На закате

У меня изменились обстоятельства. По некоторым причинам я не могу теперь говорить по телефону.

После нашего разговора я потеряла покой. Давно забытые дни ожили в памяти, словно это было только вчера. Хотя забытые ли? Нет, ни на миг я не забывала то, что было. Схоронив мужа, я каждую свободную минуту, когда не была занята с сыном, писала о минувших днях. Как правильно сказать? Писала дневник? Автобиографию? Этими глупыми записками мне случалось и утешать себя, и обвинять, и хвалить за терпение, за то, что прожила хорошую жизнь.

Несколько месяцев назад я потеряла единственного сына и была близка к отчаянию, как вдруг в моей жизни снова появились вы. И так странно было. Я случайно узнала, что вы читаете лекцию совсем недалеко от меня, но почему-то не смогла сорваться и приехать, о чем одновременно и жалею, и нет. Я сильно постарела. Так что правильно я, наверно, сделала, что не приехала. Не встретившись со мной сейчас, вы навсегда запомните меня красивой и изящной двадцатилетней девушкой.

Я и сама не знаю, почему вдруг пишу вам. Почему-то захотелось поведать старому другу историю своей жизни. Надеюсь, вы поймете меня: когда думаешь о том, как промелькнула жизнь, кому пожалуешься? Остается только излить душу тому, кого давно знаешь. Мне не хотелось бы причинять вам неудобства, не хотелось бы, чтобы мои записи стали для вас обузой. Все живо в моей памяти: как ходили с вами в библиотеку, как обсуждали книги. Может, это эгоизм, думать, что ценные для меня воспоминания о днях, проведенных вместе, стоят того, чтобы рассказывать о них кому-то еще? Если вы не захотите открывать прикрепленный файл, это необязательно, просто удалите его.

Я открыл файл. Невольно улыбнулся, подумав, как она, усевшись за компьютер, записывала одну за другой свои истории. Ведь и правда: каждый раз я рисовал себе не ту Чха Суну, которой она была сейчас, а девушку двадцати лет. Никак не мог представить себе ее шестидесятилетней. Она пишет, что располнела и застеснялась приходить на лекцию, — ну что ж, наверняка, как и большинство замужних женщин с возрастом. Говорят, часто, встретив первую любовь спустя годы, люди разочаровываются. Но ведь стареют и дурнеют оба, да и не мне говорить об обманутых надеждах. Место, где мы жили в юности, уже не существовало на земле, лишь чучело прежних событий хранилось в памяти; тому, что прошло, нет возврата.

Отец был старше матери на пятнадцать лет. Он приехал в Пусан в тридцать пять, а ей тогда только исполнилось двадцать. Отец всегда говорил, что он беженец, хотя на самом деле попал в плен к ополченцам и содержался в лагере для военнопленных на острове Коджедо. Как уж он умудрился, не знаю, но ему удалось присоединиться к группе антикоммунистически настроенных заключенных, и его освободили. Однажды он, одетый в поношенную военную форму, заявился в лапшичную деда и бабушки в округе Ёндо и попросил дать ему какую-нибудь работу. Производство куксу в Ёндо в свое время принадлежало японцам, но хозяин уехал, и все права перешли деду.

Мама была дочерью лапшичника, так же, как и я. У нее был брат на три года старше, но его забрали на войну, и он не вернулся с фронта. Я видела дядю только на фотографиях. Дед порадовался про себя, что вместо пропавшего без вести сына получил работника, ведь лишние руки были на вес золота. Маленькую табличку, на которой иероглифами было написано «Лапшичная „Морияма“», он не стал менять, оставил как есть. Поэтому на наших старых фотографиях видно именно это название. В ту пору хибарки беженцев вырастали по всему району как грибы после дождя, и лапшичная, не останавливая работу ни на минуту, едва справлялась с тем, чтобы произвести необходимое количество куксу. Окончив девятый класс, мама стала работать в лапшичной, куда, кроме моего отца, взяли на работу еще двоих молодых людей. Отец, которому тогда уже минуло тридцать пять лет, был простым работягой, охмурять молоденьких девушек не умел. Однако он был бесхитростным человеком, любое вверенное ему дело выполнял на совесть и тем самым завоевал безграничное доверие деда. Который, кстати, по складу своему был совсем другим. Он вечно слонялся где-то, свалив все дела на отца, — и вот тут-то у них с матерью все само собой и сладилось. Бабушка, правда, говорила, что это она вытолкала дочь замуж. Дед купил соседний дом, а потом и еще один, позади нашего, производство расширялось, дела шли хорошо, дед, который всегда был охоч до выпивки, стал пить все чаще, шататься по заведениям, где работали всякие женщины, и в конце концов ушел жить отдельно. Потом у него родился сын, и больше мы его не видели. Перед тем как уйти окончательно, дед продал производство и дом. Тогда отец, недолго думая, увез осиротевших бабушку и маму в Сеул. Я тогда в третий класс ходила. Отец на юге только тому и научился, что делать куксу, но в Сеуле это ему пригодилось. Взяв деньги, скопленные бабушкой, и набрав еще долгов, он купил аппарат для изготовления куксу. Открывать лавку на городской улице или на большом рынке было ему не по карману, поэтому он нашел небольшой район на склоне горы на самой окраине. Там мы и поселились.

До старших классов я одна из местных детей ходила в школу. Я любила читать и хорошо училась. Потом, кроме меня, в школу стал ходить еще один мальчик — не помню точно, когда он переехал в наш район.

Я облюбовала чердак, где сушили куксу, и каждый день, приходя из школы, брала книжку и забиралась туда. На чердаке я будто освобождалась от реальности и уходила в свой собственный мир. Несколько лет спустя после нашего переезда в Сеул умерла бабушка, но расходы остались прежними, если не увеличились, и отец едва мог заработать на пропитание для нас троих.

Неловко такое рассказывать, но я прекрасно знала, что нравлюсь многим мальчикам в округе. Разные мальчишки, собравшись в компании человек по пять, постоянно слонялись вдоль нашего забора, делая вид, что они пришли к колонке за водой. Чаще всего там были Чемён с братом и ребята, которые чистили обувь. Еще помню, все время докучал парень по прозвищу Пень. Но Пак Мину не было с ними. Пак Мину был не таким, как они все. Они были похожи на бродяг, и я со стыда сгорала, что живу с ними по соседству.

Наш район был настолько бедным, что там домов со стеклянными окнами было раз-два и обчелся. Большинство лачуг стояли как слепые — оконные проемы просто закрывали досками. До сих пор помню тот день, когда в моей комнате сделали стеклянные окна, вот радости-то было! Ведь раньше как: пока доску не отодвинешь, внутри темно, что снаружи делается — не видно. А теперь благодать: можно было лежать перед сном и любоваться усыпанным звездами небом, а днем комнату согревало ласковое яркое солнышко. В дождливые или снежные дни можно было просто встать, прильнув к оконному стеклу, и смотреть на улицу.

Вот и в тот день я стояла, глядя в окно, как вдруг увидела, что к нам идет Пак Мину, мальчик из лавки, где делали омук. У нашего дома он замешкался, будто не решаясь войти. Я скорее побежала из комнаты, чтобы пригласить его внутрь. Отчего-то у меня колотилось сердце и лицо горело. Вскоре я услышала, как он зовет: «Кто-нибудь есть?» Он принес сверток с кусочками омука — такого вкусного мне не доводилось есть с тех самых пор. Потом он стал частенько заходить то купить лапши, то занести омук, а еще мы все время встречались на остановке или в автобусе. Помню, как мы впервые встретились за пределами нашего района. Шел дождь. Он забыл зонт, и мы под моим зонтом прошагали три автобусные остановки. Он положил руку поверх моей, и я сразу ее отдернула, уронив зонтик. Он поднял его и понес сам. Дождь хлестал и хлестал, и он закрывал меня зонтом, сам только наклонив под его защиту голову. Его одежда вымокла до нитки.

В библиотеке я взяла «Кнульпа» Германа Гессе, а он — «Братьев Карамазовых». Потом я ждала того дня, когда нужно возвращать книги, чтобы снова с ним встретиться. На дороге, ведущей от библиотеки к нашим улицам, была закусочная. Мы покупали булочки на пару или сладкую фасолевую кашу и разговаривали о прочитанных книгах. А потом он вдруг стал говорить про беспросветное будущее. Стал угрюмым: дело ли выпускнику, у которого впереди вступительные экзамены, рассиживаться по закусочным с девчонками? Я хорошо училась, да и до выпуска мне оставался еще целый год, поэтому я на этот счет не переживала. А он все время повторял, что хочет уехать из нашего района. И нет другого пути, кроме учебы.

С наступлением зимы в нашем горном районе появлялись телеги, на которых привозили уголь в брикетах. Доставлять уголь к нам было небезопасно, и продавцы наотрез отказались это делать. Поэтому люди сами загружали брикеты, два-три раза обвязанные веревкой, на двухколесные тачки и по скользкой от снега дороге тащили их всей семьей. Мой отец потом погиб от угольного газа. Каждую зиму по соседству кто-то умирал, отравившись газом. Помню, я тоже как-то отравилась немного, и мама советовала мне поесть суп из кимчи, а я делала вид, что точно умру, если только она не купит мне газировки. Уж не знаю почему, но в то время любая сладкая газировка типа «Колы» или «Фанты» казалась мне потрясающе вкусной, и я часто притворялась, что у меня болит живот и помочь мне смогут только едкие пузырьки. Однажды, проснувшись на рассвете, я спросонья схватила с подоконника бутылку, как мне показалось, газированной воды, и несколько раз жадно глотнула из нее. Что-то склизкое проскочило мне в горло и я, подавив рвотный рефлекс, заснула снова. Проснулась утром под причитания бабушки. В бутылочке, где хранилось ее масло камелии для волос, не осталось ни капли. «Это что ж за чудеса!» Тут-то меня вырвало, хорошо, успела ночной горшок взять.

Становясь старше, я отчего-то все чаще вспоминаю наш район уютным и спокойным. День и ночь в переулках слышались смех и болтовня детей — их было помногу в каждой семье. Бывало, конечно, слышались вопли кого-нибудь из соседок: «Ай, убьешь! Да и убей, это, что ли, жизнь?» А на следующее утро та же женщина с распухшим лицом выходила на порог провожать главу семьи на работу, протягивала узелок с едой, заботливо приготовленной заранее. Иногда так скучаю, когда вспоминаю, как ходили к колонке постирать и набрать воды. А в дождливые дни порой соберемся в тесной комнатушке все вместе — тихо, только слышно, как стучат по кровле, как стекают с карниза капли дождя, убаюкивая, погружая в сладкий сон.

Помню, как он впервые взял меня за руку. Однажды мы решили прогуляться подальше от нашего района. Дошли до Канхвамуна, там смотрели «Историю любви». Сцена, в которой Оливер и Дженни играют в снежки, до сих пор перед глазами. Ох и рыдала я из-за того, что Дженни умерла от лейкемии! Кажется, тогда это и произошло. Не отнимая руки, другой свободной я вытирала бегущие по щекам слезы.

Когда его зачисляли в престижный университет, как же все волновались, а потом разговоров-то было и на рынке, да и по всей округе, еще бы: такое событие. Той зимой будто весь мир вращался вокруг Пак Мину. Но начались каникулы, и не прошло и трех дней, как мы снова гуляли по округе.

Вскоре пришел и мой черед оканчивать школу. Пак Мину, став студентом лучшего вуза Республики Корея, появлялся дома все реже. Потом он совсем пропал, я как-то не выдержала, пошла на рынок за омуком и, преодолевая стыд, спросила, когда он приедет. Оказалось, что теперь он появляется раз в несколько месяцев, да и то забежит в лавку, поест наскоро и опять уедет. Он устроился домашним учителем в богатую семью и теперь сам зарабатывал себе на образование. Стиснув зубы, я корпела над учебниками, чтобы быть не хуже него. Осталось всего годик потерпеть, а там и я уеду.

На этом рассказ обрывался. Что хотела мне сказать Чха Суна? Зачем она ворошит прошлое, зачем написала все это? И что было дальше? Я задавался все новыми вопросами, как вдруг неясные до этого момента воспоминания начали одно за другим обретать очертания. Чха Суна все написала правильно: поступив в университет, я заезжал домой все реже и реже, а потом пошел в армию и совсем отдалился от семьи. Отслужив, я сначала восстанавливался в университете, потом был занят поисками работы, устроился в компанию «Хёнсан констракшн» и окунулся с головой в работу. Домой приезжал хорошо если раз-два в год. Когда я учился за границей, мои родители переехали из съемного дома в свой собственный, а вскоре после этого умер отец. В течение последующих десяти лет наш район на склоне горы стали обновлять, перестраивать и все соседи разъехались кто куда.

Как бы то ни было, я поймал удачу за хвост — поступив в престижный университет, я смог выйти на совершенно новую дорогу. Когда я уехал из дома, для меня стали очевидными некоторые вещи, о которых раньше я даже не задумывался. Большинство жителей нашего района были уроженцами провинции Чолладо, и семьи из провинции Кёнсандо, вроде моей или семьи Чха Суны, были там чужаками, как фасоль, которая случайно попала в миску с соевыми бобами и стала там прорастать. Когда я попал в большой мир, мое южное происхождение вдруг зазвучало совершенно по-новому. Выходцы из провинции Кёнсандо, начиная с генерала Пак Чонхи, годами крепко держали в своих руках политическую власть и бизнес. Заведут двое разговор в каком-нибудь учреждении или офисе и, к обоюдному удовольствию, слышат родной кёнсанский говор. Я даже жалел, что приехал с родителями в Сеул. Лучше бы остался на юге и оканчивал школу в городе Тэгу, он недалеко от Ёнсана. Там обзавелся бы нужными знакомствами и вполовину облегчил бы себе дальнейшую жизнь. Говорят же: «Дерись, бранись, а за своего держись». Вот и получается: куда ни глянь, всюду чей-то земляк или родственник.

