловке и снова расходятся надолго. Большинство людей заняты своими делами, и даже родственники, если нет у них ничего общего, общаются друг с другом разве что на поминках. Но наши отношения с Юн Пёнгу обрели новое начало благодаря тому, что я работал в «Хёнсан констракшн», а он — в строительной компании в городе Ённам. Когда я вспомнил его прозвище, Горелый батат, он порывисто схватил меня за руки и, запинаясь, пробормотал: «Ты… не забыл?»

В дальнем левом углу нашего двора рос вяз в несколько обхватов, за ним была изгородь, разделявшая наши с Пёнгу дома. Каждое утро он, высовывая голову из-за забора, кричал мне: «Пошли в школу!» Его дом стоял на пригорке, там, где заканчивалась улица с жилыми постройками и начинался молодой сосновый бор. После войны крестьяне, которые арендовали землю у государства, занимали прилегающие клочки земли и строили на них хижины, складывая стены из камней и глины. Так на окраине городка появилось поселение в дюжину лачуг. Местные крестьяне выполняли небольшие административные поручения, работали малярами и плотниками, а в период сбора урожая помогали в соседних деревнях — тем и жили. Я тоже родился в одном из таких домов, а семья Пёнгу переехала сюда, кажется, когда я пошел в третий класс, точно не помню. В первый же день по приезде он сделал вид, что уже знаком со мной, и мы весь вечер гуляли на горе за домами. Помню, как добрая мама Пёнгу, накопав батата, принесла нам несколько плодов в ковше на пробу. Иногда Пёнгу приносил батат в школу на обед. Отец Пёнгу часто где-то пропадал, а когда возвращался — пил, ругался и колотил жену. Я слышал, он работал прорабом на стройке в соседнем городе.

Пёнгу запомнился мне еще и потому, что однажды мы с ним забрались на гору, чтобы запечь батат на костре, и устроили пожар. Мы увлеченно чистили плоды от горячей шкурки и глазом моргнуть не успели, как искры подожгли сухие ветки. Мы скинули одежду и носились как полоумные, пытаясь потушить ею огонь и затоптать его ногами. Но ничего не помогало — огня становилось все больше, он уже окружал нас со всех сторон. Из последних сил я понесся вниз с горы, крича, что горит лес; заслышав мои вопли, взрослые выскакивали из домов. До темноты люди со всей окрестности сражались с огнем и насилу потушили его.

Во время всей этой суматохи мы с Пёнгу прятались в зале заседаний в администрации. Это помещение использовалось по расписанию: иногда здесь проходили лекции, иногда — занятия тхэквондо. Опершись друг о друга, мы дремали в темноте. Наши родственники и соседи всю ночь бегали по лесу, пытаясь нас отыскать. Только на следующий день, придя в школу, мы узнали, как прославились. В наказание нас заставили стоять перед учительской с табличкой «Берегите лес от пожаров» в руках. Тогда-то к Пёнгу и прицепилось прозвище Горелый батат, не помню, чтобы до этого кто-то его так называл. Эта кличка очень шла Пёнгу — невысокому, пухленькому мальчугану со смуглым круглым лицом, на котором поблескивали умные глаза.

По чистой случайности так совпало, что я выучился на строителя, а Пёнгу стал представителем строительной компании, и позже мы сблизились, потому что были нужны друг другу. О том, как жила семья Пёнгу после нашего отъезда из Ёнсана, я узнал во всех подробностях в каком-то японском ресторанчике в тот же день, что мы повстречались впервые за столько лет. Каким бы горьким и трудным ни было прошлое, когда мы говорим о нем вслух, кажется, в нем нет ничего особенного. Все равно что рассказывать сегодняшней молодежи, как голодные мальчишки пили воду из колонки на школьном стадионе.

Учился Пёнгу хуже некуда, и денег, чтобы платить за обучение, у его семьи не было, так что несколько лет спустя он бросил школу и болтался какое-то время: то газеты разносил, то торговал с рук, то тяжело не по годам работал, разгружая машины. Его отец очередной раз пропал из города и не вернулся, а доброй матушке Пёнгу пришлось идти работать в закусочную. Вскоре после этого его младшая сестра уехала из дома учиться на парикмахера. Мы оба отслужили в армии. Меня забрали во время учебы в университете, поэтому я служил позже него. Пёнгу попал в инженерные войска, там научился управляться с крупной строительной техникой, и это изменило всю его жизнь. После демобилизации он сразу получил лицензию на работу и окунулся с головой в идущий полным ходом процесс модернизации сельского хозяйства.

Он арендовал экскаватор и влился в работу, связанную с земельной реформой. Большим спросом пользовалось все, что помогало Движению «за новую деревню»[1], например переустройство покинутых бедняками клочков земли в интересах крестьян побогаче. Сельскохозяйственные участки переделывали на новый лад и обустраивали там систему водоснабжения. Инициативные люди на местах совместно с окружной администрацией трудились не покладая рук, и Пёнгу стал незаменимым звеном в этой цепи. Вскоре он приобрел еще несколько экскаваторов и вышел на областной уровень. Потом покорил новый рубеж, заведя знакомства в правительстве и судах. У него было несколько видов визиток, на которых в ряд красовались многочисленные должности. Представитель строительной компании, лидер молодежного движения в консультативном комитете, председатель стипендиальной комиссии, член молодежной торговой палаты, Ротари-клуба, Лайонз-клуба и тому подобное. Когда мы повстречались, он как раз принял управление обанкротившейся строительной компанией и приступал к возведению многоэтажного жилого дома в крупном городе. Мы стали часто созваниваться и встречаться по рабочим делам, и даже организовали несколько совместных проектов.

Его жена написала мне: «Пёнгу очень плох. До болезни он часто вспоминал вас, пожалуйста, приезжайте».

Ехать не хотелось, но я все же отправился в Ёнсан. Почему? Может, из-за слов, что обронил несколькими днями раньше мой приятель, Ким Киён: «Пространство, время, люди… Да были ли на стройках люди? А если были, ох и натворили вы дел. Всем вам из „Хёнсан констракшн“ не мешало бы задуматься об этом».

Киён учился со мной в университете курсом старше. Он умирал от рака, и я не стал вступать в споры. Улыбнулся ему. Нравился он мне. Его безрассудная искренность, его безответная любовь к миру и людям не смешили, а привлекали меня. Говорили, что наивность свойственна бесталанным, но я считал, что в наивности и был его талант. Однако для себя я твердо решил, что невзаимные чувства к миру не для меня, и моя снисходительность к Киёну была сродни развлечению, я просто наблюдал за ним с безопасного расстояния. Я уже давно понял, что людям нельзя доверять. Со временем человеческий эгоизм отфильтровывает большую часть ценностей, переплавляя их в то, что ему выгодно, или вовсе выбрасывая. А то, что осталось, хранится где-то на задворках памяти, как старый негодный хлам на чердаке. Ведь из чего в конечном итоге строятся здания? Деньги и власть решают. Только они создают несущие воспоминания, которые живут долго.

Из-за холма показался Ёнсан. Мне вспомнилась ночь, когда мы уезжали. Отец сидел за рулем, мама рядом с ним, а мы с братишкой, скрючившись, примостились между вещами в кузове. Грузовик несся по бетонке, с грохотом подпрыгивал и кренился на поворотах, заставляя каждый раз дребезжать ящик с посудой. Перебили добрую половину, это точно. Занимался рассвет, мы, остановившись у шоссе на Сеул, ненадолго вышли из машины, чтобы перекусить. Не успев поесть перед отъездом, мы сильно проголодались и теперь жадно глотали обжигающий суп. «Убегаем ночью, как воры», — не сдержала слез мама.

Мне случилось заезжать в Ёнсан пятнадцать лет назад. Пёнгу тогда хлопотал, чтобы купить дом в родных местах. Он часто говорил, что люди не должны забывать свои корни. Я усмехался в ответ, однако чувствовал угрызения совести. Пёнгу выкупил по высокой цене у семьи Чо, крупных землевладельцев в прошлом, сосновый бор на склоне горы с видом на водохранилище. К тому времени от нашего старого городка уже мало чего осталось. Считается, что в деревне время течет медленнее, чем в городе, но для тех, кто давно уехал, словно включается ускоренное видео. Кажется, что десять лет пролетели как один миг, и, когда решаешь навестить-таки родные места, видишь, что знакомые лица за этот миг исчезли, а центральная улица обросла новостройками и теперь ничем не отличается от любой улицы Сеула. Пролетели годы, как пейзажи за окном мчащегося поезда.

Увидев меня, жена Юн Пёнгу вытерла слезы салфеткой. Бывшая учительница средней школы, она вышла замуж за Пёнгу в начале восьмидесятых, когда он вступал в пору своего расцвета. Думаю, он старался быть хорошим мужем. У палаты, поймав мой взгляд, жена Пёнгу прошептала, будто самой себе:

— Говорила ему, политика до добра не доведет.

Пёнгу был без сознания после недавней операции. Может, это и к лучшему. Суд отложили на неделю. Наверняка тем, кто был причастен к делу, сейчас полегчало. Я немного посидел у изголовья кровати Пёнгу, который лежал, как мертвый, в окружении медицинских приборов. Его лицо наполовину закрывала дыхательная маска. Жена Пёнгу рассказала, что сын хотел перевезти Пёнгу в областную больницу, но побоялись, что по дороге ему может стать хуже, и оставили его здесь. За ужином я спросил у старшего сына Пёнгу, зачем они меня сюда вызвали. Оказалось, Пёнгу с некоторого времени задумал построить мемориал на месте, где раньше стояли наши дома.

— Он как хотел: взять землю, где были дома, построить здание по вашему проекту и открыть культурный фонд.

Я усмехнулся про себя, но ответил серьезно:

— Придет в себя, вот тогда и подумаем.

Сын Пёнгу, который управлял компанией отца в Сеуле, тут же смекнул, что разговор неуместен. Пока мы ужинали, он несколько раз выходил, чтобы ответить на телефонные звонки, и было слышно, как он на повышенных тонах отдает распоряжения. Он говорил, что якобы его волнует состояние маленьких городков, типа Ёнсана, где никто не хотел больше жить. Мол, повсюду в округе стоят дома, где в лучшем случае живут одинокие старики, а то и вовсе никто. Желая показаться хорошо осведомленным, он важно произнес: «Молодое зерно здесь давным-давно засохло». И в общем-то это было недалеко от истины: вот взять хотя бы меня или сына Пёнгу — такие, как мы, в подобных местах бывают хорошо если пару раз в год.

Уже смеркалось, когда я зашел в мотель, который отыскал для меня сын Пёнгу. Тут все было оборудовано по последнему слову техники — камеры наблюдения по обеим сторонам коридора, в номере все необходимое: от освещения на пульте управления до телевизора и кондиционера. В незнакомом месте заснуть не получалось. Ворча, зачем было в деревне устанавливать фонари на каждом углу, я тщательно задернул шторы, чтобы из окон в комнату не проникал свет.

Проснулся я непривычно рано. Электронные часы, стоявшие на поблескивавшем в темноте столике, показывали семь десять утра. Я с юности любил поспать подольше. В отличие от обычных офисов, в строительных компаниях, где я работал, каждый делал свои дела по заранее подготовленному плану, и никаких съедающих время творческих инициатив не требовалось. А когда я стал управляющим, то вообще бывал на работе в дневное время два-три раза в неделю: приходил после десяти утра и, если не было важных дел, быстро уходил. Всю жизнь я работал по ночам и привык приниматься за дела только вечером, когда все коллеги уходили домой.

Несмотря на раннее утро, мне не удалось вдоволь поваляться в постели. Мотель стоял на дороге, рядом с остановкой междугородних автобусов. Деревенские жители были всё такими же работящими, как и раньше. На остановке уже стояли многочисленные такси и толпились люди. Ворча, на кой местным столько машин, я побрел на главную улицу. По обеим ее сторонам выросли дома в два-три этажа, сменив низенькие лавчонки. Сама дорога осталась, но заметно расширилась.

Повернув на перекрестке направо, я стал подниматься по дороге вверх, прошел мимо здания администрации и Дома культуры и огляделся в поисках соснового бора, который должен был начинаться где-то здесь. Там, где раньше был переулок, теперь тянулась мощеная дорога. Не было больше длинных каменных изгородей по обеим сторонам улицы. Вдоль дороги выстроились все те же двух-трехэтажные дома правильной квадратной формы. Разглядев очертания горы позади городка, я взял левее. Поднимаясь дальше, я наткнулся на бетонную крышку водостока и понял, что иду правильно. Раньше тут бежал небольшой ручей. Отец частенько падал в него, возвращаясь домой навеселе. А я ловил тут лягушек.

В поле виднелась пара домиков. Нашего дома не было. Пятнадцать лет назад кто-то еще жил в нем, но, похоже, что по мере того, как он ветшал, его забросили, а потом и вовсе сломали. Я вспомнил про толстенный вяз, что рос во дворе у Пёнгу. Вяза тоже не было. Его срубили, и от него остался только трухлявый пень, заросший грибами. К тому месту, где раньше стоял дом Пёнгу, аккуратными широкими полосами тянулись прикрытые черным полиэтиленом грядки с перцем. Лес на пригорке стал гуще и потемнел.

Процветающий вид городка резко контрастировал с пустотой на улицах. Похожие на коробки дома, мотель, торговый центр выросли там, где почти не было людей. Зовущий к ужину дымок не поднимался больше над низкими крышами. Вид, который открывался с пригорка, был настолько типичным, что город можно было спутать с любым другим в стране. Иногда казалось даже, что находишься где-то в пригороде Сеула. Будто бы ни меня, ни Горелого батата, ни умерших уже отца и матери, ни нашего городка — ничего этого никогда и не существовало на земле.