Как только я поступил в университет, приняли конституцию Юсин[4] и обстановка в стране и за ее пределами накалилась. Из-за протестов закрывали университеты, каждый день кто-нибудь из моих однокурсников пропускал занятия, попав под арест, и количество задержанных все росло и росло. Я твердо решил, что домой не вернусь. Как мул, которому надели на глаза шоры, я, не глядя по сторонам, ходил только по одной дороге: в библиотеку и университет. Как только выпадало свободное время, я носился по абитуриентам, готовя их к вступительным экзаменам. После этого возвращался в съемную комнату близ университета и падал от усталости. Так я и жил изо дня в день.

Я снимал комнату с одним парнем из провинции. Жить вдвоем было неудобно, и даже поесть было проблемой, потому что кастрюля для риса у нас тоже была одна на двоих. И вдобавок ко всему он еще был какой-то недоделанный активист. Я так думаю: лучше бы он шел да агитировал народ на заводах или в деревнях. А он вместо этого прятал в нашей комнате всякие листовки и книги бунтарского содержания. Из-за него я там только занимался иногда. Потом вообще съехал, чтобы работать домашним учителем, и это решение было весьма удачным. Я вошел в круг людей, который прежде был закрыт для меня, сына секретаря уездной администрации.

В молодости я не был таким циником. Я сочувствовал тем, кто борется с несправедливостью, и мне стоило больших трудов терпеть и мириться с собственным бездействием. Со временем подобный самоконтроль стал привычным, и я приобрел способность отстраненно и равнодушно наблюдать за собой и окружающими. Я считал это зрелой позицией. Наступали восьмидесятые, когда большинство людей смогли наконец перевести дух после долгих лет удушающей нищеты, и подобный отказ от борьбы и фатализм распространились повсеместно подобно тому, как ранка затягивается и становится частью тела. Только иногда напоминает о себе легким неудобством.

Открыв запертый на два оборота замок, я почувствовала привычный запах. Там было много всего намешано, но ярче всего выделялся промозглый запах плесени. Дом был построен на горе, так что моя комната за исключением той стороны, где был вход, находилась практически полностью под землей. Под потолком было крошечное прямоугольное окно с металлической решеткой, в которое было видно только ноги прохожих. Из-за плохой гидроизоляции внешняя стена постоянно была сырой — летом из-за влажности, зимой из-за разницы температур на улице и в помещении, поэтому на ней расцвела и пустила корни плесень. Позапрошлым летом в сезон дождей стало еще хуже. Ким Мину сказал, что, живя в таком месте, и заболеть чем-нибудь недолго, купил гидроизоляционную жидкость, покрыл ею стену, закрыл пенопластом и сверху поклеил новые обои. Но зимой пятнышки плесени начали появляться снова. Летом, стоило только пройти небольшому дождю, плесень безжалостно оставляла свои следы. Я оттираю их тряпкой с хлором, но плесень тут же растет опять. Я лежу, глядя на растущие пятна, у меня перехватывает дыхание и мне хочется заорать во всю глотку. Однако приближается сухой сезон, и можно будет хоть немного пожить. Я снова оглядываю комнату. Матрас, раковина, плита и микроволновка в стороне, небольшой холодильник, стиральная машина в темном закутке, стол и стул из фанеры, платяной шкаф, две тусклые лампы — одна над раковиной, вторая посреди комнаты, вот и все. Для меня одной вполне достаточно, правда? Я задерживаю квартплату месяцами, и хозяйке несложно найти мне замену, так что мирюсь со скромными жилищными условиями и ничего не требую. Полежав на старом матрасе, я поняла, что мне не заснуть, встала и села за компьютер. В последнее время я страдала бессонницей и питалась кое-как, так что у меня начали выпадать волосы. Они валяются по всей комнате, действуя мне на нервы. Как давно я уже не высыпалась всласть, придя с ночного дежурства и рухнув в изнеможении на матрас!

В последнее время я провожу часы, свободные от дежурства в магазине, запершись дома, и либо лениво просматриваю интернет, либо, пользуясь тем, что я наконец одна, пытаюсь что-нибудь написать. Мне хотелось бы, отложив немного театральные дела, поучаствовать в конкурсе киносценариев, но я привыкла работать со спектаклями и переключиться на кино никак не получалось.

Благодаря морю информации в Интернете я вижу мир, не выходя из дома. Когда плохо пишется, я скачиваю фильмы на пиратских сайтах, иногда играю в видеоигры. Сценарии, игры, сцена — все это фантастическая вселенная. Игра, которой я увлеклась в последнее время, очень, как бы это сказать, творческая. Гораздо интереснее, чем даже карточные игры онлайн. Тут играешь с реальным человеком, и, чтобы не ударить лицом в грязь, нужно хорошенько подготовиться. Я открываю недавно созданный файл. Он называется «Лисий хвост». Внимательно перечитываю то, что записала туда. Курсор мигает около последнего предложения, на котором вчера я торопливо закончила, мучаясь от головной боли и не в силах продолжать дальше. Начав с новой строчки, я написала: «Даже сейчас, вспоминая тот случай, я понимаю, насколько сильно он повлиял на мою жизнь». Написала и задумалась. Имею ли я право на такое признание? Кажется, это неуместно. Как сложно писать что-то дальше.

Выхожу в Интернет и залезаю в почту. Удаляю и отправляю в спам ненужную информацию и проверяю, есть ли уведомление о прочтении письма, которое я отправила на прошлой неделе. «Прочитано». Однако ответа до сих пор нет. Чего я жду?

Я просматриваю статьи на главном экране. Видно, совсем людям приходится туго — сплошь сообщения о жутких убийствах. В основном все из-за денег. Прочитав статью про строительство, я по привычке ввожу в строку поиска три слога имени: Пак Мину. Интернет выдает разную информацию о нем. На глаза попадается старая статья о том, что его назначили ответственным за открытие цифрового центра «Ханган». В статьях и блогах полным-полно его фотографий, видео с его участием, твитов о нем — читай не хочу. Но рассказывается ли о нем, настоящем? Недавно я купила его книгу «Архитектура: искусство разрушать и строить». Зарабатывая шестьдесят тысяч в день, потратила на нее пятнадцать с лишним. От сердца оторвала, можно сказать, ведь я обычно беру книги в библиотеке и без крайней необходимости их не покупаю. И не пожалела, потому что в ней говорилось не только о строительстве. Во многом там повторялось то, о чем он говорил на лекции, на которую я ходила, но из книги становилось лучше понятно, кто он: каковы его идеи, его философия.

Из-за того, что их звали одинаково — Мину, — мне отчего-то хотелось найти между ними связь. Когда я поделилась своими догадками с матерью Ким Мину, она, печально улыбаясь, сказала мне: «Тебе бы сценарии для мыльных опер писать». Я снова уставилась в экран компьютера. Вышла из интернета и открыла один из файлов, который назывался «Черная футболка».

Это случилось прошлым летом, когда в сезон дождей затопило мой полуподвал. Мне страшно было заходить в квартиру, поэтому я позвонила Мину, и он примчался на своем стареньком джипе. Мы молча вычерпывали грязную воду из комнаты и кухни. Помещения и постель были совершенно мокрыми, и я не могла здесь ночевать. Я спала в подвальном помещении театра на надувном матрасе для кемпинга. Ким Мину, узнав об этом, говорил, что лучше бы я поехала к ним домой. В конце концов я решила и вправду пожить несколько дней у него. Мы не встречались, и появляться у него дома было неловко, но в моей ситуации это казалось наилучшим вариантом.

Его мама жила в Пучхоне в съемной квартире с одной спальней и кухней, служащей также и гостиной. Когда мы приехали, дома никого не было. Ким Мину заварил лапшу и поставил ее на стол вместе с миской кимчи. Квартира располагалась на двенадцатом этаже, и из окна дул освежающий ветерок. Мне подумалось, что тут можно жить человеку, в отличие от моего подвала. За дверью был коридор, ведущий в кухню-гостиную, в котором стоял длинный книжный шкаф, выглядевший в этой квартире чужеродно. Там было на удивление много книг. Некоторые из них я читала, некоторые только хотела прочитать.

— Ого, ты много читаешь. Это все твое?

— Мама любит читать. Благодаря ей и я немного втянулся.

Ким Мину пошел пылесосить, а я, чтобы помочь ему, убрала вокруг раковины и помыла ванную комнату. Его мама пришла после одиннадцати вечера. Как я узнала потом, она работала в большом супермаркете в центре города. Рожденная в начале шестидесятых, она до сих пор был красива и выглядела моложаво. Только располнела с возрастом. Заинтригованная моим визитом, она купила в ближайшем магазинчике пива и закусок и теперь суетливо чистила фрукты. Мы расселись вокруг стоявшего в углу стола со столешницей, похожей на алюминиевый поднос.

— Ухи поживет у нас несколько дней? У нее квартиру затопило, — объяснил Ким Мину матери.

Она не возражала.

— Тебя я редко вижу, так что не против, если у нас дома побудет кто-то еще.

Она не спрашивала, чем я занимаюсь, где живут мои родители, в каких отношениях я с ее сыном. Спросила только, сколько мне лет. Узнав, что двадцать восемь, сказала, что это хороший возраст. Голова на плечах уже есть, и о жизни кое-что знаем, но еще молоды и силы есть.

— Да нет, она совсем не знает жизни. Ушла с работы и пошла в театр спектакли ставить — как так?

Услышав слова Мину, его мама бросила на меня внимательный взгляд и закивала.

— Все равно молодец. Умудряешься выживать и оставаться в театре.

Мину, покосившись на часы, встал:

— Я пойду спать.

— Эй, в кои-то веки ты дома и сразу на боковую? У тебя же гостья!

— Завтра утром есть работа. Ухи побудет у нас несколько дней, ладно, мам?

— Я же сказала, я не против.

Мину уехал в свою съемную комнатенку, а мы с его мамой засиделись за полночь, допивая пиво.

— Ты не замужем?

Ее внезапный вопрос не застал меня врасплох. Его задавали мне все старшие знакомые. Я только усмехнулась.

— Я всех бросила и теперь сама по себе.

— Что за жизнь без любви? Богач или бедняк — все одно: хорохорятся, а на душе кошки скребут. У таких, как мы, всегда все одно и то же. Ни улучшений, ни изменений.

— Ну уж, вам ли грустить — такая красавица и выглядите молодо — ни дать ни взять супруга какого-нибудь богатея.

Мама Мину заулыбалась и закивала:

— Спасибо на добром слове. Да, когда я была молодой, как ты, мне часто говорили, что я красивая.

Я прожила у них еще четыре дня. Мину тем временем позвал друзей, они починили водопровод и оклеили мою квартиру обоями.

Мама Мину была женщиной не болтливой, но приятной и дружелюбной по характеру. Узнав, что я пишу сценарии для спектаклей, она, будто почувствовав какое-то родство со мной, многое мне рассказала. Например, что в юности писала для школьной газеты, а отец Мину любил книги. Что он рано умер, сильно пострадав в аварии. Ким Мину по тем временам был поздним ребенком. До него у нее была дочь, но она умерла от кори. Еще она когда-то работала в персиковом саду, и по весне, когда зацветали цветы персика, пчел там летало больше, чем мух. Когда я уезжала четыре дня спустя, она вдруг сказала мне:

— Вот было бы здорово, если б ты жила у меня.

— Спасибо, я буду часто к вам забегать.

Однажды Ким Мину внезапно спросил:

— Зачем ты занимаешься театром?

Какое-то время я молчала, не зная, что ответить. Он никогда не задавал вопросов вот так, в лоб, и я смутилась.

— Ну… мне это нравится…

— У тебя не складывается с театром, но ты продолжаешь ставить спектакли, поэтому только подработками перебиваешься, чтобы хоть как-то жить. А у меня-то почему ничего не клеится?

— Ну, наверно, по той же причине. Хочешь делать то, что любишь, а это не приносит успеха.

Мину проговорил, как всегда, с остановками и медленно:

— Нет, у меня не так, как у тебя. У меня нет любимого дела… Я хватаюсь за любую работу без разбора, будто пытаясь найти доказательства, что я не один такой. Сегодня все живут, уже имея план на завтра, я же за последние десять лет так и не смог встать на ноги. Каждый год я снова и снова подписывал контракт, а ребята, с которыми мы вместе начинали, потихоньку исчезали. Потом и меня уволили.

Он рассказал мне, как осенью из ульев изгоняют трутней. Они сидят, замерев, словно неживые, на стенах или стволах деревьев, пока не начнется день, по-осеннему теплый и солнечный. Тогда они, собрав последние силы, летят мимо пожухлых хризантем. Пчелам трутни больше не нужны, и их не пускают обратно в улей, они летают так пару дней, а потом падают замертво на мерзлую землю. Еще он вспоминал вестерны. Как переселенцы, построив заимку, гнали лошадей дальше, к горизонту, и, втыкая флаги в землю, занимали все новые территории. А что было бы, если бы собрались люди на острове Чечжудо или где-то на южном побережье и побежали бы с флагами занимать себе дома? Наверное, такой, как он, поспешил бы к мамочке, чтобы утешиться в ее объятиях.