На выходных из Америки позвонила дочка. Неторопливо рассказала, как они провели прошедший месяц. Она была моим единственным ребенком. Окончила медицинский институт, устроилась работать в больницу и вышла замуж за американца, преподавателя университета. Уехав на стажировку и создав в США семью, она с легкостью стала там своей. Стоило ей обосноваться в Штатах, жена стала ездить туда-сюда, а в последние несколько лет жила там все время, как будто и не собиралась возвращаться обратно. Почти все родственники жены тоже переехали в Америку, наша семейная жизнь лет десять как трещала по швам, а в последнее время совсем разладилась, кажется, уже с концами. Дочка рассказала, что жена переехала в новую квартиру. Рассказала про новоселье, которое она отпраздновала с семьей дочери и своими сестрами. «Как себя чувствуешь? Мама просила передать, чтобы ты не забывал пить таблетки от давления». Ну, раз переехала поближе к дочери, стало быть, возвращаться и не думает.

Впервые за долгое время захотелось курить, и я стал шарить по комнате в поисках сигарет. Работая над чертежами, я иногда делал паузу, чтобы покурить, и где-то у меня хранилась для таких случаев красная пачка «Мальборо» — куда подевалась? Зажигалка нашлась рядом с настольной лампой, а в ящиках стола, где я стал искать сигареты, ничего не оказалось, и я открыл шкаф, чтобы проверить, нет ли их в карманах костюма. Сквозь ткань я почувствовал пачку и, засунув в карман руку, на ощупь достал ее, как вдруг что-то еще упало на пол. У моих ног лежали две визитки и листок бумаги. Первая визитка от одного знакомого из мэрии, вторая от какого-то журналиста, а что за записка… Я положил ее на стол, взял из пачки сигарету и зажал ее между зубами. Уставившись на крупные буквы над номером телефона, я снова и снова повторял про себя: Чха, Суна. Это имя десятки лет хранилось где-то на задворках памяти. Вспомнилось, как на прошлой неделе ко мне подошла молодая девушка и передала эту записку. Сразу после лекции у меня было интервью с одним журналом, посвященным строительству, завязались новые знакомства, и закончилось все в пивной. Следующие дни были настолько загруженными, что я совсем забыл об этом происшествии. Помедлив, я снял трубку и набрал номер, написанный на бумажке. Раздались гудки. Я собирался что-нибудь сказать, но быстро бросил трубку. Взял мобильник и набрал смс: «Это Пак Мину. Перезвоните мне, когда сможете».

В офисе ко мне подошел архитектор Сон:

— Едешь на встречу с Ким Киёном?

— Что за встреча?

— Да доктора говорят, недолго ему осталось. Некоторые из наших поехали с ним проветриться немного.

— Понятно. И куда же?

— К морю, на остров Канхвадо.

Я решил не брать корпоративную машину с водителем, а поехать вместе с Соном на его автомобиле. Когда мы выехали на Олимпийский проспект, он сказал:

— Слышал, Лима-то, директора «Тэдон констракшн», похоже, прищучили?

Я сразу понял, какие слухи дошли до Сона, но виду не подал:

— В смысле «прищучили»?

— Не угодил кому-то из правительства.

Мы выполняли заказ «Тэдон констракшн» на строительство цифрового центра «Ханган». Высотное здание построили уже больше чем наполовину. Я подчеркнуто безучастно ответил:

— Да нам-то главное заказ выполнить.

Надо было аккуратно свернуть этот разговор.

Конечно, Сон читает газеты. Журналисты узнали о финансовых махинациях руководства «Тэдон констракшн». Теперь проект под названием «Мир Азии», который компания активно продвигала на территории всей страны, был на грани закрытия.

— В кои-то веки на природу собрались отдохнуть, завязывай-ка с этими темами, — сказал я.

Сон заметил:

— Да, поездка эта Кима, конечно, не вылечит, но взбодрить должна.

— Он держится молодцом, как всегда.

Был будний день, и мы, ни разу не попав в пробку, проехали от Олимпийского проспекта до города Кимпхо и дальше по мосту на Канхвадо. Недалеко от перекрестка оставили машину на стоянке и зашли в кофейню. Профессор Ли Ёнбин, приехавший раньше, поприветствовал нас, подняв руку. Мы с ним ровесники, познакомились, участвуя в одном конкурсе, и, хоть и учились в разных местах, по работе сталкиваться приходилось: иногда в конкурирующих проектах, иногда вместе работали над заказами. Он, как и Ким, учился в Европе. Когда дело доходило до реальной работы, Ли Ёнбин нам и в подметки не годился, но он был сеульцем из богатой семьи. Он рано сделался профессором и теперь что-то там рецензировал. На нем была бейсболка и удобная, не офисная одежда. Сделав вид, что удивился, он спросил:

— А вы, такие занятые, что тут забыли?

— Да вот, Кима давненько не видели.

К кофейне подъехала машина, из нее вышел молодой человек и бодрым шагом направился к нам. Это был редактор одного журнала, посвященного строительству. Зайдя в кофейню и оглядевшись по сторонам, он позвал:

— Ну что, поехали. Едем до пляжа Тонмак, как договорились.

Ким помахал нам с пассажирского сиденья. Три машины, одна за другой, тронулись к пляжу. В несезон у моря было пустынно, только какая-то семья и несколько молодых людей прогуливались вдоль берега. Мы сели в ресторанчике с видом на море. Ким Киён еще сильнее осунулся за последние несколько месяцев, облысел от химиотерапии и на голову натянул старую шляпу. Кроме нас еще приехала пара человек из редакции журнала, куратор художественной галереи, жена Кима и несколько его учеников из архитектурного бюро — всего около десяти человек. Ким, его жена, Ли Ёнбин и я сидели за отдельным столиком. Заказали несколько рыбных блюд.

Стали вспоминать, как ходили гулять на гору Манисан, когда работали в «Хёнсан констракшн». Тогда мы только вернулись в Корею со стажировок, были молодыми и отчаянными. Конечно, для каждого успех значит что-то свое: Ким Киён как тогда, так и сейчас работает в маленькой мастерской, Ли Ёнбин вообще не создал ничего запоминающегося, а только языком трепал с кафедры, а я в свое время управлял сотней подчиненных в крупной строительной компании. Потом поумнел и поостыл. А там как раз и кризис грянул, пришлось умерить аппетиты и преобразовать компанию в небольшое эффективное бюро из двадцати человек.

Ким в кои-то веки выбрался на природу и, кажется, был в приподнятом настроении. Каждый раз, когда он улыбался, на его высохшем лице выступали морщины. И хотя врач велел ему налегать на белок, чтобы справиться с последствиями химиотерапии, он съел от силы несколько мидий, которые положила ему на тарелку жена.

— Честно сказать, не думаю, что долго еще протяну, — начал говорить Ким. — Вы, ребята, катались на Лондонском глазе?

Профессор Ли сказал, что катался. Ким закивал.

— Там на оборот колеса уходит почти час. А помните, что говорил Будда? Колесо человеческой истории делает один оборот за сотню лет. Получается, не успеет колесо провернуться даже раз, а нам уже нужно слезать с аттракциона.

Через сто лет никого из сидящих здесь уже не будет в живых. Мир наполнят другие люди. Мы, строители, думаем, что нам повезло чуть больше, ведь построенные нами здания будут по-прежнему стоять на земле. Но что, если наша жадность оставит неприглядный, но более заметный след?

После ужина молодежь бродила по берегу, бросая чайкам чипсы. Мы же, как стало вечереть, отправились на машине вверх по склону холма прогуляться и полюбоваться видом на гору Манисан. Уже смеркалось. Солнце неспешно уходило за горизонт.

Ли Ёнбин вспомнил вдруг про Юн Пёнгу.

— Это же твой друг детства вроде? Когда мы работали в «Хёнсан констракшн», ты его туда часто приводил.

Ким Киён тоже помнил Юна.

— Мы все в то время жили на полную катушку. Но его вообще вроде даже пару раз выбирали в парламент?

— Ой, да все это взятки: и то, что случилось с Юн Пёнгу, и вся эта история с «Тэдон констракшн».

Поглядев на меня, Ли Ёнбин заметил:

— Ты бы с ними лучше не связывался.

— Да мы что? Просто чертежи для них делали. А сам Юн так в себя и не пришел после операции.

Я рассказал немного о своей поездке в Ёнсан. О том, что там больше нет ни домов, ни изгородей, а на том месте, где я родился, торчат лишь старые пни.

— У кого из нас остались родные места?

Услышав эти слова, Ким, который смотрел на море вдали, повернулся к нам:

— Так это вы все и разрушили… Ох, закат тут — загляденье!

В Сеул мы все возвращались по отдельности, а меня проводил до офиса профессор Ли. У нас не было никакого уговора, просто решили поужинать и выпить в винном баре недалеко от моей работы. Ли предложил мне помочь Ким Киёну устроить его последнее мероприятие. Предложил провести выставку его работ: эскизов, строительных моделей, фотографий, чертежей. «Соберем денег, ты что-нибудь пожертвуешь», — говорил он. Я в ответ только кивал: «Ну что ж, можно, можно». Вернувшись очередной раз из туалета, уже изрядно опьяневший Ли вдруг сказал:

— Я что-то сегодня… может, из-за того, что пообщался с больным… акациевый лес вспомнил.

— Акациевый? — переспросил я рассеянно.

— Да помнишь, когда мы осваивали северные районы.

Стоило ему произнести эту фразу, я вспомнил лесистые невысокие холмы, на которых ютились бесчисленные домишки.

— Чего это ты вдруг? — не успел пробормотать я, как он выпалил:

— Мы же все повырубали тогда!

Я помолчал немного и равнодушно произнес:

— Да я ведь сам родом из такого лесного поселка, ты не знал?

— Да, ты говорил, — безучастно протянул Ли Ёнбин, — кремень ты, конечно.

Из бара мы ушли около полуночи. Придя домой, я, стягивая одежду, стал проверять мобильник: среди других сообщений было одно от Чха Суны.

«Это Чха Суна. Вы звонили? Спасибо, что не забыли. Мне неудобно говорить днем, но вечером могу в любое время».

Поколебавшись немного, я набрал ее номер. Было уже поздно, но сообщение от нее пришло не больше часа назад. «Если она спит, то просто не подойдет к телефону или сбросит звонок», — размышлял я, нажимая кнопки. Послышались отдаленные гудки. «Алло», — ответила она.

— Это Пак Мину.

— Пак Мину? Помните меня? Помните лапшичную по соседству?

Спустя столько лет ее голос остался прежним. Перебивая друг друга, мы засыпали один другого вопросами: где живете, чем занимаетесь, живы ли родители. Чха Суна рассказала, что живет в Пучхоне, работает, случайно узнала о моей лекции. Я спросил, почему она сама не пришла, ведь я был бы рад ее видеть. Она ответила, что постарела, растолстела и застеснялась приходить. Но теперь-то у нас есть номера телефонов, будем созваниваться, а вообще надо выделить часик да и встретиться, — на этом и распрощались.

На следующий день я проснулся от страшной жажды, голова трещала и была пустой, как лист бумаги. Потом, как появляется узор на белом листе, стали вспоминаться берег моря, закат на склоне холма, жизнерадостная улыбка смертельно больного товарища, женский голос в телефонной трубке. Казалось, все это лишь продолжение сумбурного сна, и я сильно потряс головой, чтобы скорее прийти в себя. Достал из холодильника бутылку воды и выпил два стакана залпом. Уселся за стол, глядя в одну точку, как вдруг кто-то позвонил в дверь. А, сегодня же уборщица приходит. Не хочется, но нужно уходить.

«Подобно локомотиву, который ржавеет среди руин, поросший сорной травой и полевыми цветами, он все еще не похоронен».

На этом репетиция закончилась. Завтра репетируем последний раз, а через два дня начинаются спектакли. Актеры разбрелись кто куда, а я поднялась в администрацию, которая располагалась рядом с входом в театр. Заведующий труппой разговаривал по телефону и, увидев меня, поманил рукой. Закончив разговор и проверив сообщения в мобильнике, он обратился ко мне:

— Завтра два интервью наклевываются. Старик, поможешь? Ты же ставишь спектакль, как-никак.

Он не сомневался, что я соглашусь, но я только устало промолчала. Имя у меня не такое сложное, Чон Ухи, к чему эта фамильярная манера обращения, да еще как будто он с мужчиной говорит: «старик»? Раздражает. Сначала выжмет все соки, а потом делает вид, что мы вроде как приятели.

Хоть я ничего не ела с самого утра, а сейчас было уже девять вечера, я забыла про голод. Для этого спектакля я делала инсценировку романа с разрешения автора, и за это мне должны были заплатить. Я занималась постановкой и несколько месяцев корпела над сценарием. Но денег за него, равно как и за режиссуру, я так и не увидела, актерам тоже не дали гонорар. Впервые все было настолько плохо.

Завтруппой учился на курс старше меня на режиссерском, потом мы вместе организовали труппу, и он, с трудом выпросив деньги у родителей, которые уже давно разуверились в нем, открыл небольшой театр в подвальном помещении. На спектаклях посредственной труппы в маленьком зале зрителей бывало немного, а вот арендная плата каждый день росла. Когда мы выпустили первый спектакль, пару дней аудитория была, но потом людей приходило все меньше, и спустя несколько дней едва набиралось с десяток человек. Мы изменили концепцию с интеллектуальной на более зрелищную, и так зритель начал кое-как идти. Само собой, мы получали помощь от комитета по культуре, но ее хватало лишь на уплату аренды, так что владелец здания — единственный, кто получал эти деньги. Мы постоянно рассылали письма в разные организации с просьбой профинансировать нашу деятельность.

Я без экивоков сказала:

— Ты мне должен аванс.

— Что?.. Аванс?

Завтруппой непонимающе вскинул голову и усмехнулся.

— Ну ты даешь, будто у меня тут офис какой-то. Вот спектакли отыграем, а потом можно будет и проценты посчитать, правда? Сколько ж ты хочешь?

— Пятьсот тысяч вон.

— Вообще я думал заплатить хоть часть долга за аренду, тогда мы бы как-то протянули этот месяц, — бормотал он, доставая кошелек. — У меня тут отложено немного… Сейчас каждая копейка на счету. Вот, только триста тысяч.

Я скорее, пока он не передумал, схватила шесть банкнот по пятьдесят тысяч, которые он неохотно протягивал мне. Направившись к выходу, я услышала, как он кричит мне в спину:

— Придешь завтра к часу… Надо дать интервью!

— Ага, а репетиция в семь. С завтрашнего дня придется тебе нам обеды оплачивать… Скажи репортеру, пусть приходит на репетицию собирать материал.

Это была моя третья постановка. Хоть я и собиралась все бросить еще в прошлый раз.

Меня зовут Чон Ухи, мне исполнилось двадцать девять лет. Я выпускница факультета искусств, начинающий драматург и постановщик. Я пыталась завязать с театром и устроиться в офис, чтобы хоть что-то зарабатывать на жизнь. Рассылала резюме в десятки мест, снова и снова проваливалась на интервью, и, с горем пополам устроившись в крошечное издательство, проработала там два года. Пока успешные агентства издавали бестселлеры, переезжали в большие офисы, выплачивали работникам бонусы, наш никудышный директор, видимо, не имея никакого капитала, не смог приобрести ни одного перевода популярной книги. Он клепал сборники старомодных классиков или сомнительных эссе, выбирая так, чтобы не было мороки с авторскими правами, и издавал под красивыми названиями.

Я там чем только ни занималась, от корректуры и редактирования до рекламы. Кроме меня в издательстве работали директор, его университетский друг и выпускница колледжа, совсем еще зеленая девочка. Рабочих рук не хватало, и мы то и дело работали допоздна, чтобы не сорвать сроки. Никаких надбавок за сверхурочные нам не полагалось, и мы довольствовались совместными незатейливыми вечерними посиделками, которые должны были сохранить дружескую атмосферу в коллективе. Так я продержалась там два года, не зная, куда бы еще податься. Денег после оплаты квартиры и счетов едва хватало мне одной на еду. Правда, я, как маятник, болталась между домом и работой, так что тратить деньги было некогда. На работе я сидела, не отрывая глаз от монитора, редактируя чужие тексты и наполняясь чувством безнадежности от подобной бессмысленной траты времени. То и дело я выходила на лестничную клетку, садилась на корточки и, сжавшись в комок, выкуривала несколько сигарет, пока не полегчает.

Однажды мне нужно было встретиться с автором на улице Тэханно, я зашла в кафе и там неожиданно встретила старшекурсника с режиссерского. Он сказал, что как раз меня разыскивает, и попросил написать пьесу. Я ухватилась за повод сбежать из издательства и сама дала себя засосать в это театральное болото. После университета я какое-то время была в труппе и играла второстепенные роли без текста. Решила, что в театре у меня нет никакого будущего, и думала, что ушла оттуда навсегда. Не желая отказывать товарищу, я взяла за основу свои прежние наработки и написала сценарий, едва успев к сроку. Неожиданно пьесу отобрали для участия в театральном фестивале, который проходил той осенью, и я получила приз как лучший молодой автор. После этого я уже не могла уйти из крошечного подвального театра.

У меня есть мама и старшая сестра. Мой отец, учитель, умер, когда я была еще студенткой. Сестра к тому времени уже получила диплом, а я все-таки умудрилась окончить университет с помощью дяди. Поступив на режиссерский, я постоянно воевала с отцом, который требовал, чтобы я перешла на другой факультет в университет поближе к дому, а не то он откажется за меня платить, — только поддержка мамы помогла мне довести дело до конца. После смерти отца дядя, взяв с меня обещание, что я не буду ставить спектакли, а поищу нормальную работу, оплатил мне два последних семестра. Так я поняла, что не могу решать свою судьбу, пока завишу от других. Сестра моя, убив несколько лет на подготовку к экзамену, необходимому для работы в государственной организации, с горем пополам смогла получить должность учителя средней школы. Мама, которая всю жизнь хваталась за любую подработку, даже домработницей была, уехала с сестрой в небольшой городок, где наконец зажила тихой, спокойной жизнью. Я старалась с ними особо не общаться, чтобы не нарушать ее мирное течение.

У меня были две футболки по пять тысяч вон каждая и одна пара джинсов за десять тысяч вон — в них я ходила с весны до осени, тратилась только на еду и проезд. В большом городе всегда проблема с оплатой жилья. Какое-то время я ютилась по съемным комнатам, а когда устроилась в издательство, скопила немного денег на залог и сняла маленькую квартиру с помесячной оплатой в полуподвале. Снимая жилье на окраине столицы, я повстречала множество таких же, как я. Людей, похожих на мелких зверушек, которые живут в чаще среди хищников и умеют только приспосабливаться.

Я вышла из театра на улицу, по которой тянулись ряды кафе, пивных и закусочных, стойко прошла мимо. Было уже поздно, и в автобусе было много свободных мест. Я села и задремала, прислонив голову к окну. У меня так громко урчало в животе, что я каждый раз просыпалась и опять проваливалась в сон. В час пик до нового микрорайона на окраине, где я жила, добираться было долго, но в такое время, как сейчас — минут тридцать. Однако я ехала не к себе.

Я случайно проснулась как раз перед своей остановкой. Как выходишь из автобуса — на углу перекрестка виднеется то место, где я подрабатываю. Я ждала, пока переключится светофор, и смотрела на огни небольшого круглосуточного магазина на другой стороне улицы. Как только загорелся зеленый, я бегом пересекла проезжую часть, торопливо толкнула стеклянную дверь и, тяжело дыша, заскочила внутрь. Я немного переиграла, и хозяин магазина, ничего не говоря, злобно на меня уставился. Наспех нацепив фартук, я лихорадочно пробормотала:

— Простите, пожалуйста. Я завтра отработаю лишний час утром.

— В свою смену надо работать. Опять, что ли, со спектакля пришла?

— Сегодня генеральная репетиция. Послезавтра начинаем спектакли.

— И денег-то толком не платят, чего ты там забыла, не пойму.

Он собирался уходить.

— Я новый товар еще не открывал, расставь все. И завтра ты работаешь до девяти.

Хозяин ушел. Утром он придет снова, а днем его жена забежит на пару часиков, чтобы он мог поесть и отдохнуть. Я сижу здесь ночью, пока они спят. С десяти вечера до восьми утра — десять часов. Еще есть студент, который тоже выходит по ночам, но его смены по выходным. Так что все будни — мои. Платят копейки, за деньгами побольше — не сюда. Я пробовала подрабатывать в разных местах, так вот: в таких магазинчиках самая низкая почасовая оплата, кроме того, человек, который не любит быть один, станет там отчаянно скучать. Когда получалось, я училась или читала, стараясь наполнить смыслом это время.

Даже на самой оживленной улице после полуночи людей становится меньше. Я много чего перепробовала: трудилась в кафе, ресторанах, пиццериях, закусочных, где подавали гамбургеры или рисовую закуску кимпап, на парковке в торговом центре. Я поняла, что мне такой режим, как здесь, подходит как нельзя лучше, ведь в ночных сменах есть большое преимущество. Частично пожертвовав сном, я могла посвящать день чему хочу. С одной стороны, все, что связано с театром, было еще бессмысленнее, чем дежурство в магазине, но с другой — разве сравнится утешение от исполненной мечты с какой-то там подработкой?

По вечерам в девять часов привозят молочные продукты, прохладительные напитки и снеки. Хозяин принимает товары, а я должна все разложить. Обычно я тогда же и ужинала. После восьми вечера все вчерашние сэндвичи и кимпап нужно выбросить. Кроме того, нужно освободить полки для свежих продуктов. Все, от чего хозяин еще не успел избавиться, я забираю себе и складываю под кассой. Потом расставляю новые товары. Самое свежее молоко, напитки, печенье я прячу в задних рядах на нижних полках, а продукты, у которых срок годности подходит к концу, выставляю вперед. Со сроком годности у нас все очень строго. Отсканировав штрихкоды, я бросаю все пищевые отходы в специальные пакеты, а упаковки молочных продуктов, напитков и снеков ставлю в кладовую, чтобы потом сдать на переработку.

Что там сегодня осталось мне на ужин? Я начала с напитков: было несколько видов, которые шли по акции «два плюс один» в придачу к закускам. Некоторые покупатели не брали причитающиеся им напитки — они-то и остались. Банановое, клубничное и шоколадное молоко, ячменный чай и чай из кукурузных рылец. Я выбрал последний. Сегодня я особенно голодна, так что надо взять коробку с закусками посытнее: сосиски, отбивные в панировке, рыбные котлеты и всякое такое. Кладу коробку греться в микроволновку. Мой первый нормальный прием пищи за сегодня — ужин в одиннадцатом часу вечера. Из рисовых треугольников в водорослях отбираю четыре штуки с острым соусом и рыбой и с тушеной кимчи и засовываю в холодильник. Съем на завтрак, когда вернусь домой. Так кусочничать, конечно, вредно для здоровья, но экономно, так что вариантов нет. Платят мало, так что хоть какое-то преимущество от работы в магазине.

Я жадно уничтожаю еду, и меня начинает клонить в сон. Говорят, по ночам такие же, как я, усталые молодые парни врываются с ножами в магазины и грабят их. А у нас не такой уж крупный магазин — нет ни банкомата, ни камер слежения. Вместо этого под прилавком хозяин приладил кнопку, на которую надо нажать, чтобы завыла и замигала сигнализация; он несколько раз проверял ее. Сказал: похоже на сирену на автомобиле. До двух ночи изредка заходят покупатели — за сигаретами, выпивкой, соком, лапшой быстрого приготовления или каким-нибудь снеком. Между двумя и тремя часами ночи по округе ездит машина, доставляющая товары. Всегда примерно в одно и то же время, ближе к трем, останавливается у нашего магазина.

Я проверяю товары по списку на экране компьютера. Сижу у прилавка, то дремлю, то просыпаюсь, но вот машина приехала, и я расставляю на полках банки с газировкой, бутылки с алкоголем, сладости, коробки с готовыми обедами. Теперь время уборки. Я подметаю пол и протираю его влажной тряпкой, мою металлические столы и стулья, расставленные по обе стороны от входной двери магазина. Выношу мусор и выкидываю его в бак на обочине дороги. В четыре утра приезжает мусоровоз. Потом у меня есть еще часа полтора, чтобы подремать. При такой работе спать получается только урывками, поэтому долгожданный сон бывает сладок. Но иногда, вот, например, сегодня, хочется лечь и выпрямить спину, поэтому заснуть не получается. Так проходят мои дни.

Я смотрю на свою жизнь и понимаю, что она совершенно не примечательна, даже вспомнить особенно нечего. Черт возьми, неужели я вот так и состарюсь? Интересно, стань я известным драматургом или режиссером, было бы лучше? Смотрю на своих ровесников: все, как и у меня, — сплошная неопределенность. Замуж выйти? Иногда я думаю об этом, но куда мне — становиться чьей-то женой, я зверушку-то завести не могу. Привязаться, беспокоиться, бояться, заботиться, уделять внимание, быть рядом, ненавидеть, злиться и одновременно обожать и лелеять, не смочь расстаться, привязаться снова — и так по кругу. Смотреть противно, как некоторые мои друзья вот так вот живут с собаками или кошками. Подруга как-то уехала в отпуск на десять дней и оставила мне свою белую мальтийскую болонку. Она, конечно, красивая, но прыгать вокруг нее, ухаживать, присматривать — увольте, терпеть не могу. Не хочу так жить и не буду. Так что мужчины для меня только обуза.

Был ли у меня яркий роман? Насчет этого не знаю, но с парочкой парней встречаться доводилось. Моя первая любовь — однокурсник с факультета изобразительных искусств. Мы оба витали в облаках, только он еще больше, чем я. Он снимал маленькую однокомнатную квартиру напротив университета, и, когда на четвертом курсе мне было негде жить, я поселилась у него. Как раз тогда, когда умер отец, а дядя заплатил за мою учебу. Парень мой начал поговаривать про свадьбу. Его родители были обеспеченными провинциалами, но не то чтобы какими-то богачами. Он без конца капал мне на мозг, что надо съездить к нему домой познакомиться с ними. Иногда я спрашивала у него, будто бы от лица собственного отца: «И как же вы собираетесь жить, молодой человек?» — «В окружении прекрасных картин!» — «Ха-ха». Я смеялась, в буквальном смысле глядя на прекрасное, — подняв глаза к небу. «Ну а работа?» — «Я же художник, буду заниматься искусством». — «Ты что же, думаешь, в наше время искусством можно заработать? Бред собачий! Ну а дом? Жить-то где будете?» — «Пока поживем в однокомнатной квартире, а когда нас станет трое, если будет неудобно, переедем. Я слышал, в мансардах неплохо живется». — «Хочешь, чтобы моя дочь и внуки на чердаке жили?» После университета я поступила в театральную труппу, а он, так как был из более благополучной семьи, остался учиться в магистратуре. Недавно встретила его: работает куратором, что ли, в какой-то там художественной галерее. Такая же ерунда, как и мой театр. Наши отношения были не любовью, а скорее просто игрой.