Перед увольнением Ким Мину работал на участках под снос. Все: и он, временный сотрудник, и постоянные сотрудники — начальство, менеджеры и рабочие, которых присылали рекрутинговые компании, — отлично знали, как работает подобный бизнес. У застройщика была сплетена целая паутина из связей: с консалтинговой фирмой, с комитетом городского планирования, с мэрией, с администрацией. В доле были и члены комиссии по продвижению, и парламентарии, так что развитие проекта шло как по маслу. Куда уезжать местным жителям, которые не смогут заселиться во вновь построенные дома? Людям, которых уже не в первый раз вот так вот с наскоку лишали жилья, было некуда податься. Большинство обосновались здесь, помыкавшись по дюжине разных мест. Все — и дети, и женщины, и старики — выходили на улицу с плакатами, пытаясь протестовать, но им навстречу ехали экскаваторы, которые за считаные минуты разрушали все, освобождая место надвигающимся словно армия инопланетных захватчиков рабочим с инструментами в руках.

Раньше, когда эти районы обустраивались, нужно было заходить в каждый дом и различными ухищрениями получать согласие на проведение работ, но теперь достаточно провести общее заседание по реновации. Предостережения и просьбы по возможности удерживаться от драк в офисе — всего лишь очередная формальность. Толчки, пинки, удары, мат и оскорбления, порванная одежда на женщинах, сбивающие с ног оплеухи — молодчики не гнушаются ничем. И потом, когда экскаваторы начинают безжалостно крушить еще вполне добротные дома, сквозь грохот раздаются лишь бессильные крики тех, кто пытается защититься. Первые три-четыре дня люди еще сопротивляются, но на дороге скапливается все больше обломков и мусора, и одна семья за другой покидают район, пока все жители не исчезнут вместе с домами, как выметенные осколки.

Ким Мину находил подходящий пустой дом, где рабочие могли пообедать и отдохнуть и откуда можно было управлять демонтажем на объекте. Зоны, подлежащие реновации, лежали в руинах, как будто после бомбежек, потом приезжали грузовики, вывозили все до последнего обломка, и район, казавшийся раньше таким просторным, снова становился маленьким невзрачным пустырем, которым был когда-то. Ким Мину проводил на объекте несколько недель и, само собой, у него появлялись приятели среди рабочих. Так он подружился с одним парнем, своим ровесником, из тех, кто сквернословит как дышит. Он был бригадиром, а до этого дважды сидел за драки. Как правило, все рабочие делились на две группы: строители и охранники. Последних — крепких, боевых парней использовали в том числе для разгона забастовок. Однажды они с Мину вместе выпивали, и он спросил, знает ли Мину, какая у него мечта.

— Вот тебе раз, да у тебя еще мечты остались?

— Слушай-ка, сидел я как-то с одним парнем. Смазливый был, как баба, ну чисто альфонс, музыкантом работал в каком-то закрытом клубе. Как после смены придем, он все давай что-то рисовать. Я как-то отнял у него его мазню, смотрю — там чертеж, что ли, какой-то, че это, спрашиваю, а он говорит, это, мол, ипподром в Квачхоне.

— Ну и чего, теперь мечтаешь по-крупному поставить?

— Правильно мыслишь. Хочу все выгрести у них.

Отсидев, с музыкантом он больше не встречался, но план его не забыл и сам поехал на ипподром, чтобы там осмотреться. На ипподроме было множество касс, в каждую из которых по выходным поступали миллиарды вон. В каждой кассе, закрытой на электронный замок, дежурили кассирша и охранник. Код замка менялся каждый раз, когда кто-то входил или выходил, а в чрезвычайной ситуации замок автоматически блокировался. Если взять кассиршу в долю, то дело верное.

— Там минимум четверо человек нужно, — добавил он.

— Ты фильмов не пересмотрел, часом?

Никак не реагируя на слова Мину, он показал ему на телефоне несколько фотографий, сделанных в окрестностях ипподрома. Так что Мину уже месяц жил по соседству с парнем, который лелеял такие грандиозные мечты.

Как-то позвонил водитель экскаватора. Семья, живущая в доме на самой вершине холма, отказывалась выезжать. Все вокруг уже демонтировали, а тут застряли. Бригадир и Мину, взяв с собой нескольких охранников, прибежали на место и увидели, что экскаватор, сломав забор, стоит с включенным двигателем во дворе, а перед ним лежит старик, рядом стоит мужик средних лет, вероятно его сын, с поленом в руках, две женщины и трое детей. Самый старший — тощий высокий парень, лет десяти — что-то кричал во всю глотку. Бригадир отдал привычное распоряжение:

— Так, взрослых четверо. Со взрослых начинаем.

Дело было несложное, и охранники не спеша двинулись во двор.

— Да хорош, успокойтесь.

— Пошли-пошли, а то хуже будет.

— Все уже, давайте отсюда.

Урезонивая людей, охранники поволокли их прочь со двора. Женщины вырывались, старик махал руками и ногами, но их удалось выгнать за забор, а мужик, видимо хозяин дома, сопротивлялся, обороняясь поленом. Мину и бригадир вцепились в полено и, вырвав его из рук мужика, отбросили подальше. Дети с ревом побежали за взрослыми на улицу, но старший доходяга, что-то крича, вдруг сорвался в сторону напоминавшего гигантскую руку экскаватора, который как раз начинал движение. В суматохе никто не обратил на мальчишку внимания, и тот схватился прямо за железную ладонь. Его хрупкое тело взмыло вверх, как бабочка на ветру, и со стуком упало обратно на землю. Заглушив двигатель слишком поздно, водитель вылез из кабины. Поглядев на окровавленное тело мальчика, распростертое на обломках цементных блоков, он повернулся к остальным рабочим и завопил:

— Вы видели? Он сам полез на машину!

Женщина, вырвавшись из удерживающих ее рук, пронзительно завизжала и бросилась к телу. Бригадир обратился к Мину:

— Эх, нехорошо получилось. Надо скорую быстрей.

Мину позвонил в скорую и в главный офис. Вся семья, будто обезумев, побежала обратно на участок. Погибший на месте парень, как оказалось, был умственно отсталым. Налетели журналисты, и стройку на некоторое время закрыли. Ким Мину вернулся в офис, и спустя месяц его уволили. Своего нового друга, бригадира, он больше не встречал. На ипподроме в Квачхоне каждые выходные кишмя кишел народ, но ничего необыкновенного там не случалось.

Удивительная штука человеческая память. Одни и те же события с течением времени у разных людей могут полностью забыться или превратиться в совершенно непохожие друг на друга воспоминания. Так было у меня и Чха Суны. Ей казалось, что я легко выкинул из головы и ее, и наш район, но она ошибалась.

Внимательно перечитав письмо Чха Суны, я вспомнил, как впервые приехал домой, уже став студентом университета. Начались каникулы, я был свободен от занятий, мне не нужно было платить за комнату, и я мог ненадолго вернуться в наш район. По вечерам я сменял отца в лавке и готовил омук. Девушка, которая раньше помогала отцу, ушла, потому что обожглась кипящим маслом, и рабочих рук не хватало. Летом начиналась жара, и заказов у закусочных и лавочек становилось меньше, но стоило подуть прохладному ветру, и клиентов сразу было предостаточно. Во время душного и влажного сезона дождей находиться рядом с натопленной углем печью, на которой стояла кастрюля с кипящим маслом, было особенно тяжело — пот градом катился по спине и груди. Чуть облегчало жизнь то, что рыбу теперь измельчали в мясорубке и смешивать фарш с крахмалом и растертыми бобами стало не так трудно. За короткие несколько дней я на своей шкуре почувствовал, каково было отцу с его парализованной ногой все эти годы.

Кажется, родители страшно переживали, что я в свои каникулы помогаю им. Мама, не умолкая, нахваливала своего сына-студента перед другими торговцами, а неразговорчивый отец, лишь только наступал вечер и клиентов становилось больше, спешил вытолкать меня из лавки.

Как и раньше, я, завернув в газету развалившийся на куски омук, направился вверх по главной улице. Открыв дверь лапшичной, услышал радостный возглас мамы Суны:

— Батюшки! Когда ж ты успел так повзрослеть? Встретила бы на улице — не узнала!

На шум вышел отец Суны, а следом показалась и она сама. Девушка похудела и смотрела уныло. Едва кивнув мне, заспешила обратно в комнату.

У меня не было сестер, в школах в наше время мальчики и девочки учились раздельно, и в отношениях я был полным профаном. Я был совершенно сбит с толку и не мог даже предположить, почему Суна вдруг так холодно обошлась со мной. Я с досадой сказал себе, что пора бы уже перестать бегать за симпатичной девчушкой с соседней улицы. Нужно взять себя в руки. Решимость построить свою жизнь как можно дальше отсюда помогла мне совладать с обидой и разочарованием.

Заходил я и к братьям Чемёну и Чегыну. Дела у них шли хорошо, и они устроили обувную чистку, сняв помещение в 7 пхёнов на первом этаже здания в переулке за кинотеатром. Самодельный шатер на деревянных шестах сменился презентабельным помещением. Чемён расположился за столом в дальнем углу комнаты, а ребята чистили ботинки, сидя на раскладных стульях или табуретках для рыбалки. В стороне стояла в ряд вычищенная обувь. Некоторые клиенты, листая газеты, ждали прямо тут, пока почистят их пару. Больше не нужно было дежурить у театра или чайной, чтобы заполучить клиентуру, — весь район вокруг перекрестка теперь чистил обувь только у них. Под командованием Чемёна было больше десяти ребят, Чегын отвечал за восьмерых; у входа на рынок они организовали самую настоящую штаб-квартиру.

История с тренером тхэквондо продолжалась. После того как Чесоп выбил из него дух, тренер на некоторое время пропал, а потом пришел Пень и сказал, что тот предлагает выйти на честный бой. Условия были такими: в шесть часов вечера на стадионе у начальной школы встречаются главные противники, Чемён и тренер, с собой каждый может привести только по одному свидетелю. Чесоп, который и так редко появлялся дома, да к тому же уже имел судимость, после инцидента с тренером где-то затаился. Пень, скорее всего, думал, что с одним Чемёном тренер справится на раз-два. Они понятия не имели, что Чемён занимался спортом и был бойцом, поднаторевшим в настоящих схватках. Хотя, безусловно, то, что Чемён здесь жил и зарабатывал на хлеб, связывало ему руки — он не мог разойтись и устроить настоящую бойню. Только Чесоп, который уже отсидел в тюрьме и бывал дома лишь наездами, ничем не гнушался. Чемён и Малой давно меня не видели и теперь рассказывали, радостно перебивая друг друга, чтобы ни одна подробность от меня не укрылась.

— Вроде это май был? Ну так вот, он после того случая свой зал и прикрыл. Видать, даже на работе авторитет потерял, — тараторил Малой.

В шесть часов вечера на стадионе только несколько мальчишек играли в мяч да пара младшеклассников притащили огромный велосипед и пытались научиться на нем кататься, поминутно падая и поднимая друг друга. Чемён привел с собой Малого, а у школы их уже ждали тренер с Пнём. Тренер сказал, что вокруг слишком много лишних глаз, надо найти место потише. «За школой пойдет», — коротко ответил Чемён. Там был огороженный забором пустырь, настолько просторный, что впоследствии на нем устроили парковку.

Тренер пришел в спортивной одежде и наброшенном сверху джемпере, а Чемён как был — в дешевеньком костюме начальника чистильщиков обуви. Тренер снял джемпер и отдал его Пню, с хрустом наклонив голову вправо, размял шею и, встав ровно, затянул потуже пояс. Чемён в свою очередь снял пиджак, отдал его Малому и расстегнул пару верхних пуговиц на рубашке. Противники заняли исходную позицию и пошли друг на друга. Тренер попытался первым ударить ногой с разворота. Но Чемён ушел в сторону и, схватив его за грудки, наклонил и повалил на землю. Тренер пытался подняться, но Чемён хладнокровно бил его по лицу. Раз, второй, третий. Тренер не мог сделать ни одного приема из тхэквондо и, как в прошлый раз, оказался в нокауте.

По словам Малого, поединок и пяти секунд не продлился. Чемён, поглядев на ошалевшего Пня, кинул напоследок:

— Поняли, собаки, кто тут хозяин? В другой раз подумаете.

«Спорт — ерунда, хоть сто разрядов получи, а вот реальные драки делают бойца непобедимым». — Малого аж распирало от гордости, будто это он сам победил тренера. По мнению Чемёна, тренер вызвал его на бой, чтобы прогнать из этого района. Думал, переломает ему ноги-руки со своими профессиональными приемами и вокруг спортзала порядок наведет. А в итоге ему теперь и учеников-то тут не найти, убежал, поджав хвост, — позору не оберешься.

Пень, правда, был не из тех, кто легко сдается. Встретив как-то Чемёна, процедил сквозь зубы: «Здрасьте», и пошел восвояси. Зато, столкнувшись с Малым, начал угрожать:

— Братану своему скажи, по вечерам лучше пусть на улицу не выходит.

По приказу Чемёна Малой иногда давал деньги парням из компании Пня. Когда Малой упирался и кричал, что его от этого воротит, Чемён отвечал:

— Есть все хотят, а на добрый привет — добрый и ответ. Мы им дадим немного, а потом, глядишь, и они нам пригодятся.

Перед летними каникулами Пень сотворил даже по местным меркам нечто непростительное. Чемён повел меня к ларьку, который располагался напротив его мастерской. Купил две банки пива. Теперь он стал относиться ко мне немного по-другому, обращался уважительнее. Он словно показывал, что признает во мне студента университета, а не прежнего мальчишку, и с пиететом относится к тому, что мне удалось подняться на ступеньку выше по лестнице, к которой ему было даже не подойти.

— Знаешь, кто этот Пень? Я б этого сукина сына на колбасу пустил.

Чемён, шумно сглатывая, осушил банку.

— Такого страха тут нагнал, не шучу, слушай сюда. Подкараулил Чха Суну, когда она из школы возвращалась, и напал на нее.

Несколько взрослых и Малой с мальчишками видели, как она, плача и задыхаясь, бежала мимо колонки в разорванной форме и испачканной в земле юбке.

За Чха Суной многие ревностно следили, но ни один мальчишка не знал, что мы с ней сблизились. В нашем районе мы делали вид, что не общаемся, старались никогда вместе не садиться на автобус и выходили оттуда по отдельности, а если гуляли вместе, то прощались, отойдя подальше от рынка, и возвращались домой порознь.

У меня сердце оборвалось, когда я услышал такое от Чемёна. Оказалось, Пень смел подкарауливать ее у школы, постоянно преследовал. Об этом рассказали мальчишки из компании Пня. С ними по наущению Чемёна общались парни из обувной мастерской. Да и не просто общались, а водили в закусочную угостить мясом и опрокинуть вместе по рюмочке — там-то все и раскрывалось.

— Хочу его поучить, ты со мной?

До меня потихоньку начало доходить, почему Суна смотрела так мрачно, когда я приходил к ним с омуком, почему, едва завидев меня на улице, с неприступным видом проходила мимо, делая вид, что не замечает. Меня переполняла ярость, я готов был сию секунду разорвать этого Пня на куски. Возмущение Чемёна, будто бы это все в первую очередь его касалось, тоже сильно меня задело. Малой, который, похоже, готовился к делу заранее, протянул нам дубинки.

— Себе берите, парни, я так пойду, — отказался Чемён.

— Он там не один будет, пригодится, — заметил Малой, взяв себе бейсбольную биту, а мне протягивая деревянную дубинку.

Мы с Чемёном и Малым перешли центральную улицу и направились к тому месту, где обычно собиралась шайка Пня. Мы поднялись до тупика, свернули налево и спустились в район, расположенный с другой стороны горы. Тут жили еще беднее, чем у нас. Во втором переулке был нужный нам дом. Мы ненадолго остановились у двери — внутри шла гулянка, слышались голоса и смех. Чемён, прислушиваясь, прошептал:

— Я иду внутрь, а вы тут стойте и встречайте всех, кто будет выходить.

Выбив ногой дверь, он вбежал в помещение. Погас свет, послышался звон бьющегося стекла, крики и звуки драки, один из парней попытался убежать. Тут-то мы с Малым принялись лупить палками направо и налево, в темноте не разбирая, где голова, где спина, где руки-ноги. Парень упал, за ним выбежал следующий, мы накинулись и на него. Так мы поймали троих на выходе, как барсуков в норе. Наконец изнутри высунулся Чемён:

— Я все уже.

Малой взбудораженно спросил, где Пень.

— Да там лежит. Чуть не убил урода, — ответил Чемён.

Мы зашли внутрь, и Чемён включил свет в кухне. На полу распластался окровавленный Пень. Вокруг него валялась какая-то одежда и все было усыпано битым стеклом — осколками ламп, рюмок и чашек. Чемён пнул ногой Пня в бок.

— Вставай, умирает он.

Чемён приподнял Пня и усадил его. Тот с трудом пошевелился, попытался вытереть обеими руками кровь, текущую изо рта. Чемён еле-еле успокоился. Начал говорить, говорить так, будто он парень Суны:

— Еще раз тебя увижу в нашем районе — убью. Слышь, урод? Это еще родители Суны не знают, что ты с ней делал. А то ты бы уже баланду хлебал. Завтра же свалишь отсюда. Твой старенький батя на стройке вкалывает, негоже ему видеть тебя на нарах. Усек?

Чемён достал из кармана кошелек, оттуда — несколько банкнот и бросил у ног Пня:

— Это на дорогу.

Осенью после каникул я устроился домашним учителем. Наконец я мог съехать из жалкой комнатушки, которую снимал. Работа досталась мне от старшекурсника, которого забирали в армию, моим подопечным должен был стать школьник, ему оставалось два года до поступления в университет. Впервые попав в район, где за неприступными заборами прятались особняки, я чувствовал себя крайне подавленно.

В гостиной с высоченным потолком я встретился с матерью моего ученика. Она со вздохом сообщила мне, что ее сын занимался с прежним репетитором с тех пор, как перешел в старшие классы, и оценки за это время, конечно, стали получше, но в целом успеваемость все равно хромает. Что у него в одно ухо влетает, в другое — вылетает: сегодня что-то выучил, а завтра уже не может ответить ни на один вопрос.

У отца моего ученика, генерала, были награды за операции в горячих точках. Спустя много лет после рождения сына у них родилась еще и дочь. Офицеры и солдаты, которые, случалось, заходили к ним в дом, всегда вытягивались в струнку и козыряли, стоило им завидеть хозяйку.

Мне выделили комнату в дальней части дома, за окнами которой зеленел лес. Для уроков с подопечным и для моих личных занятий мне было позволено использовать генеральский кабинет. Погрузившись в учебу, свою и чужую, я совершенно забыл о жизни в районе на склоне горы. Даже когда хозяйка как-то спросила меня, откуда я, ответил: из Ёнсана.

Для моего ученика я стал старшим товарищем, доверенным лицом, которому он мог излить душу. Он был младше меня всего на пару лет, но такой несмышленый, будто ему еще до выпуска учиться и учиться. Может, слишком уж с ним нянчились, пока он был единственным сыном. Вместе с тем он робел перед отцом так, что при нем из мальчика и слова было не вытянуть. Во время наших первых встреч он меня демонстративно игнорировал и вместо учебников внаглую читал взявшийся не пойми откуда «Плейбой». Я делал вид, что ничего не замечаю.

Спустя месяц я повел его к нам на рынок. Не обращая внимания на неодобрительные взгляды родителей, я усадил его рядом с собой в лавке и около часа жарил омук. Потом повел его к Чемёну и Малому в обувную мастерскую. Чемён ради такого случая выделил время и купил нам выпить.

Паренек явно заробел перед Чемёном с его поведением и манерой разговаривать. Это передо мной он мог куражиться, а тут — куда что делось? После нескольких кружек пива он раскраснелся и еле дышал. Чемён быстро смекнул, в чем дело, и стал меня нахваливать что было мочи.

— Да ты знаешь, что за человек наш Пак Мину, да его вся округа уважает! Кто не знает Мину, тот тут и пяти секунд не продержится. И такой вот человек каждое утро — за учебники. В такой университет поступил, это ж надо! Я тоже собираюсь учиться.

Мой подопечный изо всех сил пытался не показать, насколько поразило его то, что я на короткой ноге с настоящими плохими парнями. Хотя, конечно, я привел его сюда не для того, чтобы заставить трепетать и бояться. Мне хотелось показать ему себя без прикрас, показать то, чем я жил. Хотелось дать ему понять, насколько обстоятельства и условия его жизни выигрышны по сравнению с моими, как бы он это ни воспринял. Кажется, он сделал совсем не те выводы, на которые я по наивности надеялся, но, пусть все пошло не по плану, посещение нашего района так или иначе сыграло мне на руку.

События того дня стали нашей общей тайной. Если бы его родители узнали, что я вместо того, чтобы учить их сына, отвел его в пивную, нам обоим бы не поздоровилось. Он рассказал мне, о чем на самом деле мечтает: он хотел стать кинорежиссером и путешествовать. Другими словами, развлекаться он хотел, а не учиться. Я поддакивал ему, что это, мол, потрясающая идея. А потом подсовывал старые добрые увещевания: сначала нужно подтянуть оценки, а потом можно двигаться в любом направлении, в каком только захочется. Подкинул ему как приманку идею про учебу за границей. Только английский подучи, а там и на стажировку сможешь поехать, и путешествовать, и набраться опыта в съемках, и стать всемирно известным режиссером. Еще пообещал за старания раз в месяц брать его в горы, просто погулять или заночевать в палатке. Я понимал, что, если буду знакомить его с новым миром за пределами дома и школы, то мы сможем подружиться еще больше.

В конце концов он стал относиться ко мне, как к старшему брату: рассказывал обо всем, что происходило в школе, оценки понемногу исправлялись. Во время экзаменов он безропотно занимался со мной ночи напролет. Видя, что сын начал лучше учиться, хозяйка принялась советоваться со мной насчет его будущей профессии. Услышав про его план стать режиссером, она аж подпрыгнула. Отец ни за что не согласится. Я убеждал ее, что нужно уважать желания ребенка, тогда у него появится решимость сделать что-то для собственного будущего. Пусть учит кинематографию, а работу потом можно поискать и другую, в какой-то смежной области. Я работал у них до своего третьего курса и помог ему поступить в университет. Так я начал прокладывать свою дорогу в жизнь.

После третьего года обучения меня забрали служить. Генерал тем временем уволился из армии и устроился директором на государственном предприятии. Я же, вернувшись по истечении срока в университет, получил диплом и уехал за границу учиться дальше. Человек благороднейшей души, не раз помогал он мне за эти годы. Сейчас генерала уже нет, а жена его, говорят, до сих пор живет вместе с сыном в добром здравии.

С моим подопечным мы крепко сдружились; он впоследствии какое-то время работал на телевидении, а сейчас возглавляет продюсерскую компанию, которая снимает сериалы. Вряд ли справедливо будет говорить, что его жизнь сложилась благодаря мне, но вот на мою судьбу встреча с этой семьей повлияла очень сильно. Такие, как он, рождены под счастливой звездой — если хоть что-то представляешь собой, получится все, что пожелаешь. Эти люди теряют место под солнцем, только если откровенно пускают свою жизнь под откос. Для меня же, мальчика из бедного района, выбраться из нищеты и зажить совершенно другой жизнью — это чудо, и за плечами таких, как я, сложные истории. Я нуждался в чем-то, что поможет справиться с трудностями. Разве меня не окружали со всех сторон такие же люди, как я сам? Их было сразу видно, стоило только выглянуть в окно отеля в центре города, откуда открывался прекрасный вид на небоскребы и улицы, сверкающие огнями торговых центров и подсвеченные крестами церквей. Все мы в эпоху военной диктатуры, в годы несвободы и насилия искали утешения — кто в этих церквях, кто в элитных товарах из этих супермаркетов. Кто-то опирался на звучавшую с экранов идею «кто сильный — тот и прав». Все мы нуждались в ком-то или в чем-то, что помогало нам убеждать себя в правильности своего выбора. В этом смысле я ничем не отличался от остальных.

Мне отчетливо вспомнилось, как я несколько раз встречался с Чха Суной с того момента, как устроился домашним учителем, до моего отъезда на учебу за границу. Каждый раз, когда случались какие-то перемены, возникал повод встретиться. Как-то она позвонила в дом генерала. Горничная сказала, что мне звонят, и я подумал, что это мама. Она подолгу не звонила, только если происходило что-то важное. «Алло!» — сказал я, но мне никто не отвечал.

— Это Суна, — сдержанно сказала она чуть погодя.

Оказалось, она узнала номер телефона места, где я теперь жил, и звонила сказать, что была неподалеку. Мы встретились в тихой чайной около фешенебельного района, где жил генерал, и я почувствовал, что стыжусь ее. Она выглядела такой деревенщиной в своей заношенной одежде, с дешевой сумочкой, которую она постоянно теребила, усевшись в уголке лицом к стене.

— Какими судьбами?

— Вышла прогуляться, — выпалила она без промедления. Прежде чем я успел что-то еще спросить, она сказала:

— Я слышала, ты уходишь в армию.

Я знал, что она уже дважды провалила экзамены в университет, это было менее опасной темой для разговора, и я решил закинуть удочку насчет ее следующей попытки.

— А у тебя как дела? К экзаменам готовишься?

— Я не буду больше поступать. Отец велел мне устраиваться на работу.

— Так вот почему ты приехала сюда? — уточнил я тоном наставника, усвоенным во время работы домашним учителем. Она вдруг искусственно рассмеялась:

— Ты считаешь меня ребенком? Я всего на год тебя младше!

— Я просто волнуюсь за тебя…

Она попросила купить ей пива. И провести с ней этот день, а если откажусь, она вообще не знает, как будет жить дальше. Казалось, она что-то задумала. Мне стало тревожно. Меня раздирали противоположные чувства. Я порвал с домом, но Суна, которая оставалась там, казалось, могла в любой момент снова затянуть меня обратно, и это пугало. Она по-прежнему привлекала меня, но я был уже другим, поэтому старался увеличить расстояние между нами и встречаться как можно реже, прикрываясь работой. Я словно жил уже в другом мире и мне было неприятно напоминание о прежнем. И если совсем честно: домогательства Пня и возмездие Чемёна, которому я был свидетелем, будто осквернили мои чувства. Мне не хотелось больше участвовать в нелепых разборках ребятни из трущоб.

Но как возбуждало то, что она сама нашла меня, сама пришла. С тех самых пор, что мы встречались в нашем районе, я был одержим желанием переспать с ней. Я мастурбировал, представляя себе ее тело. Эгоист, я повел ее в пивную. Задолго до начала комендантского часа мы пришли в мотель. В ту ночь я был неловок, но страстен.

На следующий день на залитой ярким солнцем улице Суна нарочито бодрым голосом пожелала мне удачи в армии. Нас окружала толпа людей, дороги были переполнены машинами и автобусами, как всегда в час пик. Но почему-то все вокруг казалось чужим и незнакомым. Я сморщился и закрыл лицо ладонью, как козырьком, будто меня слепило солнце. Наскоро пробормотал:

— Буду дома — зайду.