Второго мужчину я встретила, когда работала в издательстве. Он был журналистом, на три-четыре года старше меня. То ли он сам был так трудолюбив, то ли ему помогали родители, но он приобрел довольно просторную квартиру. Стать журналистом его сподвигло вовсе не чувство справедливости и не желание разоблачать убийц и недобросовестных политиков. Он был обычным клерком, который, окончив престижный университет, ходит в галстуке на работу в презентабельный офис. Однажды он опоздал ко мне на встречу часа на полтора, я, конечно, раз в десять минут отправляла ему эсэмэски, пытаясь выяснить, где он, а оказалось, что он дежурил у дома какой-то кинозвезды, которая собиралась разводиться. Рассказал мне про ее мужа, про ее любовника. Это и была его работа. При этом он любил рассуждать о Сэмюэле Беккете или Бертольте Брехте, делая вид, что смыслит что-то в театральном искусстве. Потом шел караулить какого-то певца, обвиненного в причастности к незаконному игорному бизнесу, у ресторана, где тот часто бывал. Так мой парень сделал несколько спецрепортажей. Мне он до смерти наскучил. Я изменила ему пару раз, он позвонил мне, чтобы облить помоями, и перестал со мной общаться. Я удалила его номер.

А потом я встретила Черную футболку. Его имя Ким Мину. Он был старше меня на три года, в похожей жизненной ситуации, но характер у него был совсем другой, нежели у меня. Чем труднее обстоятельства, тем с большим жаром он боролся. Он был как солдат, который всегда наготове с вычищенным и заряженным боевыми патронами оружием.

В шестидесятых, в эпоху перемен, отец потерял место секретаря. Вроде как он получил взятку за разрешение на незаконное строительство. В нашей семье, правда, ничего от той взятки не прибавилось. По старым временам, может, и речь-то шла о блоке сигарет. Отец не смог получить полноценного образования и навсегда остался самоучкой, так что, возможно, это был его предел. Он продал наш неказистый домишко и наделы земли, которые достались ему от свекра, и, забрав нас, уехал в Сеул. Перед отъездом он все колебался между Сеулом и Тэгу.

Мы приехали с вещами в район, расположенный на склоне холма, неподалеку от рынка Тондэмун. Отец арендовал за помесячную оплату двухкомнатную квартиру в доме из цементных блоков. Двора перед домом не было, и кухонная дверь выходила прямо в переулок. Из комнатных окон тоже виднелись переулки, а задняя стена была общей с соседним зданием. Рядом с входной дверью висели две связки ключей для меня, братишки и родителей. В каждой был ключ от дома и ключ от уборной, которую мы использовали вместе с жителями дома рядом. Чтобы пойти в туалет, нужно было взять ключи и выйти на улицу. Деревянная дверь легко пропускала все звуки, и мне, хоть и был ребенком, всегда было стыдно встречаться с прохожими, когда я выходил из туалета. Каково же было взрослым, особенно маме?

Когда мы приехали в Сеул, там жил один наш земляк, чуть постарше отца, который работал в нотариальной конторе и за которого отец уцепился, как за соломинку. Раньше, в деревне, он, как и отец, работал мелким служащим в администрации. Отец стал выполнять его поручения в конторе. Денег, которые он таким образом зарабатывал, едва хватало ему на рюмку-другую и нам на то, чтобы хоть чуть-чуть разнообразить скудный рацион.

Мать в Сеуле наконец-то дала волю своей кипучей жизненной энергии. Как-то договорившись с охраной, застолбила себе место в торговом ряду на рынке Тондэмун и начала торговать с рук. Покупала и перепродавали трикотаж, носки, белье. Когда я учился в старших классах, нашу семью постигло новое испытание. Отец свалился с инсультом. Он поправился впоследствии, но до самой смерти его левая нога плохо двигалась. Наше положение, конечно, ухудшилось, но если бы не потеря работы, болезнь была для него даже благом — хоть отдышался немного.

Мы переехали в другой район на склоне холма, еще беднее, чем тот, рядом с рынком Тондэмун. Сюда переселяли людей из районов Чхонгечхон и Чуннанчхон, которые активно перестраивали. Водопровод находился на широком пустыре, во многих домах не было уборных, и со стороны дороги построили пару туалетов общественного пользования. В нашем доме было две комнаты и терраса, выходившая в длинный узкий дворик. За изгородью виднелась крыша соседнего дома, и издалека была видна оживленная улица, так что наш дом был по местным меркам расположен неплохо. Кроме того, у нас был собственный туалет. Район находился на возвышенности, и водопровод нам в дом провели, только когда я уже оканчивал школу. Снаружи дом выглядел неказисто, с деревянными створками вместо стеклянных окон, но матери пришлось изрядно напрячься и влезть в долги, чтобы позволить себе такое жилье.

У мамы появился лоток на местном рынке, который располагался на въезде с шоссе. Она быстро поняла, что трикотаж тут никого не интересует. Лучше всего продавалась еда, особенно хорошо шли дела у рыбных лавок, хоть с рыбой было много возни. Она стала закупать рыбу по оптовым ценам на рынке Тондэмун и перепродавать у нас. Привезет несколько ящиков, разложит скумбрию, сайру, рыбу-саблю, минтай на узком прилавке, почистит и начинает торговлю. Вставала она очень рано, чтобы собраться и выйти на рассвете, когда вся семья еще крепко спала. Рынок разрастался, продавцы вскладчину заказывали грузовики для перевозки продуктов, товара стало больше, а проблем — меньше. С того времени отец начал помогать матери.

Никто не мог и подумать, что отец, который всю жизнь просидел, скрючившись за столом, да теперь еще и больной, сможет помочь жене. Но он стал собирать остатки рыбы, которую не купили, и делать из нее закуску омук[2] на продажу. Разжившись растертыми соевыми бобами в лавке через дорогу, он смешивал их с измельченной рыбой и крахмалом, и его омук получался аппетитнее и сытнее, чем тот, что делали с добавлением муки. Вскоре в нашем районе не осталось никого, кто не пробовал бы папин омук. Отец самостоятельно изучал все о приготовлении омука и изобретал новые рецепты. Часто он рано освобождался, потому что ингредиенты для готовки слишком быстро заканчивались. Так сложилось само собой, что торговля рыбой переросла в торговлю готовыми закусками. Родители проработали на рынке больше десяти лет. Они выкупили наш съемный дом, приобрели магазин и даже смогли отправить нас с братом учиться в университет. Хоть им и не удалось заработать на что-то большее, чем дом в бедном рабочем районе.

Я не доставлял хлопот родителям. В Сеуле я стал много учиться. Во-первых, мне особо больше нечем было заняться, во-вторых, я был твердо убежден, что должен любой ценой уехать отсюда. К счастью, поступив в хороший вуз, я благодаря одному приятелю начал подрабатывать домашним учителем и вскоре уехал из семьи. После армии я тоже поселился отдельно от родителей, потом уехал учиться за границу. В общем, получилось так, что почти сразу после школы я стал жить самостоятельно.

Когда же я познакомился с Чемёном?.. Тогда еще не прошло и нескольких месяцев после нашего переезда в Сеул, старшеклассники были на летних каникулах. У съезда с шоссе на перекрестке стоял рынок, от которого поднималась вверх главная улица нашего района. От нее в разные стороны ответвлялись многочисленные улочки. Иногда это были не просто переулки, а довольно широкие бетонные дороги с двусторонним движением, на которых располагались водопроводные колонки, туалеты и небольшие лавочки. Наш дом стоял как раз у одного из таких перекрестков, с правой стороны. Перекресток этот одним концом упирался в узкую дорогу, на которой и стоял дом Чемёна. Хоть он был последним на улице, за ним был не тупик, а узкая, бегущая по крутому склону вверх дорожка, которая вела к сложенной из булыжников лестнице, что уходила дальше в гору. До знакомства с Чемёном я никогда не заходил в тот переулок. Обычно, возвращаясь с рынка, где я помогал родителям, я шел по центральной улице мимо колонок с водой и общественных туалетов и, пройдя табачный киоск на углу, поворачивал к дому.

В одном из переулков всегда сидела компания из четырех-пяти чумазых мальчишек. Некоторые из них курили. Каждый раз, когда я проходил мимо них, они напряженно косились в мою сторону.

— Че пялишься? — крикнул мне как-то один из курильщиков.

В другой день кто-то из них отнял у меня школьную фуражку.

— Э, отдай!

— Деньги гони!

— Отдай, я сказал!

— Гляньте на этого придурка.

Вдруг из темноты в глубине переулка раздался высокий голос: «Э, э, отдай!» К нам вышел мальчуган, которого такие парнишки назвали бы не иначе как «соплей». Коренастый крепыш, он был настолько маленького роста, что я смотрел на него сверху вниз. Выхватив из рук приятеля фуражку, он протянул ее мне со словами: «Надо как-нибудь помериться силами». Я молча надел фуражку и отвернулся. Это был Малой, младший брат Чемёна. Вообще-то по-настоящему его звали Чегын, но из-за того, что он был младше, да еще и маленького роста, его прозвали Малым. Там было больше десяти парней, которые лебезили перед Чемёном.

Летними вечерами все жители района высыпали на улицу: взрослые мужчины, собравшись компаниями по несколько человек, играли в шашки на выпивку, женщины, усевшись на корточки, перемывали всем кости и хохотали, сверкая голыми коленками, дети шумели, играя в догонялки и прятки. Подростки вроде меня сбивались в стайки и прогуливались вниз-вверх по главной улице. Наш дом был недалеко от самой вершины горы, и, если пройти главную улицу до конца, свернуть направо и подняться по тропинке, то можно было попасть наверх: там росла густая трава и редкие деревья. Оттуда было видно район, что спускался с противоположного склона. Огни, мерцающие в окнах домов, освещали небо. Неподалеку возвышалась гора Пукхансан, а за ней оживленные городские улицы горели красным лучами, достающими до самых звезд. На вершине горы было несколько валунов с небольшими пещерами внутри.

Однажды там собрались дети и даже несколько взрослых и затеяли игру в петушиный бой, подбадривая друг друга шумом и криками. Я решил поглядеть на состязания, забравшись на валун. Два парня откуда-то притащили боксерские перчатки и устроили спарринг.

— Так! Уклон, атака, нырок! Чувак, бей прямой! Джеб, джеб! Апперкот! Так!

Не выдержав удара, один из соперников упал на спину, и юноша, который одновременно был и болельщиком, и рефери, скомандовал прекращать бой.

— Эй ты, иди-ка сюда, — крикнул мне победитель.

Это был тот самый парень, который несколько дней назад в переулке предлагал мне как-нибудь помериться силами. Рефери вторил ему:

— А, это ты недавно переехал? Дуй сюда!

Я вовсе не горел желанием к ним подходить, но убегать, поджав хвост, тоже не дело, так что пришлось карабкаться вниз. Отчего-то мне польстило, что тот парень знал, кто я. Я вообще-то не был драчуном, и, когда мы только переехали в Сеул, ко мне постоянно приставали всякие придурки по дороге в школу. В одной только начальной школе тогда было больше чем по двадцать классов в параллели. В средней школе было уже поменьше народу, классов десять параллельных, но в одном классе могло быть человек семьдесят — восемьдесят. Для них я был деревенщиной, и поэтому мне пришлось кое-чему научиться. Если тебя задели или разозлили, нельзя давать спуску. Каждый день, даже если это было уже сверх моих сил, мне приходилось драться до тех пор, пока обидчик сам не сдавался. Никто здесь не сочувствовал проигравшим. Если сегодня сдаться, то завтра по дороге из школы, послезавтра у дома, где живет кто-нибудь из мальчишек, снова придется драться до тех пор, пока противник не закричит «хватит». Нельзя было останавливаться, пока другой не попросит пощады или не извинится. Когда я возвращался домой с расквашенным носом или разбитыми губами, мама и папа даже не обращали на это внимания. Я должен был присматривать за братишкой, но не было никого, кто мог бы помочь мне. Поэтому я не отступил, а принял бой с Малым. Мне было отлично известно, что, если я откажусь сейчас, меня ждет много тяжелых дней впереди.

Уже почувствовавший один раз вкус победы Малой, постукивая кулаком об кулак, готовился к схватке. Я молча взял перчатки и надел их. Впервые в жизни примерив боксерские перчатки, я стоял в нерешительности, пока парни не толкнули нас в спины и не крикнули: «Начали!» У меня тут же потемнело в глазах. Впоследствии я немного занимался боксом и узнал, что это был джеб. Подняв кулаки и пригнув голову, я попробовал двигаться, как парни, за которыми мне приходилось наблюдать раньше. Когда я пытался нанести удар, мой противник уворачивался и в ответ прилетал очередной джеб. Я получил в лицо еще несколько раз. «Если разозлюсь — проиграю», — пробормотал я про себя и изо всех сил сжал губы. В какой-то момент от точного джеба у меня пошла из носа кровь. Я наклонился, чтобы избежать следующего, и двинул кулаком вверх. Почувствовал через перчатку сильный удар. Малой рухнул навзничь. Но быстро встал, попрыгал на месте и снова ринулся на меня.

— Хватит, хватит, — разнял нас наш рефери.