Пролетело еще несколько лет. Отслужив в армии, я ехал проведать родителей и у входа на рынок вдруг наткнулся на Суну. Точнее, спускаясь с лестницы надземного перехода, я заметил знакомое лицо — она шла от автобусной остановки. Приезжая домой на побывку во время службы, я никогда не спрашивал о ней. Не замечая меня, она миновала лестницу и пошла дальше по дороге. Поколебавшись немного, я позвал:

— Суна!

Позвал негромко, и, если бы она не услышала, наверное, не стал бы окликать снова. Но она, хоть и была уже на приличном расстоянии, вдруг остановилась и быстро обернулась:

— Господи, Мину!

Мы одновременно огляделись по сторонам. Чайной уже не было, а на ее месте появилась закусочная с популярными в то время блюдами в западном стиле. В таких обычно были отделенные ширмами места для каждого столика, украшенные ветвями или виноградными лозами из пластика. На Суне был простой костюм, легкий макияж, она была все так же прекрасна.

— Когда ты вернулся?

— Около месяца назад.

— А университет?

— Собираюсь восстанавливаться. А ты откуда идешь?

— С работы.

— Ты вроде говорила, будешь где-то в провинции работать?

— Да нет, небольшая компания в Сеуле.

— Что там делаешь?

— Да в бухгалтерии то-сё, всякие поручения…

— Все равно здорово. Сейчас с работой сложно.

— Да ничего сложного. Там директор — папин знакомый.

— Хорошо иметь поддержку.

Меня то и дело приветствовали ребята, с которыми мы вместе росли. Я как бы невзначай спросил:

— Ты замуж-то не вышла?

Она без запинки ответила:

— Ну вот, ты университет окончишь и тогда…

Потом прыснула со смеху и добавила:

— Да не пугайся ты так сильно!

Говорить больше было не о чем. Мы смущенно посидели в кафе. Суна вскоре встала и тихо сказала, что она на минуточку. Я не спеша выкурил сигарету, ожидая ее возвращения из дамской комнаты. Прошло минут двадцать. Я встал и в растерянности пошел к кассе, озираясь то в сторону туалета, то в сторону выхода.

— Ваша спутница уже расплатилась перед уходом, — сказал мне официант.

Восстановившись в университете, я изредка и ненадолго приезжал домой, все время проводя в лавке на рынке, — и так до самого выпуска. Перед окончанием учебы я прошел собеседование с директором компании «Хёнсан констракшн» и устроился на работу. Получив рекомендацию от своего ведущего профессора, я смог сразу же приступить к практической деятельности. В то время дел было так много, что я работал дни и ночи, а спал урывками на диване в офисе. Трудились мы в одной команде с Ли Ёнбином и другими стажерами. Тогда же я ухитрился сдать экзамены на государственную стипендию для обучения за границей. В тот год разворачивались события в Кванджу[5], и ситуация в стране и мире была нестабильной. Из-за чрезвычайного положения на улицах повсюду стояли танки, а у зданий телекомпаний, государственных учреждений и университетов дежурил вооруженный спецназ в полном обмундировании. По городу ползли слухи о множестве раненых и убитых в Кванджу.

Я ни разу не был в Кванджу, но, зная, о чем шепчутся старшие коллеги, наслушавшись сплетен, не мог успокаивать себя тем, что не имею отношения к этому городу. Все догадывались, почему год назад убили президента, так же как и могли себе представить уровень амбиций новой правящей верхушки. Однако для нас в конечном итоге самым важным становилось то, успешны ли проекты, соответствующие направлению, которое задает правительство. Даже теряя немного в прибыли, мы росли, ориентируясь на пожелания правящей силы. Оглядываясь назад, мы чувствовали угрызения совести, но всегда знали, что это быстро пройдет. Да и сейчас очень хорошо это знаем. Приехав впоследствии в Америку и увидев снимки и документальные видео о происходящем в Корее в то время, я осознал, в какой апатии находился тогда, и это было для меня серьезным ударом.

После демобилизации я вернулся в дом генерала. Работал там до тех пор, пока не нашел постоянное место по профессии. Теперь мне поручили заниматься английским с младшей дочкой генерала, которая оканчивала начальные классы. Моя комната на втором этаже ждала меня в неприкосновенности. Генерал и его супруга вели себя так, будто я был их старшим ребенком. Ведь их родной сын, который рос один и всегда тосковал, что у него нет брата, ходил по пятам и смотрел мне в рот. А я был щедр на советы, даром что со своей жизнью разобраться толком не мог.

Когда я начал работать в строительной компании и собрался на учебу за границу, супруга генерала начала намекать мне, мол, есть у соседской семьи несколько дочерей, а младшая-то и красавица, и умница, скоро окончит школу и тоже собирается учиться за рубежом. В конце концов при содействии хозяйки мы с девушкой встретились, и даже пошли разговоры о грядущей свадьбе. Я с самого начала честно признался, в какой семье рожден. Но отец девушки, дипломат, то и дело работавший в других странах, возможно, в силу профессии был великодушен, услышав о нашей бедности. «Не страшно, была бы голова на плечах», — был его ответ.

После встречи у рынка мы не виделись с Суной очень и очень долго. Я работал и не часто бывал дома. О том, как дела в лавке лапшичника, у матери не спрашивал. Не то что специально сдерживался, просто считал, что Суна уже не имеет никакого отношения к моей жизни. Подумаешь, переспали разок.

Но вот однажды Суна позвонила мне на работу. Сердце мое не забилось, как бывало раньше, и от нетерпеливого возбуждения не свело живот. Вместо этого меня захлестнуло чувство вины. Как она жила все это время? Я понял, что ни разу не вспомнил о ней.

Мы договорились встретиться в кафе в центре города, и, войдя внутрь, я долго озирался — на ней был какой-то мужской пиджак, похожий на робу, и я с трудом узнал ее. Конечно, я заплатил за ужин, ведь мы знали друг друга с детства, в одном районе росли. Она была мрачна. Оказалось, пока я был в армии, умер ее отец. Лапшичную вообще закрыли — а я и не знал. Она понимала, что я о ней и думать забыл. Я спросил, где она теперь живет. Оказалось, переехала, но недалеко, в район по соседству, так что можно считать, осталась жить на том же месте. Спросил про работу — сказала, недавно уволилась. Поужинав, мы не стали расходиться сразу, а зашли в бар с разливным пивом — такие появились в то время на каждом углу. Напиться не напились, но выпили прилично.

— Откуда ты узнала, где я работаю?

Приняв серьезный вид, она ответила:

— А что, думал, сбежишь от меня? Да я могу о тебе узнать все что угодно когда угодно!

И прыснула со смеху, как раньше. Насмеявшись, она спросила:

— Ты, говорят, за границу собрался?

Вот я дурак! Матушки-то наши на рынке как встретятся, так давай лясы точить. А я, как сдал экзамены для стажировки — сразу к родителям, поделиться радостью. И к Чемену в пивную заходил. Решив все проблемы с обувными мастерскими, он открыл еще и приличную пивную. Это было модное тогда заведение, где рядом с гостями усаживались девушки, можно было пить и петь в караоке. Столы были разделены ширмами, и в зале играли музыканты. Оборотистый Чемён знал толк в таких заведениях, так что в клиентах недостатка не было. Я рассказал Чемёну, что у меня появилась невеста.

Мы много выпили с Суной в тот вечер. Уже близился комендантский час, и пора было расходиться. Тут она призналась:

— Вообще-то у меня к тебе есть просьба.

Я чувствовал, что все это время она выпивала со мной, но думала о чем-то своем.

— У тебя вроде был какой-то человек — большая шишка в армии?

— Что случилось?

— Знакомого одного арестовали.

— Я его знаю?

Она кивнула. В тот момент я все понял.

— Ты говоришь про… Чемёна?

Она опять кивнула. У меня и до этого мелькала мысль, что где-то я уже видел этот мужской джемпер.

— Вы… вместе живете?

— Нет. Просто он помогает нам с мамой.

Несколько дней назад за Чемёном приехали следователь и начальник местного отдела полиции, в юрисдикции которого состояли питейные заведения, и с тех пор от него ни слуху ни духу. Мёсун попыталась хоть что-нибудь выяснить в участке, но никто ей ничего не объяснил, и по слухам, возможно, Чемёна отправили в воинскую часть. После выхода указа о чрезвычайных мерах по борьбе с общественным злом по стране прокатилась волна арестов, и впоследствии стало известно, что многих заключенных принудительно отправляли в так называемые «отряды перевоспитания»[6].

Я проводил Суну до дороги и поймал ей такси. Прежде чем сесть в салон, она порывисто обняла меня и прошептала:

— Прощай. Поздравляю с помолвкой.

Машина уже уехала, а я все стоял и смотрел вслед.

Я был не в восторге от ее просьбы, но оставаться в стороне в случае с Чемёном не мог. После нескольких дней колебаний я осторожно заговорил с генералом о случившемся. Выслушав меня, он спросил, что нас с Чемёном связывает. Я ответил, что он мой дальний родственник, никакой не бандит, а просто владелец развлекательного заведения. Он прямо из гостиной набрал чей-то номер. Прочитал кому-то имя и адрес, которые я написал на бумажке, и велел разобраться.

После того случая я обручился с девушкой, которую мне сосватала жена генерала, и мы вместе уехали учиться в США. Когда я защищал диссертацию, умер отец моей невесты, дипломат на пенсии. Вскоре после этого вся их семья эмигрировала в США, и мы сыграли свадьбу в Нью-Йорке. Мои родители приехать не могли, и на скромном бракосочетании присутствовали только родственники жены и некоторые знакомые, которые появились у нас в США.

Зимой, перед тем как все это случилось, я не видела Ким Мину около месяца. Его мама как-то прислала мне смс с приглашением прийти к ней в гости, но у меня совсем не было времени. Да и вообще было не до этого, потому что спектакль по моей пьесе вышел, но кассовые сборы были весьма скромными, и это меня сильно подкосило. Завтруппой тут же возобновил репетиции иностранной пьесы, отодвинув мой спектакль на задний план. Эта зима была долгой, безнадежной и унылой, никакой радости. От Мину известий не было, да я и не думала о нем, поглощенная собственной жизнью. Вообще, конечно, того огонька, что бывает между мужчиной и женщиной, между нами не было. Встречи с ним дарили мне спокойствие и поддержку, не более.

Шел снег, потом закончился, и небо ослепило синевой — в то морозное утро мне позвонили. Звук на моем мобильном был отключен, и телефон вибрировал и жужжал. На экране высветился незнакомый номер. Я не подошла, и тут же вслед за звонком пришла смс. Просили перезвонить из какого-то полицейского участка. Никаких преступлений я не совершала, так что вероятнее всего звонили по каким-то административным делам. Я знала, что в таких случаях надо сделать, что просят, и тогда все пройдет гладко, поэтому сразу же перезвонила. «Это Чон Ухи?» — «Да, что случилось?» — «Все объясню при встрече». — «Что-то срочное?» Мой собеседник явно не хотел чего-то говорить. Я слышала его дыхание. «Если вы сейчас дома, я зайду к вам». На этот раз я не спешила с ответом. Он уверил меня, что это не займет дольше пяти минут, и, если я пришлю ему адрес, он тут же выезжает ко мне. Я согласилась и выслала ему сообщение с адресом. Наверное, он был где-то поблизости, потому что не прошло и получаса, как в дверь позвонили. Я не хотела пускать его в квартиру и заранее набросила пальто. За дверью стоял полицейский в форме. Не успела я выйти к нему, он, стоя в коридоре, задал мне вопрос:

— Вы знакомы с Ким Мину?

— Да.

— Он покончил с собой. Вам нужно поехать со мной в участок.

Я стояла, оглушенная, будто получив оплеуху.

— Что? Что вы сейчас сказали?

— Ким Мину скончался.

В участке меня усадили рядом с сотрудником, который вносил в компьютер все мои показания. Состояли в дружеских отношениях. Не состояли в любовной связи. Вместе работали, относились друг к другу как брат с сестрой. Не виделись около месяца. Я спросила, связались ли они с его матерью, на что полицейский ответил:

— Знаете, откуда у нас ваш номер? Это один из двух номеров, которые были указаны в его предсмертной записке. Второй принадлежит матери погибшего, госпоже Чха Суне. Вы обычно ничего странного за ним не замечали?

Я сказала, что он был энергичным и трудолюбивым, бегал по трем подработкам, обладал сильной волей и никогда не унывал. В свою очередь я тоже задала вопрос. О предполагаемом времени его смерти. Оказалось, он умер дней пять назад, но полиции стало все известно лишь сегодня утром. Его нашли на берегу реки неподалеку от города Чхунджу провинции Чхунчон-Пукто. Его старенький джип стоял у воды, рядом с другим автомобилем. На ответвлявшейся от шоссе грунтовой дороге редко можно было кого-то встретить, тем более зимой. Жители соседней деревни не обратили на джип внимания, подумав, что это приехал очередной любитель рыбалки. Однако они заметили, что на следующий день, и два, и три, и четыре дня спустя обе машины стояли на том же месте. Это показалось им странным, и они сообщили в полицию о двух неизвестных брошенных машинах. Полиция прислала буксировщика, и водитель обнаружил в салонах мертвые тела. В джипе два тела на передних сиденьях, два сзади — всего четыре. В автомобиле, припаркованном рядом, — еще два трупа. Все места, откуда внутрь мог проникнуть воздух: зазоры вокруг окон, отверстия под водительскими сиденьями, — были заклеены синим скотчем. В джипе валялись бутылки из-под соджу, пластиковые стаканы и покрытая пеплом переносная газовая плитка. За рулем джипа был Ким Мину, рядом с ним мужчина примерно того же возраста, житель города Ансан, сзади — брат и сестра из города Чхунчхон. В соседнем автомобиле находились тела мужчины и женщины, зарегистрированные в разных городах — Ичхоне и Чхунджу. Однако принимая во внимание их возраст, стиль одежды, а также совместные фото и видео на найденных в их личных вещах телефонах, полиция предполагает, что они сожительствовали. Скорее всего, они нашли друг друга на появляющихся в последнее время сайтах коллективных самоубийств или через социальные сети. Неизвестно, кто был инициатором, ясно было только, что Ким Мину и молодой человек из Ичхона привезли всех на место. По поводу их отношений и причин самоубийства догадок не было ни у полиции, ни тем более у меня. Расшифровка телефонных разговоров показала, что они созванивались и даже встречались несколько месяцев назад. Также была найдена фотография из пивной, на которой присутствовали некоторые из них.