Между тем у меня продолжала хлестать из носа кровь, вся рубашка спереди была измазана красным.

— Кровищи-то, — пробормотал парень-рефери и вытер мне лицо полотенцем, которое болталось у него на плечах. От полотенца шел невыносимый кислый запах пота.

— Нормально же дрались, ты чего это? — засопел Малой.

— Хорош, ничья. Ты был в нокдауне, а он ранен.

Видимо, посчитав мое кровотечение достаточным для сохранения своей репутации, Малой перестал бурчать и снял перчатки.

— Дома скажешь: тренировался и ударился. Раньше боксом занимался? — спросил меня рефери.

— Нет, первый раз.

— Да ладно, апперкот не знал? Да у тебя талант. Как звать-то?

— Пак Мину.

— Я Чемён. Можешь меня называть «братан». Его зовут Мину. Слыхал? Пожми руку Мину.

Мы с Малым неловко пожали друг другу руки.

Поведение Чемёна произвело на меня сильное впечатление. Он ни разу не задел ни мою гордость, ни самолюбие Малого и так просто принял меня в их компанию.

До моего выпуска из школы мы крепко дружили с братьями. Чемёну, второму сыну в семье, тогда было около двадцати лет. Старшему, Чесопу, было где-то двадцать два года. Он приезжал домой раз в несколько месяцев, оставался на пару-тройку недель и опять куда-то исчезал. Малой, третий по старшинству среди братьев, был взрослее меня на год. А еще у них была единственная младшая сестра, Мёсун. Она была на два-три года моложе меня.

У них не было отца, и главой семьи стал Чемён. Мама с Мёсун управлялись с домашним хозяйством, а Чемён устроил несколько мест для чистки обуви: перед театром, на задворках мясной лавки и около чайной. Все три брата начинали учиться в школе, но потом бросали учебу. «Три класса, четыре класса, пять классов», — с гордостью перечислял Малой. Когда я спросил, кто же из них отучился пять лет, оказалось, Чемён — он был посообразительней братьев и ходил в школу дольше всех. И дело было не в том, что у них умер отец, как только они переехали из провинции Чолладо. Они побросали школу еще при его жизни: он, простой крестьянин, не смог обеспечить своим сыновьям полного среднего образования.

На летних каникулах я по два-три раза в неделю проводил вечера на вершине горы. Хотел научиться боксу у Чемёна. Он показал мне, как меняется сила удара при разных стойках, научил, как наклонять голову и работать кулаками и локтями, чтобы защитить лицо, бока и живот, как отвлечь противника, при этом нанося прямые удары, или ударяя снизу, или атакуя на расстоянии. Конечно, у нас не было всяких там груш, как в спортивном зале, но мы прыгали через скакалки и бегали на месте, чтобы тренировать легкие, укреплять мышцы и становиться выносливее.

Бросив школу, Чемён начал работать на побегушках у чистильщика обуви на улице Чонно. Сначала подавал ему обувь клиентов, потом чистил обувь сам и наконец стал управлять такими вот точками. Он начал заниматься спортом, чтобы, как он говорил, «следить за собой». Он пробовал разные виды борьбы, не ограничиваясь лишь одним направлением: полгода занимался хапкидо, месяца три-четыре ходил на дзюдо, потом год учился боксу. Поэтому в драке он тут же понимал, какую технику использует его противник. Он всегда говорил, что, сколько бы титулов ни было у спортсмена, это не заменит годы и десятилетия опыта. Директор спортивного клуба, зная об умениях Чемёна в боевых искусствах, начал было тренировать его, чтобы сделать из пацана настоящего спортсмена.

— Почему же ты перестал ходить к нему? — спросил я как-то.

Чемён усмехнулся:

— Так Угрюмый попал за решетку. Кому-то надо было кормить семью.

Угрюмый — прозвище Чесопа, старшего сына в их семье. Так я узнал, что Чесоп был в банде. Он воровал. Раз в несколько месяцев он появлялся дома, складывал в тесной спальне братьев награбленное добро: телевизоры, проигрыватели, носился с ними какое-то время, пока не находил, кому продать, и снова исчезал. В последнее время он говорил, что набрался опыта и устроился на фирму, где поспокойнее и выручка получше. Чемён объяснил мне, что Угрюмый не мог устроиться ни на какую фирму, потому что ничего не умел, а «фирмой» называл банду карманников.

— Когда наступаешь и бьешь прямые, бей с силой от плеча, ясно? Тренер говорил какой-то там «сив». «Огрысив, огрысив» — такое что-то. Ну, ты же английский учишь, знаешь, что это?

Я не сразу понял его, но потом догадался, что самое близкое английское слово к тому, что произносил Чемён, это «aggressive», то есть агрессивный, энергичный.

Я очень удивился, когда Малой впервые привел меня в их дом. Нет, это был такой же, как все в этом районе, дом со стенами в замазанных цементом дырах, однако, по сравнению, например, с нашим, их дом был раза в два больше. Пусть у них не было двора, и дом стоял прямо на улице, да и туалета там не было, но выглядел он солидно, ведь раньше тут были два дома, которые потом соединили в один, разломав между ними стену. Тут были одна большая и две маленькие спальни, да к тому же еще и просторная гостиная. В большой комнате напротив гостиной жили человек десять мальчишек — чистильщиков обуви. Спальню рядом с кухней занимали мама с Мёсун, а трое братьев спали в самой маленькой комнатушке. Из-под нависших стрех в окна гостиной видно было только фундамент соседнего дома, поэтому там всегда было темно. В гостиной стояла огромная бочка, куда мальчишки по очереди приносили воду из общественных колонок, — тут ребята мылись.

Когда наступило время обеда, в гостиной накрыли длинный стол, сделанный из связанных друг с другом досок, — первым за стол сел Чемён, вокруг него расселись мальчики. Я занял место напротив Чемёна, а Малой — рядом с ним. Мама принесла здоровую кастрюлю суджеби[3] и стала разливать его по тарелкам, а Мёсун — расставлять тарелки на столе. Наконец мама с Мёсун уселись в конце стола и принялись за еду. Для суджеби замешали лопаткой жидкое тесто из пшеничной муки и ложкой порционно налили его в воду, где оно разбухло, сделав блюдо похожим на клейкую мучную похлебку. Мука, видать, тоже была не самой лучшей, потому что суп получился мутно-желтым. Никакого ароматного бульона на анчоусах тут не было и в помине. В воду просто добавили соевого соуса и порезали немного тыквы — то, что получилось, с трудом можно было назвать «суджеби». Но перед Чемёном поставили миску белого риса. Все — и мама, и Мёсун, и Малой — ели суджеби, но Чемён, единственный, получил рис. Из закусок были только пересоленные листья свежей капусты, щедро заправленные молотым острым перцем. Чемён взял было ложку, но, поколебавшись немного, обратился ко мне:

— Ты сегодня наш гость, махнемся?

Стоило ему это сказать, как я почувствовал на себе десяток ледяных взглядов. У меня волосы на голове зашевелились от напряжения.

— Да нет, я лучше суджеби.

Чемён сразу принялся жадно есть, а мальчишки теперь вперились глазами мне в тарелку. Рис достался тому, кто обеспечивал существование всей семьи, это было его священное право. До сих пор не могу забыть ту сцену.

Когда у нас в лавке жарили закуски омук, бывало, что некоторые не получались — разваливались или выходили неровными, тогда отец брал такие щипцами и складывал в углу стола. Он замешивал тесто, а две сестры, которые у нас работали, наливали нужное количество теста в квадратные формы и легким, доведенным до автоматизма движением бросали изделия в чан с кипящим маслом, который стоял около рабочего стола. Отец вылавливал всплывающий на поверхность потемневший омук, налево откладывал тот, что шел на продажу, в дальний правый угол отбрасывал развалившиеся куски, а мать, в свою очередь, аккуратно складывала и пересчитывала товар, раскладывала омук по коробкам в соответствии с заказами и принимала покупателей. Целыми днями в лавке с шумом работал огромный вентилятор, который был нужен, чтобы охлаждать омук.

После школы мы с братом утоляли голод развалившимся горячим омуком, который отец отложил в сторонку. Наевшись, мы, тыкая пальцами один в другого, хихикали над нашими лоснящимися от масла физиономиями. Нашей обязанностью было расфасовать отложенный матерью омук по несколько штучек и угощать им тех, кого нужно было отблагодарить или с кем нужно было подружиться. Мы непременно заходили к старичку, который собирал оплату за воду с нашей семьи и с тех, кто работал на рынке, к сборщикам мусора, к охранникам. Иногда мы приносили омук и семье Чемёна, в такие дни у мальчишек — чистильщиков обуви был настоящий пир. Вскоре мы с братом стали уважаемыми людьми. Взрослые первыми заговаривали с нами, спрашивали, как дела в школе и куда мы направляемся. Когда один из нас появлялся у чьих-нибудь дверей перед ужином, хозяйка дома, широко улыбаясь, говорила, что благодаря нам у нее теперь голова меньше болит о том, чем накормить семью.

В выходные дни отец частенько по просьбе других торговцев писал письма в государственные учреждения, потом про это прознали жители всей округи и приходили к нему, чтобы он заполнял за них документы. Как выяснилось позже, нашу лавку называли не «закусочной», а «школьной». И, кроме прочего, так было потому, что я был одним из двоих на всю округу школьников. Кроме меня в школу ходила только Чха Суна, дочь хозяина местной лапшичной.

В те бедные времена на государственном уровне поощрялся отказ от риса, доходило до того, что в школе проверяли, что принесли с собой на завтрак учащиеся, и если кто-то приносил белый рис, получал нагоняй. Пшеничную муку, которую присылала Америка корейцам, поначалу раздавали как гуманитарную помощь, но вскоре она появилась и в продаже на рынке. В каждом доме на обед подавали суджеби или куксу — тонко нарезанную лапшу, которую даже жевать особо не надо было, такой она была скользкой, что сама проглатывалась. В прежние времена куксу подавали только по праздникам, а теперь лапшу в остром бульоне с удовольствием ели всей семьей каждый день. Если еще сварить ее на бульоне с анчоусами да добавить тот же омук — не было лучше лакомства для детей. Хотя у нас с братом омук уже из ушей лез, приготовленный из рыбного фарша, он был хорошим заменителем мяса. Омук да куксу были излюбленными блюдами всей округи. Если идти по центральной улице до третьего перекрестка, можно было, свернув в переулок, пройти к нашему дому. В конце нашего переулка начинался следующий, который вел к дому Чемёна и водопроводным колонкам. За ними был еще один перекресток, в левом углу которого и стояла лапшичная, принадлежавшая семье Суны.

Это случилось, когда мы только начали торговать омуком, кажется, была осень предпоследнего перед выпуском учебного года. Мама завернула кусочки омука в газету и велела мне отнести закуску в лапшичную. У меня ни с того ни с сего заколотилось сердце. Я был знаком с Суной, мы иногда сталкивались на дороге по пути в школу. Вообще, если кто из местных подростков сказал бы, что не знает Суну, значит, только что переехал, ну или просто дурак. Во-первых, она же была дочерью лапшичника, чья лавка располагалась как раз напротив колонки, где все окрестные жители брали воду. Девочка с двумя косами в школьной форме с отглаженным белым воротничком, идущая каждое утро от рынка к автобусной остановке, была почему-то похожа на журавля, которого каким-то ветром занесло в толпу людей. Ну, и самое главное: она была настоящей красавицей, ее внешность даже на расстоянии приковывала к себе взгляды. Вздернутый носик, огромные глаза, всегда сдержанное выражение на белокожем личике. Красивы улыбающиеся девушки, но те, что холодны и чопорны, кажутся неприступными и волнуют сердца парней куда больше. Так думал Малой, так считал Чемён, так чувствовал я. Мы не откровенничали друг с другом, но Суна нравилась нам всем.

Взяв омук, я взволнованно спешил в сторону водопроводной колонки, но постепенно замедлил шаг. Мне отчего-то стало стыдно, что омук завернут в газету. Казалось, все люди у колонки поняли, что это за масляные пятна пропитывают газетные листы. «Кроме ошметков больше принести нечего?» — бормотал я, чувствуя себя полным неудачником. Кое-как я доплелся до стеклянной двери, над которой висела квадратная табличка с надписью «Куксу». Бумажное объявление, скромно болтающееся на двери, гласило: «Продаем куксу». «Наверняка она писала», — подумал я.

За дверью скрывались две комнаты. В прихожей работал аппарат для приготовления лапши: крутились соединенные лентой колеса. Со стороны главной дороги у забора была установлена сушилка, на которой, как белье на веревке, всегда болталась лапша. Проходя мимо колонки, я видел, как работники развешивали нити куксу. На прилавке сразу справа от входной двери лежали бумажные свертки с приготовленной на продажу лапшой. Я уже несколько раз приходил покупать такие.

Зайдя внутрь, я никого не увидел.

— Есть кто?

Стоило мне позвать, она высунулась из дальней комнаты. Увидев меня, слегка кивнула в знак приветствия, как будто бы и не узнала. Подошла ко мне, встала рядом, взяла один из свертков с лапшой. Я почувствовал какой-то приятный аромат. Пробормотал:

— Да нет, я не за куксу… Я тут… принес… Она сразу поняла, что завернуто в газету. — Вкуснотища! — улыбнулась она, показав ровные зубки.

От ее улыбки, как от сокрушительного удара, у меня перехватило дыхание и защемило в груди.

— Спасибо!

Ничего не сказав в ответ на ее благодарность, я сразу отвернулся к двери, но она остановила меня.

— Подожди! Держи.

Она протянула мне сверток лапши. Я растерянно взял его и, выйдя из дома, сразу же пожалел об этом. Ведь это же не ее отец или мать дали мне, нужно было отказаться. Но разве я мог сказать ей «нет»? Прижав сверток к груди, чтобы никто его не заметил, я бежал до самого дома так быстро, что пылало лицо.

Для меня старшеклассницы были просто девочками, с которыми я встречался по дороге в школу и ехал вместе в школьном автобусе, но для других мальчишек, которые не учились, они были недосягаемы, как, скажем, слишком высокие деревья, на которые не взобраться. Я как-то забежал в дом Чемёна одетый в школьную форму, и Мёсун, которая как раз вышла из кухни, воскликнула:

— Батюшки! Ну ты и красавчик! Первый раз тебя вижу в форме. Прямо школьник из фильма про Японскую империю.

Я до сих пор отчетливо помню, как почувствовал в тот момент, что не буду жить с бедняками в трущобах. Разумеется, я молчал об этом, считая, что, как бы то ни было, должен обходиться со всеми хорошо. Однако мое отношение к Малому, его братьям и мальчишкам — чистильщикам обуви с самого начала было именно таким.

Многие зарились на точки, где ребята под началом Чемёна чистили обувь. Но умный и оборотистый Чемён отлично управлял своим делом. Его дяди по отцу работали в кинотеатре — старший рисовал афиши, а младший крутил фильмы на проекторе, через них Чемён договорился с директором об аренде места у кинотеатра. Платил авансом. В каждом районе, само собой, были хулиганы, которые пытались вымогать деньги, но после ряда потасовок в самом начале они, естественно, признали права Чемёна. Самыми серьезными считались ребята, которые держали район перекрестка, но Чемён был с ними на короткой ноге, и они уважали его.

Вторую точку Чемён устроил в мясном ресторане в переулке за кинотеатром. Чемён назначал дежурных, которые по очереди убирали внутри и снаружи ресторана, а еще следили, чтобы торговцев разной мелочью и всяких попрошаек там и духу не было, — так рабочее место в ресторанном зале ребятам было обеспечено.

Чайная располагалась на первом этаже трехэтажного здания у въезда на рынок. Людей там проходило много, и от клиентов не было отбоя. Только вот обосновываться прямо на обочине проезжей части было сомнительным решением. Поэтому сделали точку в шатре наподобие тех, с которых продают уличную еду, и поставили в переулке чуть поодаль. Чемён обычно патрулировал территорию от кинотеатра до мясного ресторана, а Малой с тремя помощниками следил за точкой у чайной. Благодаря Чемёну, когда выходил какой-нибудь стоящий фильм, я мог посмотреть его в кинотеатре бесплатно. Стоило ему кивнуть билетеру на входе — мне зеленый свет.

Однажды у чайной случился скандал. Малой вместе с другими парнями чистили обувь, когда один из мальчиков, которые собирали ботинки у клиентов в чайной, вернулся оттуда с разбитой губой. Он рассказал, что какие-то незнакомые ребята поставили стулья у входа и чистят там обувь. Ему надавали тумаков, прежде чем он смог войти в чайную. Помощники Малого зашумели и собрались идти разбираться, но Малой остановил их и пошел один. Как и рассказывал товарищ, у чайной сидели на корточках за работой три чужака, они поставили там два стула для клиентов, в стороне ждали чистки несколько пар обуви гостей, сидевших внутри. Малой подошел к незнакомцам. Он не стал рассусоливать, выясняя, откуда они, да кто их сюда прислал, да чье это место, без лишних слов он спросил только:

— Кто побил нашего?

Один из парней, невысокий, еще покрепче Малого, недовольно сморщившись — так, что между бровей легла глубокая морщина, — встал.

— Уходите в другое место. Это теперь наше.

Это было так нелепо, что Малой только и смог переспросить:

— С чего это?

Коротышка уверенно отрезал:

— С того, что нам разрешил хозяин чайной.

Усмехнувшись, Малой пошел восвояси. Он знал, какой разговор бывает у Чемёна с конкурентами, поэтому не стал отвечать сразу.

Не прошло и дня, как Чемён и Малой узнали о наглеце все. Его называли Пень, он был на год младше Малого, то есть мой ровесник. Пару месяцев назад он переехал в район у подножия горы и жил теперь через шоссе, водил дружбу с некоторыми ребятами, которые держали район перекрестка. Говорили, у Пня был черный пояс по тхэквондо. Кстати говоря, на втором этаже чайной уже несколько месяцев как открылся зал тхэквондо. У тренера, парня года на три-четыре старше Чемёна, был третий дан. Он доверил Пню вести младшую группу. А теперь Пень, похоже, решил взять себе еще подработку, отжав место для чистки обуви. Чемён принял решение сразу:

— Все, из чайной уходим.

— Чего? А я где теперь буду? — вспылил Малой.

Я тоже вмешался:

— Да, нехорошо. Пойдут слухи, что ты прогнулся.

— Спешка тут ни к чему. Малой, а ты с завтрашнего дня будешь собирать обувь у лавочек в районе перекрестка.

Подавив недовольство, все замолчали. Никакой реакции не последовало, и дошло до того, что Пень, совсем осмелев, несколько раз приходил вымогать деньги у ребят Малого. В конце концов Малой не выдержал:

— Братан, ты что, сдрейфил? Нам будут в душу плевать, а мы не пикнем — да нам тут не жить после этого.

Не было еще в округе никого, кто недооценивал бы Чемёна. Благодаря его влиянию ему и доставались лакомые места у трассы. Но теперь появился Пень и начал сколачивать свою группировку, к которой сразу же присоединилась всякая мелюзга, человек семь-восемь. Я много повидал таких ребят, пока жил у рынка Тондэмун и тут, в районе горы. Почти все они росли на улице. Бросив школу, собирались стайками по несколько человек и начинали чем-нибудь приторговывать или воровать, кто поумнее — шли на завод. Так или иначе большинство из них к армии уже не жили в своих семьях.

Очень кстати дома впервые за несколько месяцев появился Чесоп. Малой выложил все о недавних событиях. Дождавшись Чемёна с работы, Чесоп потребовал отчета о том, как идут дела. Чемён рассказал и добавил:

— Ты ж мне говорил ни с кем не бодаться. Этот тренер по тхэквондо — крепкий орешек, я решил подождать.

— Э-э-э, да ты мой братан Чемён или кто? Ты учился хапкидо, дзюдо, боксу! Да ты везде хозяин. Завтра разберемся с ними.

На следующий день, взяв с собой нескольких ребят из тех, кто постарше, братья пошли к рынку. Остановились у чайной, но Пня нигде не было видно. От парней, которые чистили ботинки на улице, узнали, что он наверху, тренирует младшую группу. Братья с шумом поднялись на второй этаж. Не обращая внимания на Пня, который стоял, выкрикивая команды, парни вывели из зала всех учеников. Тренер, поручив Пню группу, ушел куда-то по своим делам.

— Вот ты где, сукин сын! — угрожающе закричал Чемён.

Пень тут же принял атакующую позу:

— Давай по-пацански разберемся.

— Глянь на этого ублюдка, вот выделывается.

Чемён уклонился от удара ногой, боком продвинулся вперед и ударил Пня снизу вверх в челюсть. Тот тяжело осел на пол.

— Хорош черный пояс! Вставай, падла!

Чемён схватил Пня за грудки, поднял вверх и пробил хук в живот — Пень упал, скрючившись, как креветка. Тем временем Чесоп, взяв за раму висевшее на стене зеркало, грохнул его об пол. Чемён обратился к Пню:

— Это ты подсылал своих ублюдков за деньгами? Я до сих пор молчал, но больше это тебе с рук не сойдет. Знаю, где ты живешь, знаю стройплощадку, где твой отец работает. Ты по-свински поступил, больше чтоб ноги твоей не было у чайной. Появишься там — получишь. Давай, будь паинькой.

Оставив Пня лежать в осколках, братья вышли на улицу. «Придет тренер — найдет Пня», — рассудили они.

Если подниматься вверх по главной дороге, идущей по нашему району, миновать перекресток у переулка, ведущего к нашему дому, будет тупик, от которого расходятся ответвления вправо и влево. В какую сторону ни пойди, все одно: поднимешься на гору. От тупика вверх вела сложенная из камней лестница, по ней тоже можно было подняться на вершину, только уже напрямик. У вершины был пустырь, который раньше кто-то использовал как огород. Оттуда было хорошо видно центральную часть района до самого рынка, переулки и внутренние дворы некоторых домов. Все в основном собирались на площадке на вершине, а пустырь был только нашим местом. Похоже, Пень об этом знал. На закате дозорный мальчишка доложил, что «они» поднимаются к нам. Чесоп и Чемён сидели за шашками, остальные слонялись вокруг. Из-за спины Пня, поднявшегося по тропинке первым, показался мускулистый тренер.

— Кто это сделал? Кто разбил зеркало в зале?

— А, тренер? Давай-ка посидим потолкуем, — сказал Чесоп, приглашая к себе жестом тренера.

Чемён беззвучно встал со своего места и отошел в сторону. Тренер без колебаний подошел к нам. Сидя за шашками, Чесоп предложил:

— Может, сыграем разок? Послушай-ка, что скажу.

Раскрасневшийся от бега тренер сжал кулаки.

— Чего ты несешь, сукин сын?

Стоило тренеру подойти ближе, Чесоп замахал руками и заюлил:

— Подожди, подожди. Слушай, что говорю, смотри. Вот тут будет у нас точка, а вот тут — чайная.

Приговаривая так, Чесоп начал со стуком расставлять на доске шашки. Тренер, глядя на доску, автоматически наклонился вперед — в этот самый момент Чесоп стремительно подскочил, схватил тренера за голову и ударил в лицо коленом. Раздался хруст — Чесоп что-то повредил ему, и тренер уже не мог выпрямиться. Чесоп, держа его голову, продолжал бить коленом ему в лицо. Все произошло так внезапно, что Пень и еще два паренька, которых он с собой привел, только стояли и ошарашенно смотрели на Чесопа. Тот, подхватив окровавленного тренера под мышки, поволок его к склону горы. Бросив тело на краю, Чесоп произнес:

— Что сейчас скажу, считайте за предупреждение или типа того, короче, советую послушать. Приехали в чужой район — проявите уважение. Обижать парней, это что вам, шутки? Мы пока по-хорошему, потом подожжем ваш зал, так что вы это, тренируйтесь там и не высовывайтесь.

С этими словами Чесоп, словно вытирая ноги о тряпку, столкнул распластавшегося тренера со склона. Он скатился к дороге и, упав лицом вниз, даже не шелохнулся.

Слух о случившемся мгновенно разлетелся по всему нашему и соседним районам. Что тренер весь избит, что сломаны носовые кости, что в больнице придется лежать восемь недель и прочие подробности. Из районного отделения полиции приезжал следователь. Тренер, потерпев поражение в бою, да еще и обратившись в полицию, окончательно потерял авторитет.

Наблюдая за этими событиями, я задумывался о жестокости жизни. Я догадывался, что наши детские драки — просто игрушки по сравнению с тем, что творится во взрослом мире. В выпускном классе я стал просто одержим мыслью о том, что нужно определиться с профессией и любой ценой сделать карьеру. Хотя в ту пору в моей душе зарождалась любовь, я, твердо решив уехать из нашего района, бросил все силы на подготовку к поступлению в университет.

Я понял, что практически все местные парни сохнут по Чха Суне, дочке лапшичника, когда сам уже был по уши влюблен в нее. Началось с того, что Малой повадился вдруг ходить за водой к колонке, даже если была не его очередь. Я как-то похвалил его за трудолюбие и заметил, как переглянулись и прыснули со смеху другие мальчишки. А Чемён сказал:

— Нашел за что хвалить. На Суну он ходит посмотреть, вот что.

Ну конечно, колонка же была неподалеку от лапшичной. Сам Чемён стал вдруг клеить афиши на их дверь и приносить им приглашения на фильмы, которые крутили в кинотеатре. Дома у братьев все чаще вместо суджеби стали есть куксу — деньги, что ли, появились? А Мёсун, почувствовав, откуда дует ветер, стала канючить, что тоже хочет ходить в школу, как Суна.

Иногда мы встречались по дороге в школу или ездили в одном автобусе. А однажды я зашел в автобус, смотрю: Суна сидит прямо передо мной. Она украдкой взяла у меня сумку и положила на колени, поверх своей. Я смог только выдавить слабую улыбку и кивнуть. Наверно, ей придала решимости мысль, что только мы из всего района ходили в школу, и она заговорила со мной:

— Ух ты, у тебя книга из библиотеки.

Она взяла за корешок книгу, торчавшую из моего портфеля. Я приободрился:

— Да, а ты бывала там?

— Да, брала как-то книги…

Потом почти всю дорогу мы молчали. Автобус останавливался у рынка, и, выйдя на улицу, нам нужно было сделать вид, что мы друг друга не знаем. Остановка неумолимо приближалась, и я решился:

— Я в пятницу пойду за книгами, хочешь со мной?

— Только после уроков, во сколько?

— Где-то в полпятого.

— До встречи.

Библиотека находилась на полпути от школы к дому Суны. Закрывалась в шесть вечера, так что у нас было полно времени. В тот день очень кстати пошел дождь. Я специально не взял зонтик. И нам пришлось идти вместе под ее зонтом. После этого мы встретились еще несколько раз, и потом, отмучившись со вступительными экзаменами, я приглашал ее гулять в центр города. Странно, что у меня остались лишь смутные воспоминания о ней. Хотя, учитывая, что последующие десятилетия я прожил будто бы в другом мире, может, это и не удивительно.