Каким могло быть застолье, участники которого договаривались покончить с собой? Что он написал в записке? И главное: почему он это сделал… Я задавала вопросы в никуда, бормоча себе под нос. Почему? Как? Я сама потеряла счет тому, сколько раз, лежа в своей комнате, представляла себе, что умираю. Что заснула и не проснулась. Но это были просто мысли. Потом я открывала глаза, проходил день, другой — жизнь неудержимо двигалась дальше.

После вскрытия тело отдают родственникам. Как правило, в случае с самоубийцами похоронный обряд сокращают и близкие умершего приезжают прямо в крематорий. Тело уже начинает разлагаться, поэтому церемонию проводят быстро, без прощания, так же как если человек умирает на чужбине.

Я нашла номер телефона мамы Ким Мину.

— Здравствуйте, это Ухи.

Ее голос прозвучал неожиданно спокойно.

— Вот же мерзавец… — начала она и, помолчав, добавила: — Можешь приехать ко мне?

По адресу, который она мне дала, на безлюдном склоне холма находился городской крематорий. С одной стороны располагалось кладбище и колумбарий, с другой — похожее на больницу здание, облицованное мраморной плиткой. Зайдя в зал ожидания, я тотчас заметила маму Мину. В полиции я узнала, что ее полное имя — Чха Суна, и тут, в списке родственников умершего, оно значилось. Получив талончик с номером своей очереди, мать ожидала кремации сына. Там было около десяти печей, над каждой горело электронное табло с номером и именем того, кого в данный момент кремировали. Я молча села рядом, взяв ее за руку. Когда подошла наша очередь, на экране загорелось уведомление о том, что гроб Мину отправляют на кремацию. Сотрудник крематория, проверив наши документы, пригласил нас подойти поближе. Через огнеупорное оконное стекло было видно пламя. Мама Мину не плакала, а просто смотрела на огонь.

Несколько минут спустя нас отвели туда, где выдают урны с прахом. Работник просеял прах Мину через какое-то приспособление типа сетки, и измельчил сохранившиеся кости. Нам выдали похожую на крошечный цветочный горшок склянку с останками Мину, и мы пошли в сторону кладбища. На склоне горы местами белел снег, под ногами хлюпала подмерзшая глина. Такого рода дела длятся не дольше часа. Мама Мину обмотала вязаным шарфом голову и прикрыла лицо. Она попросила меня отвезти ее домой.

И в такси, и в поезде мы ехали молча, погрузившись каждая в свои мысли. По дороге домой мама Мину зашла на местный рынок купить фруктов, мяса, кровяной колбасы, омука и две бутылки соджу. Мы зашли в квартиру: там ничего не изменилось, но стало как-то пусто. На слишком потрепанном для поминок столе мы разложили купленную по дороге еду, а соджу перелили в чайник.

— Поминальную службу организовать не получится, так давайте просто помянем его, помолимся, чтобы он возродился в раю.

Женщина ничего не ответила, только улыбнулась.

— У меня и фотографии его для поминок нет. Давай представим, что он стоит у окна.

Она разлила по рюмкам соджу из чайника и, повернувшись к окну, сказала в пустоту:

— Выпьем, сынок, я твоей любимой колбасы купила.

Она опустила голову и закрыла глаза. Я вслед за ней начала молиться. Подняв голову первой, я увидела, как слезы скатываются по ее щекам на стол. Я сидела, затаив дыхание, и смотрела на нее. Просто смотрела, как капли падают на стол все чаще. Наконец она взяла салфетку, вытерла лицо и высморкалась. Тяжело вздохнув, она подняла голову.

— Ну что ж, давай теперь реально выпьем, — пытаясь встряхнуться, сказала она, передразнивая меня.

«Это реально грустно, это реально слишком, я реально голодная, реально бесит, давай реально выпьем» — была у меня такая привычка, повторять это словцо, «реально». Когда я впервые тут появилась, это очень забавляло ее, и она все время повторяла за мной. Я взяла чайник, налила соджу сначала в ее рюмку, потом в свою. Мы обе глубоко вздохнули и одна за другой выпили. Она взяла рюкзак, найденный в машине около тела Мину, вытащила телефон, одежду, еще какие-то мелочи и, наконец, его предсмертную записку, которую она протянула мне. Это был маленький лист бумаги, вырванный из блокнота. На одной стороне было письмо, на другой были записаны телефон Чха Суны, ее адрес и номер моего мобильного. Я растерянно смотрела на листок, не зная, что и думать.

Мама, прости, что не смог заботиться о тебе до старости. Я беру с собой ноутбук, остальные мои вещи оставляю у себя в комнате. Забери их, пожалуйста, сама. Я кручусь по работе, не успеваю.

Все деньги, которые я смог накопить, я перевел тебе на книжку. Потрать их на врачей. Обязательно! И пусть Ухи тоже пойдет с тобой. У нее, кажется, проблемы со здоровьем. Этот подвал… уезжать ей оттуда надо. Передай, что я прошу прощения, что не смог ей помочь.

Мама, я люблю тебя.

Только теперь я заплакала. Ах ты негодяй, сам на пороге смерти, а о других переживает. В крематории я будто не осознавала, что Мину умер, не проронила ни слезинки, даже неловко как-то, но тут заревела в три ручья. Это письмо, написанное в машине в спешке, напомнило мне его: как он говорил — медленно, запинаясь, всегда стараясь оставаться подчеркнуто деловым. Я выпила соджу. Мама Мину вдруг спросила:

— Ты любила его?

Я ничего не ответила. Она посмотрела на меня и грустно произнесла:

— Нет, ты его не любила.

По подозрению в незаконном присвоении имущества арестовали Лима, директора «Тэдон констракшн». Несколько дней назад мне сообщил об этом Чхве Сынгвон, но подробности я узнал только из выпусков новостей. Лим распродал по частям цифровой центр «Ханган» и взял кредит на огромную сумму, заложив фирму, которую он приобрел в рамках своего нового проекта, — все это сильно ударило по делам «Тэдон констракшн». Продавая жилые дома и цифровой центр, он создавал мнимую конкуренцию, сам участвовал в торгах, используя средства компании. Все это делалось для того, чтобы собрать деньги на открытие «Мира Азии» и расширить бизнес до небывалых масштабов. Я догадывался, о чем Лим просил теперь Бога на ранней литургии. Не потому ли, что сам хотел присоединиться к этой молитве?

В офисе ко мне подошел архитектор Сон и прошептал:

— К тебе пришли…

— Кто? Что им нужно?

Сон молча открыл дверь в приемную у моего кабинета. Там пили кофе двое молодых парней. Увидев меня, они нерешительно поднялись со своих мест.

— Простите, что без предупреждения.

Один из них, в костюме, протянул мне визитку — оказалось, что это следователи. Сон собрался было выйти, но я задержал его:

— Ты тоже останься.

Эти двое пристально разглядывали меня. Потом один начал спрашивать, я ли проектировал цифровой центр «Ханган» для «Тэдон констракшн», и правда ли, что наша строительная компания разрабатывала план «Мира Азии». Я, стараясь не выдавать охватившего меня раздражения, холодно отвечал:

— Мы делали чертежи, выполняя заказ. Вы хотите увидеть какие-то из них, поэтому пришли?

Второй парень, одетый попроще, в джемпер, вступил в разговор вслед за коллегой:

— Следствие показало, что «Мир Азии» — чистой воды мошенничество.

Я решил не отвечать ему.

— Это официальный допрос?

— Нет! Нет, что вы, — замахал руками парень в костюме и добавил: — Идут всякие разговоры, и нам нужна ваша помощь, поэтому мы и пришли. Если у вас разрабатывался дизайн-проект «Мира Азии», значит, должны сохраниться какие-то материалы.

— У нас что-нибудь осталось? — обратился я к Сону.

— План и фотографии мы уже давно выгрузили в общий доступ в Интернет.

Выйдя из приемной, я, оставив дверь приоткрытой, бросил напоследок:

— А теперь прошу простить, срочные дела.

Немного погодя, проводив следователей, вернулся Сон. Чтобы задобрить, я сунул ему конверт. Видавший виды Сон, перед тем как уйти, лишь немного поворчал. У меня горели щеки. Я не находил себе места. Открыв на компьютере гугл-карты, я крутил их и так, и сяк, разглядывая рельеф побережья и предгорий. Меня успокаивала мысль, что я подыскиваю себе место, где можно провести последние годы жизни и быть похороненным. У меня не осталось никого и ничего: ни времени, ни дел. В почте было пять непрочитанных писем. Одно из них было озаглавлено «Лисий хвост». «Неужели?» — подумал я и открыл его. Конечно, это прислала Чха Суна. Как и в прошлый раз, там было небольшое приветственное письмо и прикрепленный файл. Она больше не писала мне «вы», а обращалась по-свойски, и тон письма почему-то стал дружелюбнее и нежнее.

Мину,

когда я услышала про твою лекцию, была весна, и не успела я оглянуться, как листва на деревьях пожухла, а прохожие стали застегивать воротники, укрываясь от холодного утреннего ветра. Мне подумалось, что если уподобить нашу жизнь временам года, то в нашем возрасте мы как раз переживаем такую же осень. Чем дальше, тем больше наша молодость похожа на потерявшие краски воспоминания, которые хранятся на выцветших фотографиях в альбоме. Хотя наши встречи с тобой я помню хорошо и, кажется, со временем все отчетливей.

Обременять тебя я не хочу. Просто в наши годы люди начинают все чаще возвращаться мыслями в прошлое. Когда мой сын умер, я думала, что осталась одна на всем белом свете. В голову приходило ужасное. Но вдруг появился ты. Еще раз повторю: я не хочу, чтобы это было для тебя обузой. Это только мои мысли и ничего больше. Просто чувство такое, будто нашла родного брата, с которым рассталась в юности, но я ни в коем случае ничего не хочу и не жду от тебя.

Если мы сможем хоть иногда переписываться, вспоминая ушедшие дни, то мне этого хватит с лихвой. Но если ты не хочешь, то этот имейл последний, я не буду больше писать тебе. Только расскажу, как мне жилось с тех пор, как ты уехал, — для меня это будет как глоток свежего воздуха. Словно иначе никогда не смогу покинуть наш район на склоне горы. Точнее, не так: ты тот, с кем мне хочется его покинуть. Хотя… Я скучаю по нему.

Я открыл прикрепленный файл. Суна писала, что скучает по нашему району, — да нет, она будто бы до сих пор живет там. Я окунулся в ее рассказ и словно побывал дома по ее милости. Она писала о том, как к ней стал приставать Пень, а я подолгу не приезжал, и почему-то мне казалось, что она хочет упрекнуть меня в том, что я не смог быть рядом с ней. Она писала, что целыми днями просиживала с книгой на чердаке. А утешал ее и помогал ей — Чемён. Как только выходил хороший фильм, отправлял к ней паренька, который расклеивал афиши, с билетами на сеанс. Если нужна была помощь в лапшичной, Чемён был тут как тут.

Я знала, что он больше не вернется. Когда я думала о том, какое жалкое зрелище представляю собой рядом с Мину, мне не хотелось больше встречаться с ним. Узнав, что он очередной раз приехал домой, я сидела дома как сыч, лишь бы ненароком с ним не столкнуться. Он, к счастью, тоже меня не искал.

Больше года я по большей части сидела на чердаке, а тем временем под разными предлогами к нам заходил Чемён. До меня доходили слухи, что он проучил Пня и тот больше не появляется в нашем районе. По отношению к моим родителям Чемён был необыкновенно ласков, будто бы он им сын. Разве по дороге мне было с таким парнем, как Пак Мину? Я видела, что никто не понимает и не бережет меня так, как Чемён.

Я узнала, что Мину уходит в армию. Мне казалось, что для того, чтобы освободиться от Мину, нужно принять Чемёна. Как-то мы договорились с Чемёном съездить к нему на родину навестить могилу его отца. По мере того как этот день приближался, я все яснее ощущала, что состарюсь и умру тут, с Чемёном, и эта мысль внушала мне такое отчаяние, что хотелось бежать прочь. Не знаю, зачем я поехала тогда к Мину. Когда я позвонила ему, то в его голосе услышала больше разочарования, чем радости. Уже тогда я начала жалеть о том, что делаю, но остановиться не могла. Мне нужно было во что бы то ни стало хоть один раз еще встретиться с ним. С Мину я была сама не своя. Попросила купить мне выпить. Нужно было остановиться тогда. Но мне казалось, я уже настолько все испортила, что хуже некуда. Эта встреча была для меня обрядом прощания. На следующий день, расставшись с ним, я забыла сесть на автобус и просто шла пешком, проходя остановку за остановкой. Прохожие косились на плачущую девушку, бредущую по улице, и, пряча глаза, спешили мимо.

— Будь счастлив, Мину, все кончено, — шептала я.

Так я попрощалась с ним.

После смерти моего отца лапшичная закрылась. Мама не могла одна делать все: и замешивать тесто, и управляться с машиной для измельчения лапши.

Мы не были женаты с Чемёном, но между тем он был мне уже как муж. С его помощью мы купили дом через дорогу, ближе к въезду в наш район, и открыли небольшой галантерейный магазин. Я уволилась с работы и стала помогать маме в магазине. Раз в несколько дней Чемён оставался у меня на ночь. От него я узнала, что Мину обручился и уезжает с невестой за границу учиться. В скором времени Чемёна арестовали. Ходили разговоры, что полиции нужно было определенное количество человек и они хватали всех подряд без разбора. Сказать, что мне не хотелось встречаться с Мину, — ничего не сказать, но идти за помощью было больше некуда. Чемён вернулся через месяц, тощий, как сушеный минтай. Больше года понадобилось, чтобы он восстановился и стал выглядеть, как раньше. Ему нужна была помощь, и я стала жить с ним, у нас родилась дочь. Но от прежнего — энергичного, неунывающего Чемёна не осталось и следа. Его держали в «образовательном центре» и там покалечили не только физически, но и морально. Открывать пивную снова он не хотел и как только смог самостоятельно передвигаться, стал уходить из дома и встречаться со старыми друзьями. Потом я узнала, что он связался с азартными играми. Он открыл подпольный игральный клуб, «Хаус», и нанял разных шулеров, которые обманывали богатеев. Он купил подержанную иномарку, дарил мне драгоценности и врал, что занимается оптовыми продажами алкоголя. Через несколько лет кого-то убили в драке, когда две группировки выясняли отношения, и Чемёну присудили пятнадцать лет за организацию преступного сообщества.

Вскоре после того, как его посадили, наша дочь умерла от кори. Я сначала ничего не говорила Чемёну, но от кого-то он узнал правду. Однажды я пришла к нему в тюрьму, но он отказался выходить и передал мне записку через надзирателя. Там было написано, что теперь, когда нашей дочери не стало, я могу устроить свою жизнь, как хочу. Потом он подал прошение о переводе в другую колонию, и его увезли. Я пыталась увидеться с ним снова, но все было кончено. Так больше и не встретился со мной ни разу.

Я вернулась к матери, которая в одиночку управлялась с магазином, и через три-четыре месяца к нам повадился ходить один мужчина. Он продавал книги в рассрочку. Младше меня на три года, аккуратный и застенчивый. Продавать книги — не шибко доходный бизнес, — окончив школу, он пытался заниматься разными делами, но работник из него, по его словам, был никудышный. Я обожаю читать, и мое внимание привлекло собрание шедевров мировой литературы в тридцати томах. Тогда я и мечтать не могла о той сумме денег, которую нужно было отдать за него, но продавец разделил платеж на десять месяцев, и даже его неуклюжие уговоры не понадобились. Легко заключив такую сделку, он воодушевился и со следующего месяца стал приходить к нам регулярно за выплатами. Если бы он был просто торговцем, я не уехала бы с ним. Но он любил читать сам и приносил интересные книги мне. Как когда-то с Мину, прочитав какой-нибудь роман, мы обсуждали его, спорили, и так между нами зародилась симпатия. Конечно, с его характером заработать на книгах было сложно. Мы переехали на его родину, в Инчхон, приобрели маленький грузовичок и торговали яйцами, овощами и фруктами. Так я начала новую жизнь.

Потом она родила сына. Писала, что жили скромно, но были счастливы. Так прошло около десяти лет. Муж ее, хоть и не был находчив, работал добросовестно, и они смогли переехать из съемной комнаты в квартиру на более выгодных условиях, а потом даже сделать какие-то накопления. Но в тот год, когда их сыну исполнялось десять лет, жизнь снова дала крен: муж попал в аварию и сильно пострадал. Никакой компенсации ему не заплатили, он слег и вскоре умер, оставив Суну по уши в долгах. Она бралась за любую работу: убиралась, стирала, готовила у чужих людей. Все — лишь бы заплатить за квартиру. Сын рос один. Правда, к счастью, он унаследовал характер отца и был добрым и послушным ребенком. В учебе он не блистал талантами, окончил профессиональное училище, был временным работником, но смог устроиться в крупную фирму. Пока его не уволили, парень помогал менеджеру, ответственному за наем рабочих для областей, подлежащих реновации. Суна писала, каким искренним и старательным был ее мальчик. Дочитав до этого места, я остановился. Привычная картина словно ожила у меня перед глазами. Взволнованно забилось сердце. Мной овладело странное чувство, будто все это время что-то незримо связывало нас. После увольнения он подрабатывал где только мог, а прошлой осенью покончил с собой. На то, чтобы прочитать ее письмо, у меня ушел едва ли час. В прошлом остались долгие годы испытаний, выпавших на долю Суны, и всего лишь час моей жизни.

Она написала, что ехала на автобусе и напротив мэрии случайно заметила плакат с моим именем. Текст, который она прикрепила к электронному письму, заканчивался так:

Сердце екнуло, когда я увидела твое постаревшее лицо на фотографии. Хоть я не оправилась от смерти сына, впервые за долгие годы поехала туда, где раньше был наш рынок. Сейчас от того района, в котором мы жили, не осталось и следа. Нет ни закусочной твоего отца, ни нашей лапшичной, ни колонок с водой, ни обувной мастерской Чемёна, ни кинотеатра, ни пешеходного моста через шоссе — ничего. Мне даже подумалось, что ничего этого никогда и не было. Когда прошли эти сорок лет? Пролетели так быстро… Люди, родившиеся после нас, как волна, хлынули на эти улицы.

Да, кстати. Я назвала сына твоим именем. Его звали Ким Мину. Он должен был жить просто, но счастливо, как мы. Но в чем-то мы ошиблись. Почему наши дети так поступают?

Так заканчивалось ее письмо. Безо всякой причины меня продолжало терзать чувство, будто Суна упрекает меня. Пара писем — это слишком мало, чтобы описать человеческую жизнь. Кроме того, в ее рассказ была вплетена и моя судьба — мне вспоминались люди и события, которые остались далеко в прошлом. В смятении я встал и начал ходить туда-сюда, ненадолго остановился у окна. Мне казалось, что мое тело исчезает. Начиная с нижней части — сначала ноги, потом руки словно растворились в воздухе, осталось одно туловище. Я видел свое отражение в стекле на фоне пейзажа, раскинувшегося за окном, будто через объектив пленочного фотоаппарата. «Кто ты?» — будто прозвучал вопрос с той стороны.

— Вы на звонок не ответите? — спросила моя сотрудница, приоткрыв дверь.

Только тут я понял, что у меня на столе трезвонит телефон. Я взял его в руки и обратился к ней:

— У тебя сигарет нету?

Она принесла мне сигареты и спички, и я прежде всего сделал несколько глубоких затяжек. Наверное, из-за того, что я давно не курил, у меня закружилась голова, и я плюхнулся на стул. Звонил профессор Ли Ёнбин. Я вдруг стал спрашивать у него, где он и что делает. Он сказал, что скоро свадьба у его младшего и он собирается прислать мне приглашение. Я предложил ему выпить вечером, и он ошеломленно спросил, не случилось ли у меня чего. Сказал, что сегодня занят, предложил встретиться завтра, я согласился, мы договорились еще созвониться и попрощались. Я медленно выкурил сигарету всю целиком до фильтра. Безвольно поддавшись апатии, я долго сидел, растерянно глядя в одну точку.

Потом я перевел взгляд на экран компьютера, помедлив немного, набрал в строке поиска «реконструкция городов». Информации было море, перед глазами замелькали фотографии и тексты. Я вернулся из Америки с женой и дочерью спустя десять лет, мне было уже около сорока. В США я набрался опыта, поучаствовав в нескольких международных проектах. Я вернулся в компанию «Хёнсан констракшн» на руководящую должность, как раз когда строительные проекты шли полным ходом и фирма разрасталась. На одной из фотографий я увидел то самое место, где мы с Юн Пёнгу в середине девяностых выполняли план по благоустройству жилой среды. Как раз тогда обрушился торговый комплекс «Сампхун»[7]. Здания, построенные в период модернизации, были проверены на безопасность, и оказалось, что около восьмидесяти процентов построек были в неудовлетворительном состоянии, а остальные двадцать все равно нуждались в ремонте и переоборудовании. Но упрощенные схемы и взяточничество, которые сопровождали строительство на всех этапах от проектирования до завершения работ, никуда не делись. Напротив, теперь наш рынок разросся еще больше. В тот период я открыл свою фирму, а Горелый батат Пёнгу пошел в правительство. На фотографиях было прошлое и настоящее реконструкции, в которой я участвовал буквально десять лет назад.

Я смотрел на покрывавшие склоны гор шиферные крыши, на улыбающиеся лица детей, столпившихся у ларька где-то в паутине узеньких переулков. Лишившись родных мест, где и как живут они теперь? Трущобы, облепившие горы, как моллюски облепляют камни, исчезли, и на их месте взметнулись в небеса цементные стены многоэтажек. На краю поля среди развалин стоит заржавевший остов брошенной машины. В покинутых людьми переулках хозяйничает, захватывая пространство, сорная трава. Между зданиями, разрушенными словно бомбежкой, бродит тощая собака, потерявшая хозяев. Демонстранты, в основном женщины, выкрикивают что-то против выселения, некоторые держат плакаты с наспех нарисованными лозунгами. Все это мы издалека видели с Пёнгу, когда приезжали проверять обстановку на местах. Велев рабочим разогнать протестующих и отправив туда бульдозеры и экскаваторы, мы поспешно садились в машину и уезжали.

А вот на последний фотографии район, где я раньше жил. Я хорошо знал фирму, которая занималась там сносом. Мои родители уехали оттуда задолго до реконструкции, поэтому мне даже в голову не приходило поинтересоваться, что там происходит. Если бы Чха Суна не вышла со мной на связь, и я сейчас не вспоминал бы родные места. Вот главная улица, ведущая к такому привычному рынку, знакомые здания и вывески. Вот Мёсун и Суна играют в камешки, усевшись напротив ларька. А здесь я играю в петушиные бои с Чемёном и Чегыном. Нет, я не узнавал детей на фотографиях, но ведь они жили и росли в то же время, в том же месте, что и мы; мечтали так же, как и мы.

У меня были и другие воспоминания — не о семьях, что жили здесь. Я помнил процесс, который отбрасывал в сторону, сметал с пути, уничтожал память о людях. Я хорошо знал всю пищевую цепочку, которая начиналась с ассоциаций консалтинговых компаний, вела дальше в строительные компании и фирмы, оказывающие услуги по сносу, потом к подрядчикам, в местные администрации и так до самых верхов в правительстве. Мы с Пёнгу узнавали обо всем во время бесконечных совещаний, застолий и партий в гольф; из чеков на дорогие подарки и купоны, из подробных отчетов о потраченных наличных. Я несколько раз помогал Пёнгу замять разные некрасивые истории, которые угрожали его переизбранию в парламент. Да нет, мы, конечно, нуждались друг в друге оба. Теперь же Пёнгу — Горелый батат — лежал как растение, покидая этот мир, окруженный отжившими воспоминаниями, в том самом Ёнсане, из которого в свое время уехал. А я до сих пор не думал ни о чем другом, кроме того, насколько удачно в свое время сбежал от никчемной неказистой жизни бедного района на горном склоне. Как и все свидетели той эпохи, которые не сошли с дистанции в гонке за лучшую жизнь.

Я открыл вкладку с электронной почтой. Снова перечитал последние строчки письма Суны: «Но в чем-то мы ошиблись. Почему наши дети так поступают?»

Нажав на кнопку «ответить», я начал писать ответ:

— Спасибо, что не забыли старого друга. Наверное, уже поздно предлагать, но, если Вы не против, я хотел бы с Вами встретиться. Когда и где Вам удобно. Буду ждать Вашего ответа.

Я ставлю чайник и достаю свой завтрак: рисовый треугольник, завернутый в водоросли, — один их тех, что захватила сегодня в магазине. Другие два съем потом, когда посплю. Включаю ноутбук, вижу выстроенные в ряд папки на главном экране. Файл со скачанными фильмами, с разговорным английским, файл с моими наработками для сценария, файл с фотографиями и другие. Чаще всего в последнее время я открываю два из них: «Лисий хвост» и «Черная футболка». Как обычно, в первую очередь подключаюсь к Интернету и скольжу взглядом по заголовкам статей. Мое внимание привлекает одна, в которой говорится об аресте директора «Тэдон констракшн», господина Лима, по подозрению в мошенничестве в особо крупных размерах. Пробегаю глазами статью и проверяю почту. Там письмо, от подруги, следующее — от завтруппой, он предлагает поставить вместе еще один спектакль, и еще одно: от господина Пак Мину. Увидев, что он предлагает встретиться, я понимаю, что игру пора заканчивать.

Некоторое время после смерти Мину я каждые выходные проводила в Пучхоне с его матерью. Кажется, мы стали опорой друг для друга. Чем дальше, тем больше меня будоражил его уход. Меня мучила совесть, как будто я, моя холодность толкнули его на самоубийство. Но живые должны жить. Мы с Чха Суной вместе ели, пили и даже смеялись. Она была клевая, как сказали бы мои ровесники. Она годилась мне в матери, но мы стали близки, как подруги. Мне было легко с ней — то ли невинной, как героиня романа, то ли бесхитростной, как ребенок.