С наступлением утра пробуждаются, будто стремясь опередить друг друга, всевозможные звуки и делают сон особенно чутким. Задремав без посетителей, я вздрагиваю от скрипа открывающейся двери, просыпаюсь и вижу проносящиеся мимо как ни в чем не бывало машины, гул которых наполняет мое сознание. В последние дни я занята подготовкой к спектаклю, ношусь целыми сутками, лишь с утра удается ненадолго сомкнуть глаза, и мне нелегко просидеть лишний час в магазине. Я трясу головой, пытаясь прогнать сон, и у меня темнеет в глазах, будто передо мной вьется рой пчел, вылетевший из потревоженного улья. Отчего-то в такие дни, как сегодня, когда я валюсь с ног от усталости и даже подняться трудно, мне вспоминается Черная футболка, Ким Мину. У меня сердце обрывается, стоит увидеть какого-нибудь мужчину в черной футболке и бейсболке, широкими шагами идущего через переход. Или вот еще бывает: услышу рев подъезжающего мотоцикла, на котором развозят пиццу, и мне делается не по себе до тошноты. Когда мы впервые встретились, он, представляясь, почему-то сказал:

— Я безработный.

— Что, прямо фамилия такая?

Я расхохоталась, но у него ни один мускул в лице не дрогнул.

— Да нет, говорю же: безработный, — спокойно повторил он.

Я познакомилась с Мину, когда устроилась в пиццерию. И нет, я не строила глазки покупателям. Он тоже, как и я, там подрабатывал. В такие места обычно идут молодые люди, лет по двадцать, так что Мину выделялся на фоне остальных, как выделяются юноши, вернувшиеся после армии в университет. В свои тридцать лет он развозил пиццу. Он всегда ходил только в черных футболках. На них были разные надписи или рисунки, и в зависимости от сезона менялась ткань и длина рукавов, но они неизменно были черного цвета. Я была единственной из всей пиццерии, кого интересовало, почему он всегда носит черное. Он невозмутимо отвечал:

— Стирать не люблю, а что?

Из-за этого в пиццерии его не называли по имени, а прозвали Черной футболкой. Пока мы там работали, близко не общались. Было нам, как говорится, друг на друга совершенно начхать.

Как только я устроилась в пиццерию, менеджер, которому я, вероятно, показалась энергичной и выносливой, поручил мне помогать на кухне. Тесто я, конечно, не замешивала, а выкладывала начинку и мыла овощи. Несколько раз я перепутала ингредиенты, и мне сразу же назначили испытательный срок. Три месяца из моей почасовой оплаты вычитали деньги. Конечно, мне надо было подписывать рабочий контракт, пусть это и подработка, но все же — вот так, будто само собой разумеется, ничего не сказав, урезать плату, это уж слишком. В первый месяц я внимательно изучила рецепт каждой пиццы и молча терпела до конца срока. Но на четвертый месяц мне опять заплатили меньше, чем должны были, как и до этого. Я пошла жаловаться к менеджеру, и он сказал, что я самовольно прогуляла пару дней в середине месяца, поэтому он удержал часть суммы. Триста тысяч вон — не слишком ли много? В ответ он сказал, что вообще собирается продлить период возмещения ущерба. Ну что мне тут было делать? Одному взрослому человеку, чтобы прожить в Сеуле, необходимо получать миллион шестьсот вон в месяц. Я рассчитывала получить миллион, и из этого он отбирал у меня чуть ли не половину. Получалось, что я работаю за три тысячи вон в час.

Мы наорали друг на друга, и я, отрезав, что с завтрашнего дня увольняюсь, собралась уже было уходить, как вдруг вмешался Черная футболка. Он потребовал ответа у менеджера, почему тот не заключает рабочие контракты, — может, ему закон не указ? Перечислил все по пунктам: что про испытательный срок нужно предупредить работника сразу при трудоустройстве, что, если испытательный срок длится три месяца, значит, потом необходимо правильно рассчитывать почасовую оплату. Но менеджер не только не признавал свою вину, но считал, что я все, что заработала, получила и говорить больше тут не о чем. Черная футболка не спеша снял куртку с логотипом пиццерии и сказал, что тоже увольняется и завтра же отправит жалобу в Министерство труда и занятости, а заодно и в районную биржу труда. Менеджер только усмехнулся в ответ, сказав, что он может делать что хочет, и мы порознь ушли.

Сейчас я уже не та — почасовая оплата и моя работа меня вполне устраивают, и я больше не лезу на рожон. За час смены в магазине я должна получать четыре тысячи пятьсот вон, а если работать по ночам или сверхурочно, то мне должны еще пятьдесят процентов сверху, плюс за пять рабочих дней на неделе мне полагаются, пусть там и копейки, но все же — оплачиваемые выходные. Однако мы договорились, что мне будут выплачивать не больше шестидесяти тысяч вон за десять часов в ночную смену. Я поставила только одно условие: чтобы деньги мне отдавали каждый день. Со случая в пиццерии не так уж много лет прошло, и тот урок точно не прошел для меня бесследно, да и по характеру я дотошная. Но со временем ввязываться в конфликты становится все тяжелее, так что я стала сговорчивей.

Спустя несколько дней во время репетиции мне передали, что ко мне кто-то пришел. Это был Черная футболка. Он посадил меня в свой старенький внедорожник с ревущим двигателем, и мы поехали в пиццерию, где нас уже ждал сам директор, чтобы вручить конверт с тремястами тысячами вон. Я взяла деньги, на глазок пересчитала и, сложив пополам, собиралась сунуть в карман джинсов, но Черная футболка проворно выхватил их у меня.

— Так украдут, надо убрать в сумку.

— Может, пойдем поедим, раз нежданно-негаданно появились деньги?

Я чувствовала себя, будто внезапно получила наследство, да и не хотелось мне просто развернуться и уйти с этими деньгами.

— Легкомысленные девушки нынче пошли, — пробормотал он и, оглянувшись, направился к первой попавшейся на глаза закусочной, где готовили суп из кровяной колбасы.

Я спросила, что за чудо только что произошло. Менеджер явно уступил не из-за жалоб в Министерство труда. Он прекрасно знал, что такие жалобы были простой формальностью, их оставляли без внимания, и недобросовестные хозяева, которым даже уведомления из ведомств не присылали, ничего не выплачивали пострадавшим. Черная футболка попросил какого-то друга позвонить менеджеру. Тот позвонил и начал угрожать: вот, мол, жалобы на тебя, проблем захотел? Потом написал на плакате о грешках менеджера, да так, чтоб видно было, и с обеда до вечера, когда посетителей больше всего, простоял с ним напротив пиццерии. Позвонили владельцу заведения, который в это время был в другой закусочной, — он прибежал и, выяснив, в чем дело, согласился пойти навстречу. Обещал, что впредь даже с временными работниками будут заключать контракт. И что все там будет прописано: и срок действия контракта, и рабочие часы, и обязанности, и зарплаты.

Благодаря знакомствам Черной футболки не прошло и недели, как я уже работала в кофейне около университета. После увольнения он подрабатывал одновременно в двух-трех местах. Мы иногда встречались. Он, бывало, забегал к нам в кофейню после рабочего дня, а я как-то пригласила его на премьеру в наш театр. У нас сложились такие непринужденные дружеские отношения, что со стороны мы, наверное, выглядели как пара со стажем. Но, будто сговорившись, мы держали дистанцию, считая, что флирт или романтические отношения не для нас. Если, оставшись вдвоем, мы чувствовали что-то странное, просто делали вид, будто ничего не происходит, и непринужденно продолжали общение. Иногда мы пропускали вместе по стаканчику и одолевало желание пожаловаться на жизнь, поплакать, но в таких ситуациях я просто сидела, уставившись на надпись или картинку у него на футболке, а потом отпускала очередную шуточку, чтобы разрядить обстановку.

После окончания техникума его освободили от службы в армии, ведь он был единственным опекуном своей матери — вдовы. Пройдя альтернативную гражданскую службу, он устроился на работу, где продержался восемь лет. Однако все эти годы он работал по временному контракту, а на постоянную должность его так и не взяли. Он был моим старшим товарищем, знал о мире куда больше моего. Мои знакомые гонялись за миражами, а он выделялся среди них, казавшись серьезнее и старше. Поначалу я ничего не спрашивала о его семье, друзьях. Почему-то было понятно, что он не из тех, у кого много приятелей. В этом мы с ним были похожи. Актеры и режиссеры, с которыми я общалась в театре, после работы расходились по своим делам, и мы снова встречались только на сцене. Это был мир фантазий, далекий от реальной жизни. Хотя у Черной футболки было профессиональное образование, это не давало ему преимуществ перед выпускниками старших классов. Вообще, то, что он не мог найти постоянную работу, было естественно в обществе, где бакалавры и магистры массово не могут никуда устроиться.

Он перебивался случайными заработками, пока однажды не попался на глаза какому-то инженеру, который пристроил его временным сотрудником в строительную компанию. Ему поручили помогать в отделе найма рабочих, и он окунулся в новое дело с головой. Но, когда закончился год и ему пришлось продлевать контракт, условия работы оказались несравнимо хуже, чем у штатных сотрудников. О ежегодном отпуске и повышении квалификации и речи не было, платили не больше половины суммы, которая полагалась штатным работникам, и никаких бонусов и стимулирующих выплат. На корпоративных ужинах ему полагалось помалкивать, поэтому он молча ел и, единственный, уходил, не дождавшись конца вечера.

Ким Мину вообще был не болтун, но за несколько месяцев до того, как это случилось, совсем замкнулся. Обычно я болтала без умолку, а он только слушал. Хотя нет, довольно часто он просто сидел, глядя в одну точку. Но мне было с ним очень комфортно — есть, выпивать, работать. Он не пытался покрасоваться передо мной, ничего от меня не требовал — словно каждый из нас был наедине с самим собой. Однажды мы с ним зашли в пивную и наткнулись там на одного моего знакомого по театру — я представила Мину как своего кузена. Пообщавшись с нами, тот с легкостью поверил, что Мину мой брат и мы вместе росли.

Люди идут на работу, и посетителей в магазине становится все больше. Кто-то покупает банку холодного кофе, мрачный офисный работник ставит у кассы средство от похмелья, какой-то юноша, залив кипятком лапшу быстрого приготовления, устраивается за столиком у окна, девушка, купив сэндвич и напиток, бежит на работу, наши постоянные покупатели заходят за привычными ланч-боксами. Ровно в девять появился хозяин, чтобы сменить меня. Сегодня он поспал на час дольше обычного и лицо у него совсем опухшее. Он огляделся по сторонам. Я, сняв фартук, надела на плечи рюкзак и молча ждала у кассы. Убедившись, что все в порядке, он протянул мне шестьдесят тысяч вон.

— Сегодня чтоб без опозданий, — проговорил он.

— Извините за вчерашнее.

Я помню, что сегодня не только последняя репетиция, но и пятничный вечер, когда покупателей в магазине будет пруд пруди. Завтра меня сменит студент, который работает по выходным.

В автобусе из центра много свободных мест. В то же самое время автобусы, направляющиеся в Сеул, заполнены до отказа. Едва усевшись в кресло, я тут же задремала. Проснулась, когда уже подъезжала к своей остановке.

Поднимаясь по склону горы к отделанной блеклой плиткой многоэтажке, я услышала, что на телефон пришло сообщение:

Ты освободилась? Устала? Премьера завтра? Если я не смогу, приду послезавтра. Давно не виделись, скучаю.

Эсэмэска была от мамы Мину. Я остановилась, чтобы написать ответ.

Вы с работы? Я уже у дома. Устала ужасно (Напишите, когда сможете прийти. Посидим после спектакля;)

Я собираюсь спускаться вниз по лестнице на цокольный этаж, но разворачиваюсь и поднимаюсь вверх. На этажах по обеим сторонам коридора располагаются однокомнатные квартиры, на третьем этаже живет хозяйка, жена государственного служащего на пенсии, добрая и порядочная женщина. Я позвонила в дверь. Она открылась, и в проеме показалось лицо хозяйки. Ей прекрасно известно, откуда я пришла в такой час. Я достала триста тысяч вон и протянула ей.

— Я вам должна за два месяца. Тут за один, а после спектакля отдам то, что осталось.

Тетушка цокнула языком.

— Не спишь по ночам, угробишь ты свое здоровье. На тебе вон лица нет. Поесть хоть успеваешь?

— А то как же — ем, чтобы жить, — улыбнулась я.

Уже собралась уходить, как тетушка меня снова окликнула:

— Погоди-ка, смотри, что дам.

Она протянула мне пакет с кимчи, присланный из деревни. У меня потекли слюнки от запаха домашних солений. Поблагодарив на прощание хозяйку, которая не преминула заботливо уточнить, остался ли у меня рис, чтобы поесть с кимчи, я стала медленно спускаться в темноту полуподвала, где находилась моя квартирка.

В офис позвонил Чхве Сынгвон. Сказал, что намечается собрание по «Миру Азии» и обед с директором Лимом. Я выслушал его без энтузиазма, но не пойти не мог, ведь до открытия цифрового центра «Ханган» оставалось всего несколько месяцев. В газетах несколько раз писали о финансовых махинациях Лима и «Тэдон констракшн», хотя дела с проектами и без этого шли не очень. В процессе строительства «Мира Азии» менялось то начальство, то архитектурное бюро, так что открытие проекта откладывалось. Лим то ли не знал, то ли не интересовался тем, что мне поручили проектирование «Хангана». Возможно, Чхве Сынгвон напомнил ему обо мне. Чхве Сынгвон был младшим братом моего однокурсника.