Наступила весна, расцвели цветы — как-то вечером мы пили с ней пиво, и она вдруг рассказала о том, как ее изнасиловали, когда она была подростком. Она хорошо помнила все обстоятельства того времени. Я заметила, что у нее есть тетрадь с какими-то записями. Она попросила меня научить ее пользоваться компьютером и стала переносить свои записи в ноутбук, оставленный сыном. Окончив школу для девочек, она устроилась работать в бухгалтерию и училась печатать на машинке. Этот навык, к ее радости, пригодился ей и теперь. Я как-то спросила ее, что она пишет. Она ответила:

— Да вот, записываю разное. Давно хотела. Пишу и вижу, что прожила хорошую жизнь, успокаивает.

Я сразу поняла, что она имеет в виду. Если в трудное время вести дневник или писать кому-то письма, то потом, даже если совсем плохо, внутри будет уверенность, что выкарабкаешься. Встретившись со мной однажды, она взволнованно сказала, что один человек, которого она хорошо знает с самого детства, читает лекцию в мэрии. Она рассказала мне о своей жизни в районе на склоне горы и обо всем, что было связано с тем местом. Едва дослушав ее до конца, я нетерпеливо спросила:

— Так вы назвали сына Мину в честь того человека? Не он ли отец?..

Она улыбнулась:

— Тебе бы сценарии для мыльных опер писать.

— Я пойду на лекцию с вами. Тот человек — еще неизвестно, обрадуется ли он.

Она замотала головой:

— Ой, да я так растолстела. Он разочаруется, увидев меня, — она со вздохом оглядела себя. — Он уже давно уехал и теперь стал совсем сеульцем.

Я пошла на лекцию, ничего ей не сказав. Дождавшись окончания, передала ему записку с именем и номером телефона мамы Мину. Когда я сказала об этом ей, она впервые строго отчитала меня:

— Как тебе только такая ерунда в голову приходит?

Я решила отвлечь ее, пока она совсем не разозлилась, и предложила поспорить, позвонит он или нет.

— Да что ты удумала? Даже если он позвонит, я скажу, что номером ошибся.

— Все равно, если он позвонит, вы мне должны пятьдесят тысяч вон.

— Никаких пятидесяти тысяч!

— Серьезно? Если позвонит, дадите мне сто? Правда?

Я уже начала забывать о том случае, как вдруг она позвонила мне поздно вечером. У нее заплетался язык. Он позвонил, она не подошла, он прислал ей сообщение. Чха Суна не была алкоголичкой, но, с тех пор как осталась одна, похоже, стала частенько прикладываться к рюмке. Я сказала ей, что у нее давление, да и нехорошо это, пить в одиночку, на что она слабым голосом возразила, что алкоголь помогает убить время. День ли, ночь ли — благодаря выпивке пролетают быстро. Я снова начала ее увещевать, но она задумчиво проговорила:

— Какое благословение — попрощаться с жизнью ночью, во сне, вот бы хорошо.

Я решила заявиться к ней на выходных с шутливым требованием отдать мне сто тысяч вон. Но парень, который дежурил в магазине по выходным, внезапно уволился, и мне пришлось выйти за него. Кроме того, на следующей неделе мы играли спектакль, и я совсем забегалась с репетициями и всем прочим. Некогда было даже позвонить, и мы посылали друг другу смс. В один прекрасный день она наконец написала, что поговорила с этим строителем, я настаивала, чтобы она с ним встретилась, но она отказывалась наотрез. Накануне премьеры я возвращалась домой после дежурства в магазине, и мне пришло от нее сообщение:

Ты освободилась? Устала? Премьера завтра? Если я не смогу, приду послезавтра. Давно не виделись, скучаю.

Но она не пришла ни на этой неделе, ни на следующей.

Я несу домой вещи, которые она оставила мне. Не прошло и нескольких месяцев с кончины Мину, как Чха Суна, пошутив насчет того, как хорошо уйти из жизни во сне, умерла ночью, словно последовав за сыном. Она скончалась в своей постели от инсульта.

Я первой узнала о случившемся. Наш спектакль шел уже три недели и на следующей заканчивался, а она и не звонила, и не пришла ни разу, поэтому я решила позвонить ей сама. Но она не отвечала на смс, а когда я набрала ее номер, оказалось, что телефон у нее отключен. Мне показалось, что это странно, и, закончив очередное дежурство в магазине, я пошла прямиком к ней домой. Дверь в ее квартиру была вся сплошь заклеена запылившимися рекламными листовками соседних ресторанов. Я нажала на звонок, и в квартире раздалась птичья трель. Никто не открывал, я нажала на звонок еще несколько раз, но в ответ слышалось только пение птиц. Я знала код от двери. День рождения Мину.

Открыв дверь, я почувствовала пугающе отвратительный запах. Я включила свет, и первое, что бросилось в глаза — оставленные на столе в кухне-гостиной бутылки из-под соджу и пива. Толкнув дверь, ведущую в единственную спальню, я увидела одеяло на кровати и над верхним углом одеяла белое, будто обтянутое мокрой кожей лицо. Я резко остановилась, зажав руками рот, потом выбежала из квартиры и позвонила в жилищное управление. Вызвали полицейских, они за пару дней выяснили все детали, меня, как и в случае с Мину, попросили прийти в участок для короткого формального разговора — одним человеком на земле стало меньше, подумаешь, эка важность. Каждый день повсюду по разным причинам умирают люди, и каждый день рождаются. Умер, родился — дело житейское.

На вопрос, прихожусь ли я родственницей Чха Суне, я уверенно ответила, что была невестой ее сына, и мне отдали ее ноутбук, хранящиеся среди вещей в шкафу пять толстых тетрадей и фотоальбом. Альбом был мне совершенно ни к чему, в этих фотографиях теперь не разобраться. Я увезла его в Чхунджу, где умер Мину, и сожгла на том самом тихом берегу.

Как-то я заехала к ней домой забрать еще кое-какие вещи и, выходя из квартиры, заметила в коридоре цветочный горшок, в котором густо росли лисьи хвосты. За ними никто не ухаживал, и они пожелтели. Вряд ли Чха Суна специально посадила их тут, скорее всего, семена принесло ветром и они проросли, но судя по тому, какие получились густые всходы, она, скорее всего, поливала их.

Последнее время я не вылезаю из ее записей. Она написала много. Не знаю, когда она успела, но содержимое одной тетради уже было перенесено на ноутбук. Некоторые предложения, написанные от руки, были корявыми, но в электронном виде она многое исправила, и теперь, если чуть-чуть подкорректировать, из этого могла получиться неплохая книга. Однажды за чтением мне вдруг пришла странная мысль. Я почувствовала, что первым ее читателем должен стать тот мужчина.

Сократив огромный текст, я сделала своего рода выжимку и стала посылать ему отрывки. Я уже многое знаю о Пак Мину. По несколько раз в день встречаю в Интернете статьи или упоминания о нем. Отправляя ему письма, я становлюсь Чха Суной из района на склоне горы. Мне даже как-то приснилось, как, держа его за руку, я убегаю из этого подвала. Вернувшись с дежурства в магазине, я задремала за письмом. Тем временем пошел ливень и по лестнице в подвал полилась грязь. Комнату быстро затопило. Я барахталась в воде, и Ким Мину протянул мне руку, сказав, что нужно уходить. Схватив его за руку, я едва выбралась наружу и увидела, что это не Ким Мину, а тот мужчина, Пак Мину.

Пора уходить со сцены. Я пишу ответ на письмо. Чон Ухи и Чха Суна борются за место внутри меня. Но, стоит мне начать печатать, я с легкостью становлюсь Чха Суной. Получатель: Пак Мину. «Я тоже хотела бы встретиться…»

Я прихожу в условленное место за час до встречи и оглядываюсь по сторонам. Я не видела, каким было это место раньше, но не могу почувствовать того очарования, которое читается в словах Чха Суны. На горном склоне как бесчисленные цитадели стоят многоэтажки, на высоких деревьях желтеет редкая листва. На обочине растут вечнозеленые деревья: ели, пихты. По дороге, устланной разноцветной осенней листвой, молодая мама катит коляску с закрытым козырьком. Дети играют с белой собачкой. Звенят их смеющиеся тонкие голоса.

Я спустилась по дороге, ведущей от многоэтажек, и остановилась у отеля на широкой улице. Вроде раньше тут был кинотеатр. Поднялась на последний этаж. Села в дальнем углу у окна. Это то самое место, которое я уже присмотрела раньше. Окна, в которые хорошо видно окружающий пейзаж, выходили на восток, и по вечерам здесь было сумрачно. Высотные дома, как ширма, загораживали горный склон напротив.

В условленный час появился Пак Мину. Он был без галстука, в темно-сером костюме. Он огляделся по сторонам, и я опустила голову, чтобы не встретиться с ним взглядом. Подойдя к окнам, он постоял немного, глядя на панораму. Может, искал следы прежней улицы? Он не садился, и к нему подошел официант, что-то сказал и собрался уже показать свободные столики, но Пак Мину медленно опустился на ближайшее свободное место. Он сидел прямо напротив меня, и мне были хорошо видны его уже наполовину седые волосы и отчетливо намечающаяся лысина. Спинка пиджака оттопырилась из-за сутулых плеч. Мне подумалось, что спины мужчин в возрасте всегда выглядят печально. Он, отвлекшись от окна, словно вспомнил, зачем пришел, и повернул голову в сторону входа. Он встречал свое прошлое, которое стало моим настоящим. Отодвинув рукав, я посмотрела на часы. Прошло уже около двадцати минут с условленного времени. Я встала со своего места и направилась к нему. Подойдя ближе, я услышала телефонный звонок и его голос:

— Да, доченька. Как ты?

Я молча прошла мимо него к выходу. Я не знала, сколько он еще там просидит, но вряд ли у него ушло много времени на то, чтобы понять, что ждать нечего. Может быть, мне придется еще немного побыть Чха Суной. Потому что так мне легче жить, и потому что мне еще есть что рассказать. Есть еще история обо мне, и история, которую не смогла завершить Чха Суна.

Дочь сказала, что подумывает провести эту зиму в Корее. Ее супруг взял длительный творческий отпуск и захотел съездить в Корею. «А мама?» — вырвалось у меня. «Только мы». Помолчав, она раздраженно добавила: «Ведь ты тоже ни разу не приехал к нам — как это, пап?»

Поговорив с дочерью, я прождал еще полчаса, но Суна так и не пришла. Подумал, не подождать ли дольше, но решил, что это бесполезно, и собрался уходить. Какой смысл было назначить встречу здесь, а потом не явиться?

На улице уже сгущались сумерки. Под деревьями, высаженными вдоль улицы, валялись опавшие листья, а задержавшаяся позже обычного трава лисий хвост пожелтела и теперь мерзла на ветру.

— Смотри, домработница говорит, это все сорняки. Они светлее, чем газон. Надо разрыхлять вокруг них землю тяпкой и выдергивать с корнем, — сообщила жена, будто это была какая-то потрясающая новость, показывая мне только что выдернутый сорняк.

Я взглянул на нее из-под пляжного зонтика, делая вид, что слушаю, и снова уткнулся в газету.

— Они очень хорошо размножаются и могут уничтожить весь газон. Видишь, сколько их!

Летом жена, ворча, полола во дворе траву. Вернувшись из США и проработав со строительными проектами около десяти лет, я купил участок земли в новом городе под Сеулом и построил там дом по собственным чертежам. Жена не любила возиться в земле, но увидела, как по весне соседки разводят цветы, и ею овладело присущее ей чувство соперничества. Она разглядывала соседние дома, но никак не могла подступиться к выращиванию ненавистных цветов. Спустя некоторое время она смирилась с садоводством, достала саженцы редких дикорастущих цветов и посадила их. В общем, наш двор, несмотря на свои крошечные размеры, сильно занимал ее. Я же под предлогом того, что контролирую стройку, часто отсутствовал и не вникал в обустройство двора и подобные вопросы. Видя это, жена не могла понять, зачем я купил здесь жилье. Когда она оставалась в доме одна, ей становилось страшно, и она была недовольна переездом.

Я вдруг начал вспоминать, когда у нас стали стелить газоны. Раньше просто засыпали двор песком или землей. Делали маленькие клумбы вдоль забора, на которых росли портулак, недотроги, астры, гортензии. А газон — не подходит он нашему климату, кроме того, газоны же обычно на кладбищах разбивали, так ведь? Но потом все бросились их сажать, и газон превратился в обязательный атрибут сада любой зажиточной семьи. Как-то я стоял во дворе и размышлял, не засыпать ли двор песком вместо газона, и тут мне попались на глаза несколько знакомых пушистых головок, возвышающихся над остальными цветами. Их не заметили жена и садовница, они и вылезли. Лисьи хвосты. Я взялся за стебли, но, подумав, не стал их выдергивать. Мне показалось, что они неплохо смотрятся вместе с цветами, которые посадили специально.

В этом доме мы с женой прожили недолго. Не выдержав ее постоянных упреков, я решил переехать в студию в высотке на Каннаме — такие были на пике популярности в то время. Вскоре наши отношения испортились настолько, что их было уже не спасти. Переехав к дочери, жена со временем поселилась в таунхаусе. Наша студия мне никогда не нравилась. Дом, в котором я живу сейчас, мне тоже не по душе. Мое единственное развлечение теперь это вертеть так и сяк карту на экране компьютера в поисках участков под строительство и мечтать, как я найду идеальное место и построю там новый дом. Правда вот, жить в нем мне не с кем.

В растерянности стоял я посреди дороги, будто не знал, в какую сторону мне идти.