Его старший брат, Чхве Сыниль, учился изобразительному искусству. Когда я, поступив на строительный факультет, заинтересовался живописью, кто-то рассказал мне про мастерскую, где как раз бывал Чхве Сыниль. Благодаря кому-то из старшекурсников он устроился туда помощником, чтобы поднатореть в практике перед вступительными экзаменами. Сыниль был из обеспеченной сеульской семьи. Отец — профессор университета, мать — известный дизайнер. Приходя к ним в гости, я поражался, что его братья без тени смущения выпивают и курят вместе с отцом. Но главным предметом моей зависти стал книжный шкаф во всю гостиную, доверху забитый книгами. Благодаря Сынилю я научился мастерски чертить и рисовать эскизы. К несчастью, после окончания университета Сыниль погиб в аварии. Обычно он засыпал после первой же рюмки, но тут почему-то прилично напился, поймал такси, как полагается, но на крутом повороте с шоссе машина врезалась в подъезжающий к остановке автобус. Позже Сынгвон рассказал, что в тот день Сыниль расстался с девушкой. Меня тогда взяли стажером на временную позицию в «Хёнсан констракшн», я с головой ушел в работу и даже не знал о случившемся, не говоря уж о том, чтобы прийти на похороны.

После учебы за границей я снова устроился в «Хёнсан констракшн», уже на руководящую должность, и вот тогда, не помню точно в какой год, мне позвонил Чхве Сынгвон. Он нашел меня по рекомендациям, чтобы посоветоваться кое о чем по бизнесу. Сам Чхве Сынгвон, в свою очередь, обладая обширными знаниями в разных сферах, мог проконсультировать меня в вопросах строительства и дизайна. Он трудился в крупной шанхайской рекламной компании. Потом открыл собственную фирму. «Заработал себе на кусок хлеба», как он сам сказал, и прикрыл бизнес. По-моему, недвижимость составляла большую часть его состояния.

Ему удавалось соединять такие разные культуру и бизнес, он издавал книги, посещал лекции и объединял вокруг себя множество людей. Он возглавлял культурный фонд, названный какой-то стихотворной цитатой. Фонд этот был, по сути, закрытым клубом для прожигателей жизни. За последний год я и сам несколько раз, получив приглашение от Чхве Сынгвона, посещал их мероприятия. Мы встречались на фуршетах, чтобы обменяться визитками и послушать лекцию какого-нибудь уважаемого человека, а потом, поддавшись атмосфере, ехали в шикарный загородный дом кого-нибудь из участников продолжить веселье. Меня тошнило от их прекраснодушных речей и изысканных манер, но я смирился. Потому что, как мне казалось, понимаю одиночество и тревожность этих людей. Они должны были постоянно бороться за свое место под солнцем. Нужно было беспрестанно взращивать и укреплять каждый небольшой успех. Думаю, наши с Чхве Сынгвоном жизненные пути не слишком-то различались. Просто я был циничнее в своем восприятии мира.

Кажется, в прошлом году Лим, директор «Тэдон констракшн», пригласил меня на обед, и, придя в ресторан, я застал там Чхве Сынгвона. Мы не виделись долгие годы, но он был все тот же. Культура у него правила всем в мире.

— Тесен мир. Откуда вы знаете этого парня?

Лим ответил:

— Мы ходим в одну церковь.

А потом еще добавил:

— Благодаря ему мы с супругой аж на ранние литургии стали ходить.

Он рассказал, что они посещают маленькую тихую церковь, где все друг друга знают и где служит приглашенный пастор. Рассказал и про другие церкви, в которых можно было встретить людей из политических кругов.

— Но это что? Это же клубы знакомств для высшего общества. А вот у нас, как полагается, скромная община верующих.

Как бы то ни было, дальше Лим перешел к разговору о плане по «Миру Азии», и Чхве Сынгвон пустился в деталях объяснять, что там к чему. По моему опыту работы с «Тэдон констракшн» и в строительных компаниях в молодости я мог догадаться, что это был за план. Куда направлено внимание действующего правительства — там и сосредоточены все усилия. Если речь шла о районе Сеула, то важной отправной точкой было: кто возглавляет центральную провинцию Кёнгидо, и является ли этот человек членом правящей партии. Я понимал, что, придя со своим планом, Чхве Сынгвон сделал лишь легкий набросок, который будет проявляться все ярче по ходу дела. Такие, как он, всегда стараются охватить как можно больший круг людей и забрасывать удочки во всех возможных направлениях. Сохранить место под солнцем не так сложно. Нужно просто прислушиваться к тому, что говорят власти предержащие, но не повторять все слово в слово, а говорить нечто похожее и так, косвенно, показать, что придерживаешься тех же взглядов, что и правительство. Времена меняются, и порой такая позиция кормит, а порой приводит к поражению. Но, даже в случае проигрыша, вряд ли окажешься на обочине жизни, ведь намерения твои честны и приличны, общественному благополучию ты не угрожаешь. Это так пошло и по-мещански, но именно это «приличные люди» считают здравым смыслом.

Скрывать свои настоящие мысли было одной из врожденных черт моего характера. Просто улыбаться, и все. В конце концов, я — один из них.

На корпоративной машине я выехал из Сеула. Редкие многоэтажки мелькали среди широких полей, по краям которых виднелись стройки современных зданий. Где-то стояли только каркасы, где-то уже высились наскоро возведенные стены из стекла и бетона.

За сотрудником, который меня встречал, я проследовал в кабинет. На двери висела табличка «Проект „Мир Азии“». Директор Лим обрадованно поприветствовал меня, Чхве Сынгвон же был занят подготовкой презентации. Напротив директора сидели представитель администрации округа, начальник отдела культуры, человек из кредитной организации, кто-то из банка и еще один молодой мужчина. Директор поторопил:

— Давайте поскорее начинать, некоторые из наших гостей спешат.

— Да, у меня еще встреча сейчас, — тихо сказал молодой человек Чхве Сынгвону.

Тот сразу же включил проектор и направил луч на стену. На экране замелькали изображения генерального плана и зарисовки рельефа, сделанные в нашей строительной компании. Потом он заговорил о «корейской волне». Подчеркнул, как важно создать базу для производства контента в связи со стремительным распространением корейской массовой культуры, К-pop и сериалов в Азии и во всем мире. Все терпеливо слушали, хотя подобные разговоры велись к тому моменту уже годами. Однако такие площади невозможно будет постоянно задействовать лишь для создания контента, поэтому необходимо также отвести территорию для большого торгового центра, отеля и ресторанов. Предполагается строительство павильона для съемок фильмов и сериалов, студий для работы музыкантов, художников и актеров. Возможно и создание зоны отдыха — спа и аутлеты на подземных этажах демонстрировались на слайдах, как и все остальное. Показали нам и изображения куполообразного театра и кинотеатра. За год в аэропорту Инчхон бывают миллионы пассажиров — почему бы не организовать здесь для них зону краткосрочного туризма? Чхве Сынгвон убедительно говорил о преимуществах открытия торгового комплекса на границе с западными районами Сеула, где можно будет купить все от одежды до электроники; рассуждал, сколько помещений можно будет отдать под склады. Все это демонстрировалось на слайдах в общем и в подробностях.

Презентация продлилась около часа. Первым поднялся молодой человек.

— Пришлите мне все материалы, пожалуйста, — проговорил он и ушел.

Чхве Сынгвон потом шепнул мне, что молодой человек какая-то большая шишка и заполучить его на брифинг было крайне сложно. Он пытался затащить меня на ужин, но я, сославшись на другую встречу, ушел. Я и правда собирался на открытие ретроспективной выставки Ким Киёна. Когда я ехал обратно по той же дороге, у меня родилось ощущение, что я попал в тоннель, ведущий в другой мир. Все вокруг лишь фантазия. Разве не так? Фантазии о несбывшихся еще желаниях обретают форму и вроде бы становятся реальностью, чтобы снова превратиться в фантазии и исчезнуть. Редкие дома в поле, бетонные, на стальных сваях, вдруг показались частью виртуального мира.

У входа в выставочный зал я увидел профессора Ли Ёнбина и родственников Ким Киёна. На выставку в основном пришли студенты и люди из архитектурных и культурных кругов. Некоторые из них знали Ким Киёна, другие понятия не имели, кто это. Экспонатами были различные наброски, рисунки, эскизы зданий, отдельное помещение было отдано под миниатюры, в другом можно было посмотреть фотографии и видеоматериалы. С экрана звучал голос Кима:

— При японцах в Корее создавали клоны сооружений псевдосовременного стиля, которые, в свою очередь, были скопированы с европейских. Так появились здания генерал-губернаторства и сеульского вокзала. После войны поверх чудовищных руин, в условиях дефицита материалов и средств возводили временные дома, которые вскоре, меньше чем через десяток лет, приходилось перестраивать. Торговцы недвижимостью строили дома для простого люда. Так по холмам расползались трущобы с их разветвленной сетью улиц и переулков. Чуть только более или менее сносными стали условия жизни, появилась традиция вырезать в бетоне узоры, представляющие собой переосмысленные мотивы традиционного орнамента. Тут закончилась работа старшего поколения, и пришли новые строители, потратившие свои жизни на то, чтобы насадить бетонные леса домов, похожих на коробки. Так многих людей затащили или, лучше сказать, вытеснили в пространство искаженных желаний. Строительство не стирает память, а, используя ее как фон, подспудно реорганизует жизнь людей. Исполнив одну мечту, мы уничтожаем множество других.

На следующих кадрах была отдаленная горная деревушка, где Ким Киён когда-то работал. Он сидит на веранде с какой-то старушкой, держит ее за руки. «Что вы хотели бы, чтобы здесь построили? Я из волостного управления». — «Ой, вот этого не надо. Проку нет никакого от этих ваших управлений». — «А что нужно?» — «Баню хорошо бы. Хозяйки целыми днями бегают туда-сюда, все в поту, хоть бы где водичкой окатиться. Старики вот тоже — кости ноют, а прогреться негде». — «Хорошо, построим обязательно». — «Ой, не врешь?» — «Ну что вы! Обещаю». Крупным планом показывают их, такие разные, руки. Одна — не державшая ничего тяжелее карандаша, тонкая и слабая рука архитектора, другая — рука старухи с узловатыми, похожими на сухие ветки пальцами, сомкнулись в рукопожатии.

Ким Киён отдыхал во внутреннем помещении галереи. Его знакомые, собравшись группками по два-три человека, сидели или стояли поодаль. Я опустился на стул рядом с ним.

— Спасибо тебе за помощь.

— Я и не знал, что ты так много сделал, — сказал я совершенно искренне.

Само собой, если посмотреть на то, насколько впечатляюще изменился город за последние десятилетия, его вклад кажется незначительным. Нет, среди нас он, конечно, выглядел, как не без иронии говорили за глаза его коллеги, блаженным. Однако созданные им тут и там в захолустных городках, в глуши, небольшие общественные здания были особенными, ведь они служили людям. На фотографиях они выглядели симпатично, словно игрушечные. Профессор Ли Ёнбин обратился ко мне:

— Ты в жизни-то его работы не видел?

Я не ответил.

— Да у него вечно столько работы, когда ему ездить смотреть, — послышался слабый, дрожащий голос Ким Киёна.

— Ну, я как-то попал на остров Чечжудо, а там твои глиняные дома, где можно было пожить, чтобы узнать, как жили наши предки.

— А, тот проект закрыли. Обычное дело — он денег-то особо не приносил.

Больше мы не разговаривали. Просто сидели и рассеянно наблюдали за гостями. Все понимали, как недолго осталось ему жить, и старались меньше болтать. Стоило Ким Киёну сесть в инвалидное кресло, чтобы возвращаться в больницу, гости, как по сигналу, разошлись.

Ли Ёнбин звал с ним выпить, но я, сославшись на срочное дело, ушел. Придя домой, в одиночестве осушил несколько бокалов виски и вдруг набрал номер Чха Суны. Я и сам не понимал, с чего бы это. Почувствовал какую-то пустоту внутри. Бывают такие моменты, когда, например, просыпаешься от изжоги после попойки, или сядешь за стол один, или, скажем, загружаешь белье в стиральную машину, а потом перекладываешь его в сушилку, или когда грипп тебя косит на пару дней, — вдруг ни с того ни с сего, как внезапный голод, накатит тоска. Неожиданно из трубки раздалось: «Набранный вами номер не существует».

После выставки Ким Киён окончательно слег и ушел в самый разгар летнего зноя, где-то в середине августа. Теперь он стал горсткой пепла на полке колумбария. По этому поводу все снова собрались, напились, пошумели и, поделившись накопившимися сплетнями, разошлись.

С того самого дня, как мы созвонились с Чха Суной после пикника на Канхвадо, я пытался связаться с ней только раз, внезапно вспомнив про нее вечером того дня, когда проводилась выставка Ким Киёна. Мне отчего-то не верилось, что мы вообще смогли пообщаться, — казалось, это был просто сон. Тем временем деревья гинкго, которые росли вдоль забора моего таунхауса, начали желтеть.

На телефоне появилось уведомление о том, что на электронную почту пришло письмо. С возрастом я стал плохо видеть вблизи, поэтому не любил читать с экрана мобильного. Я открыл ноутбук. Письмо было отправлено с неизвестного адреса, но в начале текста стояло мое имя и в том, что оно предназначалось именно мне, сомневаться не приходилось.